Трактаты об ораторском искусстве

Марку Бруту

ОРАТОР

[Посвя­ще­ние.] 1. (1) Что труд­нее и тяже­лее: отве­тить отка­зом на твои частые прось­бы все об одном и том же или выпол­нить то, чего ты про­сишь? — Вот о чем раз­мыш­лял я, мой Брут, дол­го и мно­го. Мне каза­лось поис­ти­не жесто­ким отка­зать тебе, кого я так силь­но люб­лю и чью ответ­ную любовь я чув­ст­вую, в тво­ей спра­вед­ли­вой прось­бе и достой­ном жела­нии; но и пося­гать на такой пред­мет, с кото­рым силы не могут совла­дать и кото­ро­го даже мысль не может обнять, так­же, пола­гал я, не подо­ба­ет тому, кто опа­са­ет­ся суда людей разум­ных и све­ду­щих. (2) Ибо что может быть тяже­лее, чем решить, каков луч­ший образ и как бы луч­ший облик речи, когда слав­ные ора­то­ры так не похо­жи друг на дру­га? Усту­пая тво­им частым прось­бам, я при­сту­паю к это­му не столь­ко в надеж­де на успех, сколь­ко из жела­ния пред­при­нять попыт­ку: пото­му что я пред­по­чи­таю, после­до­вав тво­ей воле, обна­ру­жить перед тобой недо­ста­ток разу­ме­ния, неже­ли в про­тив­ном слу­чае — недо­ста­ток доб­роты.

[Труд­но­сти темы.] (3) Итак, ты все чаще меня спра­ши­ва­ешь, какой род крас­но­ре­чия нра­вит­ся мне боль­ше всех и каким я пред­став­ляю себе то крас­но­ре­чие, к кото­ро­му ниче­го уже нель­зя при­ба­вить, кото­рое я счи­таю выс­шим и совер­шен­ней­шим? Но тут я боюсь, что если я выпол­ню то, чего ты хочешь, и обри­сую тако­го ора­то­ра, како­го ты ищешь, этим я ослаб­лю уси­лие мно­гих, кто в бес­си­лии отча­я­нья отка­жет­ся пося­гать на то, чего не наде­ет­ся достиг­нуть. (4) Но по спра­вед­ли­во­сти, на все долж­ны пося­гать все те, в ком есть жела­ние прий­ти к цели вели­кой и достой­ной вели­ких уси­лий. А у кого не хва­тит при­род­ных дан­ных или силы выдаю­ще­го­ся даро­ва­ния или кто будет недо­ста­точ­но про­све­щен изу­че­ни­ем вели­ких наук, пусть и он идет по тому пути, по како­му смо­жет, ибо если стре­мить­ся стать пер­вым, то не позор­но быть и вто­рым и третьим.

Ведь и сре­ди поэтов есть место не одно­му Гоме­ру, если гово­рить о гре­ках, и не одно­му Архи­ло­ху, или Софо­клу, или Пин­да­ру, но и вто­рым после них, и даже тем, кто ниже вто­рых. (5) Так же и в фило­со­фии вели­чие Пла­то­на не поме­ша­ло писать Ари­сто­те­лю, и сам Ари­сто­тель сво­и­ми поис­ти­не див­ны­ми зна­ни­я­ми и пло­до­ви­то­стью не уга­сил усер­дия осталь­ных.

2. И не толь­ко эти бли­ста­тель­ные мужи не были отвра­ще­ны от сво­их выс­ших иска­ний, но даже и масте­ра не оста­ви­ли сво­их искусств отто­го, что они не в состо­я­нии под­ра­жать кра­со­те Яли­са, кото­ро­го мы виде­ли на Родо­се, или Вене­ры Кос­ской; ни изва­я­ние Юпи­те­ра Олим­пий­ско­го, ни ста­туя Дори­фо­ра не отпуг­ну­ли осталь­ных скуль­п­то­ров, и они по-преж­не­му отлич­но зна­ли, что им делать и куда идти; а было их так мно­го, и каж­дый в сво­ем роде стя­жал такую сла­ву, что, вос­хи­ща­ясь выс­шим, мы не можем не ценить и вто­ро­сте­пен­ное.

(6) Так­же и сре­ди ора­то­ров — по край­ней мере, гре­че­ских, — есть один, кото­рый див­но высит­ся над все­ми; тем не менее, и рядом с Демо­сфе­ном было мно­го вели­ких и слав­ных ора­то­ров; были они и до него, да и после него не исчез­ли. Поэто­му тем, кто посвя­тил себя изу­че­нию крас­но­ре­чия, неза­чем терять надеж­ду или ослаб­лять усер­дие: даже в дости­жи­мо­сти совер­шен­ства не сле­ду­ет отча­и­вать­ся, а в высо­ких пред­ме­тах пре­крас­но и то, что лишь при­бли­жа­ет­ся к совер­шен­ству.

[Иде­аль­ный харак­тер рису­е­мо­го обра­за ора­то­ра.] (7) Впро­чем, созда­вая образ совер­шен­но­го ора­то­ра, я обри­сую его таким, каким, быть может, никто и не был. Ведь я не доис­ки­ва­юсь, кто это был, а иссле­дую, како­во долж­но быть то непре­взой­ден­ное совер­шен­ство, кото­рое ред­ко или даже нико­гда не встре­ча­лось мне в речи выдер­жан­ным с нача­ла до кон­ца, но то и дело про­све­чи­ва­ло то тут, то там, у иных чаще, у иных, быть может, реже, но везде одно и то же.

(8) Одна­ко я утвер­ждаю, что и ни в каком дру­гом роде нет ниче­го столь пре­крас­но­го, что не усту­па­ло бы той выс­шей кра­со­те, подо­би­ем кото­рой явля­ет­ся вся­кая иная, как сле­пок явля­ет­ся подо­би­ем лица. Ее невоз­мож­но уло­вить зре­ни­ем, слу­хом или иным чув­ст­вом, и мы пости­га­ем ее лишь раз­мыш­ле­ни­ем и разу­мом. Так, мы можем пред­ста­вить себе изва­я­ния пре­крас­нее Фиди­е­вых, хотя не виде­ли в этом роде ниче­го совер­шен­нее, и кар­ти­ны пре­крас­нее тех, какие я назы­вал. (9) Так и сам худож­ник, изо­бра­жая Юпи­те­ра или Минерву, не видел нико­го, чей облик он мог бы вос­про­из­ве­сти, но в уме у него обре­тал­ся некий выс­ший образ кра­соты, и, созер­цая его неот­рыв­но, он устрем­лял искус­ство рук сво­их по его подо­бию.

3. И вот, так же как в скульп­ту­ре и живо­пи­си есть нечто пре­вос­ход­ное и совер­шен­ное, мыс­ли­мо­му обра­зу кото­ро­го под­ра­жа­ет то, что пред­ста­ет нашим очам, так и образ совер­шен­но­го крас­но­ре­чия мы пости­га­ем душой, а его ото­б­ра­же­ние ловим слу­хом. (10) Пла­тон, этот достой­ней­ший осно­во­по­лож­ник и настав­ник в искус­стве речи, как и в искус­стве мыс­ли, назы­ва­ет такие обра­зы пред­ме­тов иде­я­ми и гово­рит, что они не воз­ни­ка­ют, но веч­но суще­ст­ву­ют в мыс­ли и разу­ме, меж­ду тем как все осталь­ное рож­да­ет­ся, гибнет, течет, исче­за­ет и не удер­жи­ва­ет­ся сколь­ко-нибудь дол­го в одном и том же состо­я­нии. Поэто­му, о чем бы мы ни рас­суж­да­ли разум­но и после­до­ва­тель­но, мы долж­ны воз­ве­сти свой пред­мет к его пре­дель­но­му обра­зу и обли­ку.

[Ора­тор дол­жен обла­дать фило­соф­ским обра­зо­ва­ни­ем.] (11) Но я вижу, что это мое вступ­ле­ние исхо­дит не из рас­суж­де­ний об ора­тор­ском искус­стве, но почерп­ну­то из самых недр фило­со­фии, да к тому же древ­ней и несколь­ко тем­ной. Это вызо­вет, быть может, пори­ца­ние и во вся­ком слу­чае — удив­ле­ние. Чита­те­ли будут или удив­лять­ся, какое отно­ше­ние име­ет все это к наше­му пред­ме­ту (но когда они раз­бе­рут­ся в самом пред­ме­те, то убедят­ся, что неда­ром я начал речь изда­ле­ка), или пори­цать, что мы ищем нехо­же­ных путей и покида­ем тор­ные. (12) Я и сам пони­маю, как часто кажет­ся, что я гово­рю нечто новое, когда я лишь повто­ряю весь­ма ста­рое, но мно­гим незна­ко­мое; и все же я заяв­ляю, что меня сде­ла­ли ора­то­ром — если я дей­ст­ви­тель­но ора­тор, хотя бы в малой сте­пе­ни, — не ритор­ские шко­лы, но про­сто­ры Ака­де­мии. Вот истин­ное попри­ще для мно­го­об­раз­ных и раз­лич­ных речей: неда­ром пер­вый след на нем про­ло­жил Пла­тон. Как он, так и дру­гие фило­со­фы в сво­их рас­суж­де­ни­ях бра­нят ора­то­ра и в то же вре­мя при­но­сят ему вели­кую поль­зу. Ведь от них исхо­дит, мож­но ска­зать, все оби­лие сыро­го мате­ри­а­ла для крас­но­ре­чия; но этот мате­ри­ал недо­ста­точ­но обра­ботан для про­цес­сов на фору­ме, так как фило­со­фы, по их обыч­но­му выра­же­нию, пре­до­став­ля­ют это более гру­бым музам. (13) Такое пре­зре­ние и пре­не­бре­же­ние фило­со­фов к судеб­но­му крас­но­ре­чию лиши­ло его мно­гих важ­ных средств; зато, бли­стая укра­ше­ни­я­ми слов и фраз, оно име­ло успех у наро­да и не боя­лось суро­во­го суда немно­гих. Вот как ока­за­лось, что людям уче­ным недо­ста­ет крас­но­ре­чия, доступ­но­го наро­ду, а людям крас­но­ре­чи­вым — высо­кой нау­ки.

4. (14) Так заявим же с само­го нача­ла то, что станет понят­нее потом: без фило­со­фии не может явить­ся такой ора­тор, како­го мы ищем; прав­да, не все в ней заклю­че­но, одна­ко поль­за от нее не мень­ше, чем поль­за акте­ру от пале­ст­ры (ведь и малое неред­ко мож­но отлич­но срав­нить с вели­ким). Дей­ст­ви­тель­но, о важ­ней­ших и раз­но­об­раз­ней­ших пред­ме­тах никто не может гово­рить подроб­но и про­стран­но, не зная фило­со­фии. (15) Так, и в «Фед­ре» Пла­то­на Сократ гово­рит, что даже Перикл пре­вос­хо­дил осталь­ных ора­то­ров отто­го, что учи­те­лем его был физик Ана­к­са­гор: от него-то, по мне­нию Сокра­та, и усво­ил он мно­го пре­крас­но­го и слав­но­го, в том чис­ле — оби­лие и богат­ство речи и уме­ние извест­ны­ми сред­ства­ми сло­га воз­буж­дать любые душев­ные дви­же­ния, а это глав­ное в крас­но­ре­чии. То же самое надо ска­зать и о Демо­сфене, из писем кото­ро­го мож­но понять, каким усерд­ным был он слу­ша­те­лем Пла­то­на. (16) Далее, без фило­соф­ско­го обра­зо­ва­ния мы не можем ни раз­ли­чить род и вид како­го бы то ни было пред­ме­та, ни рас­крыть его в опре­де­ле­нии, ни разде­лить на части, ни отли­чить в нем истин­ное от лож­но­го, ни выве­сти след­ст­вия, ни заме­тить про­ти­во­ре­чия, ни разъ­яс­нить дву­смыс­лен­ное. А что ска­зать о при­ро­де вещей, позна­ние кото­рой достав­ля­ет столь обиль­ный мате­ри­ал для ора­то­ра? И мож­но ли что-нибудь ска­зать или понять отно­си­тель­но жиз­ни, обя­зан­но­стей, доб­ро­де­те­ли, нра­вов, не изу­чив эти пред­ме­ты сами по себе?

5. (17) Все эти столь важ­ные мыс­ли долж­ны обре­сти несчет­ные укра­ше­ния: это­му одно­му и учи­ли в наше вре­мя те, кого счи­та­ли учи­те­ля­ми крас­но­ре­чия. Отто­го никто и не обла­да­ет истин­ным и совер­шен­ным крас­но­ре­чи­ем, что нау­ка о вещах суще­ст­ву­ет сама по себе, нау­ка о речах — сама по себе, и люди у одних настав­ни­ков учат­ся мыс­лить, у дру­гих гово­рить. (18) Так и Марк Анто­ний, кото­ро­го поко­ле­ние наших отцов при­зна­ва­ло едва ли не пер­вым в крас­но­ре­чии, муж от при­ро­ды про­ни­ца­тель­ный и здра­во­мыс­ля­щий, в един­ст­вен­ной остав­лен­ной им кни­ге заяв­ля­ет, что виды­вал мно­го людей речи­стых, но ни одно­го крас­но­ре­чи­во­го. Из это­го вид­но, что у него в душе обре­тал­ся некий образ крас­но­ре­чия, кото­рый он пости­гал вооб­ра­же­ни­ем, но в дей­ст­ви­тель­но­сти не видел. Итак, даже этот чело­век само­го тон­ко­го ума, тре­буя мно­го­го от себя и от дру­гих, не видел реши­тель­но нико­го, кто по пра­ву мог бы назы­вать­ся крас­но­ре­чи­вым; (19) и раз уж он не счи­тал крас­но­ре­чи­вым ни себя, ни Крас­са, то, конеч­но, он заклю­чал в душе такой обра­зец крас­но­ре­чия, кото­рый реши­тель­но обни­мал все, и поэто­му не мог подой­ти к тем, кому чего-то (а иной раз и очень мно­го­го) недо­ста­ва­ло.

Оты­щем же, Брут, если это воз­мож­но, того ора­то­ра, кото­ро­го нико­гда не видел Анто­ний и кото­рый, луч­ше ска­зать, вовсе нико­гда не суще­ст­во­вал. Если мы и не суме­ем вос­про­из­ве­сти и изо­бра­зить его, — тот же Анто­ний гово­рил, что это вряд ли уда­лось бы и богу, — то, может быть, мы смо­жем ска­зать, каким он дол­жен быть.

[Ора­тор дол­жен вла­деть все­ми тре­мя сти­ля­ми речи.] (20) Речь быва­ет трех родов: иные отли­ча­лись в каком-нибудь отдель­ном роде, но очень мало кто во всех трех оди­на­ко­во, как мы того ищем. Были ора­то­ры, так ска­зать, веле­ре­чи­вые, обла­дав­шие оди­на­ко­во вели­ча­вой важ­но­стью мыс­лей и вели­ко­ле­пи­ем слов, силь­ные, раз­но­об­раз­ные, обиль­ные, важ­ные, спо­соб­ные и гото­вые вол­но­вать и увле­кать души, при­чем одни дости­га­ли это­го речью рез­кой, суро­вой, гру­бой, неза­вер­шен­ной и неза­круг­лен­ной, а дру­гие — глад­кой, строй­ной и закон­чен­ной. Были, напро­тив, ора­то­ры сухие, изыс­кан­ные, спо­соб­ные все пре­по­дать ясно и без про­стран­но­сти, речью мет­кой, отто­чен­ной и сжа­той; (6) речь это­го рода у неко­то­рых была искус­на, но не обра­бота­на и наме­рен­но упо­доб­ля­лась ими речи гру­бой и неуме­лой, а у дру­гих при той же скудо­сти дости­га­ла бла­го­зву­чия и изя­ще­ства и быва­ла даже цве­ти­стой и уме­рен­но пыш­ной. (21) Но есть так­же рас­по­ло­жен­ный меж­ду ними сред­ний и как бы уме­рен­ный род речи, не обла­даю­щий ни изыс­кан­но­стью вто­рых, ни бур­ли­во­стью пер­вых, смеж­ный с обо­и­ми, чуж­дый край­но­стей обо­их, вхо­дя­щий в состав и того и дру­го­го, а луч­ше ска­зать, ни того, ни дру­го­го; слог тако­го рода, как гово­рит­ся, течет еди­ным пото­ком, ничем не про­яв­ля­ясь, кро­ме лег­ко­сти и рав­но­мер­но­сти: раз­ве что впле­тет, как в венок, несколь­ко буто­нов, при­укра­ши­вая речь скром­ным убран­ст­вом слов и мыс­лей.

(22) Те из ора­то­ров, кто выка­зал силу в каж­дом из этих родов по отдель­но­сти, стя­жа­ли себе слав­ное имя; но еще надо рас­сле­до­вать, доста­точ­но ли в них выра­же­но то, чего мы ищем. 7. В самом деле, мы видим, что были и такие, кото­рые уме­ли вла­деть как речью пыш­ной и важ­ной, так и речью гиб­кой и тон­кой. О если бы мы мог­ли най­ти подо­бие тако­го чело­ве­ка сре­ди латин­ских ора­то­ров! Как было бы пре­вос­ход­но, если бы нас удо­вле­тво­ри­ло свое и не надо было бы искать чужо­го! (23) Я и сам воздал нема­лую хва­лу рим­ля­нам в сво­ем «Бру­те» как из люб­ви к сво­им, так и из жела­ния обо­д­рить дру­гих; но я пом­ню, что намно­го выше всех я поста­вил Демо­сфе­на и что толь­ко его сила бли­же соот­вет­ст­ву­ет тому крас­но­ре­чию, о кото­ром я меч­таю, а не тому, какое мне зна­ко­мо по дру­гим ора­то­рам. Никто не пре­взо­шел его ни в важ­но­сти, ни в изя­ще­стве, ни в уме­рен­но­сти. А тем, чье у нас рас­про­стра­ни­лось неве­же­ст­вен­ное уче­ние и кто жела­ет име­но­вать­ся атти­ка­ми или даже гово­рить по-атти­че­ски, не меша­ет ука­зать, чтобы они поди­ви­лись на это­го мужа, кото­рый, по-мое­му, был аттич­нее самих Афин, и чтобы они поучи­лись у него, что такое аттич­ность, и взя­ли бы за обра­зец крас­но­ре­чия его мощь, а не свое бес­си­лие. (24) Ведь у нас теперь каж­дый хва­лит толь­ко то, чему сам спо­со­бен под­ра­жать. Одна­ко для тех, кто увле­чен луч­ши­ми стрем­ле­ни­я­ми, но слиш­ком слаб в суж­де­ни­ях, я счи­таю не лиш­ним объ­яс­нить, чем на самом деле заслу­жи­ли атти­ки свою сла­ву.

8. Крас­но­ре­чие ора­то­ров все­гда руко­во­ди­лось вку­сом слу­ша­те­лей. Вся­кий, кто хочет иметь успех, следит за их жела­ни­я­ми и в согла­сии с ними сла­га­ет свою речь цели­ком при­ме­ни­тель­но к их суж­де­ни­ям и взглядам. (25) Так, Кария, Фри­гия и Мизия, наи­ме­нее обра­зо­ван­ные и наи­ме­нее раз­бор­чи­вые, усво­и­ли при­ят­ный их слу­ху наду­тый и как бы ожи­ре­лый род крас­но­ре­чия, кото­ро­го нико­гда не одоб­ря­ли даже их соседи родо­с­цы, отде­лен­ные от них лишь узким про­ли­вом, не гово­ря уже о гре­ках. Афи­няне же его реши­тель­но отвер­га­ли. Все­гда обла­дая разум­ным и здра­вым суж­де­ни­ем, они уме­ют слу­шать толь­ко неис­пор­чен­ное и изящ­ное; и ора­тор, пови­ну­ясь их чув­ству, не смел вста­вить в речь ни еди­но­го необыч­но­го или непри­ят­но­го сло­ва. (26) Так и тот, о ком мы ска­за­ли, что он пре­вос­хо­дит всех осталь­ных, в сво­ей реши­тель­но луч­шей речи за Кте­си­фон­та, начав уни­жен­но, в рас­суж­де­нии о зако­нах стал гово­рить все более вес­ко, посте­пен­но вос­пла­ме­няя судей, а когда увидел, что они уже разде­ля­ют его пыл, то в осталь­ной части речи сме­ло нес­ся во весь опор. Но все же, хоть он и тща­тель­но взве­ши­вал каж­дое сло­во, Эсхин упре­кал его за мно­гие выра­же­ния, поно­ся их и насмеш­ли­во назы­вая гру­бы­ми, про­тив­ны­ми, неснос­ны­ми; он даже обо­звал его диким зве­рем и спро­сил, сло­ва ли это или чудо­ви­ща? Таким обра­зом, Эсхи­ну даже речь Демо­сфе­на не каза­лась атти­че­ской.

(27) Конеч­но, лег­ко выхва­тить какое-нибудь сло­во, так ска­зать, с само­го пылу, а потом высме­и­вать его, когда огонь в душе у каж­до­го погаснет; и Демо­сфен шут­ли­во оправ­ды­вал­ся, заяв­ляя, что не от того зави­сят судь­бы Гре­ции, в какую сто­ро­ну он про­стер руку или какое сло­во употре­бил. Но если даже Демо­сфе­на пори­ца­ли афи­няне за неесте­ствен­ность, как мог­ли бы они слу­шать мизий­ца или фри­гий­ца?^[1] В самом деле, если бы он начал петь, играя голо­сом и зазы­вая на ази­ат­ский лад, кто бы стал его слу­шать? Или, луч­ше ска­зать, кто бы не при­ка­зал ему уби­рать­ся?

[Нель­зя замы­кать­ся в одном сти­ле.] 9. (28) Таким обра­зом, толь­ко о тех, кто сооб­ра­зу­ет­ся с чут­ко­стью и стро­го­стью атти­че­ско­го слу­ха, мож­но ска­зать, что они гово­рят по-атти­че­ски. Есть мно­го родов такой речи, но наши ора­то­ры заме­ча­ют лишь один. Если кто гово­рит неров­но и небреж­но, лишь бы полу­ча­лось чет­ко и ясно, — толь­ко такую речь и при­зна­ют атти­че­ской. Пра­виль­но, что атти­че­ской; непра­виль­но, что толь­ко такую. (29) Если, по их мне­нию, толь­ко в этом и заклю­ча­ет­ся аттич­ность, то по-атти­че­ски не гово­рил и сам Перикл, без спо­ру счи­тав­ший­ся пер­вым ора­то­ром: будь он при­вер­жен­цем про­сто­го крас­но­ре­чия, нико­гда бы не ска­зал поэт Ари­сто­фан, буд­то он гре­мит гро­мом и мечет мол­нии, при­во­дя в смя­те­ние всю Гре­цию. Пусть гово­рит по-атти­че­ски Лисий, чей слог столь при­я­тен и отде­лан (кто с этим спо­рит?); но надо пони­мать, что аттич­ность Лисия состо­ит не в про­сто­те и непри­кра­шен­но­сти, но в отсут­ст­вии необыч­но­го и неумест­но­го. Или пыш­ная, важ­ная и обиль­ная речь так­же может быть атти­че­ской, — или ни Эсхи­на, ни Демо­сфе­на нель­зя счи­тать атти­ка­ми.

(30) Но иные объ­яв­ля­ют себя даже после­до­ва­те­ля­ми Фукидида! Вот некий новый и неслы­хан­ный род крас­но­ре­чия, сра­зу изоб­ли­чаю­щий неве­же­ство изо­бре­та­те­лей. Ведь те, кто под­ра­жа­ют Лисию, под­ра­жа­ют, по край­ней мере, речи судеб­но­го ора­то­ра: пусть в ней нет про­стран­но­сти и вели­чия, но в ней есть точ­ность и изя­ще­ство, и с нею мож­но успеш­но высту­пить на фору­ме перед судья­ми. А Фукидид повест­ву­ет о подви­гах, вой­нах и бит­вах, в его рас­ска­зе есть досто­ин­ство и важ­ность, но для речи перед судом или перед наро­дом оттуда нече­го заим­ст­во­вать. Даже в его зна­ме­ни­тых речах столь­ко тем­ных и неяс­ных выра­же­ний, что их с трудом пони­ма­ешь, а в поли­ти­че­ской речи это едва ли не самый тяж­кий недо­ста­ток. (31) Что за стран­ная извра­щен­ность в людях: вла­дея хле­бом, поедать желуди? или афи­няне, научив людей зем­леде­лию, не научи­ли их заод­но и крас­но­ре­чию? Нако­нец, кто из гре­че­ских рито­ров когда-нибудь что-нибудь почерп­нул из Фукидида? — «Но все его хва­лят!» — Согла­сен, но хва­лят его за разум­ное, прав­ди­вое и серь­ез­ное объ­яс­не­ние собы­тий: не за то, что он ведет про­цесс в суде, а за то, что он ведет повест­во­ва­ние о вой­нах в сво­ей исто­рии.

(32) Поэто­му он нико­гда и не счи­тал­ся ора­то­ром, и если бы он не напи­сал исто­рию, имя его неми­ну­е­мо забы­лось бы, хоть он и был чело­век вид­ный и знат­ный. Но и у него никто не вдох­нов­ля­ет­ся важ­но­стью слов и мыс­лей: напро­тив, все, кто гово­рит обры­ви­сто и бес­связ­но, для чего и образ­ца-то ника­ко­го не тре­бу­ет­ся, мнят себя чисто­кров­ны­ми Фукидида­ми. Я встре­чал даже тако­го, кото­рый стре­мил­ся упо­до­бить­ся Ксе­но­фон­ту, чья речь, дей­ст­ви­тель­но, сла­дост­нее меда, но вовсе чуж­да шуму фору­ма.

[Пере­ход к теме: новое посвя­ще­ние.] (33) Итак, вер­нем­ся к тому ора­то­ру, кото­ро­го мы хотим обри­со­вать, воору­жив его тем самым крас­но­ре­чи­ем, како­го ни в ком не знал Анто­ний. 10. Поис­ти­не, Брут, на вели­кое и труд­ное дело мы пося­га­ем; но для чело­ве­ка любя­ще­го, по-мое­му, нет ниче­го труд­но­го. А я люб­лю и все­гда любил твои даро­ва­ния, твои стрем­ле­ния, твой нрав. С каж­дым днем все более меня мучит тос­ка о наших встре­чах, о при­выч­ной жиз­ни, о тво­их уче­ных беседах, кото­рые мне так хоте­лось бы услы­шать, и чув­ства мои все более воз­буж­да­ют­ся див­ной сла­вой тво­их заме­ча­тель­ных доб­ро­де­те­лей, кото­рые столь раз­но­об­раз­ны, но все объ­ем­лют­ся тво­им высо­ким духом. (34) Что может быть про­ти­во­по­лож­нее, чем стро­гость и мяг­кость? Но кто когда-нибудь слыл более спра­вед­ли­вым и более любез­ным? Что может быть труд­нее, чем решать рас­при мно­гих лиц и сохра­нить при­вя­зан­ность каж­до­го? А ты это дела­ешь так, что даже тот, про­тив кого ты выно­сишь реше­ние, ухо­дит спо­кой­ный и доволь­ный. Ты ниче­го не дела­ешь, чтобы уго­дить кому-нибудь одно­му, но все­ми тво­и­ми дей­ст­ви­я­ми ты угож­да­ешь всем. Вот поче­му на всей зем­ле одна лишь Гал­лия не пыла­ет общим пожа­ром: здесь пока­зы­ва­ешь ты себя на виду у всей Ита­лии, и тебя окру­жа­ет цвет и сила ее луч­ших граж­дан.

А как заме­ча­тель­но, что сре­ди самых важ­ных дел ты нико­гда не забы­ва­ешь науч­ных заня­тий и посто­ян­но или пишешь сам, или побуж­да­ешь меня что-нибудь напи­сать! (35) И вот, я при­ни­ма­юсь за это сочи­не­ние, толь­ко что окон­чив «Като­на» — кни­гу, за кото­рую я нико­гда бы не взял­ся, зная, как враж­деб­но наше вре­мя доб­ро­де­те­ли, если бы не почи­тал гре­хом ослу­шать­ся, когда ты про­сил меня, ожив­ляя доро­гое вос­по­ми­на­ние о нем, — но заве­ряю, что реша­юсь писать об этом толь­ко по тво­ей прось­бе и про­тив моей воли. Я хочу, чтобы мы разде­ли­ли вину, если я не справ­люсь с таким пред­ме­том: ты — за то, что воз­ло­жил на меня это бре­мя, я — за то, что при­нял его; посвя­тив мое сочи­не­ние тебе, я искуп­лю этой заслу­гой погреш­но­сти моих суж­де­ний.

[Напо­ми­на­ние о труд­но­стях.] 11. (36) Самое труд­ное во вся­ком деле — это выра­зить, что пред­став­ля­ет собою тот образ луч­ше­го, кото­рый у гре­ков назы­ва­ет­ся χα­ρακ­τήρ, ибо один счи­та­ет луч­шим одно, дру­гой дру­гое. Я люб­лю Энния, гово­рит один, пото­му что Энний не отхо­дит от обыч­но­го сло­во­употреб­ле­ния; а я Паку­вия, гово­рит дру­гой, у него все сти­хи пыш­ны и отде­ла­ны, Энний же во мно­гом небре­жен; тре­тий, допу­стим, любит Акция; так все по-раз­но­му судят о латин­ских писа­те­лях, как и о гре­че­ских, и нелег­ко выяс­нить, что же будет все­го пре­вос­ход­нее. Так же и в кар­ти­нах одни любят рез­кое, гру­бое, тем­ное, а дру­гие бле­стя­щее, радост­ное и свет­лое. Что же мож­но взять как неко­то­рый обра­зец или устав, если каж­дая вещь заме­ча­тель­на в сво­ем роде, а родов так мно­го? Но такое сомне­ние не оста­но­ви­ло меня в моей попыт­ке: я рас­судил, что во всех пред­ме­тах есть нечто самое луч­шее, и если даже оно скры­то, чело­век све­ду­щий может в него про­ник­нуть.

[Огра­ни­че­ние темы судеб­ным крас­но­ре­чи­ем.] (37) Но так как есть мно­го родов речи, все они раз­лич­ны и не сво­дят­ся к одно­му типу, то и хва­леб­ные речи, и исто­ри­че­ские повест­во­ва­ния, и такие уве­ще­ва­тель­ные речи, обра­зец кото­рых оста­вил Исо­крат в пане­ги­ри­ке, а с ним мно­гие дру­гие так назы­вае­мые софи­сты, и все осталь­ное, что чуж­до пре­ни­ям на фору­ме, — ины­ми сло­ва­ми, весь род, назы­вае­мый по-гре­че­ски эпидик­ти­че­ским, пото­му что цель его — как бы пока­зать пред­мет к удо­воль­ст­вию зри­те­лей, — все это я сей­час остав­лю в сто­роне.

Я не гово­рю, буд­то все это не сто­ит вни­ма­ния, — напро­тив, на этом как бы вскарм­ли­ва­ет­ся тот ора­тор, кото­ро­го мы хотим обри­со­вать и о кото­ром ста­ра­ем­ся гово­рить как мож­но обсто­я­тель­нее. 12. Здесь он усва­и­ва­ет оби­лие слов и сво­бод­нее рас­по­ла­га­ет их соче­та­ни­ем и рит­мом. (38) Здесь даже поз­во­ля­ет­ся созву­чие сен­тен­ций, допус­ка­ют­ся звуч­ные чет­кие и закон­чен­ные пери­о­ды и наме­рен­но — не втайне, но откры­то и сво­бод­но — про­яв­ля­ет­ся забота о том, чтобы сло­вам соот­вет­ст­во­ва­ли сло­ва оди­на­ко­вой дли­ны, как бы вро­вень отме­рен­ные, чтобы неред­ко сбли­жа­лись несхо­жие и сопо­став­ля­лись про­ти­во­по­лож­ные поня­тия и чтобы окон­ча­ния фраз, сход­ным обра­зом закруг­ля­ясь, дава­ли сход­ный звук: в насто­я­щих же судеб­ных речах мы это дела­ем гораздо реже и, во вся­ком слу­чае, неза­мет­нее. В Пана­фи­ней­ской речи сам Исо­крат при­зна­ет­ся, что усерд­но к это­му стре­мил­ся, — и понят­но, так как он писал не для судеб­но­го пре­ния, а для услаж­де­ния слу­ха.

(39) По пре­да­нию, пер­вы­ми это раз­ра­бота­ли Фра­си­мах из Хал­кедо­на и Гор­гий из Леон­тин, а затем Фео­дор из Визан­тия и мно­гие дру­гие, кого Сократ в «Фед­ре» назы­ва­ет «сло­во­ис­кус­ни­ка­ми». У них мно­гое полу­ча­лось весь­ма звуч­ным; но так как это искус­ство толь­ко что яви­лось на свет, то иное зву­ча­ло еще слиш­ком дроб­но, слиш­ком похо­же на сти­хи, слиш­ком пест­ро. Тем более достой­ны удив­ле­ния Геро­дот и Фукидид: хотя они и были совре­мен­ни­ка­ми тех, о ком я гово­рил, но сами реши­тель­но пре­не­брег­ли таки­ми заба­ва­ми, а луч­ше ска­зать, без­дел­ка­ми. Один из них течет плав­но и без запин­ки, слов­но спо­кой­ная река; дру­гой несет­ся быст­рее и как бы воен­ным ладом поет о воен­ных делах. Они пер­вые, по сло­вам Фео­ф­ра­с­та, дали исто­рии такой тол­чок, что после них она уже посяг­ну­ла на более обиль­ную и пыш­ную речь.

13. (40) К сле­дую­ще­му поко­ле­нию при­над­ле­жит Исо­крат, кото­ро­го я все­гда хва­лю более, чем любо­го дру­го­го ора­то­ра это­го рода, хотя ты, Брут, неред­ко и воз­ра­жа­ешь про­тив это­го со всей тво­ей мяг­ко­стью и уче­но­стью, но, может быть, и ты со мной согла­сишь­ся, узнав, за что я его хва­лю. Так как дроб­ный ритм Фра­си­ма­ха и Гор­гия, кото­рые, по пре­да­нию, пер­вые ста­ли искус­но соче­тать сло­ва, казал­ся ему руб­ле­ным, а слог Фео­до­ра отры­ви­стым и недо­ста­точ­но, так ска­зать, округ­лым, он пер­вый стал изли­вать мыс­ли в более про­стран­ных сло­вах и более мяг­ких рит­мах. Так как его уче­ни­ка­ми в этом были те, кто достиг потом выс­шей извест­но­сти как реча­ми, так и сочи­не­ни­я­ми, то дом его про­слыл куз­ни­цей крас­но­ре­чия. (41) И как я с лег­ко­стью тер­пел пори­ца­ния осталь­ных, когда меня хва­лил наш Катон, так, долж­но быть, Исо­крат, бла­го­да­ря отзы­ву Пла­то­на, мог пре­зи­рать суж­де­ния про­чих. Ты ведь зна­ешь, что он так гово­рит уста­ми Сокра­та почти на послед­ней стра­ни­це «Фед­ра»: «Федр, этот Исо­крат еще юнец, но мне хоте­лось бы ска­зать, что я в нем уга­ды­ваю». — «Что же?» — спро­сил тот. — «Мне кажет­ся, его даро­ва­ние слиш­ком вели­ко, чтобы срав­ни­вать его речи с реча­ми Лисия; да и к доб­ро­де­те­ли у него боль­ше склон­но­сти; поэто­му будет вовсе не уди­ви­тель­но, если, став постар­ше, он в сво­ем роде крас­но­ре­чия оста­вит поза­ди себя, как маль­чи­шек, всех, кто когда-нибудь зани­мал­ся реча­ми; если же это его не удо­вле­тво­рит, он устре­мит­ся к выс­ше­му, слов­но дви­жи­мый неким боже­ст­вен­ным поры­вом души, ибо в его созна­нии от при­ро­ды есть нечто фило­соф­ское».

(42) Такое пред­ска­за­ние дает Сократ юно­ше: но писал это Пла­тон о зре­лом муже, о сво­ем сверст­ни­ке, и поно­ся всех осталь­ных рито­ров, вос­хи­щал­ся им одним. А кто не любит Исо­кра­та, тот пусть оста­вит меня заблуж­дать­ся вме­сте с Сокра­том и Пла­то­ном.

Итак, сла­дост­ная, воль­ная и плав­ная речь, бога­тая затей­ли­вы­ми мыс­ля­ми и звуч­ны­ми сло­ва­ми, — вот каков эпидик­ти­че­ский род, о кото­ром мы гово­ри­ли: соб­ст­вен­ность софи­стов, при­год­ный ско­рей для пара­да, чем для бит­вы, удел гим­на­си­ев и палестр, пре­зи­рае­мый и гони­мый на фору­ме. Но так как вскорм­лен­ное им крас­но­ре­чие, окреп­нув, само забо­тит­ся о сво­ей кра­со­те и силе, нам сле­до­ва­ло ска­зать и об этой как бы колы­бе­ли ора­то­ра. И все же он годит­ся толь­ко для забав и для пара­дов: мы же теперь перей­дем к строю и к бою.

[План.] 14. (43) Так как ора­тор дол­жен забо­тить­ся о трех вещах — что ска­зать, где ска­зать и как ска­зать, — то нам сле­до­ва­ло бы изло­жить, что явля­ет­ся луч­шим в каж­дом из этих слу­ча­ев; но мы сде­ла­ем это несколь­ко ина­че, чем это обыч­но дела­ет­ся при изу­че­нии рито­ри­ки. Мы не будем давать пра­ви­ла, так как не в этом наша зада­ча, но мы набро­са­ем образ и облик образ­цо­во­го крас­но­ре­чия: не то, каки­ми сред­ства­ми оно достиг­ну­то, но то, каким оно пред­став­ля­ет­ся нам.

(44) О двух пер­вых вещах — вкрат­це, пото­му что они не столь важ­ны, сколь­ко необ­хо­ди­мы для дости­же­ния выс­шей сла­вы; к тому же они свой­ст­вен­ны и мно­гим дру­гим пред­ме­там.

[«Что ска­зать»: нахож­де­ние.] Дей­ст­ви­тель­но, най­ти и выбрать, что ска­зать, — вели­кое дело: это — как бы душа в теле; но это забота ско­рее здра­во­го смыс­ла, чем крас­но­ре­чия, а в каком деле мож­но обой­тись без здра­во­го смыс­ла? Конеч­но, тот ора­тор, в кото­ром мы ищем совер­шен­ства, будет знать, откуда извлечь осно­ва­ния и дово­ды. (45) О чем бы ни гово­ри­лось в судеб­ной или поли­ти­че­ской речи, выяс­не­нию под­ле­жит, во-пер­вых, имел ли место посту­пок, во-вто­рых, как его опре­де­лить и, в-третьих, как его рас­це­нить. Пер­вый вопрос раз­ре­ша­ет­ся дока­за­тель­ства­ми, вто­рой — опре­де­ле­ни­я­ми, тре­тий — поня­ти­я­ми о право­те и неправо­те. Чтобы при­ме­нить эти поня­тия, ора­тор — не зауряд­ный, а наш, образ­цо­вый ора­тор — все­гда по мере воз­мож­но­сти отвле­ка­ет­ся от дей­ст­ву­ю­щих лиц и обсто­я­тельств, пото­му что общий вопрос может быть разо­бран пол­нее, чем част­ный, и поэто­му то, что дока­за­но в целом, неиз­беж­но дока­зы­ва­ет­ся и в част­но­сти. (46) Это отвле­че­ние раз­бо­ра от дей­ст­ви­тель­ных лиц и обсто­я­тельств к речи обще­го харак­те­ра назы­ва­ет­ся θέ­σις. Таким путем Ари­сто­тель раз­ви­вал у моло­дых людей не толь­ко тон­кость рас­суж­де­ния, нуж­ную фило­со­фам, но и пол­ноту средств, нуж­ную рито­рам, чтобы обиль­но и пыш­но гово­рить за и про­тив. Он же ука­зал нам «места» — так он это назы­ва­ет — как бы при­ме­ты тех дово­дов, на осно­ве кото­рых мож­но раз­вить речь и за и про­тив. 15. (47) Так и посту­пит наш ора­тор — ибо мы гово­рим не о каком-нибудь декла­ма­то­ре или пло­щад­ном крюч­котво­ре, но о муже уче­ней­шем и совер­шен­ней­шем: когда перед ним будут те или иные «места», он быст­ро про­бе­жит по всем, вос­поль­зу­ет­ся удоб­ны­ми и будет о них гово­рить обоб­щен­но, а это поз­во­лит ему перей­ти и к так назы­вае­мым общим местам.

Но эти­ми сред­ства­ми он не будет поль­зо­вать­ся без­дум­но: он все взве­сит и сде­ла­ет свой выбор, пото­му что не все­гда и не во вся­ком деле дово­ды, раз­ви­тые из одних и тех же мест, име­ют один и тот же вес. (48) Поэто­му он будет раз­бор­чив и не толь­ко най­дет, что мож­но ска­зать, но и при­кинет, что долж­но ска­зать. Дей­ст­ви­тель­но, нет ниче­го пло­до­нос­нее, неже­ли даро­ва­ние, осо­бен­но когда оно возде­ла­но нау­ка­ми: но как бога­тый изобиль­ный уро­жай при­но­сит не толь­ко коло­сья, но и опас­ней­шие для них сор­ные тра­вы, так ино­гда и из таких «мест» выво­дят­ся дово­ды лег­ко­вес­ные, неумест­ные или бес­по­лез­ные. (49) И если бы насто­я­щий ора­тор не делал здесь разум­но­го отбо­ра, раз­ве бы он сумел остать­ся и дер­жать­ся в кру­гу выгод­ных ему дан­ных, смяг­чить невы­год­ные, скрыть или по воз­мож­но­сти совсем обой­ти те, кото­рых он не может опро­верг­нуть, отвлечь от них вни­ма­ние или выдви­нуть такое пред­по­ло­же­ние, кото­рое пока­жет­ся прав­до­по­доб­нее, чем враж­деб­ная точ­ка зре­ния?

[«Где ска­зать»: рас­по­ло­же­ние.] (50) А с какой заботою он рас­по­ло­жит все, что най­дет! — ибо тако­ва вто­рая из трех забот ора­то­ра. Конеч­но, он воз­ведет к сво­е­му пред­ме­ту достой­ные под­сту­пы и пыш­ные пред­две­рия, он с пер­во­го натис­ка овла­де­ет вни­ма­ни­ем, утвер­дит свои мне­ния, отра­зит и обес­си­лит про­тив­ные, поста­вит самые вес­кие дово­ды частью в нача­ло, частью в конец, а меж­ду ними вдвинет сла­бые.

[«Как ска­зать».] 16. (51) Итак, мы опи­са­ли бег­ло и вкрат­це, каким дол­жен быть ора­тор в отно­ше­нии двух пер­вых частей крас­но­ре­чия. Но, как мы уже ска­за­ли, эти части при всей их зна­чи­тель­но­сти и важ­но­сти тре­бу­ют мень­ше искус­ства и труда; зато когда он най­дет, что ска­зать и где ска­зать, то несрав­нен­но важ­нее будет поза­бо­тить­ся, как ска­зать. Извест­но, что и наш Кар­не­ад не раз гово­рил: «Кли­то­мах гово­рит то же, что я, а Хар­мад, вдо­ба­вок, так же, как я». Если в фило­со­фии, где смот­рят на смысл и не взве­ши­ва­ют слов, столь мно­гое зави­сит от спо­со­ба выра­же­ния, то что поду­мать о делах судеб­ных, в кото­рых речь — пре­вы­ше все­го?

(52) По край­ней мере, по тво­им пись­мам, Брут, я почув­ст­во­вал, что ты меня спра­ши­ва­ешь не о том, чего я хочу от наи­луч­ше­го ора­то­ра в отно­ше­нии нахож­де­ния и рас­по­ло­же­ния, но жела­ешь узнать, какой род самой речи я счи­таю луч­шим. Труд­ная зада­ча, бес­смерт­ные боги! пожа­луй, самая труд­ная из всех. Ведь наша речь мяг­ка, гиб­ка и так подат­ли­ва, что после­ду­ет, куда бы ее ни пове­ли: и поэто­му раз­но­об­ра­зие харак­те­ров и склон­но­стей поро­ди­ло весь­ма не сход­ные друг с дру­гом роды крас­но­ре­чия. (53) Одним по серд­цу теку­чая округ­лен­ность слов, и они счи­та­ют крас­но­ре­чи­ем без­оста­но­воч­ную речь; а дру­гие любят отдель­ные, рас­чле­нен­ные отрез­ки с оста­нов­ка­ми и пере­дыш­ка­ми. Что может быть более раз­лич­но? одна­ко и в том и в дру­гом есть нечто пре­вос­ход­ное. Одни изощ­ря­ют­ся в спо­кой­ст­вии, плав­но­сти и как бы чисто­те и про­зрач­но­сти сво­его рода речи; дру­гие, поль­зу­ясь жест­ки­ми и стро­ги­ми сло­ва­ми, стре­мят­ся к свое­об­раз­ной скорб­но­сти сло­га. А так как мы толь­ко что уста­но­ви­ли разде­ле­ние, что одни жела­ют казать­ся важ­ны­ми, дру­гие про­сты­ми, третьи уме­рен­ны­ми, то сколь­ко мы насчи­та­ли родов речи, столь­ко же ока­зы­ва­ет­ся и родов ора­то­ров.

17. (54) И так как я уже начал давать тебе боль­ше, чем ты про­сил, — ибо ты инте­ре­со­вал­ся толь­ко родом речи, я же отве­тил вкрат­це и о нахож­де­нии и о рас­по­ло­же­нии, — то я и теперь буду гово­рить не толь­ко об изло­же­нии речи, но и о ее про­из­не­се­нии: таким обра­зом, ни одна часть не оста­нет­ся в сто­роне. Что же каса­ет­ся запо­ми­на­ния, то оно явля­ет­ся общей при­над­леж­но­стью мно­гих искусств, и о нем здесь гово­рить не место.

[Про­из­не­се­ние.] (55) «Как ска­зать» — это вопрос, отно­ся­щий­ся и к про­из­не­се­нию и к изло­же­нию: ведь про­из­не­се­ние есть как бы крас­но­ре­чие тела и состо­ит из голо­са и дви­же­ний. Изме­не­ний голо­са столь­ко же, сколь­ко изме­не­ний души, кото­рые и вызы­ва­ют­ся пре­иму­ще­ст­вен­но голо­сом. Поэто­му тот совер­шен­ный ора­тор, о кото­ром я все вре­мя веду рас­сказ, смот­ря по тому, как поже­ла­ет он выра­зить страсть и вско­ле­бать души слу­ша­те­лей, вся­кий раз будет при­да­вать голо­су опре­де­лен­ное зву­ча­ние. Об этом я ска­зал бы подроб­нее, если бы сей­час было вре­мя для настав­ле­ний или если бы ты об этом про­сил. Ска­зал бы я и о тех дви­же­ни­ях, с кото­ры­ми свя­за­но и выра­же­ние лица: труд­но даже пере­дать, насколь­ко важ­но, хоро­шо ли ора­тор поль­зу­ет­ся эти­ми сред­ства­ми. (56) Ведь даже люди, лишен­ные дара сло­ва, бла­го­да­ря выра­зи­тель­но­му про­из­не­се­нию неред­ко пожи­на­ли пло­ды крас­но­ре­чия, а мно­гие люди речи­стые из-за неуме­ло­го про­из­не­се­ния слы­ли без­дар­ны­ми. Поэто­му неда­ром Демо­сфен утвер­ждал, что и пер­вое дело, и вто­рое, и третье есть про­из­не­се­ние. И если без про­из­не­се­ния нет крас­но­ре­чия, а про­из­не­се­ние и без крас­но­ре­чия име­ет такую силу, то, бес­спор­но, что его зна­че­ние в ора­тор­ском искус­стве огром­но.

Итак, если кто захо­чет быть пер­вым в крас­но­ре­чии, пусть он в гнев­ных местах гово­рит напря­жен­ным голо­сом, в спо­кой­ных — мяг­ким; низ­кий голос при­даст ему важ­но­сти, колеб­лю­щий­ся — тро­га­тель­но­сти. (57) Поис­ти­не уди­ви­тель­на при­ро­да голо­са, кото­рый при помо­щи толь­ко трех зву­ча­ний — низ­ко­го, высо­ко­го и пере­мен­но­го — дости­га­ет столь раз­но­об­раз­но­го и столь сла­дост­но­го совер­шен­ства в напе­вах. 18. Ведь даже в речи есть некий скры­тый напев — не тот, что у фри­гий­ских и карий­ских рито­ров, кото­рые почти поют в сво­их кон­цов­ках, но такой, какой име­ли в виду Демо­сфен и Эсхин, упре­кая друг дру­га в пере­ли­вах голо­са; а Демо­сфен, даже боль­ше того, не раз гово­рит, что у Эсхи­на голос был сла­ща­вый и звон­кий. (58) Вот что надо еще, по-мое­му, заме­тить отно­си­тель­но дости­же­ния при­ят­но­сти в инто­на­ци­ях: сама при­ро­да, как бы упо­рядо­чи­вая чело­ве­че­скую речь, поло­жи­ла на каж­дом сло­ве ост­рое уда­ре­ние, при­том толь­ко одно, и не даль­ше третье­го сло­га от кон­ца, — поэто­му искус­ство, сле­дуя за при­ро­дой, тем более долж­но стре­мить­ся к усла­де слу­ха. (59) Конеч­но, жела­тель­но, чтобы и голос был хоро­ший; но это не в нашей вла­сти, а поста­нов­ка и вла­де­ние голо­сом — в нашей вла­сти. Сле­до­ва­тель­но, наш образ­цо­вый ора­тор будет менять и раз­но­об­ра­зить голос и прой­дет все сту­пе­ни зву­ча­ния, то напря­гая его, то сдер­жи­вая.

Дви­же­ни­я­ми он будет вла­деть так, чтобы в них не было ниче­го лиш­не­го. Дер­жать­ся он будет пря­мо и строй­но, рас­ха­жи­вать — изред­ка и нена­мно­го, высту­пать впе­ред — с уме­рен­но­стью и тоже неча­сто; ника­кой рас­слаб­лен­но­сти шеи, ника­кой игры паль­ца­ми, — он не будет даже отби­вать ритм суста­вом; зато, вла­дея всем сво­им телом, он может накло­нять стан, как подо­ба­ет мужу, про­сти­рать руки в напря­жен­ных местах и опус­кать их в спо­кой­ных.

(60) А какое досто­ин­ство, какую при­вле­ка­тель­ность изо­бра­зит его лицо, кото­рое выра­зи­тель­но­стью усту­па­ет толь­ко голо­су! При этом долж­но избе­гать вся­ко­го изли­ше­ства, вся­ко­го крив­ля­ния, но зато искус­но вла­деть взглядом. Ибо как лицо есть изо­бра­же­ние души, так гла­за — ее выра­же­ние. А насколь­ко им быть весе­лы­ми или печаль­ны­ми, пока­жут сами пред­ме­ты, о кото­рых будет идти речь.

[Изло­же­ние: вступ­ле­ние.] 19. (61) Но пора уже обри­со­вать образ выс­ше­го крас­но­ре­чия, каким обла­да­ет наш совер­шен­ный ора­тор. Само назва­ние пока­зы­ва­ет, что имен­но этим он заме­ча­те­лен, и все осталь­ное в нем перед этим ничто: ведь он име­ну­ет­ся не «изо­бре­та­тель», не «рас­по­ла­га­тель», не «про­из­но­си­тель», хотя все это в нем есть, — нет, его назва­ние ῥή­τωρ — по-гре­че­ски и elo­quens по-латы­ни. Вся­кий может при­тя­зать на частич­ное обла­да­ние любым дру­гим искус­ст­вом ора­то­ра, но его глав­ная сила — речь, то есть сло­вес­ное выра­же­ние, — при­над­ле­жит ему одно­му.

[Отли­чие речи от фило­со­фии, софи­сти­ки, исто­рии, поэ­зии.] (62) Прав­да, неко­то­рые фило­со­фы тоже вла­де­ли пыш­ной речью, если вер­но, что Фео­фраст полу­чил свое имя за боже­ст­вен­ную речь, что Ари­сто­тель воз­буж­дал зависть даже в Исо­кра­те, что уста­ми Ксе­но­фон­та, по пре­да­нию, слов­но гово­ри­ли сами музы, и что всех, кто когда-нибудь гово­рил или писал, дале­ко пре­вос­хо­дил и сла­до­стью и важ­но­стью Пла­тон, — но тем не менее, их речь лише­на напря­жен­но­сти и ост­ро­ты, свой­ст­вен­ных насто­я­ще­му ора­то­ру и насто­я­ще­му фору­му. (63) Они раз­го­ва­ри­ва­ют с людь­ми уче­ны­ми, желая их не столь­ко воз­будить, сколь­ко успо­ко­ить; гово­ря о пред­ме­тах мир­ных, чуж­дых вся­ко­го вол­не­ния, ста­ра­ют­ся вра­зу­мить, а не увлечь; если они и пыта­ют­ся вве­сти в свою речь при­ят­ное, то иным это уже кажет­ся изли­ше­ст­вом. Поэто­му нетруд­но отли­чить их род крас­но­ре­чия от того, о кото­ром мы гово­рим. (64) Имен­но, речь фило­со­фов рас­слаб­ле­на, боит­ся солн­ца, она чуж­да мыс­лей и слов, доступ­ных наро­ду, она не свя­за­на рит­мом, а сво­бод­но рас­пу­ще­на; в ней нет ни гне­ва, ни нена­ви­сти, ни ужа­са, ни состра­да­ния, ни хит­ро­сти, она чиста и застен­чи­ва, слов­но невин­ная дева. Поэто­му луч­ше назы­вать ее бесе­дой, чем речью: хотя и вся­кое гово­ре­ние есть речь, но толь­ко речь ора­то­ра носит это имя по спра­вед­ли­во­сти.

(65) Еще важ­нее уста­но­вить раз­ли­чие при кажу­щем­ся сход­стве с софи­ста­ми, о кото­рых я гово­рил выше, пото­му что они ищут того же убран­ства речи, кото­рым поль­зу­ет­ся и ора­тор в судеб­ном деле. Но здесь раз­ли­чие в том, что их зада­ча — не вол­но­вать, а ско­рее уми­ротво­рять души, не столь­ко убеж­дать, сколь­ко услаж­дать, и что они дела­ют это чаще и более откры­то, чем мы, в мыс­лях ищут ско­рее строй­но­сти, чем дока­за­тель­но­сти, неред­ко отсту­па­ют от пред­ме­та, поль­зу­ют­ся слиш­ком сме­лы­ми пере­нос­ны­ми выра­же­ни­я­ми, рас­по­ла­га­ют сло­ва, как живо­пис­цы рас­по­ла­га­ют отте­ня­ю­щие цве­та, соот­но­сят рав­ное с рав­ным, про­тив­ное с про­тив­ным и чаще все­го закан­чи­ва­ют фра­зы оди­на­ко­вым обра­зом.

20. (66) Смеж­ным родом явля­ет­ся исто­рия. Изло­же­ние здесь обыч­но пыш­ное, то и дело опи­сы­ва­ют­ся мест­но­сти и бит­вы, иной раз даже встав­ля­ют­ся речи перед наро­дом и перед сол­да­та­ми, но в этих речах стре­мят­ся к непре­рыв­но­сти и плав­но­сти, а не к ост­ро­те и силе. Поэто­му крас­но­ре­чие, кото­рое мы ищем, сле­ду­ет при­знать чуж­дым исто­ри­кам не в мень­шей мере, чем поэтам.

Ведь и поэты под­ня­ли вопрос: чем же они отли­ча­ют­ся от ора­то­ров? Рань­ше каза­лось, что преж­де все­го рит­мом и сти­хом, но теперь и у наших ора­то­ров вошел в употреб­ле­ние ритм. (67) В самом деле, все, что ощу­ща­ет­ся слу­хом как неко­то­рая мера, даже если это еще не стих — в про­за­и­че­ской речи сти­хотвор­ный раз­мер явля­ет­ся недо­стат­ком, — назы­ва­ет­ся рит­мом, а по-гре­че­ски ῥυθ­μός. Веро­ят­но, поэто­му неко­то­рым и кажет­ся, что речь Пла­то­на и Демо­кри­та, хотя и дале­ка от сти­хотвор­ной фор­мы, обла­да­ет такой стре­ми­тель­но­стью и бли­ста­ет таки­ми сло­вес­ны­ми кра­сота­ми, что ее с бо́льшим осно­ва­ни­ем мож­но назвать поэ­зи­ей, неже­ли речь коми­че­ских поэтов, кото­рая ничем не отли­ча­ет­ся от обы­ден­но­го раз­го­во­ра, кро­ме того, что изло­же­на стиш­ка­ми. Одна­ко не это глав­ное в поэте, хотя его мож­но толь­ко похва­лить, если он к стро­гой фор­ме сти­ха доба­вит ора­тор­ские досто­ин­ства.

(68) Но хотя слог иных поэтов и вели­чав и пышен, я все же утвер­ждаю, что в нем боль­ше, чем у нас, воль­но­сти в сочи­не­нии и сопря­же­нии слов, и поэто­му, по воле неко­то­рых тео­ре­ти­ков, в поэ­зии даже гос­под­ст­ву­ет ско­рее звук, чем смысл. Поэто­му, хотя поэ­зия и ора­тор­ское искус­ство сход­ны в одном — в оцен­ке и отбо­ре слов, от это­го не ста­но­вит­ся менее замет­ным раз­ли­чие во всем осталь­ном. Это несо­мнен­но, и хотя здесь и воз­мож­ны спо­ры, к нашей зада­че они не отно­сят­ся.

Теперь, отде­лив наше­го ора­то­ра от крас­но­ре­чия фило­со­фов, софи­стов, исто­ри­ков, поэтов, мы долж­ны объ­яс­нить, каков же он будет.

[Три зада­чи речи и три сти­ля: поня­тие об умест­но­сти.] 21. (69) Итак, тем крас­но­ре­чи­вым ора­то­ром, кото­ро­го мы ищем вслед за Анто­ни­ем, будет такой, речь кото­ро­го как на суде, так и в сове­те будет спо­соб­на убеж­дать, услаж­дать, увле­кать. Пер­вое выте­ка­ет из необ­хо­ди­мо­сти, вто­рое слу­жит удо­воль­ст­вию, третье ведет к победе — ибо в нем боль­ше все­го средств к тому, чтобы выиг­рать дело. А сколь­ко задач у ора­то­ра, столь­ко есть и родов крас­но­ре­чия: точ­ный, чтобы убеж­дать, уме­рен­ный, чтобы услаж­дать, мощ­ный, чтобы увле­кать, — и в нем-то заклю­ча­ет­ся вся сила ора­то­ра. (70) Твер­дый ум и вели­кие спо­соб­но­сти долж­ны быть у того, кто будет вла­деть ими и как бы сораз­ме­рять это тро­я­кое раз­но­об­ра­зие речи: он суме­ет понять, что для чего необ­хо­ди­мо, и суме­ет это выска­зать так, как потре­бу­ет дело.

Но осно­ва­ни­ем крас­но­ре­чия, как и все­го дру­го­го, явля­ет­ся фило­со­фия. В самом деле, самое труд­ное в речи, как и в жиз­ни, — это понять, что в каком слу­чае умест­но. Гре­ки это назы­ва­ют πρέ­πον, мы же назо­вем, если угод­но, умест­но­стью. Об этом-то в фило­со­фии нема­ло есть пре­крас­ных настав­ле­ний, и пред­мет этот весь­ма досто­ин позна­ния: не зная его, сплошь и рядом допус­ка­ешь ошиб­ки не толь­ко в жиз­ни, но и в сти­хах и в про­зе. (71) Ора­тор к тому же дол­жен забо­тить­ся об умест­но­сти не толь­ко в мыс­лях, но и в сло­вах. Ведь не вся­кое поло­же­ние, не вся­кий сан, не вся­кий авто­ри­тет, не вся­кий воз­раст и подав­но не вся­кое место, вре­мя и пуб­ли­ка допус­ка­ют дер­жать­ся одно­го для всех слу­ча­ев рода мыс­лей и выра­же­ний. Нет, все­гда и во вся­кой части речи, как и в жиз­ни, сле­ду­ет соблюдать умест­ность по отно­ше­нию и к пред­ме­ту, о кото­ром идет речь, и к лицам как гово­ря­ще­го, так и слу­шаю­щих.

(72) Это­го весь­ма обшир­но­го пред­ме­та фило­со­фы обыч­но каса­ют­ся, гово­ря об обя­зан­но­стях (а не о дол­ге, как тако­вом, ибо долг все­гда един), грам­ма­ти­ки — о поэтах, учи­те­ля крас­но­ре­чия — о каж­дом роде и виде судеб­но­го дела. Сколь неумест­но было бы, гово­ря о водо­сто­ках перед одним толь­ко судьей, употреб­лять пыш­ные сло­ва и общие места, а о вели­чии рим­ско­го наро­да рас­суж­дать низ­ко и про­сто! 22. Это погреш­ность в отно­ше­нии сло­га, а иные погре­ша­ют про­тив лич­но­сти — или сво­ей, или судей, или про­тив­ни­ков и не толь­ко сутью дела, но и сло­ва­ми: прав­да, без сути дела бес­силь­ны и сло­ва, но все же одна и та же мысль может быть при­ня­та или отверг­ну­та, будучи выра­же­на теми или ины­ми сло­ва­ми. (73) Во вся­ком деле надо следить за мерою: ведь не толь­ко все­му есть своя мера, но избы­ток все­гда непри­ят­нее недо­стат­ка. Апел­лес гово­рил, что здесь и оши­ба­ют­ся те худож­ни­ки, кото­рые не чув­ст­ву­ют, что доста­точ­но и что нет.

Вели­кое это дело, Брут, и ты это хоро­шо пони­ма­ешь; для него пона­до­би­лась бы дру­гая боль­шая кни­га, но для наше­го раз­го­во­ра доволь­но и это­го. Мы часто гово­рим, что одно умест­но, а дру­гое неумест­но — ведь мы часто выра­жа­ем­ся так о любых сло­вах и поступ­ках, малых и боль­ших, — и вся­кий раз быва­ет вид­но, насколь­ко важ­но это поня­тие. Ведь «умест­но» и «долж­но» — два раз­ных поня­тия, и осно­ва­ния их раз­лич­ны. (74) «Долж­но» озна­ча­ет обя­зан­ность безот­но­си­тель­ную, кото­рой нуж­но сле­до­вать все­гда и во всем; «умест­но» озна­ча­ет как бы соот­вет­ст­вие и сооб­раз­ность с обсто­я­тель­ства­ми и лица­ми. Это отно­сит­ся как к поступ­кам, так и осо­бен­но к сло­вам, а так­же к выра­же­нию лица, дви­же­ни­ям и посту­пи; все про­ти­во­по­лож­ное будет неумест­ным. Поэт бежит неумест­но­го как вели­чай­ше­го недо­стат­ка — ведь наде­лить чест­ною речью бес­чест­но­го, муд­рой — глу­по­го уже есть ошиб­ка. Зна­ме­ни­тый живо­пи­сец дога­дал­ся, что если при жерт­во­при­но­ше­нии Ифи­ге­нии Кал­хант печа­лен, Улисс еще печаль­ней, а Мене­лай в глу­бо­кой скор­би, то голо­ву Ага­мем­но­на сле­ду­ет оку­тать покры­ва­лом, ибо кисть не в силах выра­зить это вели­чай­шее горе. Даже комеди­ант забо­тит­ся о том, что умест­но, — что же, по наше­му мне­нию, дол­жен делать ора­тор? Если умест­ность настоль­ко важ­на, то с какою тща­тель­но­стью будет он следить за сво­и­ми дей­ст­ви­я­ми в каж­дом деле и даже в каж­дой части каж­до­го дела!

Во вся­ком слу­чае, оче­вид­но, что не толь­ко разде­лы речи, но и целые судеб­ные дела в раз­ных слу­ча­ях тре­бу­ют речи раз­но­го рода. 23. (75) Сле­до­ва­тель­но, мы долж­ны теперь отыс­кать при­знак и сущ­ность каж­до­го рода. Вели­кое это дело и труд­ное, как не раз уже гово­ри­лось; но надо было об этом думать, когда мы начи­на­ли, а теперь оста­ет­ся толь­ко рас­пу­стить пару­са, куда бы нас ни уно­си­ло.

[Про­стой род.] 75. Преж­де все­го долж­ны мы изо­бра­зить того ора­то­ра, за кем одним при­зна­ют иные имя атти­че­ско­го. (76) Он скро­мен, невы­со­ко­го поле­та, под­ра­жа­ет повсе­днев­ной речи и отли­ча­ет­ся от чело­ве­ка нере­чи­сто­го боль­ше по суще­ству, чем по виду. Поэто­му слу­ша­те­ли, как бы ни были сами без­дар­ны, все же пола­га­ют, что и они мог­ли бы так гово­рить. Дей­ст­ви­тель­но, точ­ность этой речи со сто­ро­ны кажет­ся лег­кой для под­ра­жа­ния, но на про­бу ока­зы­ва­ет­ся на ред­кость труд­на. В ней нет избыт­ка кро­ви, но долж­но быть доста­точ­но соку, чтобы отсут­ст­вие вели­ких сил воз­ме­ща­лось, так ска­зать, доб­рым здо­ро­вьем.

(77) Преж­де все­го осво­бо­дим наше­го ора­то­ра как бы от оков рит­ма. Ты ведь зна­ешь, что ора­тор дол­жен извест­ным обра­зом соблюдать неко­то­рый ритм, о чем у нас будет речь даль­ше; но это отно­сит­ся к дру­гим сти­лям, а в этом долж­но быть пол­но­стью отверг­ну­то. Но, будучи воль­ным, он не дол­жен быть рас­пу­щен­ным, чтобы полу­ча­лось впе­чат­ле­ние сво­бод­но­го дви­же­ния, а не раз­нуздан­но­го блуж­да­ния. Далее, он не будет, так ска­зать, под­го­нять сло­ва к сло­вам: ведь так назы­вае­мое зия­ние, то есть сте­че­ние глас­ных, так­же обла­да­ет свое­об­раз­ной мяг­ко­стью и ука­зы­ва­ет на при­ят­ную небреж­ность чело­ве­ка, кото­рый о деле забо­тит­ся боль­ше, чем о сло­вах.

(78) Одна­ко, рас­по­ла­гая эти­ми дву­мя воль­но­стя­ми, — в тече­нии и сопря­же­нии слов — тем более надо следить за осталь­ны­ми. Даже сжа­тую и измель­чен­ную речь сле­ду­ет забот­ли­во обра­ба­ты­вать, ибо даже без­за­бот­ность тре­бу­ет заботы. Как гово­рят, что неко­то­рых жен­щин дела­ет при­вле­ка­тель­ны­ми самое отсут­ст­вие укра­ше­ний, так и точ­ная речь при­ят­на даже в сво­ей безыс­кус­ст­вен­но­сти: и в том и в дру­гом слу­чае что-то при­да­ет им кра­соту, но кра­соту неза­мет­ную. Мож­но убрать вся­кое при­мет­ное укра­ше­ние, вро­де жем­чу­гов, рас­пу­стить даже завив­ку (79) и подав­но отка­зать­ся от всех белил и румян — одна­ко изя­ще­ство и опрят­ность оста­нут­ся.

Речь тако­го ора­то­ра будет чистой и латин­ской, гово­рить он будет ясно и понят­но, за умест­но­стью выра­же­ний будет зор­ко следить. 24. У него не будет одно­го лишь досто­ин­ства речи — того, кото­рое Фео­фраст пере­чис­ля­ет чет­вер­тым: пыш­но­сти сла­дост­ной и обиль­ной. Он будет бро­сать ост­рые, быст­ро сме­ня­ю­щи­е­ся мыс­ли, извле­кая их слов­но из тай­ни­ков, и это будет глав­ным его ору­жи­ем; (80) а сред­ства­ми ора­тор­ско­го арсе­на­ла будет он поль­зо­вать­ся весь­ма сдер­жан­но. Арсе­нал же наш — это укра­ше­ния как мыс­лей, так и слов. Укра­ше­ние быва­ет дво­я­ко­го рода: иное для отдель­ных слов, иное для соче­та­ний слов. Для отдель­ных слов укра­ше­ни­ем счи­та­ет­ся, если сло­ва, употреб­лен­ные в соб­ст­вен­ном зна­че­нии, наи­луч­ше зву­чат или пол­нее все­го выра­жа­ют смысл; а сло­ва несоб­ст­вен­но­го зна­че­ния явля­ют­ся или пере­нос­ны­ми выра­же­ни­я­ми, откуда-нибудь заим­ст­во­ван­ны­ми, или новы­ми, сочи­нен­ны­ми самим ора­то­ром, или древни­ми, вышед­ши­ми из употреб­ле­ния. (Послед­ние, по суще­ству, сле­до­ва­ло бы счи­тать сло­ва­ми с соб­ст­вен­ным зна­че­ни­ем, если бы не малая их употре­би­тель­ность.) (81) А для сло­вес­ных соче­та­ний укра­ше­ние состо­ит в том, чтобы наблюда­лось извест­ное созву­чие, кото­рое бы исче­за­ло с изме­не­ни­ем слов, даже если мысль оста­нет­ся неиз­мен­ной; что же каса­ет­ся таких укра­ше­ний мыс­ли, кото­рые сохра­ня­ют­ся неза­ви­си­мо от изме­не­ний слов, то хотя их очень мно­го, но хоро­ших сре­ди них очень мало.

Сле­до­ва­тель­но, про­стой ора­тор, ста­ра­ясь лишь сохра­нить изя­ще­ство, будет не слиш­ком смел в сочи­не­нии слов, сдер­жан в пере­нос­ных выра­же­ни­ях, скуп на уста­ре­лые обо­роты и еще более скро­мен в осталь­ных укра­ше­ни­ях слов и мыс­лей; если он и допу­стит поча­ще пере­нос­ные выра­же­ния, то лишь такие, кото­рые сплошь и рядом встре­ча­ют­ся во вся­ком раз­го­во­ре, не толь­ко у сто­лич­ных жите­лей, но даже у дере­вен­щи­ны — ведь и в деревне гово­рят «гла­зок у лозы», «зем­ля томит­ся жаж­дой», «весе­лые нивы», «рос­кош­ный уро­жай». (82) В этих выра­же­ни­ях нема­ло сме­ло­сти, но здесь либо пред­мет дей­ст­ви­тель­но похож на то, с чего взя­то выра­же­ние, либо он не име­ет соб­ст­вен­но­го назва­ния, и пере­нос­ное употреб­ля­ет­ся для ясно­сти, а не для кра­соты. Этим укра­ше­ни­ем наш про­стой ора­тор будет поль­зо­вать­ся намно­го сво­бод­нее, чем дру­ги­ми, но все же не так воль­но, как поль­зо­вал­ся бы в высо­чай­шем роде крас­но­ре­чия. 25. Таким обра­зом, и здесь явит­ся неумест­ность, — что это такое, вид­но из поня­тия об умест­ном, — если какое-нибудь пере­нос­ное выра­же­ние ока­жет­ся слиш­ком сме­лым и в низ­кую речь попа­дет то, что умест­но лишь в высо­кой.

(83) Что же каса­ет­ся бла­го­зву­чия, кото­рое при­да­ет рас­по­ло­же­нию слов блеск того, что гре­ки назы­ва­ют «фигу­ра­ми», слов­но сво­его рода рече­вые жесты — сло­во, отсюда пере­не­сен­ное и на укра­ше­ния мыс­лей, — то наш про­стой ора­тор, кото­ро­го неко­то­рые по спра­вед­ли­во­сти назы­ва­ют атти­ком, хотя и не он один име­ет пра­во на это имя, тоже будет их употреб­лять, но зна­чи­тель­но реже: он будет поль­зо­вать­ся ими с выбо­ром, как если бы, при­готав­ли­вая обед, он отка­зал­ся от вся­кой рос­ко­ши, но поста­рал­ся бы про­явить не толь­ко уме­рен­ность, а и хоро­ший вкус. (84) Дей­ст­ви­тель­но, мно­гое подо­шло бы даже к уме­рен­но­сти того ора­то­ра, о кото­ром я гово­рю. Прав­да, чтобы нель­зя было ули­чить его в искус­ст­вен­ном бла­го­зву­чии и погоне за при­ят­но­стью, тон­кий ора­тор дол­жен избе­гать того, о чем я упо­ми­нал рань­ше — соот­не­се­ния рав­ных слов с рав­ны­ми, сход­ных и подо­бо­зву­ча­щих закруг­ле­ний фраз, сопо­став­ле­ния слов, раз­ли­чаю­щих­ся одной лишь бук­вой. (85) Далее, такие повто­ре­ния слов, кото­рые тре­бу­ют напря­же­ния и кри­ка, будут так­же чуж­ды сдер­жан­но­сти наше­го ора­то­ра. Все­ми осталь­ны­ми сред­ства­ми он может поль­зо­вать­ся без раз­ли­чия, лишь бы пери­о­ды его были не слиш­ком отчет­ли­вы­ми и не слиш­ком длин­ны­ми, сло­ва — как мож­но более употре­би­тель­ны­ми, пере­нос­ные выра­же­ния — как мож­но более смяг­чен­ны­ми. Он даже допу­стит в речь укра­ше­ния мыс­лей, если блеск их не очень заме­тен. Конеч­но, он не заста­вит гово­рить рес­пуб­ли­ку, не вызо­вет мерт­вых из гроб­ниц, не обой­мет одним охва­том гру­ду слов, вто­ря­щих друг дру­гу, — для это­го нуж­на более мощ­ная грудь, и это­го нель­зя ни ждать, ни тре­бо­вать от ора­то­ра, кото­ро­го мы изо­бра­жа­ем: и голос и речь у него будут спо­кой­нее. (86) Но мно­гое из этих укра­ше­ний подой­дет даже для его про­стоты, хотя отде­лы­вать их он будет и не столь тща­тель­но. Вот како­го ора­то­ра выво­дим мы к наро­ду.

К тому же и про­из­не­се­ние у него будет не тра­гедий­ное и не теат­раль­ное: в дви­же­ни­ях тела он будет скро­мен и всю выра­зи­тель­ность сосре­дото­чит в лице, но не так, чтобы гово­ри­ли, что он стро­ит рожи, а так, чтобы оно есте­ствен­но выра­жа­ло смысл каж­до­го сло­ва.

26. (87) В этом роде крас­но­ре­чия будут рас­сы­па­ны даже шут­ки, зна­че­ние кото­рых для речи осо­бен­но вели­ко. Есть два рода шуток — насмеш­ли­вость и ост­ро­ты. Ора­тор будет вла­деть обо­и­ми, при­ме­няя пер­вый в каком-нибудь изящ­ном повест­во­ва­нии, а вто­рой — для смеш­ных выпа­дов и кол­ко­стей: эти послед­ние быва­ют раз­но­об­раз­ны, но сей­час не об этом речь. (88) Одна­ко напо­ми­на­ем, что ора­тор дол­жен при­бе­гать к смеш­но­му не слиш­ком часто, как шут, не бес­стыд­но, как мим, не злост­но, как наг­лец, не про­тив несча­стия, как черст­вый чело­век, не про­тив пре­ступ­ле­ния, где смех дол­жен усту­пить место нена­ви­сти, и нако­нец не враз­рез со сво­им харак­те­ром, с харак­те­ром судей или обсто­я­тельств, — все это отно­сит­ся к обла­сти неумест­но­го. (89) Он будет избе­гать так­же и шуток наду­ман­ных, не создан­ных тут же, а при­не­сен­ных из дому, пото­му что они обыч­но быва­ют холод­ны; он будет щадить друж­бу и досто­ин­ства, избе­гать непо­пра­ви­мых обид и разить толь­ко про­тив­ни­ков, но и то не все­гда, не всех и не вся­ким обра­зом. За эти­ми исклю­че­ни­я­ми, он будет таким масте­ром шут­ки и насмеш­ки, како­го я нико­гда не видел сре­ди этих новых атти­ков, хотя это бес­спор­но и в выс­шей сте­пе­ни свой­ст­вен­но аттич­но­сти.

(90) Вот каким пред­став­ля­ет­ся мне образ ора­то­ра про­сто­го, но вели­ко­го, и при­том чисто­кров­но­го атти­ка: ведь все, что есть в речи здо­ро­во­го и ост­ро­ум­но­го, свой­ст­вен­но атти­кам. Прав­да, не все они отли­ча­лись насмеш­ли­во­стью: ее мно­го у Лисия и у Гипе­рида, боль­ше всех ею сла­вит­ся Демад, у Демо­сфе­на же ее мень­ше; тем не менее, ни в ком я не вижу боль­ше­го изя­ще­ства. Одна­ко Демо­сфен пред­по­чи­тал ост­ро­там насмеш­ли­вость, ибо пер­вые тре­бу­ют сме­ло­го даро­ва­ния, вто­рое — боль­ше­го искус­ства.

[Уме­рен­ный род.] (91) Есть так­же иной род крас­но­ре­чия, обиль­нее и силь­нее, чем тот низ­кий, о кото­ром гово­ри­лось, но скром­нее, чем высо­чай­ший, о кото­ром еще будет гово­рить­ся. В этом роде мень­ше все­го напря­жен­но­сти, но, пожа­луй, боль­ше все­го сла­до­сти. Он пол­нее, чем пер­вый, обна­жен­ный, но скром­нее, чем тре­тий, пыш­ный и бога­тый. 27. (92) Ему при­ли­че­ст­ву­ют все укра­ше­ния сло­га, и в этом обра­зе речи боль­ше все­го сла­до­сти. В нем име­ли успех мно­гие из гре­ков, но всех пре­взо­шел, на мой взгляд, Демет­рий Фалер­ский, речь кото­ро­го течет спо­кой­но и сдер­жан­но, но при этом бле­щет, слов­но звезда­ми, пере­нос­ны­ми и заме­нен­ны­ми выра­же­ни­я­ми.

Под пере­нос­ны­ми выра­же­ни­я­ми (мета­фо­ра­ми) я имею в виду, как и все вре­мя до сих пор, такие выра­же­ния, кото­рые пере­но­сят­ся с дру­го­го пред­ме­та по сход­ству, или ради при­ят­но­сти, или по необ­хо­ди­мо­сти; под заме­нен­ны­ми (мето­ни­ми­я­ми) — такие, в кото­рых вме­сто насто­я­ще­го сло­ва под­став­ля­ет­ся дру­гое в том же зна­че­нии, заим­ст­во­ван­ное от како­го-нибудь смеж­но­го пред­ме­та. (93) Так, одним спо­со­бом пере­не­се­ния вос­поль­зо­вал­ся Энний, ска­зав «сирота оплота и гра­да»; дру­гим — [если бы он под­ра­зу­ме­вал под опло­том роди­ну; а так­же] в сти­хе «Афри­ка содрог­ну­лась вдруг от страш­но­го гула», [поста­вив «Афри­ку» вме­сто «афров»]. Рито­ры назы­ва­ют это гипалла­гой, ибо сло­ва здесь как бы под­ме­ня­ют­ся сло­ва­ми, грам­ма­ти­ки — мето­ни­ми­ей, ибо наиме­но­ва­ния пере­но­сят­ся. (94) Ари­сто­тель, одна­ко, и это при­чис­ля­ет к пере­нос­ным зна­че­ни­ям, вме­сте с дру­гим отступ­ле­ни­ем от обыч­но­го употреб­ле­ния — так назы­вае­мой катахре­сой: напри­мер, когда о сла­бой душе мы гово­рим «мел­кая душа», употреб­ляя близ­кие по смыс­лу сло­ва, если тако­вы тре­бо­ва­ния при­ят­но­сти или умест­но­сти. Когда же сле­ду­ет под­ряд мно­го мета­фор, то речь явно ста­но­вит­ся ино­ска­за­тель­ной: поэто­му гре­ки и назы­ва­ют такой при­ем «алле­го­рия» — наиме­но­ва­ние это спра­вед­ли­вое, но по суще­ству вер­нее посту­па­ет [Ари­сто­тель], кото­рый все это назы­ва­ет мета­фо­ра­ми. У Фалер­ско­го этот при­ем очень част и очень кра­сив; но хотя мета­фо­ры у него мно­го­чис­лен­ны, мето­ни­мий у него не слиш­ком мно­го.

(95) В этом же роде речи — имен­но, в уме­рен­ном и сдер­жан­ном — умест­ны любые укра­ше­ния слов и даже мно­гие укра­ше­ния мыс­лей. При помо­щи таких речей раз­вер­ты­ва­ют­ся про­стран­ные и уче­ные рас­суж­де­ния и раз­ви­ва­ют­ся общие места, не тре­бу­ю­щие напря­же­ния. К чему дол­го гово­рить? такие ора­то­ры выхо­дят едва ли не из фило­соф­ских школ, и если рядом с ними не сто­ит для срав­не­ния иной, силь­ней­ший ора­тор, они сами слу­жат себе похва­лой. (96) Итак, это при­ят­ный, цве­ти­стый род речи, раз­но­об­раз­ный и отде­лан­ный: все сло­ва и все мыс­ли спле­та­ют в нем свои кра­соты. Весь он вытек на форум из кла­де­зей софи­стов, но, встре­тив пре­зре­ние про­сто­го и сопро­тив­ле­ние важ­но­го рода ора­то­ров, занял то про­ме­жу­точ­ное место, кото­рое я опи­сал.

[Высо­кий род.] 28. (97) Тре­тий род речи — высо­кий, бога­тый, важ­ный, пыш­ный и, бес­спор­но, обла­даю­щий наи­боль­шей мощью. Это его слог сво­ей пыш­но­стью и богат­ст­вом заста­вил вос­хи­щен­ные наро­ды при­знать вели­кую силу крас­но­ре­чия в государ­ст­вен­ных делах — того крас­но­ре­чия, кото­рое несет­ся стре­ми­тель­но и шум­но, кото­рым все вос­тор­га­ют­ся, кото­ро­му дивят­ся, кото­ро­му не сме­ют под­ра­жать. Такое крас­но­ре­чие спо­соб­но вол­но­вать души и вну­шать желае­мое настро­е­ние: оно то вры­ва­ет­ся, то вкра­ды­ва­ет­ся в серд­ца, сеет новые убеж­де­ния, выкор­че­вы­ва­ет ста­рые.

(98) Но меж­ду этим крас­но­ре­чи­ем и преды­ду­щи­ми есть огром­ная раз­ни­ца. Кто ста­ра­ет­ся овла­деть про­стым и рез­ким родом, чтобы гово­рить уме­ло и искус­но, не помыш­ляя о выс­шем, тот, достиг­нув это­го, будет вели­ким ора­то­ром, хотя и не вели­чай­шим: ему почти не при­дет­ся сту­пать на скольз­кий путь, и, раз встав на ноги, он нико­гда не упа­дет. Ора­тор сред­не­го рода, кото­рый я назы­ваю уме­рен­ным и сдер­жан­ным, будучи доста­точ­но изощ­рен в сво­ем искус­стве, не испу­га­ет­ся сомни­тель­ных и невер­ных пово­ротов речи, и если даже он не добьет­ся успе­ха, как неред­ко слу­ча­ет­ся, опас­ность для него все же неве­ли­ка — ему не при­дет­ся падать с боль­шой высоты.

(99) А наш ора­тор, кото­ро­го мы счи­та­ем самым луч­шим, важ­ный, ост­рый, пыл­кий, даже если он толь­ко для это­го рода рож­ден, толь­ко в нем упраж­нял­ся, толь­ко его изу­чал, — все же он будет заслу­жи­вать глу­бо­ко­го пре­зре­ния, если не суме­ет уме­рить свое богат­ство сред­ства­ми двух дру­гих родов. Дей­ст­ви­тель­но, про­стой ора­тор, если он гово­рит опыт­но и тон­ко, будет казать­ся муд­рым, уме­рен­ный — при­ят­ным, а этот, бога­тей­ший, если ниче­го боль­ше у него нет, вряд ли даже пока­жет­ся здо­ро­вым. Кто не может гово­рить спо­кой­но, мяг­ко, раздель­но, опре­де­лен­но, чет­ко, ост­ро­ум­но, когда имен­но такой раз­ра­бот­ки тре­бу­ет речь в целом или в какой-нибудь отдель­ной части, — тот, обра­тя свой пла­мень к непод­готов­лен­но­му слу­ху, пока­жет­ся бес­но­ва­тым сре­ди здо­ро­вых и чуть ли не вак­хан­том, хмель­ным сре­ди трез­вых.

[Ора­тор дол­жен вла­деть все­ми тре­мя сти­ля­ми речи.] (100) Итак, Брут, мы нашли того, кого иска­ли, хотя и мыс­лен­но: а если бы я еще и мог схва­тить его рука­ми, то даже всем сво­им крас­но­ре­чи­ем не убедил бы он меня выпу­стить его. 29. Все же несо­мнен­но мы нашли того крас­но­ре­чи­во­го ора­то­ра, кото­ро­го нико­гда не видел Анто­ний. Кто же он такой? Ска­жу вкрат­це и потом изъ­яс­ню подроб­нее. Это — такой ора­тор, кото­рый уме­ет гово­рить о низ­ком про­сто, о высо­ком важ­но и о сред­нем уме­рен­но.

(101) Ты ска­жешь: «Тако­го нико­гда не быва­ло». Пусть не быва­ло. Я рас­суж­даю не о том, что видел, а о том, что меч­таю увидеть: напо­ми­наю, что я гово­рил о пла­то­нов­ском обра­зе и обли­ке, кото­ро­го мы хотя и не видим, но можем познать душой. Ибо не чело­ве­ка я ищу крас­но­ре­чи­во­го, не то, что непроч­но и смерт­но, а толь­ко то самое, что дела­ет сво­его обла­да­те­ля крас­но­ре­чи­вым, — а это и есть не что иное, как само крас­но­ре­чие, кото­рое, одна­ко, мож­но увидеть лишь духов­ны­ми оча­ми.

Ска­жем еще раз: это будет такой ора­тор, кото­рый о малом смо­жет гово­рить скром­но, о сред­нем уме­рен­но, о вели­ком важ­но. (102) Вся моя речь за Цеци­ну была посвя­ще­на сло­вам интер­дик­та: мы разъ­яс­ня­ли скры­тый смысл опре­де­ле­ни­я­ми, ссы­ла­лись на граж­дан­ское пра­во, уточ­ня­ли дву­смыс­лен­ные выра­же­ния. По пово­ду Мани­ли­е­ва зако­на мне нуж­но было вос­хва­лять Пом­пея: сред­ства для вос­хва­ле­ния дала нам уме­рен­ная речь. Дело Раби­рия дава­ло мне пол­ное пра­во кос­нуть­ся вели­чия рим­ско­го наро­да: поэто­му здесь мы дали пол­ную волю раз­ли­вать­ся наше­му пла­ме­ни. (103) Но ино­гда это нуж­но сме­ши­вать и раз­но­об­ра­зить. Како­го рода крас­но­ре­чия нель­зя най­ти в семи кни­гах моих обви­не­ний? в речи за Габи­та? за Кор­не­лия? во мно­гих наших защи­ти­тель­ных речах? Я подо­брал бы и при­ме­ры, если бы не пола­гал, что они доста­точ­но извест­ны или что желаю­щие могут сами их подо­брать. Ни в одном роде нет тако­го ора­тор­ско­го досто­ин­ства, кото­ро­го бы не было в наших речах, пусть не в совер­шен­ном виде, но хотя бы в виде попыт­ки или наброс­ка. (104) Если мы и не дости­га­ем цели, то, по край­ней мере, мы видим, к какой цели сле­ду­ет стре­мить­ся.

Но сей­час раз­го­вор не о нас, а о нашем пред­ме­те: а здесь мы очень дале­ки от того, чтобы вос­хи­щать­ся сво­и­ми тво­ре­ни­я­ми. Ведь мы настоль­ко стро­ги и тре­бо­ва­тель­ны, что сам Демо­сфен для нас не совер­шен­ство: хотя он един­ст­вен­ный воз­вы­ша­ет­ся над все­ми во вся­ком роде речи, все же и он не все­гда удо­вле­тво­ря­ет наш слух — вот како­ва жад­ность и нена­сыт­ность это­го слу­ха, чьи тре­бо­ва­ния под­час пре­вы­ша­ют вся­кие меры и гра­ни­цы! 30. (105) А ты в быт­ность свою в Афи­нах вни­ма­тель­ней­шим обра­зом изу­чил все­го это­го ора­то­ра под руко­вод­ст­вом Пам­ме­на, его рев­ност­но­го почи­та­те­ля, да и теперь не выпус­ка­ешь его из рук. Несмот­ря на это, ты чита­ешь и наши сочи­не­ния, так что тебе ясно вид­но: он мно­гое совер­шил, я на мно­гое посяг­нул, он умел вся­кий раз гово­рить так, как это­го тре­бо­ва­ло дело, я же толь­ко стре­мил­ся к это­му. Но он был вели­кий ора­тор, насле­до­вал вели­ким и был совре­мен­ни­ком вели­чай­ших ора­то­ров! И мы бы совер­ши­ли вели­кое, если бы мог­ли достиг­нуть сво­ей цели в горо­де, где, по сло­вам Анто­ния, ни разу не слы­ха­ли крас­но­ре­чи­во­го чело­ве­ка. (106) А если Анто­ний не нахо­дил крас­но­ре­чия ни в Крас­се, ни в самом себе, то и подав­но не при­знал бы крас­но­ре­чи­вы­ми ни Кот­ту, ни Суль­пи­ция, ни Гор­тен­зия, ибо у Кот­ты не было высо­ко­сти, у Суль­пи­ция мяг­ко­сти, у Гор­тен­зия слиш­ком мало важ­но­сти; их пред­ше­ст­вен­ни­ки (я имею в виду Крас­са и Анто­ния) в боль­шей сте­пе­ни вла­де­ли все­ми рода­ми речи.

Итак, мы обре­ли слух наших сограж­дан, изго­ло­дав­ший­ся по крас­но­ре­чию столь мно­го­об­раз­но­му, объ­ем­лю­ще­му все роды в рав­ной мере, и мы впер­вые, како­вы бы мы ни были, как бы сла­ба ни была наша речь, воз­буди­ли в них неска­зан­ную страсть к подоб­но­му крас­но­ре­чию. (107) Под какие руко­плес­ка­ния гово­ри­ли мы в юно­сти о каре отце­убий­цам, пока, спу­стя немно­го, не почув­ст­во­ва­ли в этой пыл­ко­сти изли­ше­ства: «Какое досто­я­ние может быть более общим, чем воздух для живых, зем­ля для мерт­вых, море для плов­ца, берег для выбро­шен­но­го морем? А они, пока в силах, живут — и не могут впи­вать небес­ный воздух, уми­ра­ют — и кости их не кос­нут­ся зем­ли, носят­ся в вол­нах — и вла­га их не омо­ет, нако­нец, их выбра­сы­ва­ет на берег — но даже сре­ди скал нет покоя мерт­во­му» и т. д.: все это достой­но юно­ши, в кото­ром хва­лят не заслу­ги и зре­лость, а надеж­ды и обе­ща­ния. В том же духе и это, уже более зре­лое вос­кли­ца­ние: «жена зятю, маче­ха сыну, сопер­ни­ца доче­ри!». (108) Но не толь­ко таков был наш пыл, и не толь­ко так гово­ри­ли мы. Даже в нашем юно­ше­ском мно­го­сло­вии мно­гое было про­стым, а иное — и более лег­ким, как, напри­мер, в речах за Габи­та, за Кор­не­лия и за мно­гих дру­гих. Ведь ни один ора­тор, даже в досу­жей Гре­ции, не напи­сал так мно­го, как напи­са­ли мы: и в этих наших сочи­не­ни­ях есть то самое раз­но­об­ра­зие, кото­рое я обос­но­вы­ваю.

31. (109) Если мож­но про­стить Гоме­ру, Эннию и осталь­ным поэтам, осо­бен­но же тра­ги­кам, что у них не везде оди­на­ко­ва напря­жен­ность, что они часто меня­ют тон и даже снис­хо­дят до обы­ден­но­го раз­го­вор­но­го сло­га, то неуже­ли я не имею пра­ва отсту­пить от этой высо­чай­шей напря­жен­но­сти? Но зачем я гово­рю о поэтах с их боже­ст­вен­ным даром? Мы вида­ли акте­ров, кото­рых никто не мог пре­взой­ти в их искус­стве: и не толь­ко каж­дый из них был пре­вос­хо­ден в раз­лич­ней­ших ролях сво­его жан­ра, но даже — мы это виде­ли — коми­че­ский актер высту­пал в тра­геди­ях, а тра­ги­че­ский — в комеди­ях, и оба име­ли успех. Отче­го же и мне не стре­мить­ся к тому же?

(110) Гово­ря о себе, я гово­рю о тебе, Брут: прав­да, я уже дав­но сде­лал то, что сле­до­ва­ло сде­лать; но раз­ве ты оди­на­ко­во поведешь все дела? раз­ве отверг­нешь какой-нибудь род про­цес­сов? раз­ве в одном и том же про­цес­се ты будешь посто­ян­но и без изме­не­ний выдер­жи­вать одно и то же настро­е­ние? Сам Демо­сфен, кото­ро­го, я уве­рен, ты любишь — ведь я видел недав­но у тебя на Туску­лан­ской вил­ле его брон­зо­вое изва­я­ние сре­ди изо­бра­же­ний тво­их соб­ст­вен­ных и тво­их пред­ков, — сам Демо­сфен нисколь­ко не усту­пал в про­сто­те — Лисию, в изя­ще­стве и ост­ро­умии — Гипе­риду, в глад­ко­сти и блес­ке слов — Эсхи­ну. (111) У него мно­го речей, про­стых с нача­ла до кон­ца, как про­тив Леп­ти­на; мно­го важ­ных с нача­ла до кон­ца, как неко­то­рые Филип­пи­ки; мно­го пере­мен­ных, как про­тив Эсхи­на о пре­ступ­ном посоль­стве и как про­тив него же по делу Кте­си­фон­та. При жела­нии он обра­ща­ет­ся и к сред­не­му роду, и когда отсту­па­ет от важ­но­сти, то обыч­но при­бе­га­ет к нему. Одна­ко боль­ше все­го шума он воз­буж­да­ет и боль­ше все­го впе­чат­ле­ния про­из­во­дит, когда поль­зу­ет­ся при­е­ма­ми важ­но­го рода.

(112) Но оста­вим его на вре­мя: ведь мы изу­ча­ем не чело­ве­ка, а общий вопрос. Мы хотим изъ­яс­нить при­ро­ду и сущ­ность само­го пред­ме­та, то есть крас­но­ре­чия, памя­туя, одна­ко, что наша цель, как уже было ска­за­но, совсем не в том, чтобы давать пред­пи­са­ния: ско­рее мы поста­ра­ем­ся явить­ся не учи­те­ля­ми, а цени­те­ля­ми. Если мы при этом часто вда­ем­ся в дале­кие отступ­ле­ния, то лишь пото­му, что эту кни­гу будешь читать не ты один, кото­ро­му все это гораздо луч­ше извест­но, чем нам, мни­мым настав­ни­кам: она неми­ну­е­мо полу­чит широ­кое рас­про­стра­не­ние, если не бла­го­да­ря моим заслу­гам, то бла­го­да­ря тво­е­му име­ни.

[Ора­тор дол­жен обла­дать фило­соф­ским и науч­ным обра­зо­ва­ни­ем.] 32. (113) Итак, я пола­гаю, что совер­шен­ный ора­тор дол­жен не толь­ко вла­деть свой­ст­вен­ным ему искус­ст­вом широ­ко и про­стран­но гово­рить, но так­же обла­дать позна­ни­я­ми в близ­кой и как бы смеж­ной с этим нау­ке диа­лек­ти­ков. Хоть и кажет­ся, что одно дело речь, а дру­гое спор, и что дер­жать речь и вести спор вещи раз­ные, — одна­ко суть и в том и в дру­гом слу­чае одна, а имен­но — рас­суж­де­ние. Нау­ка о раз­би­ра­тель­стве и спо­ре — область диа­лек­ти­ков, нау­ка же о речи и ее укра­ше­ни­ях — область ора­то­ров. Зна­ме­ни­тый Зенон, от кото­ро­го пошло уче­ние сто­и­ков, часто пока­зы­вал раз­ли­чие меж­ду эти­ми нау­ка­ми одним дви­же­ни­ем руки: сжи­мая паль­цы в кулак, он гово­рил, что тако­ва диа­лек­ти­ка, а рас­кры­вая руку и раз­дви­гая паль­цы — что такую ладонь напо­ми­на­ет крас­но­ре­чие. (114) А еще до него Ари­сто­тель ска­зал в нача­ле сво­ей Рито­ри­ки, что эта нау­ка пред­став­ля­ет как бы парал­лель диа­лек­ти­ке, и они отли­ча­ют­ся друг от дру­га толь­ко тем, что искус­ство речи тре­бу­ет боль­шей широты, искус­ство спо­ра — боль­шей сжа­то­сти.

Итак, я хочу, чтобы наш совер­шен­ный ора­тор знал искус­ство спо­ра в той мере, в какой оно полез­но для искус­ства речи. В этой обла­сти суще­ст­ву­ют два направ­ле­ния, о кото­рых ты, осно­ва­тель­но зани­ма­ясь эти­ми нау­ка­ми, конеч­но, зна­ешь. Имен­но, и сам Ари­сто­тель сооб­щил нема­ло настав­ле­ний об искус­стве рас­суж­дать, и после него так назы­вае­мые диа­лек­ти­ки откры­ли мно­го тон­ко­стей. (115) Поэто­му я пола­гаю, что тот, кого вле­чет сла­ва крас­но­ре­чия, не оста­нет­ся в этих вопро­сах невеж­дою, но про­све­тит себя или уче­ни­ем древ­них, или же уче­ни­ем Хри­сип­па. Преж­де все­го он позна­ет зна­че­ние, при­ро­ду и раз­ряды слов про­стых и свя­зан­ных; затем, что каки­ми спо­со­ба­ми гово­рит­ся; как раз­ли­чить истин­ное и лож­ное; что из чего про­ис­хо­дит; что чему соот­вет­ст­ву­ет или про­ти­во­по­ла­га­ет­ся; и так как обыч­но в сло­вах быва­ет мно­го неяс­но­го, то каким обра­зом сле­ду­ет это рас­крыть при разде­ле­нии. Такие слу­чаи встре­ча­ют­ся часто, так что ора­тор дол­жен вла­деть все­ми эти­ми зна­ни­я­ми; но так как сами по себе они слиш­ком гру­бы, то он дол­жен раз­ви­вать их с неко­то­рым ора­тор­ским блес­ком.

33. (116) Напри­мер, во всем, что мы изу­ча­ем разум­но и после­до­ва­тель­но, необ­хо­ди­мо преж­де все­го уста­но­вить, что чем явля­ет­ся: ибо если меж­ду сто­ро­на­ми нет согла­сия насчет пред­ме­та спо­ра, то невоз­мож­но ни пра­виль­но рас­суж­дать, ни прий­ти к како­му-либо выво­ду. Сле­до­ва­тель­но, часто при­дет­ся изла­гать сло­ва­ми наши пред­став­ле­ния о вся­ком пред­ме­те и рас­кры­вать опре­де­ле­ни­я­ми скры­тое в пред­ме­те поня­тие: ведь имен­но опре­де­ле­ние спо­соб­но коро­че все­го пока­зать, чем явля­ет­ся пред­мет речи. Далее, как тебе извест­но, объ­яс­нив общий род каж­до­го дела, надо взгля­нуть, како­вы виды или части это­го рода, и в соот­вет­ст­вии с этим рас­пре­де­лить всю речь.

(117) Ста­ло быть, и тот, в ком мы хотим увидеть крас­но­ре­чие, будет спо­со­бен давать опре­де­ле­ния пред­ме­там, и при этом не так крат­ко и сжа­то, как обыч­но дела­ет­ся в уче­ных спо­рах, но более раз­вер­ну­то, обиль­но и при­ме­ни­тель­но к общим мне­ни­ям и к пони­ма­нию наро­да; а если пред­мет того потре­бу­ет, он будет рас­чле­нять и разде­лять родо­вое поня­тие на извест­ные видо­вые, ниче­го не упус­кая и не допус­кая ниче­го лиш­не­го. Но в каких слу­ча­ях это делать и каким обра­зом, — об этом сей­час гово­рить не вре­мя, пото­му что, как я уже ска­зал, я хочу быть не уче­ным, а кри­ти­ком.

(118) Он дол­жен быть воору­жен не толь­ко диа­лек­ти­кой: пусть он име­ет зна­ния и опыт во всех обла­стях фило­со­фии. В самом деле, ни о рели­гии, ни о смер­ти, ни о бла­го­че­стии, ни о люб­ви к оте­че­ству, ни о доб­рых и злых делах, ни о доб­ро­де­те­лях и поро­ках, ни об обя­зан­но­стях, ни о горе­сти, ни о радо­сти, ни о душев­ных вол­не­ни­ях и заблуж­де­ни­ях, — а все это попа­да­ет­ся в речах часто, но рас­смат­ри­ва­ет­ся слиш­ком сухо, — ни о чем, гово­рю я, без помо­щи назван­ной нау­ки он не смо­жет гово­рить и рас­суж­дать важ­но, высо­ко и бога­то.

34. (119) Сей­час я все еще гово­рю о мате­ри­а­ле речи, а не о самом харак­те­ре выра­же­ния. Дей­ст­ви­тель­но, преж­де все­го нуж­но, чтобы пред­мет, о кото­ром гово­рит ора­тор, был досто­ин иску­шен­но­го слу­ха, и лишь затем ора­тор дол­жен обду­мать, как и каки­ми сло­ва­ми о нем ска­зать. Я хочу, чтобы он был зна­ком даже с уче­ни­я­ми физи­ков, как Перикл, о кото­ром я гово­рил, ибо это при­даст ему вели­чия и воз­вы­шен­но­сти: в самом деле, если он будет пере­хо­дить от небес­ных пред­ме­тов к чело­ве­че­ским, все его сло­ва и чув­ства ста­нут воз­вы­шен­нее и вели­ко­леп­нее.

(120) Одна­ко, познав дела боже­ст­вен­ные, он не дол­жен пре­не­бречь и дела­ми чело­ве­че­ски­ми. Пусть он вла­де­ет зна­ни­я­ми о граж­дан­ском пра­ве, кото­рых так мало в наши дни в судеб­ных речах: ибо что может быть постыд­нее, чем брать­ся за защи­ти­тель­ную речь в пре­ни­ях о зако­нах и пра­ве, когда ты не зна­ешь ни того, ни дру­го­го?

Пусть он изу­чит так­же после­до­ва­тель­ность памят­ных собы­тий ста­ри­ны, преж­де все­го, разу­ме­ет­ся, в нашем государ­стве, но так­же и у дру­гих дер­жав­ных наро­дов и зна­ме­ни­тых царей. Эту работу облег­чил нам труд наше­го Атти­ка, кото­рый собрал в одной кни­ге память о семи сто­ле­ти­ях, соблюдая и отме­чая хро­но­ло­гию и не про­пу­стив ниче­го заме­ча­тель­но­го. Не знать, что слу­чи­лось до тво­е­го рож­де­ния — зна­чит все­гда оста­вать­ся ребен­ком. В самом деле, что такое жизнь чело­ве­ка, если память о древ­них собы­ти­ях не свя­зы­ва­ет ее с жиз­нью наших пред­ков? А упо­ми­на­ния о древ­но­сти и почерп­ну­тые оттуда при­ме­ры при­да­дут речи не толь­ко необык­но­вен­ную сла­дость, но и досто­ин­ство и убеди­тель­ность.

[Ора­тор дол­жен вла­деть рито­ри­че­ской тех­ни­кой.] (121) После такой под­готов­ки при­сту­пит он к судеб­ным делам и преж­де все­го уста­но­вит, како­го рода эти дела. Ведь для него не будет тай­ной, что во вся­ком сомни­тель­ном деле могут оспа­ри­вать­ся либо фак­ты, либо сло­ва Если фак­ты, то рас­смат­ри­ва­ет­ся, так ли это было, спра­вед­ли­во ли это было и как это сле­ду­ет опре­де­лить; если сло­ва, то рас­смат­ри­ва­ет­ся или дву­смыс­лен­ность, или про­ти­во­ре­чи­вость. Так, когда мысль выра­жа­ет одно, а сло­ва — дру­гое, это будет одним из слу­ча­ев дву­смыс­лен­но­сти: так быва­ет, если ока­зы­ва­ет­ся про­пу­ще­но сло­во, и весь смысл ста­но­вит­ся дво­я­ким, что и явля­ет­ся при­зна­ком дву­смыс­лен­но­сти. 35. (122) А посколь­ку судеб­ные дела столь нераз­но­об­раз­ны, постоль­ку нераз­но­об­раз­ны и пред­пи­са­ния насчет дово­дов. Соглас­но тра­ди­ции, они раз­ви­ва­ют­ся на осно­ва­нии «мест» дво­я­ко­го рода: одни из самих фак­тов, дру­гие со сто­ро­ны.

Таким обра­зом, толь­ко раз­ра­бот­ка пред­ме­та дела­ет речь вос­хи­ти­тель­ной: ведь познать самые пред­ме­ты совсем нетруд­но. Что же, сле­до­ва­тель­но, явля­ет­ся досто­я­ни­ем искус­ства? Создать вступ­ле­ние к речи, чтобы при­влечь слу­ша­те­ля, воз­будить его вни­ма­ние и под­гото­вить его к сво­им поуче­ни­ям; изло­жить дело крат­ко и ясно, чтобы все в нем было понят­но; обос­но­вать свою точ­ку зре­ния и опро­верг­нуть про­тив­ную и сде­лать это не бес­по­рядоч­но, а при помо­щи тако­го постро­е­ния отдель­ных дово­дов, чтобы общие след­ст­вия выте­ка­ли и из част­ных дока­за­тельств; нако­нец, замкнуть это все вос­пла­ме­ня­ю­щим или успо­ка­и­ваю­щим заклю­че­ни­ем.

Каким обра­зом раз­ра­ба­ты­вать эти отдель­ные части — об этом здесь труд­но ска­зать, так как не все­гда они раз­ра­ба­ты­ва­ют­ся оди­на­ко­во. (123) Но я ищу не того, кого мож­но учить, а того, кого долж­но хва­лить; а хва­лить я буду преж­де все­го того, кто раз­ли­чит, что где умест­но. Имен­но эта муд­рость и нуж­на чело­ве­ку крас­но­ре­чи­во­му, чтобы он мог быть пове­ли­те­лем обсто­я­тельств и лиц. Ибо я пола­гаю, что не все­гда, не при всех, не про­тив вся­ко­го, не за вся­ко­го и не со вся­ким сле­ду­ет гово­рить оди­на­ко­во. 36. Поэто­му крас­но­ре­чи­вым будет тот, кто суме­ет при­ме­нить­ся в сво­ей речи ко все­му, что ока­жет­ся умест­ным. Уста­но­вив это, он ска­жет, что при­дет­ся гово­рить, таким обра­зом, чтобы соч­ное не ока­за­лось сухим, вели­кое — мел­ким и наобо­рот, и речь его будет соот­вет­ст­во­вать и при­ли­че­ст­во­вать пред­ме­там. (124) Нача­ло — сдер­жан­ное, пока еще не вос­пла­ме­нен­ное высо­ки­ми сло­ва­ми, но бога­тое ост­ры­ми мыс­ля­ми, направ­лен­ны­ми во вред про­тив­ной сто­роне или в защи­ту сво­ей. Повест­во­ва­ние — прав­до­по­доб­ное, изло­жен­ное ясно, речью не исто­ри­че­ской, а близ­кой к обы­ден­ной. Далее, если дело про­стое, то и связь дово­дов будет про­стая как в утвер­жде­ни­ях, так и в опро­вер­же­ни­ях; и она будет выдер­жа­на так, чтобы речь была на той же высо­те, что и пред­мет речи.

(125) Если же дело слу­чит­ся такое, что в нем мож­но раз­вер­нуть всю мощь крас­но­ре­чия, тогда ора­тор разо­льет­ся шире, тогда и будет он власт­во­вать и пра­вить душа­ми, настра­и­вая их, как ему угод­но, то есть, как того потре­бу­ют сущ­ность дела и обсто­я­тель­ства.

[Общий вопрос и ампли­фи­ка­ция.] Все вос­хи­ти­тель­ные укра­ше­ния, бла­го­да­ря кото­рым крас­но­ре­чие дости­га­ет тако­го вели­чия, быва­ют дво­я­ко­го рода. Конеч­но, любое сред­ство речи долж­но заслу­жи­вать похвал, и нель­зя упус­кать ни еди­но­го важ­но­го или изящ­но­го сло­ва, но есть два самых бли­ста­тель­ных и как бы самых дей­ст­вен­ных сред­ства: одно из них я усмат­ри­ваю в раз­бо­ре вопро­са обще­го рода — как я уже ска­зал, гре­ки его назы­ва­ют θέ­σις, — а дру­гое — в рас­про­стра­не­нии и раз­вер­ты­ва­нии темы — это гре­ки назы­ва­ют αὔξη­σις. (126) Это рас­про­стра­не­ние долж­но рав­но­мер­но рас­те­кать­ся в речи по всем жилам, но боль­ше все­го оно будет выде­лять­ся в общих местах. Общи­ми эти места назы­ва­ют­ся отто­го, что по види­мо­сти они могут при­над­ле­жать мно­гим делам, на самом же деле долж­ны свя­зы­вать­ся с каж­дым из них в отдель­но­сти. Та часть речи, в кото­рой гово­рит­ся о вопро­сах обще­го рода, часто содер­жит в себе и все содер­жа­ние дела. О чем бы ни шел спор в пре­ни­ях — гре­ки назы­ва­ют этот пред­мет спо­ра κρι­νόμε­νον, — о нем луч­ше все­го гово­рить так, чтобы перей­ти к неогра­ни­чен­но­му пред­ме­ту и гово­рить об общем роде. Исклю­че­ни­я­ми явля­ют­ся те слу­чаи, когда оспа­ри­ва­ет­ся истин­ность фак­та, и для это­го обыч­но исполь­зу­ет­ся пред­по­ло­же­ние. (127) Гово­рить об этих вопро­сах сле­ду­ет с боль­шей силой, чем это дела­ют пери­па­те­ти­ки, — несмот­ря на то, что их при­е­мы изящ­ны и уста­нов­ле­ны еще самим Ари­сто­те­лем; а при­ме­няя общие сооб­ра­же­ния к част­но­му слу­чаю, сле­ду­ет уже здесь о под­за­щит­ном гово­рить мяг­ко, а о про­тив­ни­ке суро­во. Если речь поль­зу­ет­ся рас­про­стра­не­ни­ем и сокра­ще­ни­ем темы — про­тив нее ничто не в силах усто­ять. Обра­щать­ся к этим сред­ствам сле­ду­ет и в ходе самих дово­дов, когда пред­став­ля­ет­ся слу­чай к раз­вер­ты­ва­нию или сокра­ще­нию «мест», и почти без огра­ни­че­ний — в заклю­че­нии.

[Этос и пафос] 37. (128) При этом есть два сред­ства, кото­рые, будучи хоро­шо раз­ра­бота­ны ора­то­ром, дела­ют его крас­но­ре­чие вос­хи­ти­тель­ным. Одно из них, назы­вае­мое у гре­ков ἠθι­κόν, слу­жит для изо­бра­же­ния харак­те­ров, нра­вов и вся­ко­го жиз­нен­но­го состо­я­ния; дру­гое, назы­вае­мое у них πα­θητι­κόν, — для того, чтобы вол­но­вать и воз­му­щать души — ведь имен­но в этом состо­ит цар­ст­вен­ное могу­ще­ство речи. Пер­вое — мяг­кое, при­ят­ное — пред­на­зна­че­но воз­будить сочув­ст­вие слу­ша­те­лей; вто­рое — мощ­ное, пла­мен­ное, стре­ми­тель­ное — при­зва­но вырвать победу: когда оно несет­ся со всей силой, невоз­мож­но усто­ять перед ним.

(129) Имен­но бла­го­да­ря это­му я, ора­тор посред­ст­вен­ный (если не хуже), но все­гда дей­ст­во­вав­ший мощ­ным натис­ком, не раз сби­вал про­тив­ни­ка со всех пози­ций. Гор­тен­зий, вели­чай­ший ора­тор, защи­щая близ­ко­го чело­ве­ка, не смог отве­чать перед нами. Кати­ли­на, чело­век небы­ва­лой наг­ло­сти, оне­мел перед нашим обви­не­ни­ем в сена­те. Кури­он-стар­ший при­нял­ся было отве­чать нам по част­но­му делу боль­шой важ­но­сти, но вдруг сел на место, заяв­ляя, что его опо­и­ли, лишив памя­ти. (130) А что ска­зать о воз­буж­де­нии состра­да­ния? в этом у меня еще боль­ше опы­та, пото­му что если даже нас, защит­ни­ков, высту­па­ло несколь­ко, то все остав­ля­ли за мною заклю­че­ние, и мне при­хо­ди­лось пола­гать­ся не на даро­ва­ние, а на душев­ное сочув­ст­вие, чтоб создать впе­чат­ле­ние пре­вос­ход­ства. Все выра­же­ния чувств, каки­ми я рас­по­ла­гаю, — мне совест­но, что их так мало, — нахо­дят место в моих речах, даже если в писа­ном тек­сте отсут­ст­ву­ет тот дух, бла­го­да­ря кото­ро­му при испол­не­нии они кажут­ся луч­ше, чем при чте­нии.

38. (131) Но не толь­ко состра­да­ни­ем слу­ча­ет­ся нам вол­но­вать серд­ца судей, хотя в стрем­ле­нии раз­жа­ло­бить мы дохо­ди­ли до того, что про­из­но­си­ли заклю­че­ние речи, дер­жа мла­ден­ца на руках, а в дру­гом слу­чае застав­ля­ли бла­го­род­но­го под­за­щит­но­го встать и, под­няв в воздух его малют­ку-сына, огла­ша­ли форум жало­ба­ми и сте­на­ни­я­ми. Ино­гда нуж­но добить­ся, чтобы судья почув­ст­во­вал и гнев, и успо­ко­е­ние, и нена­висть, и бла­го­склон­ность, и пре­зре­ние, и вос­торг, и отвра­ще­ние, и любовь, и жела­ние, и недо­воль­ство, и надеж­ду, и страх, и радость, и скорбь. Раз­но­об­раз­ные при­ме­ры суро­вых чувств мож­но най­ти в моем обви­не­нии, при­ме­ры мяг­ких — в моих защи­ти­тель­ных речах: (132) нет тако­го сред­ства воз­будить или успо­ко­ить душу слу­ша­те­ля, како­го бы я ни испро­бо­вал. Я ска­зал бы, что достиг в этом совер­шен­ства, если бы мог дей­ст­ви­тель­но так думать и если бы при этом не боял­ся пока­зать­ся занос­чи­вым. Но, как я уже ска­зал, не сила даро­ва­ния, а сила чув­ства вооду­шев­ля­ет меня и лиша­ет вла­сти над собой: нико­гда не удаст­ся вос­пла­ме­нить слу­ша­те­ля, если не подой­ти к нему с пла­мен­ной речью. Я бы при­вел при­ме­ры из сво­его опы­та, если бы ты и без того их не знал; при­вел бы дру­гие, латин­ские, если бы мог их най­ти, или гре­че­ские, если бы они были здесь умест­ны. Но таких при­ме­ров у Крас­са слиш­ком мало, да и те не в судеб­ных речах; их не най­ти ни у Анто­ния, ни у Кот­ты, ни у Суль­пи­ция; а Гор­тен­зий луч­ше гово­рил, чем писал. (133) Одна­ко если нет при­ме­ров, то мы можем хотя бы вооб­ра­зить такую мощь, какую мы ищем; если же мы вос­поль­зу­ем­ся при­ме­ром, и при­ме­ром испо­лин­ским, то возь­мем его из Демо­сфе­на, из того места в его речи за Кте­си­фон­та, где он начи­на­ет гово­рить о сво­их делах, сове­тах и заслу­гах перед государ­ст­вом: поис­ти­не, эта речь настоль­ко сов­па­да­ет с тем образ­цом, кото­рый запе­чат­лен в нашей душе, что не при­хо­дит­ся желать более совер­шен­но­го крас­но­ре­чия.

[Фигу­ры мыс­ли и сло­ва.] 39. (134) И вот мы подо­шли к само­му обли­ку речи — к тому, что назы­ва­ет­ся χα­ρακ­τήρ. Каким он дол­жен быть, мож­но понять из того, что было уже ска­за­но. Так, мы упо­ми­на­ли о кра­сотах и отдель­ных слов и их соче­та­ний. В речи они долж­ны так изоби­ло­вать, чтобы ни одно сло­во, лишен­ное изя­ще­ства или важ­но­сти, не исхо­ди­ло из уст ора­то­ра. Осо­бен­но мно­го в ней долж­но быть пере­нос­ных выра­же­ний вся­ко­го рода, пото­му что они, сбли­жая два пред­ме­та, пере­но­сят вни­ма­ние с одно­го на дру­гой и обрат­но, при­во­дя мыс­ли слу­ша­те­ля в дви­же­ние; а такое быст­рое дви­же­ние разу­ма при­ят­но само по себе. И дру­гие кра­соты — те, кото­рые порож­да­ют­ся соче­та­ни­ем слов, — так­же нема­ло спо­соб­ст­ву­ют пыш­но­сти речи. Подоб­но тому как о при­мет­ных укра­ше­ни­ях в бога­том убран­стве сце­ны или фору­ма гово­рит­ся, что они бро­са­ют­ся в гла­за, — не пото­му, что они одни созда­ют кра­соту, но пото­му что они при этом осо­бен­но выде­ля­ют­ся, — (135) так и эти обо­роты слу­жат при­мет­ны­ми укра­ше­ни­я­ми речи. Они состо­ят в том, чтобы повто­рять и удва­и­вать сло­ва; или воз­вра­щать их в слег­ка изме­нен­ном виде; или начи­нать несколь­ко раз с одно­го и того же сло­ва, или кон­чать таким же обра­зом, или вме­сте и начи­нать и кон­чать; или добав­лять повто­ре­ние в нача­ле, или поме­щать его в кон­це; или два раза под­ряд употреб­лять одно и то же сло­во в раз­лич­ных зна­че­ни­ях; или закан­чи­вать ряды слов оди­на­ко­вы­ми паде­жа­ми или окон­ча­ни­я­ми; или соот­но­сить про­ти­во­по­лож­ное с про­ти­во­по­лож­ным; или, слов­но по сту­пе­ням, вос­хо­дить все выше; или, опу­стив сою­зы, мно­гое пере­чис­лять отры­ви­сто; или обой­ти что-нибудь мол­ча­ни­ем и ука­зать, поче­му; или испра­вить себя само­го в фор­ме упре­ка; или выра­зить вос­кли­ца­ни­ем удив­ле­ние или вопрос; или несколь­ко раз повто­рить одно и то же сло­во в раз­ных паде­жах.

(136) Одна­ко укра­ше­ния мыс­ли гораздо важ­нее. Ими осо­бен­но часто поль­зо­вал­ся Демо­сфен: неко­то­рые даже счи­та­ют, что это и при­нес­ло его крас­но­ре­чию вели­чай­шую сла­ву. И впрямь, в его речах нет почти ни одно­го места, где бы мысль не скла­ды­ва­лась в ту или иную фигу­ру. Дей­ст­ви­тель­но, что зна­чит вла­деть речью, как не при­да­вать бле­стя­щую внеш­ность всем или почти всем мыс­лям? Так как ты, слав­ный Брут, пре­крас­но это зна­ешь, то мне неза­чем при­во­дить наиме­но­ва­ния или при­ме­ры: доста­точ­но будет отме­тить источ­ник для них. 40. (137) Тот, кого мы ищем, гово­рить будет так, чтобы одно и то же содер­жа­ние повто­ря­лось в раз­лич­ной фор­ме; он будет оста­нав­ли­вать­ся на каком-нибудь одном пред­ме­те, задер­жи­вать­ся на какой-нибудь одной мыс­ли; он будет иной раз ума­лять что-нибудь, иной раз выстав­лять на смех; будет отсту­пать и откло­нять­ся мыс­лью от пред­ме­та; будет зара­нее сооб­щать, о чем он ска­жет; закон­чив мысль, под­ведет ей итог; будет сам себя при­зы­вать к делу; будет повто­рять ска­зан­ное; будет логи­че­ски заклю­чать дово­ды; будет тес­нить про­тив­ни­ка вопро­са­ми; будет слов­но сам себе отве­чать на постав­лен­ный вопрос; гово­ря одно, заста­вит пони­мать и чув­ст­во­вать про­ти­во­по­лож­ное; изо­бра­зит сомне­ние, что и как ему ска­зать; разде­лит речь по частям; кое-что оста­вит в сто­роне, слов­но пре­не­бре­гая; зара­нее огра­дит­ся от воз­мож­ных напа­док; предъ­яв­лен­ное ему обви­не­ние обра­тит про­тив самих про­тив­ни­ков; (138) будет то и дело отно­сить­ся с рас­суж­де­ни­я­ми к пуб­ли­ке, а то и к про­тив­ни­ку; введет опи­са­ния люд­ских речей и нра­вов; немые вещи заста­вит гово­рить; отвле­чет вни­ма­ние от пред­ме­та спо­ра; иной раз обра­тит­ся к шут­ке и насмеш­ке; зара­нее завла­де­ет дово­да­ми, кото­рые могут быть выстав­ле­ны про­тив него; вос­поль­зу­ет­ся упо­доб­ле­ни­я­ми, обра­тит­ся к при­ме­рам; разде­лит по частям дей­ст­вие меж­ду лица­ми; пере­би­ваю­щих обузда­ет; заявит, что кое о чем умал­чи­ва­ет; пред­у­предит, чего сле­ду­ет осте­ре­гать­ся; поведет речь с необыч­ной рез­ко­стью; пона­ча­лу даже раз­гне­ва­ет­ся; начнет попре­кать про­тив­ни­ка; будет про­сить про­ще­ния, умо­лять, загла­жи­вать вину; слег­ка отсту­пит от пла­на; будет желать, будет про­кли­нать, будет доби­вать­ся, чтобы при­сут­ст­ву­ю­щие ста­ли его союз­ни­ка­ми.

(139) Он будет стре­мить­ся так­же и к дру­гим досто­ин­ствам речи: будет кра­ток, если пред­мет того тре­бу­ет; опи­сы­вая пред­мет, иной раз как бы пред­ста­вит его взо­ру; иной раз увле­чет­ся за пре­де­лы воз­мож­но­го; иной раз вло­жит в речь боль­ше зна­че­ния, чем выра­же­но в сло­вах; иной раз обна­ру­жит весе­лость, иной раз — под­ра­жа­ние жиз­ни и при­ро­де. Все вели­чие крас­но­ре­чия долж­но сиять в при­е­мах это­го рода: ты видишь, что их так мно­го, как дере­вьев в лесу.

[Отступ­ле­ние: к лицу ли государ­ст­вен­но­му дея­те­лю рас­суж­дать о крас­но­ре­чии?] 41. (140) Но все это не может достичь наме­чен­ной цели, если не полу­чит в сло­вах нуж­ное рас­по­ло­же­ние и как бы строй и связь. Видел я, что мне и об этом надо ска­зать по поряд­ку; но здесь, кро­ме все­го, о чем я уже гово­рил, еще более сму­ща­ли меня вот какие сооб­ра­же­ния. Мне слу­ча­лось встре­чать не толь­ко завист­ни­ков, каких везде пол­но, но даже поклон­ни­ков моих досто­инств, кото­рые счи­та­ли, что чело­ве­ку, чьи заслу­ги сенат с одоб­ре­ния рим­ско­го наро­да оце­нил так высо­ко, как ничьи дру­гие, не подо­ба­ет столь­ко зани­мать­ся в сво­их сочи­не­ни­ях тех­ни­кою речи.

Если бы я им толь­ко и воз­ра­зил, что не хочу отве­тить отка­зом на прось­бу Бру­та, уже было бы доста­точ­ным изви­не­ни­ем само мое жела­ние удо­вле­тво­рить чест­ную и спра­вед­ли­вую прось­бу чело­ве­ка выдаю­ще­го­ся и мое­го бли­жай­ше­го дру­га. (141) Но если бы я даже и пообе­щал — о если бы это было мне по силам! — пре­по­дать уча­щим­ся пра­ви­ла речи и ука­зать пути, веду­щие к крас­но­ре­чию, какой спра­вед­ли­вый судья упрек­нул бы меня за это? Кто мог бы оспа­ри­вать, что пер­вое место в нашем государ­стве в мир­ные и спо­кой­ные вре­ме­на зани­ма­ло крас­но­ре­чие, а зна­ние пра­ва — вто­рое? Ведь пер­вое дава­ло вли­я­ние, сла­ву, опо­ру, вто­рое же — толь­ко сред­ства к пре­сле­до­ва­нию и защи­те. И пра­во даже не раз при­бе­га­ло само к помо­щи крас­но­ре­чия, а если и всту­па­ло с ним в борь­бу, то с трудом защи­ща­ло и соб­ст­вен­ные гра­ни­цы и пре­де­лы.

(142) Отче­го же нау­ка пра­ва все­гда почи­та­лась пре­крас­ной, и дома зна­ме­ни­тых пра­во­ве­дов были пол­ны уче­ни­ков, тогда как чело­век, побуж­даю­щий моло­дежь к ора­тор­ско­му искус­ству или помо­гаю­щий в этом, под­вер­гал­ся пори­ца­нию? Уж если искус­но гово­рить — это порок, то изго­ни­те вовсе крас­но­ре­чие из государ­ства; если же оно не толь­ко укра­ша­ет сво­его обла­да­те­ля, а и слу­жит на бла­го все­му государ­ству, то раз­ве позор­но учить­ся чест­но­му зна­нию? и если обла­дать крас­но­ре­чи­ем пре­крас­но, то раз­ве учить ему не слав­но?

42. (143) «Но одно — обще­при­ня­то, дру­гое — ново». — Согла­сен; но и тому и дру­го­му есть своя при­чи­на. Зна­то­ки пра­ва не уде­ля­ли для обу­че­ния осо­бо­го вре­ме­ни, а одно­вре­мен­но удо­вле­тво­ря­ли и тех, кто при­хо­дил к ним за уро­ком и за сове­том — ведь доста­точ­но слу­шать со сто­ро­ны их кон­суль­та­ции, чтобы выучить­ся пра­ву. Ора­то­ры же, у кото­рых дома все вре­мя было заня­то изу­че­ни­ем дел и под­готов­кой речей, на фору­ме — их про­из­не­се­ни­ем, а оста­ток дня посвя­щен отды­ху, раз­ве мог­ли отво­дить вре­мя обу­че­нию и настав­ле­нию? К тому же, дума­ет­ся мне, боль­шин­ство наших ора­то­ров едва ли не силь­нее даро­ва­ни­ем, неже­ли уче­но­стью, и поэто­му они луч­ше уме­ют гово­рить сами, чем учить дру­гих, тогда как я, пожа­луй, наобо­рот. — (144) «Но пре­по­да­вать — заня­тие недо­стой­ное». — Конеч­но, еже­ли пре­по­да­вать, как в шко­ле; но если давать сове­ты, поощ­рять, рас­спра­ши­вать, помо­гать, а то и читать и слу­шать вме­сте с уче­ни­ка­ми, и если этим мож­но их сде­лать луч­ше, то зачем отка­зы­вать­ся от пре­по­да­ва­ния? Или выучить сло­ва, каки­ми отре­ка­ют­ся от свя­тынь, — это достой­но (а это дей­ст­ви­тель­но достой­но), а сло­ва, каки­ми мож­но сбе­речь и защи­тить самые свя­ты­ни, — недо­стой­но? — (145) «Но пра­во объ­яв­ля­ют сво­ей спе­ци­аль­но­стью даже те, кто его не зна­ют; а крас­но­ре­чие даже те, кто в нем иску­сен, ста­ра­ют­ся скры­вать, отто­го что на опыт­ных людей все смот­рят с ува­же­ни­ем, а на речи­стых — с подо­зре­ни­ем». — Но раз­ве мож­но скрыть крас­но­ре­чие? Раз­ве оно исчезнет, если даже его скрыть? и при­хо­дит­ся ли боять­ся, чтобы кто-нибудь не счел, что само­му учить­ся это­му вели­ко­му и слав­но­му мастер­ству весь­ма достой­но, а учить дру­гих — позор­но? (146) Но, может быть, дру­гие и скры­ва­ют это, а я все­гда откры­то при­зна­вал, что учил­ся крас­но­ре­чию. В самом деле, мог ли я это отри­цать, если я еще юно­шей поки­нул роди­ну и ради этой самой нау­ки отпра­вил­ся за море, если дом мой был полон уче­ней­ших мужей, если наша речь, как кажет­ся, сохра­ни­ла следы науч­ных заня­тий, если, нако­нец, вся­ко­му доступ­ны наши сочи­не­ния? Чего же мне было сты­дить­ся? раз­ве толь­ко сла­бо­сти сво­их успе­хов.

43. Во вся­ком слу­чае, то, о чем я гово­рил ранее, счи­та­ет­ся достой­нее обсуж­де­ния, чем то, о чем мне пред­сто­ит гово­рить. (147) Имен­но, раз­го­вор пой­дет о соеди­не­нии слов и даже о сче­те и мере сло­гов; и если даже эти сред­ства так необ­хо­ди­мы, как мне кажет­ся, то все же они более ярки в речи, чем в поуче­нии. Так быва­ет все­гда, а здесь в осо­бен­но­сти. Нам при­ят­нее смот­реть на вер­ши­ну дере­ва, чем на его ствол и кор­ни, одна­ко без них оно не может суще­ст­во­вать; то же самое и в вели­ких нау­ках. И хотя широ­ко извест­ный стих, что нель­зя «сты­дить­ся мастер­ства, каким вла­де­ешь ты», не поз­во­ля­ет мне скры­вать, как при­ят­ны мне такие упраж­не­ния, и хотя эту кни­гу заста­ви­ло меня напи­сать твое жела­ние, все же я дол­жен был отве­тить тем, чьи воз­ра­же­ния я мог пред­у­га­дать. (148) Но даже если все, что я гово­рил, не убеди­тель­но, то будет ли кто-нибудь настоль­ко суров и жесток, чтобы не сде­лать мне снис­хож­де­ния за то, что теперь, когда мои зна­ния и речи ста­ли в обще­ст­вен­ных делах бес­по­лез­ны, я не пре­дал­ся празд­но­сти, кото­рая мне чуж­да, не пре­дал­ся скор­би, кото­рой я про­тив­люсь, но пред­по­чел занять­ся нау­ка­ми? Они вве­ли меня неко­гда в суди­ли­ще и в курию, они теперь услаж­да­ют меня дома, и не толь­ко таки­ми сред­ства­ми, о кото­рых напи­са­на эта кни­га, но и мно­го более зна­чи­тель­ны­ми и важ­ны­ми; и если бы я в этом пре­успел, то мои домаш­ние заня­тия срав­ня­лись бы с мои­ми дела­ми на фору­ме. Но вер­нем­ся к нача­тым рас­суж­де­ни­ям.

[Соеди­не­ние слов.] 44. (149) Раз­ме­щать­ся сло­ва будут или так, чтобы наи­бо­лее склад­но и при­том бла­го­звуч­но соче­та­лись окон­ча­ния одних с нача­лом сле­дую­щих; или так, чтобы самая фор­ма и созву­чие слов созда­ва­ли свое­об­раз­ную цель­ность; или, нако­нец, так, чтобы весь пери­од закан­чи­вал­ся рит­мич­но и склад­но.

Рас­смот­рим, что пред­став­ля­ет собой этот пер­вый при­ем, кото­рый, пожа­луй, тре­бу­ет наи­боль­шей тща­тель­но­сти. Он дол­жен созда­вать как бы некое слож­ное постро­е­ние, одна­ко без уси­лия: ста­ра­ния мог­ли бы здесь быть бес­ко­неч­ны­ми и в то же вре­мя ребя­че­ски­ми. Так, у Луци­лия Сце­во­ла тон­ко попре­ка­ет Аль­бу­ция:

(150) Высту­пать нару­жу эта мелоч­ная обра­бот­ка соору­же­ния нико­им обра­зом не долж­на.

Впро­чем, иску­шен­ная опы­том рука сама лег­ко выра­бота­ет пра­ви­ла соче­та­ния. Ибо как глаз при чте­нии, так и мысль при про­из­не­се­нии будет загляды­вать впе­ред, чтобы столк­но­ве­ние окон­ча­ний слов с нача­лом сле­дую­щих не созда­ва­ло зия­ю­щих или жест­ких зву­ча­ний. Как бы ни были при­ят­ны и важ­ны мыс­ли, они оскор­бят взыс­ка­тель­ный слух, если будут под­не­се­ны в бес­по­рядоч­ных сло­вах. В дан­ном слу­чае сам латин­ский язык настоль­ко строг, что не най­дет­ся тако­го невеж­ды, кото­рый не ста­рал­ся бы сли­вать глас­ные зву­ки. (151) Даже Фео­пом­па упре­ка­ли за то, что он слиш­ком рев­ност­но избе­гал зия­ю­щих зву­ков, хотя и учи­тель его Исо­крат посту­пал так же. Но ина­че делал Фукидид и сам Пла­тон, писа­тель мно­го слав­ней­ший, и при­том не толь­ко в беседах — так назы­вае­мых диа­ло­гах, где это делать при­хо­ди­лось нароч­но, а и в речи к наро­ду, в кото­рой, по афин­ско­му обы­чаю, вос­хва­лял перед собра­ни­ем тех, кто пал в сра­же­ни­ях, и кото­рая име­ла такой успех, что, как тебе извест­но, с тех пор про­из­но­сит­ся в этот день еже­год­но. В ней не ред­кость сте­че­ние глас­ных, кото­ро­го Демо­сфен почти повсюду избе­га­ет как погреш­но­сти.

45. (152) Но пусть об этом судят гре­ки, а нам при всем жела­нии невоз­мож­но разъ­еди­нять глас­ные в таких сте­че­ни­ях. Дока­за­тель­ство это­му — извест­ные речи Като­на, при всей их неот­де­лан­но­сти; дока­за­тель­ство это­му — все поэты, кро­ме тех, кото­рые то и дело допус­ка­ют зия­ние, чтобы полу­чил­ся стих, как, напри­мер, у Невия: «Vos, qui ac­co­li­tis Histrum flu­vium at­que al­gi­dum…»¹ и там же: «Quam nun­quam vo­bis Grai at­que bar­ba­ri…»². Зато у Энния — лишь один раз: «Sci­pio in­vic­te…», как и у нас самих: «Hoc mo­tu ra­dian­tis ete­siae in va­da pon­ti…»³. (153) Зна­чит, наши сооте­че­ст­вен­ни­ки часто не тер­пят и того, что гре­ки хва­лят. — Но к чему гово­рить о глас­ных? Ради лег­ко­сти про­из­но­ше­ния часто сло­ва сокра­ща­ют­ся даже там, где нет сте­че­ния глас­ных; так, напри­мер, гово­рят: «mul­ti-mo­dis», «in vas-ar­gen­teis», «palm-et cri­ni­bus», «tec­ti-fra­gis». А что может быть боль­шей воль­но­стью, чем сокра­щать чело­ве­че­ские име­на, чтобы они зву­ча­ли склад­нее? Как мы гово­рим вме­сто «duel­lum» — «bel­lum» и вме­сто «duis» — «bis», так Дуэл­лий, раз­гро­мив­ший пуний­цев в мор­ском бою, полу­чил имя Бел­лий, хотя все его пред­ки зва­лись Дуэл­ли­я­ми. Часто сло­ва сокра­ща­ют­ся в уго­ду не обы­чаю, а слу­ху. Как твой пред­ок Аксил­ла стал назы­вать­ся Ала, если не бла­го­да­ря выпа­де­нию гро­мозд­кой бук­вы? А изящ­ная мане­ра латин­ской речи исторг­ла эту бук­ву даже из слов «ma­xil­la», «ta­xil­lus», «ve­xil­lum», «pau­xil­lus». (154) Кро­ме того, охот­но соеди­ня­ли сло­ва при помо­щи сли­я­ния, напри­мер «so­des» вме­сто «si audes», «sis» вме­сто «si vis». А в одном сло­ве «cap­sis» заклю­че­ны целых три. Мы гово­рим «ain» вме­сто «ais­ne», «ne­qui­re» вме­сто «non qui­re», «mal­le» вме­сто «ma­gis vel­le», «nol­le» вме­сто «non vel­le», а иной раз и «dein» и «exin» вме­сто «dein­de» и «exin­de». И раз­ве не чув­ст­ву­ет­ся, поче­му мы гово­рим «cum fi­liis», «cum» же «no­bis» не гово­рим и вме­сто это­го употреб­ля­ем «no­bis­cum»? Ведь если бы гово­ри­лось ина­че, сте­че­ние букв зву­ча­ло бы слиш­ком непри­лич­но, — как, напри­мер, и в насто­я­щем слу­чае, не поставь я меж­ду эти­ми дву­мя сло­ва­ми части­цу «же». Отсюда же про­изо­шло «me­cum» и «te­cum», а не «cum me» и «cum te»: чтобы похо­ди­ло на «no­bis­cum» и «vo­bis­cum».

46. (155) И все-таки неко­то­рые пори­ца­ют это, запозда­ло пыта­ясь исправ­лять нашу ста­ри­ну. Так, вме­сто «deum at­que ho­mi­num fi­des» они гово­рят «deo­rum». Дума­ет­ся, что они не поза­бо­ти­лись узнать, доз­во­ля­ет ли это обы­чай? Так, даже назван­ный нами поэт, кото­ро­му слу­ча­лось делать и такие необыч­ные стя­же­ния, как «pat­ris mei meum fac­tum pu­det»⁴ вме­сто «meo­rum fac­to­rum» или «te­xi­tur, exi­tium exa­men ra­pit» вме­сто «exi­tio­rum», не ска­зал в одном месте «li­be­rum» (как мы обыч­но гово­рим «cu­pi­dos li­be­rum» или «in li­be­rum lo­co»), но выра­зил­ся во вку­се этих гос­под: «Ne­que tuum um­quam in gre­mium ex­tol­las li­be­ro­rum ex te ge­nus…»⁵ и точ­но так же: «nam­que Aes­cu­la­pi li­be­ro­rum». А дру­гой поэт в «Хри­се», напро­тив, употре­бил не толь­ко обыч­ную фор­му стя­же­ния «Ci­ves, an­ti­qui ami­ci maio­rum meum», но и слиш­ком жест­кую: «Con­si­lium so­cii, augu­rium at­que ex­tum in­terpre­tes!»; он же, далее: «postquam pro­di­gium hor­ri­fe­rum, por­ten­tum pa­vos»⁶, хотя такое стя­же­ние не при­ня­то обы­ча­ем во всех име­нах сред­не­го рода. Дей­ст­ви­тель­но, хотя у того же писа­те­ля и есть выра­же­ние «ni­hil­ne ad te iudi­cium ar­mum ac­ci­dit»⁷, (156) я не ска­зал бы «ar­mum iudi­cium» так же уве­рен­но, как гово­рю, вслед за цен­зор­ски­ми спис­ка­ми, «cen­tu­ria fab­rum» или «pro­cum» вме­сто «fab­ro­rum» и «pro­co­rum»; и уж подав­но не ска­жу «duo­rum vi­ro­rum iudi­cium» или «tri­um vi­ro­rum ca­pi­ta­lium», или «de­cem vi­ro­rum stli­ti­bus iudi­can­dis». Прав­да, Акций ска­зал: «Vi­deo se­pulcra dua duo­rum cor­po­rum»⁸; но он же ска­зал: «mu­lier una duum vi­rum»⁹. Мне извест­но, кото­рая фор­ма пра­виль­на; тем не менее, в одних слу­ча­ях я гово­рю, как поз­во­ля­ет обы­чай, без­раз­лич­но «pro deum» или «pro deo­rum», а в дру­гих слу­ча­ях непре­мен­но «tri­um vi­rum», а не «vi­ro­rum», и «ses­ter­tium, num­mum» вме­сто «ses­ter­tio­rum, num­mo­rum», ибо здесь обы­чай не допус­ка­ет коле­ба­ний.

47. (157) И мож­но ли запре­щать нам гово­рить «nos­se, iudi­cas­se» и тре­бо­вать толь­ко «no­vis­se, iudi­ca­vis­se»? слов­но мы и не зна­ем, что в этом слу­чае пол­ная фор­ма будет пра­виль­нее, а сокра­щен­ная употре­би­тель­нее. Так, у Терен­ция встре­ча­ют­ся обе: «Eho tu, cog­na­tum tuum non no­ras?» и далее: «Stil­po­nem, in­quam, no­ve­ras?»¹⁰. «Sient» — пол­ная фор­ма, «sint» — сокра­щен­ная, употре­би­тель­ны же обе: напри­мер, там же: «Quam ca­ra sint quae post ca­ren­do in­tel­le­gunt, Quam­que at­ti­nen­di mag­ni do­mi­na­tus sient»¹¹. Я не могу осудить и слов «scrip­se­re alii rem»¹²: я чув­ст­вую, что «scrip­se­runt» — пра­виль­нее, но охот­но сле­дую обы­чаю, более при­ят­но­му для слу­ха. «Idem cam­pus ha­bet», ска­зал Энний, а в хра­мах пишут: «Idem pro­ba­vit»; «is­dem» — более пра­виль­ная фор­ма (одна­ко не «eis­dem» — это слиш­ком про­тя­жен­но), но она пло­хо зву­чит — и вот обы­чай поз­во­ля­ет совер­шать погреш­но­сти в уго­ду бла­го­зву­чию. Я охот­нее ска­зал бы «pos­me­ri­dia­na, quad­ri­ga», чем «postme­ri­dia­na, quad­riiu­ga», и «me­her­cu­le», чем «me­her­cu­les». «Non sci­re» уже кажет­ся вар­вар­ским, «nes­ci­re» зву­чит при­ят­нее. Да и самое сло­во «me­ri­dies» поче­му бы не про­из­но­сить «me­di­dies»? Пра­во, лишь пото­му, что это было бы небла­го­звуч­но? (158) Крайне небла­го­звуч­на и при­став­ка «af», кото­рая уже теперь сохра­ня­ет­ся толь­ко в при­хо­до-рас­ход­ных кни­гах, да и то не во всех, в раз­го­вор­ной же речи изме­ня­ет­ся: так, мы гово­рим «amo­vit, abe­git, abstu­lit», и даже не зна­ешь, что из это­го пра­виль­нее: «a» или «ab» или «abs». Мало того, даже «ab­fu­git» уже кажет­ся некра­си­вым, и вме­сто «ab­fer» пред­по­чи­та­ют гово­рить «aufer» — при­став­ка, нигде, кро­ме этих двух слов, не встре­чаю­ща­я­ся. Были сло­ва «no­ti, na­vi, na­ri», но когда при­шлось к ним при­ба­вить при­став­ку «in», ока­за­лось при­ят­нее гово­рить «ig­no­ti, ig­na­vi, ig­na­ri», а не так, как тре­бо­ва­ла пра­виль­ность. Гово­рят «ex usu» и «e re pub­li­ca», отто­го что пер­вое сло­во начи­на­лось с глас­ной, а вто­рое про­зву­ча­ло бы шеро­хо­ва­то, если бы мы перед ним не выбро­си­ли бук­ву; то же самое и в сло­вах «exe­git, edi­xit». В сло­вах «re­fe­cit, ret­tu­lit, red­di­dit» пер­вая бук­ва соеди­ня­е­мо­го сло­ва изме­ня­ет при­став­ку: то же самое в сло­вах «sub­egit», «sum­mo­vit», «sus­tu­lit». 48. (159) А как хоро­шо гово­рить в слож­ных сло­вах «in­si­pien­tem» вме­сто «in­sa­pien­tem», «ini­quum» вме­сто «inae­quum», «con­ci­sum» вме­сто «con­cae­sum»! Отто­го-то неко­то­рые хотят даже гово­рить «per­ti­sum», что, одна­ко, несо­глас­но с обы­ча­ем. А что может быть изящ­нее сле­дую­ще­го при­е­ма, уста­нов­лен­но­го не при­ро­дой, а неким обык­но­ве­ни­ем: в сло­ве «in­doc­tus» пер­вая бук­ва крат­кая, а в сло­ве «in­sa­nus» про­тя­жен­ная, в сло­ве «in­hu­ma­nus» — крат­кая, а в «in­fe­lix» — дол­гая; коро­че гово­ря, пер­вая бук­ва рас­тя­ги­ва­ет­ся в тех сло­вах, какие начи­на­ют­ся с тех же букв, что и «sa­piens» и «fe­lix», а во всех осталь­ных про­из­но­сит­ся крат­ко. То же самое в сло­вах «com­po­suit, con­sue­vit, concre­puit, con­fe­cit». Сверь­ся с пра­ви­ла­ми — они осудят, обра­тись к слу­ху — он одоб­рит; спро­си, поче­му так, — он ска­жет, что так при­ят­нее. А речь долж­на имен­но услаж­дать слух.

(160) Я и сам, зная, что наши пред­ки употреб­ля­ли в сво­ей речи при­ды­ха­ния толь­ко при глас­ных, гово­рил, напри­мер, «pul­cer, Ce­te­gus, tri­um­pus, Car­ta­go»; но потом, хоть и запозда­ло, тре­бо­ва­ния слу­ха заста­ви­ли меня отбро­сить пра­виль­ность, и я усту­пил обще­му обык­но­ве­нию в раз­го­во­ре, оста­вив свое зна­ние при себе. А такие сло­ва, как «or­ci­vos, Ma­to­nes, Oto­nes, Cae­pio­nes, se­pulcra, co­ro­nas, lac­ri­mas» у нас оста­лись, ибо суж­де­ние слу­ха это поз­во­ля­ет. Энний все­гда писал «Bur­rus», нико­гда «Pyrrhus»; «Vi pa­te­fe­ce­runt Bru­ges», а не «Phry­ges», как свиде­тель­ст­ву­ют его ста­рые кни­ги. У них тогда не было гре­че­ских букв, а у нас есть целых две; и хотя необ­хо­ди­мость гово­рить «phry­gum» и «Phry­gi­bus» ведет к неле­по­сти — при­хо­ди­лось употреб­лять в вар­вар­ском паде­же гре­че­скую бук­ву и толь­ко в пря­мом паде­же сохра­нять гре­че­скую фор­му, — мы все же гово­рим «Phry­ges» и «Pyrrhus» в уго­ду слу­ху.

(161) Более того, сей­час кажет­ся гру­бым, а неко­гда было очень изящ­ным от слов, окан­чи­ваю­щих­ся теми же дву­мя бук­ва­ми, что и «op­ti­mus», отбра­сы­вать послед­нюю бук­ву, если за ней не сле­до­ва­ла глас­ная. Это не пуга­ло и в сти­хах, хотя теперь моло­дые поэты это­го и избе­га­ют. Мы гово­ри­ли «qui est om­ni­bu — prin­ceps», а не «om­ni­bus prin­ceps» и «vi­ta il­la dig­nu — lo­co­que», а не «dig­nus». А если безыс­кус­ст­вен­ный обы­чай так мастер­ски дости­га­ет при­ят­но­сти, чего же нам тре­бо­вать от нау­ки и искус­ства крас­но­ре­чия?

(162) Обо всем этом я мог бы ска­зать и подроб­нее, если бы толь­ко это было моим пред­ме­том, — ведь такая тема поз­во­ля­ет широ­ко рас­смот­реть при­ро­ду и употреб­ле­ние слов, — но я и так гово­рил доль­ше, чем это­го тре­бу­ет постав­лен­ная нами зада­ча.

49. Но так как о пред­ме­тах и сло­вах суж­де­ние при­над­ле­жит разу­му, а зву­кам и рит­му судья слух, и так как пер­вое обра­ща­ет­ся к созна­нию, а вто­рое слу­жит наслаж­де­нию, — там искус­ство дости­га­ет­ся рас­суд­ком, здесь чув­ст­вом. Поэто­му мы долж­ны или пре­не­бречь жела­ни­я­ми тех, чье­го одоб­ре­ния мы ищем, или най­ти спо­соб их удо­вле­тво­рить.

(163) Две есть вещи, лас­каю­щие слух: звук и ритм. Сей­час я ска­жу о зву­ке, тот­час затем — о рит­ме.

Сло­ва, как было ска­за­но, долж­ны отби­рать­ся как мож­но более бла­го­звуч­ные, но почерп­ну­тые все же из обыч­ной речи, а не толь­ко изыс­кан­но зву­ча­щие, как у поэтов. «Qua pon­tus Hel­les, su­pe­ra Tmo­lum ac Tau­ri­cos» — этот стих бле­щет вели­ко­леп­ны­ми назва­ни­я­ми мест­но­стей, зато сле­дую­щий запят­нан небла­го­звуч­ней­шей бук­вой: «fi­nes, fru­gi­fe­ra et ef­fer­ta ar­va Asiae te­net»¹³. (164) Поэто­му будем пред­по­чи­тать доб­рот­ность наших слов блес­ку гре­че­ских, чтобы не при­шлось сты­дить­ся такой речи: «Qua tem­pes­ta­te He­le­nam, Pa­ris…»¹⁴ и т. д. Так мы и будем посту­пать, избе­гая, одна­ко же, таких шеро­хо­ва­то­стей, как «ha­beo is­tam ego per­ter­ric­re­pam»¹⁵ или «ver­su­ti­lo­quas ma­li­tias»¹⁶.

[Созву­чие отрез­ков.] Зако­но­мер­ность сле­ду­ет соблюдать не толь­ко в соче­та­ни­ях слов, но и в завер­ше­ни­ях, ибо в этом состо­ит ука­зан­ное нами вто­рое тре­бо­ва­ние слу­ха. Завер­ше­ния полу­ча­ют­ся или как бы непро­из­воль­но — самим рас­по­ло­же­ни­ем слов, или же с помо­щью таких слов, кото­рые сами по себе обра­зу­ют созву­чия. Име­ют ли они сход­ные падеж­ные окон­ча­ния, или соот­но­сят рав­ные отрез­ки, или про­ти­во­по­ла­га­ют про­ти­во­по­лож­но­сти, — такие соче­та­ния уже по соб­ст­вен­ной при­ро­де рит­мич­ны, даже если к ним ниче­го не при­бав­ле­но наме­рен­но. (165) В стрем­ле­нии к тако­му созву­чию, гово­рят, пер­вым был Гор­гий; к это­му роду отно­сят­ся наши сло­ва в речи за Мило­на:

«Est enim, iudi­ces, haec non scrip­ta, sed na­ta lex, quam non di­di­ci­mus, ac­ce­pi­mus, le­gi­mus, ve­rum ex na­tu­ra ip­sa ar­ri­pui­mus, hau­si­mus, expres­si­mus, ad quam non doc­ti, sed fac­ti, non insti­tu­ti, sed im­bu­ti su­mus»¹⁷. В этой фра­зе все, что надо, соот­но­сит­ся с тем, с чем надо, и уже по это­му само­му кажет­ся, что ритм здесь не выис­кан­ный, а явив­ший­ся сам собой. (166) То же самое про­ис­хо­дит и при сопо­став­ле­нии про­ти­во­по­лож­но­стей: тако­вы сле­дую­щие при­ме­ры, в кото­рых речь не толь­ко рит­мич­на, но даже обра­зу­ет стих: «Eam, quam ni­hil ac­cu­sas, dam­nas (чтобы избе­жать сти­ха, сле­до­ва­ло бы ска­зать “con­dem­nas”) be­ne quam me­ri­tam es­se autu­mas. Ma­le me­re­re: id quod scis pro­dest ni­hil, id quod nes­cis obest?»¹⁸ Стих здесь обра­зо­ван самим соот­не­се­ни­ем про­ти­во­по­лож­но­стей. В про­зе здесь был бы такой ритм: «quod scis, ni­hil pro­dest, quod nes­cis, mul­tum obest». 50. Так и все­гда то, что гре­ки назы­ва­ют анти­те­зой, то есть про­ти­во­по­став­ле­ние про­ти­во­по­лож­но­стей, с неиз­беж­но­стью само собой обра­зу­ет ора­тор­ский ритм, и при­том без вся­кой искус­ст­вен­но­сти. (167) Этим при­е­мом наслаж­да­лись древ­ние еще до Исо­кра­та, в осо­бен­но­сти же тот Гор­гий, в чьей речи обыч­но сами созву­чия порож­да­ют ритм. Мы и сами часто этим поль­зо­ва­лись, напри­мер, в чет­вер­той речи наше­го обви­не­ния: «Срав­ни­те этот мир и ту вой­ну, при­бы­тие это­го пре­то­ра и победу того пол­ко­во­д­ца, нече­сти­вую сму­ту одно­го и непо­беди­мое вой­ско дру­го­го, раз­нуздан­ность одно­го и уме­рен­ность дру­го­го: вы ска­же­те, что захва­тив­ший Сира­ку­зы был их осно­ва­те­лем, а при­няв­ший бла­го­устро­ен­ный город был захват­чи­ком».

[Ритм: введе­ние.] (168) Итак, допу­стим, что мы позна­ко­ми­лись и с эти­ми рит­ма­ми: теперь выяс­ним, что собой пред­став­ля­ет тре­тий вид рит­мич­ной и склад­ной речи. Кто его не чув­ст­ву­ет, у того не знаю, что за уши и чем он вооб­ще похож на чело­ве­ка. Во вся­ком слу­чае, мой слух раду­ет­ся закон­чен­ным и пол­ным пери­о­дам, ощу­ща­ет кур­гу­зые и не тер­пит рас­тя­ну­тых. Но зачем гово­рить обо мне? Я видел, как целые собра­ния встре­ча­ли одоб­ри­тель­ны­ми кри­ка­ми склад­но окон­чен­ные фра­зы. Ведь слух ожи­да­ет, чтобы мысль была пред­став­ле­на строй­ны­ми сло­ва­ми.

«Но это­го не было у древ­них!» Да, толь­ко это­го, пожа­луй, и не было: ибо и сло­ва они уме­ли отби­рать, и мыс­ли нахо­дить важ­ные и при­ят­ные, но мало забо­ти­лись об их связ­но­сти и пол­но­те. (169) «Это-то мне и нра­вит­ся», — гово­рят неко­то­рые. — Что ж, если ста­рин­ная живо­пись с малым коли­че­ст­вом кра­сок сла­вит­ся боль­ше, чем нынеш­няя, усо­вер­шен­ст­во­ван­ная, то, может быть, мы долж­ны вер­нуть­ся к древ­ней и, уж во вся­ком слу­чае, отверг­нуть новую? Они хва­лят­ся име­на­ми древ­них: ведь как сре­ди воз­рас­тов наи­бо­лее почтен­на ста­рость, так сре­ди образ­цов — древ­ность. Я сам ценю ее очень высо­ко; и я не тре­бую от древ­но­сти того, чего в ней нет, а хва­лю то, что в ней есть, тем более, что, на мой взгляд, то, что в ней есть, важ­нее, чем то, чего в ней нет: ибо боль­ше досто­ин­ства в сло­вах и мыс­лях, кото­ры­ми они заме­ча­тель­ны, чем в закруг­лен­но­сти фраз, кото­рой они не име­ют. 51. Эта закруг­лен­ность была изо­бре­те­на поз­же, но я пола­гаю, что и древ­ние при­ме­ня­ли бы ее, если бы этот при­ем был уже изве­стен и в ходу; а после его изо­бре­те­ния им поль­зо­ва­лись, как мы видим, все вели­кие ора­то­ры.

(170) Тем не менее, когда мы гово­рим, что в той или иной судеб­ной или поли­ти­че­ской речи име­ет­ся ритм, само это сло­во вызы­ва­ет недо­воль­ство. Кажет­ся, что если сам ора­тор стре­мит­ся в речи к рит­му, этим он при­ла­га­ет слиш­ком уж мно­го ста­ра­ний к тому, чтобы пле­нить слух. Осно­вы­ва­ясь на этом, эти люди и сами гово­рят отры­ви­сты­ми и обруб­лен­ны­ми фра­за­ми, и пори­ца­ют тех, кто ведет речь склад­но и закон­чен­но. Такие пори­ца­ния спра­вед­ли­вы, если в этой речи сло­ва пустые и мыс­ли лег­ко­вес­ные; но если в ней достой­ное содер­жа­ние и отбор­ные сло­ва, то поче­му они пред­по­чи­та­ют, чтобы речь хро­ма­ла и споты­ка­лась, а не шла вро­вень с мыс­лью? Ведь этот пре­сло­ву­тый ритм ниче­го ино­го не озна­ча­ет, кро­ме того, что сло­ва склад­но охва­ты­ва­ют мысль; а это было так­же и у древ­них, но по боль­шей части — слу­чай­но, а часто — бла­го­да­ря при­род­но­му чутью; и то, что у них осо­бен­но хва­лят, почти все­гда хва­лят как раз за закруг­лен­ную фор­му. (171) У гре­ков этот при­ем поль­зу­ет­ся при­зна­ни­ем по край­ней мере око­ло четы­рех­сот лет, а мы его толь­ко недав­но усво­и­ли. И если Энний мог гово­рить в осуж­де­ние сво­им пред­ше­ст­вен­ни­кам:

то поче­му мне нель­зя таким же обра­зом ото­звать­ся о древ­них? ведь я даже не соби­ра­юсь ска­зать, как он:

ибо я и читал и слы­шал таких ора­то­ров, речь кото­рых закруг­ля­лась почти с совер­шен­ст­вом. Но тем, кто на это не спо­со­бен, мало того, что их не пре­зи­ра­ют: они тре­бу­ют, чтобы их хва­ли­ли. Тех писа­те­лей, кото­рых они объ­яв­ля­ют сво­и­ми образ­ца­ми, я готов хва­лить, хотя и сознаю их недо­стат­ки; одна­ко самих под­ра­жа­те­лей хва­лить не за что, пото­му что они пере­ни­ма­ют толь­ко сла­бо­сти образ­цов и совер­шен­но чуж­ды их досто­инств.

(172) Но что делать, если слух их так нече­ло­ве­че­ски груб, что на них не дей­ст­ву­ет даже авто­ри­тет самых уче­ных мужей? Не гово­рю об Исо­кра­те с его уче­ни­ка­ми Эфо­ром и Нав­кра­том, хотя эти изо­бре­та­тель­ней­шие твор­цы раз­ра­бот­ки и укра­ше­ния речи долж­ны были и сами быть вели­чай­ши­ми ора­то­ра­ми. Но кто же всех уче­нее, всех про­ни­ца­тель­нее, всех стро­же в изо­бре­те­нии и оцен­ке, если не Ари­сто­тель, кото­рый к тому же был непри­ми­ри­мым вра­гом Исо­кра­та? Меж­ду тем и он сти­ха в речи не допус­ка­ет, рит­ма же тре­бу­ет. Его слу­ша­тель Фео­дект, писа­тель изящ­ный, по мне­нию само­го Ари­сто­те­ля, а так­же и тео­ре­тик, дума­ет так же и дает такие же сове­ты; а Фео­фраст гово­рит о том же самом с еще боль­шей обсто­я­тель­но­стью. Так мож­но ли мирить­ся с теми, кто не при­зна­ют этих авто­ри­те­тов? раз­ве толь­ко они вооб­ще не зна­ют об этих настав­ле­ни­ях. (173) А если это так — ина­че я не могу и думать, — то неуже­ли им не под­ска­зы­ва­ет того же соб­ст­вен­ное чутье? Неуже­ли они не ощу­ща­ют ни пустот, ни недо­де­лок, ни кур­гу­зо­сти, ни спотык­ли­во­сти, ни рас­тя­ну­то­сти? Целый театр под­ни­ма­ет крик, если в сти­хе ока­жет­ся хоть один слог доль­ше или коро­че, чем сле­ду­ет, хотя тол­па зри­те­лей и не зна­ет стоп, не вла­де­ет рит­ма­ми и не пони­ма­ет, что, поче­му и в чем оскор­би­ло ее слух; одна­ко сама при­ро­да вло­жи­ла в наши уши чут­кость к дол­го­там и крат­ко­стям зву­ков, так же как и к высо­ким и низ­ким тонам.

52. (174) Так хочешь ли ты, Брут, чтобы мы изъ­яс­ни­ли этот вопрос даже более подроб­но, чем те, от кого мы почерп­ну­ли свои зна­ния? или же мож­но удо­воль­ст­во­вать­ся ска­зан­ным эти­ми послед­ни­ми? Но зачем я спра­ши­ваю о тво­ем жела­нии, если сам я вижу по тво­е­му уче­но­му пись­му, что имен­но это­го ты хочешь боль­ше все­го? В таком слу­чае мы преж­де все­го изъ­яс­ним про­ис­хож­де­ние, затем при­чи­ну, затем сущ­ность и, нако­нец, самое употреб­ле­ние речи склад­ной и рит­мич­ной.

[Ритм: про­ис­хож­де­ние.] Те, кто вос­хи­ща­ют­ся Исо­кра­том, вме­ня­ют ему в выс­шее досто­ин­ство то, что он пер­вый ввел рит­мы в бес­по­рядоч­ную речь. Гово­рят, что он, увидав, с какою суро­во­стью слу­ша­ют ора­то­ров и с каким удо­воль­ст­ви­ем — поэтов, обра­тил­ся к рит­мам и стал ими поль­зо­вать­ся в речах как для при­ят­но­сти, так и для того, чтобы раз­ве­ять ску­ку раз­но­об­ра­зи­ем. (175) Отча­сти этот рас­сказ верен, но не цели­ком. Дей­ст­ви­тель­но, нель­зя не при­знать, что Исо­крат пре­взо­шел всех сво­ей уче­но­стью в этом роде, одна­ко пер­вым изо­бре­та­те­лем был Фра­си­мах, чьи сохра­нив­ши­е­ся сочи­не­ния все пока­зы­ва­ют даже чрез­мер­ную заботу о рит­ме. К тому же, я уже ска­зал, что соеди­нять рав­ное с рав­ным, вво­дить сход­ные окон­ча­ния и соот­но­сить про­ти­во­по­лож­ное с про­ти­во­по­лож­ным, что само собой и без вся­ко­го ста­ра­ния обыч­но созда­ет рит­ми­че­скую завер­шен­ность, пер­вым стал Гор­гий, но поль­зо­вал­ся этим неуме­рен­но. Это, как было ска­за­но, вто­рой вид соче­та­ния слов из трех пере­чис­лен­ных. (176) Оба они были стар­ше Исо­кра­та, так что он опе­ре­дил их не в изо­бре­те­нии, а в искус­ном вла­де­нии. В самом деле, насколь­ко он осто­рож­нее в пере­нос­ных выра­же­ни­ях и в сочи­не­нии новых слов, настоль­ко же он сдер­жан­нее и в отно­ше­нии рит­ма. Гор­гий был слиш­ком нерав­но­ду­шен к это­му роду и, по его соб­ст­вен­ным сло­вам, без меры зло­употреб­лял его кра­сота­ми; Исо­крат же, хотя и слу­шал еще маль­чи­ком в Фес­са­лии пре­ста­ре­ло­го Гор­гия, рас­по­ря­жал­ся ими с уме­рен­но­стью. Более того, чем стар­ше он ста­но­вил­ся, — а про­жил он почти сто лет, — тем боль­ше он осво­бож­дал­ся от излиш­ней навяз­чи­во­сти рит­мов, и сам об этом заяв­лял уже глу­бо­ким ста­ри­ком в сочи­не­нии, посвя­щен­ном Филип­пу Македон­ско­му, где он гово­рит, что уже не так слу­жит рит­мам, как обыч­но слу­жил. Так совер­шен­ст­во­вал он не толь­ко сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков, но даже само­го себя.

[Ритм: при­чи­на.] 53. (177) Теперь, зная, что твор­ца­ми и начи­на­те­ля­ми склад­ной речи были назван­ные нами писа­те­ли, и выяс­нив таким обра­зом про­ис­хож­де­ние рит­ма, обра­тим­ся к его при­чине. Она настоль­ко ясна, что уди­ви­тель­но, как на нее не обра­ти­ли вни­ма­ния древ­ние, тем более что и они, как это быва­ет, неред­ко слу­чай­но гово­ри­ли закруг­лен­но и склад­но. А раз это заде­ва­ло душу и слух людей, так что лег­ко было заме­тить, как при­ят­но про­зву­чал непро­из­воль­но вылив­ший­ся обо­рот речи, то сле­до­ва­ло бы запом­нить этот при­ем и под­ра­жать самим себе. (178) Ибо слух, а через слух — и душа обла­да­ет некой при­рож­ден­ной спо­соб­но­стью изме­рять все зву­ки. Поэто­му она раз­ли­ча­ет дол­го­ты и крат­ко­сти и все­гда тре­бу­ет совер­шен­ства и меры; чув­ст­ву­ет все обо­рван­ное и как бы кур­гу­зое, оскорб­ля­ясь этим, слов­но не спол­на полу­чен­ным дол­гом; чув­ст­ву­ет рас­тя­ну­тость и как бы чрез­мер­ную раз­го­ни­стость, кото­рая еще боль­ше раз­дра­жа­ет ухо — ибо и здесь, как почти везде, изли­ше­ство оскорб­ля­ет силь­нее, чем недо­ста­ток. Итак, как поэ­зия и стих яви­лись бла­го­да­ря спо­соб­но­сти слу­ха к мере, заме­чен­ной про­ни­ца­тель­ны­ми людь­ми, так и в про­зе, хотя и мно­го поз­же, но по ука­за­нию той же при­ро­ды была заме­че­на налич­ность опре­де­лен­но­го дви­же­ния и закруг­ле­ний слов.

[Ритм: сущ­ность.] (179) Итак, мы пока­за­ли при­чи­ну рит­ма, теперь, пожа­луй, изъ­яс­ним его сущ­ность — это шло у нас третьим. Впро­чем, это рас­суж­де­ние отно­сит­ся не к наше­му раз­го­во­ру, а к более узко­му искус­ству. Дей­ст­ви­тель­но, мож­но спро­сить, что такое ритм речи, в чем он заклю­ча­ет­ся, откуда про­ис­хо­дит, суще­ст­ву­ет ли один его вид, или два, или мно­го, и к чему, когда и где его сле­ду­ет при­ме­нять, чтобы вызвать удо­воль­ст­вие. (180) Но, как во мно­гих вещах, здесь воз­мож­ны два пути рас­смот­ре­ния, из коих один длин­нее, дру­гой коро­че и к тому же лег­че. 54. На более длин­ном пути пер­вый вопрос: суще­ст­ву­ет ли вооб­ще рит­ми­че­ская про­за? Неко­то­рые не при­зна­ют ее тако­вой, пото­му что в ней нет ниче­го столь же опре­де­лен­но­го, как в сти­хах, и пото­му что те, кто утвер­жда­ет суще­ст­во­ва­ние таких рит­мов, не могут отдать себе отче­та, чем оно обу­слов­ле­но. Далее: если есть в про­зе ритм, то какой или какие, и из чис­ла сти­хотвор­ных рит­мов или иных, а если из чис­ла сти­хотвор­ных рит­мов, то какой или какие: ибо одним кажет­ся, что при­ме­ня­ет­ся толь­ко один ритм, дру­гим — что мно­гие, третьим — что все, какие есть в поэ­зии. Далее: явля­ют­ся ли эти рит­мы (один или мно­го, како­вы бы они ни были) общи­ми для всех родов речи или каж­до­му роду соот­вет­ст­ву­ют раз­лич­ные рит­мы, ибо одно дело — род повест­ву­ю­щий, иное — род убеж­даю­щий, иное — род поучаю­щий; если они общие, то како­вы они, если же раз­лич­ные, то в чем меж­ду ними раз­ни­ца и поче­му не оди­на­ко­во про­яв­ля­ет­ся ритм в про­зе и в сти­хах. (181) Далее: зави­сит ли так назы­вае­мая рит­мич­ность речи толь­ко от рит­ма или так­же от рас­по­ло­же­ния слов и под­бо­ра их, или каж­дое сред­ство дей­ст­ву­ет само по себе, так что ритм про­яв­ля­ет­ся в пау­зах, рас­по­ло­же­ние слов — в соче­та­ни­ях зву­ков, а самый под­бор слов явля­ет собой как бы некий образ и кра­соту речи, общим же источ­ни­ком все­го явля­ет­ся рас­по­ло­же­ние слов, от кото­ро­го про­ис­хо­дит и ритм и те обра­зы и кра­соты речи, кото­рые, как ска­за­но, име­ну­ют­ся у гре­ков σχή­ματα. (182) Одна­ко не одно и то же при­да­ет зву­кам при­ят­ность, раз­ме­рен­но­сти — пра­виль­ность и под­бо­ру слов — кра­соту: прав­да, укра­ше­ния речи тес­но свя­за­ны с рит­мом, так как обыч­но сами в себе несут рит­ми­че­скую закон­чен­ность; что же каса­ет­ся рас­по­ло­же­ния, то оно отлич­но и от того и от дру­го­го, ибо цели­ком слу­жит важ­но­сти или при­ят­но­сти зву­ча­ния. Вот при­бли­зи­тель­но како­вы вопро­сы, в кото­рых сле­ду­ет искать сущ­ность рит­ма.

[Ритм в целом.] 55. (183) Неко­то­рый ритм в про­за­и­че­ской речи суще­ст­ву­ет, и это уста­но­вить нетруд­но: его рас­по­зна­ет ощу­ще­ние. Как неспра­вед­ли­во отри­цать ощу­щае­мое толь­ко пото­му, что мы не можем объ­яс­нить его при­чи­ны! Ведь и самый стих был открыт не рас­суд­ком, а при­ро­дой и чув­ст­вом, а раз­ме­ря­ю­щий рас­судок объ­яс­нил, как это про­изо­шло. Так наблюда­тель­ность и вни­ма­ние к при­ро­де поро­ди­ли искус­ство. Но в сти­хах это более явно, хотя и сти­хи, если от их поэ­ти­че­ской мер­но­сти отнять напев, пока­жут­ся бес­по­рядоч­ной про­зой: осо­бен­но у луч­ших из тех поэтов, кото­рых гре­ки назы­ва­ют лири­ка­ми и сти­хи кото­рых, лишась напе­ва, пред­став­ля­ют собой почти что голую про­зу. (184) Нечто подоб­ное есть и у наших поэтов, как, напри­мер, в «Фие­сте»: «Quem te es­se di­cam? quid tar­da in se­nec­tu­te»¹⁹ — и т. д.: не подыг­ры­вай при этом флей­тист, это было бы совер­шен­ное подо­бие про­зы. А сена­рии коми­ков по сво­ей бли­зо­сти к раз­го­вор­ной речи быва­ют порой до того небреж­ны, что в них едва мож­но уга­дать ритм и стих. Поэто­му обна­ру­жить ритм в про­зе еще труд­нее, чем в сти­хах.

(185) Есть два сред­ства при­дать речи кра­соту: при­ят­ность слов и при­ят­ность рит­мов. Сло­ва как буд­то пред­став­ля­ют собой какой-то мате­ри­ал, а ритм — его отдел­ку. Но как и во всем осталь­ном, здесь более древ­ние изо­бре­те­ния были вызва­ны необ­хо­ди­мо­стью, более позд­ние — стрем­ле­ни­ем к удо­воль­ст­вию. (186) Так и Геро­дот со сво­и­ми совре­мен­ни­ка­ми и пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми не поль­зо­вал­ся рит­мом — раз­ве что слу­чай­но и науда­чу; так и древ­ней­шие писа­те­ли, оста­вив нам мно­го рито­ри­че­ских пред­пи­са­ний, совер­шен­но умал­чи­ва­ют о рит­ме — ибо все­гда позна­ет­ся преж­де то, что лег­че и нуж­нее; (56) так и сло­ва пере­нос­ные, сочи­нен­ные, сопря­жен­ные усва­и­ва­лись лег­ко, ибо заим­ст­во­ва­лись из при­выч­ной повсе­днев­ной речи, а ритм не лежал под рукой и не имел с про­за­и­че­ской речью ни свя­зи, ни род­ства. Поэто­му, заме­чен­ный и при­знан­ный несколь­ко поз­же, он как бы послу­жил для речи пале­строй, при­дав ей окон­ча­тель­ный облик.

(187) Таким обра­зом, если одна речь пред­став­ля­ет­ся сжа­той и отры­ви­стой, а дру­гая про­стран­ной и рас­плыв­ча­той, то это оче­вид­но долж­но зави­сеть не от свой­ства букв, а от раз­но­об­ра­зия дол­гих и корот­ких пауз. Если речь, в кото­рую они впле­те­ны и вме­ша­ны, быва­ет то устой­чи­вой, то теку­чей, то при­чи­на это­го долж­на неиз­беж­но заклю­чать­ся в рит­мах. Ведь и самый пери­од, о кото­ром мы не раз гово­ри­ли, в зави­си­мо­сти от рит­ма несет­ся и спа­да­ет все стре­ми­тель­нее, пока не дой­дет до кон­ца и не оста­но­вит­ся.

[Сто­пы.] Итак, оче­вид­но, что речь долж­на быть свя­за­на рит­мом, но чуж­дать­ся сти­хов. (188) Теперь сле­ду­ет уста­но­вить, сти­хотвор­ные это рит­мы или какие-нибудь иные. Одна­ко нет рит­мов, кро­ме сти­хотвор­ных, так как чис­ло их огра­ни­че­но тре­мя рода­ми: все сто­пы, из кото­рых обра­зу­ют­ся рит­мы, быва­ют трех видов — ибо неиз­беж­но одна часть сто­пы или рав­на дру­гой части, или в два, или в пол­то­ра раза боль­ше ее. При рав­ной дли­тель­но­сти полу­ча­ет­ся дак­тиль, при двой­ной — ямб, при полу­тор­ной — пеан. Как же могут эти сто­пы не встре­чать­ся в про­за­и­че­ской речи? А рас­по­ла­га­ясь в опре­де­лен­ном поряд­ке, они неми­ну­е­мо созда­ют рит­мич­ность.

(189) Но, спра­ши­ва­ет­ся, каким рит­мом или каки­ми рит­ма­ми пред­по­чти­тель­но сле­ду­ет поль­зо­вать­ся? Что все они попа­да­ют­ся в речи, это вид­но уже из того, что даже в про­за­и­че­ской речи мы часто неча­ян­но про­из­но­сим стих. Это — боль­шая погреш­ность, но ведь мы не при­слу­ши­ва­ем­ся сами к себе и не обра­ща­ем вни­ма­ния на свою речь. Сена­ри­ев и гип­по­нак­то­вых сти­хов мы вряд ли даже смо­жем избе­жать, ибо извест­но, что наша речь в зна­чи­тель­ной части состо­ит из ямбов; но слу­ша­тель охот­но при­ни­ма­ет такие сти­хи, ибо они очень при­выч­ны. По неосмот­ри­тель­но­сти, одна­ко, мы часто встав­ля­ем и менее при­выч­ные, но все же сти­хи, — а это уже тяже­лый недо­ста­ток, кото­ро­го сле­ду­ет избе­гать с край­ней осто­рож­но­стью. (190) Иеро­ним, один из самых извест­ных фило­со­фов-пери­па­те­ти­ков, отыс­кал в мно­го­чис­лен­ных сочи­не­ни­ях Исо­кра­та око­ло трид­ца­ти сти­хов, глав­ным обра­зом сена­ри­ев, но так­же и ана­пе­стов: что может быть позор­нее? Впро­чем, в сво­ей выбор­ке он посту­пал нечест­но: отбра­сы­вал пер­вый слог пер­во­го сло­ва фра­зы и зато при­со­еди­нял к послед­не­му сло­ву пер­вый слог сле­дую­щей фра­зы: полу­чал­ся ана­пе­сти­че­ский стих, име­ну­е­мый ари­сто­фа­но­вым; осте­речь­ся от таких слу­чай­но­стей невоз­мож­но, да и не нуж­но. Но этот кри­тик в том самом месте, где выра­жа­ет свое пори­ца­ние, как я обна­ру­жил при вни­ма­тель­ном раз­бо­ре, сам не заме­ча­ет, как допус­ка­ет в соб­ст­вен­ной речи сена­рий. Итак, сле­ду­ет счи­тать уста­нов­лен­ным, что и про­за­и­че­ская речь содер­жит в себе рит­мы и что рит­мы ора­тор­ские тож­де­ст­вен­ны рит­мам сти­хотвор­ным.

57. (191) Вслед за этим надо рас­смот­реть, какие рит­мы более все­го под­хо­дят для склад­ной речи. Неко­то­рые пола­га­ют, что таков ямб, пото­му что он боль­ше всех похож на про­зу и из-за это­го-то сход­ства с дей­ст­ви­тель­но­стью и при­ме­ня­ет­ся в дра­ме, тогда как дак­ти­ли­че­ский ритм более удо­бен для тор­же­ст­вен­ных гекза­мет­ров. Эфор, лег­ко­вес­ный ора­тор, одна­ко выхо­дец из пре­вос­ход­ной шко­лы, при­дер­жи­ва­ет­ся пеа­на или дак­ти­ля, но избе­га­ет спон­дея и три­бра­хия. Так как в состав пеа­на вхо­дят три крат­ких сло­га, а в дак­тиль два, то бла­го­да­ря крат­ко­сти сло­гов и быст­ро­те про­из­но­ше­ния такие сло­ва, по его мне­нию, льют­ся более плав­но, тогда как в спон­дее и три­бра­хии полу­ча­ет­ся обрат­ное: отто­го, что пер­вый состо­ит из одних дол­гих, а вто­рой из одних крат­ких, в послед­нем слу­чае речь ока­зы­ва­ет­ся слиш­ком тороп­ли­вой, в пер­вом — слиш­ком замед­лен­ной, и ни та, ни дру­гая не соблюда­ют меры.

(192) Но и пред­ста­ви­те­ли тако­го мне­ния оши­ба­ют­ся, и Эфор неправ. Ибо те, кото­рые обхо­дят пеан, не заме­ча­ют, что остав­ля­ют в сто­роне раз­мер чрез­вы­чай­но гиб­кий и в то же вре­мя чрез­вы­чай­но вели­че­ст­вен­ный. Дале­ко не таков взгляд Ари­сто­те­ля, кото­рый счи­та­ет, что геро­и­че­ский раз­мер слиш­ком вели­чав для про­зы, а ямб слиш­ком бли­зок к раз­го­вор­но­му язы­ку. Таким обра­зом, он не одоб­ря­ет ни низ­мен­ной и небреж­ной речи, ни слиш­ком высо­кой и напы­щен­ной, одна­ко наста­и­ва­ет, чтобы она была испол­не­на такой важ­но­сти, кото­рая при­во­ди­ла бы слу­ша­те­лей в тем боль­шее вос­хи­ще­ние.

(193) Три­брах же, по дли­тель­но­сти рав­ный хорею, он назы­ва­ет кор­да­ком, так как быст­ро­та и крат­кость чуж­ды досто­ин­ства. Таким обра­зом, он отда­ет пред­по­чте­ние пеа­ну и гово­рит, что им поль­зу­ют­ся все, сами того не заме­чая: пеан, по его мне­нию, есть тре­тий раз­мер, про­ме­жу­точ­ный меж­ду дву­мя дру­ги­ми, а вооб­ще сто­пы быва­ют постро­е­ны так, что в каж­дой из них име­ет­ся или полу­тор­ное, или двой­ное, или рав­ное соот­но­ше­ние частей. Итак, те, о ком я рань­ше гово­рил, при­ни­ма­ли в рас­чет лишь удоб­ство про­из­но­ше­ния, но не досто­ин­ство речи. (194) Дей­ст­ви­тель­но, и ямб и дак­тиль боль­ше все­го под­хо­дят к сти­ху: поэто­му, избе­гая сти­хов в про­за­и­че­ской речи, мы долж­ны избе­гать и повто­ре­ния этих стоп, ибо про­за есть нечто отлич­ное от поэ­зии и мень­ше все­го тер­пит сти­хи. Пеан, напро­тив, очень мало при­спо­соб­лен к сти­ху, и тем охот­нее им поль­зу­ет­ся про­за. А Эфор не сооб­ра­зил, что спон­дей, кото­ро­го он избе­га­ет, равен по дли­тель­но­сти дак­ти­лю, кото­рый он одоб­ря­ет: дело в том, что он счи­та­ет мерою сто­пы не дли­тель­ность, а коли­че­ство сло­гов; то же самое и по отно­ше­нию к три­бра­хию, кото­рый дли­тель­но­стью вре­ме­ни равен ямбу и неуме­стен в про­зе, если сто­ит на кон­це, пото­му что фра­зу луч­ше закан­чи­вать дол­гим сло­гом. Так же, как и Ари­сто­тель, отзы­ва­ют­ся о пеане Фео­фраст и Фео­дект.

(195) Я же пола­гаю, что в речи как бы пере­ме­ши­ва­ют­ся и сли­ва­ют­ся все сто­пы: ведь если мы будем поль­зо­вать­ся все вре­мя одной и той же, это не может не заслу­жить пори­ца­ния, ибо речь не долж­на быть ни сплошь рит­мич­ной, как сти­хотво­ре­ние, ни чуж­дой рит­му, как раз­го­вор­ная речь: пер­вая так свя­за­на, что ее искус­ст­вен­ность бро­са­ет­ся в гла­за, вто­рая же так бес­по­рядоч­на, что кажет­ся общедо­ступ­ной и пош­лой: если пер­вая не доста­вит наслаж­де­ния, то вто­рая вызо­вет отвра­ще­ние. (196) Поэто­му, как я ска­зал, речь долж­на сме­ши­вать и смяг­чать все рит­мы и не быть ни бес­по­рядоч­ной, ни насквозь рит­мич­ной: раз­но­об­ра­зить же ее сле­ду­ет пре­иму­ще­ст­вен­но пеа­ном, ибо тако­во мне­ние луч­ше­го авто­ри­те­та, а так­же и дру­ги­ми рит­ма­ми, о кото­рых он умал­чи­ва­ет.

[Соче­та­ние стоп.] 58. Теперь надоб­но ска­зать, какие раз­ме­ры с каки­ми сле­ду­ет сме­ши­вать, слов­но оттен­ки пур­пур­ной крас­ки, а так­же какой из них к како­му роду речи наи­бо­лее при­спо­соб­лен. Ямб, напри­мер, чаще все­го встре­ча­ет­ся в таких речах, кото­рые изла­га­ют­ся скром­ным и про­стым язы­ком, пеан в более воз­вы­шен­ных, дак­тиль и в тех и в дру­гих. (197) Поэто­му в раз­но­об­раз­ной и про­дол­жи­тель­ной речи эти раз­ме­ры долж­ны сме­ши­вать­ся и уме­рять друг дру­га: тогда наи­ме­нее замет­на будет пого­ня за при­ят­но­стью и наме­рен­ная отто­чен­ность речи. Еще лег­че будет ее скрыть, если мы вос­поль­зу­ем­ся зна­чи­тель­ны­ми выра­же­ни­я­ми и мыс­ля­ми. Имен­но на них, то есть на выра­же­ния и мыс­ли, обра­ща­ют вни­ма­ние слу­ша­те­ли и в них нахо­дят наслаж­де­ние; и меж­ду тем как они вос­при­ни­ма­ют их с напря­жен­ным вни­ма­ни­ем и вос­хи­ще­ни­ем, ритм усколь­за­ет от них и оста­ет­ся неза­ме­чен­ным, хотя без него то же самое содер­жа­ние мень­ше бы им понра­ви­лось. (198) Одна­ко это тече­ние рит­мов — я гово­рю о про­зе, в сти­хах дело обсто­ит совсем ина­че — не долж­но быть ничем не нару­шае­мо, ина­че полу­чи­лись бы сти­хи; доста­точ­но и для рит­ми­че­ской речи, чтобы она про­дви­га­лась впе­ред ров­но и устой­чи­во, не колеб­лясь и не хро­мая. В ора­тор­ской речи рит­мич­но­стью счи­та­ет­ся не то, что цели­ком состо­ит из рит­мов, а то, что более все­го при­бли­жа­ет­ся к рит­мам. Поэто­му про­за даже труд­нее сти­хов, ибо там есть извест­ный твер­до опре­де­лен­ный закон, кото­ро­му необ­хо­ди­мо сле­до­вать, в речи же ничто не уста­нов­ле­но напе­ред, кро­ме того, что она не долж­на быть ни чуж­дой мер­но­сти, ни слиш­ком стес­нен­ной, ни бес­по­рядоч­ной, ни рас­плыв­ча­той. Поэто­му здесь не при­хо­дит­ся отби­вать такт, как при игре на флей­те, но весь пери­од в целом и самая фор­ма речи закон­че­ны и замкну­ты, и рас­по­зна­ет­ся это по наслаж­де­нию, ощу­щае­мо­му слу­хом.

59. (199) Обыч­но ста­вит­ся вопрос: во всем ли пери­о­де сле­ду­ет выдер­жи­вать ритм или толь­ко в началь­ных и конеч­ных его частях? Боль­шин­ство пола­га­ет, что рит­ми­че­ской долж­на быть толь­ко заклю­чи­тель­ная, послед­няя часть фра­зы. Дей­ст­ви­тель­но, ритм уме­стен пре­иму­ще­ст­вен­но здесь, но не толь­ко здесь, ибо весь пери­од дол­жен быть плав­но поло­жен, а не бес­по­рядоч­но бро­шен. Так как слух все­гда с напря­же­ни­ем ожи­да­ет кон­цов­ки и на ней успо­ка­и­ва­ет­ся, в ней нель­зя обой­тись без рит­ма; но к это­му исхо­ду дол­жен стре­мить­ся с само­го нача­ла весь пери­од, и на всем сво­ем про­тя­же­нии от исто­ка про­те­кать так, чтобы, подой­дя к кон­цу, он сам собой оста­нав­ли­вал­ся. (200) Впро­чем, это не будет слиш­ком труд­но для тех, кто про­шел хоро­шую шко­лу, кто мно­го писал, и даже то, что гово­рил без пись­мен­ной под­готов­ки, обра­ба­ты­вал напо­до­бие напи­сан­но­го. Ведь сна­ча­ла в уме наме­ча­ет­ся мысль, тот­час затем сбе­га­ют­ся сло­ва, и ум с несрав­нен­ной быст­ро­той рас­сы­ла­ет их на свои места, чтобы каж­дое откли­ка­лось со сво­его поста. Этот наме­чен­ный строй в раз­ных слу­ча­ях замы­ка­ет­ся по-раз­но­му, но все сло­ва — и началь­ные, и сре­дин­ные — все­гда долж­ны рав­нять­ся на кон­цов­ку. (201) Ино­гда речь несет­ся стре­ми­тель­ным бегом, ино­гда — сдер­жан­ной посту­пью, так что с само­го нача­ла сле­ду­ет пред­у­смот­реть, каким тем­пом ты наме­рен подой­ти к кон­цу.

Одна­ко поль­зу­ясь в речи теми же сред­ства­ми, что и поэты, мы избе­га­ем при этом сход­ства со сти­хотво­ре­ни­я­ми. Это отно­сит­ся не толь­ко к рит­му, но и к дру­гим укра­ше­ни­ям речи. Дей­ст­ви­тель­но, и в про­зе и в сти­хах име­ет­ся мате­ри­ал и его обра­бот­ка: мате­ри­ал в сло­вах, обра­бот­ка в рас­по­ло­же­нии слов. 60. То и дру­гое рас­па­да­ет­ся на три вида: сло­ва быва­ют пере­нос­ные, ново­об­ра­зо­ван­ные, ста­рин­ные (о сло­вах в соб­ст­вен­ном зна­че­нии мы здесь не гово­рим); в рас­по­ло­же­нии, как было ска­за­но, раз­ли­ча­ют­ся соче­та­ние слов, созву­чие отрез­ков и ритм. (202) Но поэты при­ме­ня­ют то и дру­гое шире, сво­бод­нее: пере­нос­ные выра­же­ния у них чаще и сме­лее, арха­из­ма­ми они поль­зу­ют­ся охот­нее, в ново­об­ра­зо­ва­ни­ях воль­нее. То же про­ис­хо­дит и с рит­ма­ми, к кото­рым их слов­но понуж­да­ет непре­лож­ный закон. Одна­ко лег­ко убедить­ся, что раз­ни­ца здесь неве­ли­ка и неко­то­рая связь име­ет­ся. Поэто­му ритм в сти­хах и про­зе неоди­на­ков, и то, что в про­зе назы­ва­ет­ся рит­мич­ным, не все­гда созда­ет­ся рит­мом, но ино­гда так­же созву­чи­ем и постро­е­ни­ем слов.

(203) Итак, если спра­ши­ва­ет­ся, какие рит­мы свой­ст­вен­ны про­зе, мы отве­тим: все, но одни более хоро­ши и удоб­ны, дру­гие менее. В каком месте? — в любой части фра­зы. Откуда они про­изо­шли? — из стрем­ле­ния к наслаж­де­нию слу­ха. Как они соеди­ня­ют­ся? — об этом будет ска­за­но в дру­гом месте, ибо это отно­сит­ся к употреб­ле­нию, кото­рое состав­ля­ет чет­вер­тую и послед­нюю часть наше­го разде­ле­ния. Чему они слу­жат? — наслаж­де­нию. Когда при­ме­ня­ют­ся? — все­гда. Где? — на всем про­тя­же­нии пери­о­да. Чем они порож­да­ют наслаж­де­ние? — тем же, что и сти­хи; как и в сти­хах, меру здесь нахо­дит искус­ство, но и без искус­ства ее опре­де­ля­ет бес­со­зна­тель­ное чутье само­го слу­ха.

[Ритм: употреб­ле­ние.] 61. (204) Доста­точ­но о при­ро­де рит­ма: оче­редь за употреб­ле­ни­ем, о кото­ром сле­ду­ет пого­во­рить подроб­нее. Здесь спра­ши­ва­ет­ся, на всем ли про­тя­же­нии рече­во­го отрез­ка (име­ну­е­мо­го у гре­ков пери­о­дом, а у нас то охва­том, то отрез­ком, то кру­го­обо­ротом, то после­до­ва­тель­но­стью, то очер­ком) сле­ду­ет выдер­жи­вать ритм, или толь­ко в нача­ле, или толь­ко в кон­це, или в нача­ле и в кон­це? Далее, так как ритм и рит­мич­ность — не одно и то же, в чем меж­ду ними раз­ни­ца? (205) Затем так­же, при всех ли рит­мах сле­ду­ет раз­би­вать фра­зу на рав­ные отрез­ки, или надо делать одни коро­че, а дру­гие длин­нее, и когда, и поче­му? сле­ду­ет ли эти отрез­ки свя­зы­вать сра­зу по несколь­ку или при­ме­нять пооди­ноч­ке, раз­лич­ные или рав­ные, и когда какие? какие из них луч­ше все­го соче­та­ют­ся друг с дру­гом и как, или здесь вооб­ще нет раз­ли­чия? что важ­нее все­го из тех средств, каки­ми речи при­да­ет­ся ритм? (206) Сле­ду­ет так­же объ­яс­нить, что при­да­ет сло­вам строй­ность, ска­зать, какой дли­ны над­ле­жит стро­ить пери­о­ды, пого­во­рить об их частях и как бы отрез­ках, поста­вить вопрос, один ли воз­мо­жен вид и одна ли вели­чи­на этих отрез­ков, или несколь­ко, а если несколь­ко, то когда и где над­ле­жит поль­зо­вать­ся каж­дым видом. Нако­нец, над­ле­жит объ­яс­нить поль­зу рит­ма в целом — а она очень широ­ка, ибо ритм слу­жит не одной какой-нибудь цели, а сра­зу мно­гим.

(207) Но ведь мож­но, не отве­чая на эти вопро­сы порознь, обо всем пред­ме­те в целом гово­рить так, чтобы полу­чи­лись доста­точ­ные отве­ты и на отдель­ные вопро­сы. Таким обра­зом, оста­вив в сто­роне про­чие виды про­зы, мы выбра­ли пред­ме­том нашей беседы толь­ко один — тот, кото­рый при­ме­ня­ет­ся в судах и на фору­ме. В осталь­ных же видах — имен­но в исто­рии и так назы­вае­мом эпидик­ти­че­ском крас­но­ре­чии — мож­но все гово­рить и по образ­цу Исо­кра­та и Фео­пом­па, чтобы речь в пери­о­де кати­лась, как по кру­гу, при­оста­нав­ли­ва­ясь после отдель­ных завер­шен­ных и закон­чен­ных мыс­лей.

(208) Поэто­му с тех самых пор, как яви­лись на свет эти очер­ки, охва­ты, после­до­ва­тель­но­сти или, если угод­но, кру­го­обо­роты слов, ни один сколь­ко-нибудь зна­чи­тель­ный ора­тор, состав­ляя речь, пред­на­зна­чен­ную для наслаж­де­ния и чуж­дую судеб­ным и поли­ти­че­ским пре­ни­ям, не боял­ся почти пол­но­стью под­чи­нять свои мыс­ли поряд­ку и рит­му. И его слу­ша­тель, не опа­са­ясь, что искус­но состав­лен­ная речь будет тай­но поку­шать­ся на его совесть, бывал толь­ко бла­го­да­рен ора­то­ру, гото­во­му слу­жить усла­де его слу­ха.

62. (209) Для судеб­ных дел этот род крас­но­ре­чия нель­зя ни цели­ком при­нять, ни совер­шен­но отверг­нуть: если им поль­зо­вать­ся посто­ян­но, то, с одной сто­ро­ны, он вызы­ва­ет пре­сы­ще­ние, с дру­гой — его сущ­ность лег­ко рас­по­зна­ет­ся даже неис­ку­шен­ны­ми; кро­ме того, он лиша­ет речь страст­но­сти, уби­ва­ет сочув­ст­вие в слу­ша­те­лях и совер­шен­но уни­что­жа­ет прав­до­по­до­бие и убеди­тель­ность. Но так как ино­гда этот род крас­но­ре­чия все же при­ме­ним, то сле­ду­ет рас­смот­реть преж­де все­го, где, затем — сколь дол­го и, нако­нец, сколь­ко есть спо­со­бов перей­ти от это­го рода к дру­го­му.

(210) Итак, рит­ми­че­ская речь при­ме­ни­ма там, где при­хо­дит­ся или что-нибудь вос­хва­лять с осо­бен­ной пыш­но­стью — так мы с похва­лой гово­ри­ли во вто­рой части наше­го обви­не­ния о Сици­лии, или в сена­те — о нашем кон­суль­стве; или вести повест­во­ва­ние, тре­бу­ю­щее боль­ше досто­ин­ства, чем стра­сти, — так мы гово­ри­ли в чет­вер­той части обви­не­ния об энн­ской Цере­ре, о сеге­стин­ской Диане, о место­по­ло­же­нии Сира­куз. Часто так­же и при раз­вер­ты­ва­нии темы речь раз­ли­ва­ет­ся плав­но и рит­мич­но к обще­му удо­воль­ст­вию. Мы, быть может, и не достиг­ли в этом совер­шен­ства, но, по край­ней мере, не раз пред­при­ни­ма­ли такие попыт­ки: свиде­тель­ст­вом наших жела­ний и уси­лий слу­жат мно­гие места в заклю­чи­тель­ных частях наших речей. Это сред­ство годит­ся тогда, когда слу­ша­тель уже побеж­ден ора­то­ром и нахо­дит­ся в его вла­сти: он более не осте­ре­га­ет­ся ковар­ства, но уже рас­по­ло­жен к ора­то­ру, жаж­дет про­дол­же­ния речи, вос­хи­ща­ет­ся ее силой и не ищет, к чему бы при­драть­ся.

(211) Одна­ко речь тако­го рода не сле­ду­ет затя­ги­вать надол­го: раз­ве что в заклю­че­ни­ях, кото­рые цели­ком ей под­власт­ны, но никак не в осталь­ных частях речи. Поэто­му если в ука­зан­ных мною местах и допу­сти­мо ею поль­зо­вать­ся, то далее необ­хо­ди­мо пере­стро­ить изло­же­ние, пере­де­лав его в то, что гре­ки назы­ва­ют ком­ма­ми и коло­на­ми, а мы по спра­вед­ли­во­сти мог­ли бы назвать отрез­ка­ми и чле­на­ми. Ведь если пред­ме­ты неиз­вест­ны, у них не может быть назва­ний; но так как мы при­вык­ли поль­зо­вать­ся пере­нос­ны­ми выра­же­ни­я­ми для наслаж­де­ния или по недо­стат­ку слов, то во всех нау­ках по необ­хо­ди­мо­сти при­хо­дит­ся, назы­вая пред­мет, ранее вслед­ст­вие неиз­вест­но­сти не имев­ший име­ни, или созда­вать новое сло­во, или заим­ст­во­вать его у сход­но­го поня­тия.

[Исполь­зо­ва­ние кла­у­зул.] 63. (212) Каким обра­зом сле­ду­ет гово­рить, деля речь на отрез­ки и чле­ны, мы ско­ро увидим; а теперь надо ска­зать, сколь­ко есть спо­со­бов раз­но­об­ра­зить ритм в пери­о­дах и в их закруг­ле­ни­ях. Ритм, вооб­ще, течет то быст­рее, бла­го­да­ря крат­ко­сти стоп, то мед­ли­тель­нее, бла­го­да­ря дол­го­те. Быст­ро­та тре­бу­ет­ся глав­ным обра­зом в спо­ре, мед­ли­тель­ность — в рас­ска­зе. Закан­чи­вать­ся пери­од может раз­лич­ны­ми спо­со­ба­ми, из кото­рых один имел осо­бен­ный успех в Азии. Это так назы­вае­мый дихо­рей, когда две послед­ние сто­пы суть хореи (т. е. сто­пы, состо­я­щие из дол­го­го и крат­ко­го, — это пояс­не­ние необ­хо­ди­мо, ибо у раз­ных авто­ров одни и те же сто­пы назы­ва­ют­ся по-раз­но­му). (213) Дихо­рей сам по себе вовсе не плох в окон­ча­ни­ях, но нет ниче­го хуже для ора­тор­ско­го рит­ма, чем посто­ян­ное повто­ре­ние одно­го и того же раз­ме­ра. Сам по себе он зву­чит в кон­цов­ках пре­вос­ход­но, и тем более сле­ду­ет стра­шить­ся пре­сы­ще­ния им. В моем при­сут­ст­вии народ­ный три­бун Гай Кар­бон, сын Гая, про­из­нес в народ­ном собра­нии такие сло­ва: «O Mar­ce Dru­se, pat­rem ap­pel­lo!»: это два отрез­ка по две сто­пы; затем по чле­нам: «Tu di­ce­re so­le­bas sac­ram rem pub­li­cam»: здесь два чле­на по три; (214) затем пери­од: «Qui­cum­que eam vio­la­vis­sent, ab om­ni­bus es­se ei poe­nas per­so­lu­tas»: это дихо­рей, ибо дол­го­та или крат­кость послед­не­го сло­га без­раз­лич­на; затем: «Pat­ris dic­tum sa­piens te­me­ri­tas fi­li compro­ba­vit»²⁰ — этот дихо­рей вызвал такой шум собра­ния, что радост­но было смот­реть: и при­чи­ной тому раз­ве не ритм? Изме­ни порядок слов, сде­лай так: «compro­ba­vit fi­li te­me­ri­tas» — и ниче­го не оста­нет­ся, хотя «te­me­ri­tas» и состо­ит из трех крат­ких и дол­го­го, что Ари­сто­тель счи­тал наи­луч­шим, и в чем я с ним не согла­сен. (215) «Но сло­ва те же, мысль та же». — Уму это­го доста­точ­но, а слу­ху недо­ста­точ­но. Одна­ко не сле­ду­ет при­ме­нять дихо­рей слиш­ком часто: ибо вся­кий ритм пона­ча­лу нра­вит­ся, затем при­еда­ет­ся, и когда обна­ру­жи­ва­ет­ся его лег­кость, к нему начи­на­ют отно­сить­ся с пре­не­бре­же­ни­ем.

64. Но есть мно­го­чис­лен­ные окон­ча­ния, закруг­ля­ю­щи­е­ся рит­мич­но и при­ят­но. Таков и кре­тик, состо­я­щий из дол­го­го, крат­ко­го и дол­го­го, таков и одно­род­ный с ним пеан, рав­ный ему по дли­тель­но­сти, но име­ю­щий сло­гом более; счи­та­ет­ся, что он очень удоб­но впле­та­ет­ся в про­за­и­че­скую речь, тем более что он име­ет две раз­но­вид­но­сти: он состо­ит или из дол­го­го и трех крат­ких, и такой ритм полон силы вна­ча­ле и пада­ет к кон­цу, или из столь­ких же крат­ких и дол­го­го, — и такой ритм древ­ние счи­та­ли наи­луч­шим в окон­ча­ни­ях, я же его не вовсе отвер­гаю, одна­ко пред­по­чи­таю дру­гие.

(216) Не сле­ду­ет совер­шен­но отбра­сы­вать и спон­дей, хотя он кажет­ся тупым и мед­ли­тель­ным от того, что состо­ит из двух дол­гих: в нем все же есть неко­то­рая твер­дость посту­пи, не чуж­дая досто­ин­ства, осо­бен­но в отрез­ках и чле­нах, где тяже­ло­вес­но­стью и мед­ли­тель­но­стью он воз­ме­ща­ет мало­чис­лен­ность стоп. Заме­чу, что, гово­ря о сто­пах окон­ча­ний, я имею в виду не толь­ко послед­нюю сто­пу, но при­со­еди­няю к ней по мень­шей мере непо­сред­ст­вен­но ей пред­ше­ст­ву­ю­щую, а часто так­же и третью. (217) Так, и ямб, состо­я­щий из крат­ко­го и дол­го­го, и три­бра­хий, име­ю­щий три крат­ких и рав­ный хорею (но рав­ный по дли­тель­но­сти, а не по сло­гам), и даже дак­тиль, состо­я­щий из дол­го­го и двух крат­ких, нахо­дясь на пред­по­след­нем месте, с доста­точ­ной плав­но­стью течет к кон­цу, если конец выра­жен хоре­ем или спон­де­ем — какая из этих стоп зани­ма­ет послед­нее место, все­гда без­раз­лич­но. И, напро­тив, все эти три сто­пы дают пло­хое окон­ча­ние, если какая-нибудь из них сто­ит на послед­нем месте: исклю­че­ние состав­ля­ет дак­тиль, заме­ня­ю­щий кре­тик — ведь на послед­нем месте нет раз­ни­цы меж­ду дак­ти­лем и кре­ти­ком, ибо дол­го­та или крат­кость послед­не­го сло­га несу­ще­ст­вен­ны даже в сти­хе. (218) Поэто­му недо­глядел и тот, кто объ­явил удоб­ней­шим для окон­ча­ний пеан с дол­гим послед­ним сло­гом, ибо дол­го­та послед­не­го сло­га без­раз­лич­на. К тому же, пеан, имея свы­ше трех сло­гов, счи­та­ет­ся неко­то­ры­ми даже не сто­пой, а слож­ным рит­мом. Все же, соглас­но еди­но­душ­но­му при­зна­нию древ­них — Ари­сто­те­ля, Фео­ф­ра­с­та, Фео­дек­та, Эфо­ра, он наи­бо­лее удо­бен в нача­ле или середине фра­зы; в кон­це, по их мне­нию, тоже, но мне здесь пред­став­ля­ет­ся более под­хо­дя­щим кре­тик. Что каса­ет­ся дох­мия, состо­я­ще­го из пяти сло­гов — крат­ко­го, двух дол­гих, крат­ко­го и дол­го­го, напри­мер «ami­cos te­nes», то он удо­бен на любом месте, но один толь­ко раз, при повто­ре­нии же дву­крат­ном или мно­го­крат­ном он слиш­ком откры­то обна­ру­жи­ва­ет рит­мич­ность и при­вле­ка­ет к ней вни­ма­ние. 65. (219) Итак, если мы вос­поль­зу­ем­ся все­ми пере­чис­лен­ны­ми столь раз­лич­ны­ми спо­со­ба­ми менять ритм, то с одной сто­ро­ны, нашу речь нель­зя будет ули­чить в искус­ст­вен­но­сти, а с дру­гой сто­ро­ны, этим удаст­ся избе­жать пре­сы­ще­ния.

[Исполь­зо­ва­ние рас­по­ло­же­ния слов.] Одна­ко речь ста­но­вит­ся рит­ми­че­ской не толь­ко бла­го­да­ря раз­ме­ру, но так­же и бла­го­да­ря рас­по­ло­же­нию и, как выше было ска­за­но, бла­го­да­ря созву­чию слов. Рит­мич­ность, создан­ную постро­е­ни­ем, мож­но видеть тогда, когда сло­ва стро­ят­ся так, что ритм кажет­ся не наро­чи­тым, а есте­ствен­но лью­щим­ся — напри­мер, у Крас­са: «Nam ubi li­bi­do do­mi­na­tur, in­no­cen­tiae le­ve prae­si­dium est». Здесь порядок слов созда­ет ритм без вся­ко­го явно­го уси­лия ора­то­ра. Так, если зна­ме­ни­тые древ­ние писа­те­ли — я имею в виду Геро­до­та, Фукидида и всех их совре­мен­ни­ков — что-нибудь и ска­за­ли склад­но и рит­мич­но, то этот ритм не был ими выис­кан, но явил­ся из рас­по­ло­же­ния слов. (220) В самом деле, есть такие обо­роты речи, в кото­рых созву­чие с необ­хо­ди­мо­стью вле­чет за собою ритм. Имен­но, когда соот­но­сит­ся сход­ное со сход­ным или про­ти­во­по­став­ля­ет­ся про­ти­во­по­лож­ное с про­ти­во­по­лож­ным, или сопо­став­ля­ют­ся сло­ва с похо­жи­ми окон­ча­ни­я­ми, любое из таких завер­ше­ний в боль­шин­стве слу­ча­ев полу­ча­ет­ся рит­ми­че­ским: о явле­ни­ях тако­го рода мы гово­ри­ли выше и при­во­ди­ли при­ме­ры; богат­ство их дает воз­мож­ность избе­жать посто­ян­но­го одно­об­ра­зия окон­ча­ний.

К тому же эти пред­пи­са­ния не настоль­ко стро­ги и стес­ни­тель­ны, чтобы мы не мог­ли при жела­нии их смяг­чить. Боль­шая раз­ни­ца, явля­ет­ся ли речь рит­мич­ной, то есть толь­ко напо­ми­наю­щей рит­мы, или цели­ком состо­ит из рит­мов: послед­нее — неснос­ный недо­ста­ток, пер­вое же спа­са­ет речь от несвяз­но­сти, неот­де­лан­но­сти и рас­плыв­ча­то­сти.

[Исполь­зо­ва­ние отрез­ков и чле­нов.] 66. (221) Но так как в под­лин­ных речах, в суде и на фору­ме, не часто, ско­рее даже ред­ко при­хо­дит­ся гово­рить пери­о­дич­но и рит­мич­но, то теперь сле­ду­ет, как я думаю, рас­смот­реть, что пред­став­ля­ют из себя упо­мя­ну­тые мною отрез­ки или чле­ны, — ибо в под­лин­ных речах им при­над­ле­жит глав­ная роль.

Закон­чен­ный в сво­ем кру­го­обо­ро­те пери­од состо­ит при­бли­зи­тель­но из четы­рех частей, назы­вае­мых у нас чле­на­ми: в таком виде он дает доста­точ­ное удо­вле­тво­ре­ние слу­ху, будучи не коро­че и не длин­нее, чем тре­бу­ет­ся. Хотя ино­гда, ско­рее даже часто, быва­ют укло­не­ния и в ту и в дру­гую сто­ро­ну, так что при­хо­дит­ся или делать оста­нов­ку рань­ше, или про­дол­жать пери­од доль­ше, одна­ко не долж­но казать­ся, что слух обма­нут чрез­мер­ной крат­ко­стью или оглу­шен чрез­мер­ной дли­тель­но­стью: речь идет лишь о сред­ней мере, перед нами ведь не сти­хи, а про­за, постро­е­ние кото­рой зна­чи­тель­но сво­бод­нее. (222) Итак, пол­ный пери­од, как извест­но, состо­ит при­бли­зи­тель­но из четы­рех частей, по объ­е­му рав­ных гекза­мет­ру. Каж­дый из этих «сти­хов» снаб­жен, так ска­зать, соеди­ни­тель­ны­ми зацеп­ка­ми; в пери­о­де мы при­со­еди­ня­ем ими даль­ней­шую речь, а если хотим гово­рить чле­на­ми, то дела­ем в этих местах оста­нов­ки и в слу­чае нуж­ды лег­ко и про­сто отка­зы­ваем­ся от подо­зри­тель­но­го тече­ния речи. Но имен­но в чле­нах тре­бу­ет­ся более все­го заботы о рит­ме, кото­рый здесь все­го неза­мет­нее и все­го силь­нее.

Тако­вы сло­ва Крас­са: «Mis­sos fa­ciant pat­ro­nos; ip­si pro­deant»: если бы он не сде­лал пау­зу перед «ip­si pro­deant», то и сам конеч­но бы заме­тил, что допу­стил сена­рий; во вся­ком слу­чае, луч­ше было бы окон­ча­ние «pro­deant ip­si», но я сей­час не гово­рю о част­но­стях. (223) «Cur clan­des­ti­nis con­si­liis nos op­pug­nant? Cur de per­fu­gis nostris co­pias com­pa­rant contra nos?»²¹ Здесь пер­вые две части при­над­ле­жат к тому роду, кото­рый гре­ки назы­ва­ют «ком­ма­ми», мы — отрез­ка­ми; далее, третья — по-гре­че­ски «колон», по-наше­му член; и затем сле­ду­ет неболь­шой (состав­лен­ный из двух сти­хов, т. е. чле­нов) пери­од, закан­чи­ваю­щий­ся спон­де­я­ми. Красс почти все­гда так и гово­рил, и я такой образ речи очень одоб­ряю. 67. Но когда речь ведет­ся отрез­ка­ми или чле­на­ми, они долж­ны окан­чи­вать­ся осо­бен­но склад­но, как, напри­мер, у меня: «Do­mus ti­bi dee­rat? at ha­be­bas. Pe­cu­nia su­pe­ra­bat? at ege­bas». (224) Здесь четы­ре отрез­ка, а вслед за этим — два чле­на: «In­cur­ris­ti amens in co­lum­nas, in alie­nos in­sa­nus in­sa­nis­ti». Далее все опи­ра­ет­ся как на осно­ва­ние на более длин­ный пери­од: «Dep­res­sam, cae­cam, iacen­tem do­mum plu­ris quam te et quam for­tu­nas tuas aes­ti­mas­ti»²². В окон­ча­нии — дихо­рей, в преды­ду­щем же члене были спон­деи: дело в том, что когда при­хо­дит­ся, так ска­зать, разить часты­ми уда­ра­ми, то сама крат­кость тре­бу­ет боль­шей сво­бо­ды стоп: часто слу­ча­ет­ся брать одну сто­пу, обыч­но две, в обо­их слу­ча­ях мож­но при­ба­вить по поло­вине сто­пы, но все­го не более трех. (225) Речь, раз­ра­ботан­ная по отрез­кам и чле­нам, име­ет вели­кую силу в под­лин­ных делах, осо­бен­но же при напа­де­нии или опро­вер­же­нии. Тако­ва у нас вто­рая речь за Кор­не­лия: «O cal­li­dos ho­mi­nes, o rem ex­co­gi­ta­tam, o in­ge­nia me­tuen­da!» Это чле­ны; затем отре­зок: «Di­xi­mus»; и опять член: «tes­tes da­re vo­lu­mus». В заклю­че­ние сле­ду­ет пери­од, но толь­ко из двух чле­нов, т. е. наи­воз­мож­но корот­кий: (226) «Quem, quae­so, nostrum fe­fel­lit ita vos es­se fac­tu­ros?»²³ Так­же нет луч­ше, чем разить уда­ра­ми по два-три сло­ва, иной раз по одно­му, иной раз — по несколь­ку, меж­ду тем как вре­мя от вре­ме­ни их пере­ме­жа­ют рит­ми­че­ские пери­о­ды с раз­но­об­раз­ны­ми окон­ча­ни­я­ми. Геге­сий вовсе неправ, когда избе­га­ет таких пери­о­дов и толь­ко рубит свою ска­чу­щую речь на мел­кие части­цы (а ведь он тоже дума­ет под­ра­жать Лисию, это­му, мож­но ска­зать, вто­ро­му Демо­сфе­ну!); при­том и мыс­ля­ми Геге­сий так же скуден, как и сло­ва­ми, так что, пра­во, кто узнал его, тому уже не надо искать ора­то­ра негод­нее. Отрыв­ки же из речей Крас­са и моих я при­вел затем, чтобы кто хочет, почув­ст­во­вал сво­и­ми уша­ми, какой ритм есть и в мель­чай­ших чле­не­ни­ях речи.

[Ритм: его поль­за.] Так как мы ска­за­ли о рит­ми­че­ской речи подроб­нее, чем кто-либо до нас, теперь ска­жем о поль­зе тако­го рода речи. 68. (227) Ты луч­ше, чем кто бы то ни было, зна­ешь, Брут, что гово­рить кра­си­во, как гово­рит истин­ный ора­тор, это не что иное, как выра­жать пре­крас­ные мыс­ли отбор­ней­ши­ми сло­ва­ми. Ника­кая мысль не будет полез­на ора­то­ру, не будучи изло­же­на склад­но и закон­чен­но, и ника­кие сло­ва не явят свой блеск, не будучи тща­тель­но рас­по­ло­же­ны; и как тому, так и дру­го­му яркость при­да­ет­ся рит­мом. Одна­ко ритм — об этом сле­ду­ет непре­стан­но напо­ми­нать — не толь­ко не дол­жен быть сти­хотвор­ным, но, напро­тив, вся­че­ски укло­нять­ся от него, избе­гая сход­ства с ним: дело в том, что одни и те же рит­мы име­ют­ся не толь­ко у ора­то­ров с поэта­ми, но и вооб­ще во вся­ком раз­го­во­ре и при вся­ком зву­ча­нии, какое толь­ко мож­но изме­рить нашим ухом, и лишь порядок стоп опре­де­ля­ет, будет ли похо­же про­из­но­си­мое на про­зу или на сти­хи.

(228) Итак, этот при­ем — пред­по­чтем ли мы назы­вать его постро­е­ни­ем, или отдел­кой, или рит­мом, — необ­хо­ди­мо при­ме­нять вся­ко­му, кто хочет гово­рить пыш­но, и не толь­ко для того, чтобы речь не лилась без­оста­но­воч­ным пото­ком, как гово­рят Ари­сто­тель и Фео­фраст (ведь оста­нов­ку в ней долж­но опре­де­лять не дыха­ние ора­то­ра или пре­пи­на­ние пис­ца, а тре­бо­ва­ние рит­ма), но еще и пото­му, что строй­ная речь быва­ет гораздо силь­нее бес­по­рядоч­ной. И как мы видим, что кулач­ные бой­цы, а так­же гла­ди­а­то­ры и при осто­рож­ной обо­роне и при стре­ми­тель­ном напа­де­нии в каж­дом сво­ем дви­же­нии обна­ру­жи­ва­ют извест­ную выуч­ку, так что все, что в их при­е­мах полез­но для боя, то и при­ят­но для зре­ния, — так и ора­тор не нане­сет тяж­ко­го уда­ра, если не будет удоб­но­го слу­чая для напа­де­ния, и не смо­жет удач­но укло­нять­ся от натис­ка, если не най­дет достой­но­го отступ­ле­ния. (229) И как дви­же­ния тех атле­тов, кото­рых гре­ки назы­ва­ют невы­шко­лен­ны­ми, такой пред­став­ля­ет­ся мне речь тех, кто не замы­ка­ет мыс­ли рит­ми­че­ски. Не сумев достиг­нуть это­го из-за неве­же­ства учи­те­лей, из-за сла­бых спо­соб­но­стей или из-за нера­де­нья в рабо­те, они обыч­но гово­рят, буд­то от рас­по­ло­же­ния слов речь теря­ет силу, меж­ду тем как на самом деле ина­че в ней и быть не может ни сил, ни напо­ра.

69. Но это искус­ство тре­бу­ет усерд­но­го упраж­не­ния, ина­че мы рис­ку­ем упо­до­бить­ся тем, кто посяг­нул на этот образ речи, но не совла­дал с ним. Так, опас­но слиш­ком откро­вен­но пере­став­лять сло­ва для боль­шей плав­но­сти или округ­лен­но­сти речи. (230) Л. Целий Анти­патр в пред­и­сло­вии к «Пуни­че­ской войне» заяв­ля­ет, что он это допус­кал лишь по необ­хо­ди­мо­сти — как наи­вен он в сво­ей откро­вен­но­сти и как разу­мен, покор­ст­вуя необ­хо­ди­мо­сти! Но он и вооб­ще был неопы­тен: а нам неопыт­ность не послу­жит изви­не­ни­ем ни в речи, ни в пись­мен­ном сочи­не­нии, ибо нет ниче­го неза­ме­ни­мо­го, а если бы что и было, так надо ли в этом при­зна­вать­ся? Он же, изви­ня­ясь перед Л. Эли­ем, кото­ро­му он посвя­ща­ет свое сочи­не­ние, про­сит для себя снис­хож­де­ния и поль­зу­ет­ся пере­ста­нов­ка­ми слов, хотя от это­го его фра­зы напол­ня­ют­ся и закруг­ля­ют­ся ничуть не более склад­но. А у дру­гих, и глав­ным обра­зом у ази­ан­цев, более все­го пора­бо­щен­ных рит­мом, мож­но най­ти пустые сло­ва, встав­лен­ные как бы для запол­не­ния рит­ма; неко­то­рые же дро­бят и рубят ритм, впа­дая в низ­мен­ный род речи, похо­жий на стиш­ки, — порок, беру­щий нача­ло глав­ным обра­зом от Геге­сия. (231) Тре­тий недо­ста­ток — тот, в кото­ром повин­ны пер­вей­шие из ази­ан­ских рито­ров, Гиерокл и Менекл; впро­чем, я их вовсе не соби­ра­юсь недо­оце­ни­вать: хотя они и дале­ки от обра­зов дей­ст­ви­тель­но­сти и от атти­че­ских уста­вов, одна­ко воз­ме­ща­ют этот недо­чет оби­ли­ем и лег­ко­стью; но не было у них раз­но­об­ра­зия, и почти все заклю­че­ния дела­ли они оди­на­ко­вы­ми. Кто избе­жит всех этих недо­стат­ков — и пере­ста­нов­ки слов, изоб­ли­чаю­щей искус­ст­вен­ность, и лиш­них слов, как бы заты­каю­щих щели, и дроб­ных рит­мов с раздер­ган­ны­ми мыс­ля­ми, и веч­но­го топ­та­ния в кру­гу одних и тех же рит­мов, — тот избе­жит едва ли не всех недо­стат­ков вооб­ще. А о тех досто­ин­ствах, кото­рые явно про­ти­во­по­лож­ны всем этим недо­стат­кам, нами было ска­за­но уже нема­ло.

70. (232) Како­во зна­че­ние склад­ной речи, мож­но убедить­ся на опы­те: если ты возь­мешь хоро­шо сла­жен­ное постро­е­ние тща­тель­но­го ора­то­ра и нару­шишь его пере­ста­нов­кой слов — раз­ва­лит­ся вся фра­за. Так напри­мер, в нашей речи за Кор­не­лия и всюду далее: «Ne­que me di­vi­tiae mo­vent, qui­bus om­nes Af­ri­ca­nos et Lae­lios mul­ti ve­na­li­ci mer­ca­to­res­que su­pe­ra­runt» — изме­ни немно­го, чтобы полу­чи­лось «mul­ti su­pe­ra­runt mer­ca­to­res ve­na­li­ci­que», и все погибнет. Далее: «ne­que ves­tis aut cae­la­tum aurum et ar­gen­tum, quo nostros ve­te­res Mar­cel­los Ma­xi­mos­que mul­ti eunu­chi e Sy­ria Aegyp­to­que vi­ce­runt» — изме­ни сло­ва, и полу­чит­ся: «vi­ce­runt eunu­chi e Sy­ria Aegyp­to­que». Тре­тий при­мер: «ne­que ve­ro or­na­men­ta sunt vil­la­rum, qui­bus L. Paul­lum et L. Mum­mium, qui re­bus his ur­bem lta­liam­que om­nem re­fer­se­runt, ab ali­quo vi­deo per­fa­ci­le De­lia­co aut Sy­ro po­tuis­se su­pe­ra­ri»²⁴ — сде­лай так: «po­tuis­se su­pe­ra­ri ab ali­quo Sy­ro aut De­lia­co»; (233) раз­ве не видишь, как малей­шее пере­ме­ще­ние слов, хотя бы сло­ва оста­ва­лись те же, пре­вра­ща­ет все в ничто, когда заме­ня­ет склад­ность бес­по­ряд­ком? Так же, если ты выхва­тишь какую-нибудь несвяз­ную фра­зу бес­по­рядоч­но­го ора­то­ра и обто­чишь ее, слег­ка меняя порядок слов, то фор­ма ее, преж­де рас­плыв­ча­тая и бес­связ­ная, станет склад­ной. Так, возь­ми из речи Грак­ха перед цен­зо­ра­ми: «Abes­se non po­test quin eius­dem ho­mi­nis sit pro­bos impro­ba­re, qui impro­bos pro­bet»²⁵ — насколь­ко луч­ше было бы ска­зать: «Quin eius­dem ho­mi­nis sit, qui impro­bos pro­bet, pro­bos impro­ba­re!»

[Ритм: похва­ла ему.] (234) Гово­рить таким обра­зом вся­кий хотел бы и вся­кий гово­рил бы, если бы мог; а кто гово­рил ина­че, тот про­сто не умел это­го достичь. Отто­го и яви­лись эти атти­ки с их неожи­дан­ным име­нем — слов­но Демо­сфен, чьи мол­нии бли­ста­ли бы сла­бее, не будь они напря­же­ны рит­мом, был родом из Тралл! 71. Впро­чем, если кому боль­ше нра­вит­ся бес­по­рядоч­ная речь, пусть тот ею и поль­зу­ет­ся: так, если разъ­ять щит Фидия, исчезнет общий образ рас­по­ло­же­ния, но сохра­нит­ся кра­сота отдель­ных частей; так, у Фукидида недо­ста­ет ора­тор­ской закруг­лен­но­сти, укра­ше­ния же речи выдер­жат любое срав­не­ние. (235) Но когда эти люди рас­стра­и­ва­ют речь, убо­гую и по мыс­лям и по сло­вам, то они не щит разы­ма­ют, но, по выра­же­нию посло­ви­цы, гру­бо­му, зато вер­но­му, веник разди­ра­ют по пру­ти­ку.

Чтобы пока­зать, что они дей­ст­ви­тель­но пре­зи­ра­ют тот род крас­но­ре­чия, кото­рый мне любе­зен, пусть или они сами что-нибудь напи­шут в духе Исо­кра­та, или Эсхи­на, или Демо­сфе­на, — тогда я пове­рю, что они не бежа­ли от него испу­ган­но, а отсту­пи­ли созна­тель­но; или же я сам пой­ду на такое же усло­вие, взяв­шись ска­зать или напи­сать в их сти­ле что им угод­но и на каком угод­но язы­ке. Ведь лег­че раз­ру­шить склад­ное, чем свя­зать рас­сы­пан­ное. (236) Коро­че ска­зать, я думаю, что дело обсто­ит вот как: гово­рить строй­но и склад­но, но без мыс­лей — есть недо­ста­ток разу­ма, а гово­рить с мыс­ля­ми, но без поряд­ка и меры слов — есть недо­ста­ток крас­но­ре­чия; но осо­бен­ность это­го недо­стат­ка в том, что те, кто в нем повин­ны, не толь­ко не слы­вут глуп­ца­ми, но напро­тив того, людь­ми разум­ны­ми. Кому это­го доволь­но, тот пусть так и дела­ет. Истин­но же крас­но­ре­чи­вый чело­век дол­жен вызвать не толь­ко одоб­ре­ние, но, если угод­но, вос­тор­ги, кли­ки, руко­плес­ка­ния: и он будет настоль­ко воз­вы­шать­ся во всем, что ему долж­но быть стыд­но, если что-нибудь смо­жет боль­ше при­влечь зре­ние или слух, неже­ли его выступ­ле­ние.

[Заклю­че­ние.] (237) Вот тебе, Брут, мое мне­ние об ора­то­ре: если оно тебе по душе, ты с ним согла­сишь­ся, если же ты дума­ешь ина­че, то оста­нешь­ся при сво­ем. Здесь я не буду спо­рить с тобой, и нико­гда не ста­ну утвер­ждать, что мое мне­ние, кото­рое я с таким усер­ди­ем раз­ви­вал в этой кни­ге, бли­же к истине, чем твое. Ибо не толь­ко мне и тебе, но и мне само­му в раз­лич­ных слу­ча­ях может казать­ся истин­ным то одно, то дру­гое. И не толь­ко в нашем пред­ме­те, где все направ­ле­но к удо­воль­ст­вию тол­пы и к услаж­де­нию слу­ха, — а это слиш­ком лег­ко­вес­ные осно­ва­ния для суж­де­ний, — но и в иных, важ­ней­ших делах до сих пор не нашел я ниче­го доста­точ­но надеж­но­го, за что мож­но было бы дер­жать­ся и чем мож­но было бы руко­вод­ст­во­вать­ся, и хва­та­юсь за то, что мне кажет­ся бли­же все­го к истине, сама же исти­на скры­та от меня. (238) И я хотел бы, чтобы ты, если тебе не понра­вят­ся эти рас­суж­де­ния, поду­мал о том, что я взял­ся за слиш­ком обшир­ное начи­на­ние, чтобы дове­сти его до кон­ца, или о том, что я, желая выпол­нить твою прось­бу, усты­дил­ся отка­за, и поэто­му столь нера­зум­но взял­ся за это сочи­не­ние.