Гражданская община древнего мира.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

Перевороты.

с.353

Пра­во по сво­ей при­ро­де не может быть абсо­лют­ным и неиз­мен­ным; оно, как и вся­кое чело­ве­че­ское созда­ние, меня­ет­ся и пре­об­ра­зо­вы­ва­ет­ся. У каж­до­го обще­ства есть свое пра­во, кото­рое сла­га­ет­ся вме­сте с ним, с ним же вме­сте раз­ви­ва­ет­ся, под­чи­ня­ет­ся всем тем же изме­не­ни­ям, как и оно, и, нако­нец, отра­жа­ет на себе все дви­же­ния в его учреж­де­ни­ях, нра­вах и веро­ва­ни­ях.

Люди древ­них вре­мен были под­чи­не­ны рели­гии, кото­рая, тем более име­ла власть над их душою, чем она была гру­бее; эта рели­гия дала им их пра­во точ­но так же, как она созда­ла и их поли­ти­че­ские учреж­де­ния.

Но вот обще­ство пре­об­ра­зо­ва­лось. Пат­ри­ар­халь­ный строй, родив­ший­ся в нед­рах этой пат­ри­ар­халь­ной рели­гии, пере­шел с тече­ни­ем вре­ме­ни в строй граж­дан­ской общи­ны. Род нечув­ст­ви­тель­но рас­пал­ся, млад­ший отде­лил­ся от стар­ше­го, слу­га от гос­по­ди­на; низ­ший класс вырос, он воору­жил­ся и кон­чил тем, что победил ари­сто­кра­тию и заво­е­вал себе равен­ство. Такие пере­ме­ны в соци­аль­ном строе долж­ны были пове­сти за собою изме­не­ния так­же и в пра­ве. Ибо насколь­ко эвпат­риды и пат­ри­ции были пре­да­ны древ­ней семей­ной рели­гии и, вслед­ст­вие это­го, древ­не­му пра­ву, постоль­ку же низ­шие клас­сы нена­виде­ли и эту наслед­ст­вен­ную рели­гию, кото­рая ста­ви­ла их так дол­го в под­чи­нен­ное поло­же­ние, и это древ­нее пра­во, кото­рое их угне­та­ло. Они не толь­ко его нена­виде­ли, но они его даже и не пони­ма­ли. Так как у них не было тех веро­ва­ний, на кото­рых было осно­ва­но это пра­во, то они счи­та­ли его лишен­ным вся­ко­го осно­ва­ния. Они счи­та­ли его неспра­вед­ли­вым, а вслед­ст­вие это­го и даль­ней­шее суще­ст­во­ва­ние это­го пра­ва явля­лось невоз­мож­ным.

Если пере­не­стись мыс­лен­но в ту эпо­ху, когда пле­бей­ский класс уже вырос и вошел в состав поли­ти­че­ско­го с.354 цело­го, и срав­нить пра­во это­го вре­ме­ни с пра­вом пер­во­быт­ным, то сра­зу бро­сят­ся в гла­за важ­ные изме­не­ния. Пер­вое и самое круп­ное состо­ит в том, что пра­во сде­ла­лось все­на­род­ным и ста­ло всем извест­но. Это уже не есть то свя­щен­ное и таин­ст­вен­ное пес­но­пе­ние, кото­рое пелось с глу­бо­ким бла­го­го­ве­ни­ем из века в век, кото­рое запи­сы­ва­лось толь­ко жре­ца­ми и знать кото­рое име­ли пра­во лишь чле­ны рели­ги­оз­ных семей. Пра­во вышло из обла­сти обрядов и обрядо­вых книг, оно поте­ря­ло свою рели­ги­оз­ную таин­ст­вен­ность, оно ста­ло язы­ком, кото­рый для каж­до­го поня­тен и на кото­ром каж­дый может гово­рить.

Нечто еще более важ­ное обна­ру­жи­ва­ет­ся в собра­ни­ях этих уза­ко­не­ний: самая при­ро­да зако­на и его прин­цип теперь уже иные, уже не те, что в пред­ше­ст­ву­ю­щую эпо­ху. Рань­ше закон был рели­ги­оз­ным поста­нов­ле­ни­ем, он счи­тал­ся откро­ве­ни­ем, дан­ным бога­ми пред­кам, боже­ст­вен­но­му осно­ва­те­лю, свя­щен­ным царям, маги­ст­ра­там-жре­цам. В новых же собра­ни­ях уза­ко­не­ний, наобо­рот, зако­но­да­тель не гово­рит уже от име­ни богов. Рим­ские децем­ви­ры полу­чи­ли свою власть от наро­да, и тот же народ вру­чил Соло­ну пра­во создать зако­ны. И зако­но­да­тель поэто­му не явля­ет­ся более пред­ста­ви­те­лем рели­ги­оз­но­го пре­да­ния, он — пред­ста­ви­тель воли наро­да. Прин­ци­пом зако­на явля­ет­ся с этих пор поль­за граж­дан, а осно­ва­ни­ем — одоб­ре­ние боль­шин­ства.

Отсюда выте­ка­ют два след­ст­вия: пер­вое, что закон не явля­ет­ся более неиз­ме­ня­е­мой и неоспо­ри­мой фор­му­лой; став делом чело­ве­че­ских рук, он при­зна­ет­ся под­вер­жен­ным изме­не­ни­ям. Закон Две­на­дца­ти Таб­лиц гла­сит: «То, что было поста­нов­ле­но народ­ным голо­со­ва­ни­ем в послед­ний раз; то есть закон».

Из всех тек­стов, кото­рые нам оста­лись от упо­мя­ну­то­го собра­ния уза­ко­не­ний, нет более важ­но­го, как этот, — он луч­ше все­го обо­зна­ча­ет харак­тер про­ис­шед­ше­го в пра­ве пере­во­рота. Закон уже более не свя­щен­ное пре­да­ние, с.355 mos, он про­сто текст — lex, и так как он создан волею людей, то эта же самая воля может и изме­нить его.

Дру­гим след­ст­ви­ем было то, что закон, быв­ший преж­де частью рели­гии и в силу это­го родо­вым наследи­ем свя­щен­ных семей, с этих пор стал общим досто­я­ни­ем всех граж­дан. Пле­бей мог ссы­лать­ся на него и вести дело в суде. Самое боль­шое, что рим­ский пат­ри­ций, более упор­ный или более хит­рый, чем афин­ский эвпат­рид, поста­рал­ся скрыть от тол­пы, это — самые фор­мы судо­про­из­вод­ства; но и самые эти фор­мы ско­ро были обна­ро­до­ва­ны.

Таким обра­зом, пра­во изме­ни­лось в сво­ей при­ро­де. С этих пор оно не мог­ло заклю­чать в себе тех же пред­пи­са­ний, что и в пред­ше­ст­во­вав­шую эпо­ху. Пока над ним власт­во­ва­ла рели­гия, и пра­ви­ла вза­им­ных отно­ше­ний людей меж­ду собою осно­вы­ва­лись на этой рели­гии. Но низ­ший класс, внес­ший в граж­дан­скую общи­ну дру­гие нача­ла, не пони­мал ниче­го ни в древ­них зако­нах част­но­го пра­ва, ни в древ­нем пра­ве насле­до­ва­ния, ни в абсо­лют­ной вла­сти отца, ни в род­стве агна­тов. Он желал, чтобы все это исчез­ло.

В сущ­но­сти, такое пре­об­ра­зо­ва­ние пра­ва не мог­ло совер­шить­ся сра­зу. Если для чело­ве­ка быва­ет ино­гда воз­мож­но изме­нить сра­зу свои поли­ти­че­ские учреж­де­ния, то свои зако­ны и пра­во он может изме­нять толь­ко мед­лен­но и посте­пен­но. Это имен­но и дока­зы­ва­ет оди­на­ко­во как рим­ское, так и афин­ское пра­во.

Две­на­дцать Таб­лиц были, как мы это виде­ли, состав­ле­ны в то вре­мя, когда обще­ст­вен­ный строй пре­об­ра­зо­вы­вал­ся;, пат­ри­ции состав­ля­ли их, но они созда­ны были по тре­бо­ва­нию пле­бе­ев и для их употреб­ле­ния. Это зако­но­да­тель­ство не есть пер­во­быт­ное пра­во Рима, но в то же вре­мя оно и не пре­то­ри­ан­ское пра­во, это — пере­ход­ная сту­пень меж­ду ними обо­и­ми.

Вот те пунк­ты, в кото­рых оно еще уда­ля­ет­ся от древ­не­го пра­ва:

Оно удер­жи­ва­ет власть отца, оно остав­ля­ет ему пра­во судить и даже осуж­дать на смерть сво­его сына, про­да­вать с.356 его. При жиз­ни отца сын не может быть нико­гда совер­шен­но­лет­ним.

Что каса­ет­ся пра­ва насле­до­ва­ния, то и тут зако­но­да­тель­ство удер­жи­ва­ет еще древ­ние пра­ви­ла: наслед­ство пере­хо­дит к агна­там, а в слу­чае отсут­ст­вия их к gen­ti­les. Что же каса­ет­ся когна­тов, т. е. род­ст­вен­ни­ков по жен­ской линии, то закон их еще не при­зна­ет; они не сле­ду­ют друг после дру­га, ни мать не насле­ду­ет сыну, ни сын мате­ри.

Зако­но­да­тель­ство это сохра­ня­ет еще за эман­си­па­ци­ей и усы­нов­ле­ни­ем те суще­ст­вен­ные чер­ты и те след­ст­вия, кото­рые эти оба акта име­ли в антич­ном пра­ве. Выде­лен­ный сын не участ­ву­ет более в семей­ном куль­те, а вслед­ст­вие это­го не име­ет так­же более пра­ва и на насле­до­ва­ние.

В сле­дую­щих же пунк­тах это зако­но­да­тель­ство укло­ня­ет­ся от пер­во­быт­но­го пра­ва: оно фор­маль­но допус­ка­ет раздел отцов­ско­го наслед­ства меж­ду бра­тья­ми, ибо оно допус­ка­ет ac­tio fa­mi­liae eris­cun­dae.

Оно гла­сит, что отец не может рас­по­ла­гать лич­но­стью сво­его сына более трех раз, что после трое­крат­ной про­да­жи сын ста­но­вит­ся сво­бод­ным. Тут рим­ское пра­во впер­вые пыта­ет­ся огра­ни­чить отцов­скую власть.

Дру­гое, еще более важ­ное изме­не­ние заклю­ча­лось в том, что чело­век полу­чил пра­во заве­щать. Рань­ше сын являл­ся соб­ст­вен­ным и необ­хо­ди­мым наслед­ни­ком; за отсут­ст­ви­ем сына насле­до­вал бли­жай­ший агнат, если не было агна­та, то иму­ще­ство воз­вра­ща­лось в род, в вос­по­ми­на­ние тех вре­мен, когда нераздель­ный род был един­ст­вен­ным соб­ст­вен­ни­ком вла­де­ния, кото­рое с тех пор разде­ли­лось. Две­на­дцать Таб­лиц оста­ви­ли в сто­роне эти уста­ре­лые прин­ци­пы; они рас­смат­ри­ва­ли соб­ст­вен­ность уже не как при­над­ле­жа­щую роду, но отдель­но­му лицу, а сле­до­ва­тель­но, и при­зна­ва­ли за чело­ве­ком пра­во рас­по­ря­жать­ся сво­им иму­ще­ст­вом по заве­ща­нию.

Нель­зя ска­зать, чтобы в пер­во­быт­ном пра­ве заве­ща­ние было совер­шен­но неиз­вест­но. Чело­век мог себе уже и тогда изби­рать наслед­ни­ка вне сво­его рода, но с усло­ви­ем, чтобы с.357 его выбор был утвер­жден собра­ни­ем курий, так что толь­ко воля всей граж­дан­ской общи­ны мог­ла отме­нить порядок, уста­нов­лен­ный рели­ги­ей. Новое пра­во осво­бож­да­ет заве­ща­ние от это­го стес­ни­тель­но­го пра­ви­ла и при­да­ет ему более удоб­ную фор­му, а имен­но, фор­му фик­тив­ной про­да­жи. Чело­век дела­ет вид, буд­то он про­да­ет свое иму­ще­ство тому, кого он избрал себе в наслед­ни­ки, в дей­ст­ви­тель­но­сти он сде­лал заве­ща­ние, не имея для это­го надоб­но­сти являть­ся перед народ­ным собра­ни­ем.

Такая фор­ма заве­ща­ния име­ла боль­шое пре­иму­ще­ство, будучи доступ­на и пле­бе­ям. Пле­беи, не имев­шие ниче­го обще­го с кури­я­ми, были до тех пор совер­шен­но лише­ны воз­мож­но­сти состав­лять заве­ща­ния. С этих же пор они име­ли воз­мож­ность, поль­зу­ясь фор­мой фик­тив­ной про­да­жи, рас­по­ла­гать сво­им иму­ще­ст­вом. Но самым заме­ча­тель­ным в этом пери­о­де исто­рии рим­ско­го зако­но­да­тель­ства явля­ет­ся то, что в силу введе­ния извест­ных новых форм пра­во мог­ло про­сти­рать свое дей­ст­вие и свои бла­го­де­я­ния так­же и на низ­шие клас­сы. Древ­ние пра­ви­ла и древ­ние фор­маль­но­сти мог­ли по-преж­не­му при­ме­нять­ся над­ле­жа­щим обра­зом толь­ко к рели­ги­оз­ным семьям, но теперь были при­ду­ма­ны новые пра­ви­ла, новые фор­мы судо­про­из­вод­ства, кото­рые были при­ме­ни­мы и к пле­бе­ям.

На том же осно­ва­нии и вслед­ст­вие тех же потреб­но­стей были сде­ла­ны ново­введе­ния и в той части пра­ва, кото­рая отно­си­лась к бра­ку. Совер­шен­но оче­вид­но, что пле­бей­ские семьи не поль­зо­ва­лись свя­щен­ным бра­ком, и мож­но думать, что для них брач­ный союз опи­рал­ся един­ст­вен­но на вза­им­ное согла­сие сто­рон (mu­tuus con­sen­sus) и на ту при­вя­зан­ность, кото­рую они друг дру­гу обе­ща­ли (af­fec­tio ma­ri­ta­lis). Ника­ких ни граж­дан­ских, ни рели­ги­оз­ных обряд­но­стей при этом не испол­ня­лось. С тече­ни­ем вре­ме­ни этот пле­бей­ский брак полу­чил реши­тель­ный пере­вес и в нра­вах и в пра­ве, но в нача­ле зако­ны пат­ри­ци­ан­ской граж­дан­ской общи­ны не при­зна­ва­ли за ним ника­кой силы. А это име­ло очень важ­ные послед­ст­вия: так как супру­же­ская и отцов­ская власть с.358 полу­ча­ли в гла­зах пат­ри­ци­ев свое нача­ло толь­ко от того рели­ги­оз­но­го обряда, кото­рый при­со­еди­нял жену к куль­ту ее мужа, то отсюда сле­до­ва­ло, что пле­бей не имел такой вла­сти. Закон не при­зна­вал за ним семьи, и част­но­го пра­ва для него не суще­ст­во­ва­ло. Теперь же най­ден был спо­соб, кото­рым мог­ли поль­зо­вать­ся и пле­беи, и кото­рый, в граж­дан­ском отно­ше­нии, вел за собою те же след­ст­вия, что и свя­щен­ный брак. В дан­ном слу­чае, так же, как и в вопро­се о заве­ща­нии, при­бег­ли к фик­тив­ной про­да­же. Муж поку­пал свою жену (coemptio), и с этой мину­ты она счи­та­лась по пра­ву как бы частью его соб­ст­вен­но­сти (fa­mi­lia), она была у него в руке и нахо­ди­лась, по отно­ше­нию к нему, на поло­же­нии доче­ри совер­шен­но так же, как если бы совер­шен был рели­ги­оз­ный обряд.

Мы не будем утвер­ждать, что тако­го рода про­цеду­ра не явля­лась более древ­ней, чем зако­ны Две­на­дца­ти Таб­лиц; досто­вер­но толь­ко одно, что новое зако­но­да­тель­ство при­зна­ло ее закон­ной и даро­ва­ло, таким обра­зом, пле­бе­ям част­ное пра­во, кото­рое было ана­ло­гич­но пат­ри­ци­ан­ско­му пра­ву, хотя зна­чи­тель­но отли­ча­лось от него по сво­им прин­ци­пам.

Coemptio соот­вет­ст­во­вал usus; это были две фор­мы одно­го и того же акта. Каж­дый пред­мет мог быть при­об­ре­тен без­раз­лич­но дву­мя спо­со­ба­ми: покуп­кой или поль­зо­ва­ни­ем. Точ­но то же было и отно­си­тель­но фик­тив­ной соб­ст­вен­но­сти — жены. Поль­зо­ва­ние в этом слу­чае озна­ча­ло сожи­тие в тече­ние одно­го года; оно уста­нав­ли­ва­ло меж­ду супру­га­ми те же пра­во­вые отно­ше­ния, как и куп­ля или рели­ги­оз­ный обряд. Нам, конеч­но, не нуж­но при­бав­лять, что тако­му сожи­тель­ству дол­жен был пред­ше­ст­во­вать брак, по край­ней мере пле­бей­ский брак, кото­рый заклю­чал­ся вслед­ст­вие согла­сия и вза­им­ной склон­но­сти сто­рон. Ни coemptio, ни usus не созда­ва­ли нрав­ст­вен­ной свя­зи меж­ду супру­га­ми; они явля­лись толь­ко после бра­ка и уста­нав­ли­ва­ли пра­во­вую связь. Это не были, как то повто­ря­лось очень часто, виды бра­ка; это были толь­ко сред­ства при­об­ре­сти супру­же­скую и отцов­скую власть.

с.359 Но супру­же­ская власть древ­них вре­мен име­ла такие след­ст­вия, кото­рые в ту эпо­ху, к кото­рой мы теперь подо­шли, начи­на­ли казать­ся чрез­мер­ны­ми. Мы виде­ли уже, что жена была без­услов­но под­чи­не­на мужу и что пра­ва послед­не­го про­сти­ра­лись до того, что он мог отчуж­дать ее и про­да­вать. С дру­гой сто­ро­ны, эта власть име­ла такие след­ст­вия, кото­рые с трудом мог пони­мать здра­вый смысл пле­бе­ев: так, жена, пере­шед­шая в руку сво­его мужа, отде­ля­лась все­це­ло от род­ной семьи; она не мог­ла более насле­до­вать в ней и не сохра­ня­ла с ней более ника­ких род­ст­вен­ных свя­зей в гла­зах зако­на. Это еще име­ло смысл при гос­под­стве пер­во­быт­но­го пра­ва, когда рели­гия запре­ща­ла одно­му ж тому же чело­ве­ку вхо­дить в состав двух родов, при­но­сить жерт­вы двум оча­гам и насле­до­вать в двух семьях, но власть мужа теперь уже не пони­ма­лась так стро­го, и мог­ло явить­ся мно­го серь­ез­ных осно­ва­ний, чтобы поже­лать укло­нить­ся от ее тяже­лых послед­ст­вий. Поэто­му закон Две­на­дца­ти Таб­лиц, уста­но­вив, что сожи­тель­ство в тече­ние года ста­ви­ло жену во власть мужа, при­нуж­ден был пре­до­ста­вить супру­гам сво­бо­ду и не заклю­чать столь суро­во­го сою­за. Для это­го доста­точ­но было, чтобы жена пре­ры­ва­ла еже­год­но сожи­тель­ство отсут­ст­ви­ем хотя бы на три ночи, и супру­же­ская власть в таком слу­чае не мог­ла быть уста­нов­ле­на над нею. С этих пор жена сохра­ня­ла связь со сво­ей семьею и мог­ла в ней насле­до­вать.

Не вхо­дя в даль­ней­шие подроб­но­сти, мы видим ясно, что зако­ны Две­на­дца­ти Таб­лиц зна­чи­тель­но раз­нят­ся от пер­во­быт­но­го пра­ва. Рим­ское зако­но­да­тель­ство пре­об­ра­зо­вы­ва­ет­ся так же, как и управ­ле­ние и соци­аль­ный строй. Посте­пен­но, мало-пома­лу, почти с каж­дым поко­ле­ни­ем про­ис­хо­дит какая-нибудь новая пере­ме­на. По мере того как низ­шие клас­сы при­об­ре­та­ют себе все боль­ше поли­ти­че­ских прав, вво­дят­ся новые видо­из­ме­не­ния в зако­нах. Преж­де все­го раз­ре­ша­ют­ся бра­ки меж­ду пат­ри­ци­я­ми и пле­бе­я­ми; затем закон Папи­лия запре­ща­ет долж­ни­ку отда­вать себя лич­но в залог креди­то­ру; затем самое судо­про­из­вод­ство с.360 упро­ща­ет­ся к боль­шой выго­де пле­бе­ев уни­что­же­ни­ем древ­них форм судеб­ной про­цеду­ры. Нако­нец, пре­тор, про­дол­жая шест­во­вать впе­ред по тому же пути, кото­рый откры­ли зако­ны Две­на­дца­ти Таб­лиц, впи­шет рядом с древним пра­вом пра­во совер­шен­но новое, непро­дик­то­ван­ное рели­ги­ей, кото­рое все более и более будет при­бли­жать­ся к есте­ствен­но­му пра­ву.

Совер­шен­но ана­ло­гич­ный пере­во­рот видим мы и в афин­ском пра­ве. Мы зна­ем, что в Афи­нах на рас­сто­я­нии трид­ца­ти лет одно от дру­го­го было изда­но два собра­ния зако­нов: зако­ны Дра­ко­на и зако­ны Соло­на. Зако­ны Дра­ко­на были напи­са­ны в самый раз­гар борь­бы меж­ду дву­мя клас­са­ми и рань­ше еще, чем эвпат­риды были побеж­де­ны. Солон состав­лял свои зако­ны в тот момент, когда победа была на сто­роне низ­ше­го клас­са. Поэто­му и раз­ни­ца меж­ду эти­ми дву­мя зако­но­да­тель­ства­ми очень вели­ка.

Дра­кон был эвпат­рид, он был про­ник­нут все­ми чув­ства­ми сво­ей касты и «был све­дущ в рели­ги­оз­ном пра­ве». Он, по-види­мо­му, сде­лал толь­ко одно: имен­но — запи­сал древ­ние обы­чаи, ниче­го в них не изме­няя. Его пер­вым зако­ном было сле­дую­щее: «Долж­но чтить богов и геро­ев стра­ны и при­но­сить им годо­вые жерт­вы, не укло­ня­ясь ни в чем от обрядов пред­ков». Сохра­ни­лось вос­по­ми­на­ние о его зако­нах на счет убийств: тре­бо­ва­лось, чтобы винов­ный был отлу­чен от хра­мов; он не имел пра­ва при­ка­сать­ся к очи­сти­тель­ной воде и к свя­щен­ным сосудам.

Зако­ны эти каза­лись сле­дую­щим поко­ле­ни­ям жесто­ки­ми. Их дик­то­ва­ла дей­ст­ви­тель­но неумо­ли­мая рели­гия, кото­рая виде­ла во вся­ком про­ступ­ке оскорб­ле­ние боже­ства, а во вся­ком оскорб­ле­нии боже­ства пре­ступ­ле­ние, ничем не иску­пае­мое. Воров­ство нака­зы­ва­лось смер­тью, пото­му что воров­ство было пося­га­тель­ст­вом на рели­гию соб­ст­вен­но­сти.

От это­го зако­но­да­тель­ства сохра­ни­лась у нас одна любо­пыт­ная ста­тья зако­на, пока­зы­ваю­щая, в каком духе было оно все состав­ле­но. Закон Дра­ко­на раз­ре­шал пре­сле­до­вать с.361 за убий­ство по суду исклю­чи­тель­но толь­ко род­ст­вен­ни­кам уби­то­го или чле­нам его рода. Из это­го мы видим, насколь­ко род был еще могу­ще­ст­вен в эту эпо­ху, он не поз­во­лял граж­дан­ской общине вме­ши­вать­ся по дол­гу в его дела, хотя бы даже для того, чтобы за него ото­мстить. Чело­век при­над­ле­жал еще семье более, чем граж­дан­ской общине.

Из все­го, что дошло до нас от это­го зако­но­да­тель­ства, мы видим, что оно толь­ко вос­про­из­во­ди­ло древ­нее пра­во. В нем была суро­вость и стро­гость древ­не­го непи­са­но­го зако­на. Мож­но думать, что оно уста­но­ви­ло более рез­кую гра­ни­цу меж­ду клас­са­ми, пото­му что низ­ший класс все­гда его нена­видел и по про­ше­ст­вии трид­ца­ти лет потре­бо­вал выра­бот­ки ново­го зако­но­да­тель­ства.

Зако­ны Соло­на совер­шен­но в дру­гом роде: вид­но, что они соот­вет­ст­ву­ют вели­ко­му соци­аль­но­му пере­во­роту. Пер­вое, что бро­са­ет­ся в них в гла­за, — это, что новые зако­ны для всех. Они не уста­нав­ли­ва­ют раз­ли­чия меж­ду эвпат­ридом, про­стым сво­бод­ным чело­ве­ком и тетом; эти сло­ва даже не встре­ча­ют­ся ни в одной из тех ста­тей его, кото­рые сохра­ни­лись до нас. Солон хва­лит­ся в сво­их сти­хах, что он напи­сал одни и те же зако­ны как для вели­ких, так и для малых.

Подоб­но рим­ским Две­на­дца­ти Таб­ли­цам, зако­ны Соло­на тоже раз­нят­ся во мно­гом от древ­не­го нра­ва, но в неко­то­рых пунк­тах они оста­ют­ся ему вер­ны. Тут нель­зя ска­зать, чтобы рим­ские децем­ви­ры копи­ро­ва­ли афин­ские зако­ны, но оба зако­но­да­тель­ства, как про­из­веде­ния одной и той же эпо­хи, как след­ст­вия одно­го и того же соци­аль­но­го пере­во­рота, долж­ны были обя­за­тель­но иметь сход­ные чер­ты. Сход­ство это явля­лось, к тому же, толь­ко в духе обо­их зако­но­да­тельств, срав­не­ние же отдель­ных ста­тей пока­жет очень боль­шое раз­ли­чие меж­ду ними. Есть вопро­сы, в кото­рых зако­ны Соло­на сто­ят бли­же к древ­не­му пер­во­быт­но­му пра­ву, чем зако­ны Две­на­дца­ти Таб­лиц; есть, наобо­рот, дру­гие, в кото­рых эти зако­ны уда­ля­ют­ся гораздо даль­ше Две­на­дца­ти Таб­лиц от пер­во­быт­но­го пра­ва.

с.362 Наи­бо­лее древ­нее пра­во тре­бо­ва­ло, чтобы стар­ший сын был един­ст­вен­ным наслед­ни­ком. Закон Соло­на отсту­па­ет от это­го и гово­рит в совер­шен­но опре­де­лен­ных выра­же­ни­ях: «Бра­тья долж­ны разде­лить меж­ду собою отцов­ское наслед­ство». Но зако­но­да­тель не настоль­ко еще отсту­па­ет от пер­во­быт­но­го пра­ва, чтобы дать и сест­ре часть в наслед­стве: «Раздел, — гово­рит он, — дол­жен быть совер­шен меж­ду сыно­вья­ми».

Более того: если отец име­ет един­ст­вен­ную дочь, то эта един­ст­вен­ная дочь не может быть наслед­ни­цей; насле­ду­ет все­гда бли­жай­ший агнат. В этом Солон при­ме­ня­ет­ся к древ­не­му пра­ву; ему, одна­ко, уда­ет­ся доста­вить доче­ри, по край­ней мере, поль­зо­ва­ние наслед­ст­вом, обя­зы­вая наслед­ни­ка женить­ся на ней.

Род­ство через жен­щин было неиз­вест­но древ­не­му пра­ву; Солон вклю­ча­ет его в новое пра­во, но ста­вит гораздо ниже род­ства через муж­чин. Вот этот закон: «Если отец умрет без заве­ща­ния и оста­вит толь­ко одну дочь после себя, то ему насле­ду­ет бли­жай­ший агнат, женясь на его доче­ри. Если он не оста­вит после себя детей, то насле­ду­ет его брат, но не сест­ра, — еди­но­кров­ный, но не еди­но­утроб­ный. В слу­чае, если нет ни бра­тьев, ни сыно­вей бра­тьев, — наслед­ство пере­хо­дит к сест­ре. Если нет ни бра­тьев, ни сестер, ни пле­мян­ни­ков, — то насле­ду­ют двою­род­ные бра­тья и пле­мян­ни­ки с отцов­ской сто­ро­ны. Если нет двою­род­ных бра­тьев с отцов­ской сто­ро­ны (т. е. меж­ду агна­та­ми), то наслед­ство пере­хо­дит к побоч­ным род­ст­вен­ни­кам по жен­ской линии (т. е. к когна­там)».

Таким обра­зом, жен­щи­ны начи­на­ют иметь пра­ва по наслед­ству, но ниже тех, какие име­ют муж­чи­ны; закон уста­нав­ли­ва­ет совер­шен­но опре­де­лен­но сле­дую­щий прин­цип: «Муж­чи­ны и муж­ское потом­ство исклю­ча­ют из насле­до­ва­ния жен­щин и их потом­ство». Но по край­ней мере род­ство тако­го рода все-таки уже при­зна­но и заво­е­ва­ло себе место в зако­но­да­тель­стве — вер­ное дока­за­тель­ство того, что с.363 есте­ствен­ное пра­во начи­на­ет гово­рить почти так же гром­ко, как и древ­няя рели­гия.

Солон ввел так­же еще нечто весь­ма новое в афин­ское зако­но­да­тель­ство, а имен­но — заве­ща­ние. До него иму­ще­ство пере­хо­ди­ло обя­за­тель­но к бли­жай­ше­му агна­ту или за неиме­ни­ем его к ген­не­там (gen­ti­les); это про­ис­хо­ди­ло от того, что на иму­ще­ство смот­ре­ли, как на нечто при­над­ле­жа­щее не лич­но­сти, но семье. Но во вре­ме­на Соло­на пра­во соб­ст­вен­но­сти нача­ли пони­мать уже ина­че: рас­па­де­ние древ­не­го рода сде­ла­ло из каж­до­го вла­де­ния лич­ную соб­ст­вен­ность дан­но­го чело­ве­ка; поэто­му зако­но­да­тель и раз­ре­шил каж­до­му рас­по­ла­гать сво­им иму­ще­ст­вом и изби­рать себе наслед­ни­ка. Одна­ко, уни­что­жая пра­во рода на иму­ще­ство каж­до­го из сво­их чле­нов, он не уни­что­жил пра­ва есте­ствен­ной семьи на это иму­ще­ство: сын остал­ся необ­хо­ди­мым наслед­ни­ком; если умер­ший остав­лял после себя толь­ко дочь, то он мог избрать себе наслед­ни­ка, но с усло­ви­ем, чтобы этот наслед­ник женил­ся на его доче­ри; чело­век без­дет­ный мог сво­бод­но заве­щать свое иму­ще­ство кому угод­но. Послед­ний закон был абсо­лют­но новым в афин­ском пра­ве, и мы поэто­му можем судить, сколь­ко новых поня­тий яви­лось тогда о семье и насколь­ко нача­ли отли­чать ее от древ­не­го рода.

Пер­во­быт­ная рели­гия дава­ла отцу вер­хов­ную власть в доме. Древ­нее афин­ское пра­во поз­во­ля­ло ему даже про­дать или убить сво­его сына. Солон, согла­су­ясь с новы­ми взгляда­ми, уста­но­вил гра­ни­цы для этой вла­сти: досто­вер­но извест­но, что он запре­тил отцу про­да­вать свою дочь, раз­ве если она повин­на в тяж­ком про­ступ­ке; есть веро­я­тие, что такое же запре­ще­ние ограж­да­ло и лич­ность сына. Отцов­ская власть посте­пен­но умень­ша­лась по мере того, как древ­няя рели­гия теря­ла свое могу­ще­ство, и в Афи­нах это слу­чи­лось рань­ше, чем в Риме. Поэто­му афин­ское пра­во и не удо­воль­ст­во­ва­лось тем, чтобы заявить, подоб­но зако­нам Две­на­дца­ти Таб­лиц: «После трое­крат­ной про­да­жи сын дела­ет­ся сво­бод­ным». Оно поз­во­ли­ло так­же сыну, достиг­ше­му с.364 извест­но­го воз­рас­та, осво­бо­дить­ся совер­шен­но от вла­сти отца. Нра­вы, если не зако­ны, неза­мет­но дошли до того, чтобы уста­но­вить совер­шен­но­ле­тие сына даже еще при жиз­ни отца. Нам изве­стен один афин­ский закон, повеле­ваю­щий сыну кор­мить сво­его пре­ста­ре­ло­го и немощ­но­го отца. Такой закон обя­за­тель­но пред­по­ла­га­ет, что сын этот может вла­деть иму­ще­ст­вом, и, сле­до­ва­тель­но, он осво­бож­ден от отцов­ской вла­сти. Подоб­но­го зако­на не суще­ст­во­ва­ло в Риме, пото­му что там сын нико­гда ничем не мог вла­деть и оста­вал­ся все­гда во вла­сти отца.

Что же каса­ет­ся жен­щин, то тут зако­ны Соло­на, при­но­рав­ли­ва­ясь еще к древ­не­му пра­ву, запре­ща­ют им делать заве­ща­ния, пото­му что жен­щи­на нико­гда не может быть дей­ст­ви­тель­ной соб­ст­вен­ни­цей, она может иметь толь­ко пра­во поль­зо­ва­ния иму­ще­ст­вом; но эти зако­ны отсту­па­ют от древ­не­го пра­ва, поз­во­ляя жен­щине брать назад свое при­да­ное.

Были еще и дру­гие ново­введе­ния в этом зако­но­да­тель­стве. В про­ти­во­по­лож­ность зако­нам Дра­ко­на, кото­рые не раз­ре­ша­ли пре­сле­до­вать за убий­ство по суду нико­му, кро­ме семьи уби­то­го, Солон дал это пра­во каж­до­му граж­да­ни­ну. Таким обра­зом, исчез­ло еще одно пра­ви­ло древ­не­го пат­ри­ар­халь­но­го пра­ва.

И вот мы видим, что в Риме, как и в Афи­нах, пра­во нача­ло пре­об­ра­зо­вы­вать­ся. Для ново­го соци­аль­но­го строя нарож­да­лось и новое пра­во. Изме­ни­лись веро­ва­ния, нра­вы, учреж­де­ния, а пото­му и зако­ны, кото­рые рань­ше каза­лись спра­вед­ли­вы­ми и хоро­ши­ми, пере­ста­ли казать­ся тако­вы­ми и мало-пома­лу были уни­что­же­ны.