ДЕЛЬФИ́ЙСКИЙ ОРА́КУЛ

Del­phi­cum ora­cu­lum. По Эсхи­лу (Eum. 1 слл.), дель­фий­ский ора­кул впер­вые при­над­ле­жал древ­ней­шей про­ри­ца­тель­ни­це, богине Гее, кото­рая пере­да­ла его сво­ей доче­ри Феми­де, а эта — сво­ей сест­ре Фой­бе, кото­рая, в свою оче­редь, пре­до­ста­ви­ла его, в виде подар­ка при рож­де­нии (γε­νέθ­λιος δό­σις), сво­е­му вну­ку Фой­бу Апол­ло­ну. По дру­гим ска­за­ни­ям, ора­ку­лом вла­де­ла спер­ва Гея сов­мест­но с про­ри­ца­тель­ни­цей (πρό­μαν­τις) гор­ной ним­фой Даф­ной, а затем — Гея с Посей­до­ном; Гея пере­да­ла свою часть Феми­де, а эта Апол­ло­ну, кото­рый выме­нял часть, при­над­ле­жав­шую Посей­до­ну, на ост­ров Калаврию. По гоме­ров­ско­му гим­ну в честь пифий­ско­го Апол­ло­на, Апол­лон, вско­ре после сво­его рож­де­ния при­быв с ост­ро­ва Дело­са, при­ни­ма­ет ора­кул в свое вла­де­ние, уби­вая сво­и­ми стре­ла­ми обе­ре­гав­ше­го ора­кул змея Пифо­на (или Δελ­φύ­νη), сына Геи, и назна­чая сво­и­ми жре­ца­ми крит­ских мужей из горо­да Кнос­са. Чтобы очи­стить себя от уби­е­ния Пифо­на и смяг­чить гнев Геи, Апол­лон дол­жен был бежать и слу­жить восемь лет (вели­кий год). Это нака­за­ние Апол­ло­на и его очи­ще­ние сим­во­ли­че­ски изо­бра­жал празд­ник дель­фий­цев, совер­шав­ший­ся через каж­дые восемь лет. Зажи­га­ли хижи­ну перед хра­мом, хижи­ну Пифо­на, и бежа­ли опро­ме­тью; затем маль­чик, пред­став­ляв­ший собой Апол­ло­на, во гла­ве про­цес­сии отправ­лял­ся из Дельф через Лок­риду, Дориду, гору Ойту, обла­сти эни­а­нян и малий­цев, в Тем­пей­скую доли­ну, и здесь совер­ша­лись над ним вся­ко­го рода очи­сти­тель­ные обряды. Лишь после сво­его очи­ще­ния Апол­лон всту­пил во вла­де­ние ора­ку­лом, с целью воз­ве­щать волю отца сво­его Зев­са и содей­ст­во­вать наступ­ле­нию луч­ших и более про­све­щен­ных вре­мен. Местом ора­ку­ла слу­жи­ла рас­се­ли­на в зем­ле, испус­кав­шая испа­ре­ния раз­дра­жаю­ще­го свой­ства: над ней было выстро­е­но свя­ти­ли­ще (ἄδυ­τον) боль­шо­го хра­ма Апол­ло­на. Место это, по пре­да­нию, было откры­то пас­ту­ха­ми, когда подо­шед­шая к нему коза была охва­че­на судо­ро­га­ми. Над рас­се­ли­ной уста­нов­лен был дере­вян­ный, обло­жен­ный золо­том тре­нож­ник, на кото­ром лежал сосуд, назы­вае­мый по-гре­че­ски λέ­βης, φιάλη, κύκ­λος или ὅλμος, а по-латин­ски cor­ti­na. Это была глад­кая или толь­ко немно­го вогну­тая круг­лая пли­та, на кото­рой поме­ща­лась про­ро­че­ст­ву­ю­щая жри­ца. В древ­ней­шее вре­мя роль Пифии игра­ла деви­ца, а поз­же жен­щи­на свы­ше 50 лет, оде­тая по-деви­чьи. В самое цве­ту­щее для ора­ку­ла вре­мя в слу­же­нии при нем посто­ян­но чере­до­ва­лись две Пифии, а третья в слу­чае надоб­но­сти заме­ня­ла их место. Закон­ным вре­ме­нем для сове­ща­ний с ора­ку­лом пер­во­на­чаль­но счи­тал­ся толь­ко седь­мой день весен­не­го меся­ца Βύ­σιος (день рож­де­ния Апол­ло­на, в нача­ле вес­ны, око­ло рав­но­ден­ст­вия), а впо­след­ст­вии извест­ное вре­мя в каж­дом меся­це. Конеч­но, были и небла­го­по­луч­ные дни, ἡμέ­ραι ἀποφ­ρά­δες. Оче­редь в допу­ще­нии про­си­те­лей (θεοπ­ρό­ποι), при­но­сив­ших дары, опре­де­ля­лась жре­би­ем. В лав­ро­вых вен­ках с шер­стя­ны­ми повяз­ка­ми, они при­но­си­ли богу молит­вы и жерт­вы (χρησ­τή­ρια). Когда по зна­ме­нию жерт­вы день ока­зы­вал­ся бла­го­при­ят­ным (αἰσία) для сове­ща­ния, тогда Пифия, после пред­ва­ри­тель­ных омо­ве­ний, в золо­том голов­ном убо­ре всхо­ди­ла на тре­нож­ник и воз­буж­дае­мая выхо­дя­щи­ми из зем­ли пара­ми про­из­но­си­ла свои про­ри­ца­ния, кото­рые, если они не были выра­же­ны в сти­хотвор­ной фор­ме, пере­ла­га­лись в сти­хи состо­я­щи­ми для этой цели в слу­же­нии при хра­ме поэта­ми. Раз­мер сти­хов и слог был эпи­че­ский; в позд­ней­шее вре­мя, одна­ко, употреб­ля­лась и про­за. Эти изре­че­ния дава­лись в сим­во­ли­че­ской фор­ме и отли­ча­лись тем­нотою и зага­доч­но­стью. Собра­ние изре­че­ний ора­ку­ла — к тако­вым сбор­ни­кам часто обра­ща­лись за сове­том — было уже у Писи­стра­та. Hdt. 5, 90. К соста­ву лиц, слу­жив­ших при ора­ку­ле, при­над­ле­жа­ли еще так назы­вае­мые ὅσιοι, жре­цы и глав­ные управ­ля­ю­щие хра­ма, про­ис­хо­див­шие от пяти свя­щен­ных дель­фий­ских родов, προ­φῆται, истол­ко­ва­те­ли изре­че­ний ора­ку­ла, πρόσ­πο­λοι γυ­ναῖκες, при­служ­ни­цы, и πε­ριηγη­ταί, путе­во­ди­те­ли при­ез­жих. Дель­фий­ский ора­кул весь­ма древ­ний, хотя позд­нее додон­ско­го; уже в гоме­ров­ские вре­ме­на пифий­ский бог и его ора­кул зна­ме­ни­ты. Od. 8, 79. Издрев­ле дель­фий­ский ора­кул во мно­гих отно­ше­ни­ях ока­зы­вал вли­я­ние на гре­че­ские государ­ства (см. Apol­lo, 2); пер­вым осно­ва­ни­ем это­го вли­я­ния послу­жи­ло учреж­де­ние пифий­ско­го сою­за Амфи­к­ти­о­нов (см. Am­phic­tyo­nes). Выс­шим авто­ри­те­том дель­фий­ский ора­кул поль­зо­вал­ся у дорий­ско­го пле­ме­ни, осо­бен­но в Спар­те. Даже негре­че­ские наро­ды чти­ли его, осо­бен­но лидий­ские цари (Hdt. 1, 13. 14. 19. 25. 46 слл.) и наро­ды Ита­лии. У елли­нов дель­фий­ский ора­кул поль­зо­вал­ся сво­им вли­я­ни­ем при­бли­зи­тель­но до пело­пон­нес­ской вой­ны, до пери­о­да про­све­ще­ния. При­чи­на паде­ния его авто­ри­те­та заклю­ча­лась отча­сти в нем самом: покро­ви­тель­ст­вуя извест­ным поли­ти­че­ским пар­ти­ям и не чуж­да­ясь даже под­ку­па, он воз­будил сна­ча­ла к себе недо­ве­рие, а затем даже пре­зре­ние, так что Цице­рон (div. 2, 57) мог ска­зать, с точ­ки зре­ния гре­че­ских фило­со­фов и осо­бен­но рим­лян, для кото­рых ора­ку­лы все­гда оста­ва­лись чуж­дым учреж­де­ни­ем: cur is­to mo­do iam ora­cu­la Del­phis non edun­tur, non mo­do nostra aeta­te, sed iam diu, ut ni­hil pos­sit es­se con­tem­tius?^[1] При импе­ра­то­ре Гад­ри­ане авто­ри­тет ора­ку­ла несколь­ко под­нял­ся сно­ва, но пред­ме­ты, о кото­рых сове­ща­лись с ним, не име­ли поли­ти­че­ско­го зна­че­ния и каса­лись боль­шей частью мел­ких обсто­я­тельств част­ной жиз­ни. Пора­жае­мый свя­ты­ми отца­ми, оби­рае­мый и угне­тае­мый рим­ски­ми импе­ра­то­ра­ми, он нако­нец был совер­шен­но закрыт Фео­до­си­ем око­ло 390 г. по Р. Х.

Боль­шой, вели­ко­леп­ный храм пифий­ско­го Апол­ло­на, выстро­ен­ный над рас­се­ли­ной зем­ли, был окру­жен обшир­ною огра­дою (πε­ρίβο­λος), покры­тою мень­ши­ми хра­ма­ми, сокро­вищ­ни­ца­ми, бесед­ка­ми (λέσ­χη), ста­ту­я­ми и обет­ны­ми дара­ми. Богат­ства хра­ма состав­ля­лись не толь­ко из при­но­ше­ний за полу­чен­ные изре­че­ния, но и из пожерт­во­ва­ний в виде деся­ти­ны, посвя­щав­ших­ся и по пово­ду осо­бен­но радост­ных собы­тий в жиз­ни. Боль­шая часть еллин­ских горо­дов и даже неко­то­рые ино­стран­ные государ­ства име­ли свои сокро­вищ­ни­цы, и, слу­ча­лось, храм ссу­жал день­ги даже за пре­де­лы Гре­ции. Thuc. 1, 121. Таким обра­зом, и здесь, как на ост­ро­ве Дело­се, союз­ни­че­ское свя­ти­ли­ще амфи­к­ти­о­нов слу­жи­ло местом, где про­из­во­ди­лись денеж­ные обо­роты и куда обра­ща­лись за денеж­ным вспо­мо­же­ни­ем; оно пред­став­ля­ло нечто вро­де бир­жи. Древ­ней­ший храм, постро­ен­ный, по пре­да­нию, Ага­медом и Тро­фо­ни­ем, сго­рел в 548 г. до Р. Х. Он был вновь отстро­ен с бо́льшим вели­ко­ле­пи­ем в дорий­ском сти­ле Алк­мео­нида­ми, изгнан­ны­ми Пери­к­лом; построй­ка им обо­шлась в 300 талан­тов. Соору­же­ние это­го ново­го зда­ния потре­бо­ва­ло, веро­ят­но, мно­го вре­ме­ни, пото­му что фрон­тон­ные груп­пы, испол­нен­ные вая­те­ля­ми Пра­к­си­ем и Анд­ро­сфе­ном, окон­че­ны были лишь в 430 г. Храм этот, как пока­зы­ва­ют его остат­ки, был из чис­ла откры­тых (см. Ὕπαιθ­ρος) и внут­ри постро­ен был в ионий­ском сти­ле, а сна­ру­жи — в дорий­ском. На фрон­то­нах с лице­вой сто­ро­ны изо­бра­же­ны были три дель­фий­ских боже­ства: Арте­ми­да, Лато­на и Апол­лон сре­ди муз, на зад­ней сто­роне — Дио­нис с вдох­но­вен­ны­ми Фий­а­да­ми (Θυιάδες) воз­ле устрем­ля­ю­щей­ся вниз колес­ни­цы Гелия. Ср.: Wel­cker, al­te Denkm. I, стр. 151—178. Архит­рав был укра­шен золоты­ми щита­ми побеж­ден­ных пер­сов и гал­лов, кото­рые оба угро­жа­ли одна­жды хра­му разо­ре­ни­ем. В пред­две­рии хра­ма (πρό­ναος) начер­та­ны были извест­ные муд­рые изре­че­ния: Γνῶ­θι σεαυτον^[2] и Μηδὲν ἄγαν^[3] и сло­во Εἰ, непо­нят­ное уже для самих древ­них. Ср.: Göttling. Ab­handl. I, стр. 221. Близ этих изре­че­ний муд­ре­цов сто­я­ла ста­туя Гоме­ра. В самом хра­ме нахо­ди­лись изо­бра­же­ния богинь судь­бы (Μοῖραι) и руко­во­ди­те­лей их, Зев­са и Апол­ло­на (Ζεὺς Μοιρα­γέ­της и Ἀπόλ­λων Μοιρα­γέ­της); далее там сто­ял золо­той кумир Апол­ло­на и пред ним жерт­вен­ник, на кото­ром под­дер­жи­вал­ся неуга­сае­мый огонь. Там же, близ жерт­вен­ни­ка, вид­не­лись: изо­бра­же­ние зем­но­го пупа (ὀμφα­λὸς τῆς γῆς) — тум­ба из бело­го мра­мо­ра в виде усе­чен­но­го кону­са, обви­тая повяз­ка­ми, и по обе сто­ро­ны золотые изо­бра­же­ния орлов, кото­рые неко­гда, отпу­щен­ные Зев­сом с про­ти­во­по­лож­ных кон­цов зем­ли, встре­ти­лись на этом месте, поче­му и ста­ло извест­но, что здесь центр зем­ли. Поза­ди этой глав­ной части хра­ма был вход в соб­ст­вен­ное свя­ти­ли­ще, ἄδυ­τον; оно лежа­ло ниже и было под сво­дом, вро­де пеще­ры; здесь была рас­се­ли­на в зем­ле, а над нею — тре­нож­ник; здесь же сто­я­ла золотая ста­туя Апол­ло­на и ста­рое лав­ро­вое дере­во; сюда про­веде­на была и вода источ­ни­ка Кас­со­ти­ды, брав­ше­го свое нача­ло в огра­де хра­ма. Пифия, преж­де чем всхо­ди­ла на тре­нож­ник, вку­ша­ла листьев лав­ра и пила из источ­ни­ка. Пред вхо­дом в храм нахо­дил­ся алтарь для все­со­жже­ний и воз­ле него боль­шой золо­той тре­нож­ник, при­не­сен­ный в дар гре­ка­ми после пла­тей­ской бит­вы (Hdt. 9, 81). Это была золотая чаша на мед­ной под­став­ке, состо­яв­шей из трех обви­ваю­щих друг дру­га змей, голо­вы кото­рых ввер­ху были обра­ще­ны в раз­ные сто­ро­ны. Часть этой под­став­ки, по всей веро­ят­но­сти, сохра­ни­лась в Кон­стан­ти­но­по­ле и в под­лин­но­сти ее нет осно­ва­ния сомне­вать­ся. Ср.: Frick, das Pla­taei­sche Weih­ge­schenk in Konstan­ti­no­pel (1859).