Социально-утопические идеи
и миф о «золотом веке» в древнем Риме

Часть I
ДО УСТАНОВЛЕНИЯ ПРИНЦИПАТА

с.97

2. Бег­ство в Арка­дию

Лите­ра­тур­ная жизнь в Риме, несмот­ря на глу­бо­чай­ший соци­аль­но-поли­ти­че­ский кри­зис кон­ца II—I в. до н. э., имен­но в это вре­мя вошла в ста­дию весь­ма пло­до­твор­но­го раз­ви­тия и при­нес­ла наи­бо­лее ори­ги­наль­ные резуль­та­ты. В рим­ском обще­стве фор­ми­ру­ет­ся слой соб­ст­вен­ной твор­че­ской интел­ли­ген­ции, кото­рая, вос­при­няв мно­гие дости­же­ния клас­си­че­ской гре­че­ской и элли­ни­сти­че­ской куль­тур, с успе­хом пред­при­ни­ма­ла теперь попыт­ки не толь­ко при­спо­со­бить эти дости­же­ния к запро­сам и вку­сам рим­лян, но и при­дать им новое зву­ча­ние, вне­сти свой соб­ст­вен­ный вклад, дать отклик на самые зло­бо­днев­ные про­бле­мы совре­мен­но­сти. При этом поми­мо «про­фес­сио­наль­ных» рим­ских лите­ра­то­ров появ­ля­ет­ся доволь­но мно­го «люби­те­лей» из чис­ла государ­ст­вен­ных дея­те­лей, счи­тав­ших для себя пре­стиж­ным и нуж­ным при­об­щить­ся к лите­ра­тур­но­му твор­че­ству — как через покро­ви­тель­ство дру­гим, так и через соб­ст­вен­ные про­из­веде­ния, напи­сан­ные в самых раз­лич­ных жан­рах. Бла­го­да­ря таким пере­ме­нам рим­ская лите­ра­ту­ра, в гораздо боль­шей сте­пе­ни, чем преж­де, ста­но­вит­ся «баро­мет­ром» обще­ст­вен­ных настро­е­ний рим­лян, отра­жаю­щим, в част­но­сти, важ­ней­шие тен­ден­ции эво­лю­ции соци­аль­но-уто­пи­че­ских идей.

Если попы­тать­ся выде­лить из дошед­ших до нас лите­ра­тур­ных про­из­веде­ний этой эпо­хи некий общий, наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ный образ иде­аль­ной счаст­ли­вой жиз­ни, мы полу­чим идил­ли­че­скую кар­ти­ну мира и спо­кой­ст­вия, «есте­ствен­ной» про­стоты и разум­но­го достат­ка, чистоты нра­вов и люб­ви. Носталь­ги­че­ская тос­ка по такой счаст­ли­вой «про­стой жиз­ни» про­сле­жи­ва­ет­ся в эле­ги­ях и буко­ли­ках, в пуб­ли­ци­сти­ке и дидак­ти­че­ских поэ­мах. Авто­ры этих раз­ных про­из­веде­ний в оди­на­ко­вой сте­пе­ни нега­тив­но вос­при­ни­ма­ют поро­ки совре­мен­но­го им обще­ства, стре­мясь про­ти­во­по­ста­вить это­му обще­ству некий мир идил­ли­че­ско­го бла­го­по­лу­чия. Стрем­ле­ние уйти от повсе­днев­ной реаль­но­сти в мир идил­лии начи­на­ет про­сле­жи­вать­ся и в рим­ском искус­стве, испы­тав­шем силь­ные элли­ни­сти­че­ские вли­я­ния: при­бли­зи­тель­но с пер­вой чет­вер­ти I в. с.98 до н. э. в Риме полу­ча­ет рас­про­стра­не­ние стиль экзо­ти­че­ско­го при­род­но­го ланд­шаф­та, пей­заж­ной идил­лии, отра­жаю­щий эска­пист­ские тен­ден­ции той эпо­хи¹. Лока­ли­за­ция это­го идил­ли­че­ско­го (вымыш­лен­но­го или иде­а­ли­зи­ро­ван­но­го) мира име­ла в лите­ра­ту­ре несколь­ко вари­ан­тов: одни авто­ры отде­ля­ли его гео­гра­фи­че­ски, дру­гие поме­ща­ли в про­шед­шие эпо­хи, третьи вооб­ще не свя­зы­ва­ли иде­ал с реаль­ным вре­ме­нем и про­стран­ст­вом, при­да­вая ему чер­ты неко­ей абстракт­но-уто­пи­че­ской стра­ны, назы­ваю­щей­ся, напри­мер. Арка­ди­ей, но не име­ю­щей почти ниче­го обще­го с дей­ст­ви­тель­ной Арка­ди­ей — гори­стой мест­но­стью в цен­тре Пело­пон­нес­ско­го полу­ост­ро­ва².

Иде­а­ли­за­ция жиз­ни вар­вар­ских наро­дов. Если гово­рить о гео­гра­фи­че­ских уто­пи­ях, то уже рас­смот­рен­ные нами меч­ты о мифи­че­ских «ост­ро­вах бла­жен­ных» были ярким, но дале­ко не един­ст­вен­ным при­ме­ром: в лите­ра­ту­ре II—I вв. до н. э. полу­ча­ет все боль­шее рас­про­стра­не­ние и дру­гое, не менее важ­ное направ­ле­ние, кото­рое при­ня­то назы­вать «иде­а­ли­за­ци­ей вар­ва­ров». Дан­ное направ­ле­ние уже име­ло к тому вре­ме­ни доволь­но бога­тую тра­ди­цию: еще у Гоме­ра встре­ча­лись опи­са­ния счаст­ли­вых окра­ин­ных наро­дов (гип­по­мол­гов, лото­фа­гов, эфи­о­пов и др.), а ко вре­ме­нам Эфо­ра (IV в. до н. э., пери­од кри­зи­са поли­са) такие опи­са­ния при­об­ре­ли ярко выра­жен­ный кри­ти­че­ско-уто­пи­че­ский харак­тер, направ­лен­ный на обли­че­ние поро­ков «циви­ли­зо­ван­но­го» обще­ства³. Элли­ни­сти­че­ская эпо­ха с ее вели­ки­ми гео­гра­фи­че­ски­ми откры­ти­я­ми пре­до­ста­ви­ла антич­ным писа­те­лям бога­тей­ший этно­гра­фи­че­ский мате­ри­ал о «при­ми­тив­но-ком­му­ни­сти­че­ском» укла­де жиз­ни, кото­рый в усло­ви­ях кри­зи­са неред­ко мог пред­став­лять­ся образ­цом соци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти. Сле­ду­ет отме­тить, одна­ко, что для рим­лян, вос­пи­тан­ных в духе пат­рио­тиз­ма и пре­кло­не­ния перед «иде­аль­ным Римом», даже в усло­ви­ях кри­зи­са и кру­ше­ния полис­ных инсти­ту­тов пере­ход к иде­а­ли­за­ции каких-то иных, чуже­зем­ных наро­дов был свя­зан с труд­ным пре­одо­ле­ни­ем уко­ре­нив­ших­ся сте­рео­ти­пов. Види­мо, не слу­чай­но поэто­му боль­шин­ство при­ме­ров иде­а­ли­за­ции вар­ва­ров мы нахо­дим в про­из­веде­ни­ях не рим­ских, а гре­че­ских авто­ров дан­ной эпо­хи (Посидо­ний, Дио­дор, Стра­бон и др.).

Сто­ик Посидо­ний из сирий­ско­го горо­да Апа­меи (ок. 135—51 гг. до н. э.), лич­но посе­тив­ший Родос, Гал­лию и Испа­нию, мно­гие ост­ро­ва Запад­но­го Сре­ди­зем­но­мо­рья и север­ный берег Афри­ки, испы­ты­вал глу­бо­кий и устой­чи­вый инте­рес к жиз­ни и быту вар­вар­ских наро­дов, ока­зав сво­и­ми не дошед­ши­ми до нас работа­ми огром­ное вли­я­ние на всю после­дую­щую антич­ную «этно­гра­фи­че­скую» тра­ди­цию. И хотя сре­ди части иссле­до­ва­те­лей рас­про­стра­не­но мне­ние о чисто с.99 «ака­де­ми­че­ском» харак­те­ре это­го инте­ре­са⁴, более вни­ма­тель­ный ана­лиз пока­зы­ва­ет, что эле­мен­ты иде­а­ли­за­ции вар­ва­ров (напри­мер, в опи­са­ни­ях кельт­ских дру­идов, иуде­ев и мизий­цев — ap. Stra­bo, IV, 4, 4; XVI. 2, 37; VII. 3, 3; X, 3, 7 sqq.) были тес­но свя­за­ны с общей тео­ри­ей раз­ви­тия чело­ве­че­ства, соглас­но кото­рой наи­бо­лее спра­вед­ли­вый уклад жиз­ни суще­ст­во­вал на ран­ней ста­дии раз­ви­тия чело­ве­че­ства (ср.: Sen., Ep., 90)⁵. Осо­бый инте­рес для нас пред­став­ля­ет то, что следы подоб­но­го же под­хо­да могут быть обна­ру­же­ны и у неко­то­рых рим­ских авто­ров, в чис­ле кото­рых глав­ное место зани­ма­ет вели­чай­ший государ­ст­вен­ный дея­тель эпо­хи — Гай Юлий Цезарь.

«Запис­ки о Галль­ской войне», созда­вав­ши­е­ся в жан­ре поход­но­го днев­ни­ка или мему­а­ров, в насто­я­щее вре­мя часто при­ня­то оце­ни­вать как некий поли­ти­че­ский мани­фест, содер­жа­щий оправ­да­ние дей­ст­вий Цеза­ря и про­па­ган­ду его «поли­ти­че­ской плат­фор­мы», обра­щен­ную непо­сред­ст­вен­но к совре­мен­ни­кам⁶. Одна­ко, по спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию Дж. Кол­лин­за, авто­ру «Запи­сок», «учи­ты­вая огра­ни­чен­ное рас­про­стра­не­ние книг в древ­нем мире, вряд ли мож­но было рас­счи­ты­вать на сколь­ко-нибудь серь­ез­ный немед­лен­ный поли­ти­че­ский эффект»⁷. При кажу­щей­ся про­сто­те ком­по­зи­ции это про­из­веде­ние содер­жа­ло в себе не толь­ко само­оправ­да­ния, но и серь­ез­ные раз­мыш­ле­ния, обра­щен­ные к совре­мен­ни­кам и потом­кам, для кото­рых, как и для Цеза­ря, все­гда оста­вал­ся важ­ным вопрос о при­чи­нах силы и сла­бо­сти тех или иных наро­дов и государств. Ответ Цезарь пыта­ет­ся дать, срав­ни­вая сте­пень воин­ст­вен­но­сти и спло­чен­но­сти раз­лич­ных галль­ских и гер­ман­ских пле­мен. Те гал­лы, кото­рые живут бли­же все­го к рим­ским про­вин­ци­ям и уже раз­вра­ще­ны замор­ски­ми това­ра­ми, посте­пен­но при­вык­ли к тому, чтобы их побеж­да­ли; самые же уда­лен­ные из них — бел­ги — почти не зна­ко­мы с това­ра­ми, кото­рые при­во­дят к изне­жен­но­сти душ (ad ef­fe­mi­nan­dos ani­mos): они, а так­же гель­ве­ты, пре­вос­хо­дят дру­гих гал­лов муже­ст­вом (vir­tu­te prae­ce­dunt), посто­ян­но сра­жа­ясь с гер­ман­ца­ми (VI, 24; I, 1). Что же каса­ет­ся самих гер­ман­цев, то сре­ди них самые воин­ст­вен­ные — све­бы, у кото­рых вооб­ще нет земель­ной соб­ст­вен­но­сти (IV, 1). У всех гер­ман­цев еже­год­но про­ис­хо­дит пере­дел зем­ли, кото­рый они объ­яс­ня­ют раз­лич­ны­ми сооб­ра­же­ни­я­ми: чтобы заня­тия зем­леде­ли­ем и обу­строй­ство жилищ не изне­жи­ли их и не отби­ли инте­рес к войне, чтобы не про­изо­шло иму­ще­ст­вен­но­го рас­сло­е­ния и пого­ни за день­га­ми, кото­рые при­во­дят к раздо­рам, чтобы было лег­че управ­лять людь­ми, видя­щи­ми, что в иму­ще­ст­вен­ном отно­ше­нии они не отли­ча­ют­ся даже от самых могу­ще­ст­вен­ных из них (VI, 22).

с.100 Как видим, цен­ней­шее в гла­зах рим­ля­ни­на духов­ное каче­ство — vir­tus — наи­бо­лее рас­про­стра­не­но теперь, по оцен­ке Цеза­ря, в обла­стях, самых уда­лен­ных от рим­ской циви­ли­за­ции с ее раз­вра­щаю­щей рос­ко­шью и внут­рен­ни­ми раздо­ра­ми. И хотя Цеза­ря вряд ли мож­но было бы назвать после­до­ва­тель­ным «уто­пи­стом», дан­ные рас­суж­де­ния, соеди­ня­ю­щие в себе раз­лич­ные чер­ты «при­ми­ти­виз­ма»⁸, свиде­тель­ст­ву­ют о том, что он при­бли­зил­ся здесь к гре­че­ской уто­пи­че­ской тра­ди­ции иде­а­ли­за­ции вар­ва­ров — напри­мер, к тому же Эфо­ру, видев­ше­му при­чи­ну непо­беди­мо­сти ски­фов в том, что они не зна­ют алч­но­сти и вла­де­ют всем сооб­ща (ap. Stra­bo, VII, 3, 9). Это уди­ви­тель­ное сов­па­де­ние мне­ний гре­че­ско­го и рим­ско­го авто­ров, писав­ших в кри­зис­ные эпо­хи IV и I вв. до н. э., лишь под­твер­жда­ет уни­вер­саль­ность неко­то­рых зако­нов уто­пи­че­ско­го твор­че­ства, дей­ст­во­вав­ших и в Гре­ции, и в Риме. Кро­ме того, оно застав­ля­ет нас под­верг­нуть сомне­нию абсо­лют­ную досто­вер­ность суж­де­ний о том, что Цезарь «был доста­точ­но реаль­ным дея­те­лем и не под­да­вал­ся гип­но­зу непо­движ­ных идей и несбы­точ­ных уто­пий»⁹. Что мог­ло быть в его вре­мя уто­пич­нее и несбы­точ­нее, чем меч­ты о воз­вра­ще­нии к пер­во­на­чаль­ной про­сто­те, равен­ству, спло­чен­но­сти и к стро­го­сти нра­вов?

Еще одно ясное под­твер­жде­ние того, что такие меч­ты и вос­хва­ле­ния жиз­ни вар­ва­ров были отнюдь не чуж­ды рим­ля­нам, дает нам Гора­ций, в 30-е гг. до н. э. пере­нес­ший свой иде­ал с «ост­ро­вов бла­жен­ных» на дале­кие обла­сти оби­та­ния ски­фов и гетов. Обра­ща­ясь в оде III, 24 к неко­е­му бога­чу, заня­то­му уве­ли­че­ни­ем сво­его состо­я­ния, поэт гово­рит, что гораздо луч­ше живут кочу­ю­щие в повоз­ках ски­фы или геты, кото­рые каж­дый год меня­ют свои рав­ные участ­ки зем­ли. Там царят чистые нра­вы, цело­муд­рие и vir­tus, там не доз­во­ле­но гре­шить, там нет рас­пу­щен­но­сти, хотя рим­ские куп­цы и моря­ки про­ни­ка­ют уже до самых край­них южных и север­ных земель. Мы нена­видим доб­лесть (vir­tus), когда она рядом с нами, гово­рит Гора­ций, но стре­мим­ся к ней, когда она скры­ва­ет­ся из глаз. Вслед за этим поэт пред­ла­га­ет не менее фан­та­стич­ный путь к очи­ще­нию, чем бег­ство на «ост­ро­ва бла­жен­ных»: чтобы навсе­гда покон­чить с рас­ту­щи­ми бес­чест­ны­ми богат­ства­ми (inpro­bae di­vi­tiae), сле­ду­ет либо при под­держ­ке тол­пы сне­сти их на Капи­то­лий (т. е. сдать в обще­ст­вен­ную каз­ну), либо вооб­ще сбро­сить в бли­жай­шее море все гем­мы, дра­го­цен­ные кам­ни и бес­по­лез­ное золо­то — источ­ник бед и пре­ступ­ле­ний.

Эта идея — уни­что­жить богат­ства и день­ги, или хотя бы реши­тель­но огра­ни­чить их вли­я­ние, после­до­вав при­ме­ру соб­ст­вен­ных пред­ков или отда­лен­ных наро­дов — неред­ко с.101 встре­ча­лась и в дру­гих про­из­веде­ни­ях рим­ской лите­ра­ту­ры кон­ца рес­пуб­ли­ки — нача­ла Импе­рии (напри­мер, в Пер­вом пись­ме к Цеза­рю-стар­цу, при­пи­сы­вае­мом Гаю Сал­лю­стию Кри­спу)¹⁰. В таких слу­ча­ях мы обыч­но еще не встре­ча­ем пря­мых ссы­лок на то, что сохра­ня­ю­ща­я­ся и по насто­я­щее вре­мя счаст­ли­вая и цело­муд­рен­ная жизнь вар­ва­ров как бы повто­ря­ет собой те самые усло­вия жиз­ни, кото­рые были при «Сатур­но­вом цар­стве». Оче­вид­но, одним из пре­пят­ст­вий для тако­го отож­дест­вле­ния было то, что «Сатур­но­во цар­ство» поме­ща­лось мифо­ло­ги­че­ской тра­ди­ци­ей в дале­ком, «до-юпи­те­ро­вом» про­шлом и при этом неред­ко ассо­ции­ро­ва­лось с суще­ст­во­ва­ни­ем како­го-то дав­но ушед­ше­го «золо­то­го рода». Кро­ме того, суро­вые усло­вия жиз­ни вар­ва­ров труд­но было отож­де­ст­вить с таки­ми при­выч­ны­ми эле­мен­та­ми опи­са­ния «рай­ской» жиз­ни, как пре­крас­ный кли­мат, сверх­пло­до­ро­дие зем­ли, отсут­ст­вие труда и войн. Нако­нец, нель­зя не учесть и то, что имен­но в это вре­мя в рим­ском обще­стве полу­ча­ют широ­кое рас­про­стра­не­ние анти­при­ми­ти­вист­ские, «про­грес­сист­ские» взгляды, соглас­но кото­рым пер­вые люди на зем­ле изо­бра­жа­лись как жив­шие отнюдь не «рай­ской», а дикой и бес­куль­тур­ной, зве­ро­по­доб­ной жиз­нью. Раз­ви­тие новых кон­цеп­ций «Сатур­но­ва цар­ства» про­ис­хо­ди­ло имен­но на фоне борь­бы этих взглядов с тра­ди­ци­он­ной вер­си­ей пер­во­быт­но­го бла­го­ден­ст­вия, и резуль­та­том этой борь­бы в конеч­ном ито­ге стал син­тез, несу­щий в себе новое каче­ство.

Син­тез «при­ми­ти­виз­ма» и «про­грес­сиз­ма». Скеп­ти­че­ское отно­ше­ние к мифам о «рай­ской» жиз­ни пер­во­быт­ных людей было вполне зако­но­мер­ным явле­ни­ем в усло­ви­ях упад­ка тра­ди­ци­он­ной рели­гии, рас­про­стра­не­ния рацио­на­лиз­ма, углуб­ле­ния зна­ний об исто­рии и о реаль­ных «пре­ле­стях» быта при­ми­тив­ных наро­дов. Тра­ди­ци­он­ные воз­зре­ния в этих усло­ви­ях либо демон­стра­тив­но отвер­га­лись (Поли­бий, Лукре­ций, Цице­рон, Сал­лю­стий, Дио­дор и др.)¹¹, либо под­вер­га­лись суще­ст­вен­ной пере­ра­бот­ке на осно­ве тех или иных фило­соф­ско-эти­че­ских кон­цеп­ций. В обо­их слу­ча­ях, одна­ко, объ­ек­тив­ным конеч­ным резуль­та­том была под­готов­ка новых, «рас­ши­рен­ных» трак­то­вок мифа.

Наи­бо­лее инте­рес­ный при­мер такой пере­ра­бот­ки, выпол­нен­ной как бы «изнут­ри», без отбра­сы­ва­ния самой «обо­лоч­ки» мифа, дает нам кон­цеп­ция уже упо­ми­нав­ше­го­ся Посидо­ния. Содер­жа­ние его взглядов пере­да­но дру­гим сто­рон­ни­ком стои­че­ско­го уче­ния — Сене­кой Млад­шим, писав­шим более ста лет спу­стя после Посидо­ния. В 90-м пись­ме к Луци­лию Сене­ка сооб­ща­ет, что, соглас­но взглядам Посидо­ния, в том веке, кото­рый назы­ва­ют золотым, цар­ская власть была у муд­ре­цов (il­lo с.102 er­go sae­cu­lo, quod aure­um per­hi­bent, pe­nes sa­pien­tes fuis­se reg­num). Они забо­ти­лись о достат­ке и без­опас­но­сти сво­их под­дан­ных, пред­от­вра­ща­ли раздо­ры, учи­ли доб­ру и нико­гда не зло­употреб­ля­ли вла­стью, так как пра­вить тогда озна­ча­ло испол­нять обя­зан­ность, а не власт­во­вать (of­fi­cium erat im­pe­ra­re, non reg­num). Когда же рас­про­стра­ни­лись поро­ки и цар­ская власть пре­вра­ти­лась в тира­нию, воз­ник­ла необ­хо­ди­мость в зако­нах, кото­рые вна­ча­ле ста­ли пред­ла­гать те же самые муд­ре­цы (назы­ва­ют­ся наи­бо­лее извест­ный из «семи муд­ре­цов» Солон, а так­же Ликург, Залевк и Харонд). Далее Сене­ка пре­ры­ва­ет пере­сказ и всту­па­ет в поле­ми­ку с Посидо­ни­ем, утвер­ждав­шим, что имен­но фило­со­фия научи­ла людей, рас­се­ян­ных по пеще­рам, дуп­лам и ямам, стро­ить жили­ща, обра­ба­ты­вать метал­лы, изготов­лять из гли­ны сосуды, выра­щи­вать хлеб и т. д. Этот «про­грес­сист­ский оппор­ту­низм» Посидо­ния под­вер­га­ет­ся раз­гром­ной кри­ти­ке с пози­ций после­до­ва­тель­но­го стои­че­ско­го при­ми­ти­виз­ма: все ново­введе­ния пороч­ной циви­ли­за­ции были изо­бре­те­ны не муд­ро­стью, а догад­ли­во­стью (sa­ga­ci­tas), истин­ная же муд­рость заклю­ча­ет­ся в доволь­стве малым, т. е. тем, что пре­до­ста­ви­ла людям сама при­ро­да (Sen., Ep., 90, 5—46).

Даже этот крат­кий пере­сказ посидо­ни­ев­ской вер­сии поз­во­ля­ет нам заме­тить, насколь­ко серь­ез­но она отли­ча­лась от тра­ди­ци­он­ных пред­став­ле­ний. Деса­кра­ли­за­ция мифа про­яви­лась уже в том, что здесь, насколь­ко мы можем судить, не встре­ча­лось упо­ми­на­ний ни о Кро­но­се, ни о Сатурне, ни об осо­бом «золо­том роде» людей, ни о фан­та­сти­че­ском пло­до­ро­дии зем­ли, ни о реках вина и нек­та­ра. Пожа­луй, един­ст­вен­ное «сча­стье» это­го пери­о­да заклю­ча­лось в том, что тогда цари­ло обще­ст­вен­ное согла­сие под эгидой бла­го­на­ме­рен­ных муд­ре­цов. Кста­ти, сам по себе образ муд­ре­цов как пра­ви­те­лей иде­аль­но­го государ­ства или изо­бре­та­те­лей искусств и реме­сел был дале­ко не нов: в той или иной сте­пе­ни он бли­зок, напри­мер, к кон­цеп­ци­ям пифа­го­рей­цев, Герак­ли­та и Демо­кри­та, софи­стов, но осо­бен­но к про­ек­ту «рес­пуб­ли­ки фило­со­фов» Пла­то­на¹². Новым было то, что цар­ст­во­ва­ние этих пра­ви­те­лей пере­но­си­лось теперь на «рай­скую» эпо­ху, что озна­ча­ло явную модер­ни­за­цию мифо­ло­ги­че­ской тра­ди­ции, про­еци­ро­ва­ние совре­мен­но­го поли­ти­че­ско­го иде­а­ла на эпо­ху, еще не знав­шую поли­ти­че­ских инсти­ту­тов. Созда­ет­ся даже впе­чат­ле­ние, что эта эпо­ха была в пред­став­ле­нии Посидо­ния не пер­вой, а уже вто­рой ста­ди­ей раз­ви­тия чело­ве­че­ства, после­до­вав­шей за началь­ной «зве­ро­по­доб­ной» жиз­нью в дуп­лах и в пеще­рах. В этом смыс­ле Посидо­ния мож­но счи­тать про­дол­жа­те­лем взглядов таких гре­че­ских авто­ров, как Дике­арх (ap. Porph., De abst., с.103 IV, 2; Var­ro, Rust., II, 1, 3) и Арат (Phaen., 96 sqq.), не отде­ляв­ших «жизнь при Кро­но­се» каки­ми-то непро­хо­ди­мы­ми барье­ра­ми от тех эпох, когда люди уже ста­ли зани­мать­ся зем­леде­ли­ем и ското­вод­ст­вом¹³. И все же кон­цеп­ция Посидо­ния ока­зы­ва­лась по сво­е­му содер­жа­нию бли­же не к гре­че­ской, а к «рим­ско-ита­лий­ской» вер­сии мифа, в кото­рой цар­ство Сатур­на, при­нес­ше­го неко­то­рые нача­ла циви­ли­за­ции, сле­до­ва­ло за пер­вой эпо­хой дико­сти и раз­об­щен­но­сти (ср.: Verg., Aen., VIII, 314—325 etc.).

Итак, фор­маль­но не поры­вая с мифо­ло­ги­че­ской тра­ди­ци­ей, Посидо­ний настоль­ко ради­каль­но пере­стро­ил миф «изнут­ри», что едва ли не един­ст­вен­ным при­зна­ком, объ­еди­ня­ю­щим ста­рое и новое тол­ко­ва­ние, оста­лось лишь назва­ние счаст­ли­вой эпо­хи, содер­жа­ние благ кото­рой под­верг­лось одно­вре­мен­но и «поли­ти­за­ции», и «эти­за­ции», и даже «тех­но­ло­ги­за­ции». Не слу­чай­но мно­гие уче­ные счи­та­ют, что сто­и­ка Посидо­ния и эпи­ку­рей­ца Лукре­ция мож­но про­воз­гла­сить бор­ца­ми-»чем­пи­о­на­ми» за идею про­грес­са¹⁴. Но если Посидо­ний пере­де­лы­вал миф «изнут­ри», то его млад­ший совре­мен­ник Лукре­ций (ок. 96—55 гг. до н. э.) откры­то кри­ти­ко­вал мифо­ло­ги­че­ские ска­за­ния о чуде­сах, царив­ших на зем­ле в древ­ние вре­ме­на, и без каких-либо фан­та­сти­че­ских при­крас давал опи­са­ние зве­ро­по­доб­ной жиз­ни пер­вых людей (De rer. nat., V, 911 sqq.). Озна­ча­ет ли это, что Лукре­ций и сто­рон­ни­ки его эпи­ку­рей­ских взглядов были после­до­ва­тель­ны­ми анти­при­ми­ти­ви­ста­ми?

В совет­ской лите­ра­ту­ре вплоть до послед­не­го вре­ме­ни почти все­гда давал­ся утвер­ди­тель­ный ответ на этот вопрос. Так, соглас­но фор­му­ли­ров­кам И. Д. Рожан­ско­го, давая «кар­ти­ну эво­лю­ции чело­ве­че­ства» и «отвер­гая леген­ду о золо­том веке», Лукре­ций «не при­бе­га­ет к “плю­ра­ли­сти­че­ским” объ­яс­не­ни­ям, а пря­мо и недву­смыс­лен­но выска­зы­ва­ет мне­ния, кото­рые он счи­та­ет пра­виль­ны­ми»¹⁵. В дей­ст­ви­тель­но­сти же, как мы увидим, пози­ция Лукре­ция отнюдь не столь одно­знач­на: не слу­чай­но мно­гие спе­ци­а­ли­сты уже дав­но скло­ня­лись к выво­ду, что Лукре­цию совсем не чуж­ды реми­нис­цен­ции или даже моди­фи­ка­ции тео­рии «золо­то­го века»¹⁶, что на самом деле поэт писал вовсе не о про­грес­се, а об упад­ке и при­бли­жаю­щей­ся гибе­ли чело­ве­че­ско­го обще­ства¹⁷, а его иде­а­лом была «есте­ствен­ная» жизнь на лоне при­ро­ды¹⁸. В под­твер­жде­ние того, что подоб­ные выво­ды отнюдь не лише­ны осно­ва­ний, мож­но при­ве­сти ссыл­ки на самые раз­лич­ные места поэ­мы.

В пору сво­ей моло­до­сти, по Лукре­цию, Зем­ля, заслу­жен­но нося­щая имя мате­ри, сама роди­ла¹⁹ и забот­ли­во взле­ле­я­ла все живу­щие на ней суще­ства: она доб­ро­воль­но, spon­te sua²⁰ и щед­ро дава­ла сво­им детям пищу, одеж­ду заме­ня­ло тогда теп­ло, с.104 и юность мира не зна­ла еще ни жары, ни вет­ров, ни моро­за (V, 780—820). Нетруд­но заме­тить, что эти усло­вия жиз­ни схо­жи с теми, кото­ры­ми поэт харак­те­ри­зу­ет бла­жен­ство в оби­та­ли­ще бес­смерт­ных богов (III, 18—24; ср.: II, 645—651). Нынеш­ний же век обес­си­лел, и зем­ля исто­щи­лась (frac­ta est aetas, ef­fe­ta­que tel­lus — II, 1150; V, 826—836); гряду­щая гибель соста­рив­ше­го­ся мира может про­изой­ти уже в бли­жай­шее вре­мя (V, 105—109). Хотя совре­мен­ный чело­век пре­успел в изо­бре­те­нии искусств и реме­сел, он в не мень­шей сте­пе­ни пре­успел и в раз­вра­щен­но­сти нра­вов, в алч­но­сти, жесто­ко­сти, пре­лю­бо­де­я­ни­ях (III, 59—89; IV, 1123—1191; V, 1423—1435). Пер­вые люди были намно­го креп­че и устой­чи­вее к невзго­дам, им вполне хва­та­ло того, что зем­ля про­из­во­ди­ла сама собой (V, 925—945). Уми­ра­ли они не чаще, чем теперь, посколь­ку тогда за один день не гиб­ли сра­зу мно­гие тыся­чи мужей, при­веден­ных под зна­ме­на­ми, а море не губи­ло еще людей, не знав­ших дерз­ко­го пла­ва­ния (V, 999—1006). Если тогда уми­ра­ли от скуд­ной пищи, то теперь от изли­ше­ства, и если тогда люди отрав­ля­лись по неведе­нию, то теперь искус­но отрав­ля­ют дру­гих. С откры­ти­ем золота и рас­про­стра­не­ни­ем богатств кра­си­вые и силь­ные лиши­лись поче­та, а их место заня­ли бога­тые (V, 1007—1010; 1113—1116). Если рань­ше раздор порож­дал­ся нуж­дой и люди вое­ва­ли из-за шкур, то теперь вою­ют из-за золота и пур­пу­ра, и гораздо боль­шая вина за это лежит на нас, гово­рит Лукре­ций, посколь­ку теперь вполне мож­но было бы доволь­ст­во­вать­ся малым, а не зани­мать­ся изо­бре­те­ни­ем новых орудий убий­ства — от ног­тей и зубов до бое­вых сло­нов и колес­ниц (V, 1281—1349; 1423—1435). Вер­ши­ной пре­ступ­но­сти совре­мен­ни­ков явля­ет­ся то, что теперь бога­те­ют на кро­ви сограж­дан и бра­тьев, отме­ча­ет Лукре­ций, вспо­ми­ная, воз­мож­но, о сул­лан­ских про­скрип­ци­ях²¹ (III, 70—72).

Мы спе­ци­аль­но извлек­ли из кон­тек­ста все эти суж­де­ния, чтобы пока­зать, что жизнь пер­вых людей в срав­не­нии с совре­мен­но­стью, по Лукре­цию, обла­да­ла и целым рядом досто­инств. Но как согла­со­вать это со зна­ме­ни­тым лукре­ци­ев­ским вос­хва­ле­ни­ем чело­ве­че­ской изо­бре­та­тель­но­сти, куль­ту­ры и благ циви­ли­за­ции (V, 1440—1457)? Неко­то­рые уче­ные пред­ла­га­ют доволь­но про­стое реше­ние: одоб­ряя мате­ри­аль­ный, тех­ни­че­ский про­гресс, поэт вме­сте с тем осуж­дал сопут­ст­ву­ю­щий это­му про­грес­су мораль­ный упа­док²². Дан­ное реше­ние, в основ­ном вер­ное²³, не объ­яс­ня­ет, одна­ко, неко­то­рых важ­ных дета­лей. Поче­му, напри­мер, вме­сто поло­жи­тель­но­го отно­ше­ния к море­пла­ва­нию как важ­ней­ше­му изо­бре­те­нию, при­но­ся­ще­му поль­зу чело­ве­че­ству, мы нахо­дим у Лукре­ция рез­кое его осуж­де­ние как «дерз­ко­го» или «дур­но­го» («impro­ba na­vi­gii с.105 ra­tio» — V, 1006)? Не логич­нее ли было бы ожи­дать тако­го осуж­де­ния от «при­ми­ти­ви­ста», вос­хва­ли­те­ля «Сатур­но­ва цар­ства»? В дру­гой рабо­те мы уже попы­та­лись пока­зать, что такое отно­ше­ние к море­пла­ва­нию, харак­тер­ное для мно­гих рим­ских авто­ров дан­ной эпо­хи, было тес­но свя­за­но с рас­про­стра­нен­ной в то вре­мя в Риме тео­ри­ей «упад­ка нра­вов», с осуж­де­ни­ем обще­ст­вен­ной мора­лью все тех «новых гнус­но­стей», кото­рые вели к отхо­ду от нра­вов пред­ков-зем­ледель­цев, к раз­ло­же­нию пат­ри­ар­халь­ных укла­дов²⁴. Лукре­ций — фило­соф, таким обра­зом, усту­пил место Лукре­цию — рим­ско­му граж­да­ни­ну. Но мож­но назвать и такие слу­чаи, когда фило­соф-эпи­ку­ре­ец в нем усту­па­ет место худож­ни­ку и поэту — напри­мер, в опи­са­ни­ях при­род­но­го изоби­лия древ­но­сти, в мастер­ском исполь­зо­ва­нии индо­ев­ро­пей­ских тра­ди­ций изо­бра­же­ния «рай­ской» жиз­ни²⁵.

Что же каса­ет­ся соб­ст­вен­но­го иде­а­ла Лукре­ция, то это, види­мо, — мир­ная, спо­кой­ная жизнь и доволь­ство малым на лоне при­ро­ды, т. е. при­бли­зи­тель­но тот же самый иде­ал «про­стой жиз­ни», о кото­ром уже гово­ри­лось выше²⁶. Хро­но­ло­ги­че­ски этот иде­ал, как и у Посидо­ния (ср. так­же пери­од древ­них царств у Поли­бия — VI, 7), отне­сен не к пер­во­на­чаль­ной ста­дии дико­сти чело­ве­че­ства, а к сле­дую­щей сту­пе­ни его раз­ви­тия, сту­пе­ни ран­ней циви­ли­за­ции, когда жизнь людей уже улуч­ши­лась и смяг­чи­лась, но они еще не успе­ли ото­рвать­ся от «сель­ских кор­ней» и зара­зить­ся поро­ка­ми город­ской циви­ли­за­ции, были дру­же­ст­вен­ны и про­сто­душ­ны (V, 1011—1027; ср.: 1379—1413; II, 29—33). Имен­но этот иде­ал, как мы увидим, най­дет позд­нее отра­же­ние в «модер­ни­зи­ро­ван­ных» кон­цеп­ци­ях мифа о «Сатур­но­вом цар­стве», и поэто­му вполне мож­но ска­зать, что Лукре­ций, фор­маль­но порвав с мифом, тем не менее в нема­лой сте­пе­ни спо­соб­ст­во­вал его пере­ра­бот­ке «извне». Таким обра­зом, основ­ная эти­че­ская уста­нов­ка мифа, направ­лен­но­го на иде­а­ли­за­цию ушед­шей «есте­ствен­ной» жиз­ни, ока­за­лась, как это ни пара­док­саль­но, бли­же к кон­цеп­ции Лукре­ция, чем Посидо­ния.

В том, что увле­че­ние демо­кри­тов­ско-эпи­ку­ров­ской кон­цеп­ци­ей раз­ви­тия циви­ли­за­ции отнюдь не все­гда было свя­за­но с пол­ным отри­ца­ни­ем содер­жа­ния мифа, убеж­да­ют нас при­ме­ры и дру­гих авто­ров той эпо­хи. Цице­рон, напри­мер, в ряде сво­их про­из­веде­ний живо­пи­сал дикую, зве­ро­по­доб­ную (bes­tia­rum mo­do) жизнь пер­во­быт­ных людей (De inv., I, 2; Pro Sest., 49, 91; De re publ., I, 25, 40), одна­ко имен­но он взял на себя труд озна­ко­мить рим­ских чита­те­лей с поэ­мой Ара­та, впер­вые пере­ведя ее на латин­ский язык и при этом даже несколь­ко «испра­вив» изло­же­ние мифа, заме­нив послед­ний «мед­ный» род на с.106 «желез­ный» (fer­rea pro­les). Весь­ма пока­за­тель­но, что и сама ара­тов­ская вер­сия, как мы уже отме­ча­ли выше, пред­став­ля­ла собой серь­ез­ный отход от после­до­ва­тель­но­го при­ми­ти­виз­ма: люди «золо­то­го рода» изо­бра­же­ны в ней не «доб­ро­де­тель­ны­ми дика­ря­ми», а уже циви­ли­зо­ван­ны­ми кре­стья­на­ми-зем­ледель­ца­ми, и такая трак­тов­ка, как вид­но из слов Цице­ро­на, ничуть не про­ти­во­ре­чи­ла его «анти­при­ми­ти­вист­ским» взглядам (De nat. deor., II, 159). Еще более нагляд­ный при­мер дает Гора­ций: счи­тая себя, подоб­но мно­гим обра­зо­ван­ным рим­ля­нам того вре­ме­ни, «поро­сен­ком из ста­да Эпи­ку­ра» (Epi­cu­ri de gre­ge por­cus — Epist., I, 4, 16; ср.: Serm., I, 3, 99—119), поэт все же сумел при­ми­рить свой эпи­ку­ре­изм с иде­а­ли­за­ци­ей и «ост­ро­вов бла­жен­ных», и дале­ких вар­ва­ров.

Очень свое­об­раз­ным резуль­та­том это­го син­те­за «при­ми­ти­виз­ма» и «про­грес­сиз­ма» мож­но счи­тать так­же извест­ную эпи­грам­му гре­че­ско­го поэта Анти­па­тра (I в. до н. э. — I в. н. э.), в кото­рой изо­бре­те­ние водя­ной мель­ни­цы, осво­бо­див­шей от тяже­ло­го труда муко­мо­лок, при­рав­ни­ва­ет­ся к воз­вра­ще­нию древ­не­го бла­жен­ства, при кото­ром мож­но было без трудов вку­шать дар Демет­ры — хлеб (Anth. Pal., IX, 418). Тех­ни­че­ский про­гресс рас­смат­ри­ва­ет­ся здесь не как само­цель, а как сред­ство воз­вра­ще­ния к пер­во­на­чаль­но­му счаст­ли­во­му досу­гу, что явля­ет­ся раз­ви­ти­ем выра­жен­ных еще у Гоме­ра меч­та­ний о том, что подоб­ную роль могут играть, напри­мер, фан­та­сти­че­ские золотые тре­нож­ни­ки или золотые при­служ­ни­цы Гефе­ста, «живые кораб­ли» феа­кий­цев (Il., XVIII, 373—380, 417—421; Od., VIII. 555—563 etc.) или какие-то дру­гие изо­бре­те­ния богов. На наш взгляд, Анти­патр, уве­ряв­ший, что работу теперь выпол­ня­ют реч­ные ним­фы, вполне мог нахо­дить­ся под вли­я­ни­ем не толь­ко этих меч­та­ний, но и, воз­мож­но, мифо­ло­ги­че­ско­го обра­за чудес­ной «мель­ни­цы изоби­лия» — напо­до­бие той, о кото­рой рас­ска­зы­ва­ет­ся в гер­ман­ской и фин­ско-карель­ской мифо­ло­гии²⁷. Учи­ты­вая все это, гово­рить о сколь­ко-нибудь после­до­ва­тель­ном «про­грес­сиз­ме» не при­хо­дит­ся и в дан­ном слу­чае: ско­рее здесь даже пре­об­ла­да­ют иде­а­лы «при­ми­ти­виз­ма».

Отме­чен­ный нами син­тез эле­мен­тов при­ми­ти­виз­ма и про­грес­сиз­ма про­явил­ся не толь­ко в про­из­веде­ни­ях, откро­вен­но несу­щих фило­соф­ско-дидак­ти­че­скую направ­лен­ность, но и в более «лег­ко­мыс­лен­ных» жан­рах, — напри­мер, у Катул­ла, завер­шив­ше­го свой эпил­лий «Свадь­ба Пелея и Фети­ды» сожа­ле­ни­я­ми об ушед­шем «бла­жен­ном вре­ме­ни веков», когда были рож­де­ны герои — «род богов» («o ni­mis op­ta­to saec­lo­rum tem­po­re na­ti / he­roes, sal­ve­te, deum ge­nus…» — Ca­tull., 64, 22 sq.). Тогда, гово­рит Катулл, люди еще не пре­не­бре­га­ли с.107 бла­го­че­сти­ем (pie­ta­te) и спра­вед­ли­во­стью (ius­ti­tia), и боги сами спус­ка­лись к ним с небес; теперь же боги от них отвер­ну­лись, пото­му что вся зем­ля про­пи­та­лась нече­сти­вым зло­дей­ст­вом; алч­ность и раз­вра­щен­ность нару­ши­ли семей­ные свя­зи, бра­тья обаг­ря­ют свои руки брат­ской кро­вью (64, 384—408). Сле­дуя во мно­гом мыс­ли Ара­та о том, что счаст­ли­вая эпо­ха закон­чи­лась, когда боги из-за чело­ве­че­ских поро­ков поки­ну­ли зем­лю, Катулл пошел гораздо даль­ше в «депри­ми­ти­ви­за­ции» опи­са­ния такой эпо­хи, допу­стив суще­ст­во­ва­ние в ней не толь­ко зем­леде­лия (как у Ара­та), не толь­ко вино­гра­дар­ства и гра­до­стро­и­тель­ства, но и рос­ко­ши, море­пла­ва­ния и воен­ных дей­ст­вий (64, 1—11; 38—50). Что же каса­ет­ся пороч­ной совре­мен­но­сти, то здесь поэт, несо­мнен­но, пере­во­дил свой взгляд на рим­скую поч­ву²⁸, и эта наме­чаю­ща­я­ся у него, как и у Лукре­ция, тен­ден­ция к про­ти­во­по­став­ле­нию мифи­че­ской эпо­хи сча­стья совре­мен­но­му дегра­ди­ро­вав­ше­му Риму полу­чи­ла впо­след­ст­вии в рим­ской лите­ра­ту­ре самое актив­ное раз­ви­тие.

Сле­дую­щим про­из­веде­ни­ем, в кото­ром наи­бо­лее отчет­ли­во про­сле­жи­ва­лась эта тен­ден­ция, ста­ли «Геор­ги­ки» Вер­ги­лия. Если в IV экло­ге иссле­до­ва­те­ли обна­ру­жи­ва­ют почти тек­сту­аль­ные сов­па­де­ния с назван­ным эпил­ли­ем Катул­ла²⁹, то в «Геор­ги­ках» с не мень­шей опре­де­лен­но­стью (ино­гда — в фор­ме скры­то­го поле­ми­зи­ро­ва­ния) про­сле­жи­ва­ет­ся так­же вли­я­ние Лукре­ция³⁰. Новиз­на кон­цеп­ции «Геор­гик» заклю­ча­лась, в част­но­сти, в том, что иде­а­ли­за­ция «Сатур­но­ва цар­ства» в них была тес­но свя­за­на с иде­а­ли­за­ци­ей не абстракт­но­го, а имен­но рим­ско­го, «нацио­наль­но­го» про­шло­го. С помо­щью мифа рим­ской Анти­уто­пии была про­ти­во­по­став­ле­на не гре­че­ская (как у Катул­ла — род геро­ев), а рим­ская же Уто­пия, при­чем в каче­стве одно­го из источ­ни­ков тако­го ново­введе­ния была исполь­зо­ва­на широ­ко рас­про­стра­нен­ная в лите­ра­ту­ре того вре­ме­ни тео­рия «упад­ка нра­вов».

Сатурн и рим­ское про­шлое. Иде­а­ли­за­ция «нра­ва пред­ков» (mos maio­rum) и осуж­де­ние на этой осно­ве поро­ков совре­мен­но­сти стро­и­лись на искон­но при­су­щем древ­не­рим­ской полис­ной мора­ли ува­же­нии к тра­ди­ци­он­ным укла­дам, к вла­сти «отца фами­лии», к муже­ст­вен­ной и самоот­вер­жен­ной борь­бе пред­ков за бла­го оте­че­ства. Выска­зан­ная еще Энни­ем мысль о том, что рим­ское государ­ство дер­жит­ся древни­ми нра­ва­ми и мужа­ми, вос­пи­тан­ны­ми на этих нра­вах (Mo­ri­bus an­ti­quis res stat Ro­ma­na vi­ris­que — ap. Cic., De re publ., V, 1, 1; ср.: II, 16, 30), в эпо­ху кри­зи­са ста­но­вит­ся одним из наи­бо­лее попу­ляр­ных лозун­гов³¹ кото­рые исполь­зо­ва­лись про­ти­во­бор­ст­ву­ю­щи­ми сто­ро­на­ми для обли­че­ния сво­их про­тив­ни­ков в нару­ше­нии древ­них норм, в отхо­де от mos maio­rum. с.108 Освя­щен­ный авто­ри­те­том пред­ков «иде­аль­ный Рим» начи­на­ет пря­мо про­ти­во­по­став­лять­ся совре­мен­но­му Риму по край­ней мере уже со II в. до н. э.: свиде­тель­ства это­му дают фраг­мен­ты сочи­не­ний Като­на Стар­ше­го, Луция Каль­пур­ния Пизо­на, Квин­та Энния, Гая Луци­лия и др. В трудах пред­ста­ви­те­лей Сред­ней Стои — Поли­бия, Пане­тия, Посидо­ния — такое про­ти­во­по­став­ле­ние при­об­ре­та­ет фили­соф­ско-тео­ре­ти­че­ские обос­но­ва­ния, чтобы затем сно­ва быть исполь­зо­ван­ным в про­из­веде­ни­ях Сал­лю­стия, Цице­ро­на и ряда дру­гих авто­ров как инстру­мент борь­бы про­тив поли­ти­че­ских про­тив­ни­ков. Посколь­ку основ­ные эта­пы раз­ви­тия тео­рии «упад­ка нра­вов» доста­точ­но подроб­но осве­ще­ны в оте­че­ст­вен­ной исто­рио­гра­фии³², мы оста­но­вим­ся здесь лишь на неко­то­рых наи­бо­лее важ­ных момен­тах, кото­рые пред­став­ля­ют­ся нам дис­кус­си­он­ны­ми.

К сожа­ле­нию, в совре­мен­ной лите­ра­ту­ре ста­ло уже почти обще­при­ня­тым отож­дествлять гре­че­ские и рим­ские уче­ния о pat­rios po­li­teia и mos maio­rum с мифом о «золо­том веке»: такое отож­дест­вле­ние делал, напри­мер, С. Л. Утчен­ко, неод­но­крат­но повто­ряв­ший, что пери­о­дом «золо­то­го века» для Сал­лю­стия и Цице­ро­на был пери­од выс­ше­го рас­цве­та Рес­пуб­ли­ки³³. Обра­ще­ние к пер­во­ис­точ­ни­кам пока­зы­ва­ет, что выра­же­ние «золо­той век» ни разу не встре­ча­лось ни у Сал­лю­стия, ни у Цице­ро­на: в это вре­мя, как мож­но пред­по­ла­гать, его даже не суще­ст­во­ва­ло. Одна­ко глав­ное воз­ра­же­ние вызы­ва­ет не употреб­ле­ние тер­ми­на, а само без­ого­во­роч­ное отож­дест­вле­ние совер­шен­но раз­ных явле­ний — обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ской тео­рии и мифо­ло­ги­че­ских пре­да­ний. В Риме, как уже отме­ча­лось выше, суще­ст­во­ва­ло два раз­ных вари­ан­та иде­а­ли­за­ции про­шло­го, раз­ли­чав­ших­ся не толь­ко по фор­ме, но и по содер­жа­нию: если древ­ний миф о «Сатур­но­вом цар­стве» иде­а­ли­зи­ро­вал доис­то­ри­че­ское пер­во­быт­ное состо­я­ние, то воз­ни­каю­щая гораздо позд­нее тео­рия «упад­ка нра­вов» дела­ла образ­цом остав­шу­ю­ся в неда­ле­ком про­шлом гар­мо­нию полис­ных отно­ше­ний. «Сатур­но­во цар­ство» и «иде­аль­ный Рим» в то вре­мя ассо­ции­ро­ва­лись в созна­нии рим­лян с раз­ны­ми обще­ст­вен­ны­ми состо­я­ни­я­ми и пото­му нико­гда пря­мо не отож­дествля­лись.

Любо­пыт­но, что сам Сал­лю­стий, как и Цице­рон, не верил в мифи­че­ское бла­го­ден­ст­вие «Сатур­но­ва цар­ства» и писал о дико­сти, бес­куль­ту­рье пер­вых людей (Cat., 6, 1; Jug., 18, 1—2). Вме­сте с тем в опи­са­нии цар­ст­во­ва­ния пер­вых рим­ских царей он при­бли­жа­ет­ся к посидо­ни­ев­ской вер­сии мифа о прав­ле­нии муд­ре­цов (sa­pien­tes): в обста­нов­ке все­об­ще­го согла­сия, по его мне­нию, пра­ви­ли избран­ные, кото­рые бла­го­да­ря сво­ей муд­ро­сти (sa­pien­tia) забо­ти­лись о бла­ге государ­ства; выс­шее же с.109 про­цве­та­ние насту­пи­ло во вре­ме­на Рес­пуб­ли­ки, пред­ше­ст­ву­ю­щие раз­ру­ше­нию Кар­фа­ге­на: доб­рые нра­вы тогда почи­та­лись, согла­сие было вели­чай­шим, алч­ность — наи­мень­шей, пра­во и спра­вед­ли­вость цени­лись не боль­ше бла­го­да­ря зако­нам, чем бла­го­да­ря веле­нию при­ро­ды (Cat., 6, 2—6; 9, 1—5)³⁴. Совре­мен­но­му чита­те­лю, при­вык­ше­му иметь дело с «рас­ши­рен­ным» поня­ти­ем «золо­той век», дей­ст­ви­тель­но труд­но удер­жать­ся, чтобы не назвать опи­сан­ный Сал­лю­сти­ем пери­од «золотым веком». Ана­ло­гич­ная ситу­а­ция воз­ни­ка­ет и при чте­нии цице­ро­нов­ско­го опи­са­ния цар­ст­во­ва­ния Нумы Пом­пи­лия: выде­лив из заво­е­ван­ных Рому­лом земель по наде­лу всем муж­чи­нам, Нума, по сло­вам Цице­ро­на, пока­зал им, что без опу­сто­ше­ния и гра­бе­жа они могут обра­бот­кой полей добить­ся изоби­лия всех благ (abun­da­re com­mo­dis om­ni­bus); кро­ме того, он все­лил в них любовь к спо­кой­ст­вию и миру, кото­ры­ми лег­че все­го укреп­ля­ют­ся спра­вед­ли­вость и вер­ность (ius­ti­tia et fi­des) и под защи­той кото­рых осо­бен­но хоро­шо обес­пе­чи­ва­ют­ся обра­бот­ка полей и сбор уро­жая (De re publ., II, 14, 26).

В обо­их слу­ча­ях — у Сал­лю­стия и Цице­ро­на — мы наблюда­ли объ­ек­тив­ную тен­ден­цию к сбли­же­нию обра­за «иде­аль­но­го Рима» с теми новы­ми трак­тов­ка­ми мифа, кото­рые напол­ня­ли его эти­че­ским содер­жа­ни­ем, при­спо­саб­ли­ва­ли к рас­про­стра­нен­ным в то вре­мя «анти­при­ми­ти­вист­ским» взглядам. Эта же наме­чаю­ща­я­ся тен­ден­ция сбли­же­ния «иде­аль­но­го Рима» с «Сатур­но­вым цар­ст­вом» про­яви­лась и в том, что имен­но во вто­рой поло­вине I в. до н. э. Сатурн все чаще стал изо­бра­жать­ся не как рим­ский экви­ва­лент цар­ст­во­вав­ше­го в небе­сах Кро­но­са, но как сопра­ви­тель Яну­са, царь — циви­ли­за­тор древ­не­го Лация. Вопрос о вре­ме­ни воз­ник­но­ве­ния этой «рим­ско-ита­лий­ской» вер­сии мифа, как уже было пока­за­но в пер­вой гла­ве, до сих пор во мно­гом оста­ет­ся откры­тым, одна­ко мож­но с уве­рен­но­стью ска­зать, что одним из пер­вых импуль­сов к ее широ­ко­му рас­про­стра­не­нию стал энни­ев­ский пере­вод «Свя­щен­ной хро­ни­ки» Эвге­ме­ра на латин­ский язык. Вто­рым таким импуль­сом, по наше­му пред­по­ло­же­нию, ста­ла лите­ра­тур­ная дея­тель­ность Мар­ка Терен­ция Варро­на (116—27 гг. до н. э.) — круп­ней­ше­го энцик­ло­пе­ди­ста-анти­ква­ра, стре­мив­ше­го­ся воз­ро­дить забы­тые рим­ские обы­чаи, леген­ды и обряды, спо­соб­ст­во­вать воз­рож­де­нию искон­но рим­ских «нра­вов пред­ков».

Об авто­ри­те­те Варро­на (боль­шая часть сочи­не­ний кото­ро­го, к сожа­ле­нию, не сохра­ни­лась) гово­рит сам за себя тот факт, что ему — един­ст­вен­но­му из рим­лян — поста­ви­ли при жиз­ни памят­ник в пер­вой рим­ской пуб­лич­ной биб­лио­те­ке, откры­той Ази­ни­ем Пол­ли­о­ном (Plin., N. H., VII, 30, 115). Цице­рон с вос­тор­гом писал, что труды Варро­на как бы при­ве­ли домой с.110 рим­лян, блуж­дав­ших в сво­ем горо­де напо­до­бие ино­стран­цев: они рас­кры­ли вре­мя суще­ст­во­ва­ния оте­че­ства и дали пери­о­ди­за­цию собы­тий, объ­яс­ни­ли назва­ния, пока­за­ли при­чи­ны боже­ст­вен­ных и чело­ве­че­ских дел и т. д. (Ac., I, 3, 9). Из раз­роз­нен­ных сооб­ще­ний более позд­них авто­ров мы зна­ем, что Варрон писал и о мно­гих непо­сред­ст­вен­но инте­ре­су­ю­щих нас пред­ме­тах: о Сивил­лах и о смене веков, о дико­сти пер­вых людей и о гряду­щей судь­бе Рима, об упад­ке нра­вов и о бла­гах сель­ской жиз­ни³⁵.

Имя Варро­на упо­ми­на­лось и тогда, когда гово­ри­ли о тех, кто опи­сал прав­ле­ние Сатур­на в Ита­лии (Mi­nuc. Fel., 21, 4; Tert., Apol, 10; Ad nat., 2, 12; Lact., Inst. div., I, 3, 8 etc.). По пред­по­ло­же­нию Б. Гат­ца, такое опи­са­ние было дано в сочи­не­нии «De vi­ta po­pu­li Ro­ma­ni»³⁶, одна­ко дан­ное про­из­веде­ние состо­я­ло лишь из четы­рех книг, в то вре­мя как Мак­ро­бий, ссы­ла­ясь на Варро­на при раз­бо­ре вопро­са о хра­ме Сатур­на, писал о шестой кни­ге его труда, кни­ге «De sac­ris aedi­bus» (Sat., I, 8, 1). Ссыл­ка Мак­ро­бия в наи­боль­шей сте­пе­ни под­хо­дит к сочи­не­нию «Древ­но­сти», кото­рое состо­я­ло из 41 кни­ги и было разде­ле­но на «Дела чело­ве­че­ские» и «Дела боже­ские» (Aug., De civ. Dei, VI, 3). Веро­ят­но, кни­га о свя­щен­ных зда­ни­ях, упо­мя­ну­тая Мак­ро­би­ем, мог­ла вхо­дить в опи­са­ние «боже­ских дел»³⁷, в кото­ром содер­жал­ся и рас­сказ об ита­лий­ском «Сатур­но­вом цар­стве». Впро­чем, ничто не меша­ет пред­по­ло­жить, что такой рас­сказ при­во­дил­ся Варро­ном сра­зу в несколь­ких про­из­веде­ни­ях: даже в сочи­не­нии «О сель­ском хозяй­стве» он не пре­ми­нул заме­тить, что пред­ки рим­лян не без при­чи­ны назы­ва­ли зем­лю Ита­лии мате­рью и вери­ли, что те, кто про­во­дят на ней жизнь бла­го­че­сти­вую полез­ную, един­ст­вен­ные оста­лись из потом­ства царя Сатур­на (re­li­quos es­se ex stir­pe Sa­tur­ni re­gis — III, 1, 5).

Эта пат­рио­ти­че­ская направ­лен­ность соеди­не­ния эвге­ме­ров­ской вер­сии мифа о Сатурне с уче­ни­ем о «нра­вах пред­ков», с иде­а­ли­за­ци­ей сель­ской жиз­ни ока­за­ла бес­спор­ное вли­я­ние на мно­гих после­дую­щих вос­хва­ли­те­лей «Сатур­но­ва цар­ства», и преж­де все­го — на Вер­ги­лия. Почти повто­ряя при­веден­ные выше сло­ва Варро­на, Вер­ги­лий в «Геор­ги­ках» писал, что про­стые рим­ские зем­ледель­цы жили такой же жиз­нью, кото­рой жил на зем­ле золо­той Сатурн (aure­us hanc vi­tam in ter­ris Sa­tur­nus age­bat — Georg., II, 538). Харак­тер­но при этом, что если в «Буко­ли­ках» (IV, 6; VI, 41) и даже в пер­вой кни­ге «Геор­гик» (I, 125—159) Сатурн у Вер­ги­лия пред­став­ля­ет­ся еще тож­де­ст­вен­ным Кро­но­су небес­ным царем пер­во­быт­но­го «рай­ско­го» пери­о­да, то уже во вто­рой кни­ге, когда поэт пере­хо­дит к вос­хва­ле­нию Ита­лии, Сатурн при­об­ре­та­ет чер­ты с.111 боже­ства-покро­ви­те­ля рим­ских зем­ледель­цев. Не исклю­че­но, что такая мета­мор­фо­за была свя­за­на с опуб­ли­ко­ва­ни­ем в 37 г. до н. э. цити­ро­ван­но­го нами сочи­не­ния «О сель­ском хозяй­стве», кото­рое, как пред­по­ла­га­ют неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли, было напи­са­но Варро­ном в под­держ­ку аграр­ной поли­ти­ки Окта­ви­а­на³⁸.

Сам Вер­ги­лий даже не пытал­ся скры­вать, что его новое про­из­веде­ние писа­лось по зака­зу Меце­на­та (III, 41; ср.: I, 2; II, 41; IV, 2), одна­ко речь здесь сле­ду­ет вести не столь­ко об «угод­ни­че­стве» поэта, сколь­ко о его искрен­ней надеж­де на то, что Окта­виан нако­нец пре­кра­тит бра­то­убий­ст­вен­ные вой­ны, что рим­ляне нако­нец вер­нут­ся к един­ст­вен­но достой­но­му их заня­тию — зем­леде­лию. Мир­ная сель­ская жизнь и чистота нра­вов кре­стьян — это моти­вы, кото­рые были близ­ки Вер­ги­лию еще в экло­гах. Одна­ко пред­ска­зан­ное в IV экло­ге ско­рое воз­вра­ще­ние «Сатур­но­ва цар­ства» не состо­я­лось, гран­ди­оз­но-фан­та­сти­че­ское про­ро­че­ство Сивил­лы потер­пе­ло крах, и в усло­ви­ях про­дол­жав­ших­ся изну­ри­тель­ных граж­дан­ских рас­прей³⁹ поэт начи­на­ет искать новый, более реа­ли­стич­ный и «зем­ной» путь воз­вра­ще­ния к миру и бла­гам «Сатур­но­ва цар­ства». Смут­ная надеж­да зарож­да­ет­ся у него тогда, когда он начи­на­ет вни­ма­тель­но вгляды­вать­ся в рим­ско-ита­лий­ские «нацио­наль­ные» пре­да­ния о цар­ст­во­ва­нии Сатур­на сов­мест­но с Яну­сом.

Пер­вые следы вли­я­ния этих пре­да­ний, вопре­ки воз­ра­же­ни­ям неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей⁴⁰, мож­но увидеть, напри­мер, в том, что серп зем­ледель­ца Вер­ги­лий назвал «кри­вым зубом Сатур­на» (II, 406), а сама Ита­лия опре­де­ле­на им как «Сатур­но­ва зем­ля», — т. е. зем­ля, отме­чен­ная осо­бым покро­ви­тель­ст­вом «нацио­наль­но­го» зем­ледель­че­ско­го боже­ства (Sa­tur­nia tel­lus — II, 173; ср. энни­ев­ское опре­де­ле­ние «Sa­tur­nia ter­ra» — ap. Varr., L. L., V, 42)⁴¹. В зна­ме­ни­том «вос­хва­ле­нии Ита­лии» (II, 136—176; ср.: Varr., Rust., I, 2, 3—7) Вер­ги­лий при­пи­сы­ва­ет род­ной зем­ле мно­гие ска­зоч­но-мифо­ло­ги­че­ские каче­ства «рай­ской оби­те­ли» или «ост­ро­вов бла­жен­ных»: здесь посто­ян­но в любое вре­мя или вес­на, или лето, вся стра­на изоби­лу­ет хле­бом, вином и ста­да­ми, ота­ры овец два­жды в год при­но­сят при­плод и два­жды доб­ро­воль­но — spon­te sua (II, 500; 459 etc.) дают пло­ды дере­вья, здесь не рас­тут ядо­ви­тые тра­вы, не водят­ся хищ­ни­ки и змеи. По кра­со­те и богат­ству Ита­лия пре­вос­хо­дит не толь­ко Индию, Мидию, Бак­трию, но и Пан­хайю (леген­дар­ный ост­ров в Эритрей­ском море, при­об­рет­ший в опи­са­нии Эвге­ме­ра чер­ты уто­пии). Все эти бла­га Ита­лия бла­го­да­ря Сатур­ну уна­сле­до­ва­ла с тех вре­мен, когда на зем­ле еще не с.112 было желез­но­го рода и еще не цар­ст­во­вал жесто­кий Юпи­тер (I, 129—159; II, 336—345; 536—540).

Каза­лось бы, опи­са­ние этих «рай­ских» благ цели­ком повто­ря­ет тот при­ми­ти­вист­ский иде­ал, о воз­вра­ще­нии к кото­ро­му Вер­ги­лий меч­тал, когда писал IV экло­гу. Одна­ко стрем­ле­ние акту­а­ли­зи­ро­вать и «пат­рио­ти­зи­ро­вать» миф ока­за­лось силь­нее преж­них меч­та­ний, и поэт вслед за мно­ги­ми сво­и­ми совре­мен­ни­ка­ми дела­ет шаг к реа­би­ли­та­ции неко­то­рых осуж­дав­ших­ся преж­де атри­бу­тов циви­ли­за­ции, резуль­та­тов про­из­во­ди­тель­ной дея­тель­но­сти людей. «Все победил труд», — гово­рит он, хотя этот труд и назван по тра­ди­ции не очень лест­но «дерз­ким» («la­bor om­nia vi­cit inpro­bus» — I, 145—146; ср. отме­чав­ше­е­ся выше сход­ное опре­де­ле­ние море­пла­ва­ния как «дерз­ко­го» или «дур­но­го» у Лукре­ция — De rer. nat., V, 1006). На пер­вом месте сре­ди таких реа­би­ли­ти­ро­ван­ных заня­тий у Вер­ги­лия сто­ят, конеч­но, заня­тия зем­леде­ли­ем: жите­ли сел, сами того не созна­вая, чрез­вы­чай­но счаст­ли­вы (for­tu­na­tos ni­mium), пото­му что их жизнь чуж­да рос­ко­ши и раздо­рам, про­ста и есте­ствен­на, у них сохра­ни­лись древ­ние чистые нра­вы, и имен­но сре­ди них оста­ви­ла свои послед­ние следы, покидая зем­лю, Дева Спра­вед­ли­вость (II, 458—474). Вер­ги­лий, таким обра­зом, цели­ком при­нял ара­тов­скую вер­сию о том, что люди уже зани­ма­лись зем­леде­ли­ем тогда, когда на зем­ле еще нахо­ди­лась Спра­вед­ли­вость, одна­ко этим его отход от при­ми­ти­виз­ма отнюдь не огра­ни­чен.

К «рай­ским» бла­гам жиз­ни в Ита­лии добав­ля­ют­ся и те бла­га, кото­рые были созда­ны труда­ми и доб­ле­стью ее жите­лей уже «при Юпи­те­ре», с раз­ви­ти­ем циви­ли­за­ции: это и пре­крас­ные горо­да, пор­ты и молы, это и откры­тые полез­ные иско­пае­мые и, нако­нец, те храб­рые «мужи», кото­ры­ми, как счи­тал еще Энний, под­дер­жи­ва­ет­ся рим­ское государ­ство (II, 155—174). Реа­би­ли­та­ции под­вер­га­ют­ся, таким обра­зом, не толь­ко гра­до­стро­и­тель­ство, добы­ча метал­лов и море­пла­ва­ние, но даже и вой­на — если эта вой­на слу­жит сла­ве и укреп­ле­нию Рима, а не раздо­рам сре­ди рим­ских граж­дан. Харак­тер­но, что наряду со зна­ме­ни­ты­ми рим­ски­ми геро­я­ми-пол­ко­во­д­ца­ми (Деции, Марии, Камил­лы, Сци­пи­о­ны) поэт счи­та­ет нуж­ным обя­за­тель­но упо­мя­нуть этрус­ков, назвать воин­ст­вен­ных саби­нян и мар­сов, лигу­рий­цев и воль­сков, — сло­вом, всех жите­лей Ита­лии, пол­ве­ка назад заво­е­вав­ших в Союз­ни­че­ской войне (91— 88 гг. до н. э.) пра­во счи­тать­ся рим­ски­ми граж­да­на­ми. Вос­ста­нов­ле­ние разо­рен­но­го вой­на­ми сель­ско­го хозяй­ства всей Ита­лии и кон­со­лида­ция всех ита­лий­ских сил на поч­ве воз­рож­де­ния нра­вов пред­ков, муже­ст­вен­ных вои­нов и трудо­лю­би­вых зем­ледель­цев, — такая идея вполне отве­ча­ла поли­ти­че­ским с.113 целям Окта­ви­а­на, гото­вив­ше­го­ся к решаю­щей борь­бе с укре­пив­шим­ся на Восто­ке послед­ним и самым опас­ным сопер­ни­ком — Анто­ни­ем.

Рас­смот­рен­ная кон­цеп­ция, таким обра­зом, соеди­ни­ла в себе нико­гда преж­де не соеди­няв­ши­е­ся эле­мен­ты: при­ми­ти­вист­скую иде­а­ли­за­цию «рай­ской» жиз­ни и вос­хва­ле­ние дости­же­ний циви­ли­за­ции, «арка­дий­ские» моти­вы счаст­ли­во­го сель­ско­го досу­га и про­слав­ле­ние доб­лест­ной воин­ст­вен­но­сти рим­лян и ита­ли­ков, вос­пе­ва­ние остав­ших­ся благ «Сатур­но­ва цар­ства» и еще не совсем утра­чен­ных «нра­вов пред­ков». На пути к акту­а­ли­за­ции и пат­рио­ти­за­ции мифа кон­цеп­ция «Геор­гик» ста­ла как бы пере­ход­ным зве­ном от вер­сии IV экло­ги к идее вто­ро­го «золо­то­го века» в «Эне­иде» — отсюда и «поло­вин­ча­тость» этой не до кон­ца осу­ще­ст­вив­шей­ся попыт­ки при­бли­зить ита­лий­ское «Сатур­но­во цар­ство» к совре­мен­ни­кам. В исто­рио­гра­фии мож­но доволь­но часто встре­тить утвер­жде­ния, что в «Геор­ги­ках» Вер­ги­лий уве­рен­но выска­зы­вал надеж­ду на воз­вра­ще­ние «Сатур­но­ва цар­ства»⁴², что он даже буд­то бы писал о нико­гда не пре­кра­щав­шем­ся «Сатур­но­вом цар­стве» в Ита­лии⁴³. Пожа­луй, точ­нее было бы все-таки ска­зать, что, отка­зав­шись от «про­ро­че­ско­го» вари­ан­та IV экло­ги, отка­зав­шись на вре­мя от «секу­ляр­ных» тео­рий, поэт еще не нашел новых путей и воз­мож­но­стей для пере­не­се­ния ита­лий­ско­го «Сатур­но­ва цар­ства» в буду­щее, и един­ст­вен­ным, что свя­зы­ва­ло это цар­ство с его совре­мен­ни­ка­ми, ока­за­лись лишь «послед­ние следы» дав­но ушед­шей на небе­са Спра­вед­ли­во­сти⁴⁴. Гово­ря, что род⁴⁵ суро­вых (т. е. желез­ных) людей мог жить в Ита­лии жиз­нью «золо­то­го Сатур­на», Вер­ги­лий осно­ва­тель­но раз­ру­шил кано­ны «родо­вой» вер­сии мифа, но еще не сумел после­до­ва­тель­но пере­ве­сти изло­же­ние это­го мифа в «веко­вую» плос­кость: это уда­лось ему сде­лать лишь гораздо позд­нее, в послед­нем и самом зна­чи­тель­ном его про­из­веде­нии — «Эне­иде».

В заклю­че­ние мож­но отме­тить и еще одну тен­ден­цию, кото­рая про­яви­лась в «Геор­ги­ках» с гораздо боль­шей силой, чем в IV экло­ге: это тен­ден­ция к «поли­ти­за­ции» мифа, при­спо­соб­ле­нию его к выра­же­нию тех или иных зло­бо­днев­ных поли­ти­че­ских идей, к про­па­ган­де насы­щен­ных уто­пиз­мом лозун­гов раз­лич­ных поли­ти­че­ских груп­пи­ро­вок. Лите­ра­ту­ра в таких слу­ча­ях пря­мо смы­ка­лась с поли­ти­кой, с борь­бой кон­крет­ных вождей и лиде­ров в усло­ви­ях неуклон­но­го раз­ру­ше­ния рес­пуб­ли­кан­ских укла­дов и посте­пен­ной под­готов­ки прин­ци­па­та.