| Стаций | ||
| ФИВАИДА | ||
|
КНИГА XII |
||
|
Бодрый восход с небосклона согнал не все еще звезды, день настающий Луна ещё истощившимся рогом видеть могла, — но уже облака Тифония гонит легкие и небеса к возвращению Феба готовит. От поредевших бредут пенатов диркейские толпы, мрак предрассветный кляня: им после сраженья впервые отдых дарован и сон, но выстраданный убегает мир от покоя, войну беспощадную помнит победа. Выйти за стены, ряды укреплений нарушить теперь лишь |
|
| 10 | и растворить ворота теперь лишь решается доблесть. Ужас недавний стоит пред глазами, и — ныне пустое — поле страшит. — Как тех, кто в море скитался, сначала суша качает, так им, исстрадавшимся, странно, что схватка кончена: мнится, что вновь восстанет разбитое войско. Так, заметив едва, что к порогу решетчатой башни пестрый взбирается змей, идалийские птицы трепещут: внутрь загоняют птенцов, непорожние гнезда когтями обороняют и бьют непригодными к бою крылами; после, хоть тот и отпрянул назад, но и воздух свободный |
| 20 | белую стаю страшит; и, даже в полет устремившись, птицы дрожат, все еще озираяся между созвездий. Шествуют в поле, где люд бездыханный и все, что от битвы павшей осталось: вожди кровавые всюду ведут их — Скорбь и Страданье. Один на тела и оружие смотрит, плечи безглавые зрит другой, а рядом — чужие головы; этот вопит, потеряв колесницу, и речи к сирым — лишь это ему остается — коням обращает; раны великие тот лобызает, на доблесть пеняя. Там разбирают тела: в руках отсеченных зажаты |
| 30 | копья или мечи; а рядом — торчащие стрелы, впившиеся в глаза; и в тщетных поисках трупа многие мчатся с немым готовым излиться рыданьем. И над обрубками тел подымается жалкая битва: спор, кому обмывать, кому погребать их пристало; или останки врага (порой насмехается Случай), не разобрав, оплачет иной: нет верного средства, чьей избежал различить, по чьей ступаешь ты крови. Те, у кого невредим их дом, обойденные горем, то, блуждая, глядят на пустые данайские кущи, |
| 40 | в стане пожары чиня; то ищут (а это приятно после боев), где Тидей растерзанный в прахе повержен; есть ли расщелина там, где низвергся пророк; где бессмертных враг и живет ли досель в останках эфирное пламя. Вот уже день в слезах проведен, вот поздний спустился вечер: но горю стенать и бедой услаждаться любезно. Не разошлись по домам, но всенощно у тел пребывали толпы: по очереди следят за кострами, и вопли прочь отгоняют зверей, — никого ни на миг не сломили сладкие звезды, ничьи в рыданьях глаза не сомкнулись. |
| 50 | Третий в сраженье вступал с Авророю Люцифер. Горы славы дубров уже лишены: с вершины тевмесской мощные сходят стволы и чтимый в кострах погребальных лес Киферона. Горят побитых отрядов останки, в груды нагромождены. Почету последнему рады маны Огигии; рать обездоленных греков нагая над запрещенным огнем летает и жалобно стонет. Несправедливую тень Этеокла свирепого также хоть и не царский костер, но почтил; однако аргосцем велено брата считать: его даже призрак в изгнанье. |
| 60 | Но Менекею гореть не дозволили в пламени общем ни скиптродержец-отец, ни Фивы, — костер не обычный соорудили ему, но холм из оружья воздвигся: из колесниц, и щитов, и доспехов, отбитых у греков. Он победителем сам поверх неприятельской груды — с мирною лавра листвой в волосах и священной повязкой — точно таков возлежал, как Тиринфий, призванный небом, некогда, радости полн, на горящей покоился Эте. Кроме того, живые тела — плененных пеласгов — и усмиренных коней — храбрецу в сраженьях утеху — |
| 70 | в жертву приносит отец. Уже охватил их взлетевший пламень и вот, наконец, отцовы стенанья исторглись: "Если б тебя миновал неуемный порыв к благородной славе, мой сын досточтимый! — Со мной в эхионовом граде ты бы царил и после меня! Но пришедшую радость ты огорчаешь и сан немил мне царский отныне. Пусть к небесам в небожителей сонм ты взнесен приснославной доблестью, — верю тому; но я о тебе неизменно буду рыдать. Алтари и высокие храмы фиванцы пусть посвящают тебе, — но родителю скорбь не запретна. |
| 80 | Горе мне! Вот и теперь — где взять мне достойные жертвы, чтобы тебя схоронить? — Их нет, будь властен я с прахом Аргос смешать роковой и Микены, разбитые мною, а в довершенье — себя, кто погибели сына обязан жизнью и саном! Ужель день тот же и то же сраженье в Тартар, мой сын, и тебя низвели, и проклятых братьев, и уравнялась моя с эдиповой горькая доля? Сколь, о Юпитер благой, о сходных рыдаем мы тенях! Сын мой, прими же еще твоему торжеству приношенья: |
90 |
это кормило прими у десницы, с главы вознесенной — повязь, которую ты отцу не на радость доставил! Пусть же царем, царем увидит тебя Этеокла скорбная тень!" — И, сказав, он длань и чело обездолил; после же, гнев распалив, продолжил неистовей вдвое: "Лютым и мстительным пусть называют, но Лерны останки сжечь не позволю с тобой. О если б вернуть ощущенье трупам и с неба изгнать, из Эреба преступные души мог я, — я сам за зверем устремился бы и за кривыми клювами птиц — тела указать царей нечестивых. Нет: их земля и живительный день, увы мне, разрушит! |
| 100 | И потому опять и опять повторяю: последней силой огня пусть никто пеласгам помочь не посмеет, — будет ослушник казнен и восполнит число заповедных трупов: порукою мне — небеса с Менекеем великим". Рек, и его, подхватив, понесли провожатые к дому. А между тем из пустующих Арг рыдавшие толпы (гонит несчастных Молва) — сироты и вдовы стремятся, Инаха племя, — что рать полоненная. Раны у каждой разные, облик — один: неприбраны космы повисли, и перетянута грудь; от ногтей беспощадных ланиты |
| 110 | кровью сочатся, и плоть истерзанных рук распухает. Первой средь горестных жен царица скорбного сонма, то на печальных склонясь служанок, то вновь распрямляясь, жалкая Аргия путь выбирает: ее не заботят царство, отец, но одна надежда, одно Полиника имя у ней на устах, — близ Дирки в чудовищных Кадма стенах хотела б она поселиться, забыв о Микенах. Следом, с лернейским смешав калидонянок толпы отрядом, не уступая сестре, Деипила к останкам Тидея шествует. Жалкая, ей преступленье — недолжная ярость |
| 120 | мужа — известно уже, но — покойного не осуждая — всё забывает любовь. С подобающим воплем Неалка рядом — ужасна лицом, но и сожаленья достойна — Гиппомедонта зовет. За нею — супруга пророка держит, преступная, путь к пустому костру; а за ними грозной Эвадны бредет отряд и менальской Дианы сирая спутница: скорбь и жалобы в ней пробуждает сына отвага, а та, вспоминая могучего мужа, плачет о буйстве его и на звездное небо ярится. Их увидав меж ликейских лесов, Геката, стеная, |
| 130 | сопровождала в пути; к побережью двойному идущих воплем фиванская мать на истмийской гробнице встречала; сей полунощный поход Элевсин оплакивал скорбный и выносил потаенный огонь навстречу бредущим. Их по дремучим сама направляет Сатурния тропам и укрывает их путь от встречи с толпою туземной, да не погибнет в ночи начинанья великого слава. А убиенных тела своею заботой Ирида не оставляет: росой потайной и амвросии влагой тленью подвластную плоть кропит, чтоб дольше держалась |
| 140 | и дождалась бы костра и до пламени не разложилась. Темной заросший брадой и от раны зияющей бледен, Орнит, который отстал от союзного войска, последним скован ударом, в глуши бездорожья украдкою робкой держит беспомощный путь, на обломок копья опираясь. Он, неожиданный шум, тишину нарушавший ночную, вняв и узрев, что женщин толпа одна от лернейской силы осталась, — не стал о пути вопрошать и о цели (и без того понимал), но так обратился в печали: "Горе! Куда, куда вы? Ужель погребенья вы ждете |
| 150 | мертвых и праха мужей? — Там страж, охраняющий тени, глаз не смыкая, стоит и непогребенные трупы перечисляет царю. Нельзя их оплакать: и близко не подпускают людей, — зверям лишь и птицам единым доступ открыт. Так ужели почтит Креонт справедливый ваше страданье? — Скорей Бусирида жертвенник лютый, и одрисийских коней алкающих и сицилийских можно богов умолить. Несомненно, он схватит молящих — если я знаю его — и не сверху супружних останков, но вдалеке прикажет заклать от возлюбленных теней. |
| 160 | Лучше бежать, покамест возврат безопасен, и в Лерне дать гробницам пустым имена бесплотные, души дальние к сирым кострам призвать — что еще остается? Или кекропову вам — это близко, Тесей же, как молвят, фермодонтийской гордясь победой уже возвратился — помощь призвать? — Человеческий нрав войной и оружьем должно Креонту внушить". — Так вымолвил, а у несчастных слезы застыли, угас неумеренный пыл, устремивший в путь, и единой у всех тревогою лица белели. Именно так, когда долетит до телиц безмятежных |
| 170 | изголодавшийся рык гирканской тигрицы и самый луг, услыхав, задрожит, — во всех разрастается ужас: кем соблазнится, на чье заплечье набросится алчность? В разнообразии чувств разошлись несогласные мненья; эти фиванцев молить и Креонта надменного склонны; больше по нраву другим просить у актейского града милости, — бремя забот возвращенья позорного легче. Тут внезапный порыв отваги неженской являет Аргия и, позабыв о немощи пола, великий труд затевает: она — в уповании твердом на гордый |
| 180 | подвиг — решает к властям обратиться преступного царства, — путь, какого жене родопской и снежного дщери Фасиса не совершить в окружении рати безбрачной. Хитрость искусно она измыслила, чтобы от верных спутниц отстать, а суровым богам и правителю злому — дерзостно жизнь презирая свою в печали великой — вызов послать, — так чистый огонь любови велит ей. Словно воочию ей Полиник представлялся, несчастной: вот он как гость, а вот как жених пред первою жертвой, вот он как нежный супруг, а вот уже — в грозном шеломе |
| 190 | скорбно обнявший ее, и уже — уходящий, а взглядом всё возвращавшийся к ней; но чаще всего представлялось ей, как проходит она сквозь кровь аонийского поля и, беззащитна, костров добивается. Оным безумьем душу терзает себе и — вот оно, чистое пламя! — мертвого любит. Тогда, обратись к пеласгийским подругам, "Вы, — говорит, — актейскую рать и меч марафонский вызовите, — и пускай благочестию счастье поможет. Мне ж к огигийским — ведь я одна виновата в толиком горе — дозвольте идти жилищам и ярость царёву |
| 200 | первой познать: не в глухие врата жестокого града я постучусь, — ведь там у меня родители мужа, сестры его, — я в Фивы войду не вовсе чужая. Так, не держите меня: я мощным влекома порывом и озареньем души". — Сказав и с собой лишь Менета (стражем он некогда был, опекающим девичью скромность) взяв, — несмотря на свою беззащитность и места незнанье — ринулась спешной тропой, на которой им встретился Орнит. И, увидав, что уже далеко соучастницы бедствии. "Ежели, — молвила, — ты изгниваешь ни вражеском поле - |
| 210 | горе! — то стану ли ждать, какое решенье неспешный примет Тесей, поддержит ли знать, одобрит ли битву жрец-прорицатель? — А труп исчезнет меж тем. Так не лучше ль птицам когтистым отдать и мое на терзание тело? Ты ведь — коль ты ощущать, став тенью, способен — пеняешь, верный мой, Стикса богам, что всё я, жестокая, медлю. Непогребен ты досель иль кем-то присыпан случайно, — я-то виновна равно. Так ужель мое горе бессильно смерть и Креонта найти беспощадного? — Ты побуждаешь, Орнит!" — И, так говоря, летучими по мегаридской |
| 220 | пашне шагами спешит: дорогу ей встречные кажут, обликом устрашены, но горе ее уважая. Видом ужасна идет, бестрепетна сердцем и слухом, и — утвердясь в непомерности бед — заставляет бояться. Так во фригийской ночи, когда оглашаются стоном Диндимы, мчится к струям Симоента по чащам сосновым сонма безумица-вождь, чей меч омыла богиня избранной кровью и чье чело отличила повязкой. Уж в гесперийскую глубь родитель-Титан колесницу жаркую скрыл, чтобы вновь появиться из моря иного, — |
| 230 | но ощутить не дала тяжелого скорбь утомленья или заметить, что день — прошел: ни мрачные долы ей не страшны, — неустанно она по горам непрохожим, по буреломам идет, по чащобе лесной, беспросветной даже и днем, по полям, незаметными рвами изрытым, через потоки идет, не ища переправ, и минует сонных зверей и спешит мимо логовищ чудищ ужасных. Вот сколь скорби порыв всемогущ! Менету же было стыдно отстать от шагов воспитанницы слабосильной. Сколько жилищ поразила она и скотьих загонов |
| 240 | сдержанным стоном своим! Сколько раз за собой оставляла встречный порог, и ее покидала в дороге попутных радость огней, и свет холодная тьма побеждала. И воздымался уже пред усталыми, даль застилая, кряжа пенфеева склон, когда, задыхаясь и вот уж изнемогая совсем, Менет через силу промолвил: "Недалеко — если я не обманут напрасной надеждой — и огигийцев дома, и, Аргия, непогребенных трупы, должно быть лежат: тяжелый навстречу повеял дух, и оттуда с трудом взлетают пернатые в воздух. |
| 250 | Вот оно — поле резни, а за ним — стена городская. Видишь, как по полю тень укреплений огромных простерлась, как умирающий огнь на башне дозорной мерцает? Стены поблизости: ночь доселе была молчаливей, и беспросветную тьму лишь звезды одни нарушали". Аргия, затрепетав и десницу к стенам простирая: "Фивы, желанный досель, а ныне враждебный мне город, — но и теперь, если ты вернешь мне останки супруга, — будешь мне все-таки мил; посмотри, в каком я убранстве, спутников сколько со мной, когда я, невестка Эдипа, |
| 260 | ныне впервые на твой вступаю порог. Не чрезмерны просьбы мои: я молю пришлецов схоронить и оплакать. Ну а того, кто царства лишен, кто в битве повержен, я умоляю, того, кто отчей земли недостоин, мне возврати. А ты — появись, если могут являться маны и души, от тел отрешенные, странствовать могут. Сам укажи мне пути, и к стенам твоим — если только стою того — отведи". — Рекла и под кровлю пастушью хижины ближней войдя, разожгла угасавшей лучины пламя и вышла, дрожа, в простор ужасающий поля. |
| 270 | Так от этнейской скалы светильник зажегшая, с оным отблеском больших огней обходила когда-то Церера берег авсонский и край сицилийский и в прахе читала черного вора следы — от колес глубокие раны. Обезумелым ее стенаньям в ответ громыхает сам Энкелад, освещая пути огнем полыхавшим. О Персефоне ручьи, леса, понт, тучи кричали; о Персефоне молчал лишь дом стигийского мужа. Верный смятенной, ее воспитатель велит о Креонте не забывать и, убавив огонь, пробираться украдкой. |
| 280 | Прежде — царица, кого города Арголиды страшились, гордая цель женихов, высочайшая рода надежда, ныне — в коварной ночи, без вождя и рядом с врагами меж беспорядочных груд оружья, по скользким от крови травам, ни тьмы не боясь, ни в поле кружащего сонма теней и душ, испускающих стон над своими телами, часто незрячей стопой мечи попирая и стрелы, боль презирая, стремясь к одному — не ступить на лежащих, в каждом готова узреть, своего, — пытающим взором рыщет среди мертвецов, отгибает уткнувшимся в землю |
| 290 | лица и жалуется на звезды, светящие слабо. А в навевающих сон потьмах, потаенно от неба, выкрав себя самое из объятий супруга, Юнона к стенам тесеевым шла, Палладу склонить вознамерясь благочестивой мольбой и Афинам внушить благосклонность. Но увидала она с небосвода, что, тщетно блуждая, изнемогает уже безвинная Аргия в поле, и пожалела ее, — навстречу лунной запряжке поворотилась и так промолвила голосом кротким: "Не откажи мне, прошу, в одолжении, Кинфия, если |
| 300 | чтишь ты Юнону; и пусть — Юпитера волею — втрое ты геркулесову ночь… — но давние пени оставлю: можешь теперь услужить. Взгляни, как во мраке блуждает Аргия, более всех инахийцев любимая мною, и, угнетаема тьмой, не находит останков супруга. В тучах и твой помрачается блеск, — так пронзи их рогами и над землею, прошу, проследуй привычного ближе. Сон же, который твоей колесницы намокшие вожжи держит и носом клюет, — отпусти к аонийцам неспящим". Так изрекла, и тотчас богиня сквозь тучи явила |
| 310 | лик свой, — и мрак устрашился его, угасло мерцанье звезд, и — увидев сей блеск — Сатурния чуть не ослепла. Аргия прежде всего узрела в разлившемся свете паллу супруга — свою (о горькое горе!) работу, — хоть и сокрылся узор и померк пропитанный кровью пурпур. Взывая к богам и решив, что лишь это от мужа ей и осталось, — его самого увидела, в землю втоптанного. Лишена и пыла, и зренья, и слуха, в горе не может пролить ни слезы, и тут же, всем телом к мужу прижавшись, его лобызает, отшедшую душу |
| 320 | ищет и спекшуюся с одежд и волос собирает кровь, чтоб ее сохранить; и вот к ней голос вернулся: "Вижу тебя ли, супруг? Отправлялся за властью законной ты ли похода главой, Адраста могучего зятем? Вот оно как мне пришлось к торжеству твоему приобщиться! Повороти же ко мне лицо и угасшие очи: Аргия к Фивам твоим пришла, — веди ж меня в город и покажи мне отчих богов, воздай мне взаимным гостеприимством. — Увы, лежишь ты на голой равнине, нет у тебя владений иных. А распря-то ваша? |
| 330 | Брат — он ведь власти уже лишился! А близкие что же слез не прольют над тобой? Где ж мать? Где твоя Антигона славная? — Ты для меня, для меня лишь простерт, побежденный? Я ль не пытала: куда ты стремишься? Зачем заповедный скипетр тебе? — Вот Арги, — цари во владениях тестя; здесь почитают тебя, здесь власти ни с кем ты не делишь… — Что вспоминать? Я сама допустила войну и просила, чтобы отец помогал, — и теперь — вот эти объятья! Боги и Случай, но я благодарна вам всё же: дороги долгой достигнута цель, нашла я нетронутым тело. |
| 340 | Ах, но какая же в нем зияет огромная рана! Брата удар? Но, молю, где, где он простерт, нечестивый хищник? Мне б только его отыскать, — я птиц одолею, не допущу и зверьё… Или он уже предан сожженью? Но и тебя лишенным огней твой край не увидит: пламя и слезы воздам, которые лить над царями запрещено: твоему погребенью приверженность вдовья вечною будет рабой, а свидетелем оного горя будет твой сын, — я вдовство Полиником-младенцем согрею". Стоны другие меж тем и другие несла Антигона |
| 350 | жалкая к трупу огни, едва отыскав вожделенный выход из стен, ибо там беспрестанно за ней наблюдали стражи, которым сам царь приказал ее опасаться, и непрерывная цепь и огни охраняли сплошные. И, в промедленье винясь пред богами и братом, — едва лишь сник под натиском Сна ощетиненный строй, — в исступленье вырвалась в поле, рыча, как рычит, устрашая округу, бешенство львицы младой, чье буйство впервой без присмотра, чей убежал от матери гнев. Она не блуждала: немилосердный простор и место, где брат был повержен, |
| 360 | ведомы ей. А Менет увидел ее приближенье, ибо, досужен, стерег стенанья питомицы милой. Но долетели едва до сестрина чуткого слуха речи, и дева жену с распущенными волосами, в черной одежде, с лицом, запятнанным кровью засохшей, скорбную — в свете луны и обоих огней увидала: "Маны, — промолвила, — чьи, иль что ты, безумная, ищешь ночью моей?" — Та — ни слова в ответ, но на тело супруга пала и молча лицо в его облачении скрыла, страхом охвачена вдруг и забыв на мгновенье о скорби. |
| 370 | На подозрительное молчанье двоих Антигона прежнего пуще вопит на нее и на старца, но оба — немы — застыли без сил. Наконец, уста отверзает Аргия и говорит, труп хладный сжимая в объятьях: "Ежели тщишься и ты кого-либо в этих останках битвы кровавой найти и жестоких приказов Креонта тоже трепещешь, — тогда я скажу, тебе доверяясь. Если ты в горе (а я и скорбь твою вижу, и слезы), — что же, союз заключим: я, царевна, Адрастова отрасль (боги, не слышит ли кто?), да сожгу моего Полиника, |
| 380 | царский презрела запрет…" — Кадмейская дева застыла и задрожала в ответ, и признавшейся, так возразила: "Ты ли (о, случай слепой!) предо мною — союзницей в бедах — в страхе? — Над трупом моим, на моем погребенье ты плачешь! Но уступаю! О, стыд! О, сестры запоздалая верность! Первой — она!.." — И, приникнув, вдвоем заключают в объятья тело и, перемешать власы вожделея и слезы, поочередно его обнимают, к ланитам со стоном льнут и одна за другой лобзают любимую шею. Эта о брате меж тем вспоминает, а та — о супруге, |
| 390 | перемежают рассказ о Фивах рассказом об Аргах. Аргии длительнее о злосчастиях повествованье: "Общим обрядом клянусь тайком изливаемой скорби, тенью, дражайшею нам, и молчанием звезд-соучастниц: он, бездомный изгой, не жалел о потере престола или о крае родном, об объятиях матери милой; но о тебе тосковал, о тебе говорил, Антигона, ночи и дни напролет; а со мною легко он расстался. Но ведь, наверное, ты с высокой видела башни, как — до нечестья еще — он взметнул перед греческим строем |
| 400 | знамя, и он на тебя — сражаясь уже — обернулся, поднял, приветствуя, меч и качнул вершиной шелома. Я же — вдали… Но кто из богов в гнев гибельный вверг их? Ваши бессильны ужель увещания были? И он ли мог молящей тебе отказать?" — Но едва Антигона скорбный рассказ начала, страж верный промолвил обеим: "Лучше обряд вершите скорей: уж звезды бледнеют, близостью дня смущены; свой труд до конца доведите, — будет рыданьям черед, но прежде — пламя раздуйте". Шум указал им меж тем, что поблизости — берег Исмена: |
| 410 | тек он, мутен досель, и воды темнели от крови. Мертвое тело к нему понесли совместным усильем слабые, а помогал едва ли сильнейший сопутник. Так сожженного труп Фаэтона Гиперионида в теплых Пада струях омывали печальные сестры, а схоронив, над рекой поднялись рыдающим лесом. Тело от крови рекой очистив и мертвому должным облик вернув, попытались они с поцелуем последним, жалкие, пламя разжечь, — но дотлела везде и остыла в ямах сыпучих зола и уснули огни погребенья. |
| 420 | Случай — иль воля богов — один лишь костер сохранили, призванный испепелить этеоклово лютое тело: может быть, снова судьба готовила ужасу место, или огни, чтобы распрю продлить, берегла Эвменида. Меж почерневших стволов чуть теплившийся, чуть заметный свет увидали они с вожделением равным и вместе — с радостью скорбной. Досель, чей костер, еще не открылось, но умоляют они, чей бы ни был, чтоб кротко и мирно он допустил содольника прах и смешение теней. |
430 |
Братья встретились вновь. Но едва лишь палящее пламя тела коснулось, — костер задрожал и того, кто явился позже, — изверг: взвились языки разделенной вершиной и осветили огнем полыхнувшим шеломы обоих. Мнится, будто огни Эвменид из бледного Орка вырвались: каждый язык — грозит, и пытается каждый выше взметнуться; стволы — и те под дрогнувшим грузом сами осели. И тут устрашенная дева вскричала: "Гибнем, своей же рукой мы гнев разжигаем угасший. Брат это был: какой еще зверь решился б извергнуть пришлую тень? Узнаю щит сломанный и обгоревший, |
| 440 | пояс его, — это брат! Посмотри: огонь угасает, но не сдается, — живет, живет нечестивая ярость! Битва плодов не дала: несчастные, вы воевали, а победил-то Креонт, он — царь, — к чему ж это буйство, гнев — на кого? Перестаньте грозить! Ты, всюду изгнанник, всем обделен, отступись, наконец, — жена умоляет, просит сестра, — или мы меж вами в костер устремимся". Только промолвила, — вдруг и поле, и город высокий дрожь потрясла и враждебным огням помогла разделиться. Стражей покой возмущен, которым видения бедствий |
| 450 | сам внушил встревоженный сон, — и тут же нагрянул вооруженный отряд, обходящий округу дозором. Но приближенья его устрашился лишь старец, а обе — перед костром открыто свое презренье являют к воле Креонта, свое признают преступление громким голосом, видя что все разложилось в пламени тело. Дело о лютой идет погибели, смерти надежда буйствует; наперебой: "Я похитила брата!", "Я — мужа!", после по очереди подтверждают: "Я — тело…", "Я — пламя…", "Верность меня повела", "Я ведома любовью". — Им мило |
| 460 | муки навлечь на себя и обвить цепями десницы. И не поверить, что в их речах не почтенье звучало, а отвращенье и гнев, — настолько не сходствуют с этим крики обеих. Но тут к царю повлекли уличенных. В дальний актейский оплот между тем с дозволенья Паллады горем убитых ввела матерей форонейских Юнона. Скорбна не менее их, к веренице стенящей богиня расположила народ и рыданья почтить побудила. Ветви оливы и шерсть молящую передала им собственноручно, глаза — опустить под прикрытие паллы, |
| 470 | урны порожние — их пред собой нести научила. Возрасты все, из жилищ эрехтеевых высыпав, полнят кровли и стогны: сие скопленье откуда и сразу столько несчастных? Досель причины не ведая бедствий, стали стенать. Богиня то к тем, то к другим приближаясь, племя пришедших, о ком льют слезы, о чем умоляют, — всё растолковывает; а те в разнородных упреках и огигийскую власть, и неукротимость Креонта всюду и всяко клянут. — Не более гетские птицы из-под приветливых крыш пеняют обрубленной речью, |
| 480 | брак проклинают двойной и терееву несправедливость. Жертвенник был посредине Афин — не богам возведенный мощным, но Милости, — там помещалась она, и священным сделали оной приют несчастные: прежнего новый вечно проситель сменял, и просительницы допускались. Слышала всех, умолявших ее; ночами и днями путь был открыт к божеству, принимавшему жалобы в жертву. Скромен служения чин: ни огней благовонных, ни крови не допускает алтарь, — его орошают слезами, сверху плетения кос, отрезанных скорбью, повисли |
| 490 | и одеяния тех, чей удел изменился ко благу. Тихая роща вокруг, в которой чтимы особо волной украшенный лавр и древо молящей оливы. Изображения — нет: не доверен облик металлу, — было угодно в умах и в душах селиться богине. С нею страдальцы всегда, всегда возле рощи толпятся тьмы обделенных: алтарь одним лишь счастливым неведом. Молвят: оборонены оружием после сраженья oтчего, оный алтарь Геркулеса потомки воздвигли. Правда же выше молвы: ибо следует верить, что сами |
| 500 | жители неба, — кого почитают от века Афины, где обновлен человек, где законы и священнодейства, и семена, по пустым отсель разнесенные землям, — месту сему повелели служить для людей угнетенных общим приютом; здесь гнев и угрозы владык не имеют силы, и от алтарей справедливых сторонится Счастье. Жертвенник этот давно племена неисчетные знали: те, кто войну проиграл, кто изгнан из отчих пределов, власти лишен, или те, кто невольно свершил преступленье, — |
510 |
все притекали сюда и мира просили; он позже Фурий Эдипа сломил, защитил убийство Олинфа и отогнал навсегда от Ореста злосчастного матерь. К оному месту идет, научен народом, лернейский скорбный отряд, и несчастных толпа ему уступает. Только пришли, — и сердца улеглись, и стихли заботы. Так журавли, в высоте родным Аквилоном гонимы, Фарос завидят едва, — просторней эфир наполняют, радостным криком звенят: им любо в безоблачном небе снежную мгу презирать и в Ниле от хлада омыться. |
520 |
Весть о том, что домой после яростной с племенем скифским битвы вернулся Тесей в колеснице, лавром увитой, — плески народа несут и радостный к звездам взлетевший крик, и веселой трубы, сменившей военную, зовы. Вражье оружье везут — о Маворсе память суровом, девичьих строй колесниц и грудой — хохлатые шлемы; сникших ведут скакунов; секиры в зазубринах (ими рубят обычно леса и застывшую гладь Меотиды), легкие тулы несут, пояса в самоцветах горящих и небольшие щиты, залитые кровью владелиц. Сами — бесстрашны досель и женской стыдливости чужды — |
| 530 | вопли (подлой толпе не в пример) и мольбы презирают, лишь любопытствуют, где святыня безбрачной Минервы. Первая страсть — лицезреть победителя, чью колесницу белых четверка везет; но не меньше к себе Ипполита всех привлекает, уже прелестная ликом и брачный жребий познавшая. Ей, нарушившей строгий обычай родины, жены Афин удивляются, искоса глядя и откровенно ворча, что волосы блещут, что палла грудь прикрывает и что иноземка в могучих Афинах — сына родить супругу-врагу — появиться решилась. |
| 540 | Встав со своих алтарей, пелопидянки скорбные также чуть подаются вперед, черед и награды триумфа зрят с удивленьем, своих побежденных мужей вспоминая. Только замедлила бег колесница, — и к ним победитель с гордой оси обратился и ждал, благосклонно внимая, просьб, — как других упредив, капанеева смеет супруга: "Бранелюбивый Эгид, для которого новый источник славы нежданной Судьба отыскала в несчастиях наших! Не чужестранные мы, не причастное страшным злодействам племя: был Аргос наш дом, мужья наши были царями |
| 550 | храбрыми — если б не столь! — Ну зачем же семи устремляться воинствам было, зачем вразумлять агеноров город? Мы не на гибель мужей пеняем, — то право сражений, жребий войны; но пали в бою не пещер сицилийских чудища, и полегли не Оссы двутелые дива! Род их и славных отцов — оставлю, Тесей; но людская кровь в них текла, и людей, взиравших на те же созвездья, с той же душой, как и все, питавшихся тою же пищей, — сжечь запрещает Креонт и к порогу стигийского дома — так, словно он — отец Эвменид или кормщик летейский, — |
| 560 | не подпускает и их посреди меж Эребом и небом держит! Увы, Природы права! Где боги? Где оный несправедливых огней метатель? Где вы, о Афины? Вот уж седьмая заря пугливых коней от останков поворотила, от них отводит лучи и трепещет светоч любой на звездной оси; уже не выносит снеди ужасной зверье, не выносят пернатые места, чей омерзителен дух небосводу и ветра порывам. Долго ль еще придется нам ждать, чтоб голые кости, чтобы гниющую плоть он дозволил собрать? — Поспешите, |
| 570 | о кекропиды! Воздать вам долг сей пристало, покуда иль эмафийский народ, иль фракийский не сжалился, или племя иное из тех, кто сжигает останки умерших. Будет ли злобе предел? — Да, мы воевали, — так что же? — Ненависть пала, и смерть сокрушила бесплодную ярость. Также и ты, чьи подвиги нам по слухам известны, хищным не отдал зверям ни Синиса, ни Керкиона лютого и допустил сожженье Скирона-злодея. Верю, что и Танаис амазонок кострами дымится, тот, где ты воевал, — что и он удостоен триумфа. |
| 580 | Разом сей труд соверши для земли, для небес и Эреба, если ты спас от беды Марафон и критские кровли и не напрасно лила радушная старица слезы. Пусть же Паллада тебя ни в одном не оставит сраженье, равным деяниям пусть не завидует с неба Тиринфий, на колеснице всегда, пусть всегда торжествующим матерь видит тебя, а несчастий таких да не знают Афины!" Молвила. Тут же и все ей вслед с умоляющим воплем руки простерли. Герой нептунов, слезами растроган, переменился в лице и, праведным гневом вскипая, |
| 590 | так вскричал: "Какая еще Эриния новый норов внушила царям? Ведь я оставлял не такими греков сердца, когда я в поход отправлялся на скифов к снежному морю. Так в чем причина безумья? Ты думал, лютый Креонт, что Тесей побежден? Но я, как и прежде, мощен, и это копье вновь жаждет крови неправой. Медлить не стану, — тотчас звонкоступа, Фегей мой вернейший, повороти и скачи и, явившись в тирийскую крепость, или данайцам костры приготовь, иль Фивам — сраженье". Так говорит, позабыв о трудах и войны, и дороги, |
| 600 | и призывает своих, и вселяет в них новые силы. Так после битвы, заняв для совокупленья лощину, бык — если роща опять огласится соперником новым — в бой устремиться готов: хотя орошать продолжает ливень кровавый чело и шею, но, землю взрывая, силится он не стонать и пылью раны присыпать. Ужас ливийской земли, хранящую перси Медузу, расшевелила сама Тритония, щит сотрясая. И, распрямившись тотчас, всем строем змеи на Фивы стали взирать, но еще не вступал аттический воин |
| 610 | в бой, и трубы боевой не страшилась злосчастная Дирка. Битву немедля начать не юноши лишь загорелись, те, что сопутниками триумфа кавказского были, — вся побуждает страна питомцев неопытных к бою. И собираются, встав добровольно под знамя Тесея, мужи, Браврон ледяной населявшие, и мунихийской пашни земли, и Пирей, мореходов тревожных опору, и Марафон, не славный еще восточным триумфом. Выслал отряды в поход родовым божествам прилежащий край Икария, край Келея, и долы Мелены, |
| 620 | и Эгалей, что лесами богат, и Парнет, изобильный лозами, и Ликабесс, знаменитый оливою тучной. Прибыл суровый Алей и душистого пахарь Гиметта, прибыли вы, плющом оплетавшие тирсы Ахарны. Эти восточным судам издалёка заметный бросают Суний, откуда Эгей, обманутый лживым ветрилом критского судна, упал, дав имя бурливому морю. Те — Саламин, а те — Элевсин церерин народы выслал в сраженье, снабдив оралами, вздетыми грозно; тех Каллироя дала, омываемых девятикратно |
| 630 | водами, этих — Элис, похищенье Орифии зревший и на своих берегах приютивший гетские страсти. Сам ради битв опустел тот холм, где великую тяжбу боги вели, пока не взросло на спорной вершине новое древо, чья тень сокрушила отшедшее море. Двинуть арктийскую рать против кадмовых стен Ипполита также хотела бы, но — округленного чрева бесспорный знак удержал, и супруг попросил оставить заботы Марса и в брачный покой отслужившие тулы повесить. Эту споспешную рать, горевшую битвой желанной, |
| 640 | вождь увидал и тотчас, любезнейших отпрысков наспех облобызав и обняв, так рек с колесницы высокой: "Воинство, вместе со мной законы земель и вселенной скрепы блюдущее, — вам беспристрастно оценивать должно смысл предприятия: здесь — и богов, и людей благосклонность, воля Природы-вождя и безмолвные сонмы Аверна явно стоят; а там — рать Кар, обученных в Фивах, и перед ней знамена несут змеевласые сестры. Мчитесь вперед и, прошу, доверьтесь величию дела". Рек и, древко метнув, немедленно в путь устремился, |
| 650 | словно Юпитер, когда он тучей приходит в пределы гипербореев и свод наступления стужи страшится: плен эолийский разбит, и, на долгий досуг негодуя, вихри вздымает зима, и Медведица вьюжная свищет; горы и воды ревут, и рваные тучи вступают в битвы, и буйствует гром, и безумные молнии пляшут. Стонет земля, и зелень лугов под тяжелым копытом гибнет, и натиском толп неисчетных — и пеших, и конных — вытоптаны, издыхают поля, но пылью густою не побежден оружия блеск, — в высоком эфире |
| 660 | вспыхивая, посреди облаков острия полыхают. Ночь и мирную тьму — даже их подчинили походу, и состязанье мужи повели, дабы поспешало воинство: кто, с холма увидав, объявит о Фивах, чей всех ранее дрот в огигийскую стену вонзится. А впереди нептунов Тесей на щите необъятном подвигов нес череду и собственной славы истоки. Критских сто городов, сто стен вмещало навершье; тут же и сам он, пройдя извивы ужасной пещеры, шею тельца косматую гнул, вступившего в схватку: |
| 670 | обе руки обхватили врага, могучие стиснув мышцы его, а лицо от рогов увернуться стремилось. Все трепетали, когда ограждаемый грозным подобьем в битву герой выходил: два Тесея, две рати кровавых мнились; и сам он любил вспоминать былые деянья. глядя на верный отряд, на порог, устрашавший когда-то, видя, как критянки лик побелел пред нитью недвижной. А между тем свирепый Креонт закованных в цепи шлет Антигону на казнь и вдовую дочерь Адраста. Обе веселья полны и достоинства: в жажде погибнуть |
| 680 | выи к мечам добровольно стремят, царя-кровопийцу опережая. И вдруг — Фегей предстает, от Тесея слово несущий: в руке — знак мира — ветви оливы чистой, но сам — возвещает войну, войной угрожает, мощно гремит, сугубо блюдя пославшего волю, что уж подходит и он, что уже покрывают отряды ближний простор. Фиванец стоит, двояким сжигаем чувством: потоки угроз застывают, и ярость слабеет. Но ободряется он и с улыбкой притворной и грустной молвит: "Ужели того, что преподан простертым Микенам, |
| 690 | мало урока? Ну что ж, мы нашего города новых встретим врагов, — пусть придут, но после сраженья не ропщут: то же поверженных ждет". — Говорит, но видит, что пыльной тучею день помрачен и сокрылись вершины тирийских гор; однако людей призывает к оружью и, бледный, просит оружье ему принести, но вдруг, содрогаясь, зрит во дворце — Эвменид, и рыдающего Менекея, и в погребальных кострах ликования полных пеласгов. Чем для Фив был тот день, когда погиб обретенный кровью толикою мир? — Вечор лишь богам прикрепленный |
| 700 | отчим снимают доспех, щитов примеряют обломки, низкие шлемы берут и доселе в запекшихся сгустках дроты. И нет никого, кто блистал бы мечом или тулом или гордился конем. Невозможно довериться валу, стены — куда ни взглянуть — зияют, врата — заграждений требуют, прежним врагом снесенных; зубцов не осталось (их сокрушил Капаней); и младость — без сил и без воли — не обнимает ни жен, ни детей в поцелуе последнем, и без напутствия их отпускают родители в битву. Аттики вождь между тем, как только заметил в разрывах |
| 710 | пыльного облака свет и солнце на ближнем оружье, ринулся в поле тотчас, хранившее непогребенных манов близ стен городских. Нездоровый от тяжкого смрада воздух, проникший под шлем запыленный, едва он учуял, как застонал и войны справедливою яростью вспыхнул. Вождь фиванский почтил, наконец, несчастных данайцев тем, что решил не вести по самим разбросанным трупам грозный отрядов черед боевых и повторного Марса: да не нарушит какой нечестивец чего-либо в страшном нагромождении тел, для пролития крови избрал он |
| 720 | чистое поле. И вот в сраженье неравном народы сводит Беллона: молчат и те, и другие; безмолвны трубы и тех, и других; одни — обессиленно встали, низко мечи опустив и ремни копьеметные дланью немощной еле держа; а те — со щитом за плечами — старые раны, досель сочащиеся, обнажают. И у кекроповых днесь вождей поубавилось пыла, прежних не слышно угроз, и доблесть не рвется в сраженье. Так порывы ветров слабеют, коль лес не задержит ярости их, и молчат в безбрежности бурные волны. |
| 730 | Но как пучинный Тесей копье марафонского дуба поднял и грозная тень воздетого древка упала на супостатов, а блеск наконечника поле наполнил, — словно сам Маворс-отец на эдонских с высокого Гема прянул конях, с летучей оси погибель и бегство сея, — тогда обратил на попятный терзающий ужас агеноридов. Крушить убегающих стыдно Тесею, и проливать беструдную кровь презирает десница, — прочая доблесть в крови рядовой свирепствует вволю. Так чужая мила добыча и падаль гиенам |
| 740 | или трусливым волкам; львов мощных — ярость питает. Но между тем Оления он поверг и Ламира (этот стрелу доставал, тот взвихривал лютого камня тяжесть) и мощи тройной предводимых племен доверявших братьев Алкетидов: их одного за другим поразил он копьями, — грудью Филей вместил наконечник железный, стиснул зубами — Гелопс, пропустил сквозь лопатку — Иапиг. Гемона тут увидав в колеснице четверкой, он страшным целится дротом в него, но тот повернуть успевает затрепетавших коней, — и, преодолев расстоянье, |
| 750 | древко пронзило двоих; оно вожделело и третьей раны, но жало его было сдержано дышлом срединным. Но одного лишь мольбой, одного ужасающим криком он средь сражавшихся толп вызывает и жаждет — Креонта. И замечает его, увещавшего речью отряды и угрожавшего им — вотще — на краю супротивном бранного поля: тогда отстала охрана, Тесея волю блюдя, на богов и доспехи его уповая. Тот же своих созывал и удерживал, ненависть видя в них и к себе, и к врагам. Воспрянув в ярости крайней, |
| 760 | гибельным буйством дыша и дерзая пред смертью грядущей, "Не щитоносных юниц, — говорит, — ты вызвал в сраженье, это не девичья рать, — здесь на смерть сражаются мужи: нами могучий Тидей и нами же буйством дышавший Гиппомедонт умерщвлен, и дух Капанея отправлен к теням. Какое тебя побудило крутое безумье к битве? Но, дерзкий, смотри: лежат, за кого ты отмщаешь!" Эти изрекши слова, вотще запущенным дротом край пробивает щита. Посмеялся речам и деснице грозный Эгид и метнул железом обитое древко |
| 770 | в мощном броске, но прежде взгремел горделивою речью: "Маны аргосские, вам приносится оная жертва, — Тартара хаос скорей растворите! А вы, Эвмениды, мщенье готовьте: Креонт прибывает". Промолвил и воздух древком разящим рассек: туда, где плотным покровом усугубляло броню составную плетенье кольчуги, жало вонзилось, и кровь нечестивая в сотни просветов брызнула; он же, смежив пред смертью блуждавшие очи, пал. А могучий Тесей, над ним воздевая оружье, рек: "Не угодно ль, чтоб днесь врагов умерщвленных сжигали |
| 780 | и хоронили бы днесь побежденных? — Ступай же для страшных казней, но пренебреги тревогою о погребенье". Стяги с обеих сторон с почтительным сходятся гулом, рукопожатья союз скрепляют в разгаре сраженья. Ныне Тесей — уже гость: умоляют, чтоб в город вступил он и осчастливил дома. Победитель же, не презирая вражеских кровель, вошел, — огигийские матери рады, рады невестки. Таков в войне покорившийся тирсу кроткие таинства Ганг восхвалял, уже захмелевший. А между тем сквозь налегшую тень диркейской вершины |
| 790 | женщин крик досягает до звезд: пеласгийские мчатся матери: словно фиад обезумевших, званых на битву вакхову, сонм, они преступленье замыслили, мнится, или свершили уже. Рыданья ликуют, и радость новые слезы родит. Туда ли, сюда ль порываясь, жаждут Тесея найти благородного, после ж — Креонта, или своих, — и к телам уводит их вдовое горе. Если бы сто голосов из груди моей исторгалось волей богов, — и тогда о вождях и о воинах плачей стольких близ стольких костров воспеть я не смог бы достойно. |
| 800 | Мне не воспеть, как в милый огонь отважно Эвадна ринулась, вихря скорей, обретшая молнию в мощи духа; и мне не воспеть, как прильнув к свирепому телу, бедная, всё оправдать Тидея пыталась супруга; что рассказала сестре о безжалостных Аргия стражах; как эриманфская мать призывала, рыдая, аркадца, пусть обескровленного, но хранившего прелесть аркадца, как два отряда равно оплакали с нею аркадца… — В этом ни новый восторг, ни сам Аполлон не поможет, да и ладью мою ждет после долгого плаванья — пристань. |
| 810 | Мы расстаемся… — навек. Но читать тебя станут, не правда ль, о Фиваида моя, труд двенадцати лет неустанный? Единодушно тебе молва современников славный путь — завершенной едва — сулит, вручая потомкам; великодушный с тобой изволил знакомиться Цезарь, учит с любовью тебя наизусть италийская младость, — что ж, прощай… — Не стремись с Энеидой божественной спорить, следуй за ней вдалеке и пример ее чти неизменно. Та же, что норовит очернить тебя, зависть — исчезнет и после смерти моей обернется заслуженной славой. |