НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО VII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Ты спра­ши­ва­ешь, чего тебе сле­ду­ет боль­ше все­го избе­гать? Тол­пы! Ведь к ней не под­сту­пить­ся без опас­но­сти! При­зна­юсь тебе в сво­ей сла­бо­сти: нико­гда не воз­вра­ща­юсь я таким же, каким вышел. Что я успо­ко­ил, то вновь при­хо­дит в вол­не­ние, что гнал от себя — воз­вра­ща­ет­ся. Как быва­ет с боль­ны­ми, когда дол­гая сла­бость дово­дит их до того, что они и вый­ти не могут без вреда для себя, так слу­ча­ет­ся и с нами, чьи души выздо­рав­ли­ва­ют после дол­го­го неду­га. (2) Нет вра­га хуже, чем тол­па, в кото­рой ты трешь­ся. Каж­дый непре­мен­но либо пре­льстит тебя сво­им поро­ком, либо зара­зит, либо неза­мет­но запач­ка­ет. Чем сбо­ри­ще мно­го­люд­ней, тем боль­ше опас­но­сти. И нет ниче­го гибель­ней для доб­рых нра­вов, чем зре­ли­ща: ведь через наслаж­де­ние еще лег­че под­кра­ды­ва­ют­ся к нам поро­ки. (3) Что я, по-тво­е­му, гово­рю? Воз­вра­ща­юсь я более ску­пым, более често­лю­би­вым, пад­ким до рос­ко­ши и уж навер­ня­ка более жесто­ким и бес­че­ло­веч­ным: и все пото­му, что побыл сре­ди людей. Слу­чай­но попал я на полу­ден­ное пред­став­ле­ние¹, наде­ясь отдох­нуть и ожи­дая игр и ост­рот — того, на чем взгляд чело­ве­ка успо­ка­и­ва­ет­ся после вида чело­ве­че­ской кро­ви. Какое там! Все преж­нее было не боем, а сплош­ным мило­сер­ди­ем, зато теперь — шут­ки в сто­ро­ну — пошла насто­я­щая рез­ня! При­кры­вать­ся нечем, все тело под­став­ле­но под удар, ни разу ничья рука не под­ня­лась пона­прас­ну. (4) И боль­шин­ство пред­по­чи­та­ет это обыч­ным парам и самым люби­мым бой­цам!² А поче­му бы и нет? Ведь нет ни шле­ма, ни щита, чтобы отра­зить меч! Зачем доспе­хи? Зачем при­е­мы? Все это лишь оття­ги­ва­ет миг смер­ти. Утром люди отда­ны на рас­тер­за­нье львам и мед­ведям, в пол­день — зри­те­лям. Это они велят убив­шим идти под удар тех, кто их убьет, а победи­те­лей щадят лишь для новой бой­ни. Для сра­жаю­щих­ся нет ино­го выхо­да, кро­ме смер­ти. В дело пус­ка­ют огонь и желе­зо, и так покуда не опу­сте­ет аре­на³. — (5) «Но он зани­мал­ся раз­бо­ем, убил чело­ве­ка»⁴. — Кто убил, сам заслу­жил того же. Но ты, несчаст­ный, за какую вину дол­жен смот­реть на это? — «Режь, бей, жги! Поче­му он так роб­ко бежит на кли­нок? Поче­му так несме­ло уби­ва­ет? Поче­му так неохот­но уми­ра­ет?» — Бичи гонят их на меч, чтобы гру­дью, голой гру­дью встре­ча­ли про­тив­ни­ки удар. В пред­став­ле­нии пере­рыв? Так пусть тем вре­ме­нем уби­ва­ют людей, лишь бы что-нибудь про­ис­хо­ди­ло.

Как вы не пони­ма­е­те, что дур­ные при­ме­ры обо­ра­чи­ва­ют­ся про­тив тех, кто их пода­ет? Бла­го­да­ри­те бес­смерт­ных богов за то, что вы учи­те жесто­ко­сти неспо­соб­но­го ей выучить­ся. (6) Даль­ше от наро­да пусть дер­жит­ся тот, в ком душа еще не окреп­ла и не ста­ла стой­кой в доб­ре: такой лег­ко пере­хо­дит на сто­ро­ну боль­шин­ства. Даже Сократ, Катон и Лелий⁵ отсту­пи­лись бы от сво­их доб­ро­де­те­лей посреди несхо­жей с ними тол­пы, а уж из нас, как ни совер­шен­ст­ву­ем мы свою при­ро­ду, ни один не усто­ит перед натис­ком со всех сто­рон под­сту­паю­щих поро­ков. (7) Мно­го зла при­но­сит даже един­ст­вен­ный при­мер рас­то­чи­тель­но­сти и ску­по­сти; изба­ло­ван­ный при­я­тель и нас дела­ет сла­бы­ми и изне­жен­ны­ми, бога­тый сосед рас­па­ля­ет нашу жад­ность, лука­вый това­рищ даже само­го чисто­го и про­сто­душ­но­го зара­зит сво­ей ржав­чи­ной. Что же, по-тво­е­му, будет с наши­ми нра­ва­ми, если на них опол­чил­ся целый народ? Непре­мен­но ты или ста­нешь ему под­ра­жать, или его воз­не­на­видишь. (8) Меж­ду тем и того, и дру­го­го надо избе­гать: нель­зя упо­доб­лять­ся злым отто­го, что их мно­го, нель­зя нена­видеть мно­гих отто­го, что им не упо­доб­ля­ешь­ся. Ухо­ди в себя, насколь­ко можешь; про­во­ди вре­мя толь­ко с теми, кто сде­ла­ет тебя луч­ше, допус­кай к себе толь­ко тех, кого ты сам можешь сде­лать луч­ше. И то и дру­гое совер­ша­ет­ся вза­им­но, люди учат­ся, обу­чая. (9) Зна­чит, неза­чем тебе ради често­лю­би­во­го жела­нья выстав­лять напо­каз свой дар, выхо­дить на середи­ну тол­пы и читать ей вслух либо рас­суж­дать перед нею; по-мое­му, это сто­и­ло бы делать, будь твой товар ей по душе, а так никто тебя не пой­мет. Может быть, один-два чело­ве­ка тебе и попа­дут­ся, но и тех тебе при­дет­ся обра­зо­вы­вать и настав­лять, чтобы они тебя поня­ли. — «Но чего ради я учил­ся?» — Нече­го боять­ся, что труд твой про­пал даром: ты учил­ся ради себя само­го.

(10) Но я-то не ради себя одно­го учил­ся сего­дня и пото­му сооб­щу тебе, какие мне попа­лись три заме­ча­тель­ных изре­че­ния — все почти что об одном и том же. Пер­вое пусть пога­сит долг в этом пись­ме, два дру­гих при­ми в упла­ту впе­ред. Демо­крит пишет: «Для меня один чело­век — что целый народ, а народ — что один чело­век». (11) И тот, кто на вопрос, зачем он с таким усер­ди­ем зани­ма­ет­ся искус­ст­вом, кото­рое дой­дет лишь до немно­гих, отве­чал: «Доволь­но с меня и немно­гих, доволь­но с меня и одно­го, доволь­но с меня и ни одно­го», — ска­зал тоже очень хоро­шо, кто бы он ни был⁶ (на этот счет есть раз­ные мне­ния). Пре­вос­ход­но и третье изре­че­ние — Эпи­ку­ра, писав­ше­го одно­му из сво­их това­ри­щей по уче­ным заня­ти­ям: «Это я гово­рю для тебя, а не для тол­пы: ведь каж­дый из нас для дру­го­го сто­ит бит­ком наби­то­го теат­ра». (12) Вот что, мой Луци­лий, нуж­но сбе­речь в душе, чтобы пре­не­бречь удо­воль­ст­ви­ем, достав­ля­е­мым похва­ла­ми боль­шин­ства. Мно­гие тебя одоб­ря­ют. Так есть ли у тебя при­чи­ны быть доволь­ным собой, если мно­гим ты поня­тен? Вовнутрь долж­ны быть обра­ще­ны твои досто­ин­ства! Будь здо­ров.