Эпитафия Аллии Потестаты.

ЭПИТАФИЯ АЛЛИИ ПОТЕСТАТЫ

В 1912 г. в Риме при стро­и­тель­стве гараж­но­го фун­да­мен­та рабо­чие обна­ру­жи­ли на глу­бине двух мет­ров мра­мор­ную дос­ку, рас­ко­лотую на две части, одна сто­ро­на кото­рой была плот­но пок­ры­та хоро­шо сох­ра­нив­шим­ся тек­стом. Наход­ка была сде­ла­на у под­но­жия хол­ма Пин­чо, меж­ду виа Пин­ча­на и виа Сала­риа, око­ло особ­ня­ка мар­ки­за Анни­ба­ле Бер­лин­гье­ри. Во вре­ме­на Древ­не­го Рима это была клад­би­щен­ская терри­то­рия (sepolcretum Salarium), при­ле­гав­шая к садам Сал­лю­стия. В XVIII в. она была заса­же­на вино­град­ни­ка­ми, при устрой­стве кото­рых из зем­ли было извле­че­но нема­ло мра­мор­ных таб­ли­чек, тра­вер­ти­но­вых урн и циппов, обо­зна­чав­ших гра­ни­цы участ­ков. Позд­нее, в 1886 г., в ходе дорож­ных работ в этой зоне были обна­ру­же­ны колум­ба­рии, циппы и про­чие объ­ек­ты клад­би­щен­ской струк­ту­ры, функ­ци­о­ни­ро­вав­шей с позд­не­рес­пуб­ли­кан­ских вре­мен до эпо­хи Фла­ви­ев. В насто­я­щее вре­мя этот нек­ро­поль нахо­дит­ся в углу меж­ду виа По и кор­со Ита­лия. Неко­то­рые таб­лич­ки, най­ден­ные в этом нек­ро­по­ле, мож­но видеть в атри­уме рим­ской церк­ви Сан-Силь­ве­ст­ро-ин-Капи­те.

Мар­киз Бер­лин­гье­ри пере­дал пли­ту в дар Нацио­наль­но­му рим­ско­му музею, куда, судя по запи­си в инвен­тар­ной кни­ге, она посту­пи­ла 15 июля 1912 г. и была оформ­ле­на как «Эпи­граф на лун­ском мра­мо­ре. Эло­гий Аллии Поте­ста­ты. С виа По, вил­ла Бер­лин­гье­ри». Тогда же она полу­чи­ла инвен­тар­ный номер 58694. Пона­ча­лу пли­та хра­ни­лась в анти­ква­рии, затем была выстав­ле­на в XI зале музея. С 2000 г. ее мож­но видеть в экс­по­зи­ции эпи­гра­фи­че­ско­го отде­ла на вто­ром эта­же Нацио­наль­но­го рим­ско­го музея в тер­мах Дио­кле­ти­а­на.

Пред­по­ло­жи­тель­но, пли­та зак­ры­ва­ла нишу в памят­ни­ке, в кото­рой нахо­ди­лась урна с пра­хом умер­шей. Она име­ет пря­мо­уголь­ную фор­му с длин­ным про­доль­ным высту­пом на ниж­ней сто­роне, изготов­ле­на из лун­ско­го мра­мо­ра. Раз­ме­ры 59 × 66 × 2,5 см, эпи­гра­фи­че­ское поле 40 × 52 см. Ниж­ним высту­пом пли­та была встав­ле­на в опо­ру. Четы­ре сквоз­ных отвер­стия (два по верх­не­му краю и два по ниж­не­му) были пред­на­зна­че­ны для креп­ле­ния ее к плос­ко­сти. В пра­вом верх­нем отвер­стии сох­ра­ни­лись остат­ки свин­цо­во­го штиф­та. Верх­ние отвер­стия слу­жи­ли так­же для мон­та­жа брон­зо­во­го деко­ра. Пред­на­зна­че­ние углуб­ле­ния в цен­тре пли­ты диа­мет­ром 3 см, зали­то­го свин­цом, оста­ет­ся неяс­ным.

Пер­вым иссле­до­ва­те­лем над­пи­си был G. Mancini, кото­рый опуб­ли­ко­вал сооб­ще­ние о ней в май­ском номе­ре жур­на­ла «Notizie degli scavi» (1912 г., № 9, стр. 155), где дати­ро­вал ее кон­цом III — нача­лом IV в. н. э. В этой неболь­шой ста­тье он опи­сал восемь мра­мор­ных плит и неболь­ших пли­ток с погре­баль­ны­ми над­пи­ся­ми, най­ден­ны­ми при­бли­зи­тель­но в одно вре­мя при стро­и­тель­ных работах на виа Сала­риа. Осо­бое вни­ма­ние G. Mancini уде­лил эпи­та­фии Аллии Поте­ста­ты: дал ее воль­ный пере­вод и опи­сал ее струк­ту­ру, разде­лив текст на смыс­ло­вые части. Над­пись при­влек­ла к себе все­об­щее вни­ма­ние и в после­дую­щие несколь­ко лет удо­сто­и­лась око­ло два­дца­ти отдель­ных пуб­ли­ка­ций италь­ян­ских иссле­до­ва­те­лей. Carlo Pascal назвал ее «при­ме­ром эло­гия само­го совер­шен­но­го любов­но­го сою­за», отме­чая при этом мне­ние про­фес­со­ра Biaggio Brugi из Болон­ско­го уни­вер­си­те­та о том, что «этот сен­ти­мен­таль­ный эпи­граф раз­би­ва­ет все наши иде­аль­ные пред­став­ле­ния о духе древ­них…».

В пер­вых пуб­ли­ка­ци­ях над­пись дати­ро­ва­лась при­бли­зи­тель­но кон­цом III — нача­лом IV в. н. э., хотя C. Pascal в 1913 г. сдви­нул ран­нюю гра­ни­цу к I веку н. э. Несколь­ко позд­нее на осно­ва­нии палео­гра­фи­че­ско­го ана­ли­за дати­ров­ка изме­ни­лась на вто­рой век (Liljeholm, 1923). В 1950-х годах, когда инте­рес к над­пи­си воз­об­но­вил­ся, ее созда­ние отнес­ли к пери­о­ду от кон­ца прав­ле­ния Авгу­ста до II в. н. э. И нако­нец, E. Saltelli, автор послед­не­го обсто­я­тель­но­го иссле­до­ва­ния над­пи­си, дати­ру­ет ее кон­цом II — нача­лом III в. Осно­ва­ни­ем для такой дати­ров­ки послу­жи­ли архео­ло­ги­че­ские дан­ные (вре­мя функ­ци­о­ни­ро­ва­ния той части клад­би­ща, где была обна­ру­же­на пли­та) и факт кре­ма­ции тела (дан­ный спо­соб захо­ро­не­ния пере­стал при­ме­нять­ся с нача­ла III в.). О том, что тело Аллии было кре­ми­ро­ва­но, а не захо­ро­не­но в зем­лю, свиде­тель­ст­ву­ет стро­ка 3 эпи­та­фии: «Мала урна, а сколь мно­гое вме­сти­ла в себя».

Над­гроб­ная над­пись посвя­ще­на Авлом Алли­ем сво­ей воль­ноот­пу­щен­ни­це Аллии Поте­ста­те. Она состо­ит из трех частей: 1) титуль­ной (про­за­и­че­ской), 2) эпи­та­фии, напи­сан­ной мет­ри­че­ским сти­хом (гекза­метр, пен­та­метр), и 3) зак­лю­чи­тель­ной, содер­жа­щей тра­ди­ци­он­ный lex monumenti, изло­жен­ный эле­ги­че­ским дисти­хом.

Верх­няя, титуль­ная часть (titulus, praescriptium) пред­став­ле­на дву­мя стро­ка­ми, вырав­нен­ны­ми по цен­тру. В пер­вой стро­ке содер­жит­ся посвя­ще­ние богам манам, DIS MÁNIBUS, высе­чен­ное бук­ва­ми высотой ок. 3,5 см; сло­ва разде­ле­ны сим­во­лом (interpunctus) типа «ласточ­кин хвост». Утвер­жде­ние, что гроб­ни­ца посвя­ще­на богам (res religiosa), слу­жи­ло пред­у­преж­де­ни­ем желаю­щим ее осквер­нить, повредить, рас­хи­тить или исполь­зо­вать повтор­но. Подоб­ное пред­у­преж­де­ние зло­умыш­лен­ни­кам, но в более пря­мой фор­ме, содер­жит­ся так­же в зак­лю­чи­тель­ных стро­ках над­пи­си. Фор­му­ла Dis Manibus доволь­но ред­ко встре­ча­ет­ся в над­пи­сях эпо­хи рес­пуб­ли­ки. Она полу­ча­ет широ­чай­шее рас­про­стра­не­ние во II—IV веках н. э. и посте­пен­но исче­за­ет к нача­лу VI в. Вто­рая стро­ка титу­ла содер­жит оно­ма­сти­че­ские дан­ные, из кото­рых сле­ду­ет, что пли­та зак­ры­ва­ла нишу с урной, содер­жав­шей пепел от тела Аллии Поте­ста­ты, воль­ноот­пу­щен­ни­цы неко­е­го Авла из рода Алли­ев. Ни урна, ни гроб­ни­ца не сох­ра­ни­лись. Бук­вы вто­рой стро­ки титу­ла име­ют высоту ок. 3 см, разде­ли­тель­ные зна­ки меж­ду сло­ва­ми отно­сят­ся к типу «ласточ­кин хвост».

Пре­об­ла­даю­щую часть эпи­гра­фи­че­ско­го поля зани­ма­ет сти­хотвор­ная эпи­та­фия. Она оформ­ле­на в две колон­ки по 25 строк. Бук­вы име­ют высоту ок. 1 см, и толь­ко бук­вы I дости­га­ют высоты 1,5 см. В каче­стве сло­во­разде­ли­тель­но­го эле­мен­та исполь­зо­ва­на сред­няя точ­ка. В тек­сте име­ет­ся две лига­ту­ры: послед­ние сим­во­лы строк 31 и 32. При­ме­ча­тель­но, что нали­чие этих лига­тур не обу­слов­ле­но нехват­кой места; при­чи­на их исполь­зо­ва­ния рез­чи­ком не ясна.

Основ­ной сти­хотвор­ный раз­мер эпи­та­фии — гекза­метр, им напи­са­но 36 строк; 9 строк напи­са­ны пен­та­мет­ром, 4 — геп­та­мет­ром, и три — с выра­жен­ны­ми нару­ше­ни­я­ми раз­ме­ра (4, 31, 49). Во мно­гих слу­ча­ях с целью выдер­жать раз­мер, автор тек­ста вынуж­да­ет при чте­нии пере­но­сить уда­ре­ния в сло­вах или про­пус­кать неко­то­рые зву­ки. Напри­мер, в стро­ке 12 раз­мер выдер­жи­ва­ет­ся толь­ко если пере­не­сти уда­ре­ние в сло­ве fuit на послед­ний слог, а в стро­ке 15 — если про­из­но­сить nulla как null. В неко­то­рых стро­ках с той же целью про­пу­ще­ны вспо­мо­га­тель­ные гла­го­лы, напри­мер, erat после pretiosior (1) или esse после manebat (12). Встре­ча­ют­ся так­же грам­ма­ти­че­ские ошиб­ки, напри­мер, Persiphone (4), lachrimas (7), caussa (1), opsequio (15), и эле­мен­ты про­сто­ре­чья.

Струк­тур­но эпи­та­фия пред­став­ля­ет собой три­птих, состо­я­щий из вступ­ле­ния, эло­гия и зак­лю­че­ния.

Вступ­ле­ние (prooemium) (1—7), в свою оче­редь, делит­ся на две смыс­ло­вые части: пред­став­ле­ние покой­ной с крат­кой похва­лой (1—3) и опи­са­ние поло­же­ния, в кото­ром ока­зал­ся Авл в свя­зи с утра­той (4—7).

За вступ­ле­ни­ем сле­ду­ет соб­ст­вен­но эло­гий (elogium, вос­хва­ле­ние) (8—34), обра­зу­е­мый тре­мя смыс­ло­вы­ми частя­ми. В пер­вой части эло­гия (8—16) пре­воз­но­сят­ся хозяй­ст­вен­ность и мораль­ные каче­ства Аллии, кото­рые соот­вет­ст­ву­ют тра­ди­ци­он­ным доб­ро­де­те­лям рим­ской мат­ро­ны. В сле­дую­щих семи стро­ках (17—23) автор вос­хи­ща­ет­ся ее физи­че­ским совер­шен­ст­вом, при­во­дя при этом столь интим­ные подроб­но­сти (совер­шен­но не типич­но для рим­ских эпи­та­фий), что у чита­те­ля не оста­ет­ся сомне­ний в бли­зо­сти их отно­ше­ний, опре­де­лив­шей глу­би­ну его лич­ной дра­мы. Затем автор вновь воз­вра­ща­ет­ся к опи­са­нию Аллии как хозяй­ки дома (24—34), но теперь похва­лы при­об­ре­та­ют более пер­со­на­ли­зи­ро­ван­ный харак­тер: они пре­воз­но­сят свой­ства ее нату­ры и то, как они про­яв­ля­лись в част­ной жиз­ни, тем самым поз­во­ляя соста­вить несколь­ко иде­а­ли­зи­ро­ван­ное пред­став­ле­ние о ее лич­но­сти. Даже упо­ми­на­ние о един­ст­вен­ном физи­че­ском недо­стат­ке покой­ной — ее огру­бев­ших натру­жен­ных руках, — ста­но­вит­ся похва­лой усерд­ной хозяй­ке. В кон­це эло­гий при­об­ре­та­ет воз­вы­шен­ный харак­тер, в нем появ­ля­ют­ся при­ме­ры из гре­че­ской мифо­ло­гии (Орест и Пилад, Еле­на, Тро­ян­ская вой­на).

В третьей части эпи­та­фии (35—50) автор пере­хо­дит к горест­ным раз­мыш­ле­ни­ям о сво­ей судь­бе, о жиз­ни, поте­ряв­шей для него смысл, о куль­те покой­ной, кото­ро­му он наме­ре­ва­ет­ся посвя­тить оста­ток жиз­ни, о поис­ках чело­ве­ка, кото­ро­му он смог бы пору­чить забо­тить­ся после сво­ей смер­ти об урне с пра­хом люби­мой.

За эпи­та­фи­ей сле­ду­ет зак­лю­чи­тель­ная часть над­пи­си, состо­я­щая из двух строк, вырав­нен­ных по цен­тру. Высота букв состав­ля­ет око­ло 1,5 см; сло­ва разде­ле­ны сред­ни­ми точ­ка­ми. Эле­ги­че­ский дистих сооб­ща­ет о том, что гроб­ни­ца нахо­дит­ся под защи­той манов. Ее осквер­не­ние при­рав­ни­ва­ет­ся к оскорб­ле­нию богов (lex monumenti).

Автор эпи­та­фии неиз­ве­стен. Мно­гие дета­ли наво­дят на мысль, что она была напи­са­на самим Авлом; одна­ко нель­зя пол­но­стью иск­лю­чить, что он зака­зал ее сочи­ни­те­лю сред­ней руки, кото­рый спе­ци­а­ли­зи­ро­вал­ся на подоб­ных работах, дав ему подроб­ные инструк­ции. Автор обна­ру­жи­ва­ет зна­ние основ мет­ри­че­ско­го сти­хо­сло­же­ния, хотя конеч­ный резуль­тат ока­зы­ва­ет­ся далек от совер­шен­ства: текст содер­жит вуль­га­риз­мы, мно­го­чис­лен­ные повто­ры, орфо­гра­фи­че­ские ошиб­ки и гру­бые нару­ше­ния раз­ме­ра, свой­ст­вен­ные люби­тель­ско­му уров­ню поэ­зии. При­ме­ры из мифо­ло­гии выб­ра­ны неудач­но, что свиде­тель­ст­ву­ет об «инфан­тиль­ной эруди­ции авто­ра в этой обла­сти» (C. Pascal). «Читая Carmina Latina Epigraphica, мы посто­ян­но долж­ны пом­нить о том, что в боль­шин­стве слу­ча­ев перед нами про­из­веде­ния-имп­ро­ви­за­ции обык­но­вен­ных, ничем не при­ме­ча­тель­ных людей сред­не­го куль­тур­но­го уров­ня, чьи повсе­днев­ные заня­тия были дале­ки от сти­хо­сло­же­ния, оста­вив­ших после себя, веро­ят­но, един­ст­вен­ный текст в сти­хотвор­ной фор­ме. Резуль­тат, кото­рый может казать­ся нам посред­ст­вен­ным, воз­мож­но, пред­став­лял собой самое луч­шее, на что они были спо­соб­ны» (E. Saltelli). Тем не менее, A. E. Gordon в сво­ем «Иллю­ст­ри­ро­ван­ном введе­нии в латин­скую эпи­гра­фи­ку» (1985 г.) отме­тил, что дан­ная эпи­та­фия «в фило­ло­ги­че­ском отно­ше­нии явля­ет собой одну из самых инте­рес­ных латин­ских над­пи­сей».

Эпи­та­фия изоби­лу­ет заим­ст­во­ва­ни­я­ми из Овидия. Автор демон­стри­ру­ет зна­ние всех его про­из­веде­ний, вклю­чая «Три­стии» (17 оче­вид­ных заим­ст­во­ва­ний), что поз­во­ля­ет огра­ни­чить самый ран­ний срок напи­са­ния эпи­та­фии кон­цом вто­ро­го деся­ти­ле­тия н. э. В двух стро­ках (13, 24) автор поль­зу­ет­ся выра­же­ни­я­ми из «Эле­гий» Про­пер­ция, напри­мер, manibus duris (Prop., IV. 9. 50). Линг­ви­сти­че­ский и сти­ли­сти­че­ский ана­лиз тек­ста не выявил в нем заим­ст­во­ва­ний из дру­гих поэтов; мож­но гово­рить лишь о следах вли­я­ния про­из­веде­ний Вер­ги­лия, чье твор­че­ство широ­ко исполь­зо­ва­лось авто­ра­ми эпи­та­фий. При этом наряду с тра­ди­ци­он­ны­ми для эпи­та­фий фор­му­ла­ми, обра­за­ми и иди­о­ма­ми, в эпи­та­фии Аллии име­ет­ся нема­ло ори­ги­наль­ных выра­же­ний, кото­рые в дру­гих над­пи­сях не встре­ча­ют­ся, напри­мер, упо­ми­на­ние о ее гру­бых, натру­жен­ных руках (24). Так, N. M. Horsfall (1985 г.) отме­ча­ет, что «откро­вен­ное опи­са­ние физи­че­ских досто­инств и отчет­ли­вый эро­ти­че­ский аро­мат неко­то­рых дета­лей уни­каль­ны для извест­ной эпи­та­фи­че­ской поэ­зии». Вла­де­ние, хотя и люби­тель­ское, осно­ва­ми пра­виль­но­го сти­хо­сло­же­ния и оче­вид­ное зна­ние попу­ляр­ной лите­ра­ту­ры того вре­ме­ни свиде­тель­ст­ву­ет о доста­точ­но высо­кой обра­зо­ван­но­сти Авла. Вме­сте с тем, недо­ста­ток поэ­ти­че­ских навы­ков и неуме­ние спра­вить­ся без ущер­ба для смыс­ла с огра­ни­че­ни­я­ми, обу­слов­лен­ны­ми рам­ка­ми сти­хотвор­но­го раз­ме­ра, повлек­ли за собой нечет­кость выра­же­ния неко­то­рых мыс­лей. Упо­мя­ну­тые выше линг­ви­сти­че­ские погреш­но­сти тек­ста вку­пе с рас­плыв­ча­то­стью отдель­ных выска­зы­ва­ний ока­за­лись серь­ез­ны­ми пре­пят­ст­ви­я­ми для пере­вод­чи­ков эпи­та­фии и ста­ли при­чи­ной двой­ст­вен­ных, и даже трой­ст­вен­ных тол­ко­ва­ний мно­гих строк. Смысл неко­то­рых ее пас­са­жей и вовсе не под­да­ет­ся досто­вер­но­му вос­ста­нов­ле­нию. Еще в 1913 г. C. Pascal отме­чал, что круп­ные спе­ци­а­ли­сты, иссле­до­вав­шие над­пись, «не смог­ли пред­ло­жить убеди­тель­ные реше­ния мно­гих весь­ма слож­ных выра­же­ний и огра­ни­чи­лись сво­бод­ным пере­ска­зом над­пи­си…».

Дру­гая при­чи­на тек­сто­ло­ги­че­ских труд­но­стей, воз­ни­каю­щих при трак­тов­ке неко­то­рых мест эпи­та­фии, зак­лю­ча­ет­ся в том, что в самой слож­ной сво­ей части она носит очень лич­ный харак­тер и по сути явля­ет­ся обра­ще­ни­ем Авла к сво­ей люби­мой, в отли­чие от абсо­лют­но­го боль­шин­ства дру­гих эпи­та­фий, адре­со­ван­ных посе­ти­те­лям клад­би­ща. Это раз­го­вор с самым близ­ким чело­ве­ком, где доста­точ­но наме­ков, где вполне умест­ным ока­зы­ва­ет­ся вос­хи­ще­ние ее без­упреч­ной кожей и кра­си­вы­ми нога­ми, и даже игри­вое упо­ми­на­ние о бело­снеж­ных грудях и о пре­крас­ной фор­ме ее сос­ков — обыч­ные темы в обще­нии двух любя­щих людей. Авл как бы делит­ся с Алли­ей еще живы­ми вос­по­ми­на­ни­я­ми о недав­них днях сча­стья, при­но­ся свои сло­ва в дар покой­ной (35—37). Он так­же сооб­ща­ет, что в память о ней все вре­мя носит на руке золо­той пле­че­вой брас­лет (или золо­тое коль­цо?) с ее име­нем (40—41). Для рим­ских над­гроб­ных над­пи­сей подоб­ные интим­ные изли­я­ния крайне не харак­тер­ны, и пото­му свиде­тель­ст­ву­ют об иск­лю­чи­тель­ной глу­бине пере­жи­ва­ний Авла: эмо­ции ока­за­лись силь­нее тра­ди­ци­он­ных огра­ни­че­ний.

Упо­ми­ная домаш­ние дела, он гово­рит о том, что было хоро­шо извест­но им дво­им, а так­же их зна­ко­мым, и пото­му выра­жа­ет­ся ску­по, не счи­тая нуж­ным посвя­щать в подроб­но­сти посто­рон­них. К сожа­ле­нию, имен­но этих подроб­но­стей теперь не хва­та­ет не толь­ко для вос­ста­нов­ле­ния хотя бы основ­ных обсто­я­тельств жиз­ни и смер­ти Аллии, но даже для того, чтобы понять смысл неко­то­рых выска­зы­ва­ний Авла. Впро­чем, вполне воз­мож­но, что в таком же поло­же­нии ока­зы­ва­лись слу­чай­ные про­хо­жие, читав­шие эпи­та­фию, не зная ее предыс­то­рию. Вос­при­нять текст в пол­ном объ­е­ме мог толь­ко близ­кий семье чело­век, знав­ший, напри­мер, при­чи­ну смер­ти Аллии или место, кото­рое зани­ма­ли око­ло нее двое юно­шей.

Тем не менее, скуд­ные отры­воч­ные сведе­ния, содер­жа­щи­е­ся в над­пи­си, поз­во­ля­ют хотя бы частич­но рекон­струи­ро­вать неко­то­рые дета­ли, спря­тан­ные за «мно­го­слов­ным немно­го­сло­ви­ем» Авла и погреш­но­стя­ми тек­ста.

В оно­ма­сти­че­ской фор­му­ле Аллия опре­де­ле­на как воль­ноот­пу­щен­ни­ца. В пер­вой стро­ке эпи­та­фии она упо­ми­на­ет­ся не по име­ни, а по месту про­ис­хож­де­ния: perusina, уро­жен­ка Перу­зии, где она, веро­ят­но, была рож­де­на рабы­ней семей­ства Алли­ев и доволь­но про­дол­жи­тель­ное вре­мя жила там, а затем пере­еха­ла в Рим, где име­ла свой дом, умер­ла и была похо­ро­не­на. Будучи рабы­ней, она зва­лась Поте­ста­той, а после того как была отпу­ще­на на сво­бо­ду Авлом Алли­ем с соблюде­ни­ем всех фор­маль­но­стей, полу­чи­ла имя «Аллия Поте­ста­та». Пря­мые ука­за­ния на ста­тус Аллии (воль­ноот­пу­щен­ни­ца) и Авла (патрон, 35), чет­ко опре­де­ля­ют соци­аль­ные отно­ше­ния меж­ду умер­шей и лицом, от име­ни кото­ро­го напи­са­на эпи­та­фия. Несмот­ря на эмо­цио­наль­ную силу эло­гия, эти отно­ше­ния опре­де­ля­ют­ся не как супру­же­ские (отсут­ст­ву­ет опре­де­ле­ние conjuga), а, ско­рее, как кон­ку­би­нат. Став воль­ноот­пу­щен­ни­цей, она, под­дер­жи­вая любов­ную связь с Авлом, не счи­та­ла себя сво­бод­ной (numquam sibi libera visa), сох­ра­няя отно­ше­ние к нему, как к пат­ро­ну, что нашло отра­же­ние в пере­чне ее доб­ро­де­те­лей (16).

В над­пи­си отсут­ст­ву­ет фор­му­ла воз­рас­та покой­ной (vixit annos…, mensis…, dies…) и вооб­ще любые сведе­ния, кото­рые поз­во­ли­ли бы сде­лать вре­менную при­вяз­ку к эпо­хе. Одна­ко мож­но пред­по­ло­жить, что Аллия умер­ла в зре­лом воз­расте, успев пре­вра­тить­ся в опыт­ную хозяй­ку и вос­пи­тать двух юно­шей (см. ниже). В эпи­та­фии содер­жит­ся намек на то, что ее смерть была преж­дев­ре­мен­ной и неожи­дан­ной для окру­жаю­щих. Веро­ят­но, Аллия умер­ла от ско­ро­теч­ной болез­ни или несчаст­но­го слу­чая. «Все спра­ши­ва­ют, а у меня уже нет сил отве­чать…» — пишет Авл, види­мо, имея в виду, что мно­гие его зна­ко­мые были потря­се­ны, узнав новость о смер­ти Аллии («Льют сле­зы они…»), и оса­жда­ли его вопро­са­ми (6—7). О том, что круг зна­комств Аллии, види­мо, был обши­рен, свиде­тель­ст­ву­ют сло­ва notissima volgo (9). Из этих строк, напи­сан­ных в насто­я­щем вре­ме­ни, напра­ши­ва­ет­ся так­же вывод, что эпи­та­фия была напи­са­на самим Авлом в пер­вые дни после смер­ти и похо­рон Аллии, на высо­те стра­да­ний, исто­щив­ших его силы, на пике сочув­ст­вия мно­же­ства близ­ких и зна­ко­мых.

По при­чи­нам, изло­жен­ным выше, уже в самых пер­вых иссле­до­ва­ни­ях мно­гие стро­ки эпи­та­фии полу­чи­ли двой­ное, и даже трой­ное тол­ко­ва­ние. Отдель­ные выска­зы­ва­ния Авла в самых конъ­юнк­тур­ных трак­тов­ках пре­вра­ти­лись в попу­ляр­ные «свиде­тель­ства» реа­лий рим­ской жиз­ни, и в таком каче­стве кочу­ют из одной пуб­ли­ка­ции в дру­гую. При­ме­ром может слу­жить стро­ка 23 (Levia membra tulit, pilus illi quaesitus ubique): она пре­под­но­сит­ся как дока­за­тель­ство прак­ти­ки эпи­ля­ции в Древ­нем Риме, хотя речь в ней идет все­го лишь о глад­кой без­во­ло­сой коже, кото­рой, види­мо, от при­ро­ды обла­да­ла Аллия, без ука­за­ний на кос­ме­ти­че­ские про­цеду­ры.

Дру­гим при­ме­ром тен­ден­ци­оз­но­го цити­ро­ва­ния дан­но­го тек­ста слу­жат стро­ки 28—32, где гово­рит­ся о двух юно­шах, вос­пи­тан­ных Алли­ей. Неопре­де­лен­ность выра­же­ний, исполь­зо­ван­ных авто­ром эпи­та­фии, поз­во­ли­ла выста­вить отно­ше­ния Аллии с окру­жаю­щи­ми ее муж­чи­на­ми как иллю­ст­ра­цию прак­ти­ки поли­ан­дрии в рим­ском обще­стве (С. Pascal, 1914 г.). В таком каче­стве дан­ные стро­ки при­во­дят­ся в десят­ках моно­гра­фий по ант­ро­по­ло­гии и социо­ло­гии; при этом игно­ри­ру­ют­ся дру­гие, не столь эффект­ные, но более убеди­тель­ные трак­тов­ки. Разо­брать­ся в смыс­ле этих строк пыта­лись мно­гие иссле­до­ва­те­ли. Авто­ры пер­вых пуб­ли­ка­ций счи­та­ли, что под обра­за­ми двух любов­ни­ков (duo iuvenes amantes), Оре­ста и Пила­да, скры­ва­лись сами Авл и Аллия (G. Mancini, E. Costa, B. Brugi, 1912—1913 гг.). Эту абсурд­ную вер­сию Carlo Pascal счел пло­дом хан­же­ской мора­ли и опро­верг ее в язви­тель­ном ком­мен­та­рии (1914 г.): «Если я гово­рю о неко­ей даме, кото­рая име­ла двух любов­ни­ков, то мож­но ли утвер­ждать, что эти­ми любов­ни­ка­ми были я и эта дама? И как понять после­дую­щие сло­ва о том, что они ста­ре­ют отдель­но друг от дру­га? Три кри­ти­ка пред­по­ло­жи­ли, что Аллия ста­ре­ет в Эли­зии, а Авл на зем­ле. О, мой Бог! В Эли­зии не ста­ре­ют! …При­зна­ем же, нако­нец, что над­пись сооб­ща­ет о двух юных воз­люб­лен­ных Аллии, кото­рых она вос­пи­та­ла так, что они жили в ее доме в сог­ла­сии. Кто же были эти юно­ши? Я не могу сог­ла­сить­ся с интер­пре­та­ци­ей Lenchantin’а, соглас­но кото­рой это дети пат­ро­на и Аллии. Никто не назы­ва­ет соб­ст­вен­ных детей «дву­мя любя­щи­ми юно­ша­ми». И никто не опи­сы­ва­ет отно­ше­ния меж­ду бра­тья­ми на при­ме­ре Оре­ста и Пила­да, при­ме­ре друж­бы, но не брат­ской люб­ви. …Итак: duo amantes из стро­ки 28 это, без сомне­ния, любов­ни­ки: у Еле­ны был и муж, и любов­ник. …Соглас­но нашей интер­пре­та­ции, в над­пи­си без вся­ко­го сму­ще­ния опи­сан слу­чай поли­ан­дрии. Ника­кие рим­ские зако­ны не запре­ща­ли ни саму поли­ан­дрию, ни пуб­лич­ное при­зна­ние в ней. Одна­ко стран­но, что после вос­хва­ле­ния чистоты Аллии, этот лег­ко­мыс­лен­ный поэт гово­рит о вещах подоб­но­го рода». Отме­тим, что C. Pascal отда­вал долж­ное труд­но­сти пере­во­да этих строк, назы­вая их «самой запу­тан­ной частью эпи­гра­фа».

Вер­сия поли­ан­дрии впо­след­ст­вии так­же была под­верг­ну­та сомне­ни­ям. Ран­ние кри­ти­ки счи­та­ли, что подоб­ная интер­пре­та­ция «раз­ру­ша­ет все юриди­че­ские и мораль­ные пред­став­ле­ния о рим­ском кон­ку­би­на­те» (B. Brugi). «Я дол­жен спро­сить вас: за кого при­ни­мал этот патрон свою воль­ноот­пу­щен­ни­цу? Что мог­ли гово­рить рим­ляне о мораль­ных каче­ствах этой жен­щи­ны? Ее долж­ны были при­рав­нять к про­сти­тут­ке. Мы же, нао­бо­рот, видим, что она опи­са­на таки­ми сло­ва­ми, как sancta, insons, fidissima custos, moresque salubres. Эти каче­ства под­ни­ма­ли воль­ноот­пу­щен­ни­цу на уро­вень кон­ку­би­ны соб­ст­вен­но­го пат­ро­на со свой­ст­вен­ным ей досто­ин­ст­вом мате­ри семей­ства». Дру­гой кри­тик, в целом сог­ла­ша­ясь с вер­си­ей поли­ан­дрии, счи­тал, что дву­мя любов­ни­ка­ми явля­лись сам патрон (автор эпи­та­фии) и его брат (G. Castelli, 1923 г.). Одна­ко, при­ни­мая такую гипо­те­зу, при­хо­дит­ся при­знать, что Авл и его брат ко вре­ме­ни смер­ти Аллии нахо­ди­лись в юно­ше­ском воз­расте, что совер­шен­но не соот­вет­ст­ву­ет духу и смыс­лу эпи­та­фии. Выска­зы­ва­лось так­же пред­по­ло­же­ние, что duo iuvenes amantes явля­лись млад­ши­ми бра­тья­ми Аллии, вос­пи­та­ни­ем кото­рых она зани­ма­лась. Одна­ко такой трак­тов­ке про­ти­во­ре­чит жало­ба Авла на то, что после его смер­ти неко­му будет уха­жи­вать за гроб­ни­цей Аллии (47).

E. Saltelli с сомне­ни­ем отно­сит­ся к вер­сии о поли­ан­дрии и при­во­дит сле­дую­щие аргу­мен­ты. Во-пер­вых, «…необ­хо­ди­мо отме­тить, что сло­во amantes не все­гда име­ет сек­су­аль­ную окрас­ку». Она под­креп­ля­ет мысль ссыл­ка­ми на несколь­ко над­пи­сей, где этим сло­вом роди­те­ли назы­ва­ли соб­ст­вен­ных детей. Во-вто­рых, regere iuvenem име­ет смысл «направ­лять», «руко­во­дить», «вос­пи­ты­вать ребен­ка», что так­же под­твер­жда­ет­ся ссыл­ка­ми на над­пи­си. В-третьих, «с юриди­че­ской точ­ки зре­ния, в кон­ку­би­на­те допус­ка­лось нали­чие несколь­ких жен­щин у муж­чи­ны, но не нао­бо­рот. …По зако­ну, кон­ку­би­на не явля­лась сво­бод­ной жен­щи­ной, она нахо­ди­лась в посто­ян­ных отно­ше­ни­ях со сво­им пат­ро­ном, и пото­му, начи­ная с клас­си­че­ско­го пери­о­да, кон­ку­би­нат под­па­дал под зако­ны о бра­ке и дол­жен был соот­вет­ст­во­вать их нор­мам, в част­но­сти, Lex Iulia de adulteriis». Нали­чие любов­ни­ков не соот­вет­ст­во­ва­ло иде­а­лу рим­ской мат­ро­ны как univirae и вряд ли упо­ми­на­ние о них мог­ло появить­ся в посмерт­ном эло­гии». Извест­на толь­ко одна эпи­та­фия, содер­жа­щая пря­мое ука­за­ние на поли­ан­дрию (CLE 973): она посвя­ще­на неко­ей Лес­бии, duo amantes кото­рой, несо­мнен­но, нахо­ди­лись с ней в любов­ных отно­ше­ни­ях. Впро­чем, в эпи­та­фии Лес­бии не име­ет­ся ни малей­ших наме­ков на то, что она состо­я­ла в какой-либо фор­ме брач­ных отно­ше­ний. Во всех про­чих лите­ра­тур­ных и эпи­гра­фи­че­ских упо­ми­на­ни­ях поли­ан­дрии фигу­ри­ру­ют про­сти­тут­ки или рабы. A. E. Gordon, реши­тель­но отвер­гая гипо­те­зу поли­ан­дрии, ука­зы­ва­ет, что в эло­гии Авл опи­сы­ва­ет тело Аллии так, как это может делать толь­ко любя­щий чело­век. Его горе неот­ли­чи­мо от глу­бо­ких стра­да­ний супру­га, поте­ряв­ше­го жену, а не некую воль­ноот­пу­щен­ни­цу, и пото­му сомни­тель­но, чтобы он мог делить ее с дру­ги­ми муж­чи­на­ми и писать об этом в над­гроб­ной над­пи­си.

Наи­ме­нее спор­ное тол­ко­ва­ние этих строк зак­лю­ча­ет­ся в том, что двое юно­шей были при­ем­ны­ми детьми или вос­пи­тан­ни­ка­ми Аллии (alumni). Они мог­ли быть род­ны­ми бра­тья­ми или не иметь кров­ных уз. В послед­нем слу­чае ссыл­ка на мифи­че­ских геро­ев Оре­ста и Пила­да ока­зы­ва­ет­ся вполне умест­ной. Тако­вы основ­ные вер­сии, выдви­ну­тые раз­ны­ми иссле­до­ва­те­ля­ми над­пи­си на про­тя­же­нии XX века. Несмот­ря на оби­лие пред­по­ло­же­ний и аргу­мен­тов, при­хо­дит­ся при­знать, что досто­вер­но уста­но­вить, кем были эти двое юно­шей, жив­шие в доме Аллии, и в каких отно­ше­ни­ях они состо­я­ли с хозяй­кой дома и Авлом, не пред­став­ля­ет­ся воз­мож­ным.

Когда Авл писал в зак­лю­чи­тель­ной части эло­гия «Одна­ко же доко­ле сох­ра­нят­ся наши похваль­ные сло­ва, в моих строч­ках будешь жить ты» (42, 43), он, конеч­но, не пред­по­ла­гал, что срок, на кото­рый строч­ки сох­ра­нят память о его люби­мой жен­щине, ока­жет­ся столь дол­гим. Бла­го­да­ря над­пи­си, вер­нув­шей­ся в мир спу­стя почти два тыся­че­ле­тия, жизнь воль­ноот­пу­щен­ни­цы Аллии про­дол­жа­ет вызы­вать инте­рес мно­го­чис­лен­ных иссле­до­ва­те­лей и слу­жить пред­ме­том ожив­лен­ных дис­кус­сий.