Квашнин В.А. Законы о роскоши в Древнем Риме эпохи Пунических войн.

[с.5]

ГЛАВА 1

ЗАКОН КЛАВДИЯ 218 Г. ДО Н. Э.

Среди законов, принятых в древнем Риме III—II вв. до н. э., пожалуй, самым загадочным является lex Claudia de nave senatorum (или иначе Plebescitum Clavdianum), принятый в 218 г. до н. э. Хотя формально он не относится к leges sumptuariae, ряд исследователей считают его частью римского законодательства против роскоши¹. Основным источником сведений о законе является небольшое сообщение Ливия: «ненависть к Фламинию сенаторов увеличилась по случаю нового закона, предложенного плебейским трибуном Квинтом Клавдием против воли сената и при содействии одного только Гая Фламиния из среды сенаторов, — чтобы никто из сенаторов или сыновей сенаторов не владел морским кораблем вместимостью свыше трехсот амфор. Эта вместимость считалась законодателем достаточной, чтобы привезти в город из деревни припасы для собственного употребления; торговля же признавалась для сенаторов безусловно позорной. Закон этот, наделавший очень иного шуму, принес Фламинию, который отстаивал его, ненависть знати, но зато любовь народа и, таким образом, вторичное консульство»². Таким образом, по условиям закона Клавдия семьям сенаторов запрещалось владеть морскими кораблями грузоподъемностью свыше 7—8 тонн (исходя из меры объема амфоры — около 26 л).

Некоторым дополнением к Ливию может служить речь Цицерона «Против Верреса»: «Что ты ответишь мне на это? Разве только то, что неизбежно приходится говорить в суде по делу о вымогательстве, хотя этот довод никак не может быть признан удовлетворительным, — корабль был построен на твои деньги. Посмей только так ответить, хотя это и неизбежно. Не бойся, Гортенсий, я не стану спрашивать, по какому праву сенатор построил для себя корабль. Законы, запрещающие это, — старые и отжившие, как ты выражаешься. Некогда положение в нашем государстве было таково, строгость в судах была такова, что обвинитель считал нужным относить эти проступки к тяжким преступлениям. В самом деле, зачем тебе понадобился корабль? Ведь если бы ты поехал куда-нибудь по делам государственным, тебе предоставили бы корабли на казенный счет и для твоей охраны и для переезда, а как частное лицо ты не можешь ни [с.6] разъезжать, ни отправлять предметы морем из тех мест, где тебе нельзя иметь собственность. Затем, почему ты, в нарушение законов, вообще приобрел собственность? Такое обвинение имело бы значение в государстве в те давние, суровые и преисполненные достоинства времена; теперь же я не только не обвиняю тебя в этом преступлении, но даже не порицаю тебя с общепринятой точки зрения. Однако неужели ты никогда не подумал о том, что это будет для тебя позором, преступлением, навлечет на тебя ненависть — постройка грузового корабля на глазах у всех в самом людном месте провинции, которой ты управляешь, обладая империем? Что, по твоему мнению, должны были говорить те, кто это видел? Что должны были подумать те, кто об этом слышал? Что ты отправишь в Италию корабль без груза? Что ты по приезде в Рим намерен стать судовладельцем? Ни у кого не могло появиться даже предположения, будто у тебя в Италии есть приморское имение и ты для перевозки урожая обзаводишься грузовым судном. Тебе, должно быть, было угодно, чтобы всюду открыто пошли толки, будто ты готовишь себе корабль для вывоза своей добычи из Сицилии и доставки тебе похищенных предметов, остававшихся в провинции?»³.

Хотя мы очень мало знаем как о самом законе, так и о причинах, его породивших, трудно переоценить его значения для истории взаимоотношений различных социальных групп и их функций внутри римской общины. Ни один более или менее подробный обзор истории республиканского Рима не обходится без упоминания о lex Claudia. Закон Клавдия не был временной мерой — о его значении для римского государства говорит то, что будучи принят в 218 г. до н. э., он, как показывает Цицерон был в силе еще в 70 г. до н. э. его условия были повторены в 59 г. до н. э. в lex de repetundis Цезаря, и он упоминается еще в III в⁴. Несмотря на явную скудость сведений об этом законе он до сих пор вызывает оживленную дискуссию в историографии. Только перечень основных точек зрения по этому вопросу занял у Ф. Кассолы несколько страниц⁵. Притом, что разброс мнений авторов очень велик и выводы, к которым они приходят порой диаметрально противоположны, по своей [с.7] сути дискуссия сводится к вопросу о соотношении экономических, политических и социальных аспектов ситуации, подготовившей принятие закона.

Из сообщения Ливия можно заметить, что он акцентирует внимание на роли Римского политика Гая Фламиния (консула 223 и 217, цензора 220 гг. до н. э.) в принятии закона Клавдия, подчеркивая «антисенатский» характер его деятельности⁶. Любопытно, что при этом текст Ливия позволяет видеть в Фламинии выдающегося сенатора, носителя традиционных сенаторских ценностей⁷. Установка Ливия на подчеркивание роли Гая Фламиния в принятии Клавдиева закона дала начало одной из линий историографии вопроса. С точки зрения Ц. Явеца Гай Фламиний был независимым и реалистичным политиком, опиравшимся на поддержку довольно влиятельной группы (включавшей новые плебейские фамилии), которая накопила значительные богатства в период предыдущих войн Рима и стремилась теперь к расширению своих интересов на италийском и заморских рынках. Закон Клавдия, таким образом, был средством остановить все более возраставшее вмешательство сенаторов в сферу деятельности этой группы⁸. Схожий подход демонстрирует и Ф. Кассола, полагавший, что закон Клавдия имел целью исключение из состава сената представителей деловых и торговых кругов⁹. Попытки связать принятие lex Claudia с деятельностью Гая Фламиния встречаются и в относительно недавних работах. В. Кункель видит в законе Клавдия попытку со стороны Фламиния предотвратить все более возрастающее расхождение интересов крестьянского сословия и сенатской аристократии¹⁰. К схожим выводам приходит и Н. Эль-Бехайри, которая рассматривает lex Claudia в контексте «революционной» деятельности Гая Фламиния, которого она оценивает как одного из выдающихся демократических деятелей республиканского Рима¹¹.

Однако, как отмечает Д. Д’Армс, такой взгляд допускает не только существование большой и влиятельной группы торговцев среди избирателей, но и то, что эти предполагаемые союзники Фламиния исходили исключительно из экономических, а не политических соображений, поскольку существовавшие легальные преграды эффективно блокировали таким лицам доступ в магистратуры и сенат. Закон Клавдия, по его мнению, следует рассматривать как законодательное воплощение и подтверждение традиционного идеала аристократии, связанной с землевладением¹². Видимо следует согласиться со [с.8] справедливым замечанием Д. Д’Армса о том, что ощутимый недостаток сведений источников, подтверждающих эту версию, делает дальнейшие построения на основе предполагаемых мотивов Фламиния по крайней мере рискованными¹³.

Со своей стороны отметим, что текст Ливия не указывает на то, что именно Гай Фламиний был инициатором принятия lex Claudia — строго говоря, таковым был плебейский трибун Гай Клавдий. Скорее Ливий фокусирует внимание читателя на позиции Фламиния по отношению к сенату (а, вероятнее всего, к определенной его части), что отсылает нас к более понятному и привычному для римского автора, родившегося в конце Поздней Республики, характеру взаимоотношений лидеров популяров с оптиматами. То что Гай Фламиний был деятелем популистского толка в общем — то не вызывает сомнений — о его демагогических замашках сообщает Полибий, чьи сведения нет оснований подвергать сомнению (2. 21. 7; 3. 80. 3—4). Однако Полибий ни слова не говорит, ни об истории с принятием Клавдиева закона, ни о самом законе, хотя это, несомненно, послужило бы выразительным штрихом к облику строптивого консула. Если ему и был известен этот закон, он явно не придавал ему большого значения. Сомнение в данном случае вызывает не столько сам факт конфликта Фламиния и сената, сколько его описание и интерпретация Ливием, чей рассказ явно является реминисценцией эпохи Поздней республики.

Личность Гая Фламиния скорее интересна тем, что она позволяет увидеть определенные социальные изменения, происходившие в римской civitas. В истории Рима III в. до н. э. был временем завершения длительного процесса формирования гражданской общины. Тяжелейшие войны первой половины этого столетия — Пиррова и Первая Пуническая — привели к заметному возрастания роли плебса в жизни римской общины. Как было отмечено, в этот период «в среде воинов и крестьян формируются ценности, надолго ставшие основой римской культуры»¹⁴. Закономерным выглядит то, что к этому же времени относится большинство примеров «добродетельной бедности», демонстративного презрения к богатству и осуждения роскоши со стороны первых лиц в римской общине. Любопытным примером является фигура цензора 275 г. до н. э. Гая Фабриция Лусцина, который изгнал из сената Публия Корнелия Руфина, дважды консула и диктатора, за то, что тот приобрел серебряные вазы весом в 10 фунтов (около 3 кг), чем подавал другим сенаторам пример роскоши¹⁵. Он же запретил полководцам иметь более одной чаши и [с.9] одной солонки из серебра¹⁶. Будучи человеком бедным¹⁷, Фабриций, получив от своих клиентов из Самния 10 000 ассов, 5 фунтов серебра (около 1,5 кг) и 10 рабов, отослал все это обратно, точно также поступив с дарами, присланными Пирром¹⁸. Исследователи неоднократно высказывали сомнения в достоверности этой традиция, полагая, что она является литературно — философской конструкцией, призванной показать согражданам пример староримской простоты нравов¹⁹. Л. А Ельницкий полагал, что образы Луция Квинкция Цинцинната, Мания Курия Дентата и им подобных персонажей представляют собой некий идеал, в котором нашли свое отражение уравнительные тенденции и устремления низших слоев общества²⁰. Более взвешенной выглядит позиция И. Ш. Шифмана, который, не отрицая доводов исследователей, критически оценивающих достоверность этого пласта традиции, указывал, что должны были существовать и жизненные факты, питавшие такой идеал²¹.

Следует обратить внимание на сообщение Плиния о том, что Гай Фабриций Лусцин запретил полководцам и видимо сенаторам иметь более одной чаши и одной солонки из серебра²². Сообщения античных авторов эпохи [с.10] Принципата о государственных деятелях начала III в. до н. э. хотя и были тенденциозно окрашены стремлением подчеркнуть превосходство «древних» нравов над современными, все же основывались на реальной исторической традиции. Содержащиеся в ней сведения позволяют заподозрить существование первых ограничений на роскошь уже в первой половине III в. до н. э. Можно предположить, что они существовали не в виде законов, как плебисциты конца III в. до н. э., а в форме цензорских замечаний (nota censoria) или эдиктов. Ко времени появления первых законов о роскоши они уже вероятно стали частью комплекса традиционных норм морали и поведения — mos maiorum, что позволяло апеллировать к ним законодателям эпохи Ганнибаловой войны.

Это заставляет обратить внимание на усиление власти цензоров в этот период, получивших право надзора за поведением граждан²³. Н. Эль — Бехайри, исходя из обоснования Ливием причин принятия закона Клавдия исследовала случаи употребления в латинской политико-юридической лексике термина decor²⁴, придя к выводу о том, что его следует рассматривать, прежде всего, в контексте цензорских мер в связи с regimen morum²⁵. Позиция Гая Фламиния, имевшего цензорские полномочия в 218 г. до н. э., таким образом, могла отражать не только его личные интересы либо интересы предполагаемых деловых кругов Рима, но и настроения широких масс гражданского коллектива, обеспокоенных наметившейся тенденцией к неконтролируемому росту богатства отдельных фамилий, переориентировавшихся с традиционных способов увеличения благосостояния на новые, связанные, в том числе, и с морской торговлей. В историографии встречается представление о том, что принятие закона Клавдия не имело четко обозначенных политических либо экономических причин. Так, М. Крауфорд видел в lex Claudia попытку общины придать знати характер сословия земельной аристократии²⁶. Теоретически такая попытка могла иметь место. Как отмечают В. И. Кузищин и Е. М. Штаерман, труд в римской civitas рассматривался не столько как частное дело гражданина, сколько как отправление определенной общественной функции, что является следствием самого характера античной гражданской общины как [с.11] «корпорации граждан в войне и труде на общую пользу»²⁷. Т. Франк рассматривал плебисцит, в результате которого был принят закон, как часть более широкого выражения народом недовольства сенатом, вылившееся в намерение через закон Клавдия ограничить деятельность правящего класса строго определенными сферами общественной жизни: войной, политикой и законодательством²⁸. Следовательно, в принятии закона Клавдия следует выделить, прежде всего, идеологический и социальный аспекты, что, кстати, не исключает и иных мотивов, связанных с политикой и экономикой²⁹.

Утверждение Ливия о том, что все сенаторы, за исключением Гая Фламиния, были против принятия закона, выглядит все же, по крайней мере, риторическим преувеличением³⁰. В конце концов, как замечает А. Липпольд, сенат одобрил закон, хотя вряд ли обошлось без резких выступлений в курии его противников, что и могло повлиять на изложение событий Ливием³¹. На сегодняшний момент в историографии возобладала взвешенная точка зрения, не ставящая принятие закона в прямую зависимость от экономических и политических интересов отдельных групп и сообществ³². Как отмечает Э. Грюэн, римские сенаторы были очень далеки от того, чтобы подчинять политику интересам деловых сообществ и часто сами вступали в конфликт с торговцами, ростовщиками и подрядчиками³³.

Утверждение Ливия о том, что торговля признавалась безусловно позорной для сенаторов было проанализировано и в работе Д. Д’Армса. Исследовав отношение в Риме к богатству и тому, из каких источников оно складывается, автор показал сложную и неоднозначную картину. Источники показывают как примеры презрительного отношения к торговле и торговцам, так и отношение к mercatores как лицам не только богатым, но и уважаемым³⁴. [с.12] Само по себе богатство никогда не осуждалось в Риме, напротив, оно было важным признаком человека, занимающего высокое социальное положение. Вероятно, отношение к торговле зависело от ее масштабов и конечных целей. Как свидетельствует Цицерон, «торговлю, если она незначительна, надо считать грязным делом; если же она обширна и прибыльна, когда отовсюду привозится много товаров и многие люди снабжаются ими без обмана, то ее порицать нельзя. Более того, если она, насытясь или, вернее, удовлетворившись полученным доходом, перешла, как это часто бывает, из открытого моря в гавань, а из самой гавани в глубь страны и в земельные владения, то ее, по-видимому, можно хвалить с полным на это основанием»³⁵. Перемещение денег из высокодоходной торговли в менее доходное сельское хозяйство было обусловлено мотивами не экономическими, а социальными, выражая потребность в поддержании высокого статуса и престижности в римском обществе³⁶. Можно предположить, что занятие торговлей напрямую осуждалось в Риме, как не соответствующее той общественной функции, которую играли сенаторы в civitas. В то же время не осуждалась и получила широчайшее распространение практика проведения торговых операций через вольноотпущенников, клиентов, перегринов³⁷. Все это, казалось бы, позволяет прийти к выводу о том, что целью закона Клавдия было запрещение прямого участия сенаторов в торговле, с молчаливым предоставлением возможности заниматься ею через посредников. Однако обратим внимание на формулировку закона в передаче Ливия³⁸. Упоминание наряду с сенаторами их сыновей никак не объясняется ни самим Ливием (для которого, правда, это могло быть настолько очевидным, что не требовало объяснения), ни современными исследователями. Возможно, упоминание сыновей понадобилось для того, чтобы не допустить проведения сенаторами неподобающих торговых либо иных операций через подвластных сыновей, которые находились под властью своих отцов. В таком случае введение в текст закона сыновей сенаторов могло служить превентивной мерой, [с.13] призванной закрыть сенаторам доступ к морским торговым операциям.

Д. Д’Армс обратил внимание на то, что формулировка закона такова, что он не отстранял сенаторов от всех форм предпринимательства, а только от владения крупнотоннажными судами³⁹. Судя по Ливию, были узаконены перевозки избытков продукции, произведенной в имениях, расположенных у рек, впадающих в море. Однако широкомасштабная торговля на италийском или заморских рынке являлась предприятием иного масштаба, чем вывоз продукции, произведенной в загородных имениях. Более того, есть все основания считать, что такие перевозки либо вообще не имели отношения к торговле, либо имели самое косвенное. Понять их предназначение можно в свете структуры римской семьи высокого социального ранга. Римская фамилия делилась на две части: familia urbana и familia rustica. Существование городского дома и его благополучие во многом зависело от успешного функционирования загородного хозяйства, откуда доставлялись всё необходимое продовольствие⁴⁰. Многие римские семьи были достаточно внушительными по размеру, включая помимо pater familias и домочадцев (в круг которых помимо жены и детей могли входить находившиеся под его patria potestas взрослые сыновья со своими женами и потомством) клиентов, вольноотпущенников, друзей, а также многочисленную рабскую прислугу, в силу чего нуждались в значительном количестве сельскохозяйственной продукции, которая производилась в сельской части фамилии⁴¹. Очевидно, что в такой ситуации возникала проблема транспортировки собранного урожая в город. В литературе неоднократно отмечалось, что латинские авторы, писавшие о сельском хозяйстве, указывали на необходимость покупки имения, расположенного у реки или моря⁴². Перевозки на небольших по размеру судах вдоль побережья было [с.14] наиболее эффективным и быстрым вариантом транспортировки продовольствия⁴³.

В пользу идеи о том, что закон Клавдия не был вызван ростом торговых операций сенаторской верхушки, можно привести некоторые соображения. Очевидно, что принятие подобного закона должно было отразить общественную реакцию на явление, достаточно внушительное по своим масштабам. В то же время трудно подвести экономическую основу под тезис о торговой активности римских сенаторов. Иными словами, неясно какого рода товарами и на каких рынках они могли торговать. Известно, что Рим (как часть Лация), не относился к наиболее экономически развитым регионам Италии. В качестве ведущих производителей как ремесленной, так и сельскохозяйственной продукции выделялись, прежде всего, районы Кампании, Этрурии и южноиталийской Великой Греции. С другой стороны очевидной является неориентированность римского сельского хозяйства III в. до н. э. на производство продукции на рынок⁴⁴. Основные экспортные культуры, годные для транспортировки и длительного хранения — оливковое масло, вино, зерновые и [с.15] бобовые культуры — выращивались в основном на виллах «катоновского» типа, появившихся уже после Ганнибаловой войны. Наиболее ранние из известных остатков вилл, найденные в Кампании, датируются рубежом III—II вв. до н. э.⁴⁵ Следует учесть, что переориентация части хозяйств на рынок, видимо, было связано с «агрикультурной» революцией начала II в. до н. э., которая ввела в повседневный рацион населения Италии пшеничный хлеб, оливковое масло, мясо, вино, стимулировав развитие соответствующих отраслей сельского хозяйства⁴⁶.

Предположение, что сенаторы сбывали продукцию, выращенную в условиях мелкого производства зависимыми лицами, также вызывает сомнение из-за чрезвычайной ее дешевизны. Так, Ливий и Плиний отмечают дешевизну зерна, которое могло стоить от 1 до 4 ассов за модий (8,75 литра)⁴⁷. Конечно, можно предположить, что в случаях, о которых сообщают античные авторы, цены искусственно занижались. Е. М. Штаерман в этой связи приводит любопытные данные: в 149 г. до н. э. 1 асс стоили модий зерна, конгий вина (3,28 литра), 10 фунтов масла (3,28 литра), 12 фунтов мяса (ок. 4 кг), 30 фунтов сушеных фиг (9,8 кг)⁴⁸. «Неизвестно, какой в то время мог получить доход крестьянин от продажи своих продуктов, но вряд ли он был велик», — отмечает она⁴⁹. Судя по содержанию более позднего закона Лициния Красса, к предметам роскоши относилось копченое и соленое мясо, стоившие, видимо, достаточно дорого⁵⁰. Высокая стоимость такого мяса была, возможно, связана с тем, что оно импортировалось из Галлии, которая была главным поставщиком свинины (Polyb. 2. 15. 3; Strabo. 5. 218). Варрон упоминает о ветчине, грудинке и сале, которые привозились из Галлии в Рим⁵¹. Следует, однако, отметить, что по [с.16] свидетельству Полибия забитых свиней из Цизальпийской Галлии доставляли по суше, а не по морю (2. 15. 3). Высказывалось предположение, что выгоду могла приносить продажа фруктов — смокв, груш, яблок, орехов⁵². Садоводство наиболее развито было в Кампании и Великой Греции — в Метапонте и Таренте, хотя центры развитого садоводства были и в Северной Италии и в Лации. Однако, как отмечает М. Е. Сергеенко, «тогдашние способы хранения и характер транспорта исключали возможность дальних перевозок: Италия, торговавшая вином и маслом с рядом стран, никуда не посылала своих персиков и груш»⁵³. Плодоводство никогда не играло в хозяйственной жизни Италии такого значения, как виноградарство или выращивание маслин. Производимая на территории Италии садоводческая продукция попадала только на внутренний рынок, поэтому говорить о ее значении в морской торговле Рима затруднительно.

Столь же сложно найти те рынки, на которых могла осуществляться Римом крупномасштабная морская торговля. Для этого требуется определить в качестве потенциального рынка сбыта территорию с прилегающей прибрежной частью. Это не могли быть Испания и Северная Африка, где хозяйничали карфагеняне. Южное побережье Галлии было зоной торговой активности греков — здесь существовали такие крупные торговые эллинистические центры как Массилия. В качестве рынка сбыта римской продукции могли выступать Цизальпийская Галлия или Иллирия, однако, складывается впечатление, что имело место прямо противоположное явление — шел отток продовольственного сырья и товаров из этих областей в Рим, а не наоборот⁵⁴. Хотя италийское ремесло к рубежу III—II вв. до н. э. достигло довольно высокого уровня развития, оно ориентировалось в основном на внутренний рынок, будучи неспособно конкурировать с товарами «из-за моря». В Риме в это время постепенно появляется спрос на предметы роскоши, однако они ввозятся из эллинистических стран или изготавливаются ремесленниками, прибывшими из Малой Азии либо сопредельных территорий⁵⁵. И вновь следует отметить, что широкомасштабные импортные операции (а предметом их, несомненно, являлись предметы роскоши) возможны лишь при наличии емкого [с.17] потребительского рынка, существование которого в Риме второй половины III в. до н. э. не доказано. Напротив, источники однозначно связываю рост благосостояния, приток иноземной роскоши, увеличение богатства отдельных римских семей с последствиями войн первой половины II в. до н. э. Данные, которые приводит Э. Грюэн, иллюстрируя экономическое проникновение Рима в Восточное Средиземноморье, показывают, что, судя по именам, это были жители Италии либо незнатные римляне. Вероятно, среди них была велика доля выходцев из Южной Италии, что вполне согласуется с современным представлением об экономическом развитии этого региона, традиционно связного с греческим миром⁵⁶.

Таким образом, принятие Клавдиева закона вряд ли было прямо связано с ростом торговых операций сенаторов. Означает ли это, что увязка запрещения сенаторам владеть крупнотоннажными судами с торговлей является фикцией, позднейшим изобретением римских историков — анналистов? Как бы ни трактовались причины принятия этого закона, замечает Б. С. Ляпустин, ясно, что большегрузные корабли для заморской торговли в это время у знати были⁵⁷. Археологические данные подтверждают наличие в Риме судов, способных вмещать около 7 000 амфор грузоподъемностью 300—400 тонн, относящихся, правда, ко времени Поздней республике⁵⁸. Тем не менее, и здесь можно отметить любопытную деталь: из 300 имен владельцев кораблей в Остии, известных по надписям Ранней империи, лишь 4 имени с уверенностью можно считать принадлежащими италийцам⁵⁹. Э. Грюэн несколько по-иному оценивает принятия закона Клавдия: каково бы ни было политическое значение этой меры, она показывает, по крайней мере, на то, что вне сената были лица, занятые морской торговлей в больших масштабах⁶⁰. При этом он отвергает возможность как принятия закона под нажимом этих лиц, так и того, что в нем были заинтересованы сенаторы⁶¹. Подобное ощущение некоего тупика характерно и для других работ, содержащих блестящие интерпретации и оценки отдельных аспектов этой проблемы. Так, Д. Д’Армс отмечает, что поскольку часть римских сенаторов явно не была прямо вовлечена в морскую торговлю, не существовало необходимости ни в ограничительном [с.18] законодательстве, ни в сенатской оппозиции закону⁶². Закон, по его мнению, теряет свой смысл и в том случае, если не будет доказано строительство в Риме кораблей для коммерческих перевозок к моменту его принятия, а четких и недвусмысленных доказательств этого нет⁶³.

Следует согласиться с замечанием Д. Д’Армса о том, что нам очень мало известен специфический контекст введения запрета на владение морскими судами сенаторами и их сыновьями⁶⁴. Обратим еще раз внимание на его замечание о том, что по условиям закона Клавдия сенаторов отстранялись не от предпринимательства вообще, а только от владения крупнотоннажными судами. В этой связи очень важным представляется время принятия lex Claudia. Введение в действие такого закона в условиях развертывающейся войны Рима с Карфагеном наводит на мысль о том, что между двумя этими событиями должна существовать определенная связь. На эту связь указывает и Т. Франк, полагавший, что в законе Клавдия отразилось помимо прочего и недовольство населения Рима сенатскими методами ведения войны с Ганнибалом⁶⁵. В свое время А. Пеллетье высказал смелую гипотезу, согласно которой введение закона Клавдия было продиктовано исключительно потребностью в увеличении римского флота для перевозки войск в начавшейся войне с Ганнибалом⁶⁶. Действительно, война Рима с Карфагеном планировалась как связанная с крупными морскими операциями — переправкой войск в Испанию, Африку, Сицилию⁶⁷. Первоначальный римский план ведения войны предусматривал удар двумя консульскими армиями⁶⁸. Публий Корнелий Сципион отплыл наперехват армии Ганнибала в Южную Галлию. Ливий пишет: «Публий Корнелий, набрав новый легион взамен того, который был отослан с претором, оставил Рим и на шестидесяти восьми кораблях отправился мимо этрусского берега, лигурийского и затем салувийского горного хребта в [с.19] Массилию»⁶⁹. Его коллега, Тиберий Семпроний Лонг, отплыл на Сицилию, «с тем чтобы в случае, если другой консул сумеет сам удержать пунийцев вне пределов Италии, перенести войну в Африку»⁷⁰. «Судя по тому, с каким ожесточением Семпроний собирался вести войну, сколь значительны его вооружения в Лилибее, куда он стягивал всех отовсюду, можно было предположить, что пристав к берегу, он тотчас е начнет осаду самого Карфагена», — отмечает Полибий⁷¹. Только появление Ганнибала в Италии сорвало планы африканской экспедиции (Liv. 17. 5—6).

Таким образом, перед римскими властями в начале войны стояла задача транспортировки по морю нескольких армий. Всего в 218 г. до н. э. было набрано 24 000 пехотинцев и 1 800 всадников из числа римских граждан. К ним следует прибавить 40 000 пехотинцев и 4 400 всадников, набранных консулами в италийских общинах, связанных с Римом союзными договорами⁷². Из них под началом Тиберия Семпрония Лонга находилось два легиона (примерно 8 000 пехотинцев и 600 всадников) из числа римских граждан и 16 000 пехотинцев и 1 800 всадников из союзников, а также 172 корабля. Публий Корнелий Сципион также получил два легиона (примерно 8 600 человек) и 14 000 пехотинцев и 1 600 всадников из союзников, а также 68 кораблей. Следовательно, для реализации первоначального плана ведения войны требовалось перевезти по морю примерно 50 600 человек, для чего консулам был выделен флот в 240 кораблей.

Для передвижения всей этой массы войск требовалось огромное количество не только военных, но и вспомогательных судов, что говорит в пользу [с.20] предположения А. Пеллетье. В то же время от внимания исследователей часто ускользает такой аспект, как проблема снабжения армии продовольствием и снаряжением. Если исходить из сообщения Полибия о нормах продовольственного снабжения в римской армии, то легионер в среднем получал в месяц 4, 25 модия пшеницы⁷³. Следовательно, для снабжения в 218 г. до н. э. армии в течение месяца необходимо было подготовить и перевезти около 230 000 модиев (более 2 000 000 кг) пшеницы. Кроме того, на каждого всадника полагалось в месяц на прокорм коня 42 модия (около 367 кг) ячменя для римских граждан и 30 модиев (около 262 кг) ячменя для союзников. В консульских армиях насчитывалось 4 600 всадников (1 200 — римские граждане, 3 400 — союзники), для обеспечения которых требовалось около 150 000 модиев (более 1 300 000 килограмм) ячменя. Однако, в том случае, если бы африканская и испанская экспедиции заняли бы по времени три месяца, для снабжения армии требовалось бы уже 690 000 модиев (более 6 000 000 кг) пшеницы и 450 000 модиев (более 3 900 000 кг) ячменя. При этом следует учесть то обстоятельство, что вместе с легионом могло передвигаться 500—600 вьючных животных, таких как мулы и быки, а также скот для жертвоприношений⁷⁴.

На то, что эти цифры вполне реальны, указывает следующая сводка данных, извлеченных из Ливия. В 200 г. до н. э. нумидийский правитель Масинисса послал воевавшей в Македонии римской армии 200 000 модиев пшеницы для солдат и 200 000 ячменя для лошадей⁷⁵. В 198 г. до н. э. он же послал в Грецию 200 000 модиев пшеницы⁷⁶. В 191 г. до н. э. Карфаген поставил римской армии в Греции 600 000 модиев пшеницы и 300 000 модиев ячменя, а Масинисса — 500 000 модиев пшеницы и 300 000 модиев ячменя⁷⁷. В 170 г. до [с.21] н. э. для римской армии в Македонии Карфаген отправил 1 000 000 модиев (8 750 000 кг!) пшеницы и 500 000 модиев ячменя, и столько же пшеницы⁷⁸ отправил Масинисса⁷⁹.

Проблемы, возникающие в связи с необходимостью перевозки такого количества зерна, показывают исследования Д. Рикмана. Он выделяет, по крайней мере, три этапа в процессе транспортировки зерна из провинций: сбор и хранение в портах на территории провинций — перевозка на судах через открытое море — перегрузка на баржи и доставка к месту назначения. Хотя данные, приводимые исследователем, относятся к периоду Поздней Империи, они позволяют получить некоторое представление о масштабах задач, возникающих в процессе организации продовольственного снабжения. Д. Рикман берет в качестве примера Африку, дававшую Риму до 27 000 000 модиев пшеницы в год в конце I в. до н. э. Перевозка зерна по суше осуществлялась на четырехколесных повозках, запряженных двумя парами волов, принадлежавших местным землевладельцам, но содержавшихся на общественный счет. Повозка стандартного размера вмещала от 50 до 75 модиев пшеницы, передвигаясь со скоростью 2 мили (около 3 км.) в час. На главных дорогах была создана система станций, где можно было сменить тягловых животных и переночевать. Низкая вместимость повозок приводила к тому, что для [с.22] переброски всего предназначавшегося для Рима зерна в африканские порты требовалось огромное их количество, буквально сотни тысяч⁸⁰.

Приведенные данные позволяют сделать ряд выводов. Еще Т. Франк обратил внимание на то, что весь привозной хлеб шел на содержание действующей армии и — в меньшей степени — населения самого Рима⁸¹. Это обычно объясняется тем, что в Риме на рубеже III—II вв. до н. э. складывается новая экономическая ситуация. Как отмечает М. Е. Сергеенко, «прирост населения, разрастание городов, превратившихся в настоящие ремесленные центры, появление новых рынков и увеличение старых, приток денег и богатств, сопровождавший удачные войны, необходимость содержать большое войско, все время находившееся то на одном, то на другом театре военных действий, — все это создавало условия, которые требовали … больше и больше хлеба»⁸². Очевидно, однако, и то, что со времени Ганнибаловой войны римские власти столкнулись со сложнейшей проблемой снабжения армии, в течение долгого времени воевавшей за пределами Италии. На это указывает, к примеру, следующий эпизод: «На исходе лета … пришло письмо от Публия и Гнея Сципионов, об их успехах в Испании. У них, однако, писали они, вовсе нет денег на жалованье, одежду и пропитание войску и морякам. Что до жалованья, то если казна пуста, то они придумают, как раздобыть денег у испанцев; остальное все же придется прислать из Рима — иначе не удержать ни войска, ни провинции. Письмо прочитано было в сенате; не было человека, который не признавал бы, что и написанное правда, и требования справедливые, но задумывались о том, какие большие приходится содержать войска, сухопутные и морские, какой флот вскоре придется строить, если подымется война с Македонией. Сицилия и Сардиния, которые до войны уплачивали подать, едва кормят войско, охраняющее эти провинции; на расходы идет налог, но налогоплательщиков стало меньше, ведь сколько войска перебито при Тразименском озере и при Каннах. Если немногочисленных уцелевших отяготить во много раз большим налогом, погибнут и они, хоть не от врагов. Государство устоит, если ему дадут взаймы, своих средств устоять у него нет»⁸³.

[с.23] В свое время на проблему снабжения армии продовольствием обратил внимание Э. Бэдиан⁸⁴. Он подверг критическому анализу концепцию Т. Франка о том, со времен Ганнибаловой войны поставками зерна и организацией транспорта для этих поставок занимались магистраты⁸⁵. По его мнению, снабжением армии продовольствием и амуницией занимались коллегии публиканов, специализировавшиеся на такого рода деятельности. Э. Бэдиан справедливо указывает на во многом примитивный характер организации государственной власти в Риме. В частности, он обратил внимание на то, что римское государство не могло самостоятельно справиться с решением двух главных задач: продовольственного снабжения (для религиозных обрядов, армии, публичных работ) и сбора налогов. Закупаемое продовольствие оплачивалось за счет получаемых налогов, однако их сбор также требовал немалых затрат. Решение этих тесно связанных друг с другом задач было связано с деятельностью частных лиц, бравших государственные подряды — публиканов⁸⁶. Таким образом, только публиканы, и никто другой, могли решить задачу снабжения армии. Детально исследовавший проблему продовольственного снабжения Рима Д. Рикман менее категоричен. Он отмечает почти полное отсутствие сведений о сборе и хранении зерна в Сицилии и Сардинии, указывая на необходимость дальнейшего исследования механизма перемещения зерна из провинций в метрополию⁸⁷. Соглашаясь с большинством положений, высказанных Э. Бэдианом, следует все же отметить некоторые моменты. Прежде всего — это отсутствие данных о системе снабжения армии в первые годы войны. Первые упоминания о деятельности публиканов в это время приходятся на 215—214 гг. до н. э. С другой стороны, организация продовольственного снабжения Рима, как и решение непосредственных финансовых проблем армии, были традиционной обязанностью квесторов. Признает Э. Бэдиан и наличие механизма сбора и транспортировки зерна, возникшего в результате эксплуатации первых провинций. Главным препятствием в работе магистратов, по его мнению, было отсутствие у них достаточного количества судов, необходимых для транспортировки продовольствия⁸⁸. Между тем, как показывают источники, каким-то количеством судов римские магистраты [с.24] обладали⁸⁹. Если внести предложенные нами коррективы в высказанную А. Пеллетье точку зрения на мотивы принятия закона Клавдия, легко объяснить, откуда римские власти могли взять необходимое число кораблей. Более того, вопросы строительства и финансирования флота в годы войны будут постоянно находиться в центре внимания магистратов Рима. С другой стороны, нет необходимости оспаривать главный тезис, выдвигаемый Э. Бэдианом. То, что именно публиканы взяли на себя организацию поставок в армию, компенсируя тем отсутствие развитого бюрократического аппарата и горизонтальных структур государственной власти, не вызывает сомнений. Проблема заключается в том, в какой именно период времени деятельность публиканов по снабжению армии обретает характер системы. Экстраординарные меры властей периода Ганнибаловой войны не могли обрести характер постоянных, поскольку вступали в противоречие с гражданским характером римского государства. Оправдать их возобновление в условиях мирного времени было бы чрезвычайно трудно⁹⁰. Поэтому, скорее всего публиканы начинают занимать и осваивать все более расширяющийся рынок военных поставок в последние годы Ганнибаловой и последовавшие практически без перерыва за ней первые десятилетия восточных войн.

Судя по приведенному материалу, постоянная и эффективно функционирующая система снабжения армии, опирающаяся на собственные источники поставок, в Риме в этот период так и не сложилась, хотя определенная система все же просматривается. На содержание армии работали провинции — Сицилия и Сардиния⁹¹, обложенные хлебной податью⁹². Этого хлеба явно не [с.25] хватало, поскольку Риму приходилось закупать его, как в 171 г. до н. э. перед войной с Персеем на юге Италии⁹³. С просьбой о предоставлении зерна Рим обращался к Карфагену и Нумидии, которые, судя по объемам отгружаемого зерна, являлись важнейшими поставщиками хлеба для армии и флота⁹⁴. Создается впечатление, что провинции, с одной стороны, и Карфаген и Нумидия, с другой, стали главными элементами, вероятно, стихийно сложившейся системы снабжения армии и самого Рима. Хотя Ливий особо отмечает, что римляне платили за хлеб из Африки, по каким ценам он покупался, нам неизвестно⁹⁵. По мнению Д. Кинаста, добыча от Второй Пунической войны и [с.26] ежегодная контрибуция, поступавшая из Карфагена, не покрывали самых необходимых расходов на новые войны на Востоке⁹⁶. В условиях хронического безденежья римского эрария первой трети II в. до н. э. когда несколько раз переносились выплаты собственному населению по займам, взятым в годы Ганнибаловой войны, подобные «закупки зерна» заставляют заподозрить в них скрытую экспроприацию хлеба. Впрочем, римляне не гнушались и прямой эксплуатацией своих союзников⁹⁷. Таким образом, перед нами вырисовывается определенная система, сочетавшая в себе прямые и косвенные методы эксплуатации провинций, вассальных государств, реальных и вынужденных союзников, таких как Карфаген. По мнению Э. Бэдиана, она не имела единого характера, различаясь в зависимости от конкретной территории⁹⁸. Это наводит на мысль о том, что в течение определенного времени такая система могла не иметь постоянного характера (за исключением, может быть, эксплуатации провинций), функционируя в зависимости от реакции римских властей на складывающуюся ситуацию. Как можно видеть, по времени ей предшествовало принятие закона Клавдия, который, таким образом, может быть [с.27] истолкован и как первая попытка решения задачи снабжения римских армий, оторванных от территории Италии.

Подводя итог, следует отметить, что интерпретация закона Клавдия и объяснение причин его принятия являются крайне сложной задачей для исследователя. В первую очередь это связано с минимумом информации, как о самом законе, так и о тех социальных, политических и экономических условиях, в которых он принимался. III в. до н. э. до сих пор во многом является terra incognita для антиковедов. С другой стороны, крайняя скудость сведений о lex Claudia благоприятствует появлению большого числа гипотез и концепций, противоречащих друг другу и только еще более затемняющих картину событий и запутывающих исследователя. Связано это и с тем, что принятие закона Клавдия было событием, в котором тесно и порой неразрывно переплелись моменты идеологические, социально-экономические и политические. Слабым местом многих работ, посвященных закону Клавдия, является то, что на первый план ставится один из аспектов проблемы в ущерб другим, причем часто без учета той конкретно-исторической ситуации, в которой был принят закон. Таким образом, восстановление контекста принятия lex Claudia является первоочередной и главной задачей исследователя. На наш взгляд, наиболее плодотворным является рассмотрение закона Клавдия в контексте первых лет Ганнибаловой войны с учетом тех социальных изменений, которые имели место в римской civitas III в. до н. э.