НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LVIII

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Вче­ра я, как нико­гда преж­де, понял всю бед­ность и даже скудость наше­го язы­ка. Слу­чай­но заго­во­рив о Пла­тоне, мы натолк­ну­лись на бес­счет­ное мно­же­ство таких пред­ме­тов, кото­рые нуж­да­ют­ся в име­нах и не име­ют их или таких, что име­ли имя, но поте­ря­ли его из-за нашей при­ве­ред­ли­во­сти. Но тер­пи­ма ли при­ве­ред­ли­вость при такой бед­но­сти? (2) Насе­ко­мое, у гре­ков назы­вае­мое οἶστρος, пре­сле­дую­щее скот и раз­го­ня­ю­щее его по все­му уро­чи­щу, наши назы­ва­ли «ово­дом». В этом поверь хотя бы Вер­ги­лию:

Я думаю, понят­но, что сло­во это исчез­ло. (3) Или, чтобы тебе не ждать дол­го, вот еще: рань­ше употреб­ля­лись про­стые сло­ва — напри­мер, гово­ри­ли «решить спор желе­зом». Дока­за­тель­ство даст тот же Вер­ги­лий:

А теперь мы гово­рим «раз­ре­шить спор», про­стое сло­во вышло из употреб­ле­нья. (4) В ста­ри­ну гово­ри­ли «велю» вме­сто «пове­лю» — тут поверь не мне, а надеж­но­му свиде­те­лю Вер­ги­лию:

(5) Я так усерд­но этим зани­ма­юсь не затем, чтобы пока­зать, как мно­го вре­ме­ни поте­рял я у грам­ма­ти­ка, но чтобы ты понял, как мно­го слов из Энния и Акция ока­за­лись в забве­нье, если поза­бы­ты даже неко­то­рые сло­ва из того, кого мы еже­днев­но берем в руки⁴.

(6) Ты спро­сишь, для чего такое дол­гое пред­и­сло­вие, куда оно метит. — Не скрою: я хочу, чтобы ты, если это воз­мож­но, бла­го­склон­но услы­шал от меня сло­во «бытие». А если нет, я ска­жу так же, несмот­ря на твой гнев. За меня — Цице­рон⁵, созда­тель это­го сло­ва, пору­чи­тель, по-мое­му, вполне состо­я­тель­ный; если же ты потре­бу­ешь кого поно­вее, я назо­ву Фаби­а­на, чье изящ­ное крас­но­ре­чие бли­ста­тель­но даже на наш при­ве­ред­ли­вый вкус. Что же делать, Луци­лий? Как пере­дать поня­тие οὐσία, столь необ­хо­ди­мое, охва­ты­ваю­щее всю при­ро­ду и лежа­щее⁶ в осно­ве все­го? Поэто­му поз­воль мне, про­шу тебя, употреб­лять это сло­во, а я поста­ра­юсь как мож­но береж­ли­вее поль­зо­вать­ся дан­ным мне пра­вом и, может быть, даже доволь­ст­ву­юсь тем, что имею его. (7) Мно­го ли мне будет поль­зы от тво­ей уступ­чи­во­сти, если я все рав­но не смо­гу пере­ве­сти на латин­ский то, из-за чего я и упре­кал наш язык? Ты еще стро­же осудил бы рим­скую скудость, если бы знал то сло­во в один слог, кото­рое я не могу заме­нить. Ты спро­сишь, какое. — Τὸ ὄν. Навер­но, я кажусь тебе тупо­ум­ным: ведь ясно, как на ладо­ни, что мож­но пере­ве­сти его «то, что есть». Но я усмат­ри­ваю тут боль­шое раз­ли­чие: вме­сто име­ни мне при­хо­дит­ся ста­вить гла­гол. (8) Но раз уж необ­хо­ди­мо, постав­лю «то, что есть».

Наш друг, чело­век обшир­ней­ших позна­ний, гово­рил сего­дня, что у Пла­то­на это ска­за­но в шести зна­че­ни­ях. Я пере­чис­лю тебе все, но рань­ше объ­яс­ню вот что: есть род, а есть и вид. Теперь поищем самый пер­вый из родов, от кото­ро­го зави­сят все виды, с кото­ро­го начи­на­ет­ся вся­кое разде­ле­ние, кото­рый охва­ты­ва­ет все и вся. Мы най­дем его, если нач­нем пере­би­рать все в обрат­ном поряд­ке: так мы при­дем к пер­во­на­ча­лу. (9) Чело­век — это вид, как гово­рит Ари­сто­тель, лошадь — тоже вид, и соба­ка — вид; зна­чит, нуж­но най­ти нечто общее меж­ду ними все­ми, что их охва­ты­ва­ет и заклю­ча­ет в себе. Что же это? Живот­ное. Зна­чит, сна­ча­ла родом для все­го назван­но­го мною — для чело­ве­ка, лоша­ди, соба­ки — будет «живот­ное». (10) Но есть нечто, име­ю­щее душу, но к живот­ным не при­над­ле­жа­щее: ведь мы соглас­ны, что у рас­те­ний, у дере­вьев есть душа, коль ско­ро гово­рим, что они живут и уми­ра­ют. Зна­чит, более высо­кое место зай­мет поня­тие «оду­шев­лен­ные», пото­му что в него вхо­дят и живот­ные, и рас­те­ния. Но есть пред­ме­ты, лишен­ные души, напри­мер кам­ни; выхо­дит, есть нечто более древ­нее, неже­ли «оду­шев­лен­ные», а имен­но тело. Если я буду делить это поня­тие, то ска­жу, что все тела либо оду­шев­лен­ные, либо неоду­шев­лен­ные. (11) Но есть нечто, сто­я­щее выше, чем тело: ведь об одном мы гово­рим, что оно телес­но, о дру­гом — что лише­но тела. Что же разде­ля­ет­ся на эти два раз­ряда? Его-то мы и назва­ли сей­час неудач­ным име­нем «то, что есть». Оно и делит­ся на виды, о нем мы и гово­рим: «То, что есть, либо телес­но, либо лише­но тела». (12) Это и есть пер­вый и древ­ней­ший из родов, самый, так ска­зать, все­об­щий; все осталь­ные, хоть и оста­ют­ся рода­ми, при­част­ны и видам. Чело­век — тоже род; в нем содер­жат­ся виды: и наро­ды (гре­ки, рим­ляне, пар­фяне), и цве­та кожи (белые, чер­ные, жел­тые), и отдель­ные люди (Катон, Цице­рон, Лукре­ций). Посколь­ку это поня­тие охва­ты­ва­ет мно­гое, оно отно­сит­ся к чис­лу родов; посколь­ку сто­ит ниже дру­гих — к чис­лу видов. Все­об­щий род — «то, что есть» — ниче­го выше себя не име­ет. Он — нача­ло вещей, в нем — все.

(13) Сто­и­ки хотят поста­вить над ним еще один род, более изна­чаль­ный; я ско­ро ска­жу о нем, но преж­де объ­яс­ню, что тот род, о кото­ром я рань­ше гово­рил, по пра­ву при­зна­ет­ся пер­вым, коль ско­ро он охва­ты­ва­ет все пред­ме­ты. (14) «То, что есть» я делю на два вида: телес­ное и бес­те­лес­ное, а третье­го нет. Как разде­лить тела? Они быва­ют либо оду­шев­лен­ные, либо неоду­шев­лен­ные. Опять-таки, как мне разде­лить оду­шев­лен­ные пред­ме­ты? Одни из них име­ют дух, дру­гие — толь­ко душу, или так: одни из них — само­дви­жу­щи­е­ся, они ходят и меня­ют место, дру­гие при­креп­ле­ны к поч­ве и рас­тут, пита­ясь через кор­ни. На какие же виды мне рас­чле­нить живот­ных? Они либо смерт­ны, либо бес­смерт­ны. (15) Неко­то­рые сто­и­ки пола­га­ют, буд­то самый пер­вый род — «нечто». Поче­му они так пола­га­ют, я сей­час ска­жу. По их сло­вам, в при­ро­де одно суще­ст­ву­ет, дру­гое не суще­ст­ву­ет. При­ро­да вклю­ча­ет в себя и то, чего нет, что лишь пред­став­ля­ет­ся наше­му духу; так, кен­тав­ры, гиган­ты и про­чее, будучи созда­но лож­ной мыс­лью, обре­та­ет образ, хоть и не име­ет истин­ной сущ­но­сти.

(16) А теперь я вер­нусь к тому, что тебе обе­ща­но, и ска­жу, как Пла­тон рас­пре­де­ля­ет на шесть раз­рядов все, что толь­ко суще­ст­ву­ет. Пер­вое — это «то, что есть», не пости­гае­мое ни зре­ни­ем, ни ося­за­ни­ем, ни одним из чувств, но толь­ко мыс­ли­мое. Что суще­ст­ву­ет вооб­ще — напри­мер «чело­век вооб­ще», — не попа­да­ет­ся нам на гла­за, а попа­да­ет­ся толь­ко чело­век как вид — Катон или Цице­рон. И «живот­ное» мы не видим, а толь­ко мыс­лим о нем, а доступ­ны зре­нию его виды: лошадь, соба­ка. (17) На вто­рое место из того, что есть, Пла­тон ста­вит все выдаю­ще­е­ся и воз­вы­шаю­ще­е­ся над про­чим. Это и зна­чит, по его сло­вам, «быть» по пре­иму­ще­ству. Так, мы гово­рим «поэт», без раз­ли­чия при­ла­гая это сло­во ко всем сти­хотвор­цам; но уже у гре­ков оно ста­ло обо­зна­че­ни­ем одно­го из них. Услы­шав про­сто «поэт», ты пой­мешь, что име­ет­ся в виду Гомер. Что же это? Бог, разу­ме­ет­ся, — самый вели­кий и могу­ще­ст­вен­ный из все­го. (18) Тре­тий род — это то, что истин­но суще­ст­ву­ет, в неис­чис­ли­мом мно­же­стве, но за пре­де­ла­ми наше­го зре­ния. — Ты спро­сишь, что это. — Пла­то­но­ва утварь: идеи, как он их име­ну­ет, из кото­рых воз­ни­ка­ет все види­мое нами и по образ­цу кото­рых все при­ни­ма­ет облик. (19) Они бес­смерт­ны, неиз­мен­ны и неру­ши­мы. Слу­шай, что такое идея, то есть что она такое по мне­нию Пла­то­на: «Идея — веч­ный обра­зец все­го, что про­из­во­дит при­ро­да». А я при­бав­лю к это­му опре­де­ле­нью истол­ко­ва­ние, чтобы тебе было понят­нее. Я хочу сде­лать твой порт­рет; образ­цом моей кар­ти­ны будешь ты сам, из тебя мой дух извле­ка­ет некие чер­ты и потом пере­но­сит их в свое тво­ре­ние. Твое лицо, кото­рое учит меня и настав­ля­ет, кото­ро­му я стрем­люсь под­ра­жать, и будет иде­ей. В при­ро­де есть бес­ко­неч­ное мно­же­ство таких образ­цов — для людей, для рыб, для дере­вьев: с них-то и вос­про­из­во­дит­ся все, что долж­но в ней воз­ник­нуть. (20) На чет­вер­том месте сто­ит εἶδος, Слу­шай вни­ма­тель­но, что такое εἶδος, и в том, что это вещь непро­стая, обви­няй не меня, а Пла­то­на; впро­чем, про­стых тон­ко­стей и не быва­ет. Толь­ко что я при­во­дил для срав­не­ния живо­пис­ца; если он хотел изо­бра­зить крас­ка­ми Вер­ги­лия, то глядел на само­го поэта; иде­ей было лицо Вер­ги­лия — обра­зец буду­ще­го про­из­веде­ния; а то, что извлек из него худож­ник и пере­нес в свое про­из­веде­ние, есть εἶδος. (21) Ты спро­сишь, какая меж­ду ними раз­ни­ца? Идея — это обра­зец, a εἶδος — это облик, взя­тый с него и пере­не­сен­ный в про­из­веде­ние. Идее худож­ник под­ра­жа­ет, εἶδος созда­ет. У ста­туи такое-то лицо: это и будет εἶδος. Такое лицо и у образ­ца, на кото­рый глядел вая­тель, созда­вая ста­тую: это — идея. Ты хочешь, чтобы я при­вел еще одно раз­ли­чие? Εἶδος — в самом про­из­веде­нии, идея — вне его, и не толь­ко вне его, но и пред­ше­ст­ву­ет ему. (22) Пятый род — это то, что суще­ст­ву­ет вооб­ще; он уже име­ет к нам отно­ше­ние, в него вхо­дит все: люди, живот­ные, пред­ме­ты. Шестым будет род вещей, кото­рые как бы суще­ст­ву­ют, как, напри­мер, пустота, как вре­мя.

Все, что мы видим и ося­за­ем, Пла­тон не отно­сит к чис­лу вещей, истин­но суще­ст­ву­ю­щих. Ведь они текут и непре­стан­но при­бы­ва­ют или убы­ва­ют. Никто не оста­ет­ся в ста­ро­сти тем же, кем был в юно­сти, зав­тра никто не будет тем, кем был вче­ра. Наши тела уно­сят­ся напо­до­бие рек; все, что ты видишь, ухо­дит вме­сте со вре­ме­нем, ничто из види­мо­го нами не пре­бы­ва­ет непо­движ­но. Я сам изме­ня­юсь, пока рас­суж­даю об изме­не­нии всех вещей. (23) Об этом и гово­рит Герак­лит: «Мы и вхо­дим, и не вхо­дим два­жды в один и тот же поток». Имя пото­ка оста­ет­ся, а вода уже утек­ла. Река — при­мер более нагляд­ный, неже­ли чело­век, одна­ко и нас уно­сит не менее быст­рое тече­ние, и я удив­ля­юсь наше­му безу­мию, вспо­ми­ная, до чего мы любим тело — самую быст­ро­теч­ную из вещей, и боим­ся одна­жды уме­реть, меж тем как каж­дый миг — это смерть наше­го преж­не­го состо­я­ния. Так не надо тебе боять­ся, как бы одна­жды не слу­чи­лось то, что про­ис­хо­дит еже­днев­но. (24) Я гово­рил о чело­ве­ке, суще­стве нестой­ком и непроч­ном, под­вер­жен­ном любой пор­че; но даже мир, веч­ный и непо­беди­мый, меня­ет­ся и не оста­ет­ся одним и тем же. Хоть в нем и пре­бы­ва­ет все, что было преж­де, но ина­че, чем преж­де: порядок вещей меня­ет­ся.

(25) Ты ска­жешь: «Какая мне поль­за от этих тон­ко­стей?» — Если спро­сишь меня, то ника­кой. Но как рез­чик опус­ка­ет и отво­дит на что-нибудь при­ят­ное утом­лен­ные дол­гим напря­же­ни­ем гла­за, так и мы долж­ны порой дать отдых душе и под­кре­пить ее каким-нибудь удо­воль­ст­ви­ем. Одна­ко пусть и удо­воль­ст­вие будет делом; тогда и из него ты, если при­смот­ришь­ся, извле­чешь что-нибудь цели­тель­ное. (26) Так и при­вык я посту­пать, Луци­лий: из вся­ко­го зна­ния⁷, как бы дале­ко ни было оно от фило­со­фии, я ста­ра­юсь что-нибудь добыть и обра­тить себе на поль­зу. Что мне все, о чем мы рас­суж­да­ли, если оно никак не свя­за­но с исправ­ле­ни­ем нра­вов? Как Пла­то­но­вы идеи могут сде­лать меня луч­ше? Мож­но ли извлечь из них что-нибудь для обузда­ния моих жела­ний? Да хотя бы вот что: все вещи, кото­рые, как рабы, слу­жат нашим чув­ствам, кото­рые нас рас­па­ля­ют и под­стре­ка­ют, Пла­тон не счи­та­ет истин­но суще­ст­ву­ю­щи­ми. (27) Зна­чит, все вещи — вооб­ра­жае­мые, лишь на корот­кий срок при­няв­шие некое обли­чье; ни одна из них не проч­на и не дол­го­веч­на. А мы жела­ем их так, слов­но они будут при нас все­гда или мы все­гда будем вла­деть ими. Бес­по­мощ­ные и сла­бые, мы нахо­дим­ся сре­ди вещей пустых и мни­мых⁸; так напра­вим свой дух к тому, что веч­но, а свой взгляд — на витаю­щие в высо­те обра­зы всех пред­ме­тов и на пре­бы­ваю­ще­го сре­ди них бога, помыш­ля­ю­ще­го о том, как бы защи­тить от смер­ти все, что из-за сопро­тив­ле­ния мате­рии не уда­лось ему сде­лать бес­смерт­ным, и победить разу­мом поро­ки тела! (28) Ведь все оста­ет­ся не пото­му, что оно веч­но, а пото­му что защи­ще­но заботой вла­сти­те­ля. Бес­смерт­но­му опе­кун не нужен, а осталь­ное охра­ня­ет тво­рец, одоле­вая сво­ей силой хруп­кость мате­рии. Будем же пре­зи­рать все настоль­ко лишен­ное цены, что при­хо­дит­ся сомне­вать­ся, суще­ст­ву­ет ли оно вооб­ще. (29) И поду­ма­ем вот о чем: коль ско­ро про­виде­ние обо­ро­ня­ет от опас­но­стей мир, смерт­ный, как и мы, то и наше про­виде­ние может хоть немно­го удли­нить срок это­му ничтож­но­му телу, если мы научим­ся обузды­вать и под­чи­нять себе наслаж­де­ния — глав­ную при­чи­ну нашей гибе­ли. (30) Сам Пла­тон сво­и­ми ста­ра­нья­ми про­длил себе жизнь до ста­ро­сти. Ему доста­лось тело креп­кое и здо­ро­вое, даже сво­им име­нем он обя­зан ширине плеч⁹; но стран­ст­вия по морю и опас­но­сти отня­ли у него мно­го сил, и толь­ко воз­держ­ность, соблюде­ние меры во всем, что будит алч­ность, и тща­тель­ная забота о себе помог­ли ему, вопре­ки всем пре­пят­ст­ви­ям, дожить до ста­ро­сти. (31) Я думаю, ты зна­ешь это: бла­го­да­ря таким ста­ра­ни­ям Пла­тон и достиг того, что умер в день, когда ему испол­нил­ся ров­но восемь­де­сят один год. Поэто­му маги¹⁰, как раз тогда ока­зав­ши­е­ся в Афи­нах, при­нес­ли усоп­ше­му жерт­ву, веря, что жре­бий его выше чело­ве­че­ско­го, ибо он про­жил девя­тью девять лет, — а это чис­ло совер­шен­ное. Но я не сомне­ва­юсь, что он охот­но отдал бы несколь­ко дней из это­го сро­ка вме­сте с жерт­во­при­но­ше­ни­ем. (32) Уме­рен­ность может про­длить ста­рость, хотя по-мое­му не нуж­но к ней ни стре­мить­ся, ни отка­зы­вать­ся от нее. При­ят­но про­быть с собою как мож­но доль­ше, если ты сумел стать достой­ным того, чтобы тво­им обще­ст­вом наслаж­да­лись. Итак, нам надо выне­сти реше­ние, сле­ду­ет ли, гну­ша­ясь послед­ни­ми года­ми ста­ро­сти, не дожи­дать­ся кон­ца, а поло­жить его соб­ст­вен­ной рукой. Тот, кто в без­дей­ст­вии ждет судь­бы, мало чем отли­ча­ет­ся от бояз­ли­во­го, — как сверх меры при­вер­жен вину тот, кто осу­ша­ет кув­шин до дна, вме­сте с отсто­ем. (33) Но посмот­рим, что такое конец жиз­ни — ее отстой или нечто самое чистое и про­зрач­ное, — если толь­ко ум не постра­дал, и чув­ства, сохра­нив­ши­е­ся в цело­сти, помо­га­ют душе, и тело не лиши­лось сил и не умер­ло до смер­ти. Ведь все дело в том, что про­дле­вать — жизнь или смерть. (34) Но если тело не годит­ся для сво­ей служ­бы, то поче­му бы не выве­сти на волю изму­чен­ную душу? И может быть, это сле­ду­ет сде­лать немно­го рань­ше долж­но­го, чтобы в долж­ный срок не ока­зать­ся бес­силь­ным это сде­лать. И посколь­ку жал­кая жизнь куда страш­нее ско­рой смер­ти, глуп тот, кто не отка­зы­ва­ет­ся от корот­кой отсроч­ки, чтобы этой ценой отку­пить­ся от боль­шой опас­но­сти. Лишь немно­гих дол­гая ста­рость при­ве­ла к смер­ти, не доста­вив стра­да­ний, но мно­гим их без­де­я­тель­ная жизнь как бы даже и не при­го­ди­лась. Что ж по-тво­е­му, более жесто­кая участь — поте­рять кусо­чек жиз­ни, кото­рая и так кон­чит­ся?

(35) Не надо слу­шать меня про­тив воли, слов­но мой при­го­вор каса­ет­ся и тебя, но все же взвесь мои сло­ва. Я не поки­ну ста­ро­сти, если она мне сохра­нит меня в цело­сти — сохра­нит луч­шую мою часть; а если она поко­леб­лет ум, если будет отни­мать его по частям, если оста­вит мне не жизнь. а душу, — я выбро­шусь вон из трух­ля­во­го, гото­во­го рух­нуть стро­е­ния. (36) Я не ста­ну бежать в смерть от болез­ни, лишь бы она была изле­чи­ма и не затра­ги­ва­ла души; я не нало­жу на себя руки от боли, ведь уме­реть так — зна­чит, сдать­ся. Но если я буду знать, что при­дет­ся тер­петь ее посто­ян­но, я уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать все­му, ради чего мы живем. Слаб и трус­лив тот, кто уми­ра­ет из-за боли; глуп тот, кто живет из стра­ха боли.

Но я слиш­ком мно­го­ре­чив, да и сам этот пред­мет таков, что мож­но рас­суж­дать о нем весь день. Как может вовре­мя кон­чить жизнь тот, кто не может кон­чить пись­мо? Будь здо­ров! Эти сло­ва ты про­чтешь охот­нее, чем читал все про смерть да про смерть. Будь здо­ров.