| Стаций | ||
| ФИВАИДА | ||
|
КНИГА III |
||
|
В эту тревожную ночь аонийского края коварный руководитель не мог — хотя увлажнившимся звездам долгий труд еще предстоял до рассвета — забыться сном: не стихали в душе, заставляя терзаться, заботы о подготовленном зле, и — худший в сомненьях советчик — многое страх предвещал: «О горе мне, что ж они медлят?» — так восклицал он, сочтя, что легко одолеют Тидея столько мечей, что числом и дух возместится, и доблесть. «Может быть, он с дороги свернул? А может быть, Арги |
|
| 10 |
выслали помощь ему? И сразу же слух о злодействе ближних достиг городов? Не мало ль отобрано мною, отче Градив, и не слабых ли рук? Но там и храбрейший Хромий, а также Дорил; а наших не меньшие башен мне Феспиады могли б сорвать с основания Арги. Да и Тидей для моих, полагаю, мечей проницаем, — сам он и руки его — не из меди иль адаманта цельного. Трусам позор, если сомкнутый строй безуспешно бьется с одним». Но, кипя волнением многообразным, он тосковал и прежде всего оттого удручался, |
| 20 |
что не пронзил посланца мечом, пока пред собраньем тот говорил, и свою не насытил мерзкую злобу. Вдруг — стыдился того, что затеял, и каялся, — словно меж ионических волн вожатый ольхи калабрийской — в плаваньи не новичок, хотя он родимую гавань был бы не должен бросать при ясном светиле оленском; бурный Юпитер едва загрохочет и мира устои все загремят и склонит небеса Орион многозвездный, — он и стремится к земле, и ей не дает приближаться; буйствуя, Нот срывает с кормы, и, бросив уменье, |
| 30 |
кормчий стенает, слепым поневоле волнам доверяясь; — так же и Агенорид-предводитель, следя за денницей, медлящей в небе, в сердцах рассвет укоряет нескорый. Ночь, опускаясь, уже заходящую власть отдавала, звезды скрывались, когда великая Тефия стала с моря восточного гнать неспешного Гипериона. В самых основах своих — несомненное знаменье бедствий — сотрясена, задрожала земля, Киферон, покачнувшись, древним снегам позволил сбежать: и казалось, вершины ввысь поднялись, и с хребтом сошлись семивратные Фивы. |
| 40 |
Нужно ль причины искать? — Ледяною зарей возвращался, рок свой кляня, Гемонид и скорбел, что отказано было в смерти ему. Покамест лица нельзя было видеть, но о великой беде возвещали уже издалёка стоны и вопли его: ибо слезы он все поначалу пролил. Подобно ему бегом возвращается пастырь, стада лишенный ночным волков равнинных набегом: скот господский из рощ у него внезапным был изгнан ливнем и зимней луны несущими ветр остриями; жертвы восход осветил, — донести господину боится |
| 50 |
сам он о свежей беде; ужасен от грязи налипшей, пенями полня поля, безмолвие пастбищ огромных возненавидев, зовет поименно быков умерщвленных. Матери, что собрались у ворот городских на порогах, только завидев его — одного — возможно ль? — без войска, без благородных вождей, — спросить ничего не дерзая, подняли вопль, — таков перед взятием вопль в осажденном городе или же вопль на судне, тонущем в море. Он же, тоску утолив ненавистного видеть владыку: «Ярый Тидей лишь мою из отряда целого душу |
| 60 |
бедную отдал тебе; не знаю, богов ли решенье, случай ли здесь, или то, что стыдно и высказать: мужа необоримая мощь, — я сам, извещая, не верю: всех положил он, всех! Бегущими звездами ночи, манами я поклянусь и мой лишь возврат предсказавшей птицей зловещей, что я не хитростью или слезами злую пощаду и дар заслужил опозоренной жизни; нет, но приказы богов и ничьей неподвластная воле Атропос, к гибели мне иные открывшая двери, смерть отложили мою. Но знай: ты взираешь на сердце, |
| 70 |
с жизнью простившееся и страху пред смертною гранью чуждое. Ты учинил преступный набег и без добрых знамений выслал, злодей, отряд; попирая законы, брата родного изгнав, покамест ты царствуешь, гордый подвигами, — череда поредевшая кровель сиротских будет рыдать, а кружась над тобой ночами и днями, — души будут летать числом пятьдесят, угрожая местью, — поскольку и я ухожу к ним». — Жесткий правитель гневом пылал, а лицо угрюмое кровью зарделось. Сразу же Флегий вперед и Лабдак, споспешник неправды, — |
| 80 |
оруженосцы царя — спешат, Гемонида пытаясь силою остановить. Но нет, — пророк благородный меч свой уже обнажил и то на свирепого смотрит деспота, то на клинок: «Тебе ли распоряжаться кровью моей и мое, пощаженное мощным Тидеем, сердце разить? — Я сам с восторгом за отнятой смертью прядаю и уношусь — да встречу товарищей — к теням. Боги и брат тебя…» — но начатой речи не может грудь, вместившая меч, довершить; и одолевая муки, могучий удар он с силой обрушил вторично, |
| 90 |
и заметалася кровь в содроганиях жизни последних, током одним из уст, из раны другим изливаясь. Знати умы смущены, собрание, перепугавшись, молча стоит; а его, чей лик и прежнюю строгость не замутила и смерть, — жена и верные слуги в дом понесли, не успев возвращеньем его насладиться. Но нечестивый свой гнев успокоить не мог и на этом яростный царь: запретив предать сожжению тело, мирной гробницы лишил понапрасну он манов невинных. Ты же, чей редкостный рок и дух никогда не узнают — |
| 100 |
и по достоинству — тьмы забвения, ты, о дерзнувший выйти, царей презрев, и путь, на котором свобода полная ждет, проторить, — какою мне песней, какою голоса мощью твою добродетель достойно восславить, небу любезный вещун? Тебя не напрасно гаданьям выучил сам Аполлон и лавром своим удостоил; ныне и матерь лесов — Додона, и в храме киррейском дева решится смутить народы молчанием Феба. Ныне от тартарова Аверна вдали обретаясь, |
110 |
в дом элисийский ступай, под свод, чья ось недоступна манам огиговым: там бессилен сей несправедливый власти преступной приказ; но и здесь — застывшее тело хищник не смеет терзать, оставленного под открытым сводом и роща хранит, и скорбная робость пернатых. А между тем, по полям и по бездорожью разлившись, жены, живые едва, и дети, и дряхлые старцы в жажде оплакать своих бегут от города в скорбном соревнованье, и их бесчисленные провожают толпы, утешить стремясь, а частью — сгорая желаньем подвиг увидеть ночной и свершенья единого мужа. |
| 120 |
Путь от рыданий кипел, и воплям поля откликались. Но лишь достигла толпа бесславной скалы и злодейской рощи, — как будто дотоль они не стенали и черный дождь дотоль не стекал, — толикий исторгся единым выдохом горестным крик и настолько при виде кровавой бойни взъярились они! И плащ разодрав обагренный, лютая скорбь к матерям взывала, в перси вонзаясь. Силятся мертвых узнать по шеломам и, труп обнаружив, смотрят, готовы упасть равно на чужой и на милый. К залитым кровью кудрям прижимаются, веки смыкают, |
| 130 |
и орошают слезой глубокие раны, и жала с тщаньем ненужным извлечь стараются и осторожно рук обрубки к плечам и к вые лицо подбирают. Между кустов и в пыли пустынного поля блуждая, а Мощная юношей — нет, — мать двух покойников, Ида, с грязной копною волос всклокоченных, в синие щеки ногти вонзив, и уже не то что жалка и несчастна, — в горе великом страшна, повсюду меж тел и оружья лютую землю метет распущенною сединою: бедная, ищет детей, пред каждым дрожащая телом. |
| 140 |
Так фессалиянка, чье родовое нечестие может пеньем людей воскрешать, случившейся радуясь битве, многолучинный огонь подымая древнего кедра, ночью выходит в поля, в крови различает побитый люд и манов о них пытает: кому из лежащих лучше в живых пребывать. — Собрания скорбные теней ропщут, и гневом кипит авернского мрака родитель. Вместе они под скалой в отдаленье лежали, счастливцы, оба одною рукой, одной унесенные ночью, — дрот-посредник скреплял пронзенные ранами станы. |
| 150 |
Оных завидев, глаза для хлынувших слез отворила: «Эти ль объятия мне, лобзания эти ли, дети, матери видеть? Вот так жестокая выдумка смерти вас на последней черте сочетала! Чьих прежде коснуться ран, к чьим прижаться устам? Не вами ли — мощью моею, счастьем утробы моей — я мнила сравняться с богами, ваших деяний чредой — перестигнуть огиговых предков? Сколь же счастливей и сколь приятнее в браке бесплодном той супруги удел, в чьем доме не слышит Луцина криков страданья! А мне — беды причиною стали |
| 160 |
прежние муки! Увы, не в явственном свете сраженья, не на виду у судьбы, не ради славы в потомках ран удостоились вы, приснопамятных матери жалкой, — но обрели меж многих смертей безвестную гибель. Кровь, увы, пролилась воровски, полегли вы бесславно! Так; но дерзну ли разъять сплетенные скорбно десницы или подобный союз погибели общей разрушить? — Братья доселе, и сквозь последний огонь неразлучно шествуйте ныне, смешав и прах, и милые души». Так же, побитых тела разобрав, взывают другие: |
| 170 |
Ктония кличет жена, Пенфея — мать Астиоха, мальчики рядом — твои, о Федим, невинные чада — в том, что отец их убит, убедились; Марпесса с Филлея смыла кровь, жениха; Акаманта — сестры обмыли. После железом леса обнажают и древние рощи на близлежащем холме, который ночные деянья видел и вопли слыхал; тогда же старуха Алета возле костров — покамест огонь расправлялся с телами — так ободрить злосчастных собор речами пыталась: «Горестный род наш не раз, испытываемый игрою |
| 180 |
судеб, бывал сокрушен с той самой поры, как сидонский странник железный посев свершил в борозде ионийской. Странен был урожай, страшна насельцами пашня, — но никогда — ни тогда, как древнего Кадма покои в прахе перунном легли мольбами неправой Юноны, ни о ту пору, когда, достигши погибельной славы, от устрашенной горы Афамант возвратился злосчастный, полуживого неся Леарха с криком счастливым, — в Фивах не плакали так; не более громкие вопли дом финикийский слыхал, когда, осилив безумье, |
| 190 |
кроткою став, сопутниц слезам ужаснулась Агава. Этому — сходствуя с ним исходом и обликом бедствий — дню был равен один: когда Танталида реченья гордые смыла свои, и земля, напоенная смертью, столько похитила тел, в кострах нуждалася стольких! Так же застыла толпа, и так же оставили город и старики, и юнцы, и долгою шли чередою матери, зависть богов проклиная, и с гомоном горьким по два костра близ мощных ворот городских громоздили. Помню, как я и сама — а возраст мой был беззаботен — |
| 200 |
не уступила тогда в рыданьях родителям милым. Так уж угодно богам! И ни то, что чистый источник (Делия, твой) осквернить посмевший кощунственным взглядом не был, хозяин, увы, молосскою злобою узнан, больших не стоило слез, ни то, что внезапно царицы лужею кровь разлилась: ведь это суровые слали нити Сестер и Юпитер решал; а ныне — преступной волей царя лишены безвинно фиванские кровли стольких мужей; и еще о втоптанном в грязь договоре в Аргах не знают, а мы — хлебнули военного лиха. |
| 210 |
Сколько претерпят еще и кони, и воины в тучах пыли, и сколько ручьев разольются ужасным багрянцем! — Пусть это видит рука, не знавшая битвы; меня же пламенем пусть одарят и в земле прародителей скроют». Старая долго еще Этеокла нечестье бранила, страшным, безбожным зовя и суля наказанье в грядущем. Что ей свободу дает? — Приближение смерти, и долгий век позади, и почет, подобающий поздней кончине. Все это сеятель звезд разглядел с вершины небесной, понял, что первой уже напитаны кровью народы, |
| 220 |
и поспешил Градива призвать. Обильным убийством опустошив города бистонов и яростных гетов, тот стремительный бег к эфирным направил твердыням: шлема блеск оперен перуном; оправленный в злато, мрачный ужасен доспех, очертаньями див оживленный; свод под осью гремит, багровеет сияньем кровавым щит, вступающий в спор с далеко отражаемым солнцем. Только завидев его, горящего пылом сарматских подвигов, с помыслами, военною полными бурей, — молвил Юпитер: «Таким, таким прошествуй по Аргам, |
| 230 |
чадо, — и с влажным мечом, и сим омрачаемый гневом! Пусть нерадивых умы возмутятся и, яростью полнясь, жаждут тебя и тебе безоглядно десницы и души пусть посвятят. Подтолкни медлительных, рушь договоры: мы дозволяем тебе самих небожителей битвой воспламенять и мое спокойствие. Сам я посеял семя сраженья: Тидей возвращается с вестью о страшной дерзости, и о преступном вожде, и о гнусной засаде — первоначале войны, — отмстив оружьем коварству. Все подтверди. — А вы, моей наследники крови, |
| 240 |
гневу их стать поперек, с мольбою ко мне обратиться и не пытайтесь: меня наставили судьбы, а также черные прялки Сестер. От мира начала назначен день неотменный войны и рожденные биться народы. Если же казнь племенам за древние их злодеянья мне не дадите свершить и отметить ужасным потомкам, — этой твердыней клянусь, для нашего рода священной, рек элисийских водой, даже мне внушающей трепет: Фивы своего рукой разнесу, сорвав с основанья стены, и, башни подняв с земли, на инахов город |
| 250 |
сброшу или в простор лазурный смету их, а сверху ливнем залью, — хотя бы сама во всеобщем смятенье, храмы свои обхватив и холмы, пострадала Юнона». Рек и всех поразил приказаньями, но — словно были смертны они — голоса и пыл свой умерили боги. Так морской замирает простор при длительном мире бурь: по лежащим в дреме его берегам бестревожным нежит томительный зной при полном безветрии кудри леса и строй облаков, и воды тогда опадают в реках и звонких ручьях, и молкнут сожженные струи. |
| 260 |
Счастлив приказом, Градив ликует и гонит проворный виды видавший возок, поводьями правя налево. Путь он уже совершал по краю небесного свода, — вдруг, навстречу коням устремившись бесстрашно, Венера стала пред ними: тотчас попятившись, кони поникли грозными гривами их. Она же, на самую вагу грудью опершись, лицо, увлажненное плачами, пряча, так начала (а меж тем, к стопам госпожи приклонившись, кони грызли губник адамантовый, пеной покрытый): «Значит, ты войны, о тесть драгоценнейший, войны ты, значит, |
| 270 |
сам же готовишь для Фив и потомков своих истребляешь? Буйный, ужели тебя ни Гармонии имя, ни свадьба — всех небожителей пир, ни эти вот слезы не сдержат? Это ль награда за грех? Того ль от тебя заслужила я за оставленный стыд, и честь, и лемносские цепи? Что ж, отправляйся! Но к нам вулканово расположенье не таково, — уязвленный супруг и в гневе нам предан. Ежели я прикажу, то он близ негаснущих горнов ночи свои для меня проведет в трудах неусыпных: с радостью даже тебе он новый доспех и оружье |
| 280 |
выкует, ты же… — но нет, я камень и медное сердце просьбами тщусь преклонить! Одно меня мучит, одно лишь я проклинаю: зачем ты позволил с тирийским супругом милой породе моей сочетаться на свадьбе несчастной? Всё бы тебе восхвалять оружием славных тирийцев, неистребимый их пыл — наследие крови змеиной, род, поколений чредой восходящий к Юпитеру! Мне же много была бы милей под ситонской Медведицей свадьба, там, где Борей и фракийцы твои. Иль мало позора |
290 |
мы испытали, когда Венеры божественной дочерь вдаль уползала, следы в иллирийской траве оставляя? Ныне невинный народ…» — но тут повелитель сражений слез не сдержал и, шуйцей копье переняв, с колесницы прянул высокой стремглав и, щитом прижимая, Венеру стиснул в объятиях и так успокаивал ласковой речью: «Ты, мой межбитвенный мир, святое мое услажденье, буйного сердца покой! Другим ни бессмертным, ни смертным власти такой не дано — идти безнаказанно против дротов моих и моим в сражении яростно ржущим противостать жеребцам и вырвать сей меч из десницы. |
| 300 |
С Кадмом сидонским союз достопамятный и уж конечно, дивная верность твоя — не тешься притворным попреком! — мной не забыты, — чтоб мне в преисподней дядиной сгинуть, хоть я и бог, и попасть безоружному к теням бесплотным! Ныне, однако, судьбой предводимый, я должен исполнить горнего волю отца — ведь негодной деснице Вулкана было нельзя поручить такую задачу; так смею ль против Юпитера прать, презирая закон изреченный, — против него, перед чьей и земля, и небо, и море речью — вот сила! — дрожат и прячутся столькие боги — |
| 310 |
веришь? — один за другим?! Но, милая, к сердцу угрозы горние не принимай! Поскольку приказ этот силой нам отменить не дано, — то едва под тирийской стеною битву начнут племена, помогу я союзным отрядам. Тут не отвергну тебя, вот увидишь, и в поле кровавом я широко разгорюсь в защиту аргосского дела. Это — могу, здесь рок — не запрет». — Сказал и направил нетерпеливых коней с небосвода, — и сверху на землю мчится Юпитера гнев не быстрее, когда он на снежный Отрий и кряж ледяной надвигается Оссы арктийской, |
| 320 |
в туче оружье найдя: летит огневая громада, грозные божьи неся указы, и гривой тройною прежде всего небеса устрашает, иль тучное поле метит, иль топит суда, застигнутые непогодой. Заново вымерив путь, Тидей данайские пашни шагом усталым прошел и кручи зеленой Просимны. Вид его страшен: власы, пропитаны пылью, торчали, пот почернелый стекал по плечам на глубокие раны, и воспалились глаза от бессонницы, рот разверзался в жажде хрипящей, но мысль, о подвигах помня, дышала |
| 330 |
честью высокой. — Таков возвращается к пастбищам милым бык после битвы: чужой и своею окрашена кровью шея, и струи текут по бокам рассеченным к подгрудку, Но надмевается он утомленною доблестью, гордо держит побитую грудь: соперник, простертый во прахе, стонет позорно и тем причиненную боль унимает. Точно таков и Тидей. Уже города он минует, что меж Асопом лежат и древними Аргами, — гнев же прежний не гаснет, и он обстоятельно всем открывает, как он явился послом от племени греков, о царстве |
| 340 |
для беглеца Полиника просил, а царь эхионский злобу, насилие, ночь, коварство, оружие, — вот что чести взамен предъявил и престол уступить отказался. Верят народы всему, их перу могучий оружьем бог укрепил, а Молва удвоенный ужас внушила. Только вошел во врата (а тогда как раз досточтимый сам родитель Адраст вождей созывал на собранье), только предстал и едва косяка дверного коснулся, — тут же вскричал: «К оружью, мужи! И ты, наилучший вождь лернейский, коль кровь у тебя от дедов могучих, — |
| 350 |
к бою оружье готовь! Юпитера, долг и законность всюду по-разному чтут, — но лучше бы к буйным сарматам был я отправлен послом иль прибыл к коварному стражу рощ бебрикийских! Но нет, не виню порученье, не стыдно службы: я рад был пойти, был рад преступные Фивы этой рукой испытать. Клянусь, в настоящем сраженье — словно я мощный отряд или город, сплотившийся тесно, — тайных засад знатоки коварством и ночью, при полном вооруженье, меня — одного, незнакомого с местом — остановить не смогли, — лежат близ сирого града |
| 360 |
грудой кровавой они. Так грянем теперь же, доколе в страхе враги, и без сил от смятенья, и трупы таскают, помнят доколе, о тесть, о деснице моей! — Изнуренный оных пятидесяти героев тенями, сам я, раны свои позабыв, не смыв запекшейся крови, — выступить тотчас готов!» — В смятении все инахиды встали, но прежде других к нему с потерянным видом прянул кадмейский герой: «О горе, богам ненавистный, гибельный людям, увы, я на раны его невредимый ныне взираю! О брат, такой мне возврат ты готовил?! |
| 370 |
Мне эти стрелы ты слал!.. О жизни позорная жажда! Жалкий, и я отрицал злодейство толикое в брате! Но пребывают пускай и теперь ваши стены в покое мирном! И больше для вас я, гость ваш, не стану причиной бедствий… — Ведь я сознаю — не столь избалован я счастьем — как с детьми тяжело, как больно с женою расстаться, с родиной… Пусть не винит ничей меня дом удрученный, матери пусть на меня не глядят исподлобья сурово! Сам я пойду на верную смерть, хотя б не пускали чтимый мой тесть и моя супруга достойная… — Фивам, |
| 380 |
брат, и тебе, и тебе, могучий Тидей, задолжал я голову…» — разными так речами души пытал он, так мольбы отклонял. Но жалобы — гнев пробудили, скорбь, со слезами слиясь, запылала. И все добровольно — нет, не одна молодежь, но и возраст холодный и косный — к мысли одной склонились в душе: оставить пенатов, в помощь соседей призвать и тут же идти. Но глубокий в помыслах так им отец, искусившийся править громадой Власти, сказал: «Богам и моим заботам оставьте эти решенья, прошу, — ни брат без отмщенья не будет |
| 390 |
скиптром владеть, ни мы безрассудно войною грозиться. Славного подвигами Ойнида, толикою кровью гордого, примем теперь: пусть сон усмирит запоздалый пылкую душу, а нас пусть скорбь не лишает рассудка». Тут всполошились и двор, и жена побледневшая: тотчас все — к Тидею спешат, после битвы и долгой дороги слабому. Радости полн, на срединных сиденьях палаты он поместился, спиной прислоняясь к могучей опоре, раны покуда ему омывал Идмон Эпидаврский, — скор в примененье ножа, в применении теплых настоев |
| 400 |
нежен. Тидей же, умом высоким отвлекшись, истоки гнева опять объяснял, и что они оба сказали, где он в засаду попал, о времени тайного боя, сколько было вождей и кто они, как приходилось тяжко ему, как он спас Мэона для скорбных известий, — всё рассказал. А знать, и тесть, и верная стража речи дивились его, и ярился изгнанник тирийский. Солнце, по краю небес к вечернему морю склонившись,. пылких коней распрягло, и огненно-красные кудри под океанской струёй омывало; к нему подбегает |
| 410 |
дщерей нереевых сонм и Горы поспешной стопою: те — поводья берут, другие — венца золотого гордый убор и на влажной груди ремешки распускают жаркие; часть — запряжку ведет утомленную к сочным травам и, дышло подняв, возок запрокинутый ставит. Ночь подошла и заботы людей и зверья возбужденье угомонила, плащом небеса укутала черным и успокоила всех, одного исключая Адраста да лабдакийцев вождя: Тидея же долгий осилил сон, наполняя его виденьями доблести мощной. |
| 420 |
И между теней, в ночи блуждающих, бог — зачинатель битв, — и аркадский предел облетев, и немейские пашни, также и тенарский мыс, и град Аполлона Ферапну, — звоном оружия всё поражает и, сея смятенье, полнит любовью к себе: Гнев с Яростью шлем оперяют, Страх-приспешник коней погоняет, Молва — как дозорный, — разноголосо трубя, повязавшись пустою тревогой, пред колесницей летит, подгоняемая крылоногих храпом коней, и ворчит беспрестанно, и перья смятенья сеет: кровавым бичом её побуждает возница |
| 430 |
с былью и небыль сказать, а отец с колесницы высокой яростно скифским копьем ей спину и голову хлещет. Так — коли выпустят их из узилищ эоловых — гонит вихри Нептун пред собой и бросает летящие вольно в море Эгейское; с ним — невеселое сопровожденье: над кнутовищем ревут Ураганы, обильные ливни и Облака, и земли исторгающая основанья черная Буря; стоят Киклады, дрожа на опорах зыбких, и даже тебе от Микона с Гиарою страшно, Делос, отторгнутым быть, и ты призываешь питомца. |
| 440 |
Рдяная ликом, уже выводила седьмая Аврора радостный день к земле и богам, когда из покоя тайного старец — герой персеев — вышел впервые, недоумения полн пред войной и зятьев озлобленьем, духом — нетверд: вернуть ли закон оружьем, народы новым стрекалом язвя, иль, может быть, лучше уздою гнев их унять, удержав на аркане мечей беспокойство. К этому — мира покой побуждал, к другому — безделья мерзкого стыд, и люд несговорчивый, новой приманкой битв увлеченный. И вот его посетила в сомненьях |
| 450 |
поздняя мысль: пророков умы и божий храмы, зрящие правду, спросить. Тебе о грядущем забота, Амфиарай, предстоит, а с тобой — Амифаона отпрыск, старец и сам, однако умом и Фебом цветущий, вместе шагает Меламп; — и кому Аполлон благосклонный полнил щедрее уста киррейской водой — неизвестно. Прежде всего по нутру и крови животных пытают трепетно волю богов, и в пятнах сердец у двузубых видят запрет, и беду — в угрозах жилы зловещей. Но у бесплодных небес предвещаний просить остается. |
| 460 |
Есть дерзновенным хребтом устремленное ввысь возвышенье (жители Лерны его Афесантой наименовали), у арголидских племен — священное. Молвят, оттуда быстрый Персей посягнул на тучи полетом высоким, — в ужасе матерь его, завидев, как он устремляет шаг со скалы, за сыном едва не ринулась следом. Оба пророка к скале, власы святые украсив бледной оливы листвой, а чело белоснежной повязкой, вместе выходят, едва осветило всходящее солнце луг, увлажненный росой, и расплавило стынущий иней. |
| 470 |
Первым Эклид призывал Юпитера просьбой привычной: «О всемогущий отец, ты даешь пролетающим крыльям силу совета, и ты грядущего знание даришь птицам и с неба вещать о причинах велишь сокровенных, — знаем о том; и верней ни Кирра для нас из пещеры бога не вышлет, ни дуб, который листвой хаонийской в чаще молосской звенел у тебя, — пусть даже иссохший спорит Аммон и пытается глас состязаться ликийский, или же нильский телец, иль Бранх, сравнявшийся с отчей честью, иль Пан, чью свирель насельники Пизы холмистой |
| 480 |
могут в ночи услыхать из ликаонийского мрака. Прочих щедрее почтен, кому очевидно Диктиец вышлет летуний благих. За что — непонятно, но древен оный пернатым почет: творец ли небесного свода так уготовал, сплотив в зародыши новые хаос; в том ли дело, что быв изначально нашими, души тело сменив, в дуновенья вошли; иль чистейшая область, чуждая зла, и с землей общенье нечастое учит истине, — это тебе, земли и богов созидатель высший, виднее. А нам — о началах войны арголидской |
| 490 |
и предстоящих трудах дозволь у неба проведать. Коли дано и уже неизменно решенье у строгих Парок — лернейским копьем отверзть врага эхионцев, — знаменья дай и слева греми, — и добрые вести всякая птица меж звезд провещает на тайном наречье. Коли нельзя — то сдержи нас теперь и птицами справа день бездонный закрой». — Так вымолвил он и на мощном выступе тело простер, — и много неведомых знаков сплел воедино, впитав темноту необъятную мира. Звезды как должно засим разделили и всею душою |
| 500 |
долго и зорко они за воздушным пространством следили. И наконец произнес Амифаонид-прорицатель: «Амфиарай, посмотри: в высоте поднебесья тревожной не провела ни одна борозды безоблачной птица, и ни одна, охватив окоём, не парит в безмятежном реянье, в благостный час ни одна, улетая, не крикнет. Тайный треножников страж и пылающий молниеносец скрылись, и русой молчит Минервы когтистая птица; коршун — а нет никого для гадания лучше — не виден, не веселится вверху добычей высокою ястреб. |
| 510 |
Дива летят, верещат в облаках зловещие птицы, стонет ночная сова, кричит об утратах могильный филин. — Из оных каким устрашениям божиим верить? Небо для них ли, Фимбрей, — царапающих исступленно скрюченным когтем глаза, и — подобно скорбящим — крылами бьющих зефирам на страх, и в пернатую грудь колотящих?» Тот отвечал: «Не раз я, отец, превратного Феба знаменья видел с тех пор, как младостью первой цветущий, царственных полубогов посреди, на сосне фессалийской отплыл: и если я пел о превратностях суши и моря, — |
| 520 |
диву давались вожди, а Иасон мои о грядущем в недоуменьях слова не реже, чем мопсовы, слушал. Но устрашающих столь и более гибельных знаков прежде не видывал я, — а готовится большее даже. Взор свой туда обрати, где реют в прозрачном просторе необозримых небес лебедей бесчисленных стаи. То ли Борей их прогнал от стримонской Медведицы, то ли не приняла благодать плодоносная кроткого Нила, — путь свой прервали они: узнай в их образе Фивы, ибо в недвижном кругу и мирном молчании, словно |
| 530 |
в стенах за рвом, укрылись они. Однако подходит более мощный отряд: в просторе чредой золотистой семь с ликованьем летят Юпитера оруженосцев, — вообрази, что они — цари инахийского края. Вот нападают они на ряды белоснежные, щеря клювы для новых убийств и острые выставив когти. Вот посмотри: непривычная кровь небеса оросила, перьями день пролился; но что за внезапную ярость слева Юпитер наслал, неся победителям гибель? Ввысь устремившись, один вдруг вспыхнул в пламени солнца, |
| 540 |
мужества прочих лишив; другого, с пернатыми большей мощи вступившего в бой, сгубили вы, юные крылья; рухнул, сцепившись с врагом, и третий; четвертый, отброшен, бегством избавил себя от погибели стаи союзной; облаком пятый сметен, шестой погибает, живую птицу терзая, и кровь окропляет бесплодные тучи». «Что же ты плачешь тайком?» — «Меламп досточтимый, того, кто падает, я узнаю». — Устрашенных грядущего грузом, всё, что свершится, уже испытавших в подобии верном, ужас пророков объял: они сожалеют, что вторглись |
| 550 |
в схватку пернатых и ум в недоброе небо вперили; давших ответ — ненавидят богов. — И откуда впервые в жалких живых существах мучительная пробудилась страсть — грядущее знать? Богов ли то дар, или сами — алчущий род, никогда не стоящий на месте спокойно — ищем, какой был первым из дней, где века граница, что предрешили богов родитель благой и железной воля Клото. Оттого — гаданья, и птичьи сквозь тучи речи, и звездный черед, и лунного бега расчеты, и фессалийское зло. А прежняя — та, золотая, |
| 560 |
дедова — кровь у племен от камня иль дуба рожденных, этих не знала забот, — любили одно лишь: рукою землю и лес укрощать. Течение завтрашней жизни знать человеку грешно. А нам, порочным и жалким, всё бы терзать небеса, — поэтому зависть и злоба, козни, насилье везде, и скромность в молитвах исчезла. Что же, — повязки сорвав, венка отслужившую зелень прочь отринув с волос, удаляется жрец без убора от ненавистной горы. Отныне и войны, и трубы — рядом, и в сердце уже бушуют далёкие Фивы. |
| 570 |
Было ему не снести любопытства народа, с владыкой с глазу на глаз бесед и встречи со знатью… Укрывшись в мрачном жилище, один, он молчал о решениях неба. Стыд и заботы в полях и тебя, о Меламп, удержали: уст не раскрыв двенадесять дней, от тревог ты избавил люд и вождей. — И уже Громовержца последняя воля всюду бушует, мужей похищая у пашен и древних градов; и тысячу бог — владыка боев — набирает всюду отрядов себе, и воины — рады оставить милых и жен, и детей, на пороге рыдающих первом: |
| 580 |
так их бог поразил, одержимых. Им любо оружье с отчих срывать косяков, колесницы, стоявшие в божьих храмах, катить. Копье, покрытое ржавчиной тусклой, праздно коснеющий меч готовят вновь для ударов страшных и молодость им возвращают камнем точильным. Там — блестящий шелом и мощного панциря медный кров примеряют и стан скрывают рубахой, гремящей громом булатных чешуи, а здесь — гортинский сгибают рог; и свирепо уже багровеют в пылающих горнах плуги и крючья багров, и мотыги, и кирки кривые. |
| 590 |
И от священных стволов уже отсекают бесстыдно мощные древка, щиты одевают быком отслужившим. В Арги нагрянув, гремит пред дворцом, удручая Адраста, в душах — война, война — на устах; и в воздухе — грохот, словно шумит тирренская соль, иль силится словно бок поменять Энкелад, под которым гора, пламенея, в недрах грохочет, с вершин извергаются токи, Пелорий, сузив пролив, приближает к земле отторгнутый остров. Тою порой Капаней, великим пристрастием к Марсу движим и длительный мир давно ненавидя надменным |
| 600 |
сердцем (при том, что он был исключительно знатен и древней крови, своею он сам превзошел деяния предков мышцею, долго богов презирал безнаказанно, правды не выносил, не щадя и жизни в приступах гнева, — словно один из живущих в лесах тенистой Фолои, равный ростом своим любому из братьев этнейских), встав у дверей, где толпа вождей и народа шумела, — Амфиарай, у твоих, — кричал: «Что за трусость такая, о Инахиды и вы, союзной крови ахейцы? Здесь, близ ничтожных дверей одного — не стыдно ли? — мужа |
| 610 |
медлят, взявшись за меч, народы, военного пыла полные! Даже когда б под киррейской вершиною полой сам Аполлон — как считает молва и робкие души — стал вопиять, запершись в глубинах безумной пещеры, — ждать я не стал бы, пока возвестит побледневшая дева страшный намек. Для меня лишь доблесть, меч и десница — знаменья. Пусть-ка сюда выходит с ложью трусливой жрец, или ныне же я испытаю, насколько могучи птицы». — Довольный, шумит ахейский отряд, одобряя ярость его. Наконец, Эклид принужден был наружу. |
| 620 |
выйти: «Смятенье иной меня побуждает тревоги, нежели эти юнца развязного гнусные вопли, нежели страх перед тем, чем он угрожает безумно, — выйти из мрака на свет: иной мне роком назначен гибели день, и меня не смертное сгубит оружье. Нет, но забота о вас и неистовый Феб заставляет тайну изречь. Грядущее вам и все, что случится, скорбный, пришел я открыть. А прежде было недолжно, ярый, тебя убеждать: для тебя Аполлон наш безмолвен. Жалкие, ради чего вопреки и року, и небу |
| 630 |
вы за оружье взялись? Незрячие! Вас погоняют Фурий мечи! Ужели вам жизнь надоела, и Арги столь ненавистны, и дом — немил, и бог — безразличен? Но для чего вы меня к вершинам персеевой дальней кручи послали идти трепещущим шагом, да вторгнусь в сонмы богов? — Я мог бы не знать исхода сражений, дня рокового, судьбы для всех уготованной вместе и для меня. Подтвердят вопрошенного мира глубины, речи пернатых и ты, Фимбрей-глаголатель, прежде столь не страшивший меня, и грядущего знаменья, — те, что |
| 640 |
вам сообщу: я зрел крушенья великого призрак, ужас зрел людей и богов и радость Мегеры, Лахесис зрел, очищавшую век от пряжи загнившей… — Прочь мечи от десниц: се бог запрещает безумье, бог! Несчастные, вам ужель угодно насытить страшного Кадма поля и Аонию кровью сражений?.. Впрочем, тщетно реку: не сдержать назначенных бедствий. Выступим…» — и застонал, замкнув уста, прорицатель. Вновь к нему Капаней: «Твой гнев все это пророчит только тебе, чтоб бесславно в пустых оставался ты Аргах, |
| 650 |
чтоб никогда до твоих ушей призывный тирренский зов не достиг. Но каких мужам дожидаться призывов? Ты бы хотел, ради птиц бессмысленных лежа бездельно, сыном, домом, женой наслаждаться, — а мы чтоб молчали, чтобы не мстили за то, что Тидей могучий изранен, в битве — разбит договор? Коль войны жестокие грекам ты запрещаешь, — ступай послом к враждебным сидонцам: эти венки принесут тебе мир. Коль выманить могут речи твои у пустых небес причины явлений, тайные их имена, — мне жаль богов, подчиненных |
| 660 |
песням и просьбам людским! — Зачем ты страшишь малодушных? Страх — вот кто первым богов сотворил. Я эти обманы ныне прощу. Но когда под первые трубные зовы будем мы пить враждебный Исмен шеломом и Дирку, — ты мне навстречу тогда, готовому броситься в битву, не попадайся, прошу, и, увидев жилу иль птицу, не отлагай начало войны: пусть инфула эта сгинет тогда, и с ней — безумье страшащего Феба. Там жрецом буду я и те, что со мною готовы впасть в исступленье борьбы». — И тут же грянул могучий |
| 670 |
гром одобренья, до звезд необъятным взлетающий гулом, — словно бегущий поток, когда его бодростью полнят вешний Зефир и холмы, лишенные плотного хлада: если он вышел в луга, то против него загражденья тщетны, — и гулко гудят увлеченные вихрем жилища, пастбища, скот, пастухи, пока он, бесчинный, не встанет и, уступая холмам, не найдет берегов в их преграде. Оные споры вождей наступившая ночь прекратила. Но не сумела снести равнодушно стенаний супруга Аргия: всею душой не чужой соболезнуя скорби, |
| 680 |
так, как была, не прибрав волос, висящих клоками, и от рыданий ланит не омыв, к высоким чертогам достопочтенного шла отца, и, к груди прижимая, деду малютку несла, Фессандра. Уж ночь отступает, близится новый восход. С Возка Медведица только смотрит завистливо вслед в Океан убегающим звездам. Аргия входит и, пав пред великим родителем, молвит: «Знаешь и сам ты, отец, о чем умолять со слезами ночью на этот порог я пришла без скорбного мужа, — что же скрывать? — Но, отец, тобою и божьим законом |
| 690 |
брака клянусь, что не он, но тоска неусыпная гонит. Лишь прозвучал гименей и Юнона недобрая факел слева зажгла, — с тех пор — наготове рыданья, а слезы мой возмущают покой. Но этого страха пред тигром, этого перед скалой подводною ужаса в сердце мне не снести: а спасти и можешь, и право имеешь ты лишь один. Начни же войну, отец, ты ведь видишь: жалок поверженный зять, а это — изгнанника отпрыск, — видишь, отец, и ему — стыдиться родителя! Где же гостеприимство твое и сведенные богом десницы?! |
| 700 |
Это ведь он — подарок судеб, обет Аполлона: я не пыталась украсть Венеры огонь потаенный, факел, зажженный грехом, но твою досточтимую волю, просьбу почтила твою. Так мне ли скорбящего пени жестокосердно презреть? — Не знает отец безупречный, сколько у верной жены любви к супругу в несчастье! Скорбная, ныне — прошу о грозном и горестном даре, даре, сулящем и страх, и страданье… Но ежели скорбный день разлучит меня с ним, и хриплые трубы прикажут выступить войску, и вы заблещете златом свирепым, — |
| 710 |
горе, но, милый отец, как бы снова просить не пришлось мне!..» Дочери губы ловя на лице увлажненном, родитель: «Нет, родная, тебя не виню за жалобы эти, — страхи отбрось, ты вправе просить и не ведать отказа. Так; но сильный… — нет, ты не теряй вожделенной надежды — сильный пред богом страх и царства летучее бремя душу тревожат мою. Придут надлежащие, верь мне, сроки, и ты не сочтешь, о дочь, что просила напрасно. Так что супруга утешь: пусть злом не считает задержку необходимую, дочь: нас держат великие сборы. |
| 720 |
Всё это — ради войны». Рекущего новорожденный день оборвал, и восстать громада забот повелела. |