О гневе

Книга III

1. (1) Теперь, Новат, мы попро­бу­ем, нако­нец, испол­нить самую глав­ную твою прось­бу: пока­зать, каким обра­зом мож­но изго­нять гнев из душ или, во вся­ком слу­чае, обузды­вать его и оста­нав­ли­вать его поры­вы. Ино­гда сле­ду­ет делать это пря­мо и откро­вен­но — когда гнев неве­лик и допус­ка­ет такое обра­ще­ние; ино­гда — тай­ком, когда он рас­па­лен до чрез­вы­чай­но­сти и вся­кое пре­пят­ст­вие лишь раз­за­до­ри­ва­ет его и уве­ли­чи­ва­ет. Тут важ­но знать, сколь­ко сил у гне­ва и насколь­ко они еще не израс­хо­до­ва­ны; а в зави­си­мо­сти от это­го решить, сто­ит ли опол­чать­ся на него и насту­пать, или, напро­тив, усту­пать и пятить­ся, пока не отшу­мит пер­вая гро­за, чтобы ее порыв не унес с собой и сред­ства сво­его позд­ней­ше­го обузда­ния.

(2) Выби­рая образ дей­ст­вий, сле­ду­ет исхо­дить из нра­вов дан­но­го чело­ве­ка. Есть люди, кото­рые не могут отка­зать прось­бам; дру­гие, напро­тив, изде­ва­ют­ся и напа­да­ют на тех, кто кажет­ся им без­обид­ным: этих мы напу­га­ем, чтобы успо­ко­ить. У кого-то едва начав­ший­ся при­ступ гне­ва прой­дет от суро­во­го пори­ца­ния, у дру­го­го — если перед ним при­зна­ют свою вину, третье­го оста­но­вит стыд, (3) чет­вер­то­го успо­ко­ит отсроч­ка — мед­лен­но дей­ст­ву­ю­щее лекар­ство от стре­ми­тель­но­го неду­га, к кото­ро­му надо при­бе­гать в послед­нюю оче­редь. Ибо все про­чие чув­ства не так быст­ро рас­про­стра­ня­ют свою власть, и там лече­ние мож­но начать не сра­зу; это обру­ши­ва­ет­ся вне­зап­но, увле­кая само себя в бур­ном поры­ве; оно не раз­ви­ва­ет­ся посте­пен­но, но явля­ет­ся во всем сво­ем объ­е­ме с само­го нача­ла. В отли­чие от дру­гих поро­ков оно не соблаз­ня­ет душу испод­тиш­ка, а захва­ты­ва­ет ее силой, лишая вла­сти над собой и застав­ляя ждать, если угод­но, хоть и все­об­щей поги­бе­ли, и ярость его устрем­ля­ет­ся не толь­ко на вызвав­ший его пред­мет, но и на любой дру­гой, слу­чай­но под­вер­нув­ший­ся. (4) Дру­гие поро­ки воз­буж­да­ют душу, гнев застав­ля­ет терять голо­ву. Даже когда чело­век не в силах усто­ять про­тив чув­ства, само чув­ство может при­оста­но­вить­ся, но толь­ко не гнев: раз­бу­ше­вав­шись, он не может оста­но­вить­ся, подоб­но мол­нии или ура­га­ну и про­чим неудер­жи­мым поры­вам, ибо они не идут, а обру­ши­ва­ют­ся. (5) Дру­гие поро­ки — вос­ста­ние про­тив разу­ма, этот — про­тив здра­во­го ума вооб­ще. Дру­гие при­бли­жа­ют­ся поти­хонь­ку и рас­тут посте­пен­но; в гнев души пада­ют, как в про­пасть. Сло­вом, нет дру­гой такой вещи, оглу­шаю­щей, как удар гро­ма, столь уве­рен­ной в сво­их силах, столь высо­ко­мер­ной при уда­че, столь безум­ной при неуда­че; гнев не может уго­мо­нить­ся, даже если все его выпа­ды ока­зы­ва­ют­ся тщет­ны, и если фор­ту­на уведет про­тив­ни­ка за пре­де­лы его дося­гае­мо­сти, он бро­са­ет­ся грызть само­го себя. Вели­ка или ничтож­на поро­див­шая его при­чи­на, не име­ет ника­ко­го зна­че­ния: начав­шись с пустя­ка, он дости­га­ет огром­ных раз­ме­ров.

2. (1) Он не мину­ет ни одно­го воз­рас­та, не дела­ет исклю­че­ния ни для како­го рода людей. Есть пле­ме­на, бла­го­да­ря нище­те нико­гда не знав­шие рос­ко­ши; есть наро­ды коче­вые и дея­тель­ные, избе­жав­шие лени; есть наро­ды дикой жиз­ни и некуль­тур­ных нра­вов, кото­рым совер­шен­но неве­до­мы обман, мошен­ни­че­ство и про­чие виды зла, рож­ден­ные тор­гов­лей. Но нет пле­ме­ни, недо­ступ­но­го стре­ка­лу гне­ва; его вла­ды­че­ство оди­на­ко­во рас­про­стра­ня­ет­ся на гре­ков и вар­ва­ров, и для боя­щих­ся зако­на оно не менее гибель­но, чем для тех, чье пра­во изме­ря­ет­ся силой.

(2) Нако­нец, про­чие поро­ки пор­тят отдель­ных людей, а это — един­ст­вен­ное чув­ство, спо­соб­ное ино­гда захва­тить целое обще­ство. Не быва­ло тако­го, чтобы весь народ как один вос­пы­лал любо­вью к жен­щине; чтобы целое государ­ство воз­ло­жи­ло все свои упо­ва­ния толь­ко на день­ги и нажи­ву; често­лю­бие тоже зани­ма­ет лишь отдель­ных людей; но утра­та вла­сти над собой может быть и обще­ст­вен­ным неду­гом. Часто еди­ный порыв гне­ва увле­ка­ет огром­ные пол­чи­ща людей; (3) в гне­ве объ­еди­ня­ют­ся муж­чи­ны и жен­щи­ны, ста­ри­ки и дети, знать и чернь, и вот вся тол­па, воз­буж­ден­ная несколь­ки­ми горя­чи­ми сло­ва­ми, уже оста­ви­ла дале­ко поза­ди того, кто воз­будил ее; тут же все хва­та­ют­ся за ору­жие, кида­ют­ся резать и жечь, объ­яв­ля­ют­ся вой­ны соседям или начи­на­ют­ся без объ­яв­ле­ния меж­ду сограж­да­на­ми; (4) дотла сжи­га­ют­ся целые дома со все­ми домо­чад­ца­ми; попу­ляр­ный ора­тор, толь­ко что все­ми люби­мый за свое крас­но­ре­чие, ста­но­вит­ся жерт­вой гне­ва собрав­ших­ся слу­ша­те­лей; леги­о­ны обра­ща­ют копья про­тив сво­их коман­ди­ров; весь плебс отхо­дит от пат­ри­ци­ев; государ­ст­вен­ный совет — сенат, не дожи­да­ясь набо­ра, не назна­чив пол­ко­во­д­ца, вдруг выби­ра­ет вождей для осу­щест­вле­ния сво­его гне­ва, пре­сле­ду­ет по всем домам в горо­де бла­го­род­ных мужей, взяв в свои руки меч пра­во­судия; (5) послы ста­но­вят­ся жерт­ва­ми наси­лия, меж­ду­на­род­ное пра­во пору­га­но, неска­зан­ное ярост­ное безу­мие охва­ти­ло государ­ство; и нет вре­ме­ни, чтобы хоть немно­го осты­ло обще­ст­вен­ное вос­па­ле­ние, опа­ла опу­холь народ­но­го гне­ва: уже выво­дят­ся воен­ные кораб­ли и загру­жа­ют­ся как попа­ло набран­ны­ми сол­да­та­ми; без под­готов­ки, без бла­го­при­ят­ных зна­ме­ний высту­па­ет народ под руко­вод­ст­вом сво­его вождя — гне­ва, воору­жен­ный как и чем попа­ло, и потом рас­пла­чи­ва­ет­ся за дерз­кую опро­мет­чи­вость кро­во­про­лит­ны­ми пора­же­ни­я­ми. (6) Такой исход име­ют обыч­но вне­зап­ные, как лави­ны, вой­ны вар­ва­ров, когда они вооб­ра­зят, что их обиде­ли; мысль эта прон­за­ет их неустой­чи­вые души, и все они тот­час устрем­ля­ют­ся туда, куда вле­чет их обида, обру­ши­ва­ясь подоб­но обва­лу на леги­о­ны: бес­по­рядоч­ные, бес­страш­ные, неосто­рож­ные, ищу­щие себе опас­но­сти; они раду­ют­ся уда­рам, насту­па­ют голой гру­дью на меч, телом сво­им оттал­ки­ва­ют копья или поги­ба­ют от ран, самим себе нане­сен­ных.

3. (1) Ты ска­жешь: «Сомне­нья нет, это силь­ный и губи­тель­ный недуг; поэто­му пока­жи нам, как сле­ду­ет его лечить». — Сомне­нье есть: как я уже гово­рил в преды­ду­щих кни­гах, Ари­сто­тель высту­па­ет в защи­ту гне­ва и запре­ща­ет нам иско­ре­нять его; он уве­ря­ет, что гнев — шпо­ра доб­ро­де­те­ли, что без него душа без­оруж­на и лени­ва, так что на вели­кие дела ее не под­нять. (2) Вот поче­му необ­хо­ди­мо преж­де все­го пока­зать всем, что гнев отвра­ти­те­лен и дик; надо, чтобы они соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми убеди­лись, какое чудо­ви­ще — чело­век, пышу­щий яро­стью на чело­ве­ка, с какой неукро­ти­мой силой устрем­ля­ет­ся он, неся гибель дру­гим и себе, раз­ру­шая то, что в сво­ем кру­ше­нии неиз­беж­но долж­но увлечь с собой и его.

(3) Сам поду­май: ну кто же назо­вет здо­ро­вым чело­ве­ка, кото­рый не идет, а несет­ся, слов­но под­хва­чен­ный бурей, и слов­но раб выпол­ня­ет безум­ные пове­ле­ния это­го зла, а решив мстить, сам при­во­дит свое реше­ние в испол­не­ние, рав­но кро­во­жад­ный душой и рука­ми, палач самых близ­ких людей, истре­би­тель самых доро­гих вещей, над поте­рей кото­рых он сам же вско­ре будет пла­кать? (4) Неуже­ли кто-то счи­та­ет, что доб­ро­де­тель нуж­да­ет­ся в подоб­ном помощ­ни­ке и спут­ни­ке: ведь это чув­ство спу­ты­ва­ет и все реше­ния, без кото­рых доб­ро­де­тель ниче­го не пред­при­ни­ма­ет? И при­ступ болез­ни вызы­ва­ет ино­гда при­лив сил, но силы эти — не к доб­ру, они быст­ро сме­нят­ся упад­ком и ниче­го, кро­ме зла, боль­но­му не при­не­сут.

(5) Так что не думай, буд­то я попу­сту тра­чу вре­мя, дока­зы­вая всем и без того оче­вид­ные вещи, когда я ста­ра­юсь пока­зать гнев во всей его непри­гляд­но­сти: у людей о нем мне­ние двой­ст­вен­ное — настоль­ко, что вот нашел­ся чело­век — и даже про­слав­лен­ный фило­соф¹, — нашед­ший ему при­ме­не­ние; он при­зна­ет его весь­ма полез­ным и сове­ту­ет при­зы­вать его на помощь в сра­же­нии и в делах государ­ства, сло­вом, во вся­ком деле, тре­бу­ю­щем для сво­его испол­не­ния неко­то­ро­го жара. (6) Я же желаю пока­зать его во всем его сле­пом и необуздан­ном бешен­стве, чтобы никто боль­ше не обма­ны­вал­ся насчет того, что буд­то бы при извест­ных обсто­я­тель­ствах вре­ме­ни и места гнев может при­не­сти поль­зу. Рядом с ним сле­ду­ет поме­стить и все его обыч­ное сна­ря­же­ние: дыбы и пыточ­ные кана­ты, каторж­ные тюрь­мы и кре­сты, кост­ры, осве­щаю­щие погре­бае­мых зажи­во, крю­чья, вытас­ки­ваю­щие из тюрем тру­пы, все виды оков, каз­ней, пыток, тер­за­ний, клей­ме­ние лбов и клет­ки со страш­ны­ми дики­ми зве­ря­ми, — сре­ди всех этих излюб­лен­ных его орудий сле­ду­ет поме­стить и сам гнев: из глот­ки у него выры­ва­ет­ся ужас­ный скре­жет или шипе­ние, от кото­ро­го воло­сы ста­но­вят­ся дыбом, и вид его омер­зи­тель­нее, чем у всех орудий его яро­сти вме­сте взя­тых.

4. (1) Что бы там ни гово­ри­ли о гне­ве, одно совер­шен­но несо­мнен­но: ника­кое дру­гое чув­ство не дела­ет чело­ве­че­ское лицо без­образ­нее. В преды­ду­щих кни­гах мы уже опи­сы­ва­ли лицо гне­ва: гру­бое, жесто­кое, то рез­ко блед­не­ю­щее от вне­зап­но­го отли­ва кро­ви, то вдруг крас­не­ю­щее, когда весь жар и ско­пив­ший­ся внут­ри воздух бро­са­ют­ся в лицо, и крас­не­ю­щее до того силь­но, что кажет­ся зали­тым кро­вью; вены раз­бух­ли, гла­за то вра­ща­ют­ся, чуть не выска­ки­вая из орбит, то вдруг уста­вят­ся непо­движ­но в одну точ­ку; (2) зубы сту­чат друг о дру­га, слов­но желая кого-то съесть, точь-в-точь как у веп­ря, когда он точит клы­ки; суста­вы тре­щат, ибо руки непро­из­воль­но лома­ют друг дру­га, грудь часто взды­ма­ет­ся, дыха­ние уча­щен­ное, пре­ры­вае­мое глу­бо­ки­ми вздо­ха­ми и сто­на­ми; тело неустой­чи­вое; нераз­бор­чи­вые сло­ва меша­ют­ся вне­зап­ны­ми выкри­ка­ми, губы дро­жат, а вре­мя от вре­ме­ни плот­но сжи­ма­ют­ся, изда­вая какое-то устра­шаю­щее шипе­ние. (3) Кля­нусь Гер­ку­ле­сом, даже у диких зве­рей, когда они ого­ло­да­ли или ране­ны засев­шим в киш­ках копьем, не быва­ет такой жут­кой оттал­ки­ваю­щей мор­ды, как у рас­па­лен­но­го гне­вом чело­ве­ка, даже когда, полу­жи­вые, они в послед­ний раз пыта­ют­ся бро­сить­ся и достать зуба­ми охот­ни­ка.

Пожа­луй, если будет вре­мя, выслу­шай как-нибудь все эти кри­ки и угро­зы — узна­ешь, как раз­го­ва­ри­ва­ет истер­зан­ная пала­чом-гне­вом душа! (4) Да раз­ве най­дет­ся такой, кто не захо­чет изба­вить­ся от гне­ва, когда пой­мет, что это зло пора­жа­ет его же пер­во­го? Неуже­ли ты не хочешь, чтобы я пре­до­сте­рег их — тех, кто изо всех сил песту­ет в себе гнев, счи­тая его дока­за­тель­ст­вом силы, кто пола­га­ет воз­мож­ность мще­ния одним из вели­чай­ших благ, какие судь­ба дару­ет сво­им любим­цам, воз­но­ся их на вер­ши­ны вла­сти, — раз­ве я не дол­жен объ­яс­нить им, что не толь­ко могу­ще­ст­вен­ным, но даже и сво­бод­ным нель­зя назвать плен­ни­ка соб­ст­вен­но­го гне­ва? (5) Неуже­ли ты не хочешь, чтобы я убедил их как мож­но вни­ма­тель­нее следить за собой и посто­ян­но быть насто­ро­же, ибо все про­чие виды душев­но­го зла быва­ют обыч­но при­над­леж­но­стью чело­ве­че­ско­го отре­бья, но гнев про­кра­ды­ва­ет­ся даже в серд­ца людей обра­зо­ван­ных и во всех про­чих отно­ше­ни­ях здра­вых? Ведь никто это­го не пони­ма­ет — настоль­ко, что счи­та­ют гнев при­зна­ком про­стоты, и в наро­де вся­кий, под­вер­жен­ный это­му поро­ку, слы­вет самым лег­ким и при­ят­ным чело­ве­ком.

5. (1) Спро­сишь: «К чему ты все это ведешь?» — к тому, чтобы никто не счи­тал себя недо­ся­гае­мым для гне­ва: самых ров­ных и спо­кой­ных от при­ро­ды людей он застав­ля­ет люто­вать и бес­но­вать­ся. Ника­кая телес­ная кре­пость, самая тща­тель­ная забота о здо­ро­вье не спа­са­ет от чумы: она рав­но напа­да­ет на хилых и на сила­чей — точ­но так же и гнев угро­жа­ет как бес­по­кой­ным, так и урав­но­ве­шен­ным и даже вялым по нра­ву людям; для послед­них гнев тем опас­нее и тем позор­нее, что боль­ше в них меня­ет.

(2) Итак, преж­де все­го надо научить­ся не гне­вать­ся, во-вто­рых, избав­лять­ся от гне­ва, в-третьих, исце­лять от гне­ва так­же и дру­гих; соот­вет­ст­вен­но и я рас­ска­жу спер­ва о том, что нуж­но делать, чтобы не под­да­вать­ся при­сту­пам гне­ва, затем — о том, как совсем от него осво­бо­дить­ся, и, нако­нец, о том, как удер­жать и усми­рить раз­гне­ван­но­го и вновь при­ве­сти его в здра­вый ум.

(3) Для того чтобы мы были в силах не под­дать­ся оче­ред­ной вспыш­ке гне­ва, нам нуж­но то и дело пред­став­лять самим себе все поро­ки, свя­зан­ные с гне­вом, и давать ему вер­ную оцен­ку. Мы долж­ны обви­нить его перед наши­ми соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми и осудить; до мело­чей выявить все то зло, какое он нам при­но­сит, и выта­щить его на свет. А чтобы заста­вить его обна­ру­жить свою сущ­ность, сле­ду­ет срав­нить его с худ­ши­ми из поро­ков.

(4) Стя­жа­тель­ство при­об­ре­та­ет и копит, но в кон­це кон­цов кто-то луч­ший, чем оно, вос­поль­зу­ет­ся его накоп­ле­ни­я­ми; гнев рас­тра­чи­ва­ет, и немно­гим он обхо­дит­ся даром. От гнев­ли­во­го хозя­и­на сколь­ко рабов убе­га­ет, и сколь­ких он сам уби­ва­ет! Насколь­ко боль­ше поте­ри от гне­ва, чем от того, что послу­жи­ло гне­ву при­чи­ной! Гнев при­но­сит отцу тра­ур, мужу — раз­вод, маги­ст­ра­ту — нена­висть, кан­дида­ту — про­вал на выбо­рах. (5) Гнев хуже рос­ко­ши, ибо она наслаж­да­ет­ся соб­ст­вен­ны­ми удо­воль­ст­ви­я­ми, а он — чужи­ми скор­бя­ми. Гнев дале­ко пре­вос­хо­дит и зло­бу и зависть: ибо они жела­ют, чтобы кому-то сде­ла­лось пло­хо, а он жела­ет сам сде­лать пло­хо; они раду­ют­ся несчаст­ным слу­ча­ям, он не может ждать слу­чая — ему мало, чтобы вра­га пора­зил удар: ему надо нане­сти удар само­му. (6) Что может быть тяже­лее враж­ды? — А ведь ее порож­да­ет гнев. Что может быть страш­нее вой­ны? — Но ведь вой­на — это про­рвав­ший­ся гнев власть иму­щих. Впро­чем, даже пле­бей­ский част­ный гнев — это та же вой­на, толь­ко без ору­жия и без вой­ска.

Кро­ме того, гнев, стре­мясь пока­рать кого-то, кара­ет в первую оче­редь само­го себя, и это отно­сит­ся не толь­ко к его послед­ст­ви­ям, таким как иму­ще­ст­вен­ные поте­ри, скло­ки, веч­ное бес­по­кой­ство из-за вза­им­но­го сопер­ни­че­ства и раздо­ров, все это мож­но даже не упо­ми­нать, глав­ное — гнев про­ти­во­ре­чит чело­ве­че­ской при­ро­де, ибо она побуж­да­ет нас любить, а он — нена­видеть, она велит нам при­но­сить доб­ро, а он — зло. (7) Не забудь и о том, что, хотя гнев­ное воз­му­ще­ние про­ис­те­ка­ет из чрез­мер­но высо­кой само­оцен­ки и со сто­ро­ны кажет­ся про­яв­ле­ни­ем высо­ко­го духа, на самом деле оно свиде­тель­ст­ву­ет о ничтож­ной и мелоч­ной узо­сти: ибо если мы пола­га­ем, что кто-то выка­зал нам пре­зре­ние, мы не можем не быть мель­че его.

Напро­тив, вели­кий дух, ценя­щий себя по-насто­я­ще­му, не кара­ет обид­чи­ка, ибо не ощу­ща­ет обиды. (8) От твер­дой поверх­но­сти отска­ки­ва­ют копья, а нано­си­мые по ней уда­ры при­чи­ня­ют боль бью­ще­му; точ­но так же ни одна обида не в силах заста­вить вели­кий дух почув­ст­во­вать боль, ибо любая обида будет менее твер­дой, чем то, куда она метит. Насколь­ко пре­крас­нее про­чих душа, подоб­ная непро­би­вае­мо­му пан­ци­рю, от кото­рой все обиды и оскорб­ле­ния отска­ки­ва­ют, не удо­ста­и­ва­ясь даже ее вни­ма­ния! Мще­ние есть при­зна­ние, что нам боль­но; не велик тот дух, кото­рый может согнуть обида. Обид­чик либо силь­нее тебя, либо сла­бее; если сла­бее, поща­ди его, если силь­нее — себя.

6. (1) Самый вер­ный при­знак вели­чия души — когда нет такой слу­чай­но­сти, кото­рая мог­ла бы выбить чело­ве­ка из рав­но­ве­сия. Выс­шая часть мира, та, что бли­же к звездам и где боль­ше поряд­ка, не затя­ги­ва­ет­ся туча­ми, не взме­та­ет­ся буря­ми и не закру­чи­ва­ет­ся вих­ря­ми: в ней нико­гда не быва­ет смя­те­ния, мол­нии сви­реп­ст­ву­ют вни­зу. То же самое отно­сит­ся и к воз­вы­шен­но­му духу: он все­гда спо­ко­ен и недви­жим в сво­ей тихой устой­чи­во­сти; все, что пита­ет гнев, он оста­вил дале­ко вни­зу, а сам скро­мен, упо­рядо­чен и вну­ша­ет ува­же­ние — каче­ства, кото­рых ты нико­гда не най­дешь в раз­гне­ван­ном чело­ве­ке. (2) Кто, отдав­шись сво­ей боли и пылая яро­стью, не отбра­сы­ва­ет пер­вым делом стыд? Кто, обру­ши­ва­ясь на дру­го­го в смя­те­нии гнев­но­го поры­ва, не бро­са­ет прочь все, что вну­ша­ло к нему ува­же­ние? Кто в воз­буж­де­нии пом­нит чис­ло и порядок сво­их обя­зан­но­стей? Кто сдер­жи­ва­ет свой язык? Кто вла­де­ет хоть какой-нибудь частью тела? Кто, дав себе волю, в состо­я­нии управ­лять собой? (3) Нам при­го­дит­ся весь­ма полез­ное настав­ле­ние Демо­кри­та, в кото­ром он дока­зы­ва­ет, что покой дости­жим лишь тогда, когда мы не будем мно­го или сверх наших сил зани­мать­ся ни част­ны­ми, ни обще­ст­вен­ны­ми дела­ми². У того, кому при­хо­дит­ся бегать по мно­гим делам, ни один день не про­хо­дит настоль­ко счаст­ли­во, чтобы кто-нибудь или что-нибудь не заде­ло его — а имен­но от это­го в душе рож­да­ет­ся гнев. (4) Если вы, спе­ша куда-то, пой­де­те по мно­го­люд­ным ули­цам горо­да, вы непре­мен­но нале­ти­те на мно­гих про­хо­жих, где-то непре­мен­но поскольз­не­тесь, где-то застря­не­те в тол­пе, где-то вас обрыз­га­ют гря­зью, — точ­но так же и в бес­по­рядоч­ной суе­те нашей жиз­нен­ной дея­тель­но­сти нас ожи­да­ет мно­го пре­пят­ст­вий и мно­го сты­чек. Один обма­нул наши надеж­ды, дру­гой не дал им сбыть­ся, тре­тий пере­хва­тил себе то, к чему мы стре­ми­лись; все сло­жи­лось не так, как мы пред­по­ла­га­ли, и потек­ло не туда. (5) Фор­ту­на нико­му не быва­ет пре­да­на настоль­ко, чтобы отве­чать вся­кой его сме­лой попыт­ке. И выхо­дит так, что чело­век, чьи пред­по­ло­же­ния в чем-либо не оправ­да­лись, раз­дра­жа­ет­ся про­тив людей и вещей, теря­ет тер­пе­ние и по самым пустя­ко­вым пово­дам вспы­хи­ва­ет гне­вом то на какую-то лич­ность, то на место, то на судь­бу, то на себя. (6) Итак, чтобы душа мог­ла успо­ко­ить­ся, не сле­ду­ет утом­лять испол­не­ни­ем мно­гих дел или стрем­ле­ни­ем к тому, что намно­го пре­вы­ша­ет наши силы. Нетя­же­лый груз лег­ко взва­лить на спи­ну и нетруд­но удоб­но при­стро­ить, чтобы он не падал, когда мы пере­бра­сы­ва­ем его с одной сто­ро­ны на дру­гую; но бре­мя, взва­лен­ное на нас чужи­ми рука­ми и едва нам посиль­ное, мы роня­ем, не прой­дя и несколь­ких шагов, не в силах с ним спра­вить­ся. Даже стоя непо­движ­но с этой тяже­стью на пле­чах, мы шата­ем­ся и вот-вот упа­дем, ибо груз не по нам.

7. (1) Знай, что это отно­сит­ся в рав­ной сте­пе­ни к делам государ­ст­вен­ным и к делам домаш­ним. Пред­при­я­тия лег­кие и спо­д­руч­ные уда­ют­ся так, как были заду­ма­ны; напро­тив, дела гро­мад­ные и пре­вос­хо­дя­щие спо­соб­но­сти того, кто за них взял­ся, не дают­ся лег­ко; когда чело­век зай­мет­ся ими, они начи­на­ют давить на него сво­ей тяже­стью и увле­кать его за собой, а когда кажет­ся, что все уже почти гото­во, гро­ма­да обру­ши­ва­ет­ся, хоро­ня под сво­и­ми облом­ка­ми того, кто ее воз­во­дил. Есть люди, не желаю­щие брать­ся за лег­кие дела, но желаю­щие, чтобы все, за что они ни возь­мут­ся, дава­лось лег­ко, — конеч­но, они часто разо­ча­ро­вы­ва­ют­ся в сво­ем жела­нии. (2) Вся­кий раз, как ты ста­нешь пытать­ся что-то сде­лать, сораз­мерь хоро­шень­ко себя и то, что ты соби­ра­ешь­ся пред­при­нять и что потре­бу­ет от тебя извест­но­го коли­че­ства пред­при­им­чи­во­сти; в про­тив­ном слу­чае сожа­ле­ния о несде­лан­ном деле озло­бят тебя. Впро­чем, тут еще важ­но, какой у тебя от при­ро­ды харак­тер: пыл­кий или холод­ный и низ­кий; у бла­го­род­но­го неуда­ча вызы­ва­ет гнев, у вяло­го и без­де­я­тель­но­го — уны­ние. Так что не будем брать на себя ни слиш­ком мало, ни слиш­ком мно­го, без­рас­суд­но зама­хи­ва­ясь на то, что нам не по росту; не будем отпус­кать нашу надеж­ду дале­ко впе­ред — пусть оста­но­вит­ся побли­зо­сти; не будем пред­при­ни­мать ниче­го, что заста­ви­ло бы нас потом удив­лять­ся, как это нам уда­лось сде­лать.

8. (1) Раз уж мы не уме­ем пере­но­сить обиды, поста­ра­ем­ся не полу­чать их. Сле­ду­ет жить с чело­ве­ком само­го мир­но­го и лег­ко­го нра­ва, кото­рый нико­гда не вол­ну­ет­ся и не раз­дра­жа­ет­ся. Ибо мы пере­ни­ма­ем нрав тех, с кем обща­ем­ся, и подоб­но тому как неко­то­рые болез­ни пере­да­ют­ся телес­ным сопри­кос­но­ве­ни­ем, душа пере­да­ет свои неду­ги ближ­ним. Пья­ни­ца застав­ля­ет сво­их посто­ян­ных сотра­пез­ни­ков при­стра­стить­ся к нераз­бав­лен­но­му вину; обще­ство рас­пут­ни­ков дела­ет нежен­ку даже из храб­ро­го чело­ве­ка и вооб­ще жен­щи­ну из муж­чи­ны; алч­ность вли­ва­ет свой яд во всех, кто рядом. (2) То же самое про­ис­хо­дит и с доб­ро­де­те­ля­ми, толь­ко наобо­рот; они смяг­ча­ют все, с чем сопри­ка­са­ют­ся. Под­хо­дя­щий кли­мат и здо­ро­вая мест­ность полез­ны для выздо­рав­ли­ваю­щих, но куда полез­нее для неокреп­ших душ обще­ство тех, кто луч­ше их. (3) Чтобы ты понял, как мно­го может это дать, вспом­ни, что даже хищ­ни­ки, живя с нами, ста­но­вят­ся руч­ны­ми, и что нет тако­го зве­ря, пусть даже само­го сви­ре­по­го, кото­рый не пере­стал бы напа­дать на чело­ве­ка, если про­жил с ним вме­сте доста­точ­но дол­го; не встре­чая откли­ка, их зло­ба посте­пен­но при­туп­ля­ет­ся, и в кон­це кон­цов, живя сре­ди тиши­ны и мира, они вовсе отуча­ют­ся от нее. Тот, кто живет сре­ди спо­кой­ных людей, ста­но­вит­ся луч­ше не толь­ко бла­го­да­ря при­ме­ру, но и отто­го, что не нахо­дит при­чин для гне­ва и не упраж­ня­ет­ся в сво­ем поро­ке. Вот поче­му надо избе­гать вся­ко­го, кто, как мы зна­ем, может воз­будить в нас гнев. Ты спро­сишь: «Кто же это?» (4) Мно­гие и по раз­ным при­чи­нам ока­зы­ва­ют на нас одно и то же дей­ст­вие: гор­дец воз­му­тит тебя высо­ко­ме­ри­ем, ост­ро­умец — оскор­би­тель­ным заме­ча­ни­ем, наг­лый тебя обидит, завист­ник сде­ла­ет какую-нибудь гадость испод­тиш­ка, зади­ра станет вызы­вать тебя на спор, а лег­ко­мыс­лен­ный лгун рас­сер­дит тебя пустой сует­но­стью; ты не смо­жешь выне­сти, что подо­зри­тель­ный чело­век тебя боит­ся, упря­мый не дает себя пере­убедить, а черес­чур утон­чен­ный тобой гну­ша­ет­ся. (5) Выби­рай людей про­стых, лег­ких, сдер­жан­ных, кото­рые не вызо­вут тво­е­го гне­ва или пере­не­сут его спо­кой­но. Еще луч­ше тебе будет с крот­ки­ми, чело­ве­ко­лю­би­вы­ми и лас­ко­вы­ми, но толь­ко в том слу­чае, если любез­ность не дохо­дит до льсти­во­сти, ибо чрез­мер­ная уго­д­ли­вость раз­дра­жа­ет гнев­ли­вых. У нас был друг — опре­де­лен­но хоро­ший чело­век, толь­ко немно­го склон­ный ко гне­ву; так вот, льстить ему было так же небез­опас­но, как бра­нить в лицо.

(6) Извест­но, что ора­тор Целий был гнев­лив до чрез­вы­чай­но­сти³. Рас­ска­зы­ва­ют, что обедал с ним как-то в малень­кой ком­на­те один кли­ент ред­ко­го тер­пе­ния, но и ему весь­ма труд­но было избе­жать ссо­ры с патро­ном, посколь­ку лежа­ли они бок о бок и девать­ся было некуда. Он рас­судил за луч­шее согла­шать­ся с каж­дым сло­вом и не делать ниче­го напе­ре­кор. Целий не выдер­жал под­да­ки­ва­ния и вос­клик­нул: «Воз­ра­зи же хоть что-нибудь, чтобы нас ста­ло двое!» Одна­ко хоть он и раз­гне­вал­ся на то, что ему не дава­ли пово­да ко гне­ву, все же, не встре­чая сопро­тив­ле­ния, быст­ро остыл. (7) Итак, если мы зна­ем за собой склон­ность ко гне­ву, будем луч­ше уж выби­рать себе людей, под­стра­и­ваю­щих­ся под наше сло­во или взгляд. Прав­да, они изба­лу­ют нас, выра­ботав в нас дур­ную при­выч­ку слы­шать лишь то, что нам по нра­ву, зато мы отдох­нем от наше­го поро­ка, и эта пере­дыш­ка пой­дет нам на поль­зу. Самые тяже­лые и неукро­ти­мые от при­ро­ды харак­те­ры тер­пе­ли­вы к лас­ке. Ни одно суще­ство не бро­са­ет­ся в испу­ге на того, кто его гла­дит. (8) Когда спор затя­ги­ва­ет­ся и ста­но­вит­ся все оже­сто­чен­нее, оста­вим его поско­рее, пока он не набрал силу. Борь­ба пита­ет сама себя и не выпус­ка­ет того, кто слиш­ком глу­бо­ко в нее втя­нул­ся. Лег­че удер­жать­ся от ссо­ры, чем потом из нее вый­ти.

9. (1) Тем, кто под­вер­жен гне­ву, сле­ду­ет оста­вить слиш­ком усерд­ные заня­тия, тре­бу­ю­щие напря­же­ния, или, во вся­ком слу­чае, ничем не зани­мать­ся до утом­ле­ния. Не сле­ду­ет поз­во­лять душе обра­щать­ся сра­зу ко мно­го­му: пусть зани­ма­ет­ся тем, что ей при­ят­но. Пусть смяг­ча­ет­ся за чте­ни­ем сти­хов и увле­ка­ет­ся исто­ри­че­ски­ми рас­ска­за­ми; обра­щай­тесь с ней лас­ко­вее и береж­нее. (2) Пифа­гор успо­ка­и­вал душев­ное смя­те­ние лирой. Кто не зна­ет, что рога и тру­бы дей­ст­ву­ют воз­буж­даю­ще, и точ­но так же есть виды музы­ки, лас­каю­щие душу и поз­во­ля­ю­щие ей рас­сла­бить­ся? Уста­лым гла­зам полез­но смот­реть на зелень, и есть цве­та, на кото­рых успо­ка­и­ва­ет­ся сла­бое зре­ние, а есть такие, чей блеск сле­пит и вызы­ва­ет боль; так при­ят­ные и радост­ные заня­тия исце­ля­ют боль­ные души. (3) Мы долж­ны избе­гать фору­ма, судов, выступ­ле­ний — сло­вом, все­го, что рас­трав­ля­ет наш порок; рав­ным обра­зом сле­ду­ет осте­ре­гать­ся и телес­но­го утом­ле­ния, ибо оно погло­ща­ет все, что есть в нас мяг­ко­го и мир­но­го, воз­буж­дая все рез­кое и злоб­ное. (4) Так те, кто не пола­га­ет­ся на свое пище­ва­ре­ние, при­сту­пая к делам, тре­бу­ю­щим мно­гих хло­пот, преж­де усми­ря­ют свою желчь обиль­ной пищей, ибо уста­лость раз­дра­жа­ет ее более, чем что-либо иное, то ли отто­го, что сго­ня­ет жар к середине тела и пор­тит кровь, не давая ей сво­бод­но бежать по ско­ван­ным уста­ло­стью венам, то ли пото­му, что осла­бев­шее и исто­щен­ное тело всей сво­ей тяже­стью нава­ли­ва­ет­ся на душу; веро­ят­но, по этой послед­ней при­чине наи­бо­лее под­вер­же­ны гне­ву люди, изму­чен­ные нездо­ро­вьем или пре­клон­ным воз­рас­том. На том же осно­ва­нии сле­ду­ет избе­гать так­же голо­да и жаж­ды: они оже­сто­ча­ют и вос­пла­ме­ня­ют души. (5) По ста­рой пого­вор­ке «Уста­лый ищет ссо­ры» то же мож­но ска­зать и об изну­рен­ном голо­дом или жаж­дой, да и обо вся­ком дру­гом, силь­но чем-нибудь удру­чен­ном чело­ве­ке. Как нарыв болит от лег­ко­го при­кос­но­ве­ния, а потом и от одной мыс­ли о том, что к нему сей­час при­кос­нут­ся, так и пора­жен­ная неду­гом душа воз­му­ща­ет­ся от любой мело­чи, вплоть до того, что про­стое при­вет­ст­вие, пись­мо или несколь­ко незна­ча­щих слов вызы­ва­ют иных людей на ссо­ру. До боль­но­го места нель­зя дотро­нуть­ся, не вызвав жало­бы.

10. (1) Итак, самое луч­шее — лечить себя сра­зу, как толь­ко вы почув­ст­во­ва­ли при­бли­же­ние болез­ни; затем — давать как мож­но мень­ше воли соб­ст­вен­но­му сво­е­му язы­ку и сдер­жи­вать свои поры­вы. (2) Обна­ру­жить в себе чув­ство нетруд­но, даже когда оно толь­ко еще зарож­да­ет­ся: болез­ням пред­ше­ст­ву­ют опре­де­лен­ные при­зна­ки. Мы зара­нее узна­ем о при­бли­же­нии гро­зы или лив­ня, и точ­но так же есть свои про­воз­вест­ни­ки у гне­ва, люб­ви и про­чих бурь, тер­заю­щих наши души. (3) Стра­даю­щие паду­чей болез­нью зара­нее зна­ют, что бли­зит­ся при­па­док: холо­де­ют конеч­но­сти, теря­ет­ся чет­кость зре­ния, подер­ги­ва­ют­ся мыш­цы, изме­ня­ет память, кру­жит­ся голо­ва; в этих слу­ча­ях они при­бе­га­ют к обыч­ным сред­ствам, чтобы пред­от­вра­тить при­па­док в самом нача­ле: ста­ра­ют­ся не поте­рять созна­ния с помо­щью рез­ко­го запа­ха или вку­са, борют­ся про­тив холо­да и око­че­не­ния с помо­щью согре­ваю­щих повя­зок; нако­нец, если лече­ние не помо­га­ет, ухо­дят из люд­ных мест, чтобы упасть там, где их никто не увидит. (4) Полез­но знать свою болезнь, чтобы рас­прав­лять­ся с ней до того, как она вой­дет в пол­ную силу. Давай­те посмот­рим, что нас боль­ше все­го раз­дра­жа­ет. Одно­го боль­ше вол­ну­ет оскорб­ле­ние сло­вом, дру­го­го — делом; один тре­бу­ет ува­же­ния к сво­ей родо­ви­то­сти, дру­гой — к сво­ей кра­со­те; один жела­ет слыть самым изящ­ным, дру­гой — самым уче­ным; один не выно­сит высо­ко­ме­рия, дру­гой — упрям­ства; один счи­та­ет ниже сво­его досто­ин­ства гне­вать­ся на рабов, дру­гой люту­ет дома, а за поро­гом — сама обхо­ди­тель­ность; один, когда его бес­по­ко­ят по делу, видит в этом злоб­ное жела­ние навредить, дру­гой, когда его не бес­по­ко­ят по делу, видит в этом оскор­би­тель­ное пре­не­бре­же­ние. У каж­до­го свое уяз­ви­мое место; нуж­но знать, где ты наи­бо­лее раним, чтобы надеж­нее при­крыть­ся.

11. (1) Не полез­но все видеть и все слы­шать. Нас мино­ва­ли бы мно­гие обиды — ведь боль­шин­ство из них не заде­ва­ют того, кто о них не зна­ет. Ты не хочешь быть гнев­ли­вым? — Не будь любо­пыт­ным. Кто допы­ты­ва­ет­ся, что о нем гово­рят, кто ста­ра­ет­ся доко­пать­ся до вся­ко­го дур­но­го отзы­ва о себе, даже если он был ска­зан по сек­ре­ту, тот сам себе достав­ля­ет бес­по­кой­ство. Есть речи, кото­рые толь­ко наше истол­ко­ва­ние застав­ля­ет казать­ся обид­ны­ми; что-то надо про­пус­кать мимо ушей, над чем-то посме­ять­ся, что-то про­пу­стить. (2) Есть мно­го спо­со­бов обой­ти и обма­нуть гнев; боль­шую часть обид мож­но обра­тить в смех и шут­ку. Гово­рят, что Сократ, когда его стук­ну­ли кула­ком, пожа­ло­вал­ся, как неудоб­но, что люди не зна­ют, когда им выхо­дить гулять в шле­ме, а когда без. (3) Для нас не име­ет зна­че­ния, как нам нанес­ли обиду; важ­но, как мы пере­нес­ли ее. Я не вижу при­чин счи­тать сдер­жан­ность чем-то уж очень труд­ным: я знаю слу­чаи, когда даже тира­ны, чей нрав надут и горд от счаст­ли­вый судь­бы и все­доз­во­лен­но­сти, подав­ля­ли обык­но­вен­ную для себя ярость. (4) О Писи­стра­те, афин­ском тиране⁴, сохра­ни­лось совер­шен­но досто­вер­ное пре­да­ние, как один из его сотра­пез­ни­ков на пиру напил­ся допья­на и мно­го кри­чал о его жесто­ко­сти; сре­ди гостей было нема­ло таких, кто с радо­стью обна­жил бы меч на тира­на, и со всех сто­рон то один, то дру­гой под­ли­вал мас­ла в огонь, раз­жи­гая обиду, но Писи­страт вынес все это совер­шен­но спо­кой­но и отве­чал драз­нив­шим его, что сер­дит­ся на пья­ные речи не боль­ше, чем если бы кто-нибудь нале­тел на него на ули­це с завя­зан­ны­ми гла­за­ми.

12. (1) Боль­шин­ство людей сер­дят­ся из-за обид, кото­рые они сами сочи­ни­ли, при­да­вая глу­бо­кий смысл пустя­кам или давая волю лож­ным подо­зре­ни­ям. Гнев при­хо­дит к нам часто, но чаще мы при­хо­дим к нему. Нико­гда не надо звать его; напро­тив, надо выго­нять, как толь­ко он появит­ся. (2) Никто не гово­рит себе: «Я сам сде­лал или мог сде­лать то, из-за чего теперь так гне­ва­юсь». Никто не пыта­ет­ся понять душу того, кто посту­пил с нами дур­но; вся­кий оце­ни­ва­ет лишь сам посту­пок. А ведь надо рас­смат­ри­вать имен­но чело­ве­ка: хотел ли он обидеть или сде­лал это неча­ян­но; может быть, его заста­ви­ли или обма­ну­ли; сле­до­вал ли он нена­ви­сти или пре­сле­до­вал выго­ду; достав­лял ли этим поступ­ком удо­воль­ст­вие себе или кому-то дру­го­му. Име­ет зна­че­ние и воз­раст обид­чи­ка, и его поло­же­ние, ибо одну обиду выне­сти — чело­веч­но, а иную вытер­петь — уни­зи­тель­но. (3) Мы все­гда долж­ны поста­вить себя на место того, кто вызвал наш гнев: часто нас дела­ет гнев­ли­вы­ми непра­виль­ная оцен­ка самих себя; к тому же мы не хотим сне­сти того, что сами охот­но сде­ла­ли бы дру­го­му.

(4) Никто не застав­ля­ет себя подо­ждать; а ведь отсроч­ка — глав­ное сред­ство от гне­ва; надо лишь подо­ждать, пока остынет пер­вый жар и оку­ты­ваю­щий ум и душу мрак рас­се­ет­ся или станет не таким густым. Мно­гое, что застав­ля­ло тебя терять голо­ву, ока­зы­ва­ет­ся не таким уж важ­ным не через день, а все­го-навсе­го через час; мно­гое за час и вовсе изгла­жи­ва­ет­ся из памя­ти; но если отсроч­ка ниче­го не изме­ни­ла, зна­чит, это был не гнев, а суж­де­ние. Если тебе захо­чет­ся узнать, что пред­став­ля­ет собой та или иная вещь, пре­до­ставь дело вре­ме­ни; на лету ниче­го нель­зя рас­смот­реть как сле­ду­ет.

(5) Одна­жды Пла­тон, раз­гне­вав­шись на сво­его раба, не мог заста­вить себя подо­ждать, и велел ему тот­час снять туни­ку и под­ста­вить спи­ну под роз­ги, наме­ре­ва­ясь выпо­роть его соб­ст­вен­но­руч­но; тут он, одна­ко, осо­знал, что под­дал­ся гне­ву, и как был с под­ня­той рукой, так и застыл в позе чело­ве­ка, кото­рый сей­час уда­рит; так он и сто­ял, когда слу­чай­но зашед­ший друг спро­сил его, что это он дела­ет. «Нака­зы­ваю гнев­лив­ца», — отве­чал ему Пла­тон. (6) Слов­но ока­ме­нев, замер он в поло­же­нии чело­ве­ка, наме­ре­ваю­ще­го­ся дать волю сво­ей яро­сти, — поло­же­нии, позор­ном для муд­ро­го мужа; он дав­но забыл о рабе, ибо нашел дру­го­го, гораздо боль­ше заслу­жи­вав­ше­го кары. Тогда-то он раз и навсе­гда отка­зал­ся от вся­кой вла­сти над сво­и­ми людь­ми, и, силь­но рас­сер­див­шись как-то впо­след­ст­вии за какой-то про­сту­пок, ска­зал: «Спев­сипп, нака­жи-ка ты это­го пар­ши­во­го раба плетьми: я не могу — я гне­ва­юсь на него»⁵. (7) Он не стал бить раба по той самой при­чине, по какой вся­кий дру­гой непре­мен­но побил бы. «В гне­ве, — гово­рил он, — я сде­лаю боль­ше, чем сле­ду­ет, и с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем, чем сле­ду­ет; пусть раб не ока­жет­ся во вла­сти того, кто сам собой не вла­де­ет». Неуже­ли и после это­го кто-то будет наста­и­вать, что месть — дело раз­гне­ван­но­го чело­ве­ка, если сам Пла­тон отка­зал себе в такой вла­сти? Пока ты в гне­ве, тебе не долж­но быть доз­во­ле­но ниче­го. Поче­му? Имен­но пото­му, что ты жела­ешь, чтобы было доз­во­ле­но все.

13. (1) Борись сам с собой! Если ты захо­чешь победить гнев, он уже не смо­жет победить тебя. Ты сде­ла­ешь пер­вый шаг к победе, когда нач­нешь его пря­тать, когда не дашь ему выхо­да. Поста­ра­ем­ся скрыть все его при­зна­ки и, насколь­ко удаст­ся, дер­жать его втайне, нико­му не пока­зы­вая. (2) Нам это доста­вит нема­ло муче­ний, пото­му что он жаж­дет вырвать­ся на волю, зажечь огнем гла­за, иска­зить лицо; но если мы поз­во­лим ему хотя бы выгля­нуть нару­жу, он вмиг ока­жет­ся вне нашей вла­сти. Пусть он будет погре­бен в самой глу­бине наше­го серд­ца; луч­ше мы будем сно­сить его, чем он будет нести нас, куда ему взду­ма­ет­ся; а все его внеш­ние при­зна­ки поста­ра­ем­ся сме­нить на пря­мо про­ти­во­по­лож­ные. Раз­гла­дим лицо, сде­ла­ем голос тише, а поход­ку — мед­лен­нее; посте­пен­но в под­ра­жа­ние внеш­не­му пре­об­ра­зу­ет­ся и внут­рен­нее. (3) У Сокра­та при­зна­ком гне­ва слу­жи­ло то, что он пони­жал голос и мень­ше гово­рил. В такие момен­ты было замет­но, как он сам себе про­ти­во­сто­ит. Близ­кие ули­ча­ли его и бра­ни­ли, но обви­не­ния в том, что он скрыл свой гнев, едва ли были ему непри­ят­ны. Да и как не радо­вать­ся, если мно­гие дога­да­лись о его гне­ве, но никто его не почув­ст­во­вал? А ведь мог­ли бы и почув­ст­во­вать, если бы он не дал дру­зьям пра­ва бра­нить себя, взяв такое же пра­во себе в отно­ше­нии дру­зей. (4) Насколь­ко важ­нее было бы нам сде­лать то же самое! Пра­во же, нам сто­ит попро­сить всех наших дру­зей гово­рить с нами с тем боль­шей откро­вен­но­стью, чем мень­ше мы в дан­ный момент склон­ны ее пере­но­сить, и нико­гда не потвор­ст­во­вать наше­му гне­ву. Пока мы в здра­вом уме, пока при­над­ле­жим себе, при­зо­вем помощ­ни­ков про­тив это­го зла, вдвойне могу­че­го отто­го, что оно нам любез­но. (5) Люди, пло­хо пере­но­ся­щие вино и боя­щи­е­ся, что, выпив­ши, наго­во­рят лиш­не­го и ста­нут вести себя черес­чур раз­вяз­но, пору­ча­ют сво­им уве­сти себя с пируш­ки. Те, кто по опы­ту зна­ет, что вла­де­ет собой во вре­мя болез­ни, запре­ща­ют пови­но­вать­ся себе во вре­мя при­пад­ка. (6) Луч­ше все­го зара­нее при­нять меры про­тив тех поро­ков, кото­рые мы за собой зна­ем, и в первую оче­редь так настро­ить свою душу, чтобы даже при самых тяж­ких и самых вне­зап­ных уда­рах она либо вовсе не чув­ст­во­ва­ла гне­ва, либо, не в силах удер­жать­ся от него при боль­шой и неждан­ной обиде, скры­ва­ла его в самой сво­ей глу­бине, ничем не обна­ру­жи­вая сво­ей боли. (7) Ты убедишь­ся, что это вполне воз­мож­но, когда я при­ве­ду все­го несколь­ко из огром­но­го чис­ла при­ме­ров, свиде­тель­ст­ву­ю­щих сра­зу о двух вещах: во-пер­вых, о том, сколь­ко зла несет гнев, когда в его рас­по­ря­же­нии ока­зы­ва­ет­ся вся власть людей, наде­лен­ных чрез­вы­чай­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми; во-вто­рых, о том, до какой сте­пе­ни может вла­деть собой чело­век, чей гнев подав­ля­ет­ся еще боль­шим стра­хом.

14. (1) Царь Кам­бис отли­чал­ся неуме­рен­ным при­стра­сти­ем к вину, и один из люби­мых его дру­зей, Прек­сасп, уве­ще­вал его пить мень­ше, гово­ря, что стыд­но быть пья­ным царю, на кото­ро­го обра­ще­ны все гла­за и уши⁶. На что царь отве­чал так: «Дабы ты убедил­ся, что я нико­гда не теряю вла­сти над собой, я пока­жу тебе, насколь­ко вер­но слу­жат мне после вино­пи­тия и гла­за мои, и рука». (2) После чего он стал пить из более вме­сти­тель­ной чаши и пил боль­ше обыч­но­го, а когда нагру­зил­ся вином и опья­нел, велел сыну сво­его хули­те­ля вый­ти за порог ком­на­ты и стать там, под­няв над голо­вой левую руку. Тут он натя­ги­ва­ет лук и, ска­зав, что будет целить­ся в серд­це, про­би­ва­ет самое серд­це юно­ши, а затем, над­ре­зав грудь, пока­зы­ва­ет нако­неч­ник стре­лы, застряв­ший в серд­це, и, взгля­нув на отца, спра­ши­ва­ет, доста­точ­но ли вер­ная у него рука. На что тот отве­ча­ет, что и сам Апол­лон не смог бы выст­ре­лить более мет­ко. (3) Да пока­ра­ют боги злою смер­тью того, кто был неволь­ни­ком не столь­ко по поло­же­нию, сколь­ко в душе! Хва­лить то, на что и смот­реть-то было нев­мочь! Рас­се­чен­ную надвое грудь сына, серд­це, еще тре­пе­щу­щее в ране, он счел удоб­ным пово­дом для лести. Ему сле­до­ва­ло бы оспо­рить сла­ву цар­ст­вен­но­го луч­ни­ка и заста­вить его повто­рить выст­рел, пока­зав еще боль­шую твер­дость руки на самом отце! (4) О, кро­во­жад­ный царь! Поис­ти­не он заслу­жи­вал того, чтобы стать мише­нью для луков всех сво­их под­дан­ных! Тот, кто закан­чи­ва­ет пируш­ку каз­нью и похо­ро­на­ми, досто­ин вся­че­ских про­кля­тий, одна­ко вос­хва­лять мет­кую стре­лу было еще более гнус­ным пре­ступ­ле­ни­ем, чем выпу­стить ее. Как дол­жен был пове­сти себя отец, стоя над тру­пом уби­то­го при нем и из-за него сына, мы рас­смот­рим в дру­гой раз. Пока­мест же мы дока­за­ли то, что хоте­ли: гнев мож­но сдер­жать. (5) Он ни сло­вом не упрек­нул царя, ни зву­ком не выдал сво­его горя, хотя серд­це его было про­би­то тем же выст­ре­лом, что и серд­це сына. Мож­но ска­зать, что он пра­виль­но сде­лал, про­гло­тив все сло­ва: ведь сколь­ко бы он ни наго­во­рил в каче­стве раз­гне­ван­но­го чело­ве­ка, он все рав­но ниче­го уже не мог сде­лать в каче­стве отца. Ска­жу даже боль­ше: может быть, в этом слу­чае он повел себя муд­рее, чем тогда, когда пытал­ся убедить пить в меру царя, кото­ро­го луч­ше было бы оста­вить упи­вать­ся вином, а не кро­вью, кото­рый пре­бы­вал в мире лишь тогда, когда руки его были заня­ты куб­ка­ми. Так или ина­че, он умно­жил чис­ло тех, кто ужас­ны­ми сво­и­ми несча­стья­ми пока­зал нам, какую цену при­хо­дит­ся пла­тить цар­ским дру­зьям за доб­рые сове­ты.

15. (1) Я не сомне­ва­юсь, что Гар­паг тоже давал сво­е­му пер­сид­ско­му царю сове­ты в таком же роде, на что тот обидел­ся и уго­стил его за обедом жар­ким из его соб­ст­вен­ных детей, а затем поин­те­ре­со­вал­ся, как ему понра­ви­лась стряп­ня; увидев, что отец наел­ся сво­им несча­стьем до отва­ла, царь при­ка­зал при­не­сти ему голо­вы детей и спро­сил, хорош ли был при­ем. У несчаст­но­го еще и сло­ва нашлись, еще и рот смог рас­крыть­ся: «У царя вся­кий обед при­я­тен»⁷. Чего он достиг этой лестью? Навер­ное, того, чтобы его не при­гла­си­ли доедать осталь­ное. (2) Я не хочу ска­зать, что отцу нель­зя было осудить посту­пок сво­его царя, что нель­зя было попы­тать­ся достой­но пока­рать столь чудо­вищ­ное зло­дей­ство; я хочу пока выве­сти лишь то, что мож­но скрыть даже гнев, воз­буж­ден­ный поис­ти­не непо­мер­ны­ми несча­стья­ми, и при­нудить себя гово­рить пря­мо про­ти­во­по­лож­ное тому, что хочет­ся. (3) Подоб­ное обузда­ние сво­ей боли необ­хо­ди­мо всем, но осо­бен­но тем, кому выпа­ло вести схо­жую жизнь, полу­чая при­гла­ше­ния к цар­ско­му сто­лу. У них толь­ко так и едят, так и пьют, так и отве­ча­ют, с улыб­кой наблюдая гибель сво­их близ­ких. Дру­гой вопрос — сто­ит ли пла­тить столь­ко за жизнь; это мы увидим позд­нее.

Мы не ста­нем уте­шать этих уны­лых кан­даль­ни­ков, не ста­нем поощ­рять их сно­сить власть сво­их пала­чей. Мы про­сто пока­жем, что из любо­го раб­ства открыт путь на сво­бо­ду. Если душа ваша боль­на и несчаст­на от соб­ст­вен­ных поро­ков, вы впра­ве поло­жить конец сво­им несча­стьям, а заод­но и себе. (4) Тому, кого слу­чай забро­сил к царю, делаю­ще­му себе мише­ни из груди сво­их дру­зей; и тому, чей гос­по­дин любит кор­мить роди­те­лей внут­рен­но­стя­ми их детей, я бы ска­зал так: «Безу­мец, что ты сто­нешь? Чего ты ждешь? Чтобы за тебя ото­мстил какой-нибудь враг, пере­бив спер­ва все твое пле­мя? Или чтобы какой-нибудь могу­чий вла­ды­ка при­ле­тел за триде­вять земель к тебе на помощь? Огля­нись: куда ни взгля­нешь, всюду конец тво­им несча­стьям. Видишь вон тот обрыв? С него спус­ка­ют­ся к сво­бо­де. Видишь это море, эту реч­ку, этот коло­дец? Там на дне сидит сво­бо­да. Видишь это дере­во? Ниче­го, что оно полу­за­сох­шее, боль­ное, невы­со­кое: с каж­до­го сука сви­са­ет сво­бо­да. Посмот­ри на свою глот­ку, шею, серд­це: все это доро­ги, по кото­рым мож­но убе­жать из раб­ства. Может быть, я пока­зы­ваю тебе выхо­ды, кото­рые тре­бу­ет слиш­ком мно­го труда, при­сут­ст­вия духа, силы? Ты спра­ши­ва­ешь, какой еще путь ведет к сво­бо­де? Да любая жила в тво­ем теле!»

16. (1) До тех пор пока ничто не кажет­ся нам настоль­ко непе­ре­но­си­мым, чтобы заста­вить нас рас­стать­ся с жиз­нью, будем гнать от себя гнев, в каком бы мы ни очу­ти­лись поло­же­нии. Гнев губи­те­лен для тех, кто слу­жит. Вся­кое воз­му­ще­ние под­не­воль­но­го чело­ве­ка обра­ща­ет­ся ему же в муче­ние, и чем боль­ше в нем упрям­ства, тем тяже­лее ему выпол­нять при­ка­зы. Так зверь, пока рвет­ся, лишь затя­ги­ва­ет пет­лю у себя на шее; так пти­ца, пока бьет­ся и тре­пы­ха­ет­ся, остав­ля­ет все перья на выма­зан­ных кле­ем сил­ках. Нет тако­го тес­но­го ярма, кото­рое не при­чи­ни­ло бы мень­ше боли тому, кто вла­чит его, чем тому, кто пыта­ет­ся его сбро­сить. Един­ст­вен­ное, что может облег­чить без­мер­ное несча­стье, — это тер­пе­ние и покор­ность неиз­беж­но­сти.

(2) Да, нахо­дя­щим­ся в услу­же­нии полез­но сдер­жи­вать свои чув­ства, и в осо­бен­но­сти это — самое беше­ное и необуздан­ное; одна­ко еще полез­нее сдер­жан­ность царям. Там, где высо­кое поло­же­ние поз­во­ля­ет осу­ще­ст­вить все, что под­ска­зы­ва­ет гнев, гибнет все вокруг, одна­ко и власть, употреб­ля­е­мая во зло мно­гим, не может усто­ять дол­го. Вот поче­му боль­шин­ство царей погиб­ло либо от руки отдель­ных убийц, либо все­го наро­да, когда все­об­щая боль застав­ля­ла людей объ­еди­нить свой гнев. (3) Но несмот­ря на это, почти все они дают волю гне­ву, счи­тая его сво­его рода зна­ком цар­ско­го досто­ин­ства. Так посту­пал Дарий, пер­вым полу­чив­ший вла­ды­че­ство над пер­са­ми и боль­шей частью восто­ка после того, как была отня­та власть у магов. Когда он объ­явил вой­ну ски­фам, бли­жай­шим сво­им соседям на восто­ке, один бла­го­род­ный ста­рец по име­ни Эобаз про­сил его оста­вить ему одно­го из тро­их сыно­вей для уте­ше­ния отцов­ской ста­ро­сти, взяв к себе на служ­бу дру­гих дво­их. Царь, обе­щая испол­нить даже боль­ше, чем тот про­сил, ска­зал, что оста­вит ему всех, и, убив юно­шей, бро­сил их тела перед роди­те­лем: мол, забрав тро­их в поход, он про­явил бы жесто­кость⁸. (4) Насколь­ко мяг­че был Ксеркс! Он поз­во­лил Пифию, отцу пяте­рых сыно­вей, про­сив­ше­му осво­бо­дить одно­го от похо­да, само­му выбрать, како­го оста­вить, а затем раз­ру­бил избран­но­го попо­лам и поло­жил тело по обе сто­ро­ны доро­ги, по кото­рой отправ­ля­лось вой­ско, как очи­сти­тель­ную жерт­ву. Так что исход вой­ны ока­зал­ся имен­но тот, како­го он заслу­жи­вал: раз­би­тый и рас­се­ян­ный во все сто­ро­ны, не в силах собрать остат­ки вои­нов, он видел доро­ги, устлан­ные облом­ка­ми его кру­ше­ния, и ехал меж­ду дву­мя ряда­ми тру­пов сво­их сол­дат⁹.

17. (1) Так бес­чин­ст­во­ва­ли во гне­ве вар­вар­ские цари — но ведь они были совер­шен­но необ­ра­зо­ва­ны, не напи­та­ны книж­ной куль­ту­рой. А вот тебе дру­гой при­мер — царь Алек­сандр, взле­ле­ян­ный на груди само­го Ари­сто­те­ля. Посреди пира он соб­ст­вен­ной рукой заре­зал луч­ше­го сво­его дру­га Кли­та, с кото­рым вме­сте вос­пи­ты­вал­ся, за то, что тот мало льстил ему и недо­ста­точ­но быст­ро пере­де­лы­вал­ся из македо­ня­ни­на и сво­бод­но­го чело­ве­ка в пер­сид­ско­го раба. (2) А не менее близ­ко­го сво­его дру­га Лиси­ма­ха он бро­сил на рас­тер­за­ние льву. И что же? Стал этот Лиси­мах, выскольз­нув­ший бла­го­да­ря какой-то счаст­ли­вой слу­чай­но­сти из льви­ных зубов, после это­го цар­ст­во­вать мяг­че, когда сам добил­ся вла­сти? (3) Вот, пожа­луй­ста: он изу­ве­чил сво­его дру­га Телес­фо­ра, отре­зав ему уши и нос, поса­дил его в зве­ри­ную клет­ку, как некое невидан­ное живот­ное, и дол­го дер­жал там в пол­ном оди­но­че­стве, так что его без­образ­но обруб­лен­ное, изу­ве­чен­ное лицо окон­ча­тель­но утра­ти­ло чело­ве­че­ский облик; это­му спо­соб­ст­во­ва­ли голод, грязь и стру­пья, покры­вав­шие немы­тое тело, валя­ю­ще­е­ся в соб­ст­вен­ных нечи­стотах; (4) коле­ни и ладо­ни были покры­ты затвер­дев­шей мозо­ли­стой кожей, ибо низ­кий пото­лок вынуж­дал поль­зо­вать­ся ими вме­сто ног, а бока от посто­ян­но­го тре­ния о стен­ки клет­ки покры­ты язва­ми; вид его был для при­хо­дя­щих взгля­нуть на него столь же омер­зи­те­лен, сколь и стра­шен, и, пре­вра­щен­ный в нака­за­ние в чудо­ви­ще, он был лишен даже воз­мож­но­сти вну­шать жалость. Но сколь бы мало ни был похож на чело­ве­ка обре­чен­ный на такую казнь, обрек­ший его был похож на чело­ве­ка гораздо мень­ше.

18. (1) О если бы лишь чуже­зем­цы дава­ли нам при­ме­ры столь лютой жесто­ко­сти, о если бы вме­сте с дру­ги­ми заим­ст­во­ван­ны­ми поро­ка­ми в рим­ские нра­вы не при­шли бы и эти вар­вар­ские каз­ни — измыш­ле­ния гне­ва! Тому само­му Мар­ку Марию, кото­ро­му народ одну за дру­гой воз­дви­гал ста­туи по мере его побед, кому повсюду кури­ли ладан и воз­ли­ва­ли с молит­ва­ми вино, Луций Сул­ла при­ка­зал пере­бить голе­ни, вырвать гла­за, отре­зать язык и руки, и так, член за чле­ном, посте­пен­но разди­рал его на части, слов­но желая еще и еще уби­вать его, нано­ся каж­дую новую рану так, слов­но опять его уби­ва­ет¹⁰. (2) Кто же был испол­ни­те­лем это­го при­ка­за? Кто, как не Кати­ли­на, уже тогда наби­вав­ший себе руку на все­воз­мож­ных гнус­но­стях¹¹. Он раз­ре­зал Мария на кус­ки воз­ле моги­лы Квин­та Кату­ла, руга­ясь над пра­хом само­го крот­ко­го из мужей, над кото­рым кап­ля за кап­лей исте­кал кро­вью дру­гой муж, быть может, под­дав­ший­ся дур­но­му вли­я­нию, одна­ко люби­мый наро­дом, и вполне заслу­жен­но, хотя, навер­ное, чрез­мер­но. Я допус­каю, что Марий был досто­ин таких муче­ний, Сул­ла — тако­го при­ка­за, Кати­ли­на — роли испол­ни­те­ля тако­го при­ка­за, но государ­ство-то ничем не заслу­жи­ло того, чтобы одно­вре­мен­но и враг и защит­ник вон­за­ли мечи в его тело.

(3) Впро­чем, что я копа­юсь в собы­ти­ях столь дав­них? Вот толь­ко недав­но Гай Цезарь¹² сек плетьми и под­верг пыт­кам Секс­та Папи­ния, чей отец был кон­су­ля­ром, Бети­ли­е­на Бас­са, сво­его кве­сто­ра¹³ и сына сво­его про­ку­ра­то­ра, и дру­гих рим­ских сена­то­ров и всад­ни­ков, всех в один день, при­чем пытал не ради того, чтобы полу­чить пока­за­ния, а ради соб­ст­вен­но­го удо­воль­ст­вия; (4) затем он столь нетер­пе­ли­во воз­же­лал сле­дую­ще­го наслаж­де­ния, кото­рое его жесто­кость почи­та­ла исклю­чи­тель­ным и хоте­ла полу­чить безот­ла­га­тель­но, что пря­мо на терра­се сада, отде­ляв­шей пор­тик от бере­га реки в име­нии его мате­ри, в обще­стве мат­рон и дру­гих сена­то­ров, при фона­рях отру­бил им голо­вы. Что за нуж­да была так спе­шить? Какая опас­ность угро­жа­ла ему лич­но или государ­ству, если бы он подо­ждал одну ночь? Да нако­нец, сколь­ко там все­го-то оста­ва­лось до рас­све­та, мог бы подо­ждать чуть-чуть, чтобы хоть не уби­вать рим­ских сена­то­ров в сан­да­ли­ях!

19. (1) Рас­сказ о его высо­ко­мер­ной жесто­ко­сти име­ет пря­мое отно­ше­ние к наше­му пред­ме­ту, хотя кому-то может пока­зать­ся, что мы несколь­ко откло­ни­лись в сто­ро­ну и даже заблуди­лись. На его при­ме­ре мы пока­жем ту сте­пень гне­ва, когда его ярость выхо­дит за пре­де­лы обыч­но­го. Он бил сена­то­ров плетьми; нам могут ска­зать на это: «Быва­ет», — но имен­но он добил­ся того, что такое пере­ста­ло казать­ся чем-то из ряда вон выхо­дя­щим. Он исполь­зо­вал все­воз­мож­ные орудия пыт­ки — самое мрач­ное, что есть на све­те: пыточ­ные кана­ты и баш­ма­ки, дыбу, огонь и соб­ст­вен­ную физио­но­мию. (2) В этом месте нам тоже воз­ра­зят: «Поду­ма­ешь, вели­ка важ­ность! каких-то тро­их сена­то­ров немнож­ко посек­ли, слов­но под­лых рабов, немнож­ко под­жа­ри­ли на огне и разде­ли­ли на части: но ведь это сде­лал чело­век, кото­рый замыш­лял пере­бить весь сенат цели­ком; кото­рый меч­тал о том, чтобы у рим­ско­го наро­да была одна шея, чтобы ему не при­хо­ди­лось рас­тя­ги­вать свои пре­ступ­ле­ния на столь­ко дней и по столь­ким раз­ным местам, а мож­но было нако­нец осу­ще­ст­вить все сра­зу: в один день и одним уда­ром». Но раз­ве совер­ша­лась когда-либо преж­де вещь столь неслы­хан­ная, как ноч­ная казнь? В потем­ках пря­чут­ся обыч­но зло­дей­ские убий­ства, напро­тив, спра­вед­ли­вая казнь долж­на совер­шать­ся на виду у всех — тогда она при­не­сет боль­ше поль­зы как пре­до­сте­ре­же­ние и сред­ство исправ­ле­ния нра­вов. (3) Но и здесь, я чув­ст­вую, мне воз­ра­зят: «То, чему ты так пора­жа­ешь­ся, все­го-навсе­го повсе­днев­ные при­выч­ки это­го извер­га: он этим живет, ради это­го бодр­ст­ву­ет, ради это­го зажи­га­ет у себя лам­пы». Хоро­шо, но кро­ме него вы не най­де­те, я думаю, нико­го, кто пове­лел бы заты­кать каз­ни­мым рот губ­кой, чтобы лишить их воз­мож­но­сти кри­чать. Где это вид­но, чтобы чело­ве­ку, обре­чен­но­му на смерть, нель­зя было даже засто­нать? Вид­но, он боял­ся, как бы послед­няя мука не исторг­ла из их груди черес­чур сво­бод­но­го выкри­ка, как бы ему не при­шлось выслу­шать что-нибудь мало­при­ят­ное, ибо он знал, что нет чис­ла вещам, кото­рые может осме­лить­ся выска­зать ему в лицо лишь смерт­ник. (4) Когда под рукой не ока­зы­ва­лось губ­ки, он рас­по­ря­жал­ся разди­рать одеж­ду несчаст­ных и наби­вать им рот тряп­ка­ми. Откуда такая дикая жесто­кость? Поз­воль им сде­лать послед­ний вздох, дай душе вый­ти, поз­воль испу­стить дух по-чело­ве­че­ски, не через рану! (5) Дол­го и скуч­но было бы пере­чис­лять дру­гие его зло­дей­ства, подоб­ные этим, напри­мер, как одна­жды ночью он разо­слал по домам цен­ту­ри­о­нов, чтобы при­кон­чить отцов всех тех, кого он каз­нил днем: надо же, чело­век про­явил мило­сер­дие и изба­вил их от горя и тра­у­ра! я задал­ся целью опи­сать жесто­кость не Гая, а гне­ва; его ярость обру­ши­ва­ет­ся не толь­ко на отдель­ных людей, но истреб­ля­ет и целые наро­ды, нака­зы­вая заод­но горо­да, реки и дру­гие пред­ме­ты, начи­сто лишен­ные спо­соб­но­сти ощу­щать боль.

20. (1) Так пер­сид­ский царь выре­зал нозд­ри цело­му наро­ду в Сирии, отче­го их стра­на ста­ла име­но­вать­ся Рино­ко­лу­ра¹⁴ (то есть «Стра­на уре­зан­ных носов»). Может быть, ты решишь, что это было ско­рее про­яв­ле­ни­ем мило­сер­дия, ведь он мог отре­зать им и целые голо­вы? Я думаю, что он наслаж­дал­ся новиз­ной кары. (2) Такая же участь чуть было не постиг­ла и эфи­о­пов, кото­рых еще назы­ва­ют мак­ро­би­я­ми (то есть дол­го­жи­те­ля­ми), отто­го что они живут доль­ше всех дру­гих людей. На них раз­бу­ше­вал­ся гне­вом Кам­бис, пото­му что они, вме­сто того чтобы встре­тить пред­ло­жен­ное им раб­ство с рас­про­стер­ты­ми объ­я­ти­я­ми и почти­тель­ны­ми покло­на­ми, дали его послам неза­ви­си­мые отве­ты, кото­рые цари обык­но­вен­но назы­ва­ют оскор­би­тель­ны­ми. Кам­бис так рас­сер­дил­ся, что, не загото­вив про­до­воль­ст­вия, не раз­ведав пути, по без­до­ро­жью, по без­вод­ной пустыне пота­щил огром­ное, необ­хо­ди­мое для вой­ны вой­ско. Уже после пер­во­го пере­хо­да дала о себе знать нуж­да в самом необ­хо­ди­мом, ибо дикая, бес­плод­ная, невозде­лы­вав­ша­я­ся и даже следа чело­ве­че­ско­го нико­гда не видав­шая мест­ность не мог­ла снаб­дить их ничем. (3) Сна­ча­ла они уто­ля­ли голод тра­вой, какая понеж­нее, и вер­хуш­ка­ми дере­вьев, потом в ход пошли варе­ные кожа­ные рем­ни и про­чее сна­ря­же­ние, кото­рое нуж­да сде­ла­ла съе­доб­ным. Но после того как коре­нья и тра­вы посте­пен­но исчез­ли сре­ди пес­ков и вокруг откры­лась вовсе без­жиз­нен­ная пусты­ня, они съе­ли по жре­бию каж­до­го деся­то­го: сытость, кото­рая была страш­нее голо­да. (4) Сле­пой гнев завел царя так дале­ко, что он успел часть вой­ска поте­рять, часть поесть преж­де, чем испу­гать­ся, что его само­го могут заста­вить кидать жре­бий вме­сте со все­ми. Толь­ко тогда он дал сиг­нал к отступ­ле­нию. И на про­тя­же­нии все­го это­го вре­ме­ни, что его сол­да­ты мета­ли жре­бий: кому — злую смерть, кому — еще злей­шую жизнь, на вер­блюдах вез­ли ред­ких птиц и про­чую снедь для рос­кош­ных цар­ских пиров¹⁵.

21. (1) Одна­ко Кам­би­са мож­но понять, хоть гне­вал­ся он на народ, кото­ро­го не знал и кото­рый ров­но ниче­го ему не сде­лал. Кир гне­вал­ся на реку. Идя на Вави­лон и спе­ша пер­вым начать вой­ну, посколь­ку судь­ба вой­ны обыч­но реша­ет­ся тем, кто успе­ет вос­поль­зо­вать­ся удоб­ным слу­ча­ем, он попы­тал­ся пере­пра­вить­ся вброд через широ­ко раз­лив­шу­ю­ся реку Гинд, небез­опас­ную даже в середине лета, когда она силь­нее все­го обме­ле­ет. (2) Там один из белых коней, кото­рые обыч­но вез­ли цар­скую колес­ни­цу, был уне­сен тече­ни­ем, и Кир силь­но ушиб­ся и испу­гал­ся. Тогда он поклял­ся дове­сти реку, осме­лив­шу­ю­ся смыть цар­ский поезд, до того, чтобы даже жен­щи­ны мог­ли пере­хо­дить ее, пре­зри­тель­но топ­ча нога­ми. (3) На это дело он употре­бил все, что было при­готов­ле­но для веде­ния вой­ны и не отсту­пал­ся до тех пор, пока не про­рыл на каж­дом бере­гу сто восемь­де­сят кана­лов попе­рек рус­ла и не отвел воду в три­ста шесть­де­сят ручьев, так что она рас­тек­лась во все сто­ро­ны и рус­ло высох­ло¹⁶. (4) Так он поте­рял и вре­мя — боль­шая поте­ря для боль­ших начи­на­ний, и воин­ский пыл сво­их сол­дат, кото­рый был слом­лен бес­смыс­лен­ным трудом, и удоб­ный слу­чай напасть врас­плох, а вой­ну, объ­яв­лен­ную вра­гам, повел про­тив реки. (5) Это поме­ша­тель­ство — ибо каким сло­вом его еще назвать? — не обо­шло и рим­лян. Гай Цезарь снес необык­но­вен­ной кра­соты вил­лу в окрест­но­стях Гер­ку­ла­ну­ма в отмест­ку за то, что на ней неко­гда была зато­че­на его мать, и тем сде­лал ее судь­бу обще­из­вест­ной; ибо, пока она сто­я­ла, мы спо­кой­но про­плы­ва­ли мимо, теперь же каж­дый спра­ши­ва­ет, из-за чего ее снес­ли.

22. (1) Все это, надо пони­мать, были при­ме­ры того, чего сле­ду­ет избе­гать. Теперь пока­жу тебе при­ме­ры, кото­рым сто­ит сле­до­вать: людей сдер­жан­ных и мяг­ких, хотя у них не было недо­стат­ка ни в при­чи­нах для гне­ва, ни в сред­ствах ото­мстить за себя. (2) В самом деле, для Анти­го­на ниче­го не было лег­че, как при­ка­зать каз­нить дво­их сол­дат, кото­рые одна­жды, при­сло­нясь к стен­ке цар­ской палат­ки, выска­зы­ва­ли вслух все, что они дума­ют пло­хо­го о сво­ем царе, — т. е. зани­ма­лись тем, что все люди на све­те дела­ют и с наи­боль­шим риском и с наи­боль­шей охотой. Анти­гон, разу­ме­ет­ся, все слы­шал, пото­му что меж­ду ним и бесе­до­вав­ши­ми не было ниче­го, кро­ме зана­вес­ки; он легонь­ко поше­ве­лил ее и ска­зал: «Отой­ди­те подаль­ше, а то как бы царь вас не услы­шал». (3) Тот же Анти­гон одна­жды ночью услы­хал, как несколь­ко его сол­дат гром­ко при­зы­ва­ют все кары небес­ные на голо­ву царя, кото­рый пота­щил их по этой доро­ге и завел в непро­лаз­ную грязь; он подо­шел к тем, кото­рым при­хо­ди­лось хуже всех, помог им выбрать­ся и, преж­де, чем они узна­ли, кто при­шел им на помощь, объ­яс­нил: «Про­кли­най­те на здо­ро­вье Анти­го­на, по чьей мило­сти вы тут завяз­ли; но и бла­го­слов­ляй­те его за то, что выта­щил вас из этой тря­си­ны». (4) Он так же бла­го­душ­но пере­но­сил зло­сло­вие сво­их вра­гов, как и соб­ст­вен­ных сограж­дан. Как-то он оса­ждал гре­ков в малень­кой кре­по­сти, кото­рую они счи­та­ли непри­ступ­ной и, пре­зи­рая непри­я­те­ля, отпус­ка­ли шуточ­ки по пово­ду Анти­го­но­ва без­обра­зия, высме­и­вая то его малень­кий рост, то при­плюс­ну­тый нос; он гово­рил на это: «Я очень рад, что у меня в лаге­ре есть Силен: это все­ля­ет доб­рую надеж­ду». (5) Когда он, нако­нец, укро­тил этих ост­ро­сло­вов голо­дом, то рас­по­рядил­ся плен­ны­ми так: год­ных к воен­ной служ­бе запи­сал в свои когор­ты, всех про­чих пустил с тор­гов, заявив, что нико­гда бы не сде­лал это­го, если бы не был уве­рен, что людям, так пло­хо уме­ю­щим удер­жи­вать свои язы­ки, луч­ше все­го иметь над собой хозя­и­на.

23. (1) Ему-то и при­хо­дил­ся вну­ком Алек­сандр, запус­кав­ший копьем в сво­их сотра­пез­ни­ков и из двух сво­их дру­зей, о кото­рых я рас­ска­зы­вал выше, бро­сил одно­го на рас­тер­за­ние дико­му зве­рю, а дру­го­го — себе, при­чем из дво­их выжил тот, кого бро­си­ли льву. (2) Этот свой порок он не уна­сле­до­вал ни от деда, ни от отца, ибо если и были у Филип­па какие доб­ро­де­те­ли, то в первую оче­редь уме­ние тер­пе­ли­во сно­сить оскорб­ле­ния — вели­кое под­спо­рье в деле охра­ны без­опас­но­сти цар­ства¹⁷. Одна­жды явил­ся к нему в чис­ле дру­гих афин­ских послов Демо­хар, про­зван­ный Парре­си­а­стом за слиш­ком ост­рый язык. Бла­го­же­ла­тель­но выслу­шав послов, Филипп обра­тил­ся к ним с таки­ми сло­ва­ми: «Ска­жи­те мне, что я мог бы сде­лать для афи­нян при­ят­но­го». — «Пове­сить­ся», — тот­час отве­чал ему Демо­хар. (3) Все, сто­яв­шие вокруг царя, ста­ли гром­ко воз­му­щать­ся столь невеж­ли­вым отве­том, но Филипп при­ка­зал им умолк­нуть и отпу­стить это­го Тер­си­та домой здра­вым и невреди­мым¹⁸. «Вы же, про­чие послы, — ска­зал он, — объ­яви­те наро­ду афин­ско­му, что люди, гово­ря­щие подоб­ные сло­ва, куда более высо­ко­мер­ны, чем те, кто поз­во­ля­ет гово­рить их себе без­на­ка­зан­но».

(4) Боже­ст­вен­ный Август тоже сде­лал и ска­зал мно­го тако­го, о чем сто­и­ло бы здесь упо­мя­нуть, ибо эти сло­ва и поступ­ки ясно пока­зы­ва­ют, что он не поз­во­лял гне­ву собой коман­до­вать. Исто­рик Тима­ген¹⁹ в свое вре­мя гово­рил мно­го гадо­стей и о нем самом, и о его жене, и о всем его доме, и выска­зы­ва­ния его, как это быва­ет в подоб­ных слу­ча­ях, не про­па­ли, став досто­я­ни­ем глас­но­сти, ибо люди все­гда с боль­шой охотой повто­ря­ют рис­ко­ван­ные ост­ро­ты. (5) Мно­го раз Цезарь пред­у­преж­дал его, чтобы он попри­дер­жал свой язык, но посколь­ку тот все про­дол­жал свое, в кон­це кон­цов отка­зал ему от дома. После это­го Тима­ген посе­лил­ся у Ази­ния Пол­ли­о­на²⁰, где спо­кой­но соста­рил­ся, напе­ре­бой при­гла­шае­мый всем горо­дом. Ни одна дверь не закры­лась для него из-за того, что Цезарь запер для него свою. Он не пре­кра­щал враж­до­вать с Цеза­рем; (6) устра­и­вал пуб­лич­ные чте­ния напи­сан­ных им поз­же исто­ри­че­ских книг, а те, что были сочи­не­ны рань­ше и повест­во­ва­ли о дея­ни­ях Цеза­ря Авгу­ста, он бро­сил в огонь и сжег. И тем не менее никто не боял­ся друж­бы с ним, никто не отша­ты­вал­ся от него, точ­но от пора­жен­но­го мол­нией, не было недо­стат­ка в людях, гото­вых при­нять его, падаю­ще­го с такой высоты, к себе в объ­я­тия. (7) Цезарь, как я ска­зал, пере­но­сил все это тер­пе­ли­во; его не заде­ло даже то, что Тима­ген поку­сил­ся на его сла­ву и подви­ги; он ни разу не поссо­рил­ся с госте­при­им­цем сво­его недру­га. (8) Лишь один раз он заме­тил Ази­нию Пол­ли­о­ну: «Кор­мишь зве­ря»; но, когда тот начал было оправ­ды­вать­ся, оста­но­вил его со сло­ва­ми: «Наслаж­дай­ся, доро­гой мой Пол­ли­он, наслаж­дай­ся!» — «Если при­ка­жешь, Цезарь, — ска­зал Пол­ли­он, — я сию мину­ту отка­жу ему от дома». На что Цезарь отве­чал: «Неуже­ли ты дума­ешь, что я на это спо­со­бен? Кто вос­ста­но­вил вашу друж­бу, как не я?» В самом деле, в свое вре­мя Пол­ли­он был раз­гне­ван на Тима­ге­на и поми­рил­ся с ним лишь пото­му, что на того стал гне­вать­ся Цезарь.

24. (1) Вся­кий раз, как мы почув­ст­ву­ем себя заде­ты­ми, ста­нем гово­рить себе: «Раз­ве я могу­ще­ст­вен­нее Филип­па? А ведь над ним изде­ва­лись без­на­ка­зан­но. Раз­ве у меня боль­ше вла­сти в соб­ст­вен­ном моем доме, чем было у боже­ст­вен­но­го Авгу­ста на всем зем­ном шаре? А ведь он удо­воль­ст­во­вал­ся тем, что стал дер­жать­ся от кле­вет­ни­ка подаль­ше». (2) Если раб отве­чал мне слиш­ком гром­ко, если во взгляде его я заме­тил упрям­ство, если он про­бор­мотал себе под нос что-то, чего я не разо­брал, раз­ве это дает мне пра­во нака­зы­вать его плетьми и колод­ка­ми? Кто я такой, чтобы счи­тать кощун­ст­вом и пре­ступ­ле­ни­ем все, что раз­дра­жа­ет мой слух? Мно­гие про­ща­ли сво­их вра­гов; неуже­ли я не про­щу лени­во­го, небреж­но­го, болт­ли­во­го? (3) Пусть ребен­ку послу­жит изви­не­ни­ем воз­раст, жен­щине — пол, посто­рон­ним — неза­ви­си­мость от нас, нашим домаш­ним — бли­зость. Если чело­век обидел нас впер­вые, будем пом­нить о том, как дол­го он делал все нам в уго­ду; если он часто оби­жал нас и преж­де, стер­пим еще раз то, что тер­пе­ли так дол­го. Если нас обидел друг, зна­чит, он не хотел это­го сде­лать; если враг — зна­чит, дол­жен был это сде­лать. (4) Если бла­го­ра­зум­ный чело­век ска­зал что-то непри­ят­ное нам — пове­рим ему; если дурак — про­стим. Кто бы ни задел нас, отве­тим на это про себя, что и муд­рей­шим из людей неред­ко слу­ча­ет­ся про­ви­нить­ся, что не быва­ет чело­ве­ка настоль­ко во всем пред­у­смот­ри­тель­но­го, чтобы его осто­рож­ность нико­гда и ни в чем не допу­сти­ла ни одно­го про­ма­ха; что нет чело­ве­ка настоль­ко зре­ло­го, чтобы слу­чай хоть раз не заста­вил его увлечь­ся и посту­пить черес­чур горя­чо, несмот­ря на всю его солидар­ность; что нет чело­ве­ка, настоль­ко боя­ще­го­ся обидеть кого-нибудь, чтобы не слу­ча­лось сде­лать это неча­ян­но, ино­гда как раз пото­му, что он слиш­ком ста­ра­ет­ся избе­жать обиды кому-то.

25. (1) Сла­бый чело­век уте­ша­ет­ся в несча­стьях тем, что и вели­ким мужам изме­ня­ет сча­стье; ему лег­че опла­ки­вать смерть сына в сво­ем убо­гом углу, если он увидит, что даже из цар­ско­го дома выхо­дит горест­ная погре­баль­ная про­цес­сия; так и обиду или оскорб­ле­ние мы ста­нем пере­но­сить с более спо­кой­ной душой, если нам при­дет в голо­ву, что ника­кое могу­ще­ство не может защи­тить от обиды. (2) Если и самым бла­го­ра­зум­ным слу­ча­ет­ся посту­пать дур­но, то чье заблуж­де­ние нель­зя оправ­дать объ­ек­тив­ны­ми при­чи­на­ми? Вспом­ним соб­ст­вен­ную юность: сколь­ко раз мы пре­не­бре­га­ли наши­ми обя­зан­но­стя­ми, вели нескром­ные речи, пре­да­ва­лись неуме­рен­но­му вино­пи­тию. Если кто-то раз­гне­ван, дадим ему вре­мя прий­ти в себя и увидеть, что он наде­лал; он сам себя выбра­нит. Может быть, он и заслу­жи­ва­ет нака­за­ния, одна­ко это еще не повод для нас вести себя так же, как он. (3) Не сомне­вай­ся, что вся­кий, кто попро­сту не заме­ча­ет оскорб­ля­ю­щих его, под­нял­ся выше тол­пы и встал над нею. При­знак истин­но­го вели­чия — не ощу­щать уда­ров. Так огром­ный зверь не спе­ша огляды­ва­ет­ся и спо­кой­но смот­рит на лаю­щих собак; так вол­ны в бешен­стве наска­ки­ва­ют на непо­движ­но воз­вы­шаю­щий­ся утес. Если чело­век не гне­ва­ет­ся, зна­чит, он сто­ит твер­до и обида не в силах поко­ле­бать его; если гне­ва­ет­ся, зна­чит, она его пошат­ну­ла.

(4) А тот, кого я толь­ко что поме­стил на высоту, недо­ся­гае­мую для любых непри­ят­но­стей, дер­жит как бы в сво­их объ­я­ти­ях выс­шее бла­го и отве­ча­ет не толь­ко чело­ве­ку, но и самой судь­бе так: «Делай, что тебе забла­го­рас­судит­ся, все рав­но у тебя не хва­тит сил омра­чить мою ясность. Это­го не допу­стит разум, кото­ро­му я дал управ­лять сво­ей жиз­нью. Гнев при­не­сет мне боль­ше вреда, чем обида. А как же ина­че? У обиды есть опре­де­лен­ная мера, а куда завле­чет меня гнев — неиз­вест­но».

26. (1) Ты ска­жешь: «Нет, не могу тер­петь. Тяж­ко сно­сить обиду». Ты лжешь; кто же не может сне­сти обиду, если может сне­сти гнев? Ска­жи луч­ше, что тебе при­хо­дит­ся одно­вре­мен­но и стер­петь обиду, и сдер­жать гнев. Но отче­го ты спо­кой­но выно­сишь при­пад­ки бешен­ства у боль­но­го, брань поме­шан­но­го, дерз­кие уда­ры мла­ден­че­ских рук? Ну разу­ме­ет­ся, пото­му, что видишь, что они не веда­ют, что тво­рят. Но какая раз­ни­ца, какой недо­ста­ток застав­ля­ет каж­до­го посту­пать нера­зум­но? Нера­зу­мие слу­жит общим и оди­на­ко­вым оправ­да­ни­ем всем про­ступ­кам. (2) «Неуже­ли же, — вос­клик­нешь ты, — оста­вить его без­на­ка­зан­ным?» Не бой­ся, это не сой­дет ему с рук, даже если бы ты захо­тел это­го. Самое боль­шое нака­за­ние обид­чи­ку — то, что он нанес обиду; самая тяж­кая месть — пре­до­ста­вить чело­ве­ка мукам рас­ка­я­ния.

(3) Кро­ме того, сле­ду­ет при­ни­мать в рас­чет обще­че­ло­ве­че­ские свой­ства, чтобы высту­пать во всех слу­ча­ях спра­вед­ли­вым судьей: ведь ста­вить в вину одно­му порок, при­су­щий всем, было бы неспра­вед­ли­во. Эфи­оп не выде­ля­ет­ся цве­том кожи сре­ди сво­их сопле­мен­ни­ков; у гер­ман­цев рыжие воло­сы, стя­ну­тые в пучок, не позо­рят муж­чи­ну. Ты не ста­нешь осуж­дать как стран­ное или постыд­ное в одном чело­ве­ке то, что при­ня­то у цело­го наро­да; а ведь оправ­да­ни­ем ему слу­жит обы­чай лишь какой-то одной мест­но­сти, неболь­шо­го угол­ка зем­ли. Посмот­ри же сам, насколь­ко спра­вед­ли­вее будет изви­нить то, что рас­про­стра­не­но у все­го рода чело­ве­че­ско­го? (4) Все мы непо­сле­до­ва­тель­ны, все неуве­рен­ны, при­дир­чи­вы, често­лю­би­вы, — впро­чем, что я пря­чу нашу общую язву под покро­вом смяг­чаю­щих слов? — все мы дур­ны. Так что все, что не нра­вит­ся нам в дру­гих, каж­дый из нас может, поис­кав, най­ти в себе самом. Пере­стань тыкать паль­цем: как этот, мол, бледен, а тот вон исхудал, это чума, и зараз­ная. Нам нуж­но быть тер­пи­мее друг к дру­гу: нам при­хо­дит­ся жить дур­ны­ми сре­ди дур­ных. Един­ст­вен­но, что может обес­пе­чить нам покой, — это дого­вор о вза­им­ной снис­хо­ди­тель­но­сти. (5) «Но он уже навредил мне, а я ему еще нет». Но навер­ное, ты в свое вре­мя навредил кому-нибудь дру­го­му или даже сей­час это дела­ешь. Не сто­ит при­ни­мать в рас­чет лишь один этот день или час: взгля­ни на общий строй тво­ей души: даже если ты до сих пор нико­му зла не сде­лал, то можешь сде­лать.

27. (1) Насколь­ко луч­ше зале­чить обиду, чем мстить за нее! На мще­ние мы тра­тим мно­го вре­ме­ни и, стра­дая от одной обиды, под­став­ля­ем себя мно­же­ству дру­гих; да и гне­ва­ем­ся все мы доль­ше, чем ощу­ща­ем при­чи­нен­ную нам боль. Чем отве­чать на сквер­ный посту­пок столь же сквер­ным, не луч­ше ли избрать про­ти­во­по­лож­ное поведе­ние? Если кто-то кинет­ся лягать лягаю­ще­го­ся мула или кусать уку­сив­шую его соба­ку, раз­ве не пока­жет­ся нам не в сво­ем уме? (2) «Но они, — ска­жешь ты, — не созна­ют, что посту­па­ют дур­но». Во-пер­вых, неуже­ли быть чело­ве­ком — озна­ча­ет иметь мень­ше пра­ва на снис­хож­де­ние? Неспра­вед­лив тот, кто так дума­ет. Во-вто­рых, если всех про­чих живот­ных осво­бож­да­ет от тво­е­го гне­ва необ­ду­ман­ность поведе­ния, то изволь так же отно­сить­ся и к людям, дей­ст­ву­ю­щим необ­ду­ман­но. Может быть, в чем-то они и отли­ча­ют­ся от бес­сло­вес­ных, но какое это име­ет зна­че­ние, если душа их оку­та­на точ­но таким же мра­ком, что осво­бож­да­ет бес­сло­вес­ное суще­ство от ответ­ст­вен­но­сти за дур­ные поступ­ки? (3) Он согре­шил; но раз­ве в пер­вый раз? Раз­ве в послед­ний? Не верь ему, даже если он ска­жет: «Нико­гда боль­ше не буду так делать». И он сно­ва будет посту­пать дур­но, и с ним будут дур­но посту­пать дру­гие, и вся жизнь будет мета­ни­ем от одно­го заблуж­де­ния к дру­го­му. С дики­ми нуж­но обра­щать­ся осо­бен­но мяг­ко.

(4) На охва­чен­ных гне­вом луч­ше все­го подей­ст­ву­ют те же сло­ва, кото­рые обыч­но дей­ст­ву­ют на охва­чен­ных горем: ты когда-нибудь соби­ра­ешь­ся пере­стать или нико­гда. Если соби­ра­ешь­ся пере­стать, луч­ше сам оставь свой гнев, чем ждать, покуда он тебя оста­вит. Или ты пола­га­ешь навсе­гда остать­ся в этом заблуж­де­нии? Посмот­ри, на какую бес­по­кой­ную жизнь ты себя обре­ка­ешь! Что за жизнь у чело­ве­ка, веч­но рас­пи­рае­мо­го гне­вом? (5) Да поду­май еще о том, что, несмот­ря на все твои ста­ра­ния рас­трав­лять и раз­жи­гать себя, испод­воль при­ду­мы­вая все новые и новые при­чи­ны для гне­ва, он все рав­но поти­хонь­ку ухо­дит сам и каж­дый новый день лиша­ет его сил. Насколь­ко было бы луч­ше, чтобы ты победил его, а не он сам себя.

28. (1) Ты ста­нешь гне­вать­ся сна­ча­ла на это­го, потом на того: сна­ча­ла на рабов, потом на отпу­щен­ни­ков; сна­ча­ла на роди­те­лей, потом на детей; сна­ча­ла на зна­ко­мых, потом на незна­ко­мых; повсюду будут являть­ся все новые пово­ды для гне­ва, если не вме­ша­ет­ся заступ­ник — дух. Тебя будет бесить то один, то дру­гой, ото­всюду будут воз­ни­кать все новые раз­дра­же­ния, и жизнь твоя станет непре­кра­щаю­щим­ся бешен­ст­вом. Опом­нись, несчаст­ный! Когда же ты будешь кого-нибудь любить? О какое чудес­ное вре­мя ты губишь на сквер­ную вещь! (2) Насколь­ко луч­ше было бы употре­бить его, чтобы обза­ве­стись дру­зья­ми, поми­рить­ся с вра­га­ми, послу­жить государ­ству, наве­сти порядок в домаш­них делах, чем веч­но ози­рать­ся, ища, какую бы еще гадость сде­лать кому-то, как бы поболь­ше ранить его досто­ин­ство, иму­ще­ство или тело, а ведь достичь это­го невоз­мож­но, не под­вер­гая себя опас­но­стям борь­бы, даже если борешь­ся с низ­шим! (3) Пусть ты полу­чишь его зако­ван­ным в цепи и обре­чен­ным тер­петь все, что тебе забла­го­рас­судит­ся: помни, что чрез­мер­ное увле­че­ние битьем быва­ет неред­ко при­чи­ной выви­ха суста­вов; а слу­ча­ет­ся, что рука застре­ва­ет в выби­вае­мых ею зубах. Гнев­ли­вость мно­гих лиши­ла сил, мно­гих сде­ла­ла кале­ка­ми, даже когда жерт­вы попа­да­лись тер­пе­ли­вые и безот­вет­ные. Но не забы­вай о том, что нет суще­ства настоль­ко сла­бо­го, чтобы оно гиб­ло без вся­ко­го сопро­тив­ле­ния и тем самым не пред­став­ля­ло вовсе опас­но­сти для сво­его убий­цы; ино­гда боль, а ино­гда слу­чай дела­ют сла­бо­го силь­нее само­го силь­но­го.

(4) К тому же боль­шая часть того, что вызы­ва­ет в нас гнев, — это пре­пят­ст­вия, а не уда­ры. Ведь боль­шая раз­ни­ца, дей­ст­ву­ет ли кто-то напе­ре­кор моей воле или про­сто не испол­ня­ет ее; отни­ма­ет или про­сто не дает. И тем не менее мы рас­це­ни­ва­ем оди­на­ко­во, если у нас что-то отби­ра­ют или нам в чем-то отка­зы­ва­ют; раз­ру­ша­ют нашу надеж­ду или про­сто откла­ды­ва­ют ее испол­не­ние; дей­ст­ву­ют про­тив нас или про­сто в сво­их инте­ре­сах, ради люб­ви к кому-то дру­го­му или из-за нена­ви­сти к нам. (5) Быва­ет, что у людей есть не про­сто спра­вед­ли­вые при­чи­ны высту­пать про­тив нас, но даже делаю­щие им честь. Один защи­ща­ет отца, дру­гой бра­та, тре­тий роди­ну, чет­вер­тый дру­га. Но мы не про­ща­ем им их поведе­ния, хотя мы же пер­вые и осуди­ли бы их, веди они себя ина­че; более того, что совер­шен­но неве­ро­ят­но, но часто мы к само­му поступ­ку отно­сим­ся хоро­шо, а к совер­шив­ше­му его — пло­хо. Напро­тив, вели­кий и спра­вед­ли­вый муж, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, ува­жа­ет самых храб­рых из сво­их вра­гов, самых стой­ких защит­ни­ков сво­бо­ды и бла­го­по­лу­чия сво­ей роди­ны, и жела­ет себе имен­но таких сограж­дан и таких сол­дат.

29. (1) Стыд­но нена­видеть того, кого не можешь не хва­лить; куда стыд­нее нена­видеть кого-нибудь имен­но за то, что дела­ет его достой­ным состра­да­ния. Если плен­ник, не успев­ший еще при­вык­нуть к раб­ству, сохра­ня­ет при­выч­ки сво­бод­но­го и неохот­но берет­ся за гряз­ную или труд­ную работу; если, мед­ли­тель­ный с непри­выч­ки, он не поспе­ва­ет бегом за лоша­дью и повоз­кой хозя­и­на; если, уста­лый от еже­днев­но­го недо­сы­па­ния, раб задрем­лет; если раб, пере­веден­ный от необре­ме­ни­тель­ной город­ской служ­бы с часты­ми празд­ни­ка­ми, не справ­ля­ет­ся с дере­вен­ской работой или уви­ли­ва­ет в стра­хе перед тяж­ким трудом, — поста­ра­ем­ся разо­брать­ся, не может он или не хочет. (2) Мы мно­гих про­стим, если нач­нем рас­суж­дать преж­де, чем гне­вать­ся. Одна­ко мы пред­по­чи­та­ем сле­до­вать пер­во­му поры­ву, каки­ми бы пустя­ка­ми он ни был вызван, а затем счи­та­ем сво­им дол­гом не отсту­пать­ся, чтобы наш гнев не пока­зал­ся бес­при­чин­ным; и нако­нец, что самое неспра­вед­ли­вое, сама непра­вость наше­го гне­ва дела­ет его более упор­ным: мы рас­хо­дим­ся все пуще и не жела­ем пере­стать, слов­но сила нашей вспыш­ки может слу­жить дока­за­тель­ст­вом ее спра­вед­ли­во­сти.

30. (1) Насколь­ко луч­ше уло­вить самое нача­ло гне­ва — когда он еще так легок, так без­обиден! Пона­блюдай за бес­сло­вес­ны­ми живот­ны­ми, и ты заме­тишь то же самое у людей: нас выво­дят из рав­но­ве­сия самые вздор­ные и пустые мело­чи. Быка раз­дра­жа­ет крас­ный цвет; аспид бро­са­ет­ся на тень; мед­ведей и львов при­во­дит в ярость взмах плат­ком; все суще­ства, дикие и буй­ные по при­ро­де, при­хо­дят в смя­те­ние из-за пустя­ков. (2) То же самое слу­ча­ет­ся с харак­те­ра­ми бес­по­кой­ны­ми и нерас­суди­тель­ны­ми. Они ощу­ща­ют болез­нен­ный удар от одно­го лишь подо­зре­ния, вплоть до того, что ино­гда счи­та­ют обидой уме­рен­ное бла­го­де­я­ние — это как раз самый рас­про­стра­нен­ный и, веро­ят­но, самый горь­кий повод для гне­ва. В самом деле, мы гне­ва­ем­ся на самых доро­гих нам людей за то, что они сде­ла­ли для нас мень­ше, чем мы вооб­ра­жа­ли, или чем доста­лось дру­гим. А ведь сред­ство исце­ле­ния обе­их этих обид самое про­стое. (3) К кому-то отнес­лись луч­ше чем ко мне? — Не надо срав­ни­вать, давай­те радо­вать­ся тому, что есть у нас. Нико­гда не будет счаст­лив тот, кого мучит мысль, что есть кто-то счаст­ли­вее. Я полу­чил мень­ше, чем наде­ял­ся? — Но может быть, я наде­ял­ся на боль­шее, чем заслу­жи­вал. Но вооб­ще-то имен­но здесь надо быть насто­ро­же — здесь нас под­сте­ре­га­ет самая страш­ная опас­ность, отсюда начи­на­ют­ся самые губи­тель­ные вспыш­ки гне­ва, пося­гаю­щие даже на самое для нас свя­тое.

(4) Сре­ди убийц боже­ст­вен­но­го Юлия было боль­ше дру­зей, чем недру­гов, ибо он не испол­нил их неис­пол­ни­мых надежд. А ведь он хотел сде­лать это: ни один из победи­те­лей еще не поль­зо­вал­ся пло­да­ми сво­ей победы с такой щед­ро­стью; он не оста­вил себе ниче­го, кро­ме пра­ва рас­пре­де­ле­ния. Но как мог он удо­вле­тво­рить столь бес­со­вест­но непо­мер­ные жела­ния: каж­дый из них хотел полу­чить все один. (5) Вот так и вышло, что он увидал вокруг сво­его крес­ла сво­их быв­ших сорат­ни­ков с обна­жен­ны­ми меча­ми: Цим­б­ра Тил­лия²¹, в недав­нем про­шлом само­го пыл­ко­го защит­ни­ка сво­его дела, и мно­гих дру­гих, став­ших пом­пе­ян­ца­ми лишь после смер­ти Пом­пея.

Вот при­чи­на, обра­щаю­щая про­тив царей их соб­ст­вен­ное ору­жие и застав­ля­ю­щая самых пре­дан­ных и вер­ных замыш­лять смерть того, за кого и преж­де кого они покля­лись уме­реть.

31. (1) Кто смот­рит на чужое, тому не нра­вит­ся свое. Вот мы и гне­ва­ем­ся даже на богов отто­го, что кто-то в чем-то нас пре­взо­шел, забы­вая о том, сколь­ко людей еще поза­ди нас; чело­век, завидую­щий немно­гим, не видит за соб­ст­вен­ной спи­ной огром­но­го скоп­ле­ния зави­сти всех тех, кому дале­ко до него. Невы­но­си­мое бес­стыд­ство чело­ве­че­ское заклю­ча­ет­ся в том, что как бы мно­го кому ни доста­лось, он все­гда будет оби­жать­ся на то, что кому-то мог­ло достать­ся боль­ше. (2) «Он дал мне пре­ту­ру, а я наде­ял­ся полу­чить кон­су­лат. Дал две­на­дцать фасок, но не сде­лал орди­нар­ным кон­су­лом. Он согла­сил­ся, чтобы год назы­вал­ся моим име­нем, но мне не хва­та­ет жре­че­ско­го зва­ния. Меня сде­ла­ли чле­ном кол­ле­гии, но поче­му толь­ко одной? Он удо­сто­ил меня всех выс­ших поче­стей, одна­ко ниче­го не при­ба­вил к мое­му состо­я­нию. Он дал мне мно­го, но лишь то, что все рав­но надо было дать кому-нибудь; из сво­его кар­ма­на не пода­рил ниче­го». (3) Ты луч­ше бла­го­да­ри за то, что полу­чил. Осталь­но­го жди и радуй­ся, что не полу­чил все­го: когда чело­ве­ку не оста­ет­ся на что наде­ять­ся, чего жалеть, это тоже одно из боль­ших удо­воль­ст­вий. Если ты пре­взо­шел всех на све­те, радуй­ся луч­ше не это­му, а тому, что ты — пер­вый в серд­це тво­е­го дру­га. Если мно­гие пре­вос­хо­дят тебя, радуй­ся тому, что поза­ди тебя все же гораздо боль­ше людей, чем впе­ре­ди. Ты спра­ши­ва­ешь, в чем твой глав­ный порок? — Ты ведешь невер­ные запи­си в сво­ей рас­чет­ной кни­ге: то, что ты дал, оце­ни­ва­ешь доро­го, то, что полу­чил, — деше­во.

32. (1) Пусть в раз­ных людях раз­ные свой­ства удер­жи­ва­ют нас от гне­ва. На кого-то нам поме­ша­ет гне­вать­ся страх, на дру­гих — ува­же­ние, на третьих — брезг­ли­вость. Вот уж дей­ст­ви­тель­но вели­кий подвиг мы совер­шим, отпра­вив в эрга­стул несчаст­но­го маль­чиш­ку-слу­гу! Куда мы так торо­пим­ся: ско­рее сечь его, немед­лен­но ломать ему голе­ни? Наша власть над ним никуда не денет­ся, если мы отло­жим нака­за­ние. (2) Подо­ждем немно­го, чтобы отдать при­ка­за­ние самим; сей­час мы можем лишь повто­рить рас­по­ря­же­ние, про­дик­то­ван­ное нам гне­вом. Пусть он сна­ча­ла прой­дет: тогда мы увидим, велик ли ущерб и какое надо назна­чить нака­за­ние. Ведь в этом слу­чае мы обыч­но оши­ба­ем­ся боль­ше все­го: чуть что, мы хва­та­ем­ся за меч, каз­ня смер­тью, кан­да­ла­ми, тем­ни­цей, голо­дом про­ступ­ки, достой­ные лег­кой пор­ки.

(3) Ты спро­сишь: «Как же ты при­ка­жешь нам опре­де­лять, насколь­ко ничтож­ны, мел­ки и ребя­че­ски те вещи, кото­рые кажут­ся нам обид­ны­ми?» Что до меня, то луч­шее, что я мог бы вам пред­ло­жить, это при­об­ре­сти под­лин­ное вели­чие духа: тогда все, из-за чего мы обыч­но бро­са­ем­ся, зады­ха­ясь, то туда, то сюда, пых­тим и тяга­ем друг дру­га по судам, пока­жет­ся нам неиз­мен­ной дешев­кой, на кото­рую и вни­ма­ния не обра­тит чело­век, помыш­ля­ю­щий о высо­ком или вели­ком.

33. (1) Боль­ше все­го шуму под­ни­ма­ет­ся вокруг денег. День­ги изну­ря­ют бес­ко­неч­ны­ми тяж­ба­ми фору­мы, день­ги ссо­рят отцов и детей, день­ги сме­ши­ва­ют яды, день­ги вкла­ды­ва­ют мечи в руки отдель­ных раз­бой­ни­ков и целых леги­о­нов. День­ги насквозь про­пи­та­ны нашей кро­вью. Из-за них каж­дая ночь на супру­же­ском ложе огла­ша­ет­ся гром­ки­ми пере­бран­ка­ми жен и мужей, из-за них тол­пы оса­жда­ют воз­вы­ше­ния, на кото­рых вос­седа­ют маги­ст­ра­ты, из-за них впа­да­ют в лютую ярость цари, гра­бя и срав­ни­вая с зем­лей государ­ства, воз­веден­ные тяж­ки­ми труда­ми мно­гих сто­ле­тий, чтобы в пеп­ле горо­дов отыс­ки­вать слит­ки сереб­ра и золота.

(2) При­ят­но глядеть на ящи­ки с день­га­ми, состав­лен­ные в углу. Это ради них будут орать так, что гла­за выле­зут из орбит; ради них судеб­ная бази­ли­ка будет сотря­сать­ся от воплей, ради них будут при­зы­вать­ся судьи из самых отда­лен­ных обла­стей и садить­ся на судей­ское воз­вы­ше­ние, дабы решить, чьи алч­ные при­тя­за­ния спра­вед­ли­вее. (3) А что ты ска­жешь о стра­хе, сто­я­щем одной ногой в моги­ле и не име­ю­щем ни еди­но­го наслед­ни­ка, кото­рый не из-за ящи­ка денег, но из-за при­горш­ни меди или одно­го жал­ко­го дина­рия, ута­ен­но­го рабом, готов лоп­нуть от яро­сти? А что ты ска­жешь о боль­ном ростов­щи­ке, у кото­ро­го и ноги уже не ходят, и руки не могут даже день­ги пере­счи­тать, но он будет гром­ко тре­бо­вать свой ничтож­ный тысяч­ный про­цент и обхо­дить долж­ни­ков даже во вре­мя при­сту­пов сво­ей болез­ни, тря­сясь за свои жал­кие гро­ши?

(4) Да пред­ло­жи ты мне все день­ги, какие добы­ва­ют­ся сей­час во всех руд­ни­ках вме­сте взя­тых, в кото­рые мы вгры­за­ем­ся без уста­ли; сва­ли пере­до мною в кучу все кла­ды, зары­тые в зем­лю алч­но­стью, кото­рая сно­ва спе­шит спря­тать под зем­лю то, что не к доб­ру извлек­ла из-под нее, — я ска­жу, что вся эта груда не сто­ит того, чтобы доб­рый муж хоть раз помор­щил­ся. Насколь­ко достой­нее сме­ха то, из-за чего мы то и дело льем сле­зы!

34. (1) Ну а теперь ты сам пере­бе­ри все осталь­ное, что может слу­жить при­чи­ной гне­ва: еда, питье, наряды, кото­ры­ми мы ста­ра­ем­ся укра­сить­ся, отправ­ля­ясь на пируш­ку, чтобы покра­со­вать­ся перед дру­ги­ми, оскор­би­тель­ные сло­ва, мало­при­стой­ные тело­дви­же­ния, упря­мая ско­ти­на, лени­вая челядь, подо­зре­ния и при­страст­ное тол­ко­ва­ние чужих выска­зы­ва­ний в дур­ную сто­ро­ну, так что и дан­ный чело­ве­ку дар речи при­хо­дит­ся при­чис­лять к обидам при­ро­ды. Поверь мне, все, что зажи­га­ет нас страш­ным пожа­ром, — сущие пустя­ки, не серь­ез­нее тех, из-за кото­рых дерут­ся и ссо­рят­ся маль­чиш­ки. (2) Сре­ди вещей, повер­гаю­щих нас в мрач­ное уны­ние, нет ни одной важ­ной, ни одной зна­чи­тель­ной. Повто­ряю: вы пре­да­е­тесь гне­ву и безу­мию отто­го, что разду­ва­е­те мело­чи до непо­мер­ной вели­чи­ны. Этот хотел отнять у меня наслед­ство; этот окле­ве­тал меня перед людь­ми, чьей бла­го­склон­но­сти я так дол­го доби­вал­ся, наде­ясь полу­чить от них вели­кие бла­га; этот вос­пы­лал стра­стью к моей любов­ни­це. Люди хотят одно­го — и то, что долж­но было бы свя­зать их любо­вью, ста­но­вит­ся при­чи­ной враж­ды и вза­им­ной нена­ви­сти. Узкая тро­пин­ка застав­ля­ет стал­ки­ваю­щих­ся на ней про­хо­жих ссо­рить­ся, по широ­кой и про­стор­ной доро­ге целая тол­па может идти не тол­ка­ясь. Ваши вожде­ле­ния устрем­ле­ны к пред­ме­там, кото­рых на всех не хва­та­ет, и один не может завла­деть тем, чем хочет, не отняв у дру­го­го, отче­го и про­ис­хо­дят ваши сра­же­ния и раздо­ры.

35. (1) Ты воз­му­ща­ешь­ся, когда тебе отве­ча­ют — будь то раб или воль­ноот­пу­щен­ник, жена или кли­ент. А потом ты же жалу­ешь­ся, что в государ­стве не ста­ло сво­бо­ды — а в сво­ем доме ты сам ведь ее уни­что­жил. Кро­ме того, если на твой вопрос отве­тят мол­ча­ни­ем, ты назо­вешь это оскорб­ле­ни­ем. (2) Пусть люди и гово­рят, и мол­чат, и сме­ют­ся! «Как, перед сво­им гос­по­ди­ном?» — вос­клик­нешь ты. Даже и перед отцом семей­ства. Ну что ты кри­чишь? Что ты кипя­тишь­ся? Что ты тре­бу­ешь пря­мо посреди обеда нести пле­ти толь­ко пото­му, что рабы раз­го­ва­ри­ва­ют, что в тво­ей сто­ло­вой, бит­ком наби­той людь­ми, кото­рых не мень­ше, чем в народ­ном собра­нии, не царит тиши­на пусты­ни? (3) Уши даны тебе не для того, чтобы слы­шать толь­ко мяг­кое и неж­ное, мело­дич­ное и строй­ное; при­хо­дит­ся выслу­ши­вать и смех и плач, и лесть и брань, и радост­ное и печаль­ное, и чело­ве­че­ский голос, и зве­ри­ный рев и лай. Что ты, бед­ня­га, блед­не­ешь от гром­ко­го сло­ва, от зво­на меди, от сту­ка в дверь? Как бы ты ни был утон­чен, тебе никуда не деть­ся от уда­ров гро­ма. (4) Все, что было ска­за­но об ушах, мож­но отне­сти и к гла­зам, кото­рым тоже частень­ко при­хо­дит­ся стра­дать от отвра­ще­ния, если их дур­но вос­пи­та­ли. Их оскорб­ля­ет малей­шее пят­ныш­ко, любая грязь, недо­ста­точ­но бле­стя­щее сереб­ро, вода, не про­зрач­ная насквозь до само­го дна. (5) Одна­ко те же самые гла­за, кото­рые не пере­но­сят вида мра­мо­ра, если он пло­хо­го сор­та и не про­терт толь­ко что до блес­ка, кото­рые не поз­во­ля­ют ногам сту­пить дома на пол, если он не доро­же золота, не могут видеть стол, если его крыш­ка не испещ­ре­на мно­го­чис­лен­ны­ми про­жил­ка­ми, ока­зав­шись за поро­гом сво­его дома, пре­спо­кой­но глядят на непро­лаз­ные от гря­зи и нечи­стот пере­ул­ки, на про­хо­жих, боль­шая часть кото­рых в гряз­ных лох­мо­тьях, на неров­ные, потрес­кав­ши­е­ся, изъ­еден­ные сте­ны инсул. В чем же дело? Отче­го на ули­це их не тро­га­ет то, что воз­му­ща­ет дома? Дело в том, что смот­рят они пред­взя­то: дома раз­дра­жен­но и при­дир­чи­во, вне дома — спо­кой­но и тер­пе­ли­во.

36. (1) Все чув­ства сле­ду­ет при­учать к вынос­ли­во­сти. От при­ро­ды они тер­пе­ли­вы, лишь бы толь­ко душа пере­ста­ла их раз­вра­щать: ее нуж­но каж­дый день при­зы­вать к отве­ту. Так делал Секс­тий: завер­шив днев­ные труды и уда­лив­шись на ночь ко сну, он вопро­шал свой дух: «От како­го неду­га ты сего­дня изле­чил­ся? Про­тив како­го поро­ка усто­ял? В чем ты стал луч­ше?» (2) Гнев станет вести себя гораздо скром­нее и пере­ста­ет напа­дать на нас, если будет знать, что каж­дый вечер ему при­дет­ся пред­стать перед судьей. Что может быть пре­крас­нее тако­го обык­но­ве­ния подроб­но раз­би­рать весь свой день? До чего сла­док сон после подоб­но­го испы­та­ния себя, до чего спо­ко­ен, до чего глу­бок и сво­бо­ден! Душа сама себя похва­ли­ла или пре­до­сте­рег­ла; свой соб­ст­вен­ный тай­ный цен­зор и согляда­тай, она теперь зна­ет свой нрав и свои при­выч­ки. (3) Я ста­ра­юсь не упус­кать такой воз­мож­но­сти и каж­дый день вызы­ваю себя к себе на суд. Когда погаснет свет и пере­станет раз­вле­кать взгляд, когда умолкнет жена, уже знаю­щая про этот мой обы­чай, я при­дир­чи­во раз­би­раю весь свой день, взве­ши­вая каж­дое сло­во и посту­пок: ниче­го я от себя не ута­и­ваю, ниче­го не обхо­жу. В самом деле, что мне боять­ся сво­их оши­бок, если я могу ска­зать себе: «Смот­ри, впредь не делай это­го; сей­час я тебя про­щаю. (4) В этом спо­ре ты слиш­ком горя­чил­ся; не смей впредь схо­дить­ся с невеж­да­ми: кто нико­гда ниче­му не выучил­ся, тот не хочет ниче­му учить­ся. Это­го ты пре­до­сте­рег пра­виль­но, но черес­чур сво­бод­ным тоном: и вме­сто того, чтобы испра­вить, обидел чело­ве­ка. На буду­щее, смот­ри не толь­ко на то, прав­ду ли ты гово­ришь, но и на того, кому гово­ришь: пере­но­сит ли он прав­ду. Доб­рый чело­век раду­ет­ся пре­до­сте­ре­же­нию: а иной, чем он хуже, тем силь­нее злит­ся на пытаю­щих­ся его испра­вить».

37. (1) На пиру тебя заде­ли какие-то шуточ­ки, какие-то сло­ва, ска­зан­ные спе­ци­аль­но для того, чтобы тебя ранить. Помни, что луч­ше избе­гать вуль­гар­ных засто­лий: вино всем раз­вя­зы­ва­ет язык, а у них нет сты­да и у трез­вых. (2) Ты видишь, что друг твой раз­гне­ван на при­врат­ни­ка како­го-нибудь крюч­котво­ра или бога­ча, за то, что тот не пустил его, и вот ты сам уже пыла­ешь гне­вом за сво­его дру­га на это­го послед­не­го из рабов. Похо­же, в сле­дую­щий раз ты раз­гне­ва­ешь­ся на цеп­но­го пса! Но и он, как бы гром­ко ни лаял, тот­час сде­ла­ет­ся руч­ным — брось толь­ко ему хле­ба. (3) Луч­ше отой­ди немно­го, взгля­ни на все это со сто­ро­ны и рас­смей­ся! Вот один — он счи­та­ет себя важ­ной пер­со­ной, пото­му что сто­ро­жит дверь, оса­ждае­мую тол­па­ми тяжу­щих­ся. Вот дру­гой — он лежит внут­ри, бало­вень сча­стья и уда­чи, и счи­та­ет, что труд­но­до­ступ­ная дверь — пер­вый при­знак бла­жен­но­го и могу­ще­ст­вен­но­го чело­ве­ка. Види­мо, он не зна­ет, что труд­нее все­го откры­ва­ют­ся две­ри тюрь­мы.

Зара­нее при­учи свою душу к мыс­ли, что тебе мно­го чего при­дет­ся тер­петь. Кто станет удив­лять­ся, что зимой ему холод­но? Что на кораб­ле его одоле­ва­ет мор­ская болезнь? Что в доро­ге его тря­сет? Душа муже­ст­вен­нее пере­не­сет все, что с ней при­клю­чит­ся, если будет к это­му гото­ва. (4) Тебя поло­жи­ли за обедом не на самое почет­ное место, и вот ты уже начи­на­ешь гне­вать­ся и на того, кто при­гла­сил тебя, и на того, кто раз­ме­щал при­гла­шен­ных, и на того, кого тебе пред­по­чли. Безу­мец, какая раз­ни­ца, с какой сто­ро­ны ложа воз­ле­жать? Неуже­ли подуш­ка может воз­вы­сить или обес­че­стить тебя? (5) Ты косо глядишь на кого-то из-за того, что он дур­но гово­рил о тво­ем талан­те. Неуже­ли ты счи­та­ешь каж­дое его сло­во зако­ном? И неуже­ли Энний дол­жен воз­не­на­видеть тебя отто­го, что его поэ­мы не достав­ля­ют тебе удо­воль­ст­вия, Гор­тен­зий дол­жен объ­явить тебе вой­ну за то, что ты неодоб­ри­тель­но выска­зал­ся о его речах, а Цице­рон — стать тво­им вра­гом из-за того, что ты пошу­тил насчет его сти­хов? А ведь когда ты высту­па­ешь кан­дида­том, ты готов спо­кой­но отне­стись к резуль­та­там голо­со­ва­ния!

38. (1) Кто-то оскор­бил тебя. Неуже­ли силь­нее, чем фило­со­фа Дио­ге­на? Как-то раз, когда он с осо­бым вооду­шев­ле­ни­ем рас­суж­дал о гне­ве, какой-то дерз­кий юнец подо­шел и плю­нул ему в лицо. Тот отнес­ся к это­му спо­кой­но и муд­ро: «Я не гне­ва­юсь, — ска­зал он, — хотя и не уве­рен, что мне не сто­и­ло бы раз­гне­вать­ся»²². (2) А насколь­ко луч­ше повел себя наш Катон! Одна­жды, когда он раз­би­рал в суде дело, тот самый Лен­тул, кото­ро­го наши отцы запом­ни­ли как интри­га­на без вся­ких пра­вил, подо­шел и, набрав поболь­ше густой слю­ны, плю­нул Като­ну пря­мо в лоб; тот утер­ся и ска­зал: «Ну, Лен­тул, теперь я смо­гу всем засвиде­тель­ст­во­вать, что непра­вы те, кто гово­рит, буд­то у тебя нет бес­сты­же­го рта»²³.

39. (1) Ну вот, Новат, в соб­ст­вен­ной душе нам с тобой уда­лось уста­но­вить доб­рый строй: она у нас либо вовсе не чув­ст­ву­ет гне­ва, либо не опус­ка­ет­ся до него, будучи выше. Теперь посмот­рим, как нам смяг­чить чужой гнев; ибо мы ведь жела­ем не толь­ко исце­лить­ся, но и исце­лять.

(2) Первую вспыш­ку гне­ва мы не осме­лим­ся уни­мать сло­ва­ми. Она глу­ха и безум­на; посто­ро­ним­ся и дадим ей вре­мя. Лекар­ства при­но­сят поль­зу, если давать их в про­ме­жут­ках меж­ду при­сту­па­ми. Мы ста­ра­ем­ся не раз­дра­жать вос­па­лен­ные, непо­движ­но устав­лен­ные в одну точ­ку гла­за, не мор­гать ими и не дви­гать; так же мы не бес­по­ко­им и про­чие неду­ги, пока не прой­дет пер­вая лихо­рад­ка. В нача­ле болез­ни глав­ное лече­ние — отдых. (2) Ты ска­жешь: «Не мно­го же поль­зы в тво­ем сна­до­бье, если оно уми­ротво­ря­ю­ще дей­ст­ву­ет на гнев лишь тогда, когда тот сам уже пой­дет на убыль!» Не совсем так. Во-пер­вых, мое лекар­ство застав­ля­ет его быст­рее пой­ти на убыль. Во-вто­рых, оно не дает ему вспых­нуть сно­ва. Не осме­ли­ва­ясь уни­мать гнев­ный порыв, оно обма­ны­ва­ет его, уби­рая с глаз долой все орудия мще­ния, а так­же симу­ли­руя гнев, чтобы в каче­стве това­ри­ща и собо­лез­но­ва­те­ля иметь боль­шие вли­я­ния в каче­стве совет­чи­ка, добить­ся отсроч­ки и отло­жить нака­за­ние под тем пред­ло­гом, что оно недо­ста­точ­но и тре­бу­ет­ся боль­шее. (3) Оно пой­дет на любые ухищ­ре­ния, чтобы успо­ко­ить вспыш­ку буй­но­го поме­ша­тель­ства. Если гнев­ный пыл рас­тет все неудер­жи­мее, надо сбить его либо сты­дом, либо стра­хом перед чем-нибудь таким, чему чело­век не в силах про­ти­вить­ся. Если ста­но­вит­ся сла­бее, надо зате­вать при­ят­ные беседы и рас­ска­зы­вать инте­рес­ные ново­сти, чтобы жаж­да зна­ния отвлек­ла чело­ве­ка от гне­ва. Рас­ска­зы­ва­ют, что один врач, кото­рый дол­жен был выле­чить цар­скую дочь и не мог сде­лать это­го без желе­за, спря­тал скаль­пель в губ­ку и, дол­го и неж­но лас­кая ее пора­жен­ную опу­хо­лью грудь, неожи­дан­но взре­зал ее. Если бы он под­нес лекар­ство откры­то, девуш­ка не далась бы; а неждан­ную боль ей при­шлось вытер­петь. Быва­ют вещи, кото­рые изле­чи­ва­ют­ся толь­ко обма­ном.

40. (1) Одно­му ты ска­жи: «Смот­ри, как бы твоя гнев­ли­вость не ста­ла удо­воль­ст­ви­ем для тво­их вра­гов». Дру­го­му ска­жи ина­че: «Смот­ри, как бы не уро­нить тебе свое душев­ное вели­чие и ту твою зна­ме­ни­тую твер­дость, в кото­рую верит боль­шин­ство окру­жаю­щих. Кля­нусь Гер­ку­ле­сом, я и сам воз­му­щен и стра­даю за тебя сверх вся­кой меры, но надо выждать неко­то­рое вре­мя. Под­лец будет нака­зан — схо­ро­ни жаж­ду мести в сво­ей душе; поз­же, может быть, ты воздашь ему и за это вынуж­ден­ное про­мед­ле­ние». (2) Когда чело­век в гне­ве, не сто­ит в свою оче­редь гне­вать­ся на него за это или бра­нить: он толь­ко пуще разой­дет­ся. Ищи к нему раз­ных под­хо­дов, но все помяг­че, раз­ве что толь­ко ты ока­жешь­ся лицом столь важ­ным, что в силах будешь так пре­сечь чужой гнев, как это сде­лал боже­ст­вен­ный Август, когда обедал у Ведия Пол­ли­о­на. Один из рабов раз­бил хру­сталь­ную чашу; Ведий при­ка­зал схва­тить его, пред­на­зна­чая для отнюдь не обыч­ной каз­ни: он пове­лел бро­сить его муре­нам, кото­рых содер­жал у себя в огром­ном бас­сейне. Кто усо­мнит­ся, что это было сде­ла­но ради удо­вле­тво­ре­ния при­хо­ти изне­жен­но­го рос­ко­шью чело­ве­ка? Это была лютая жесто­кость. (3) Маль­чик вырвал­ся из рук дер­жав­ших его и, бро­сив­шись к ногам Цеза­ря, молил лишь об одном: чтобы ему доз­во­ли­ли уме­реть любой дру­гой смер­тью, толь­ко не быть съе­ден­ным. Взвол­но­ван­ный неслы­хан­ной досе­ле жесто­ко­стью, Цезарь при­ка­зал маль­чи­ка отпу­стить, а все хру­сталь­ные чаши пере­бить перед сво­и­ми гла­за­ми, напол­нив оскол­ка­ми бас­сейн. (4) Так он употре­бил свое могу­ще­ство во бла­го. Дру­га сво­его он мог бы побра­нить так: «В раз­гар пира ты велишь хва­тать людей и разди­рать их на части в невидан­ных до сих пор каз­нях? У тебя раз­би­ли чашу — так за это надо выпотро­шить чело­ве­ка? Ты так высо­ко себя ценишь, что в при­сут­ст­вии Цеза­ря уже отда­ешь свои рас­по­ря­же­ния о каз­ни?»

(5) Пусть вся­кий, у кого доста­точ­но вла­сти, чтобы раз­го­ва­ри­вать с гне­вом свер­ху вниз, не жале­ет его — во вся­ком слу­чае, если это такой же гнев, с кото­рым так суро­во обо­шел­ся Цезарь: дикий, бес­че­ло­веч­ный, кро­во­жад­ный, уже ничем неиз­ле­чи­мый, раз­ве что испу­га­ет­ся чего-нибудь намно­го боль­ше себя.

41. (1) Дадим душе нашей мир, тот мир, что достав­ля­ет­ся посто­ян­ным раз­мыш­ле­ни­ем о спа­си­тель­ных настав­ле­ни­ях, свер­ше­ни­ем доб­рых дел и напря­жен­ным сосре­дото­че­ни­ем ума на стрем­ле­нии к одно­му тому, что чест­но. Доволь­но, если мы будем удо­вле­тво­рять нашей сове­сти, не сто­ит трудить­ся для молит­вы. Пусть за нами идет дур­ная сла­ва, лишь бы мы в дей­ст­ви­тель­но­сти заслу­жи­ва­ли доб­рой.

(2) «Народ, одна­ко, ува­жа­ет кру­той нрав и почи­та­ет дер­зость. Миро­лю­би­вые счи­та­ют­ся обыч­но тру­са­ми и лен­тя­я­ми». Может быть, и так, но лишь на пер­вый взгляд. Когда народ при­смот­рит­ся и уве­рит­ся в том, что ров­ное тече­ние их жиз­ни обли­ча­ет не без­де­я­тель­ность, а мир и спо­кой­ст­вие души, он начи­на­ет ува­жать и чтить их.

(3) Итак, в этом омер­зи­тель­ном и враж­деб­ном чув­стве нет реши­тель­но ниче­го полез­но­го, напро­тив, оно несет с собой все мыс­ли­мые зло­де­я­ния, огонь и меч. Вот он, гнев: стыд рас­топ­тан под нога­ми, руки осквер­не­ны кро­вью заре­зан­ных, вокруг валя­ют­ся кус­ки дет­ских тел, и нигде не оста­лось ни одно­го места, кото­рое он не пре­вра­тил бы в место пре­ступ­ле­ния; он не пом­нит о сла­ве, он не стра­шит­ся позо­ра, он ста­но­вит­ся неис­пра­вим, когда око­сте­не­ет, затвер­де­ет и из гне­ва пре­вра­тит­ся в нена­висть.

42. (1) Итак, будем осте­ре­гать­ся это­го зла, очи­щать душу и выры­вать его с кор­нем, ибо где оста­нет­ся хоть мель­чай­ший коре­шок, там он вырас­тет сно­ва. Не сто­ит пытать­ся удер­жи­вать гнев в пре­де­лах уме­рен­но­сти — луч­ше изгнать его совсем, ибо какая может быть уме­рен­ность у столь дур­ной вещи? Мы спра­вим­ся с ним — нуж­но толь­ко сде­лать уси­лие. (2) Самую боль­шую помощь в этом деле нам ока­жет мысль о нашей смерт­но­сти. Пусть каж­дый гово­рит себе и дру­го­му так: «Что за радость пре­да­вать­ся гне­ву, рас­тра­чи­вая на него свой мимо­лет­ный век, так, буд­то мы рож­де­ны для веч­ной жиз­ни? Что за радость употреб­лять свои немно­гие дни на то, чтобы доста­вить кому-то боль и муче­ние, если мож­но потра­тить их на достой­ные удо­воль­ст­вия? У нас нет вре­ме­ни на то, чтобы терять его попу­сту, и жизнь не тер­пит рас­то­чи­тель­ства. (3) Что мы все рвем­ся в бой? Зачем веч­но при­ду­мы­ва­ем себе какую-нибудь борь­бу? Зачем, забы­вая о сво­ей сла­бо­сти, взва­ли­ва­ем на пле­чи бре­мя чудо­вищ­ной нена­ви­сти и, сами такие хруп­кие, поды­ма­ем­ся, чтобы кого-то сокру­шать? Непри­ми­ри­мый дух наш не согла­ша­ет­ся оста­вить враж­ду: поду­май­те о том, что вот-вот лихо­рад­ка или какая-нибудь дру­гая телес­ная немощь вынудит нас пре­кра­тить ее. Вот-вот смерть раз­ни­мет самых ярост­ных из сце­пив­ших­ся про­тив­ни­ков. (4) И что мы такие мятеж­ные — вол­ну­ем­ся, теря­ем голо­ву и всю нашу жизнь пре­вра­ща­ем в сплош­ное смя­те­ние? Над нашей голо­вой сто­ит рок и счи­та­ет каж­дый ухо­дя­щий день, под­хо­дя все бли­же и бли­же; тот самый миг, на кото­рый ты назна­ча­ешь смерть сво­его вра­га, может ока­зать­ся как раз мигом тво­ей смер­ти».

43. (1) Не луч­ше ли береж­но собрать свою корот­кую жизнь, сде­лав ее спо­кой­ной и мир­ной и для себя, и для дру­гих? Не луч­ше ли поста­рать­ся, чтобы при жиз­ни тебя все люби­ли, а после смер­ти о тебе жале­ли? К чему так страст­но желать уни­зить чело­ве­ка, обра­щаю­ще­го­ся с тобой слиш­ком свы­со­ка? К чему употреб­лять все свои силы на то, чтобы рас­топ­тать обла­яв­ше­го тебя чело­ве­ка, низ­ко­го и пре­зрен­но­го, но язви­тель­но­го и злоб­но­го по отно­ше­нию к выс­шим? К чему тебе гне­вать­ся на сво­его раба или хозя­и­на, царя или кли­ен­та? Подо­жди немно­го: вот при­дет смерть и вас урав­ня­ет.

(2) В пере­ры­вах меж­ду утрен­ни­ми зре­ли­ща­ми нам обыч­но пока­зы­ва­ют на арене сра­же­ние при­вя­зан­ных друг к дру­гу быка и мед­ведя: они рвут и тер­за­ют друг дру­га, а рядом их под­жида­ет чело­век, кото­ро­му пору­че­но в кон­це при­кон­чить обо­их. То же самое дела­ем и мы, нано­ся уда­ры людям, с кото­ры­ми мы свя­за­ны, а рядом с победи­те­лем и побеж­ден­ным уже сто­ит их конец, при­чем очень близ­кий. Нам ведь оста­лось-то вот сто­леч­ко! Что бы нам про­жить эту капель­ку вре­ме­ни в мире и покое! Пусть, когда труп наш поло­жат на стол, никто не про­кли­на­ет его с нена­ви­стью!

(3) Часто ссо­ру пре­кра­ща­ет раздав­ший­ся по сосед­ству крик «Пожар!», а вме­ша­тель­ство дико­го зве­ря спа­са­ет пут­ни­ка от раз­бой­ни­ка. Бороть­ся про­тив мень­ше­го зла не оста­ет­ся вре­ме­ни, когда нави­са­ет опас­ность боль­ше­го. Что мы так упи­ва­ем­ся скло­ка­ми и вза­им­ным под­си­жи­ва­ни­ем? Что хуже смер­ти можешь ты поже­лать тому, на кого гне­ва­ешь­ся? Так успо­кой­ся: он умрет, даже если ты палец о палец не уда­ришь. Напрас­ный труд ста­рать­ся сде­лать то, что и так про­изой­дет непре­мен­но. (4) Ты ска­жешь: «Да нет, я вовсе не хочу его уби­вать; я желаю нака­зать его ссыл­кой, позо­ром, мате­ри­аль­ным ущер­бом». Я ско­рее про­щу того, кто жаж­дет нане­сти вра­гу рану, а не того, кто меч­та­ет поса­дить ему чирей: тут уже не толь­ко злая, но и ничтож­но мел­кая душон­ка. Впро­чем, о выс­шей ли мере нака­за­ния для вра­га ты меч­та­ешь или о более лег­ких, поду­май, ско­леч­ко вре­ме­ни все­го-то и оста­лось до того мига, когда он будет под­верг­нут мучи­тель­ной каз­ни, и ты полу­чишь удо­воль­ст­вие от чужой муки.

(5) Этот дух нам совсем уже ско­ро при­дет­ся испу­стить. А пока он еще в нас, пока мы еще люди, давай­те песто­вать нашу чело­веч­ность. Пусть нас никто не боит­ся, пусть нико­му не гро­зит от нас опас­ность. Давай­те пре­зи­рать обиды, поте­ри, ссо­ры, скло­ки, издев­ки, вели­ко­душ­но пере­но­ся ско­ро­теч­ные непри­ят­но­сти. Пока мы будем огляды­вать­ся, при­слу­ши­ва­ясь, что гово­рят о нас за нашей спи­ной, смерть наша будет уже тут как тут.