История Рима.

Книга первая
До упразднения царской власти.

с.185

Худо­же­ст­вен­ные спо­соб­но­сти ита­ли­ков

Поэ­зия есть страст­ная речь, а ее измен­чи­вые тона созда­ют мело­дию; в этом смыс­ле поэ­зия и музы­ка суще­ст­ву­ют у каж­до­го наро­да. Одна­ко насе­ле­ние Ита­лии не при­над­ле­жа­ло и не при­над­ле­жит к чис­лу наро­дов, отли­чаю­щих­ся осо­бы­ми поэ­ти­че­ски­ми даро­ва­ни­я­ми; у него нет сер­деч­ной страст­но­сти, нет стрем­ле­ния иде­а­ли­зи­ро­вать все чело­ве­че­ское и вла­гать чело­ве­че­скую душу во все, что без­жиз­нен­но, — ста­ло быть, у него нет имен­но того, в чем заклю­ча­ет­ся свя­тая свя­тых поэ­ти­че­ско­го искус­ства. Его зор­кой наблюда­тель­но­сти, его при­вле­ка­тель­ной раз­вяз­но­сти отлич­но уда­ют­ся иро­ния и лег­кий повест­во­ва­тель­ный тон, какие мы нахо­дим у Гора­ция и Бок­кач­чо, весе­лые любов­ные шуточ­ки вро­де катул­лов­ских и при­ят­ные народ­ные песен­ки вро­де тех, кото­рые поют­ся в Неа­по­ле, но все­го луч­ше уда­ют­ся народ­ная комедия и фарс. На ита­лий­ской поч­ве вырос­ли в древ­но­сти шут­ли­вое под­ра­жа­ние тра­гедии, а в новое вре­мя — шут­ли­вое под­ра­жа­ние эпо­пее. В осо­бен­но­сти по части рито­ри­ки и сце­ни­че­ско­го искус­ства ни один народ не мог и не может рав­нять­ся с наро­дом Ита­лии. Но в выс­ших родах искус­ства он едва ли захо­дил далее лов­ко­сти, и ни одна из его лите­ра­тур­ных эпох не про­из­ве­ла ни насто­я­ще­го эпо­са, ни насто­я­щей дра­мы. Даже луч­шие из лите­ра­тур­ных про­из­веде­ний Ита­лии — «Боже­ст­вен­ная комедия» Дан­те и исто­ри­че­ские труды Сал­лю­стия и Макиа­вел­ли, Таци­та и Кол­лет­ты — про­ник­ну­ты более рито­ри­че­скою, чем наив­ною стра­стью. Даже в музы­ке как в ста­рое, так и в новое вре­мя высту­па­ет нару­жу не столь­ко насто­я­щая твор­че­ская даро­ви­тость, сколь­ко лов­кость, кото­рая быст­ро дохо­дит до вир­ту­оз­но­сти и воз­во­дит на трон вме­сто насто­я­ще­го, дыша­ще­го внут­рен­ней теп­ло­той искус­ства пустой, иссу­шаю­щий серд­це идол. Насто­я­щая сфе­ра италь­ян­ца — не внут­рен­ний мир, насколь­ко вооб­ще воз­мож­но в искус­стве разде­лять внут­рен­нее и внеш­нее: для того чтобы могу­ще­ство кра­соты вполне им овла­де­ло, нуж­но, чтобы она яви­лась перед его гла­за­ми в чув­ст­вен­ном обра­зе, а не пред­ста­ла перед его душой в виде иде­а­ла. Отто­го-то он как бы у себя дома в стро­и­тель­ных и изо­бра­зи­тель­ных искус­ствах, и тут он был в древ­нюю куль­тур­ную эпо­ху луч­шим уче­ни­ком элли­на, а в новей­шее вре­мя — настав­ни­ком всех наро­дов. Дошед­шие до нас пре­да­ния так скуд­ны, что мы не в состо­я­нии про­следить раз­ви­тие поня­тий об искус­стве у каж­дой из отдель­ных народ­ных групп, насе­ляв­ших Ита­лию, и при­нуж­де­ны гово­рить не о рим­ской поэ­зии, а толь­ко о поэ­зии Лаци­у­ма.

Тан­цы, музы­ка и пение в Лаци­у­ме

Латин­ское с.186 поэ­ти­че­ское искус­ство, как и вся­кое дру­гое, воз­ник­ло из лири­ки или, вер­нее, из тех самых древ­них празд­нич­ных лико­ва­ний, в кото­рых тан­цы, музы­ка и пение еще сли­ва­лись в одно нераздель­ное целое. При этом сле­ду­ет заме­тить, что в древ­ней­ших рели­ги­оз­ных обрядах тан­цы и затем музы­ка зани­ма­ли гораздо более вид­ное место, чем пение. В боль­шом тор­же­ст­вен­ном шест­вии, кото­рым начи­на­лись рим­ские побед­ные празд­не­ства, глав­ную роль после изо­бра­же­ний богов и после бой­цов игра­ли тан­цов­щи­ки, серь­ез­ные и весе­лые: пер­вые дели­лись на три груп­пы — на взрос­лых муж­чин, юно­шей и маль­чи­ков; все они были оде­ты в крас­ные пла­тья с мед­ны­ми поя­са­ми и име­ли при себе мечи и коро­тень­кие копья, а взрос­лые сверх того были в шле­мах и вооб­ще в пол­ном воору­же­нии; вто­рые дели­лись на две груп­пы — на «овец», оде­тых в овчин­ные шубы и пест­рые пла­щи, и на «коз­лов», голых до поя­са и заку­тан­ных в козьи меха. «Ска­ку­ны» были едва ли не самым древним и самым свя­щен­ным из всех рели­ги­оз­ных братств, и без пля­су­нов (lu­dii, lu­dio­nes) не мог­ло обой­тись ника­кое пуб­лич­ное шест­вие и в осо­бен­но­сти ника­кое погре­бе­ние, вслед­ст­вие чего тан­цы уже в ста­ри­ну были очень обык­но­вен­ным ремеслом. Но там, где появ­ля­ют­ся пля­су­ны, необ­хо­ди­мо появ­ля­ют­ся и музы­кан­ты или — что в древ­но­сти было одно и то же — флей­ти­сты. И без этих послед­них не мог­ли обой­тись ни жерт­во­при­но­ше­ние, ни свадь­ба, ни погре­бе­ние, и рядом с очень древним пуб­лич­ным брат­ст­вом ска­ку­нов суще­ст­во­ва­ла так­же древ­няя, хотя по ран­гу и гораздо менее важ­ная, кол­ле­гия флей­ти­стов (col­le­gium ti­bi­ci­num); что это были насто­я­щие стран­ст­ву­ю­щие музы­кан­ты, вид­но из того, что напе­ре­кор стро­гой рим­ской поли­ции они сохра­ни­ли за собой древ­нюю при­ви­ле­гию бро­дить в день сво­его годо­во­го празд­ни­ка по ули­цам, надев­ши на себя мас­ки и напив­шись допья­на. Таким обра­зом, пляс­ка была почет­ным заня­ти­ем, музы­ка была заня­ти­ем хотя и под­чи­нен­ным, но необ­хо­ди­мым, отче­го для той и для дру­гой и были учреж­де­ны пуб­лич­ные брат­ства; но поэ­зия была заня­ти­ем более неже­ли слу­чай­ным и до извест­ной сте­пе­ни без­раз­лич­ным, все рав­но была ли она само­сто­я­тель­ной или слу­жи­ла акком­па­не­мен­том для прыж­ков пля­су­нов. Для рим­лян была самой древ­ней пес­ней та, кото­рую себе поют сами для себя листья в зеле­ном лес­ном уеди­не­нии.

Рели­ги­оз­ные гим­ны

Кто полу­чил свы­ше дар под­слу­ши­вать, что шеп­чет и напе­ва­ет в роще «бла­го­сло­вен­ный дух» (fau­nus от fa­ve­re), тот пере­да­ет слы­шан­ное людям в рит­ми­че­ски раз­ме­рен­ной речи (cas­men, позд­нее car­men от ca­ne­re). Этим про­ро­че­ским пес­но­пе­ни­ям одер­жи­мых богом муж­чин и жен­щин (va­tes) при­хо­дят­ся срод­ни и насто­я­щие маги­че­ские изре­че­ния — фор­му­лы заго­во­ра про­тив болез­ней и иных напа­стей — и закли­на­ния, посред­ст­вом кото­рых устра­ня­ют дождь, отво­дят мол­нию или пере­ма­ни­ва­ют посев с одно­го поля на дру­гое; раз­ни­ца толь­ко в том, что в этих послед­них издав­на появ­ля­ют­ся рядом с сло­вес­ны­ми фор­му­ла­ми и чисто вокаль­ные¹. В более точ­ном виде дошли до нас столь же древ­ние рели­ги­оз­ные жалоб­ные пес­ни, кото­рые пелись ска­ку­на­ми и дру­ги­ми жре­че­ски­ми брат­ства­ми и сопро­вож­да­лись тан­ца­ми; одна из них дошла до нас; с.187 это, по всей веро­ят­но­сти, сочи­нен­ная для пооче­ред­но­го пения пля­со­вая пес­ня Зем­ледель­че­ско­го брат­ства во сла­ву Мар­са. Она сто­ит того, чтобы мы при­ве­ли ее цели­ком:

	Enos, La­ses, iuva­te! Ne ve­lue rue, Man­nar, sins in­cur­re in pleo­res! Sa­tur fu, fe­re Mars! li­men sa­li! sta! ber­ber! Se­mu­nis al­ter­nei ad­vo­ca­pit conctos! Enos, Mar­mar, iuva­to! Tri­um­pe!2
К богам	Помо­ги­те нам, Лары! Марс, Марс, не допус­кай, чтобы смерть и гибель обру­ши­лись на мно­гих! Уто­ли свой голод, сви­ре­пый Марс!
К отдель­ным бра­тьям	Вско­чи на порог! стой! топ­чи его!
Ко всем бра­тьям	К сему­нам взы­вай­те вы преж­де, вы преж­де, вы потом, — ко всем!
К богу	Марс, Марс, помо­ги нам!
К отдель­ным бра­тьям	Ска­чи!

Латин­ский язык этой пес­ни и одно­род­ных с нею отрыв­ков салий­ских песен, слыв­ших еще у фило­ло­гов авгу­стов­ско­го вре­ме­ни за древ­ней­шие памят­ни­ки их род­но­го язы­ка, отно­сит­ся к латин­ско­му язы­ку «Две­на­дца­ти таб­лиц» почти так же, как язык Нибе­лун­гов к язы­ку Люте­ра, и как по язы­ку, так и по содер­жа­нию эти почтен­ные пес­но­пе­ния мож­но срав­нить с индий­ски­ми Веда­ми.

Хва­леб­ные и бран­ные пес­ни

Хва­леб­ные и бран­ные пес­ни при­над­ле­жат уже к более позд­ней эпо­хе. О том, что сати­ры были в боль­шом ходу в Лаци­у­ме еще в древ­ние вре­ме­на, мож­но было бы дога­дать­ся по харак­те­ру ита­лий­ско­го наро­да, если бы даже это не было поло­жи­тель­но дока­за­но поли­цей­ски­ми мера­ми, кото­рые при­ни­ма­лись про­тив сати­ри­ков в очень древ­нюю пору. Но более важ­ное зна­че­ние име­ли хва­леб­ные пес­ни. Когда нес­ли хоро­нить како­го-нибудь граж­да­ни­на, за его погре­баль­ны­ми носил­ка­ми шла одна из его род­ст­вен­ниц или при­я­тель­ниц и пела в честь его похо­рон­ную песнь (ne­nia) с акком­па­не­мен­том флей­ти­ста. Точ­но так же и за зва­ны­ми обеда­ми маль­чи­ки, сопро­вож­дав­шие по тогдаш­ним обы­ча­ям сво­их отцов повсюду и даже на пируш­ки, пели хва­леб­ные пес­ни пред­кам попе­ре­мен­но то с акком­па­не­мен­том флей­ты, то без акком­па­не­мен­та, толь­ко про­из­но­ся сло­ва (as­sa vo­ce ca­ne­re). Взрос­лые муж­чи­ны так­же пооче­ред­но пели за пируш­ка­ми, но это было более позд­ним обы­ча­ем, заим­ст­во­ван­ным, веро­ят­но, от гре­ков. Об этих пес­но­пе­ни­ях в честь пред­ков мы не име­ем более подроб­ных сведе­ний, но само собой разу­ме­ет­ся, что они состо­я­ли из опи­са­ний и рас­ска­зов и пото­му раз­ви­ва­ли из лири­че­ских эле­мен­тов поэ­зии и эпи­че­ские.

Мас­ка­рад­ные фар­сы

Дру­гие эле­мен­ты поэ­зии про­яв­ля­лись в несо­мнен­но очень древ­нем весе­лом с.188 тан­це, или «сату­ре»; это было нечто вро­де народ­но­го кар­на­ва­ла, кото­рый празд­но­вал­ся без сомне­ния еще до разде­ле­ния пле­мен. При этом, конеч­но, нико­гда не обхо­ди­лось без пения; но так как этим заба­вам пре­да­ва­лись пре­иму­ще­ст­вен­но на обще­ст­вен­ных празд­не­ствах и на свадь­бах и глав­ным обра­зом, конеч­но, с целью весе­ло про­ве­сти вре­мя, то лег­ко мог­ло слу­чить­ся, что тан­цов­щи­ки или целые груп­пы тан­цов­щи­ков сме­ши­ва­лись меж­ду собою и пение сопро­вож­да­лось чем-то вро­де сце­ни­че­ско­го дей­ст­вия, кото­рое есте­ствен­но отли­ча­лось шут­ли­во­стью и неред­ко даже раз­нуздан­ною весе­ло­стью. Таким путем из пере­мен­но­го пения двух пев­цов воз­ник­ли не толь­ко пес­ни, впо­след­ст­вии извест­ные под назва­ни­ем фес­цен­нин­ских, но и зачат­ки народ­ной комедии, кото­рые нашли для себя пре­крас­но при­спо­соб­лен­ную поч­ву бла­го­да­ря осо­бой чут­ко­сти италь­ян­цев к внеш­не­му и коми­че­ско­му впе­чат­ле­нию и бла­го­да­ря тому, что они любят жести­ку­ли­ро­вать и мас­ки­ро­вать­ся. От этих ста­рин­ных начат­ков рим­ско­го эпо­са и рим­ской дра­мы до нас ниче­го не дошло. Что пес­ни в честь пред­ков сохра­ни­лись путем пре­да­ний, само собой разу­ме­ет­ся и сверх того ясно дока­зы­ва­ет­ся тем, что их обык­но­вен­но пели дети; но от них уже не оста­лось ника­ких сле­дов во вре­ме­на Като­на Стар­ше­го. А комедии — если их мож­но назы­вать этим име­нем — обык­но­вен­но импро­ви­зи­ро­ва­лись и в ту пору и еще дол­го после того. Таким обра­зом, от этой народ­ной поэ­зии и от этой народ­ной мело­дии ничто не мог­ло перей­ти к потом­ству кро­ме раз­ме­ра, музы­каль­но­го и хоро­во­го акком­па­не­мен­та и, быть может, так­же и масок.

Сти­хотвор­ный раз­мер

В древ­ние вре­ме­на едва ли суще­ст­во­ва­ло у лати­нов то, что мы назы­ваем сти­хотвор­ным раз­ме­ром; жалоб­ные пес­ни Арваль­ско­го брат­ства едва ли под­чи­ня­лись какой-нибудь неиз­мен­но уста­нов­лен­ной мет­ри­че­ской систе­ме и, как кажет­ся, были ско­рей похо­жи на ожив­лен­ный речи­та­тив. Но в более позд­нюю пору мы нахо­дим так назы­вае­мый сатур­ний­ский³, или фав­нов­ский, древ­ней­ший раз­мер, кото­рый не был изве­стен гре­кам и воз­ник, веро­ят­но, в одно вре­мя с древ­ней­ши­ми про­из­веде­ни­я­ми латин­ской народ­ной поэ­зии. О нем мож­но соста­вить себе неко­то­рое поня­тие по сле­дую­ще­му сти­хотво­ре­нию, хотя оно и при­над­ле­жит к гораздо более позд­ней эпо­хе:

Quod ré suá di­feídens — áspe­ré af­leícta. Pa­réns ti­méns heic vóvit — vóto hóc solúto De͡cumá factá po­loúcta — leíbe­reís lu­bén­tes Donú danúnt Hér­co͡lei — máxsu­mé ͜mé­re͡to Semól te ͡oránt se vóti — créb­ro cón ͜dém­nes

с.189	Что из стра­ха напа­сти и в горь­ком поло­же­нии Забот­ли­во пообе­щал пра­ро­ди­тель, дав­ший обет При­не­сти в жерт­ву и в уго­ще­ние деся­тую часть,
	то охот­но при­но­сят дети
	В дар Гер­ку­ле­су высо­ко­до­стой­но­му; Они так­же тебя про­сят часто вни­мать их моль­бам.

И хва­леб­ные и шут­ли­вые пес­ни, как кажет­ся, пелись одним и тем же сатур­ний­ским раз­ме­ром, конеч­но под зву­ки флей­ты и, веро­ят­но, так, что цезу­ра была силь­но наме­че­на в каж­дой стро­ке, а при пере­мен­ном пении вто­рой певец под­хва­ты­вал и допе­вал стих. Этот сатур­ний­ский раз­мер, как и все дру­гие, встре­чаю­щи­е­ся в рим­ской и гре­че­ской древ­но­сти, при­над­ле­жит к раз­ряду коли­че­ст­вен­ных; но из всех антич­ных сти­хотвор­ных раз­ме­ров он был наи­ме­нее раз­ви­тым, так как поми­мо мно­гих дру­гих воль­но­стей он доз­во­лял себе про­пуск корот­ких сло­гов в самом обшир­ном раз­ме­ре; сверх того, он и по сво­ей кон­струк­ции был самым несо­вер­шен­ным, так как из про­ти­во­по­став­лен­ных одни дру­гим полу­ст­рок ямбов и тро­хе­ев едва ли мог раз­вить­ся рит­ми­че­ский раз­мер, год­ный для выс­ших поэ­ти­че­ских про­из­веде­ний.

Мело­дии

Бес­след­но исчез­ли и основ­ные эле­мен­ты народ­ной музы­ки и хоро­во­го пения, кото­рые, веро­ят­но, так­же при­ня­ли в ту пору в Лаци­у­ме опре­де­лен­ную фор­му; до нас дошли сведе­ния толь­ко о том, что латин­ская флей­та была коро­тень­ким и тонень­ким музы­каль­ным инстру­мен­том, в кото­ром было толь­ко четы­ре отвер­стия и кото­рый изготов­лял­ся, как дока­зы­ва­ет и его назва­ние, из лег­ких бед­рен­ных костей живот­ных.

Мас­ки

Мы не в состо­я­нии поло­жи­тель­но дока­зать, что к про­дук­там древ­ней­ше­го латин­ско­го искус­ства при­над­ле­жат так­же мас­ки, под кото­ры­ми впо­след­ст­вии неиз­мен­но появ­ля­лись типич­ные лич­но­сти латин­ской народ­ной комедии, или так назы­вае­мых ател­лан: Макк — арле­кин, Бук­ко — обжо­ра, Пап­пус — доб­рый папа­ша — и муд­рый Дос­сенн (кото­рых так ост­ро­ум­но и так мет­ко срав­ни­ва­ли с обо­и­ми слу­га­ми — Пан­та­ло­ном и Док­то­ром, появив­ши­ми­ся в италь­ян­ской комедии Пуль­чи­нел­лы); но если мы при­мем в сооб­ра­же­ние, что употреб­ле­ние масок на нацио­наль­ной сцене в Лаци­у­ме отно­сит­ся к неза­па­мят­ной древ­но­сти, меж­ду тем как оно было усво­е­но гре­че­ской сце­ной в Риме лишь через сто лет после ее осно­ва­ния, что ател­лан­ские мас­ки были бес­спор­но ита­лий­ско­го про­ис­хож­де­ния и, нако­нец, что едва ли мог­ли бы воз­ник­нуть и испол­нять­ся на сцене импро­ви­зи­ро­ван­ные пье­сы без неиз­мен­ных масок, раз навсе­гда ука­зы­ваю­щих акте­ру, како­ва его роль в пье­се, то мы долж­ны будем отне­сти неиз­мен­ные мас­ки к зачат­кам рим­ских дра­ма­ти­че­ских пред­став­ле­ний или, ско­рее, счи­тать их имен­но за такие зачат­ки.

Древ­ней­шее эллин­ское вли­я­ние

Если до нас дошли такие скуд­ные сведе­ния о древ­ней­шей циви­ли­за­ции Лаци­у­ма и об его искус­ствах, то понят­но, что мы име­ем еще более скуд­ные сведе­ния о пер­во­на­чаль­ных сти­му­лах, полу­чен­ных рим­ля­на­ми извне. Сюда, конеч­но, мож­но отне­сти в извест­ном смыс­ле зна­ние ино­стран­ных язы­ков и в осо­бен­но­сти гре­че­ско­го, с кото­рым лати­ны, конеч­но, не были вооб­ще зна­ко­мы (как это уже вид­но из учреж­де­ния осо­бой кол­ле­гии для объ­яс­не­ния про­ри­ца­ний Сивил­лы), но на кото­ром неред­ко уме­ли объ­яс­нять­ся тор­гов­цы; то же мож­но ска­зать и о тес­но свя­зан­ном со зна­ни­ем гре­че­ско­го язы­ка уме­нье читать и писать. Впро­чем, про­све­ще­ние антич­но­го мира не было осно­ва­но на изу­че­нии ино­стран­ных язы­ков или эле­мен­тар­ных тех­ни­че­ских навы­ках; для раз­ви­тия Лаци­у­ма име­ли более важ­ное зна­че­ние те худо­же­ст­вен­ные эле­мен­ты, кото­рые он уже в самую ран­нюю пору заим­ст­во­вал от элли­нов. Толь­ко с.190 одни элли­ны, но не фини­кий­цы и не этрус­ки, име­ли в этом отно­ше­нии вли­я­ние на ита­ли­ков; у этих послед­них мы вовсе не нахо­дим таких сле­дов худо­же­ст­вен­но­го вли­я­ния, кото­рые ука­зы­ва­ли бы на Кар­фа­ген или на Цере, и вооб­ще мы долж­ны отне­сти циви­ли­за­цию фини­кий­цев и этрус­ков к чис­лу тех ублюд­ков, кото­рые бес­плод­ны в сво­ем раз­ви­тии⁴. Но гре­че­ское вли­я­ние не оста­лось бес­плод­ным. Гре­че­ская семи­ст­рун­ная лира (стру­ны — fi­des от σφί­δη) — киш­ка; так­же bar­bi­tus — βάρ­βι­τος) не была, как флей­та, тузем­ным про­дук­том в Лаци­у­ме и все­гда счи­та­лась там чуже­зем­ным инстру­мен­том; а о том, с каких древ­них вре­мен она была там осво­е­на, свиде­тель­ст­ву­ют частью вар­вар­ское иска­же­ние ее гре­че­ско­го назва­ния, частью ее употреб­ле­ние даже при совер­ше­нии свя­щен­ных обрядов⁵. Что уже в ту эпо­ху Лаци­ум поль­зо­вал­ся сокро­вищ­ни­цей гре­че­ских легенд, вид­но из того, что он так охот­но при­ни­мал скульп­тур­ные про­из­веде­ния гре­ков, воз­ник­шие из пред­став­ле­ний, все­це­ло при­над­ле­жав­ших к поэ­ти­че­ским сокро­ви­щам гре­че­ской нации; и древ­не­ла­тин­ские извра­ще­ния Пер­се­фо­ны в Про­зер­пи­ну, Бел­ле­ро­фон­та в Мелер­пан­ту, Кик­лоп­са в Кокле­са, Лао­медо­на в Алю­мен­та, Гани­меда в Ката­ми­та, Ней­ло­са в Мелу­са, Семе­лы в Сти­му­лу дока­зы­ва­ют, в какие древ­ние вре­ме­на такие рас­ска­зы дохо­ди­ли до лати­нов и повто­ря­лись ими. Нако­нец глав­ный город­ской рим­ский празд­ник (lu­di ma­xi­mi Ro­ma­ni) был осо­бен­но обя­зан если не сво­им про­ис­хож­де­ни­ем, то сво­им позд­ней­шим устрой­ст­вом не чему ино­му, как гре­че­ско­му вли­я­нию. Это было чрез­вы­чай­ное тор­же­ство, на кото­ром возда­ва­лась бла­го­дар­ность богам. Оно обык­но­вен­но устра­и­ва­лось вслед­ст­вие обе­та, дан­но­го пол­ко­вод­цем перед бит­вой, и пото­му справ­ля­лось осе­нью, по воз­вра­ще­нии граж­дан­ско­го опол­че­ния из похо­да, в честь капи­то­лий­ско­го Юпи­те­ра и нахо­див­ших­ся при нем богов. Тор­же­ст­вен­ная про­цес­сия направ­ля­лась к риста­ли­щу, нахо­див­ше­му­ся меж­ду Пала­ти­ном и Авен­ти­ном и состо­яв­ше­му из аре­ны и из амфи­те­ат­ра для зри­те­лей; впе­ре­ди шло все рим­ское юно­ше­ство, выстро­ен­ное по отде­ле­ни­ям с.191 граж­дан­ской кон­ни­цы и пехоты; затем шли бой­цы и ранее опи­сан­ные груп­пы пля­су­нов, каж­дая со сво­ей осо­бой музы­кой; далее шли слу­жи­те­ли богов с кадиль­ни­ца­ми и с дру­гой свя­щен­ной утва­рью; нако­нец нес­ли носил­ки с изо­бра­же­ни­я­ми самих богов. Все зре­ли­ще было подо­би­ем вой­ны в том виде, как она про­из­во­ди­лась в древ­но­сти, — оно заклю­ча­лось в борь­бе на колес­ни­цах, вер­хом и в пешем строю. Сна­ча­ла про­ис­хо­дил бег бое­вых колес­ниц, на каж­дой из кото­рых нахо­ди­лось по одно­му воз­ни­це и по одно­му бой­цу, совер­шен­но так, как опи­сал Гомер; потом высту­па­ли на сце­ну соско­чив­шие с колес­ниц бой­цы и всад­ни­ки, из кото­рых каж­дый имел по рим­ско­му обык­но­ве­нию двух коней — одно­го под собой, а дру­го­го на пово­ду (de­sul­tor); в заклю­че­ние бой­цы появ­ля­лись пеши­ми и почти наги­ми (толь­ко с поя­сом вокруг бедер) и состя­за­лись меж­ду собою в беге, в борь­бе и в кулач­ном бою. По каж­до­му роду состя­за­ния борь­ба про­ис­хо­ди­ла толь­ко один раз и толь­ко меж­ду дву­мя сопер­ни­ка­ми. Победи­те­ля награж­да­ли вен­ком, а как высо­ко ценил­ся этот спле­тен­ный из про­стых листьев венок, вид­но из того, что закон раз­ре­шал его класть после смер­ти победи­те­ля на погре­баль­ные носил­ки. Празд­не­ство дли­лось толь­ко один день, а раз­лич­ные состя­за­ния, долж­но быть, остав­ля­ли доста­точ­но вре­ме­ни для соб­ст­вен­но кар­на­ва­ла, при­чем груп­пы пля­су­нов, веро­ят­но, зани­ма­ли зри­те­лей сво­им искус­ст­вом и еще более сво­и­ми фар­са­ми, и, кро­ме того, про­ис­хо­ди­ли раз­ные дру­гие пред­став­ле­ния, как напри­мер воен­ные игры дет­ской кон­ни­цы⁶. Но и при­об­ре­тен­ные в насто­я­щей войне отли­чия игра­ли роль на этом празд­не­стве: храб­рый воин выстав­лял в этот день напо­каз доспе­хи уби­то­го им вра­га, а бла­го­дар­ная общи­на укра­ша­ла его голо­ву таким же вен­ком, как и голо­ву победи­те­ля на риста­ли­ще. Таков был рим­ский побед­ный, или город­ской, празд­ник, а дру­гие пуб­лич­ные рим­ские празд­не­ства, долж­но быть, были в том же роде, хотя и име­ли более скром­ные раз­ме­ры. На пуб­лич­ных похо­ро­нах обык­но­вен­но появ­ля­лись пля­су­ны, а если нуж­но было при­дать похо­ро­нам боль­ше тор­же­ст­вен­но­сти, про­ис­хо­ди­ли и скач­ки; в таком слу­чае граж­дан забла­говре­мен­но при­гла­ша­ли на похо­ро­ны пуб­лич­ные гла­ша­таи. Но этот так тес­но срос­ший­ся с рим­ски­ми нра­ва­ми и обы­ча­я­ми город­ской празд­ник в сущ­но­сти имел сход­ство с эллин­ски­ми народ­ны­ми празд­ни­ка­ми: глав­ным обра­зом по сво­ей основ­ной идее, соеди­ня­ю­щей рели­ги­оз­ное празд­не­ство с воин­ст­вен­ны­ми состя­за­ни­я­ми в борь­бе; по выбо­ру отдель­ных физи­че­ских упраж­не­ний, с древ­них пор состо­яв­ших, по свиде­тель­ству Пин­да­ра, и на олим­пий­ском празд­не­стве из бега­ния вза­пус­ки, из борь­бы, из кулач­но­го боя, из ска­чек на с.192 колес­ни­цах и из мета­ния копий и кам­ней; по скром­ной награ­де победи­те­ля, состо­яв­шей и в Риме и на нацио­наль­ных гре­че­ских празд­не­ствах из вен­ка, кото­рый и тут и там дава­ли не воз­ни­це, а вла­дель­цу лоша­дей, и нако­нец пото­му, что и тут и там при­со­еди­ня­лись к обще­му народ­но­му празд­не­ству награ­ды за пат­рио­ти­че­ские подви­ги. Это сход­ство не мог­ло быть слу­чай­ным; оно было или остат­ком корен­но­го един­ства двух наро­дов, или послед­ст­ви­ем самых древ­них меж­ду­на­род­ных сно­ше­ний, а это послед­нее пред­по­ло­же­ние наи­бо­лее прав­до­по­доб­но. Город­ской празд­ник в том виде, в каком он нам изве­стен, вовсе не может быть отне­сен к чис­лу самых древ­них рим­ских уста­нов­ле­ний, так как место, на кото­ром про­ис­хо­ди­ли состя­за­ния, при­над­ле­жа­ло к чис­лу соору­же­ний позд­ней­шей эпо­хи цар­ско­го пери­о­да; подоб­но тому как государ­ст­вен­ная рефор­ма была совер­ше­на в ту пору под гре­че­ским вли­я­ни­ем, так и на город­ском празд­ни­ке мог­ли быть одно­вре­мен­но введе­ны гре­че­ские состя­за­ния, кото­рые в неко­то­рой мере вытес­ни­ли более древ­ние заба­вы — ска­ка­нье (tri­um­pus) и кача­нье на каче­лях, суще­ст­во­вав­шие в Ита­лии с неза­па­мят­ных вре­мен и очень дол­го быв­шие в употреб­ле­нии на празд­ни­ке Аль­бан­ской горы. Кро­ме того следы серь­ез­но­го употреб­ле­ния в дело бое­вых колес­ниц встре­ча­ют­ся в Элла­де, а не в Лаци­у­ме. Нако­нец гре­че­ский «ста­ди­он» (по-дорий­ски σπά­διον) очень рано пере­шел в латин­ский язык в фор­ме spa­tium и с тем же зна­че­ни­ем; это слу­жит крас­но­ре­чи­вым дока­за­тель­ст­вом того, что рим­ляне заим­ст­во­ва­ли кон­ские скач­ки и бег колес­ниц от турин­цев, хотя и суще­ст­ву­ет дру­гое пред­по­ло­же­ние, что эти заба­вы были заим­ст­во­ва­ны из Этру­рии. Итак, по все­му мож­но заклю­чить, что рим­ляне были обя­за­ны элли­нам не толь­ко музы­каль­ным и поэ­ти­че­ским твор­че­ст­вом, но и пло­до­твор­ной мыс­лью о гим­на­сти­че­ских состя­за­ни­ях.

Харак­тер поэ­зии и вос­пи­та­ния юно­ше­ства в Лаци­у­ме

Итак, в Лаци­у­ме не толь­ко суще­ст­во­ва­ли те же самые осно­вы, на кото­рых раз­ви­лись эллин­ское обра­зо­ва­ние и эллин­ское искус­ство, но с очень ран­них пор обна­ру­жи­ва­лось силь­ное вли­я­ние и это­го обра­зо­ва­ния и это­го искус­ства. У лати­нов суще­ст­во­ва­ли зачат­ки гим­на­сти­ки не в том толь­ко смыс­ле, что рим­ский маль­чик, как и вся­кий кре­стьян­ский сын, учил­ся управ­лять лошадь­ми и колес­ни­цей и вла­деть охот­ни­чьим копьем и что в Риме каж­дый член общи­ны был в то же вре­мя и сол­да­том; тан­це­валь­ное искус­ство так­же было издрев­ле пред­ме­том обще­ст­вен­но­го попе­че­ния, а введе­ние эллин­ских игр рано внес­ло в эту сфе­ру силь­ное ожив­ле­ние. В поэ­зии эллин­ская лири­ка и тра­гедия раз­ви­лись из таких же песен, какие пелись на рим­ских празд­не­ствах; латин­ские пес­ни в честь пред­ков заклю­ча­ли в себе заро­ды­ши эпо­са, а мас­ка­рад­ные фар­сы — заро­ды­ши комедии, но и здесь дело не обо­шлось без гре­че­ско­го вли­я­ния. Тем более заме­ча­те­лен тот факт, что все эти семе­на или вовсе не взо­шли, или зачах­ли. Физи­че­ское вос­пи­та­ние латин­ско­го юно­ше­ства было креп­ким и здо­ро­вым, но оно было дале­ко от того худо­же­ст­вен­но­го раз­ви­тия тела, к кото­ро­му стре­ми­лась эллин­ская гим­на­сти­ка. Пуб­лич­ные состя­за­ния элли­нов изме­ни­ли в Ита­лии не столь­ко свои пра­ви­ла, сколь­ко свою сущ­ность. В них долж­ны были участ­во­вать толь­ко граж­дане, и это пра­ви­ло, без сомне­ния, сна­ча­ла соблюда­лось и в Риме, но потом они пре­вра­ти­лись в состя­за­ние меж­ду берей­то­ра­ми и масте­ра­ми фех­то­валь­но­го искус­ства; меж­ду тем как дока­за­тель­ство сво­бод­но­го и эллин­ско­го про­ис­хож­де­ния было пер­вым усло­ви­ем для уча­стия в гре­че­ских празд­нич­ных играх, рим­ские игры ско­ро пере­шли в руки воль­ноот­пу­щен­ни­ков, чуже­зем­цев и с.193 даже несво­бод­ных людей. Послед­ст­ви­ем это­го было то, что сопер­ни­ки-бой­цы пре­вра­ти­лись в зри­те­лей, а о вен­ке победи­те­лей, кото­рый был по спра­вед­ли­во­сти назван гер­бом Элла­ды, впо­след­ст­вии уже не было и поми­ну в Риме. То же слу­чи­лось с поэ­зи­ей и ее сест­ра­ми. Толь­ко у гре­ков и нем­цев есть такой источ­ник пес­но­пе­ний, кото­рый сам бьет клю­чом, а на дев­ст­вен­ную поч­ву Ита­лии упа­ло лишь немно­го капель из золо­той чаши муз. Здесь дело не дошло до созда­ния насто­я­щих легенд. Ита­лий­ские боги были и оста­ва­лись абстрак­ци­я­ми и нико­гда не воз­вы­ша­лись или, пожа­луй, нико­гда не уни­жа­лись до насто­я­ще­го вопло­ще­ния. Подоб­но это­му и люди, даже самые вели­кие и самые бла­го­род­ные, оста­ва­лись все без исклю­че­ния в гла­зах ита­ли­ков про­сты­ми смерт­ны­ми и не пре­вра­ща­лись в мне­нии народ­ной мас­сы в таких же бого­по­доб­ных геро­ев, какие созда­ва­лись в Гре­ции страст­ною при­вя­зан­но­стью к ее про­шед­ше­му и любов­но обе­ре­гав­ши­ми­ся пре­да­ни­я­ми. Но важ­нее все­го было то, что в Лаци­у­ме нико­гда не мог­ла раз­ви­вать­ся нацио­наль­ная поэ­зия. В том-то и заклю­ча­ет­ся самое глу­бо­кое и самое бла­готвор­ное вли­я­ние изящ­ных искусств и в осо­бен­но­сти поэ­зии, что они раз­дви­га­ют гра­ни­цы граж­дан­ских общин и созда­ют из пле­мен один народ, а из наро­дов — еди­ный мир. Как в наше вре­мя кон­тра­сты циви­ли­зо­ван­ных наций сту­ше­вы­ва­ют­ся в нашей все­мир­ной лите­ра­ту­ре и бла­го­да­ря имен­но ей, так и гре­че­ская поэ­зия пре­вра­ти­ла узкое и эго­и­сти­че­ское созна­ние пле­мен­но­го род­ства в созна­ние един­ства эллин­ской народ­но­сти, а это послед­нее — в гума­низм. Но в Лаци­у­ме не было ниче­го подоб­но­го; в Аль­бе и Риме так­же были поэты, но не было латин­ско­го эпо­са и даже не было того, чего мож­но было ско­рее все­го ожи­дать — латин­ско­го кре­стьян­ско­го кате­хи­зи­са вро­де геси­о­дов­ских «Трудов и дней». Латин­ский союз­ный празд­ник, конеч­но, мог бы сде­лать­ся таким же народ­ным празд­не­ством муз, каки­ми были у гре­ков олим­пий­ские и ист­мий­ские игры. К паде­нию Аль­бы, конеч­но, мог бы при­мкнуть такой же ряд легенд, какой обра­зо­вал­ся по слу­чаю заво­е­ва­ния Или­о­на, и как каж­дая латин­ская общи­на, так и каж­дый знат­ный латин­ский род мог­ли бы отыс­ки­вать в нем или при­пле­тать к нему свое про­ис­хож­де­ние. Но не слу­чи­лось ни того, ни дру­го­го, и Ита­лия оста­лась без нацио­наль­ной поэ­зии и без нацио­наль­но­го искус­ства. Из все­го ска­зан­но­го сле­ду­ет заклю­чить, что раз­ви­тие изящ­ных искус­ство в Лаци­у­ме было ско­рее увяда­ни­ем, чем рас­цве­том, а этот вывод несо­мнен­но под­твер­жда­ет­ся и дошед­ши­ми до нас пре­да­ни­я­ми. Нача­ло поэ­зии повсюду более свя­за­но с твор­че­ст­вом жен­щин, чем муж­чин; пер­вым по пре­иму­ще­ству при­над­ле­жат вол­шеб­ные заго­во­ры и похо­рон­ные пес­ни, и не без осно­ва­ния: духи пения — Касме­ны, или Каме­ны, и Кар­мен­ты Лаци­у­ма — изо­бра­жа­лись, как и музы Элла­ды, в виде жен­щин. Но в Элла­де наста­ла и такая пора, когда поэт заме­нил песен­ни­цу и Апол­лон стал во гла­ве муз; а в Лаци­у­ме вовсе не было нацио­наль­но­го бога пес­но­пе­ний и даже не было в древ­нем латин­ском язы­ке тако­го сло­ва, кото­рое име­ло бы зна­че­ние сло­ва поэт⁷. Там могу­ще­ство пения про­яв­ля­лось несрав­нен­но сла­бее и ско­ро заглох­ло. Заня­тие изящ­ны­ми искус­ства­ми там с ран­них пор сде­ла­лось досто­я­ни­ем частью жен­щин и детей, частью цехо­вых и неце­хо­вых с.194 ремес­лен­ни­ков. О том, что жалоб­ные пес­ни пелись жен­щи­на­ми, а застоль­ные маль­чи­ка­ми, уже было заме­че­но ранее; и рели­ги­оз­ное молит­вен­ное пение испол­ня­лось пре­иму­ще­ст­вен­но детьми. Музы­кан­ты при­над­ле­жа­ли к цехо­во­му реме­с­лу, а пля­су­ны и пла­каль­щи­цы (prae­fi­cae) — к неце­хо­во­му. Меж­ду тем как тан­цы, музы­ка и пенье посто­ян­но оста­ва­лись в Элла­де тем же, чем они были пер­во­на­чаль­но и в Лаци­у­ме — заня­ти­я­ми почет­ны­ми и слу­жив­ши­ми укра­ше­ни­ем как для граж­да­ни­на, так и для его общи­ны, — в Лаци­у­ме в этот пери­од луч­шая часть граж­дан­ства все более и более устра­ня­лась от этих сует­ных искусств, и устра­ня­лась тем настой­чи­вее, чем пуб­лич­нее про­яв­ля­лось искус­ство и чем более оно про­ни­ка­лось живи­тель­ным вли­я­ни­ем чуже­зем­цев. К тузем­ной флей­те еще отно­си­лись снис­хо­ди­тель­но, но лира оста­ва­лась в опа­ле, а когда заве­лись свои мас­ка­рад­ные заба­вы, к ино­зем­ным играм ста­ли отно­сить­ся с рав­но­ду­ши­ем и даже ста­ли счи­тать их постыд­ны­ми. Меж­ду тем как в Гре­ции изящ­ные искус­ства все более и более при­об­ре­та­ли харак­тер обще­го досто­я­ния вся­ко­го элли­на в отдель­но­сти и всех элли­нов вме­сте, вслед­ст­вие чего из них раз­ви­лось общее обра­зо­ва­ние, в Лаци­у­ме, наобо­рот, они мало-пома­лу исче­за­ют из обще­го народ­но­го созна­ния и, дела­ясь досто­я­ни­ем мел­ких ремес­лен­ни­ков, даже не вну­ша­ют мыс­ли о необ­хо­ди­мо­сти дать юно­ше­ству общее нацио­наль­ное обра­зо­ва­ние. Вос­пи­та­ние это­го юно­ше­ства не выхо­ди­ло из самых узких рамок домаш­ней жиз­ни. Маль­чик не отхо­дил от сво­его отца и сопро­вож­дал его не толь­ко в поле с плу­гом и с сер­пом, но и в дом при­я­те­ля и в залу пуб­лич­ных заседа­ний, когда отец бывал при­гла­шен в гости или шел на сове­ща­ние. Это домаш­нее вос­пи­та­ние, конеч­но, хоро­шо при­спо­соб­ля­лось к тому, чтобы сбе­ре­гать чело­ве­ка вполне для семей­ства и для государ­ства; на посто­ян­ном обще­нии отца с сыном и на вза­им­ном ува­же­нии, с кото­рым отно­сят­ся друг к дру­гу зре­лый муж и невин­ный юно­ша, были осно­ва­ны проч­ность семей­ных и государ­ст­вен­ных тра­ди­ций, интим­ный харак­тер семей­ных уз, вооб­ще суро­вая важ­ность (gra­vi­tas), нрав­ст­вен­ный и пол­ный досто­ин­ства харак­тер рим­ской жиз­ни. Конеч­но, и это вос­пи­та­ние юно­ше­ства было одним из тех про­из­веде­ний безыс­кус­ст­вен­ной и почти бес­со­зна­тель­ной муд­ро­сти, в кото­рых столь­ко же про­стоты, сколь­ко глу­бо­ко­мыс­лия; но, вос­хи­ща­ясь им, не сле­ду­ет забы­вать, что оно мог­ло раз­ви­вать­ся и на самом деле раз­ви­лось, толь­ко при­не­ся в жерт­ву насто­я­щее инди­виду­аль­ное раз­ви­тие и при пол­ном отре­че­нии от столь­ко же при­вле­ка­тель­ных, сколь­ко опас­ных даров муз.

Тан­цы, музы­ка и пение у этрус­ков и сабел­лов

О раз­ви­тии изящ­ных искусств у этрус­ков и у сабел­лов мы не име­ем почти ника­ких сведе­ний⁸. Мы можем толь­ко заме­тить, что и в Этру­рии пля­су­ны (histri, histrio­nes) и флей­ти­сты (sub­ulo­nes) сде­ла­ли из сво­его искус­ства ремес­ло в ран­нюю пору, и по всей веро­ят­но­сти еще ранее рим­лян, и что как у себя дома, так и в Риме они полу­ча­ли ничтож­ное воз­на­граж­де­ние и не поль­зо­ва­лись ника­ким пуб­лич­ным поче­том. Еще более заме­ча­тель­но то, что на нацио­наль­ном празд­ни­ке этрус­ков, кото­рый справ­лял­ся все­ми две­на­дца­тью горо­да­ми через посред­ство одно­го союз­но­го жре­ца, устра­и­ва­лись точ­но такие же игры, как и на рим­ском город­ском празд­ни­ке; но мы не в состо­я­нии отве­тить на есте­ствен­но воз­ни­каю­щий отсюда вопрос, в какой мере этрус­ки опе­ре­ди­ли лати­нов в с.195 раз­ви­тии тако­го нацио­наль­но­го искус­ства, кото­рое сто­я­ло бы выше само­быт­но­сти отдель­ных общин. С дру­гой сто­ро­ны, в Этру­рии, как кажет­ся, ста­ли с ран­них пор зани­мать­ся бес­смыс­лен­ным накоп­ле­ни­ем того уче­но­го, в осо­бен­но­сти бого­слов­ско­го и аст­ро­ло­ги­че­ско­го хла­ма, кото­рый в эпо­ху все­об­ще­го упад­ка циви­ли­за­ции и про­цве­та­ния дутой уче­но­сти счи­тал­ся корен­ным источ­ни­ком боже­ст­вен­ной муд­ро­сти и доста­вил тус­кам такой же почет, каким поль­зо­ва­лись иудеи, хал­деи и егип­тяне. О сабель­ском искус­стве наши сведе­ния даже еще более скуд­ны, из чего, впро­чем, вовсе не сле­ду­ет, что оно нахо­ди­лось на более низ­кой сту­пе­ни, чем у сосед­них пле­мен. Судя по тому, что нам извест­но о харак­те­ре трех глав­ных ита­лий­ских пле­мен, даже мож­но пред­по­ла­гать, что по врож­ден­ным худо­же­ст­вен­ным спо­соб­но­стям сам­ни­ты име­ли более всех обще­го с элли­на­ми, а этрус­ки менее всех; для этой догад­ки может слу­жить в неко­то­рой мере под­твер­жде­ни­ем тот факт, что самые заме­ча­тель­ные и самые само­быт­ные из рим­ских поэтов, как напри­мер Невий, Энний, Луци­лий, Гора­ций, были сам­нит­ски­ми уро­жен­ца­ми, меж­ду тем как Этру­рия не име­ет в рим­ской лите­ра­ту­ре почти ни одно­го пред­ста­ви­те­ля, кро­ме само­го неснос­но­го из всех без­душ­ных и вычур­ных при­двор­ных поэтов аре­тин­ца Меце­на­та и кро­ме уро­жен­ца Вола­тер­ры Пер­сия, кото­рый может слу­жить прото­ти­пом тще­слав­но­го и без­душ­но­го юно­ши, рев­ност­но зани­маю­ще­го­ся поэ­зи­ей.

Древ­ней­шее ита­лий­ское зод­че­ство

Пер­вые зачат­ки стро­и­тель­но­го искус­ства, как уже было нами заме­че­но, иско­ни были общим досто­я­ни­ем пле­мен. Для вся­кой архи­тек­ту­ры нача­лом слу­жит построй­ка жили­ща, а это жили­ще было оди­на­ко­во у гре­ков и у ита­ли­ков. Оно стро­и­лось из дере­ва с ост­ро­ко­неч­ной соло­мен­ной или гон­то­вой кры­шей и заклю­ча­ло в себе четы­рех­уголь­ную ком­на­ту с отвер­сти­ем в потол­ке (ca­vum aedi­um), через кото­рое выхо­дил дым и про­ни­кал в ком­на­ту свет, и с отвер­сти­ем на полу, в кото­рое сте­кал дождь. Под этим «чер­ным потол­ком» (at­rium) при­готов­ля­лась и съе­да­лась пища; здесь совер­ша­лось покло­не­ние домаш­ним богам и ста­ви­лись как брач­ное ложе, так и смерт­ный одр; здесь муж при­ни­мал гостей, а жена сиде­ла за пря­жей сре­ди сво­ей жен­ской при­слу­ги. В доме не было сеней, если не счи­тать за сени то непо­кры­тое про­стран­ство меж­ду вход­ной две­рью и ули­цей, кото­рое полу­чи­ло назва­ние ves­ti­bu­lum, т. е. оде­валь­ни, отто­го что внут­ри дома обык­но­вен­но ходи­ли в одном ниж­нем пла­тье и толь­ко при выхо­де из дома заку­ты­ва­лись в тогу. Не было и разде­ле­ния на ком­на­ты, кро­ме того что вокруг жило­го про­стран­ства, быть может, при­стра­и­ва­лись спаль­ня и кла­до­вая; о лест­ни­цах и о несколь­ких эта­жах конеч­но не мог­ло быть и речи. Труд­но решить, раз­ви­лась ли из этих зачат­ков нацио­наль­ная ита­лий­ская архи­тек­ту­ра и если раз­ви­лась, то в какой мере, так как гре­че­ское вли­я­ние было в этой сфе­ре с самых ран­них пор все­силь­но и почти совер­шен­но заглу­ши­ло вся­кие нацио­наль­ные пополз­но­ве­ния. Уже самое древ­нее ита­лий­ское зод­че­ство, какое нам извест­но, нахо­ди­лось под гре­че­ским вли­я­ни­ем, не в мень­шей сте­пе­ни, чем архи­тек­ту­ра авгу­стов­ско­го вре­ме­ни.

Древ­ней­шее эллин­ское вли­я­ние

Най­ден­ные в Цере и в Аль­си­уме очень древ­ние гроб­ни­цы и, по всей веро­ят­но­сти, так­же самая древ­няя из гроб­ниц, недав­но най­ден­ных в Пре­не­сте, совер­шен­но похо­жи на сокро­вищ­ни­цы в Орхо­мене и в Мике­нах: это — ряды кам­ней, нало­жен­ные одни на дру­гие мало-пома­лу вдаю­щи­ми­ся усту­па­ми и закан­чи­ваю­щи­е­ся навер­ху одним боль­шим кам­нем. Тако­ва же покрыш­ка у одно­го очень ста­рин­но­го зда­ния под­ле город­ской сте­ны Туску­ла, и точ­но так же был неко­гда покрыт коло­дезь (tul­lia­num) с.196 у под­но­жия Капи­то­лия, пока его вер­хуш­ка не была сня­та, для того чтобы очи­стить место ново­му зда­нию. Постро­ен­ные по той же систе­ме в Арпине и в Мике­нах ворота совер­шен­но похо­жи одни на дру­гие. Водо­спуск Аль­бан­ско­го озе­ра име­ет чрез­вы­чай­но боль­шое сход­ство с водо­спус­ком Копа­уд­ско­го озе­ра. Так назы­вае­мые цик­ло­пи­че­ские сте­ны, часто встре­чаю­щи­е­ся в Ита­лии, пре­иму­ще­ст­вен­но в Этру­рии, Умбрии, Лаци­у­ме и Сабин­ской обла­сти, опре­де­лен­но при­над­ле­жат по сво­е­му устрой­ству к самым древним ита­лий­ским соору­же­ни­ям, хотя боль­шая часть из уцелев­ших до насто­я­ще­го вре­ме­ни, по всей веро­ят­но­сти, при­над­ле­жит к позд­ней­шей эпо­хе, а неко­то­рые из них были воз­веде­ны, несо­мнен­но, лишь в седь­мом сто­ле­тии от осно­ва­ния Рима. Эти сте­ны подоб­но гре­че­ским частью гру­бо сло­же­ны из боль­ших неоте­сан­ных камен­ных глыб с всу­ну­ты­ми в про­ме­жут­ках более мел­ки­ми кам­ня­ми, частью состо­ят из сло­жен­ных гори­зон­таль­но квад­рат­ных брусьев⁹, частью сде­ла­ны из глыб, обте­сан­ных в фор­ме мно­го­уголь­ни­ков, кото­рые плот­но скла­ды­ва­ют­ся одни с дру­ги­ми; выбор какой-либо из этих систем зави­сел обыч­но от мате­ри­а­ла, поэто­му в Риме, где в древ­ней­шие вре­ме­на употреб­лял­ся толь­ко туф, вовсе не встре­ча­ет­ся мно­го­уголь­ная клад­ка. Сход­ство двух пер­вых про­стей­ших систем может быть объ­яс­не­но сход­ством стро­и­тель­но­го мате­ри­а­ла и цели постро­ек, но едва ли мож­но при­пи­сы­вать про­стой слу­чай­но­сти тот факт, что как в ита­лий­ских, так и в гре­че­ских кре­по­стях сте­ны искус­но скла­ды­ва­лись из мно­го­уголь­ных кам­ней, а к их воротам вела доро­га, обык­но­вен­но заво­ра­чи­вав­шая вле­во и тем достав­ляв­шая оса­жден­ным воз­мож­ность напа­дать на ничем не при­кры­тый пра­вый фланг непри­я­те­ля. Не лише­но зна­че­ния и то, что насто­я­щая поли­го­наль­ная построй­ка стен была в употреб­ле­нии в той части Ита­лии, кото­рая хотя и не была поко­ре­на элли­на­ми, но нахо­ди­лась в ожив­лен­ных с ними сно­ше­ни­ях, и что тако­го рода построй­ки встре­ча­ют­ся в Этру­рии толь­ко в Пир­ги и в лежа­щих неда­ле­ко оттуда горо­дах Козе и Сатур­нии, а так как систе­ма, по кото­рой были постро­е­ны сте­ны в Пир­ги, вме­сте с зна­ме­на­тель­ным име­нем это­го горо­да с.197 («Баш­ни») могут так же несо­мнен­но быть при­пи­са­ны гре­кам, как и построй­ка стен в Тирин­фе, то в выс­шей сте­пе­ни веро­ят­но, что это была еще одна из тех моде­лей, по кото­рым ита­ли­ки учи­лись стро­ить сте­ны. Нако­нец и самый храм, назы­вав­ший­ся во вре­ме­на импе­рии туск­ским и счи­тав­ший­ся по сво­е­му архи­тек­тур­но­му сти­лю одно­род­ным с раз­лич­ны­ми гре­че­ски­ми хра­мо­вы­ми соору­же­ни­я­ми, был вооб­ще похож на гре­че­ский, так как заклю­чал в себе по обык­но­ве­нию четы­рех­уголь­ное обне­сен­ное сте­ной про­стран­ство (cel­la) с наклон­ной кры­шей, кото­рая взды­ма­лась высо­ко, опи­ра­ясь на сте­ны и на колон­ны; и по сво­им част­но­стям, в осо­бен­но­сти по фор­ме самых колонн и по их архи­тек­тур­ным дета­лям, этот храм вооб­ще нахо­дил­ся в зави­си­мо­сти от гре­че­ской схе­мы. Ввиду все­го ска­зан­но­го весь­ма веро­ят­но и само по себе прав­до­по­доб­но, что ита­лий­ское зод­че­ство огра­ни­чи­ва­лось, до сопри­кос­но­ве­ния с эллин­ским, дере­вян­ны­ми хижи­на­ми, засе­ка­ми и зем­ля­ны­ми или камен­ны­ми насы­пя­ми, а камен­ные построй­ки появи­лись по при­ме­ру, подан­но­му гре­ка­ми, и бла­го­да­ря их улуч­шен­ным оруди­ям. Едва ли мож­но сомне­вать­ся в том, что имен­но у гре­ков ита­ли­ки научи­лись употреб­лять желе­зо и заим­ст­во­ва­ли при­готов­ле­ние цемен­та (cal(e)x, ca­le­ca­re от χάλνξ), воен­ную маши­ну (machi­na, μη­χανἠ), зем­ле­мер­ный шест (gro­ma — извра­ще­ние сло­ва γνώ­μων, γνῶ­μα) и искус­ст­вен­ный затвор (clat­ri, κλῆθ­ρον). Поэто­му едва ли может идти речь о нацио­наль­ной ита­лий­ской архи­тек­ту­ре; исклю­че­ни­ем может слу­жить толь­ко то, что в построй­ке ита­лий­ских дере­вян­ных жилищ, наряду с раз­ны­ми ново­введе­ни­я­ми, вызван­ны­ми гре­че­ским вли­я­ни­ем, все-таки сохра­ни­лись или впер­вые раз­ви­лись неко­то­рые ори­ги­наль­ные осо­бен­но­сти, впо­след­ст­вии повли­яв­шие и на соору­же­ние ита­лий­ских хра­мов. Но архи­тек­то­ни­че­ское раз­ви­тие жили­ща исхо­ди­ло в Ита­лии от этрус­ков. Лати­ны и даже сабел­лы еще упор­но при­дер­жи­ва­лись уна­сле­до­ван­ной фор­мы дере­вян­ных хижин и доб­ро­го ста­рин­но­го обык­но­ве­ния отво­дить и богу и духу не посвя­щен­ное им жили­ще, а толь­ко посвя­щен­ное им про­стран­ство, меж­ду тем как этрус­ки уже нача­ли худо­же­ст­вен­но пере­стра­и­вать свои дома и воз­дви­гать по образ­цу чело­ве­че­ских жилищ для бога храм, а для духа — могиль­ную ком­на­ту. Что в Лаци­у­ме при­сту­пи­ли к таким рос­кош­ным построй­кам под вли­я­ни­ем этрус­ков, дока­зы­ва­ет­ся тем, что древ­ней­шая архи­тек­ту­ра хра­мов и домов назы­ва­лась туск­ской¹⁰. Что каса­ет­ся харак­те­ра это­го заим­ст­во­ва­ния, то, пожа­луй, и гре­че­ский храм под­ра­жал внеш­ним очер­та­ни­ям палат­ки или дома; но он стро­ил­ся из камен­ных плит и покры­вал­ся чере­пи­цей, а из того пра­ви­ла, что при его построй­ке сле­до­ва­ло употреб­лять в дело камень и обо­жжен­ную гли­ну, раз­ви­лись для него зако­ны необ­хо­ди­мо­сти и кра­соты. Напро­тив того, этрус­ки нико­гда не усва­и­ва­ли рез­кой гре­че­ской про­ти­во­по­лож­но­сти меж­ду чело­ве­че­ским жили­щем, кото­рое долж­но быть постро­е­но из дере­ва, и жили­щем богов, кото­рое долж­но быть постро­е­но из кам­ня. Отли­чи­тель­ны­ми осо­бен­но­стя­ми туск­ско­го хра­ма были: основ­ной план, более при­бли­жаю­щий­ся к фор­ме квад­ра­та; более высо­кий фрон­тон; более широ­кие про­ме­жу­точ­ные про­стран­ства меж­ду колон­на­ми; в осо­бен­но­сти более высо­кие отко­сы и кон­цы кро­вель­ных балок, дале­ко выдви­гаю­щи­е­ся над колон­на­ми, кото­рые под­дер­жи­ва­ют кры­шу; все это про­ис­хо­ди­ло от более близ­ко­го сход­ства хра­мов с чело­ве­че­ски­ми жили­ща­ми и от осо­бен­ных усло­вий дере­вян­ных постро­ек.

Изо­бра­зи­тель­ное искус­ство в Ита­лии

с.198 Изо­бра­зи­тель­ные и гра­фи­че­ские искус­ства моло­же архи­тек­ту­ры; надо преж­де все­го постро­ить дом, а потом уже укра­шать его фрон­тон и сте­ны. Труд­но пове­рить, чтобы эти искус­ства пошли в ход в Ита­лии уже в эпо­ху рим­ских царей; толь­ко в Этру­рии, где тор­гов­ля и мор­ские раз­бои рано скон­цен­три­ро­ва­ли боль­шие богат­ства, мог­ло в более ран­нюю пору появить­ся искус­ство, или, если угод­но, худо­же­ст­вен­ное ремес­ло. Пере­са­жен­ное в Этру­рию гре­че­ское искус­ство — как это дока­зы­ва­ет его копия — еще сто­я­ло на самой пер­во­на­чаль­ной сту­пе­ни, и весь­ма веро­ят­но, что этрус­ки научи­лись у гре­ков при­готов­лять изде­лия из гли­ны и из метал­лов немно­го вре­ме­ни спу­стя после того, как заим­ст­во­ва­ли от них же алфа­вит. О мастер­стве этрус­ков в эту эпо­ху дают нам не очень высо­кое поня­тие сереб­ря­ные моне­ты Попу­ло­нии — эти едва ли не един­ст­вен­ные про­из­веде­ния, кото­рые мож­но отне­сти к тем вре­ме­нам с неко­то­рой досто­вер­но­стью; одна­ко нет ниче­го невоз­мож­но­го в том, что имен­но к этой древ­ней эпо­хе при­над­ле­жат те брон­зо­вые изде­лия этрус­ков, кото­рые так высо­ко цени­лись позд­ней­ши­ми зна­то­ка­ми; и этрус­ские терра­ко­ты конеч­но не были пло­хи, так как в Вей­ях зака­зы­ва­лись сто­яв­шие в рим­ских хра­мах древ­ние скульп­тур­ные вещи из обо­жжен­ной гли­ны, как напри­мер ста­туя капи­то­лий­ско­го Юпи­те­ра и чет­вер­ка лоша­дей на кры­ше того же хра­ма; и вооб­ще все подоб­но­го рода про­из­веде­ния, укра­шав­шие кры­ши хра­мов, счи­та­лись у позд­ней­ших рим­лян «туск­ски­ми изде­ли­я­ми». Напро­тив того, у ита­ли­ков — и не толь­ко у сабель­ских пле­мен, но даже у латин­ских — толь­ко что зарож­да­лись в то вре­мя насто­я­щее вая­ние и живо­пись. Их луч­шие худо­же­ст­вен­ные про­из­веде­ния, как кажет­ся, изготов­ля­лись в чужих кра­ях. О гли­ня­ных ста­ту­ях, как пола­га­ют, сде­лан­ных в Вей­ях, толь­ко что было упо­мя­ну­то, а новей­шие рас­коп­ки дока­за­ли, что брон­зо­вые изде­лия, изготов­ляв­ши­е­ся в Этру­рии и носив­шие на себе этрус­ские над­пи­си, были в ходу если не во всем Лаци­у­ме, то по край­ней мере в Пре­не­сте. Ста­туя Диа­ны, сто­яв­шая в рим­ско-латин­ском союз­ном хра­ме на Авен­тине и счи­тав­ша­я­ся в Риме самым древним из всех изо­бра­же­ний богов¹¹, име­ла очень близ­кое сход­ство с нахо­див­шей­ся в Мас­са­лии ста­ту­ей эфес­ской Арте­ми­ды и, веро­ят­но, была сде­ла­на в Элее или Мас­са­лии. Толь­ко с древ­них пор суще­ст­во­вав­шие в Риме цехи гор­шеч­ни­ков, мед­ни­ков и золотых дел масте­ров свиде­тель­ст­ву­ют о суще­ст­во­ва­нии у рим­лян соб­ст­вен­но­го вая­ния и живо­пи­си, но об искус­стве этих масте­ров мы уже не можем полу­чить кон­крет­но­го пред­став­ле­ния.

Связь меж­ду искус­ства­ми этрус­ков и ита­ли­ков и худо­же­ст­вен­ные даро­ва­ния этих наро­дов

Если мы попы­та­ем­ся сде­лать исто­ри­че­ские выво­ды из это­го запа­са сведе­ний о древ­нем искус­стве и о его прак­ти­че­ском при­ме­не­нии, то для нас преж­де все­го будет ясно, что ита­лий­ское искус­ство, точ­но так же как ита­лий­ские меры и ита­лий­ская пись­мен­ность, раз­ви­лось не под фини­кий­ским вли­я­ни­ем, а исклю­чи­тель­но под эллин­ским. Сре­ди всех направ­ле­ний ита­лий­ско­го искус­ства нет ни одно­го, кото­рое не име­ло бы сво­его ясно опре­де­лен­но­го образ­ца в древ­нем гре­че­ском искус­стве; в этом отно­ше­нии совер­шен­но соглас­но с исти­ной народ­ное ска­за­ние, кото­рое при­пи­сы­ва­ет изготов­ле­ние рас­кра­шен­ных гли­ня­ных изва­я­ний — этот без сомне­ния самый с.199 древ­ний вид ита­лий­ско­го искус­ства — трем гре­че­ским худож­ни­кам — «скуль­п­то­ру», «устро­и­те­лю» и «рисо­валь­щи­ку» — Эвхей­ру, Дио­пу и Эвграм­му, хотя и более чем сомни­тель­но, чтобы это искус­ство было зане­се­но пер­во­на­чаль­но из Корин­фа и преж­де все­го в город Тарк­ви­нии. На непо­сред­ст­вен­ное под­ра­жа­ние восточ­ным образ­цам так же мало ука­за­ний, как и на суще­ст­во­ва­ние само­сто­я­тель­но раз­вив­ших­ся худо­же­ст­вен­ных форм; хотя этрус­ские рез­чи­ки на камне дер­жа­лись древ­ней­шей еги­пет­ской фор­мы жуков-ска­ра­бе­ев, но ска­ра­беи с ран­них пор выре­зы­ва­лись и в Гре­ции (в Эгине был най­ден такой выре­зан­ный на камне жук с очень древ­ней гре­че­ской над­пи­сью) и, ста­ло быть, лег­ко мог­ли быть зане­се­ны к этрус­кам гре­ка­ми. У фини­кий­цев мож­но было поку­пать, но учи­лись толь­ко у гре­ков. На воз­ни­каю­щий за этим вопрос, от кото­ро­го из гре­че­ских пле­мен этрус­ки преж­де все­го полу­чи­ли свои худо­же­ст­вен­ные образ­цы, мы не в состо­я­нии дать кате­го­ри­че­ско­го отве­та; одна­ко меж­ду этрус­ским искус­ст­вом и древ­ней­шим атти­че­ским суще­ст­ву­ют заме­ча­тель­ные соот­но­ше­ния. Три вида искус­ства, кото­рые в Этру­рии, по край­ней мере в более позд­нюю пору, были в боль­шом ходу, а в Гре­ции были в очень огра­ни­чен­ном употреб­ле­нии — рас­кра­ши­ва­ние над­гроб­ных памят­ни­ков, рисо­ва­ние на зер­ка­лах и резь­ба на камне, — до сих пор встре­ча­лись на гре­че­ской поч­ве толь­ко в Афи­нах и в Эгине. Туск­ский храм не соот­вет­ст­ву­ет в точ­но­сти ни дорий­ско­му, ни ионий­ско­му; но этрус­ский стиль под­хо­дит к более ново­му, ионий­ско­му, в сво­их самых важ­ных отли­чи­тель­ных осо­бен­но­стях — в том, что место в хра­ме, где ста­ви­лись ста­туи богов (cel­la), обно­си­лось рядом колонн, и в том, что под каж­дой из этих колонн был осо­бый пьеде­стал; даже окра­шен­ный при­ме­сью дорий­ско­го эле­мен­та ионий­ско-атти­че­ский архи­тек­тур­ный стиль под­хо­дит в сво­их общих чер­тах к этрус­ско­му сти­лю более, чем какой-либо дру­гой гре­че­ский. О худо­же­ст­вен­ных сопри­кос­но­ве­ни­ях Лаци­у­ма с чуже­зем­ца­ми нет почти ника­ких досто­вер­ных исто­ри­че­ских ука­за­ний; но так как уже само по себе ясно, что заим­ст­во­ва­ние худо­же­ст­вен­ных образ­цов нахо­дит­ся в зави­си­мо­сти вооб­ще от тор­го­вых и дру­гих сно­ше­ний, то мож­но с уве­рен­но­стью утвер­ждать, что жив­шие в Кам­па­нии и Сици­лии элли­ны были настав­ни­ка­ми лати­нов и в алфа­ви­те, и в искус­ствах, а сход­ство авен­тин­ской Диа­ны с эфес­ской Арте­ми­дой по край­ней мере это­му не про­ти­во­ре­чит. Кро­ме того, древ­нее этрус­ское искус­ство есте­ствен­но слу­жи­ло образ­цом и для Лаци­у­ма, а что каса­ет­ся сабель­ских пле­мен, то если к ним и дошли гре­че­ское зод­че­ство и вая­ние, то подоб­но гре­че­ско­му алфа­ви­ту не ина­че как через посред­ство более запад­ных ита­лий­ских пле­мен. Нако­нец, если бы было нуж­но опре­де­лить сте­пень арти­сти­че­ских спо­соб­но­стей, кото­ры­ми были ода­ре­ны раз­лич­ные ита­лий­ские пле­ме­на, то мы мог­ли бы уже теперь счи­тать несо­мнен­но дока­зан­ным тот факт, кото­рый ста­но­вит­ся еще гораздо более ясным в позд­ней­ших фазах исто­рии искус­ства, что хотя этрус­ки ста­ли ранее дру­гих зани­мать­ся искус­ства­ми и пре­вос­хо­ди­ли дру­гих коли­че­ст­вом и богат­ст­вом сво­их изде­лий, но их изде­лия были ниже латин­ских и сабель­ских как по сво­ей прак­ти­че­ской при­год­но­сти и поль­зе, так и по сво­ей мыс­ли и кра­со­те. До сих пор это обна­ру­жи­ва­лось толь­ко в архи­тек­ту­ре. Целе­со­об­раз­ная и кра­си­вая поли­го­наль­ная клад­ка стен часто встре­ча­ет­ся в Лаци­у­ме и в лежа­щих за Лаци­у­мом внут­рен­них стра­нах, а в Этру­рии она встре­ча­ет­ся ред­ко, и даже сте­ны горо­да Цере не сло­же­ны из мно­го­уголь­ных кам­ней. Даже в том рели­ги­оз­ном ува­же­нии, кото­рое с.200 пита­ли в Лаци­у­ме к арке и к мосту и кото­рое достой­но вни­ма­ния даже с точ­ки зре­ния исто­рии искусств, мы впра­ве усмат­ри­вать зачат­ки позд­ней­ших рим­ских водо­про­во­дов и кон­суль­ских дорог. Напро­тив того, этрус­ки, вос­про­из­во­дя стиль вели­ко­леп­ных эллин­ских постро­ек, испор­ти­ли его, так как не совсем искус­но при­ме­ни­ли к дере­вян­ным построй­кам пра­ви­ла, уста­нов­лен­ные для постро­ек камен­ных, а, вво­дя навис­шие кры­ши и широ­кие про­ме­жут­ки меж­ду колон­на­ми, при­да­ли сво­им хра­мам, по выра­же­нию одно­го древ­не­го архи­тек­то­ра, вид «широ­ких, низень­ких, сплюс­ну­тых и неук­лю­жих» зда­ний. Лати­ны нашли в бога­том запа­се гре­че­ско­го искус­ства лишь очень немно­го тако­го мате­ри­а­ла, кото­рый был бы кон­ге­ни­а­лен их ярко выра­жен­но­му реа­лиз­му; но то, что они оттуда заим­ст­во­ва­ли, было ими усво­е­но в сво­ей основ­ной идее вполне, а в раз­ви­тии поли­го­наль­ной клад­ки стен они как буд­то даже пре­взо­шли сво­их настав­ни­ков; но этрус­ское искус­ство пред­став­ля­ет заме­ча­тель­ный образ­чик той лов­ко­сти, кото­рая и была при­об­ре­те­на и под­дер­жи­ва­лась как ремес­ло и кото­рая так же мало, как искус­ство китай­цев, свиде­тель­ст­ву­ет об их гени­аль­ной вос­при­им­чи­во­сти. Дав­но уже пере­ста­ли счи­тать этрус­ское искус­ство за источ­ник про­ис­хож­де­ния гре­че­ско­го искус­ства; при­дет­ся волей-нево­лей согла­сить­ся и с тем, что в исто­рии ита­лий­ско­го искус­ства этрус­ки долж­ны зани­мать не пер­вое место, а послед­нее.