К Паулину

О СКОРОТЕЧНОСТИ ЖИЗНИ

Гла­ва I

1. Боль­шин­ство смерт­ных жалу­ет­ся, Пау­лин¹, на ковар­ство при­ро­ды: дескать, рож­да­ем­ся мы так нена­дол­го и отведен­ное нам вре­мя про­ле­та­ет так ско­ро, что, за исклю­че­ни­ем раз­ве что немно­гих, мы ухо­дим из жиз­ни, еще не успев к ней как сле­ду­ет под­гото­вить­ся. Об этом все­об­щем, как при­ня­то счи­тать, бед­ст­вии вопит не толь­ко неве­же­ст­вен­ная тол­па; не толь­ко чернь, но и мно­гие слав­ные мужи не сдер­жа­ли горест­ных жалоб перед лицом такой напа­сти.

2. Вот вели­чай­ший из вра­че­ва­те­лей вос­кли­ца­ет: «Жизнь корот­ка, искус­ство длин­но»². Вот Ари­сто­тель предъ­яв­ля­ет при­ро­де пре­тен­зию, мало при­ли­че­ст­ву­ю­щую муд­ре­цу: «Иным живот­ным она по мило­сти сво­ей настоль­ко удли­ни­ла век, что они пере­жи­ва­ют по пять, а то и по десять поко­ле­ний; а чело­ве­ку, рож­ден­но­му для вели­ких дел, поло­жи­ла конец куда ско­рей­ший»³.

3. Нет, не мало вре­ме­ни мы име­ем, а мно­го теря­ем. Жизнь дана нам доста­точ­но дол­гая, и ее с избыт­ком хва­тит на свер­ше­ние вели­чай­ших дел, если рас­пре­де­лить⁴ ее с умом. Но если она не направ­ля­ет­ся доб­рою целью, если наша рас­то­чи­тель­ность и небреж­ность поз­во­ля­ют ей уте­кать у нас меж паль­цев, то когда про­бьет наш послед­ний час, мы с удив­ле­ни­ем обна­ру­жи­ва­ем, что жизнь, тече­ния кото­рой мы не заме­ти­ли, истек­ла.

4. Имен­но так: мы не полу­чи­ли корот­кую жизнь, а сде­ла­ли ее корот­кой. Мы не обде­ле­ны ею, а бес­со­вест­но ее про­ма­ты­ва­ем. Как бога­тое цар­ское досто­я­ние, перей­дя в руки дур­но­го хозя­и­на, в мгно­ве­ние ока раз­ле­та­ет­ся по вет­ру, а иму­ще­ство, пусть и скром­ное, пере­дан­ное доб­ро­му хра­ни­те­лю, умно­жа­ет­ся, так и вре­мя нашей жиз­ни удли­ня­ет­ся для того, кто умно им рас­по­рядит­ся.

Гла­ва II

1. Что мы жалу­ем­ся на при­ро­ду вещей? Она к нам бла­го­склон­на, и жизнь длин­на, если зна­ешь, на что ее употре­бить. Но чем мы заня­ты? Один погряз в нена­сыт­ной алч­но­сти, дру­гой — в суе­те бес­ко­неч­ных трудов и бес­плод­ной дея­тель­но­сти; один наса­сы­ва­ет­ся, как губ­ка, вином, дру­гой дрем­лет в бес­про­буд­ной лени; одно­го тер­за­ет веч­но зави­си­мое от чужих мне­ний тще­сла­вие, дру­го­го страсть к тор­гов­ле гонит очер­тя голо­ву по всем морям и зем­лям за нажи­вой; иных снеда­ет воин­ст­вен­ный пыл: они ни на миг не пере­ста­ют думать об опас­но­стях, где-то кому-то угро­жаю­щих, и тре­во­жить­ся за соб­ст­вен­ную без­опас­ность; есть люди, пол­ные без­за­вет­ной пре­дан­но­сти началь­ству и отдаю­щие себя в доб­ро­воль­ное раб­ство.

2. Мно­гих захва­ти­ла зависть к чужо­му богат­ству, мно­гих — попе­че­ние о соб­ст­вен­ном; боль­шин­ство же людей не пре­сле­ду­ет опре­де­лен­ной цели, их бро­са­ет из сто­ро­ны в сто­ро­ну зыб­кое, непо­сто­ян­ное, само­му себе опро­ти­вев­шее лег­ко­мыс­лие; они устрем­ля­ют­ся то к одно­му, то к дру­го­му, а неко­то­рых и вовсе ничто не при­вле­ка­ет, они ни в чем не видят путе­вод­ной цели, и рок насти­га­ет их в рас­слаб­ле­нии сон­ной зевоты. Вот уж поис­ти­не прав вели­чай­ший из поэтов, чье изре­че­ние мы мог­ли бы при­нять как ора­кул: «Ничтож­но мала та часть жиз­ни, в кото­рую мы живем»⁵. Ибо все про­чее не жизнь, а вре­мя­пре­про­вож­де­ние.

3. Со всех сто­рон обсту­пи­ли и тес­нят людей поро­ки, не поз­во­ляя выпря­мить­ся, не давая под­нять гла­за и увидеть исти­ну, уво­ла­ки­вая вниз, на дно, и там накреп­ко при­вя­зы­вая к стра­стям. Чело­век не в силах осво­бо­дить­ся и прий­ти в себя⁶. Даже если слу­чит­ся вдруг в жиз­ни покой­ная пере­дыш­ка, в чело­ве­ке не пре­кра­ща­ет­ся вол­не­ние, как в море после бури еще дол­го несут­ся вол­ны, и нико­гда он не зна­ет отды­ха от сво­их стра­стей.

4. Дума­ешь, я гово­рю об обще­при­знан­ных неудач­ни­ках? Взгля­ни на дру­гих, чье сча­стье всем кру­жит голо­вы: они же зады­ха­ют­ся под тяже­стью того, что зовут бла­га­ми. Сколь мно­гих гне­тет богат­ство! Сколь­ко кро­ви пор­тит мно­гим крас­но­ре­чие и еже­днев­ная обя­зан­ность бли­стать умом! А сколь­кие теря­ют здо­ро­вье в нескон­чае­мых наслаж­де­ни­ях! Сколь­ким не дают пере­ве­сти дух неис­ся­каю­щий поток кли­ен­тов! Да пере­бе­ри ты, нако­нец, всех их, сни­зу довер­ху: этот ищет адво­ка­та, этот бежит хода­тай­ст­во­вать, тот обви­ня­ет­ся, тот защи­ща­ет, тот судит — нико­му нет дела до себя, каж­дый погло­щен дру­гим. Спро­си о тех, чьи име­на у всех на устах: чем таким они при­ме­ча­тель­ны? А вот чем: один — попе­чи­тель одних, дру­гой — дру­гих, толь­ко о себе самом никто не печет­ся.

5. Иные воз­му­ща­ют­ся, жалу­ют­ся, что вот, мол, высо­ко­по­став­лен­ные лица пре­зи­ра­ют нас, не нахо­дят, види­те ли, вре­ме­ни нас при­нять, когда мы жела­ем их видеть: чистей­шее безу­мие! Да как сме­ешь ты сето­вать на высо­ко­ме­рие дру­го­го, если сам для себя нико­гда не нахо­дишь вре­ме­ни? Он-то тебя, какой ты ни есть, все-таки заме­тит ино­гда, хоть и с доса­дой на лице; он тебя все-таки выслу­ша­ет и домой к себе пустит; ты же сам себя нико­гда не заме­тишь, нико­гда не выслу­ша­ешь. А зна­чит, и нече­го тебе роп­тать на кого-то, буд­то тебе отка­за­ли в тво­ем пра­ве на вни­ма­ние; ты гово­ришь, что хотел побыть с дру­гим, но ведь ты сам с собой ни мину­ты побыть не в силах.

Гла­ва III

1. Вся­кий свет­лый разум, вся­кая голо­ва, хоть раз в жиз­ни оза­рен­ная мыс­лью, не устанет удив­лять­ся это­му стран­но­му помра­че­нию умов чело­ве­че­ских. В самом деле, никто из нас не поз­во­лит втор­гать­ся в свои вла­де­ния и, воз­ник­ни хоть малей­ший спор о гра­ни­цах, возь­мет­ся за кам­ни и ору­жие; а в жизнь свою мы поз­во­ля­ем дру­гим вме­ши­вать­ся бес­пре­пят­ст­вен­но, более того, сами при­гла­ша­ем буду­щих хозя­ев и рас­по­ряди­те­лей нашей жиз­ни. Нет чело­ве­ка, желаю­ще­го разде­лить с дру­ги­ми день­ги, а сколь­ким разда­ет каж­дый свою жизнь! Мы бди­тель­ны, охра­няя отцов­ское наслед­ство, но как дой­дет до тра­ты вре­ме­ни — сверх меры рас­то­чи­тель­ны, а ведь это то един­ст­вен­ное, в чем ску­пость достой­на ува­же­ния.

2. Хочет­ся оста­но­вить в тол­пе како­го-нибудь ста­ри­ка и спро­сить: «Достиг ты, вид­но, послед­не­го доступ­но­го чело­ве­ку воз­рас­та — лет тебе, вер­но, сто, а то и боль­ше; попро­буй-ка при­пом­нить свою жизнь и про­из­ве­сти под­счет. При­кинь, сколь­ко отнял из это­го вре­ме­ни креди­тор, сколь­ко подруж­ка, сколь­ко патрон, сколь­ко кли­ент; сколь­ко ушло на ссо­ры с женой, на нака­за­ние слуг, на бегот­ню по делам; добавь сюда болез­ни, в кото­рых сам пови­нен, добавь про­сто так без поль­зы про­веден­ное вре­мя, и ты увидишь, что тебе сей­час гораздо боль­ше лет, чем ты дей­ст­ви­тель­но про­жил.

3. Вспом­ни, когда ты испол­нял свои соб­ст­вен­ные реше­ния; посчи­тай дни, про­шед­шие так, как ты наме­тил; вспом­ни дни, когда ты рас­по­ла­гал собой, когда твое лицо хра­ни­ло свое есте­ствен­ное выра­же­ние, когда в душе не было тре­во­ги; при­кинь, сколь­ко насто­я­ще­го дела успел ты сде­лать за столь дол­гий век, и увидишь, что боль­шую часть тво­ей жиз­ни рас­хи­ти­ли по кус­кам чужие люди, а ты и не пони­мал, что теря­ешь. Вспом­ни, сколь­ко отня­ли у тебя пустые огор­че­ния, глу­пые радо­сти, алч­ные стрем­ле­ния, лжи­во-любез­ная бол­тов­ня и как ничтож­но мало оста­лось тебе тво­е­го, — под­счи­тай, и ты пой­мешь, что в свои сто лет уми­ра­ешь безвре­мен­но».

4. В чем же дело? — А в том, что вы живе­те, как веч­ные победи­те­ли, забыв о сво­ей брен­но­сти, не отме­чая, сколь­ко ваше­го вре­ме­ни уже истек­ло; вы бро­са­е­тесь им напра­во и нале­во, слов­но его у вас неис­чер­пае­мый запас, а ведь, может быть, тот самый день, кото­рый вы так щед­ро дари­те како­му-нибудь чело­ве­ку или делу, — послед­ний. Вы бои­тесь все­го на све­те, как смерт­ные, и все­го на све­те жаж­де­те, как бес­смерт­ные.

5. При­слу­шай­ся, и едва ли не от каж­до­го ты услы­шишь такие сло­ва: «В пять­де­сят лет уйду на покой, а с шести­де­ся­ти осво­бо­жусь от всех вооб­ще обя­зан­но­стей». — А кто, инте­рес­но, тебе пору­чил­ся, что ты до этих лет дожи­вешь? Кто пове­лит собы­ти­ям идти имен­но так, как ты пред­по­ла­га­ешь? И к тому же, как тебе не стыд­но уде­лить для себя само­го лишь жал­кие остат­ки соб­ст­вен­ных лет, оста­вить для доб­рой и разум­ной жиз­ни лишь то вре­мя, кото­рое уже ни на что дру­гое не годит­ся? Не позд­но ли начи­нать жить тогда, когда пора кон­чать? Что за глу­пое забве­ние соб­ст­вен­ной смерт­но­сти — отло­жить здра­вое раз­мыш­ле­ние до пяти­де­ся­ти или шести­де­ся­ти лет и соби­рать­ся начать жизнь с того воз­рас­та, до кото­ро­го мало кто дожи­ва­ет!

Гла­ва IV

1. При­смот­рись: люди, воз­не­сен­ные на вер­ши­ны вла­сти и могу­ще­ства, неволь­но взды­ха­ют порой о желан­ном досу­ге и вос­хва­ля­ют его так, что мож­но поду­мать, они пред­по­чли бы его все­му, что име­ют. Неред­ко они меч­та­ют опу­стить­ся с этих сво­их высот — если бы толь­ко они мог­ли быть уве­ре­ны, что уце­ле­ют при этом; ибо чрез­мер­ное сча­стье обру­ши­ва­ет­ся под соб­ст­вен­ной тяже­стью, даже без внеш­не­го потря­се­ния или напа­де­ния со сто­ро­ны.

2. Боже­ст­вен­ный Август, полу­чив­ший от богов боль­ше, чем кто-либо, не пере­ста­вал молить­ся о нис­по­сла­нии ему покоя и отды­ха от государ­ст­вен­ных забот. Вся­кую бесе­ду он обык­но­вен­но сво­дил к тому, как хоро­шо было бы осво­бо­дить­ся нако­нец от дел. Сре­ди сво­их трудов он уте­шал­ся лож­ной, но сла­дост­ной мыс­лью, как в один пре­крас­ный день отво­ю­ет себя для себя само­го.

3. В одном пись­ме⁷, послан­ном сена­ту, он обе­ща­ет, что дни его буду­ще­го отды­ха будут не вовсе лише­ны досто­ин­ства и, может быть, при­не­сут ему сла­ву нена­мно­го мень­ше преж­ней; там я про­чел такие сло­ва: «Конеч­но, о таких вещах не сле­до­ва­ло бы гово­рить зара­нее: чтобы про­из­ве­сти долж­ное впе­чат­ле­ние, нуж­но пока­зы­вать уже сде­лан­ное. Одна­ко я так желаю поско­рее достичь этой желан­ной поры, луч­ше­го вре­ме­ни моей жиз­ни, что раз уж эта радость не торо­пит­ся ко мне в дей­ст­ви­тель­но­сти, я забе­гаю впе­ред и вку­шаю часть буду­ще­го удо­воль­ст­вия в сла­дост­ных раз­го­во­рах о ней».

4. Вот так: досуг пред­став­ля­ет­ся ему вещью столь чудес­ной, что, не имея воз­мож­но­сти насла­дить­ся им на деле, он нахо­дил удо­воль­ст­вие уже в одной мыс­ли о нем. Чело­век, видев­ший, что все в мире зави­сит от него одно­го, решав­ший судь­бу людей и наро­дов, счи­тал, что счаст­ли­вей­шим днем его жиз­ни будет тот, когда он сбро­сит обле­каю­щую его власть.

Он-то знал, сколь­ко пота выжа­ло из него это сча­стье, бле­щу­щее на весь мир, сколь­ко тай­ных тре­вог скры­то за его луча­ми.

5. Сна­ча­ла с сограж­да­на­ми⁸, потом с кол­ле­га­ми по долж­но­сти⁹, нако­нец, с род­ст­вен­ни­ка­ми¹⁰ он дол­жен был ору­жи­ем решать вопрос: «Кто кого?», зали­вая моря и зем­ли рим­ской кро­вью. Прой­дя вой­ной Македо­нию, Сици­лию, Еги­пет, Сирию, Азию, обой­дя кру­гом все почти Сре­ди­зем­ное море, он повер­нул, нако­нец, устав­шие от меж­до­усоб­ной рез­ни вой­ска про­тив внеш­них вра­гов. И пока он усми­рял Аль­пы и укро­щал непри­я­те­ля, вторг­ше­го­ся посреди пере­ми­рия в серд­це импе­рии; пока ото­дви­гал гра­ни­цы за Рейн, Евфрат и Дунай, в самом горо­де на него точи­лись кин­жа­лы Муре­ны, Цепи­о­на, Лепида, Эгна­ция и про­чих¹¹.

6. Не успел он избе­жать этой напа­сти, как новая повер­га­ет его, уже над­лом­лен­но­го года­ми, в содро­га­ние: на сей раз его соб­ст­вен­ная дочь и целый рой бла­го­род­ных юно­шей, кото­рых пре­лю­бо­де­я­ние свя­за­ло креп­че любой клят­вы; а тут новый страх, повто­ря­ю­щий тот, кото­рый уже был одна­жды: опять жен­щи­на в сою­зе с Анто­ни­ем¹². Эти гной­ни­ки¹³ он отсек вме­сте с чле­на­ми; но тут же вспух­ли новые. Слов­но в слиш­ком пол­но­кров­ном теле, где-то посто­ян­но про­ры­ва­лось кро­во­те­че­ние. И вот он меч­тал об отды­хе и досу­ге; мыс­ли о нем застав­ля­ли отсту­пить заботы и горе­сти — это было глав­ное жела­ние чело­ве­ка, имев­ше­го власть испол­нять жела­ния.

Гла­ва V

1. Марк Цице­рон, кото­ро­му при­шлось раз­ры­вать­ся меж­ду Кати­ли­на­ми и Кло­ди­я­ми, с одной сто­ро­ны, Пом­пе­я­ми и Крас­са­ми, с дру­гой, меж­ду откро­вен­ны­ми вра­га­ми и сомни­тель­ны­ми дру­зья­ми; кото­ро­го швы­ря­ло и било в вол­нах водо­во­рота вме­сте с иду­щим ко дну государ­ст­вом, а он все пытал­ся спа­сти его и в кон­це кон­цов пото­нул с ним вме­сте; кото­ро­му не дове­лось ни узнать покоя в сча­стье, ни тер­пе­ли­во пере­ждать несча­стье, — сколь­ко раз он про­кли­нал свой нена­вист­ный кон­су­лат, хотя сам же и вос­хва­лял его — если и не без при­чи­ны, то во вся­ком слу­чае без меры.

2. В одном пись­ме к Атти­ку, отправ­лен­ном, когда Пом­пей-отец уже был раз­бит, но сын вновь соби­рал в Испа­нии рас­се­ян­ную армию, он про­сто рыда­ет: «Ты спра­ши­ва­ешь, чем я занят? Тор­чу в сво­ем Туску­лане, полу­сво­бод­ный, полу­раб». И затем при­ни­ма­ет­ся опла­ки­вать всю свою про­шед­шую жизнь, жало­вать­ся на насто­я­щую, с отча­я­ни­ем глядя в без­на­деж­ное буду­щее.

3. Цице­рон назвал себя «полу­сво­бод­ным». Но, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, муд­рец нико­гда не уни­зит­ся до того, чтобы его мож­но было назвать подоб­ным име­нем! Муд­рец не может быть полу­сво­бод­ным: его сво­бо­да твер­да и все­гда оста­ет­ся незыб­ле­ма; он ничем не свя­зан, сам себе хозя­ин и не под­чи­ня­ет­ся нико­му. Ибо кто может встать над тем, кто воз­вы­сил­ся над самой судь­бой?

Гла­ва VI

1. Ливий Друз, муж весь­ма реши­тель­ный, кру­то­го и горя­че­го нра­ва, взду­мал вне­сти новые, неслы­хан­ные преж­де зако­ны, чем навлек на стра­ну боль­шую беду в лице двух Грак­хов^[1]14. Окру­жен­ный тол­па­ми при­вер­жен­цев со всей Ита­лии, он не пред­видел исхо­да сво­его дела, пока не очу­тил­ся в таком поло­же­нии, когда и про­дол­жать его было нель­зя, и бро­сить одна­жды нача­тое уже не в его вла­сти; тут-то он, гово­рят, про­клял свою жизнь, с мало­лет­ства не знав­шую ни мину­ты покоя, и выска­зал­ся в таком роде: дескать, один он сре­ди рим­лян даже малень­ким маль­чи­ком не знал ни выход­ных, ни празд­ни­ков. Еще совсем крош­кой, оде­тый в пре­тек­сту¹⁵, он решал­ся высту­пать перед судом в защи­ту обви­ня­е­мых и испы­ты­вать силу сво­его вли­я­ния на фору­ме, при­чем, гово­рят, настоль­ко дей­ст­вен­но, что неко­то­рые при­го­во­ры опре­де­ля­лись его реча­ми.

2. Да во что же еще мог­ло вылить­ся такое не по воз­рас­ту ран­нее често­лю­бие? Уже тогда мож­но было ска­зать с уве­рен­но­стью, что недет­ская наг­лость и само­уве­рен­ность это­го ребен­ка при­ведет к вели­ким бедам, и част­ным и обще­ст­вен­ным. Так что он позд­но начал жало­вать­ся, что в дет­стве не знал ни отды­ха, ни раз­вле­че­ний, оза­бо­чен­ный лишь серь­ез­ны­ми дела­ми фору­ма. Неко­то­рые пред­по­ла­га­ют, что он сам нало­жил на себя руки, ибо скон­чал­ся он вне­зап­но от одной-един­ст­вен­ной раны, нане­сен­ной в низ живота; не все согла­ша­ют­ся при­знать его смерть доб­ро­воль­ной, но никто не отка­зы­ва­ет­ся при­знать ее своевре­мен­ной.

3. К чему умно­жать при­ме­ры людей, казав­ших­ся всем балов­ня­ми сча­стья, чьи сло­ва прав­ди­во свиде­тель­ст­ву­ют об их соб­ст­вен­ном отвра­ще­нии ко все­му, что они сде­ла­ли за свою жизнь? Их жало­бы не изме­ни­ли ни тех, кто их слы­шал, ни тех, кто про­из­но­сил; не успе­ли отзву­чать неволь­но вырвав­ши­е­ся при­зна­ния, как стра­сти вновь заня­ли при­выч­ное место.

4. Будь ваша жизнь дли­ной хоть в тыся­чу лет, все рав­но она ока­жет­ся ничтож­но мала, кля­нусь Гер­ку­ле­сом: подоб­ные поро­ки спо­соб­ны пожрать без остат­ка сколь­ко угод­но сто­ле­тий. Отведен­ный нам срок при­ро­да сде­ла­ла ско­ро­теч­ным, но разум его удли­ня­ет; у вас же он про­сто не может не про­ле­теть мгно­вен­но: вы не ста­ра­е­тесь сохра­нить его, удер­жать, замед­лить стре­ми­тель­ный бег вре­ме­ни — вы поз­во­ля­е­те ему про­хо­дить, слов­но у вас его в избыт­ке и вам нетруд­но вос­ста­но­вить утра­чен­ное.

Гла­ва VII

1. Тут на пер­вое место я постав­лю, пожа­луй, тех, у кого нет вре­ме­ни ни на что, кро­ме вина и сла­до­стра­стия; ибо нет заня­тий более постыд­ных. Заблуж­де­ния про­чих людей, даже тех, кто всю жизнь гоня­ет­ся за при­зра­ком сла­вы, все-таки менее непри­гляд­ны. Ты можешь ука­зать мне на коры­сто­люб­цев, на склоч­ни­ков, на тех, кто живет бес­при­чин­ной нена­ви­стью или неспра­вед­ли­вы­ми вой­на­ми, — по-мое­му, эти поро­ки как-то более муже­ст­вен­ны. Но цели­ком отдать­ся чре­во­уго­дию и похо­ти — срам и раз­ло­же­ние.

2. Посмот­ри, на что ухо­дит их жизнь, при­кинь, сколь­ко вре­ме­ни они тра­тят на низ­кие рас­че­ты, сколь­ко на интри­ги, сколь­ко отни­ма­ет у них страх, сколь­ко угож­де­ние тем, кто им нужен, и сколь­ко — угож­де­нье тех, кому они нуж­ны, сколь­ко вре­ме­ни ухо­дит на хож­де­ние в суд по сво­им или чужим делам, сколь­ко на пир­ше­ства, кото­рые для них, впро­чем, и есть соб­ст­вен­но обя­зан­но­сти. Ты увидишь, что весь этот кош­мар — или сча­стье, с какой сто­ро­ны взгля­нуть — не дает им пере­ве­сти духа.

3. Ну и нако­нец, всем извест­но, что заня­тый чело­век ниче­му не может выучить­ся как сле­ду­ет: ни крас­но­ре­чию, ни сво­бод­ным нау­кам, посколь­ку рас­се­ян­ный дух ниче­го не усва­и­ва­ет глу­бо­ко, как бы выпле­вы­вая все, что пыта­ют­ся насиль­но впих­нуть в него. Самое недо­ступ­ное для заня­то­го чело­ве­ка — жить, ибо нет нау­ки труд­нее. Пре­по­да­ва­те­лей всех про­чих наук сколь­ко угод­но; в неко­то­рых, слу­ча­ет­ся, даже малень­кие маль­чи­ки настоль­ко пре­успе­ва­ют, что сами могут пре­по­да­вать. Жить же нуж­но учить­ся всю жизнь, и, что пока­жет­ся тебе, навер­ное, вовсе стран­ным, всю жизнь нуж­но учить­ся уми­рать.

4. Сколь­ко вели­ких мужей, оста­вив все, что им меша­ло, отка­зав­шись от богат­ства, от обя­зан­но­стей, от удо­воль­ст­вий, отда­ва­лись вплоть до глу­бо­кой ста­ро­сти одно­му заня­тию — научить­ся жить: одна­ко боль­шин­ство из них ушли из жиз­ни, при­зна­вая, что так и не научи­лись. Что уж гово­рить о про­чих?

5. Поверь мне, под­лин­но вели­кий муж, под­няв­ший­ся выше чело­ве­че­ских заблуж­де­ний, не поз­во­лит отнять ни мину­ты сво­его вре­ме­ни. Его жизнь — самая дол­гая, пото­му что все отпу­щен­ное вре­мя он был сво­бо­ден для само­го себя. Как самый береж­ли­вый хозя­ин, он не бро­сил ни кусоч­ка вре­ме­ни валять­ся празд­ным и невозде­лан­ным; ни малей­шей доли не отдал в чужое рас­по­ря­же­ние и не нашел вещи столь заме­ча­тель­ной, чтобы ее сто­и­ло добы­вать в обмен на соб­ст­вен­ное вре­мя. Поэто­му ему его вре­ме­ни хва­ти­ло. Но его никак не может хва­тить тем, чью жизнь по кус­кам рас­тас­ки­ва­ют посто­рон­ние люди.

6. Не думай, одна­ко, что сами они не начи­на­ют рано или позд­но пони­мать, что поте­ря­ли. При­слу­шай­ся к счаст­лив­цам, отя­го­щен­ным успе­хом, и ты услы­шишь, как часто, окру­жен­ные тол­па­ми кли­ен­тов, посреди судеб­ных раз­би­ра­тельств или какой-нибудь дру­гой почет­но-уто­ми­тель­ной суе­ты они вос­кли­ца­ют: «Мне не дают жить!» Конеч­но, не дают.

7. Все, кто зовет тебя в адво­ка­ты, отни­ма­ют у тебя жизнь. Сколь­ко дней украл у тебя обви­ня­е­мый? Сколь­ко тот кан­дидат на выбор­ную долж­ность? Сколь­ко та ста­ру­ха, устав­шая хоро­нить сво­их наслед­ни­ков? Сколь­ко тот мни­мый боль­ной, желав­ший подраз­нить алч­ность всех, кто зарил­ся на его день­ги? Сколь­ко отнял твой черес­чур высо­ко­по­став­лен­ный друг, кото­рый вас счи­та­ет не столь­ко дру­зья­ми, сколь­ко пред­ме­та­ми сво­его оби­хо­да? Про­верь свои рас­хо­ды, гово­рю я тебе, и под­веди итог дням сво­ей жиз­ни: ты увидишь, что у тебя оста­лось все­го несколь­ко — и то лишь те, кото­рые не при­го­ди­лись дру­гим.

8. Тот, кто страст­но желал полу­чить фас­ки¹⁶ и нако­нец-то добил­ся долж­но­сти, меч­та­ет теперь сло­жить ее и без кон­ца повто­ря­ет: «Когда же кон­чит­ся этот год?» Дру­гой меч­тал устро­ить игры и дол­го ждал, когда ему выпа­дет счаст­ли­вый жре­бий, а теперь взды­ха­ет: «Когда же, нако­нец, я от них отде­ла­юсь?» Тре­тий — зна­ме­ни­тый адво­кат, все­гда нарас­хват на фору­ме; при огром­ном сте­че­нии наро­да, так что зад­ние не могут даже его слы­шать, он выиг­ры­ва­ет любое дело, за какое берет­ся, и дума­ет: «Когда же, нако­нец, судеб­ные кани­ку­лы?» Каж­дый несет­ся по жиз­ни сло­мя голо­ву, снедае­мый тос­кой по буду­ще­му, томи­мый отвра­ще­ни­ем к насто­я­ще­му.

9. Напро­тив, тот, кто каж­дый миг сво­его вре­ме­ни употреб­ля­ет себе на поль­зу, кто рас­по­рядок каж­до­го дня устра­и­ва­ет так, буд­то это — вся его жизнь, тот без надеж­ды и без стра­ха ожи­да­ет зав­траш­не­го дня. В самом деле, какие неиз­ведан­ные удо­воль­ст­вия может при­не­сти ему насту­паю­щий час? Все извест­но, все­го он вку­сил и теперь сыт. Про­чим пусть рас­по­рядят­ся, если угод­но, слу­чай и фор­ту­на: жизнь его уже вне опас­но­сти. К ней мож­но еще что-то при­ба­вить, но ниче­го нель­зя отнять: так сыто­му чело­ве­ку мож­но пред­ло­жить еще кусо­чек, и он возь­мет его, но без жад­но­сти.

10. Итак, пусть седи­на и мор­щи­ны не застав­ля­ют тебя думать, что чело­век про­жил дол­го: ско­рее, он не дол­го про­жил, а дол­го про­был на зем­ле. Ведь встре­тив чело­ве­ка, кото­ро­го буря настиг­ла при отплы­тии из гава­ни и раз­бу­ше­вав­ши­е­ся вет­ры дол­го гоня­ли по кру­гу, не выно­ся из род­но­го зали­ва, ты не ста­нешь счи­тать его быва­лым море­хо­дом? Вер­но, он дол­го про­был в море, но не совер­шая пла­ва­ние, а бол­та­ясь в вол­нах игруш­кой вет­ров.

Гла­ва VIII

1. Я не пере­стаю удив­лять­ся, видя, как люди про­сят уде­лить им вре­мя, а дру­гие без малей­ше­го затруд­не­ния согла­ша­ют­ся это сде­лать. При этом те и дру­гие обра­ща­ют вни­ма­ние лишь на пред­мет, ради кото­ро­го про­сят о вре­ме­ни, и ни один не заме­ча­ет само­го вре­ме­ни: как буд­то один ниче­го не про­сил, а дру­гой ниче­го не отдал. Дра­го­цен­ней­шая вещь на све­те не при­ни­ма­ет­ся всерь­ез: их обма­ны­ва­ет то, что она бес­те­лес­ная. Ее нель­зя ни увидеть, ни потро­гать, и отто­го она ценит­ся дешев­ле все­го, вер­нее, никак не ценит­ся.

2. Годо­вое или еди­новре­мен­ное жало­ва­нье люди при­ни­ма­ют весь­ма охот­но, рас­пла­чи­ва­ясь за него сво­им трудом, ста­ра­ни­ем или усер­ди­ем; вре­мя никто не оце­ни­ва­ет, его исполь­зу­ют так небреж­но, буд­то полу­ча­ют даром. Но взгля­ни на тех же людей, когда они забо­ле­ют, когда над ними нависнет угро­за смер­ти и они ста­нут обни­мать коле­ни вра­чей; взгля­ни на при­го­во­рен­ных к каз­ни: они гото­вы отдать все, что име­ют, лишь бы жить! Что за непо­сле­до­ва­тель­ность в чув­ствах!

3. Если бы каж­дый из нас мог сосчи­тать остав­ши­е­ся у него впе­ре­ди годы с той же точ­но­стью, с какой счи­та­ют про­жи­тые, то с какой тре­пет­ной береж­ли­во­стью ста­ли бы отно­сить­ся ко вре­ме­ни те из нас, кому его оста­лось мало! А ведь на самом деле, даже малым остат­ком, если он точ­но изве­стен, рас­по­рядить­ся лег­ко; осо­бой береж­ли­во­сти тре­бу­ет то, что может кон­чить­ся в любую мину­ту.

4. Не надо, впро­чем, думать, буд­то людям нико­гда не при­хо­дит в голо­ву, что вре­мя — вещь доро­гая. Тому, кого любят осо­бен­но силь­но, обыч­но гово­рят, что гото­вы отдать ради него сколь­ко-то лет сво­ей жиз­ни. И дей­ст­ви­тель­но отда­ют, но сами не пони­ма­ют это­го. Отда­ют так, что те, ради кого это дела­ет­ся, ниче­го не полу­ча­ют; отда­ют, так и не удо­су­жив­шись выяс­нить, что это такое и чего они себя лиша­ют. Они раз­бра­сы­ва­ют свое вре­мя на что попа­ло спо­кой­но и без сожа­ле­ний, ибо не видят сво­их убыт­ков.

5. Никто не воз­ме­стит тебе поте­рян­ные годы, никто не вернет тебе тебя. Вре­мя тво­ей жиз­ни, одна­жды начав свой бег, пой­дет впе­ред, не оста­нав­ли­ва­ясь и не воз­вра­ща­ясь вспять. Оно дви­жет­ся без­звуч­но, ничем не выда­вая быст­ро­ты сво­его бега: мол­ча сколь­зит мимо. Его не задер­жат ни цар­ский указ, ни народ­ное поста­нов­ле­ние: как оно пусти­лось в путь с пер­во­го мига тво­ей жиз­ни, так и будет бежать впе­ред без оста­нов­ки. Что же полу­ча­ет­ся? Ты занят сво­и­ми дела­ми, а жизнь убе­га­ет; вот-вот явит­ся смерть, и для нее-то уж тебе при­дет­ся най­ти сво­бод­ное вре­мя, хочешь ты того или нет.

Гла­ва IX

1. Есть ли на све­те кто-нибудь глу­пее людей, кото­рые хва­ста­ют­ся сво­ей муд­рой пред­у­смот­ри­тель­но­стью? Они веч­но заня­ты и оза­бо­че­ны сверх меры: как же, за счет сво­ей жиз­ни они устра­и­ва­ют свою жизнь, чтобы она ста­ла луч­ше. Они стро­ят дале­ко иду­щие пла­ны, а ведь откла­ды­вать что-то на буду­щее — худ­ший спо­соб про­ма­ты­вать жизнь: вся­кий насту­паю­щий день отни­ма­ет­ся у вас, вы отда­е­те насто­я­щее в обмен на обе­ща­ние буду­ще­го. Ожи­да­ние — глав­ная поме­ха жиз­ни; оно веч­но зави­сит от зав­траш­не­го дня и губит сего­дняш­ний. Ты пыта­ешь­ся рас­по­ря­жать­ся тем, что еще в руках у фор­ту­ны, выпус­кая то, что было в тво­их соб­ст­вен­ных. Куда ты смот­ришь? Куда тянешь руки? Гряду­щее неве­до­мо; живи сей­час!

2. Вот какое спа­си­тель­ное про­ро­че­ство изре­ка­ет вели­чай­ший из поэтов, слов­но по вну­ше­нию боже­ст­вен­ных уст:

«В жиз­ни несчаст­ли­вых смерт­ных быст­рее все­го про­ле­та­ет Луч­ший день»17.

«Что ты сто­ишь? — гово­рит он тебе. — Что мед­лишь? Хва­тай их, не то убе­гут». Впро­чем, они убе­гут, даже если ты их схва­тишь; вот поче­му со ско­ро­теч­но­стью вре­ме­ни нуж­но бороть­ся быст­ро­той его исполь­зо­ва­ния, торо­пясь почерп­нуть из него как мож­но боль­ше, слов­но из весен­не­го пото­ка, стре­ми­тель­но несу­ще­го­ся и так же стре­ми­тель­но исся­каю­ще­го.

3. А что за вели­ко­леп­ное выра­же­ние: пори­цая нашу веч­ную мед­ли­тель­ность, он гово­рит не о луч­шей поре жиз­ни, а о луч­шем дне ее. А ты, не обра­щая вни­ма­ния на необ­ра­ти­мый бег вре­ме­ни, без­за­бот­но и неспеш­но выст­ра­и­ва­ешь перед собой длин­ную череду меся­цев и лет, как буд­то их чис­ло зави­сит лишь от тво­ей жад­но­сти. Послу­шай, тебе гово­рят, что дня — и того не удер­жать.

4. Ну раз­ве мож­но усо­мнить­ся в том, что «пер­вый же луч­ший их день бежит от несчаст­ли­вых», то есть веч­но заня­тых, «смерт­ных»? Ста­рость вдруг нава­ли­ва­ет­ся всей тяже­стью на их еще ребя­че­ские души, а они к ней не под­готов­ле­ны, они бес­по­мощ­ны и без­оруж­ны. Они ниче­го не пред­у­смот­ре­ли зара­нее и с удив­ле­ни­ем обна­ру­жи­ва­ют, что вне­зап­но соста­ри­лись: ведь они не заме­ча­ли еже­днев­но­го при­бли­же­ния к кон­цу.

5. Так беседа, чте­ние или напря­жен­ное раз­мыш­ле­ние обма­ны­ва­ют путе­ше­ст­вен­ни­ка, и он ока­зы­ва­ет­ся на месте, не заме­тив, как при­ехал. То же самое слу­ча­ет­ся и в нашем посто­ян­ном и стре­ми­тель­ном путе­ше­ст­вии по жиз­ни, кото­рое мы совер­ша­ем наяву и во сне с оди­на­ко­вой ско­ро­стью: заня­тые люди заме­ча­ют его, лишь когда оста­но­вят­ся у цели.

Гла­ва X

1. Я мог бы, если бы захо­тел, обос­но­вать свое поло­же­ние по всем пра­ви­лам, разде­лив его на части и дока­зав каж­дую: мне при­хо­дит в голо­ву мно­же­ство дово­дов, под­твер­ждаю­щих, что самая корот­кая жизнь — у заня­тых людей. Одна­ко, как гова­ри­вал Фаби­ан¹⁸, для борь­бы со стра­стя­ми нуж­но напря­гать силы, а не подыс­ки­вать тон­кие аргу­мен­ты, а он был из насто­я­щих фило­со­фов, ста­ро­го зака­ла, не из нынеш­них гово­ру­нов с кафед­ры. Он гово­рил, что строй наших стра­стей может сокру­шить толь­ко лобо­вая ата­ка, а не лег­кие ране­ния от пущен­ных изда­ле­ка сло­вес­ных стрел. Он не одоб­ря­ет хит­ро­спле­те­ния сло­вес: стра­сти нуж­но истреб­лять, а не щекотать. Но для того чтобы люди увиде­ли и осуди­ли соб­ст­вен­ные заблуж­де­ния, их все-таки нуж­но учить, а не толь­ко опла­ки­вать.

2. Жизнь делит­ся на три вре­ме­ни: про­шед­шее, насто­я­щее и буду­щее. Из них вре­мя, в кото­рое мы живем, крат­ко; кото­рое долж­ны будем про­жить — неопре­де­лен­но; про­жи­тое — вер­но и надеж­но. Ибо фор­ту­на уже утра­ти­ла свои пра­ва на него и ничей про­из­вол не может его изме­нить. Это­го вре­ме­ни лише­ны заня­тые люди: им неко­гда огляды­вать­ся на про­шлое, а если бы и было когда, они не ста­ли бы это­го делать; непри­ят­но вспо­ми­нать о том, в чем при­хо­дит­ся рас­ка­и­вать­ся.

3. Итак, им не хочет­ся мыс­лен­но воз­вра­щать­ся в дур­но про­жи­тые годы; они не реша­ют­ся взгля­нуть на свои преж­ние поро­ки — ведь в свое вре­мя их скра­ши­ва­ла, подоб­но хит­ро­му свод­ни­ку, и как бы оправ­ды­ва­ла бли­зость желан­но­го наслаж­де­ния, а на рас­сто­я­нии они видят­ся как есть, без при­крас. Ни один чело­век не обре­чет себя доб­ро­воль­но на муче­ния вос­по­ми­на­ний, за исклю­че­ни­ем того, кто все свои поступ­ки под­вер­гал соб­ст­вен­ной цен­зу­ре, кото­рая нико­гда не оши­ба­ет­ся.

4. Кто дей­ст­во­вал, руко­вод­ст­ву­ясь често­лю­би­вы­ми устрем­ле­ни­я­ми, высо­ко­мер­ным пре­зре­ни­ем, необуздан­ной жаж­дой вла­сти, ковар­ст­вом и обма­ном, алч­ным стя­жа­тель­ст­вом или стра­стью к рас­то­чи­тель­ству, тот не может не боять­ся соб­ст­вен­ной памя­ти. А ведь про­шлое — это свя­тая и непри­кос­но­вен­ная часть нашей жиз­ни, непо­д­власт­ная пре­врат­но­стям чело­ве­че­ско­го суще­ст­во­ва­ния, отво­е­ван­ная у цар­ства фор­ту­ны; его не потре­во­жат боль­ше ни нуж­да, ни страх, ни вне­зап­ные при­сту­пы болез­ни; его нель­зя ни нару­шить, ни отнять; это наше един­ст­вен­ное пожиз­нен­ное досто­я­ние, за кото­рое нуж­но опа­сать­ся. В насто­я­щем у нас все­гда лишь один день, и даже не день, а отдель­ные его момен­ты; но про­шед­шие дни — все твои: они явят­ся по пер­во­му при­ка­за­нию и будут тер­пе­ли­во сто­ять на месте, длясь столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко тебе будет угод­но их рас­смат­ри­вать. Впро­чем, заня­тым людям делать это неко­гда.

5. Спо­кой­ная и без­за­бот­ная душа воль­на отпра­вить­ся в любую пору сво­ей жиз­ни и гулять, где ей угод­но; души заня­тых людей, слов­но волы, впря­жен­ные в ярмо, не могут ни повер­нуть, ни огля­нуть­ся. Вот поче­му жизнь их слов­но про­ва­ли­ва­ет­ся в про­пасть: сколь­ко ни нали­вай в боч­ку, если в ней нет дна, тол­ку не будет — ниче­го в ней не оста­нет­ся; так и им — сколь­ко ни дай вре­ме­ни, поль­зы не будет, ибо ему не за что заце­пить­ся; сквозь их рас­тре­пан­ные, дыря­вые души оно про­ва­ли­ва­ет­ся не удер­жи­ва­ясь.

6. Насто­я­щее вре­мя — крат­чай­ший миг, до того крат­кий, что неко­то­рые вовсе не при­зна­ют за ним суще­ст­во­ва­ния. Оно все­гда течет, дви­жет­ся впе­ред с голо­во­кру­жи­тель­ной быст­ро­той; про­хо­дит, не успев насту­пить, и так же не тер­пит оста­нов­ки, как мир и его све­ти­ла, не знаю­щие покоя в сво­ем кру­го­вра­ще­нии и нико­гда не остаю­щи­е­ся на одном месте. Так вот, для заня­тых людей суще­ст­ву­ет исклю­чи­тель­но толь­ко насто­я­щее вре­мя, крат­кое до неуло­ви­мо­сти; одна­ко даже и оно отни­ма­ет­ся у них, веч­но заня­тых мно­же­ст­вом дел одно­вре­мен­но.

Гла­ва XI

1. Как недол­го они живут! Не веришь? Посмот­ри сам: как страст­но все они жаж­дут жить дол­го! Дрях­лые ста­ри­ки любой ценой пыта­ют­ся вымо­лить себе еще хоть несколь­ко лет и пус­ка­ют­ся на вся­кие ухищ­ре­ния, лишь бы выглядеть моло­же; более того — им уда­ет­ся и себя обма­нуть, и они с таким упор­ст­вом вну­ша­ют сами себе при­ят­ную ложь, слов­но наде­ют­ся про­ве­сти заод­но и смерть. А когда болезнь или сла­бость напом­нит им нако­нец об их смерт­но­сти, с каким стра­хом они уми­ра­ют, слов­но не ухо­дят из жиз­ни, а кто-то силой выры­ва­ет их из нее. Они пла­чут, при­чи­тая, каки­ми же, дескать, были глуп­ца­ми, что не пожи­ли рань­ше; кля­нут­ся, если толь­ко выка­раб­ка­ют­ся из этой болез­ни, посвя­тить оста­ток жиз­ни досу­гу; и впер­вые тогда им при­хо­дит в голо­ву мысль, что все их труды ока­за­лись тщет­ны, что за всю жизнь они лишь нако­пи­ли ненуж­ное доб­ро, кото­рым так и не успе­ют пополь­зо­вать­ся.

2. Но у тех, чья жизнь про­те­ка­ет вда­ли от забот, она воис­ти­ну длин­на. Она не отда­ет­ся в чужое рас­по­ря­же­ние, не раз­бра­сы­ва­ет­ся то на одно, то на дру­гое, не доста­ет­ся фор­туне, не про­па­да­ет по небреж­но­сти, не рас­тран­жи­ри­ва­ет­ся по неуме­рен­ной щед­ро­сти, не тра­тит­ся впу­стую: вся она, если мож­но так выра­зить­ся, поме­ще­на туда, где при­не­сет надеж­ный доход. Поэто­му, как бы ни ока­за­лась она корот­ка, ее хва­та­ет вполне: вот отче­го муд­рец все­гда без про­мед­ле­ния пой­дет навстре­чу смер­ти твер­дым шагом, когда бы ни при­шел его послед­ний час.

Гла­ва XII

1. Ты, может быть, спро­сишь, кого я зову заня­ты­ми людь­ми? Не толь­ко тех, кого мож­но выгнать из бази­ли­ки¹⁹, лишь натра­вив на них собак; не толь­ко тех, кого ты веч­но видишь в дав­ке — будь то на почет­ном месте в окру­же­нии соб­ст­вен­ной сви­ты или на менее почет­ном — сре­ди чужо­го окру­же­ния; не толь­ко тех, кого обя­зан­но­сти выго­ня­ют из соб­ст­вен­но­го дома, застав­ляя сту­чать­ся у чужих две­рей, или тех, кого пре­сле­ду­ет пре­тор­ское копье²⁰ за бес­чест­ную тай­ную нажи­ву, ибо тако­го рода дела рано или позд­но все­гда выхо­дят нару­жу, слов­но про­рвав­ший­ся гной­ник.

2. Нет, быва­ют люди, остаю­щи­е­ся заня­ты­ми и на досу­ге: в пол­ном уеди­не­нии, на сво­ей вил­ле или на ложе, уда­лив­шись от людей и забот, они про­дол­жа­ют быть самим себе в тягость; их досуг пра­виль­нее назвать не без­за­бот­ной жиз­нью, а заня­тым без­де­льем. Раз­ве мож­но назвать без­за­бот­ным того, кто без кон­ца пере­став­ля­ет коринф­ские вазы²¹, уси­ли­я­ми несколь­ких сума­сшед­ших слы­ву­щие дра­го­цен­ны­ми, и содро­га­ет­ся от мыс­ли, что может допу­стить малей­шую ошиб­ку в их рас­ста­нов­ке? Раз­ве это досуг — рыть­ся целы­ми дня­ми в кучах позе­ле­нев­ших мед­ных горш­ков? Или тор­чать воз­ле рин­га болель­щи­ком, не спус­кая глаз с борю­щих­ся маль­чи­ков (вот уж воис­ти­ну позор на наши голо­вы! у нас и поро­ки-то уже не рим­ские)²². Или рас­пре­де­лять сво­их ума­щен­ных бла­го­во­ни­я­ми челядин­цев по воз­рас­там и мастям? Или покро­ви­тель­ст­во­вать самым мод­ным атле­там?

3. А раз­ве мож­но назвать досу­гом бес­ко­неч­ные часы, про­веден­ные у парик­махе­ра, когда выщи­пы­ва­ет­ся все, что успе­ло отрас­ти за ночь; когда пус­ка­ют­ся в длин­ней­шие сове­ща­ния по пово­ду каж­до­го волос­ка; когда вос­ста­нав­ли­ва­ет­ся рас­сы­пав­ша­я­ся при­чес­ка или, за неиме­ни­ем тако­вой, остав­ши­е­ся еще там и сям воло­сы ста­ра­тель­но наче­сы­ва­ют­ся на лоб? До чего стра­шен быва­ет их гнев при малей­шей небреж­но­сти бра­до­брея, если он вдруг забудет­ся и вооб­ра­зит, буд­то стри­жет муж­чи­ну! Как быст­ро они добе­ла рас­ка­ля­ют­ся от яро­сти, если отстри­же­на лиш­няя прядь их шеве­лю­ры, если не все колеч­ки пада­ют так, как надо, если хоть волос выбил­ся из поло­жен­но­го ему завит­ка! Да пред­ло­жи любо­му из них выби­рать меж­ду раз­ру­ше­ни­ем его государ­ства или его при­чес­ки, — вся­кий без коле­ба­ния пред­по­чтет пер­вое. Есть ли сре­ди них хоть один, кому здо­ро­вье соб­ст­вен­ной голо­вы было бы доро­же ее убран­ства? Най­дет­ся ли такой, чтобы пред­по­чел честь наряду? Неуже­ли ты назо­вешь досу­гом жизнь этих заня­тых людей, раз­ры­ваю­щих­ся меж­ду гре­беш­ком и зер­ка­лом?

4. А быва­ют еще такие, кто неустан­но трудит­ся над сочи­не­ни­ем, про­слу­ши­ва­ни­ем, разу­чи­ва­ни­ем песен; голос, кото­ро­му при­ро­да пове­ле­ла выхо­дить из гор­ла пря­мым и про­стей­шим путем, чтобы зву­чать луч­ше все­го, они ковер­ка­ют самы­ми неве­ро­ят­ны­ми, но рав­но без­дар­ны­ми моду­ля­ци­я­ми; паль­цы их веч­но бара­ба­нят, выби­вая ритм мыс­лен­но повто­ря­е­мой мело­дии; и даже когда они погло­ще­ны серь­ез­ным, а часто и печаль­ным делом, слыш­но, как они мур­лы­чут про себя какой-нибудь мотив­чик. Раз­ве у таких быва­ет досуг? Нет, это ско­рее веч­но заня­тая празд­ность.

5. Но вот уж что поис­ти­не никак нель­зя назвать сво­бод­ным вре­ме­нем, так это, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, их пиры! Посмот­ри, как оза­бо­че­ны их лица, когда они про­ве­ря­ют, в каком поряд­ке раз­ло­же­но на сто­ле сереб­ро; сколь­ко вни­ма­ния и тер­пе­ния тре­бу­ет под­по­я­сы­ва­ние маль­чи­ков-любов­ни­ков, чтобы туни­ка, не дай бог, не была длин­нее, чем надо; какое страш­ное напря­же­ние, какие муки неиз­вест­но­сти: как-то вый­дет у пова­ра дикий кабан? С какой ско­ро­стью вле­та­ют по дан­но­му зна­ку без­бо­ро­дые при­служ­ни­ки; с каким бес­по­доб­ным искус­ст­вом рас­се­ка­ет­ся на кус­ки пти­ца, чтобы пор­ции не вышли чрез­мер­но вели­ки; с какой забот­ли­во­стью несчаст­ные малень­кие маль­чу­га­ны мгно­вен­но под­ти­ра­ют бле­во­ти­ну опив­ших­ся гостей, — да ведь все это устра­и­ва­ет­ся лишь ради того, чтобы про­слыть изыс­кан­ным и щед­рым; во всех сво­их жиз­нен­ных отправ­ле­ни­ях они настоль­ко рабы тще­сла­вия, что уже не едят и не пьют ина­че, как толь­ко напо­каз.

6. Не взду­май при­чис­лить к без­за­бот­ным людям тех, кто не дела­ет и шагу без порт­ше­за или носи­лок; кто соблюда­ет часы сво­их еже­днев­ных про­гу­лок так, слов­но нару­шить их — кощун­ство; кто толь­ко от дру­гих узна­ет, когда ему мыть­ся, когда пла­вать, когда обедать; чьи изне­жен­ные души настоль­ко осла­бе­ли и зачах­ли, что сами по себе не могут узнать, про­го­ло­да­лись они или нет.

7. Рас­ска­зы­ва­ют, буд­то один из этих неже­нок (не знаю, впро­чем, мно­го ли неги в том, чтобы отучить­ся от про­стей­ших при­вы­чек чело­ве­че­ской жиз­ни), когда его вынес­ли на руках из бани и уса­ди­ли в крес­ло, спро­сил: «Я уже сижу?» Но если он не зна­ет, сидит ли он, то откуда же ему знать, жив ли он, видит ли он что-нибудь и поль­зу­ет­ся ли он досу­гом или обре­ме­нен забота­ми? Я даже затруд­ня­юсь ска­зать, в каком слу­чае я боль­ше ему сочув­ст­вую: если он дей­ст­ви­тель­но не знал или если сде­лал вид, что не зна­ет.

8. Они дей­ст­ви­тель­но забы­ва­ют мно­гие вещи, но часто, конеч­но, и при­тво­ря­ют­ся, буд­то забы­ли. Неко­то­рые недо­стат­ки нра­вят­ся им, так как счи­та­ют­ся свиде­тель­ст­вом счаст­ли­вой жиз­ни их обла­да­те­ля; знать, что дела­ешь, ста­ло для них, види­мо, при­зна­ком чело­ве­ка низ­ко­го и пре­зрен­но­го. Вот и думай после это­го, что мимы мно­го выду­мы­ва­ют и пре­уве­ли­чи­ва­ют, желая высме­ять страсть к рос­ко­ши. Кля­нусь Гер­ку­ле­сом, они ско­рее пре­умень­ша­ют, не зная мно­гих подроб­но­стей. Наш век, ода­рен­ный един­ст­вен­ным талан­том — усо­вер­шен­ст­во­вать­ся в поро­ках, — изо­брел такое коли­че­ство новых и неве­ро­ят­ных, что мы, нако­нец, можем даже мимов обви­нить в нерас­то­роп­но­сти.

9. Так вот, зна­чит, есть уже чело­век, зашед­ший в изне­жен­но­сти так дале­ко, что, желая выяс­нить, сидит ли он, вынуж­ден пола­гать­ся на сло­во дру­го­го. Разу­ме­ет­ся, его не назо­вешь без­за­бот­ным, тут боль­ше под­хо­дит дру­гое имя: боль­ной или даже мерт­вец; без­за­бо­тен тот, кто осо­зна­ет свой досуг и отсут­ст­вие забот. Этот полутруп нуж­да­ет­ся в указ­чи­ке даже для того, чтобы понять, в каком поло­же­нии нахо­дит­ся его тело; как же может он быть гос­по­ди­ном хотя бы ничтож­но­го вре­ме­ни?

Гла­ва XIII

1. Впро­чем, пере­чис­лять по оче­реди всех, чья жизнь ухо­дит на игру в камеш­ки или в мяч, или на то, чтобы еже­днев­но про­жа­ри­вать свое тело на солн­це²³, слиш­ком дол­го. Никто из тех, кто веч­но занят удо­вле­тво­ре­ни­ем сво­их жела­ний, не зна­ет досу­га.

Одна­ко есть раз­ряд людей, насчет кото­рых никто обыч­но не сомне­ва­ет­ся, что уж они-то и впрямь не заня­ты ника­ки­ми дело­вы­ми забота­ми, будучи цели­ком погло­ще­ны изу­че­ни­ем бес­по­лез­ных наук; в послед­нее вре­мя людей тако­го типа и в Риме раз­ве­лось мно­же­ство.

2. Пер­во­на­чаль­но эта болезнь появи­лась у гре­ков: они вдруг кину­лись иссле­до­вать, сколь­ко греб­цов было на кораб­лях Улис­са, что было напи­са­но рань­ше: «Или­а­да» или «Одис­сея», и один у них был автор или раз­ные, и про­чее в том же роде, из тех вещей, кото­рые ниче­го не дадут тво­ей душе и уму, если ты сохра­нишь их про себя, а если выска­жешь их вслух, то тебя ста­нут счи­тать не уче­ным, а докуч­ли­вым занудой.

3. Теперь вот и рим­лян захва­ти­ла бес­смыс­лен­ная страсть изу­чать нико­му не нуж­ные вещи. На этих днях я слу­шал один доклад о том, кто из рим­ских вождей что сде­лал впер­вые. Я узнал, что победу в мор­ском сра­же­нии пер­вым одер­жал Дуи­лий²⁴, а Курий Ден­тат²⁵ пер­вым про­вел в три­ум­фаль­ной про­цес­сии сло­нов. Ну лад­но, это все хоть и не име­ет отно­ше­ния к под­лин­ной сла­ве, все же вер­тит­ся вокруг образ­цо­вых граж­дан­ских дея­ний; подоб­ное зна­ние не при­не­сет, конеч­но, ника­кой поль­зы, но в нем, по край­ней мере, есть нечто при­вле­ка­тель­ное для нас — по сути сво­ей пустое и мел­кое, но бле­стя­щее и любо­пыт­ное.

4. Пожа­луй, нет ниче­го пре­до­суди­тель­но­го и в таких иссле­до­ва­ни­ях, как напри­мер, кто пер­вый убедил рим­лян взой­ти на корабль (это был Клав­дий, имен­но поэто­му полу­чив­ший про­зви­ще Кав­декс²⁶: ведь в ста­ри­ну сло­вом «cau­dex» назы­ва­ли при­гнан­ные и соеди­нен­ные друг с дру­гом дос­ки, откуда и про­изо­шло назва­ние доще­чек, на кото­рых запи­сы­ва­лись обще­ст­вен­ные поста­нов­ле­ния — «кодек­сы»; кро­ме того, и кораб­ли, достав­ля­ю­щие гру­зы вверх по Тиб­ру, до сих пор сохра­ня­ют ста­рин­ное назва­ние «co­di­ca­riae» — «коди­ка­рии»).

5. Не лише­но, конеч­но, извест­но­го инте­ре­са и то, что Вале­рий Кор­вин пер­вым взял Мес­са­ну и, при­сво­ив себе имя побеж­ден­но­го горо­да, пер­вым в роде Вале­ри­ев стал назы­вать­ся Мес­са­ной; со вре­ме­нем, отто­го, что народ пере­пу­ты­вал бук­вы, это имя посте­пен­но пре­вра­ти­лось в Мес­са­лу²⁷.

6. Но сто­ит ли по-тво­е­му отда­вать свои силы выяс­не­нию того, что Луций Сул­ла пер­вым выпу­стил в цир­ке несвя­зан­ных львов²⁸, кото­рых долж­ны были при­кон­чить при­слан­ные царем Бок­хом²⁹ стрел­ки, а до это­го львов все­гда пока­зы­ва­ли толь­ко на при­вя­зи? Нет, конеч­но, этим тоже вполне мож­но зани­мать­ся. Но дозна­вать­ся, что имен­но Пом­пей³⁰ пер­вым устро­ил в цир­ке сра­же­ние, в кото­ром два­дцать два сло­на высту­па­ли про­тив при­го­во­рен­ных пре­ступ­ни­ков, обя­зан­ных драть­ся по-насто­я­ще­му, — что хоро­ше­го может дать такое иссле­до­ва­ние? Пер­вый сре­ди граж­дан, отли­чив­ший­ся меж вели­ки­ми людь­ми древ­но­сти, если верить мол­ве, исклю­чи­тель­ной доб­ротой, изо­брел новый, досе­ле невидан­ный спо­соб уни­что­же­ния людей, решив, что это будет заме­ча­тель­ное зре­ли­ще. «Заста­вить их уби­вать друг дру­га? — Мало. Раз­ры­вать на кус­ки? — Мало. Сотрем-ка их в поро­шок нога­ми живот­ных-вели­ка­нов!»

7. Это сле­до­ва­ло бы пре­дать забве­нию, дабы не узнал о столь бес­че­ло­веч­ном деле какой-нибудь вла­сти­тель­ный пото­мок и, обу­ре­вае­мый зави­стью, не взду­мал бы пере­ще­го­лять пред­ка.

О, каким непро­ни­цае­мым мра­ком оку­ты­ва­ет наши души боль­шое сча­стье! В те дни, швы­ряя тол­пы несчаст­ных обре­чен­ных под ноги чуже­зем­ным чуди­щам, устра­и­вая для поте­хи бит­ву меж­ду столь нерав­ны­ми по силе поро­да­ми живых существ, про­ли­вая на гла­зах рим­ско­го наро­да пото­ки кро­ви, чтобы в неда­ле­ком буду­щем заста­вить этот народ про­лить еще боль­ше сво­ей соб­ст­вен­ной кро­ви³¹, — в те дни Пом­пей пола­гал себя воз­не­сен­ным пре­вы­ше самой при­ро­ды вещей. Но вот про­шло вре­мя — и тот же Пом­пей, обма­ну­тый алек­сан­дрий­ским веро­лом­ст­вом, под­ста­вил гор­ло под нож послед­не­го из рабов, впер­вые, навер­ное, осо­знав, что про­зви­ще его было лишь пустой похваль­бой³².

8. Одна­ко я отвлек­ся; я ведь желал пока­зать тебе, насколь­ко пусто­по­рож­ни­ми могут быть самые доб­ро­со­вест­ные науч­ные заня­тия. Так вот, тот же самый иссле­до­ва­тель открыл, что Метелл, справ­ляя три­умф после победы над пуний­ца­ми на Сици­лии, был пер­вым и един­ст­вен­ным из рим­лян, кто про­вел перед сво­ей колес­ни­цей сто два­дцать захва­чен­ных у непри­я­те­ля сло­нов; что Сул­ла был послед­ним из рим­лян, кто пере­нес поме­рий³³, кото­рый в древ­но­сти при­ня­то было ото­дви­гать лишь в слу­чае заво­е­ва­ния ита­лий­ско­го поля, а не про­вин­ци­аль­ных земель. Одна­ко и это, пожа­луй, не меша­ет знать; во вся­ком слу­чае, это полез­нее, чем сооб­ра­же­ния того же авто­ра, насчет того, поче­му Авен­тин остал­ся за чер­той горо­да; он ука­зы­ва­ет две воз­мож­ные при­чи­ны: во-пер­вых, то, что на этот холм уда­лял­ся плебс³⁴; во-вто­рых, что при ауспи­ци­ях Рема пти­цы не веле­ли выби­рать это место. Все даль­ней­шее у него напи­са­но в том же роде: бес­чис­лен­ные поба­сен­ки, содер­жа­щие либо чистое вра­нье, либо нечто очень к нему близ­кое.

9. Впро­чем, даже если пред­по­ло­жить, что мож­но верить каж­до­му сло­ву подоб­ных авто­ров и все ими напи­сан­ное соот­вет­ст­ву­ет дей­ст­ви­тель­но­сти, — что из это­го? Кого они наста­вят на истин­ный путь? Кого изба­вят от вла­сти стра­стей? Кого сде­ла­ют муже­ст­вен­нее, спра­вед­ли­вее, щед­рее? Наш Фаби­ан часто гово­рил, что луч­ше было бы, навер­ное, вовсе бро­сить науч­ные заня­тия, чем зани­мать­ся такой ерун­дой.

Гла­ва XIV

1. Толь­ко те из людей, у кого нахо­дит­ся вре­мя для муд­ро­сти, име­ют досуг; толь­ко они одни и живут. Они сохра­ня­ют нерас­тра­чен­ны­ми не толь­ко соб­ст­вен­ные годы: к отведен­но­му им вре­ме­ни они при­бав­ля­ют и все осталь­ное, делая сво­им досто­я­ни­ем все годы, истек­шие до них. Если мы не совсем еще утра­ти­ли спо­соб­ность при­ни­мать бла­го­де­я­ния, то имен­но для нас были рож­де­ны про­слав­лен­ные созда­те­ли свя­щен­ных уче­ний, имен­но нас они под­гото­ви­ли к жиз­ни. Нас ведут к осле­пи­тель­ным сокро­ви­щам, кото­рые выры­ла чужая рука и вынес­ла из тьмы на свет. Нет сто­ле­тия, куда нам вос­пре­ща­лось бы вхо­дить, повсюду путь для нас сво­бо­ден, и сто­ит нам захо­теть разо­рвать силою наше­го духа тес­ные рам­ки чело­ве­че­ской сла­бо­сти, как в нашем рас­по­ря­же­нии ока­жут­ся огром­ные про­стран­ства вре­ме­ни для про­гу­лок.

2. Мы можем спо­рить с Сокра­том, сомне­вать­ся с Кар­не­а­дом, наслаж­дать­ся поко­ем с Эпи­ку­ром, побеж­дать чело­ве­че­скую при­ро­ду со сто­и­ка­ми или выхо­дить за ее пре­де­лы с кини­ка­ми³⁵. Раз при­ро­да вещей поз­во­ля­ет всту­пать в обще­ние с любым веком, то поче­му бы нам не обра­тить­ся всей душой от это­го ничтож­но­го, мимо­лет­но­го, пере­ход­но­го обрыв­ка вре­ме­ни, кото­рый зовет­ся насто­я­щим, к неиз­ме­ри­мой веч­но­сти, где мы к тому же вме­сте с луч­ши­ми из людей?

3. Вон люди, кото­рые веч­но бегут по делам, не давая покоя ни себе, ни дру­гим, — пред­по­ло­жим, что они дадут пол­ную волю сво­е­му безу­мию и ста­нут еже­днев­но оби­вать поро­ги всех рим­ских домов, не про­пус­кая ни еди­ной отпер­той две­ри, раз­но­ся свое опла­чи­вае­мое утрен­нее при­вет­ст­вие реши­тель­но по всем кон­цам горо­да, — как ты дума­ешь, боль­шую ли часть это­го чудо­вищ­но мно­го­люд­но­го, разди­рае­мо­го самы­ми раз­ны­ми вожде­ле­ни­я­ми горо­да удаст­ся им повидать?

4. От сколь­ких две­рей про­го­нит их сон­ли­вость, высо­ко­мер­ная рос­кошь или невеж­ли­вость хозя­ев! Сколь­ко раз, часа­ми пому­чив в пере­д­ней, их даже не при­гла­сят сесть, ссы­ла­ясь на спеш­ные дела! В сколь­ких домах хозя­ин, не отва­жи­ва­ясь вый­ти в бит­ком наби­тый кли­ен­та­ми атрий, поти­хонь­ку выскользнет через чер­ный ход, как буд­то обма­нуть — учти­вее, чем не пустить на порог! А как мно­го встре­тит­ся этим несчаст­ным, веч­но недо­сы­паю­щим, лишь бы успеть к про­буж­де­нию дру­гих, людей полу­сон­ных, с тяже­лой от вче­раш­не­го похме­лья голо­вой, кото­рые отве­тят на имя, сот­ню раз назван­ное им почти­тель­ней­шим шепотом, лишь самым наг­лым зев­ком!

5. Я же думаю — если вы поз­во­ли­те мне ска­зать то, что я думаю, — что под­лин­ным делом заня­ты лишь те, кто еже­днев­но стре­мит­ся сде­лать­ся насколь­ко воз­мож­но сво­им чело­ве­ком у Зено­на, Пифа­го­ра, Демо­кри­та и про­чих выдаю­щих­ся масте­ров истин­но доб­рых искусств, кто жела­ет стать при­бли­жен­ным Ари­сто­те­ля и Тео­ф­ра­с­та. Никто из них не ука­жет вам на дверь за неиме­ни­ем вре­ме­ни; вся­кий при­шед­ший к ним уйдет осчаст­лив­лен­ный, вос­пы­лав к ним еще боль­шей любо­вью; ни один гость не оста­вит их с пусты­ми рука­ми; во вся­кое вре­мя дня и ночи их две­ри откры­ты для любо­го смерт­но­го.

Гла­ва XV

1. Ни один из них не станет при­нуж­дать тебя к смер­ти, но каж­дый научит уми­рать. Ни один из них не укра­дет у тебя твои годы, но каж­дый охот­но при­ба­вит тебе сво­их. Сре­ди них нет ни одно­го, с кем откро­вен­ная беседа была бы опас­на, друж­ба — мог­ла бы сто­ить голо­вы, кто тре­бо­вал бы разо­ри­тель­ных зна­ков вни­ма­ния. Ты выне­сешь из них все, что захо­чешь. Если ты почерп­нешь у них мень­ше, чем мог бы вме­стить, в этом будет не их вина.

2. Какое сча­стье, какая пре­крас­ная ста­рость ожи­да­ет того, кто отдаст себя под их покро­ви­тель­ство! У него будет с кем порас­суж­дать и о мело­чах, и о самом глав­ном; будет с кем посо­ве­то­вать­ся каж­дый день о сво­их делах; будет от кого услы­шать прав­ду без упре­ка и похва­лу без лести; будет кому под­ра­жать.

3. Мы часто гово­рим о том, что выби­рать роди­те­лей не в нашей вла­сти, что жре­бий наше­го рож­де­ния слу­ча­ен. На самом же деле мы воль­ны по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию решать, где нам родить­ся. Есть семьи бла­го­род­ней­ших умов и даро­ва­ний; выби­рай, какой семьи ты жела­ешь стать чле­ном. Бла­го­да­ря усы­нов­ле­нию, ты при­об­ре­тешь не толь­ко имя; ты ста­нешь наслед­ни­ком все­го семей­но­го досто­я­ния, а это такое богат­ство, кото­рое тебе не при­дет­ся сто­ро­жить, пре­вра­тясь в жесто­ко­го скуп­ца: его ста­но­вит­ся тем боль­ше, чем боль­ше людей, сре­ди кото­рых его разде­лят.

4. Твои новые род­ст­вен­ни­ки ука­жут тебе доро­гу к веч­но­сти и помо­гут под­нять­ся на ту вер­ши­ну, с кото­рой никто никуда не пада­ет. Это — един­ст­вен­ный спо­соб про­длить наш смерт­ный век, более того — обра­тить его в бес­смер­тие. Поче­сти, памят­ни­ки, государ­ст­вен­ные поста­нов­ле­ния, кото­рых доби­лось често­лю­бие, построй­ки, кото­рые оно воз­ве­ло, — все это быст­ро рушит­ся; ничто не в силах про­ти­во­сто­ять ста­ро­сти, все сотря­саю­щей и обра­щаю­щей в раз­ва­ли­ны. Но то, что освя­ще­но муд­ро­стью, для ста­ро­сти неуяз­ви­мо; сколь­ко бы ни про­шло веков, оно не туск­не­ет, не умень­ша­ет­ся, напро­тив, с каж­дым сто­ле­ти­ем рас­тет его сла­ва, ибо близ­кое — все­гда пред­мет зави­сти, а отда­лен­ным про­ще вос­хи­щать­ся.

Итак, жизнь муд­ре­ца длит­ся дол­го. Он не заклю­чен в пре­де­лах того же зем­но­го сро­ка, что про­чие смерт­ные: он не свя­зан зако­на­ми рода чело­ве­че­ско­го; все века слу­жат ему, как богу. Про­хо­дит какое-то вре­мя: он сохра­ня­ет его в сво­ем вос­по­ми­на­нии; какое-то наста­ет: он его исполь­зу­ет; какое-то долж­но настать: он зара­нее пред­вос­хи­ща­ет его. И вот это соеди­не­ние всех вре­мен в одно и дела­ет его жизнь дол­гой.

Гла­ва XVI

1. Самая корот­кая и бес­по­кой­ная жизнь быва­ет у людей, кото­рые не пом­нят про­шло­го, пре­не­бре­га­ют насто­я­щим, боят­ся буду­ще­го. Когда насту­па­ет конец, несчаст­ные слиш­ком позд­но созна­ют, что всю жизнь были заня­ты, но ров­но ниче­го не дела­ли.

2. Не думай, пожа­луй­ста, что если они ино­гда сами при­зы­ва­ют смерть, это дока­зы­ва­ет, что они про­жи­ли дол­гую жизнь: ниче­го подоб­но­го. Про­сто по нера­зу­мию они часто сами не зна­ют, чего хотят, и устрем­ля­ют­ся как раз к тому, чего боят­ся; так неред­ко и смерть они при­зы­ва­ют имен­но отто­го, что стра­шат­ся ее боль­ше все­го на све­те.

3. Не взду­май так­же счи­тать при­зна­ком дол­го­жи­тель­ства и то, что мно­гим из них день зача­стую кажет­ся непо­мер­но длин­ным и они жалу­ют­ся, что никак не дождут­ся обеден­но­го часа. Дело в том, что как толь­ко они пере­ста­ют быть веч­но заня­ты и ока­зы­ва­ют­ся на покое, они не могут най­ти себе места, не зная, как рас­по­рядить­ся сво­им досу­гом, как выдер­жать его. И вот они начи­на­ют искать себе каких-нибудь заня­тий, а вся­кий пере­рыв меж­ду ними им в тягость, так что они, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, меч­та­ли бы про­сто пере­прыг­нуть через несколь­ко дней, если, напри­мер, объ­яв­лен день гла­ди­а­тор­ских игр или назна­чен срок дру­го­го дол­го­ждан­но­го зре­ли­ща либо удо­воль­ст­вия.

4. Вре­мя, отде­ля­ю­щее их от испол­не­ния жела­ний, кажет­ся им непо­мер­но дол­гим, зато сла­дост­ное для них вре­мя про­ле­та­ет с голо­во­кру­жи­тель­ной быст­ро­той, уко­ра­чи­ва­ясь еще и по их соб­ст­вен­ной вине: не в силах остать­ся вер­ны­ми соб­ст­вен­ной стра­сти, они веч­но пере­ска­ки­ва­ют от одно­го вожде­ле­ния к дру­го­му. День для них не столь­ко долог, сколь­ко нена­ви­стен; зато как корот­ки кажут­ся им ночи, про­веден­ные в объ­я­ти­ях шлю­хи или за вином!

5. Вот откуда взя­лась кощун­ст­вен­ная и безум­ная выдум­ка поэтов, буд­то Юпи­тер, вко­нец разо­млев­ший от любов­ных наслаж­де­ний, удли­нил ночь вдвое: пища поэ­ти­че­ских мифов — чело­ве­че­ские заблуж­де­ния. Види­мо, един­ст­вен­ная цель, кото­рую они пре­сле­ду­ют, — посиль­нее раздуть пожар наших поро­ков, ибо к чему еще это может при­ве­сти? Богам при­пи­сы­ва­ет­ся изо­бре­те­ние всех наших мер­зо­стей, и любая чело­ве­че­ская испор­чен­ность, осе­нен­ная боже­ст­вен­ным авто­ри­те­том, полу­ча­ет изви­не­ние и оправ­да­ние.

А людям — как могут не пока­зать­ся слиш­ком корот­ки­ми ночи, поку­пае­мые столь доро­гой ценой? Ожи­да­ние ночи уби­ва­ет их день, страх рас­све­та губит их ночь.

Гла­ва XVII

1. Даже наслаж­де­ния их испол­не­ны тре­во­ги и раз­но­об­раз­ных стра­хов; момент наи­выс­ше­го вос­тор­га им отрав­ля­ет бес­по­кой­ная мысль: «Дол­го ли это про­длит­ся?» Имен­но такое чув­ство застав­ля­ло царей опла­ки­вать свое могу­ще­ство: их уже не радо­ва­ло даро­ван­ное судь­бой сча­стье, зато неска­зан­но стра­шил гряду­щий конец.

2. Один пер­сид­ский царь непо­мер­ной гор­ды­ни³⁶ велел выстро­ить в сте­пи свое вой­ско, но не в силах сосчи­тать сол­дат, изме­рил лишь его дли­ну и запла­кал, что, дескать, не прой­дет и ста лет, как из тыся­чи этих отбор­ных юно­шей не оста­нет­ся ни одно­го. Но ведь сам он, обли­вав­ший­ся сле­за­ми, вел их навстре­чу року; сам он, так тре­во­жив­ший­ся о том, что будет с ними через сто лет, погу­бил их всех в тече­ние немно­гих меся­цев — кого в море, кого на суше, кого в бит­ве, кого в бег­стве.

3. Да раз­ве не все их радо­сти сме­ша­ны со стра­хом и тре­во­гой? Ведь они порож­де­ны не осно­ва­тель­ны­ми при­чи­на­ми, а ничтож­ной сует­но­стью, кото­рая затем их же и отрав­ля­ет. Но если даже в те момен­ты, когда вос­торг, по их сло­вам, под­ни­ма­ет их на незем­ные высоты, они не могут испы­тать чистой радо­сти без при­ме­си стра­ха, то поду­май, како­вы долж­ны быть вре­ме­на, кото­рые они сами назы­ва­ют несчаст­ны­ми?

4. Чем боль­ше бла­го, тем боль­ше свя­зан­ное с ним бес­по­кой­ство; чем пол­нее сча­стье, тем мень­ше мож­но на него пола­гать­ся. Чтобы удер­жать достав­шу­ю­ся, нуж­на дру­гая уда­ча; если испол­ни­лось то, ради чего ты при­но­сил жерт­ву, нуж­но ско­рее нести жерт­ву за это испол­не­ние — и так без кон­ца. Все, что доста­лось бла­го­да­ря везе­нию, непроч­но; чем выше под­ни­мет слу­чай, тем лег­че упасть. Но кого же будет радо­вать то, что в любой момент может упасть? Это зна­чит, что не толь­ко самой корот­кой, но и самой несчаст­ной жиз­нью живут люди, с пре­ве­ли­ки­ми труда­ми добы­ваю­щие себе бла­га, обла­да­ние кото­ры­ми потре­бу­ет от них еще боль­ших трудов.

5. При­ла­га­ют­ся все уси­лия, чтобы достичь желае­мо­го, а сколь­ко потом тре­вог, чтобы удер­жать достиг­ну­тое! Меж­ду тем без­воз­врат­но ухо­дя­щее вре­мя совсем не при­ни­ма­ет­ся в рас­чет: еще не закон­че­ны ста­рые дела, как уже появи­лись новые; один често­лю­би­вый план порож­да­ет дру­гие, надеж­да ведет за собой надеж­ду. Но мы и не пыта­ем­ся поло­жить конец нашим несча­стьям, мы лишь напол­ня­ем их новым содер­жа­ни­ем. Мы заму­чи­лись, доби­ва­ясь почет­ных долж­но­стей для себя — теперь тра­тим еще боль­ше вре­ме­ни, доби­ва­ясь для дру­гих. Не успе­ли мы отде­лать­ся от тягост­ной роли кан­дида­та — начи­на­ем соби­рать голо­са для кого-нибудь. Не успе­ем вздох­нуть с облег­че­ни­ем, сло­жив обя­зан­но­сти обви­ни­те­ля, — ан судей­ские пол­но­мо­чия уже тут как тут. А кто пере­станет быть судьей — глядишь, уже назна­чен сле­до­ва­те­лем или пред­седа­те­лем суда. Вот чело­век соста­рил­ся, управ­ляя за жало­ва­нье чужи­ми име­ни­я­ми, — теперь заботы о соб­ст­вен­ном, накоп­лен­ном за все эти годы богат­стве, и нет ему покоя.

6. Не успел Марий³⁷ снять сол­дат­ских сапог — а уже кон­суль­ство тре­бу­ет себе всех его сил и вни­ма­ния. Квин­ций³⁸ торо­пит­ся сло­жить с себя дик­та­ту­ру — его уже зовут ско­рее воз­вра­щать­ся к плу­гу. А вот Сци­пи­он³⁹: юно­шей, еще не дорос­шим до таких дел, он пой­дет на пуний­цев; победи­тель Ган­ни­ба­ла, победи­тель Антио­ха, укра­ше­ние соб­ст­вен­но­го кон­суль­ства, пору­чи­тель брат­не­го, он был бы воз­не­сен на трон рядом с Юпи­те­ром, если бы сам не уме­рял народ­ные вос­тор­ги; но граж­дан­ские раздо­ры не дадут покоя спа­си­те­лю, и вме­сто поче­стей, не усту­паю­щих боже­ст­вен­ным и пре­зри­тель­но отверг­ну­тых юно­шей, ста­ри­ку доста­нет­ся лишь одна радость — гор­дить­ся сво­им упря­мым изгнан­ни­че­ст­вом. Нико­гда не будет недо­стат­ка в при­чи­нах для бес­по­кой­ства — будь то страх за нынеш­нее сча­стье или перед гро­зя­щим несча­сти­ем; одна забота так и будет тол­кать жизнь к дру­гой; веч­но желан­ный досуг не насту­пит нико­гда.

Гла­ва XVIII

1. Так вырвись же нако­нец из люд­ско­го водо­во­рота, дра­жай­ший Пау­лин, воз­вра­тись в тихую гавань: тебя и так носи­ло по вол­нам доль­ше, чем это подо­ба­ло бы тво­е­му воз­рас­ту. Вспом­ни, сколь­ко раз тебя засти­га­ла в море непо­го­да; сколь­ко домаш­них гроз при­шлось тебе выдер­жать, сколь­ко обще­ст­вен­ных бурь ты сам вызвал на себя. Поверь мне, в мно­го­чис­лен­ных трудах, заботах и тре­во­гах ты вполне дока­зал уже свою доб­ро­де­тель; пора испы­тать, чего она сто­ит на досу­ге. Пусть боль­шая и луч­шая часть жиз­ни отда­на государ­ству — но хоть какую-то часть при­над­ле­жа­ще­го тебе вре­ме­ни возь­ми себе.

2. Я не при­зы­ваю тебя к лени­во­му и без­де­я­тель­но­му отды­ху, не хочу, чтобы ты погру­зил­ся в дре­моту или уто­пил свои живые даро­ва­ния в любез­ных тол­пе наслаж­де­ни­ях: не это я назы­ваю поко­ем. Нет, тебя ждут вели­кие дела, боль­ше всех, за какие ты брал­ся до сих пор с при­су­щей тебе бод­ро­стью и рве­ни­ем; и ты зай­мешь­ся ими вда­ли от тре­вог и люд­ской суе­ты.

3. Ты пове­ря­ешь денеж­ные сче­та со все­го зем­но­го шара бес­ко­рыст­но, слов­но чужие, тща­тель­но, слов­но свои, видя в них свя­щен­ную обя­зан­ность, слов­но они обще­ст­вен­ные. Ты снис­кал себе любовь, зани­мая такую долж­ность, на кото­рой ред­ко кому уда­ет­ся избе­жать нена­ви­сти. И все же, поверь мне, луч­ше под­ве­сти итог соб­ст­вен­ной жиз­ни, чем загото­вок государ­ст­вен­но­го хле­ба.

4. Твой дух полон жиз­ни и бод­ро­сти, он спо­со­бен еще к вели­чай­шим свер­ше­ни­ям — так осво­бо­ди же его от служ­бы: она почет­на, нет сомне­нья, но мало годит­ся для бла­жен­ной жиз­ни. Поду­май: для того ли ты посвя­щал с малых лет все свое рве­ние изу­че­нию сво­бод­ных наук, чтобы теперь забо­тить­ся о сохран­но­сти мно­гих тысяч пудов пше­ни­цы? Нет, от тебя ожи­да­ли боль­ше­го и выс­ше­го.

В рас­по­ряди­тель­ных хозяй­ст­вен­ни­ках и усерд­ных тру­же­ни­ках недо­стат­ка и без тебя не будет. Мед­ли­тель­ные тяже­ло­во­зы гораздо боль­ше под­хо­дят для пере­воз­ки гру­зов, чем кров­ные жереб­цы; кто станет навью­чи­вать тяже­сти на поро­ди­стых ска­ку­нов?

5. И вот еще о чем поду­май: сколь­ко бес­по­кой­ства и тре­во­ги добав­ля­ет­ся и без того к тяж­ко­му бре­ме­ни, кото­рое ты на себя взва­лил! Ведь тебе при­хо­дит­ся иметь дело непо­сред­ст­вен­но с желуд­ком чело­ве­че­ским; а голод­ный народ не слу­ша­ет дово­дов, не оправ­ды­ва­ет невин­но­го, не смяг­ча­ет­ся моль­ба­ми о мило­сти.

Совсем недав­но, в те дни когда погиб Гай Цезарь, государ­ст­вен­ные закро­ма опу­сте­ли настоль­ко, что хле­ба оста­ва­лось на каких-нибудь семь-восемь дней! (Если покой­ни­ки могут что-нибудь чув­ст­во­вать, как он, навер­ное, мучит­ся, бед­няж­ка, что рим­ский народ-таки его пере­жил!) Пока он соору­жал мосты из гру­зо­вых кораб­лей, пре­вра­тив мощь импе­рии в игруш­ки, вплот­ную при­бли­зи­лось бед­ст­вие, самое страш­ное даже для оса­жден­ных непри­я­те­лем — недо­ста­ток про­до­воль­ст­вия. Под­ра­жа­ние безум­но­му чуже­зем­но­му царю, кото­ро­го сгу­би­ла гор­ды­ня, едва не сто­и­ло нам голо­да и гибе­ли, ибо за голо­дом неиз­беж­но после­до­ва­ло бы кру­ше­ние все­го и вся⁴⁰.

6. Как же долж­ны были чув­ст­во­вать себя в те дни люди, кото­рым была пору­че­на забота о государ­ст­вен­ных запа­сах хле­ба? Ведь им угро­жа­ли кам­ни, мечи, огонь и сам Гай? При­звав на помощь все свое при­твор­ство, они скры­ва­ли чудо­вищ­ный недуг, уже пора­зив­ший внут­рен­но­сти государ­ства, и в этом был резон: неко­то­рые болез­ни сле­ду­ет лечить, не рас­ска­зы­вая о них боль­но­му. Мно­гие умер­ли от того, что узна­ли, чем боль­ны.

Гла­ва XIX

1. Ско­рее бро­сай это и ухо­ди к делам спо­кой­ным, без­опас­ным, вели­ким! Неуже­ли тебе без­раз­лич­но, будешь ли ты по-преж­не­му забо­тить­ся о том, чтобы зер­но достав­ля­лось на скла­ды без потерь, нераз­во­ро­ван­ное мошен­ни­ка­ми, нерас­те­рян­ное лен­тя­я­ми, чтобы не под­мок­ло, не испор­ти­лось, не сопре­ло, чтобы точ­но схо­дил­ся его вес и объ­ем, — или же при­сту­пишь к изу­че­нию свя­щен­ных, выс­ших пред­ме­тов и узна­ешь, како­ва мате­рия бога, его воля, его состо­я­ние, его фор­ма; какая судь­ба ожи­да­ет твою душу; куда денет нас при­ро­да, когда осво­бо­дит от тела; какая сила удер­жи­ва­ет самые тяже­лые части это­го мира в середине, лег­кие под­ве­ши­ва­ет над ними, а сверх все­го воз­но­сит огонь и застав­ля­ет све­ти­ла дви­гать­ся каж­дое сво­им путем; и дру­гое мно­гое, испол­нен­ное нево­об­ра­зи­мых чудес?

2. Раз­ве тебе не хочет­ся оста­вить зем­лю и устре­мить свой духов­ный взор туда, ввысь? Имен­но теперь, пока не осты­ла кровь, не иссяк­ли силы, надо отправ­лять­ся на поис­ки луч­ше­го! Я пред­ла­гаю тебе такой род жиз­ни, где тебя ожи­да­ют мно­го­чис­лен­ные бла­го­род­ные искус­ства, любовь к доб­ро­де­те­ли и прак­ти­че­ское ее при­ме­не­ние, забве­ние вожде­ле­ний, позна­ние жиз­ни и смер­ти, глу­бо­кий покой.

Гла­ва XX

1. Участь всех заня­тых людей достой­на жало­сти, но самая жал­кая доля доста­лась тем, кто занят даже не сво­и­ми дела­ми, кто засы­па­ет, при­но­ров­ля­ясь к чужо­му сну, гуля­ет, под­ла­жи­ва­ясь под чужой шаг, кто даже любит и нена­видит по указ­ке, хотя уж в этом-то, каза­лось бы, все сво­бод­ны. Если бы они поже­ла­ли узнать, насколь­ко корот­ка их жизнь, им доста­точ­но было бы при­ки­нуть, какая ее часть при­над­ле­жит им.

2. Поэто­му не завидуй, когда видишь не в пер­вый раз наде­тую пре­тек­сту⁴¹, когда слы­шишь имя, зна­ме­ни­тое на фору­ме: эти вещи добы­ва­ют­ся ценой соб­ст­вен­ной жиз­ни. Люди гото­вы убить все свои годы на то, чтобы один-един­ст­вен­ный назы­вал­ся их име­нем⁴². Иные не успе­ва­ют добрать­ся до вер­шин, к кото­рым зовет их често­лю­бие: жизнь покида­ет их, когда они толь­ко нача­ли в жесто­кой борь­бе про­би­вать­ся наверх. Иные, про­драв­шись сквозь тыся­чи бес­чест­ных под­ло­стей, все же выры­ва­ют­ся к вер­ши­нам чести и сла­вы, и тут толь­ко их осе­ня­ет горест­ная мысль, что все тяготы пере­не­се­ны ими лишь ради над­гроб­ной над­пи­си. Иные на склоне лет рас­цве­чи­ва­ют свое буду­щее луче­зар­ны­ми надеж­да­ми, путая ста­рость с юно­стью, и дрях­лые силы изме­ня­ют им в раз­га­ре новых бес­стыд­но гран­ди­оз­ных пред­при­я­тий.

3. Мер­зок ста­рик, испус­каю­щий дух посреди судеб­но­го заседа­ния, раз­би­рая тяж­бу ничтож­ней­ших склоч­ни­ков, жад­но ловя одоб­ре­ние ниче­го не смыс­ля­щих зри­те­лей! Позор тому, кто уми­ра­ет при испол­не­нии слу­жеб­ных обя­зан­но­стей, устав от жиз­ни преж­де, чем от работы! Позор тому, кто отправ­ля­ет­ся на тот свет, сидя за счет­ны­ми кни­га­ми, на посме­ши­ще истом­лен­но­му ожи­да­ни­ем наслед­ни­ку!

4. Не могу не при­ве­сти еще один при­мер, толь­ко что при­шед­ший мне в голо­ву. Гай Туран­ний⁴³ был ста­рец ред­кой акку­рат­но­сти, но когда ему пере­ва­ли­ло за девя­но­сто, Гай Цезарь осво­бо­дил его от про­ку­ра­тор­ской долж­но­сти без прось­бы о том с его сто­ро­ны. Тогда Туран­ний велел уло­жить себя на смерт­ное ложе и опла­ки­вать всем домом как покой­ни­ка. И все домо­чад­цы, собрав­шись вокруг, рыда­ли о том, что их пре­ста­ре­лый хозя­ин полу­чил, нако­нец, воз­мож­ность отдох­нуть, и тра­ур не закон­чил­ся до тех пор, пока ста­ри­ка не вос­ста­но­ви­ли на рабо­те. Неуже­ли настоль­ко при­ят­но уме­реть заня­тым?

5. Впро­чем, так устро­е­но боль­шин­ство людей: они жаж­дут работать доль­ше, чем могут. Они изо всех сил борют­ся с телес­ной сла­бо­стью, и сама ста­рость лишь отто­го им в тягость, что не поз­во­ля­ет работать. Закон не при­зы­ва­ет в армию после пяти­де­ся­ти; не назна­ча­ет в сенат после шести­де­ся­ти; добить­ся для себя досу­га людям лег­че от зако­на, чем от самих себя.

6. Но пока они хва­та­ют, что мож­но, и ста­но­вят­ся чужой добы­чей сами, пока не дают друг дру­гу покоя, пока дела­ют друг дру­га несчаст­ны­ми, — тем вре­ме­нем жизнь про­хо­дит, бес­плод­ная, без­ра­дост­ная, бес­по­лез­ная для души. Никто не дума­ет о смер­ти, вся­кий захо­дит в сво­их надеж­дах дале­ко впе­ред, а неко­то­рые ста­ра­ют­ся забе­жать в сво­их пла­нах вовсе по ту сто­ро­ну жиз­ни, заботясь об огром­ных над­гро­би­ях, о посвя­ще­нии обще­ст­вен­ных зда­ний, о дарах, кото­рые будут поло­же­ны в погре­баль­ный костер, и о пыш­ной всем на зависть похо­рон­ной про­цес­сии. А ведь про­жи­ли они, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, так ничтож­но мало, что сле­до­ва­ло бы хоро­нить их при све­чах и факе­лах⁴⁴.