М. Е. Сергеенко

Жизнь древнего Рима.

Сергеенко М. Е. Жизнь древнего Рима.
СПб.: Издательско-торговый дом «Летний Сад»; Журнал «Нева», 2000. — 368 с.
Научный редактор, составитель краткого глоссария А. В. Жервэ.
Художественное оформление Е. Б. Горбатовой и С. А. Булачовой.

с.246

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
РАБЫ.

Без раба, его труда и уме­ния, жизнь в древ­ней Ита­лии замер­ла бы. Раб трудит­ся в сель­ском хозяй­стве и в ремес­лен­ных мастер­ских, он актер и гла­ди­а­тор, учи­тель, врач, сек­ре­тарь хозя­и­на и его помощ­ник в лите­ра­тур­ной и науч­ной рабо­те. Как раз­но­об­раз­ны эти заня­тия, так и раз­лич­ны быт и жизнь этих людей; ошиб­кой было бы пред­став­лять раб­скую мас­су как нечто еди­ное и еди­но­об­раз­ное. Но что зна­ем мы об этом быте и этой жиз­ни?

Хуже все­го осве­дом­ле­ны мы о жиз­ни раба-ремес­лен­ни­ка. Архео­ло­ги­че­ские наход­ки, фрес­ки, изо­бра­же­ния на памят­ни­ках и сар­ко­фа­гах позна­ко­ми­ли нас с устрой­ст­вом раз­лич­ных мастер­ских и с тех­ни­кой раз­ных реме­сел. Но ни эти наход­ки, ни над­пи­си ниче­го не гово­рят о быте рабов-ремес­лен­ни­ков. Орга­ни­за­ция же работ в мастер­ских, их управ­ле­ние, соот­но­ше­ние раб­ско­го и сво­бод­но­го труда, управ­ле­ние всем про­из­вод­ст­вом — все эти вопро­сы тре­бу­ют спе­ци­аль­ной раз­ра­бот­ки и выхо­дят за рам­ки насто­я­ще­го труда.

Луч­ше осве­дом­ле­ны мы о жиз­ни сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ных рабов (общим назва­ни­ем для них было — fa­mi­lia rus­ti­ca); о них писа­ли и Катон, и Варрон, и Колу­мел­ла. Жизнь этих рабов про­хо­дит в неустан­ной рабо­те; насто­я­щих празд­ни­ков у них нет; в празд­нич­ные дни они выпол­ня­ют толь­ко более лег­кую работу (Cat. 2. 4; 138; Col., II. 21). «В дожд­ли­вую пого­ду поищи, что мож­но бы сде­лать. Наво­ди чистоту, чтоб не сиде­ли сло­жа руки. Сооб­ра­зи, что если ниче­го не дела­ет­ся, рас­хо­ду будет нисколь­ко не мень­ше» (Cat. 39. 2). Пусть раб трудит­ся до упа­ду, пусть он в рабо­те дохо­дит до той сте­пе­ни изне­мо­же­ния, когда чело­век меч­та­ет об одном: лечь и заснуть. «Раб дол­жен или трудить­ся, или спать» (Plut. Ca­to mai, с.247 29); спя­щий раб не стра­шен. И два века спу­стя Колу­мел­ла нака­зы­ва­ет вили­ку выхо­дить с раба­ми в поле на рас­све­те, воз­вра­щать­ся в усадь­бу, когда смерк­нет­ся, и следить, чтобы каж­дый выпол­нил задан­ный ему урок (Col. XI. 1. 14—17; 25).

О пище и одеж­де рабов уже гово­ри­лось. А како­во было их жилье?

Катон в чис­ле поме­ще­ний, кото­рые дол­жен выстро­ить в усадь­бе под­ряд­чик, упо­ми­на­ет «ком­нат­ки для рабов» (14. 2). О них гово­рит и Колу­мел­ла, сове­туя устро­ить их в той части усадь­бы, кото­рая зимой зали­та солн­цем, а летом нахо­дит­ся в тени (I. 6. 3). В сель­ских усадь­бах, рас­ко­пан­ных под Пом­пе­я­ми, неиз­мен­но есть ком­на­туш­ки для рабов; они неве­ли­ки (6—8—9 м2); жило в них, веро­ят­но, чело­ве­ка по два, а может, и по три. Най­ти их в ком­плек­се стро­е­ний лег­ко: голые сте­ны без вся­кой рос­пи­си, про­стой кир­пич­ный пол, обыч­но даже не зали­тый рас­т­во­ром, кото­рый сде­лал бы его ров­ным и глад­ким. На стене, гру­бо ошту­ка­ту­рен­ной, а то и вовсе без шту­ка­тур­ки, ино­гда хоро­шо ошту­ка­ту­рен­ный квад­рат вели­чи­ной 1 м2: это свое­об­раз­ная запис­ная книж­ка, на кото­рой раб выца­ра­пы­ва­ет гвоздем какие-то свои замет­ки.

Утварь в этих камор­ках, судя по най­ден­ным остат­кам, очень бед­на: череп­ки деше­вой посуды, кус­ки дере­вян­но­го топ­ча­на. Судя по инвен­та­рю мас­лин­ни­ка, состав­лен­но­му Като­ном (10. 4), в рас­по­ря­же­нии его 11 рабов име­лось 4 кро­ва­ти с ремен­ны­ми сет­ка­ми и 3 про­стых топ­ча­на. Как раз­ме­ща­лись 11 чело­век на 7 кро­ва­тях, это ска­зать труд­но; ясно одно: раб не все­гда рас­по­ла­га­ет таким эле­мен­тар­ным удоб­ст­вом, как отдель­ная кро­вать.

Общим поме­ще­ни­ем, пред­на­зна­чав­шим­ся для всей «сель­ской семьи», была «дере­вен­ская кух­ня», где рабы мог­ли ото­греть­ся и отдох­нуть; здесь гото­ви­лась пища и здесь же рабы обеда­ли (Var. I. 13. 1—2; Col. I. 6. 3). В дол­гие зим­ние вече­ра и утра­ми до рас­све­та они тут же работа­ют: вьют верев­ки, пле­тут кор­зи­ны и ульи (их ино­гда дела­ли из пру­тьев), обте­сы­ва­ют колья, дела­ют руко­ят­ки для хозяй­ст­вен­ных орудий (Col. XI. 2. 90—92). Почти во всех най­ден­ных под Пом­пе­я­ми усадь­бах есть такая кух­ня с печью для выпеч­ки хле­ба и с оча­гом. Хозя­ин был, конеч­но, заин­те­ре­со­ван в том, чтобы раб не про­во­дил во сне всю зим­нюю ночь, и поэто­му устра­и­вал в усадь­бе это един­ст­вен­ное теп­лое поме­ще­ние (не счи­тая хозяй­ской поло­ви­ны), где рабы, ото­грев­шись, работа­ли и были с.248 под над­зо­ром (жаро­вен, кото­ры­ми обо­гре­ва­лись ком­на­ты хозя­и­на, в камор­ках у рабов не было).

Кро­ме «раз­вя­зан­ных рабов», т. е. тех, кото­рые ходи­ли без цепей и жили по сво­им ком­на­тен­кам, быва­ли в усадь­бе еще и зако­ван­ные. У Като­на они состав­ля­ли посто­ян­ный кон­тин­гент (56); Колу­мел­ла пишет, что в вино­град­ни­ке работа­ют обыч­но колод­ни­ки (I. 9. 4). Для них устро­е­но осо­бое поме­ще­ние — эрга­стул: это глу­бо­кий под­вал со мно­же­ст­вом узких око­шек, про­би­тых так высо­ко, что до них нель­зя дотя­нуть­ся рукой; сажа­ли туда и про­ви­нив­ших­ся рабов. Колу­мел­ла реко­мен­до­вал поза­бо­тить­ся о том, чтобы под­вал этот был как мож­но более здо­ро­вым (I. 6. 3): види­мо, усло­вие это не все­гда пом­ни­ли.

Осо­бое поло­же­ние сре­ди сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ных рабов зани­мал вилик. По мере того как хозя­ин, заня­тый государ­ст­вен­ной служ­бой и раз­ны­ми город­ски­ми дела­ми, все мень­ше уде­лял заботы сво­ей зем­ле, вилик ста­но­вил­ся насто­я­щим хозя­и­ном име­ния и, конеч­но, исполь­зо­вал свою долж­ность к выго­де для себя. По сво­е­му поло­же­нию он поль­зо­вал­ся рядом закон­ных пре­иму­ществ. Один из геро­ев Плав­та, объ­яс­няя, поче­му он хочет выдать при­служ­ни­цу жены за вили­ка, гово­рит: «…будут у нее и дро­ва, и горя­чая вода, и пища, и одеж­да» (Ca­si­na, 255—256); Гора­ци­ев конюх завиду­ет вили­ку, кото­рый рас­по­ря­жа­ет­ся и дро­ва­ми, и скотом, и ого­ро­дом (epist. I. 14. 41—42). И еда, и поме­ще­ние были у него, конеч­но, луч­ше, чем у осталь­ных рабов. А кро­ме того, вилик умел нахо­дить еще раз­ные источ­ни­ки дохо­да: пере­про­да­жу скота, ута­и­ва­ние семян, пред­на­зна­чен­ных для посе­ва. Все это, конеч­но, стро­го запре­ща­лось, но вилик пре­вос­ход­но умел обхо­дить все запре­ты.

Что каса­ет­ся «город­ской семьи» (fa­mi­lia ur­ba­na), то здесь люди умст­вен­но­го труда зани­ма­ли поло­же­ние иное, чем лакей или повар. Извест­ный умст­вен­ный и куль­тур­ный уро­вень под­ни­мал раба в гла­зах хозя­и­на, а если этот раб делал­ся для него близ­ким чело­ве­ком, то жизнь его ста­но­ви­лась совер­шен­но иной, чем жизнь осталь­ных рабов (Тирон, сек­ре­тарь Цице­ро­на и друг всей его семьи; его врач Алек­си­он; Алек­сий, пра­вая рука Атти­ка, Мелисс, раб Меце­на­та, став­ший ему люби­мым дру­гом). Эти интел­ли­гент­ные люди в раб­ской «семье» состав­ля­ли, конеч­но, малую груп­пу, хотя и вооб­ще в III и II вв. до н. э. коли­че­ство домаш­ней челяди было неве­ли­ко. У Мар­ка Анто­ния, кон­су­ля­ра, с.249 было толь­ко восемь рабов; у Кар­бо­на, чело­ве­ка бога­то­го, одним мень­ше. За Мани­ем Кури­ем (победи­тель Пир­ра) сле­до­ва­ло в похо­де два коню­ха. Катон гово­рил, что, отправ­ля­ясь про­кон­су­лом в Испа­нию, он взял с собой тро­их рабов (Apul. Apol. 17). В I в. н. э. такой про­стоты в оби­хо­де уже не было. Милон и Кло­дий окру­жи­ли себя сви­той воору­жен­ных рабов; когда про­изо­шла их тра­ги­че­ская встре­ча, Кло­дия сопро­вож­да­ло 30 рабов, а Милон ехал с боль­шим их отрядом (As­con, arg. pro Mil., p. 32, Or.). Гора­цию за сто­лом, на кото­ром сто­ит деше­вая гли­ня­ная посуда и на обед пода­ют­ся блин­чи­ки, горо­шек и порей, при­слу­жи­ва­ют три раба (sat. I. 6. 115—118). У Мар­ци­а­ла, неустан­но повто­ряв­ше­го, что он бед­няк, были вилик и диспен­са­тор, а это озна­ча­ет, что в его номен­тан­ской усадь­бе были рабы, кото­ры­ми вилик рас­по­ря­жал­ся, и было хозяй­ство, рас­чет­ную часть кото­ро­го вел диспен­са­тор. В бога­том доме были рабы раз­ных кате­го­рий: при­врат­ник, в ста­ри­ну сидев­ший на цепи; лакеи-«спаль­ни­ки» — cu­bi­cu­la­rii, при­слу­жи­вав­шие лич­но хозя­и­ну и поль­зо­вав­ши­е­ся ино­гда весом; Сене­ка по край­ней мере гово­рит о «гне­ве и гор­до­сти (su­per­ci­lium) лакея» (de con­st, sap. 14. 1); лек­ти­ка­рии, нес­шие носил­ки; номен­кла­тор, под­ска­зы­вав­ший хозя­и­ну име­на нуж­ных ему людей; pe­di­se­quus, кото­рый сопро­вож­дал хозя­и­на на обед, в гости и сто­ял сза­ди за ним; «дво­рец­кий» (at­rien­sis), ключ­ник, повар, хле­бо­пек, рабы, если мож­но так выра­зить­ся, без спе­ци­аль­но­сти, зани­мав­ши­е­ся убор­кой поме­ще­ния, слу­жив­шие на побе­гуш­ках и т. д. Мож­но было обза­ве­стись соб­ст­вен­ным цирюль­ни­ком, сво­им вра­чом, сво­ей домаш­ней капел­лой.

Не иметь ни одно­го раба было при­зна­ком край­ней нище­ты (Mart. XI. 32); даже у бед­ня­ка Сими­ла (Ps. Verg. Mo­re­tum) была рабы­ня. Люди бога­тые и не стес­нен­ные жильем при­об­ре­та­ли рабов толь­ко для того, чтобы при­дать себе пыш­но­сти и блес­ку. Ливий писал, что «чуже­зем­ная рос­кошь при­шла в Рим с вой­ском, вер­нув­шим­ся из Азии» (XXXIX. 6), и в чис­ле пред­ме­тов этой рос­ко­ши назы­вал арти­сток, играю­щих на раз­ных струн­ных инстру­мен­тах, и акте­ров. К ним же сле­ду­ет при­чис­лить и хоры домаш­них пев­цов (sym­pho­nia­ci); Сене­ка утвер­ждал: «На наших пируш­ках теперь пев­цов боль­ше, чем когда-то было в теат­рах зри­те­лей». Одни рабы веда­ли убор­кой ком­нат, дру­гие — гар­де­робом хозя­и­на, третьи — его биб­лио­те­кой. У хозяй­ки были свои при­служ­ни­цы, с.250 кото­рые ее оде­ва­ли, уби­ра­ли ей воло­сы, смот­ре­ли за ее дра­го­цен­но­стя­ми. Как в нашем ари­сто­кра­ти­че­ском обще­стве XVIII в., так и в рим­ском выс­шем све­те I в. н. э. рас­про­стра­не­на была любовь к дурач­кам и кар­ли­кам. День­ги за них пла­ти­ли боль­шие. Мар­ци­ал шут­ли­во воз­му­щал­ся, что он запла­тил за дурач­ка 20 тысяч, а тот ока­зал­ся суще­ст­вом разум­ным (VIII. 13). Дуроч­ку сво­ей жены Сене­ка назы­вал «бре­ме­нем, достав­шим­ся по наслед­ству». Он про­дол­жа­ет: «Мне лич­но про­тив­ны эти вырод­ки; если я хочу поза­ба­вить­ся над глу­по­стью, то мне не надо дале­ко ходить: я сме­юсь над собой» (epist. 50. 2). Рядом с дурач­ка­ми сто­я­ли кар­ли­ки и кар­ли­цы; «за эти урод­ли­вые, неко­то­рым обра­зом зло­ве­щие фигу­ры иные пла­тят доро­же, чем за тех, кото­рые име­ют обыч­ный достой­ный вид» (Gai. II. 5. 11). Про­пер­ций рас­ска­зы­ва­ет об удо­воль­ст­вии, кото­рое достав­лял зри­те­лям такой уро­дец, тан­це­вав­ший под зву­ки буб­на (V. 8. 41—42).

Мно­го­люд­ной челяди в бога­тых домах даже при жесто­ком хозя­ине жилось отно­си­тель­но при­воль­но: работы было мало. Тол­па рабов, вры­ваю­ща­я­ся с ран­не­го утра в гос­под­скую поло­ви­ну с тряп­ка­ми, губ­ка­ми и вени­ка­ми, окон­чив убор­ку, была сво­бод­на; цирюль­ник, под­стриг­ший и выбрив­ший хозя­и­на и его взрос­лых сыно­вей, мог даль­ше рас­по­ла­гать собой, как хотел; чтец был занят неко­то­рое вре­мя за обедом, а ино­гда еще и по утрам, пока хозя­ин не выхо­дил к собрав­шим­ся кли­ен­там. В небо­га­тых домах рабы были заня­ты боль­ше, но и то не до отка­за, насколь­ко мож­но судить по хозяй­ству Гора­ция. Дав и его това­ри­щи долж­ны были пре­вос­ход­но себя чув­ст­во­вать на то вре­мя, когда хозя­ин пре­да­вал­ся сво­им люби­мым оди­но­ким про­гул­кам или уез­жал в «име­ньи­це, кото­рое воз­вра­ща­ло его само­му себе» (epist. I. 14. 1). Сене­ка назы­вал город­ских рабов без­дель­ни­ка­ми (de ira, III. 29. 1) и про­ти­во­по­став­лял их рабам сель­ским. Рабу, вхо­див­ше­му в состав fa­mi­lia ur­ba­na, жилось несрав­нен­но лег­че, чем рабу, заня­то­му в сель­ском хозяй­стве, и неда­ром Гора­ций гро­зил Даву за его сме­лые речи отправ­кой в сабин­ское поме­стье (sat. II. 7. 119). Раб в поме­стье трудил­ся от зари до зари и не видел насто­я­ще­го отды­ха; город­ской сплошь и рядом вел полу­празд­ное суще­ст­во­ва­ние. «Это бес­печ­ный, сон­ли­вый народ», — пишет Колу­мел­ла, насто­я­тель­но сове­туя хозя­и­ну не ста­вить вили­ком раба из «город­ской семьи»: «они при­вык­ли к без­де­лью, с.251 про­гул­кам на Мар­со­вом Поле, к цир­ку, теат­рам, азарт­ной игре, хар­чев­ням и непотреб­ным домам» (I. 8. 2; ср. Hor. epist. I. 14; 19—26). Эта тол­па, отрав­лен­ная без­де­льем и город­ской жиз­нью, обыч­но недо­воль­ная и имев­шая осно­ва­ния быть недо­воль­ной, не мог­ла не вну­шать опа­се­ний (Tac. ann. XIV. 44).

Глав­ным постав­щи­ком рабов на ита­лий­ский рынок явля­лась вой­на, и пери­од боль­ших заво­е­ва­тель­ных войн и терри­то­ри­аль­ной экс­пан­сии Рима был как раз вре­ме­нем, когда чис­ло рабов, все вре­мя попол­няв­ше­е­ся, достиг­ло боль­ших раз­ме­ров. Доста­точ­но при­ве­сти несколь­ко цифр: за про­ме­жу­ток в четы­ре года (205—201 гг. до н. э.) Сци­пи­он отпра­вил в Сици­лию из Афри­ки на про­да­жу боль­ше 20 тыс. воен­но­плен­ных (Liv. XXIX. 29. 3); в 176 г. до н. э. после подав­ле­ния Сар­дин­ско­го вос­ста­ния было уби­то и взя­то в плен око­ло 80 тыс. (Liv. XLI. 28. 8); в 167 г. до н. э. по при­ка­зу сена­та из семи­де­ся­ти горо­дов Эпи­ра было про­да­но пол­то­рас­та тысяч (Po­lyb. XXX. 15; Liv. XLV. 34. 5—6). Т. Франк (Eco­no­mic Sur­vey, 1. 188) счи­та­ет, что за пери­од от 200 до 150 г. до н. э. коли­че­ство воен­но­плен­ных, попав­ших в Ита­лию, дохо­ди­ло до 250 тысяч. К это­му чис­лу надо доба­вить еще отнюдь не малое коли­че­ство людей, похи­щен­ных пира­та­ми и про­дан­ных ими в раб­ство (этим же делом зани­ма­лись и рим­ские сбор­щи­ки пода­тей). Попол­нял­ся раб­ский рынок в нача­ле I в. до н. э. и про­да­жей детей, к кото­рой при­хо­ди­лось при­бе­гать жите­лям Малой Азии, чтобы хоть кое-как спра­вить­ся с упла­той нало­гов, уста­нов­лен­ных в 85—84 г. до н. э. Сул­лой (Plut. Lu­cul. 20). Боль­шое коли­че­ство воен­но­плен­ных дали вой­ны Цеза­ря в Гал­лии: при­бли­зи­тель­но 150 тыс. чело­век, про­да­но было 53 тыс. из пле­ме­ни аду­а­ту­ков (b. g. II. 33), все пле­мя вене­тов (b. g. III. 16); после оса­ды Але­зии каж­дый сол­дат полу­чил плен­но­го (b. g. VII. 89).

Поло­же­ние рез­ко изме­ни­лось при импе­рии, когда пре­кра­ти­лись боль­шие вой­ны и было уни­что­же­но пират­ство. Про­да­жа боль­шо­го коли­че­ства плен­ных «оптом» ста­ла собы­ти­ем ред­ким. В 25 г. до н. э. Август про­дал в раб­ство все пле­мя салас­сов: 44 тыс. чело­век (Suet. Aug. 21; Dio Cass. LIII. 25); после взя­тия Иеру­са­ли­ма и окон­ча­ния Иудей­ской вой­ны было взя­то в плен 97 тыс. чело­век, из кото­рых боль­шая часть была про­да­на (Flav. в. I. VI. 9. 3). Теперь про­да­ют глав­ным обра­зом рабов, рож­ден­ных дома (ver­nae), сво­их детей, выбро­шен­ных и подо­бран­ных детей, с.252 осуж­ден­ных в раб­ство по суду. Ино­гда при­во­зят рабов сосед­ние вар­вар­ские пле­ме­на: даки, сар­ма­ты, гер­ман­цы.

При­каз о про­да­же плен­ных отда­вал­ся вое­на­чаль­ни­ком. В его вла­сти было пере­бить их, оста­вить в каче­стве государ­ст­вен­ных рабов, раздать, хотя бы частич­но, сол­да­там, как это сде­лал Цезарь после взя­тия Але­зии, или про­дать с аук­ци­о­на. Про­да­жа мог­ла про­ис­хо­дить или побли­зо­сти от того места, где плен­ные были взя­ты (Август рас­про­да­вал салас­сов в Эпо­редии), или в Риме. Плен­ных про­да­ва­ли, надев им на голо­ву вен­ки, — откуда и выра­же­ние: Sub co­ro­na ven­de­re; про­да­жей ведал кве­стор, и выру­чен­ные день­ги шли обыч­но в государ­ст­вен­ную каз­ну.

При импе­рии тор­гов­лю раба­ми вели пре­иму­ще­ст­вен­но част­ные лица; один из таких man­go, Тора­ний, был осо­бен­но изве­стен во вре­ме­на Авгу­ста (Suet. Aug. 69. 1; Pl. VII. 56); заня­тие это счи­та­лось пре­зрен­ным, но дава­ло, види­мо, непло­хой доход.

Неволь­ни­чий рынок нахо­дил­ся око­ло хра­ма Касто­ра; людей про­да­ва­ли с аук­ци­о­на, и гла­ша­тай (prae­co) выкли­кал досто­ин­ства про­да­вае­мых, сопро­вож­дая свою речь шуточ­ка­ми и при­ба­ут­ка­ми, обыч­ны­ми у людей этой про­фес­сии (Mart. VI. 66). Рабы сто­я­ли на вра­щаю­щем­ся помо­сте (ca­tas­ta) или на высо­ком камне (отсюда выра­же­ние: «de la­pi­de com­pa­ra­ri; de la­pi­de eme­re — поку­пать с кам­ня»). У рабов, при­ве­зен­ных с чуж­би­ны, ноги сма­зы­ва­ли мелом — «таким виде­ли люди на ката­сте Хри­зо­го­на» (люби­мец Сул­лы, поль­зо­вав­ший­ся при нем боль­шим вли­я­ни­ем, — Pl. XXXV. 199). Поку­па­тель при­ка­зы­вал рабу раздеть­ся, осмат­ри­вал его со всех сто­рон, щупал его муску­лы, застав­лял соска­ки­вать вниз, чтобы посмот­реть, насколь­ко он ловок и про­во­рен. Кра­си­вых юно­шей-рабов «хра­ни­ли тай­ные ката­сты»: их пря­та­ли от глаз тол­пы в зад­ней части лавок Цеза­ре­ва база­ра (Saep­ta Iulia) (Mart, IX. 59. 3—6). За про­да­жей следи­ли куруль­ные эди­лы; суще­ст­во­вал их осо­бый указ «о про­да­же рабов»; про­да­вец дол­жен был пове­сить на шею раба таб­лич­ку (ti­tu­lus) и в ней ука­зать, не болен ли раб какой-либо болез­нью, нет ли у него физи­че­ско­го поро­ка, мешаю­ще­го рабо­те, не пови­нен ли он в каком пре­ступ­ле­нии, не воро­ват ли и не скло­нен ли к бег­ству (Gell. IV. 2; Cic. de off. III. 17). Рабо­тор­гов­цы счи­та­лись обман­щи­ка­ми пер­во­класс­ны­ми и, надо думать, пре­вос­ход­но уме­ли скры­вать болез­ни тех, кого они про­да­ва­ли. Руф из Эфе­са, врач, совре­мен­ник Тра­я­на, в сво­ем трак­та­те «О покуп­ке с.253 рабов» давал сове­ты, каким обра­зом обна­ру­жи­вать те скры­тые болез­ни, о кото­рых про­да­вец умал­чи­вал в надеж­де, что поку­па­тель ниче­го не заме­тит. В таб­лич­ке ука­зы­ва­лась и нацио­наль­ность раба: «мы поку­па­ем доро­же того раба, кото­рый при­над­ле­жит к луч­ше­му наро­ду» (Var. I. 1. IX. 93); «…нацио­наль­ность раба обыч­но или при­вле­ка­ет поку­па­те­ля, или отпу­ги­ва­ет его» (Dig. 21. 1; 31. 21). Гал­лы счи­та­лись пре­крас­ны­ми пас­ту­ха­ми, осо­бен­но для кон­ских табу­нов (Var. r. r. II. 10. 3); рос­лых, здо­ро­вен­ных кап­па­до­кий­цев поку­па­ли в бога­тые дома носить носил­ки (Mart. VI. 77. 4); даки годи­лись в овча­ры (Mart. VII. 80. 12); вра­чи, чте­цы, учи­те­ля, вооб­ще обра­зо­ван­ные рабы, чаще все­го были гре­ка­ми.

Цены на рабов в Риме в I в. н. э. были такие: 600 сестер­ций за рабы­ню счи­та­лось деше­вой пла­той (Mart. VI. 66. 9). За сво­его Дава, кото­рый, поль­зу­ясь сво­бо­дой Сатур­на­лий, отчи­тал сво­его хозя­и­на, ука­зы­вая ему на его недо­стат­ки, Гора­ций запла­тил 500 драхм (sat. II. 7. 43); спо­соб­ный юно­ша, рож­ден­ный дома и знаю­щий гре­че­ский язык, сто­ил вчет­ве­ро доро­же (Hor. epist. II. 2. 5—60); опыт­ный вино­гра­дарь сто­ил столь­ко же (Col. III. 3. 12). Очень доро­ги были рабы, кото­рых поку­па­ли как некий пред­мет рос­ко­ши. За кра­си­вых юно­шей пла­ти­ли по 100 и 200 тыс. (Mart. I. 58. 1; XI. 70. 1; 62. 1); рабы­ня, «куп­лен­ная на Свя­щен­ной Доро­ге», сто­и­ла 100 тыс. (Mart. II. 63. 1). Цезарь запла­тил одна­жды за моло­до­го раба такие день­ги, что постес­нял­ся вне­сти эту сум­му в свои при­хо­до-рас­ход­ные кни­ги (Suet. Caes. 47).

Как рас­пре­де­ля­лось это коли­че­ство рабов? Зна­чи­тель­ная часть работа­ла в сель­ском хозяй­стве, зна­чи­тель­ная — в раз­лич­ных мастер­ских; часть вхо­ди­ла в состав «город­ской семьи» или ста­но­ви­лась соб­ст­вен­но­стью государ­ства. В усадь­бах, где велось поле­вое, вино­град­ное и мас­лич­ное хозяй­ство, рабов было отно­си­тель­но мало, судя по свиде­тель­ствам Като­на и Варро­на для вре­мен рес­пуб­ли­ки, по свиде­тель­ству Колу­мел­лы для I в. импе­рии. Име­ния, о кото­рых пишут и Катон, и Варрон, не зани­ма­ют огром­ной земель­ной пло­ща­ди. Катон, зем­ли кото­ро­го нахо­ди­лись в Кам­па­нии и Лации, вла­дел вино­град­ни­ком в 100 и мас­лин­ни­ком в 240 юге­ров (югер око­ло ¼ га); иде­а­лом его явля­ет­ся вла­де­ние в 100 юге­ров, где пред­став­ле­ны все хозяй­ст­вен­ные отрас­ли (10; 11; 1.7). В вино­град­ни­ке у него работа­ет 14 чело­век, в мас­лин­ни­ке — 11 (не счи­тая в обо­их слу­ча­ях вили­ка и его жены). Они выпол­ня­ют в обо­их име­ни­ях всю с.254 теку­щую работу и загру­же­ны ею до отка­за; для съем­ки вино­гра­да и мас­лин при­гла­ша­ют­ся люди со сто­ро­ны (23; 144; 146); поле­вой клин сда­ет­ся издоль­щи­кам (136). Даже для того чтобы упра­вить­ся с ове­чьим ста­дом в сто голов, сво­их рук не хва­та­ет (150). Сто лет спу­стя Варрон, имев­ший в виду глав­ным обра­зом Саби­нию (и, веро­ят­но, Умбрию), счи­та­ет нор­маль­ным име­ние в 200 юге­ров; «лати­фун­дии» пред­став­ля­ют­ся ему исклю­че­ни­ем (I. 16. 3—4). Такие работы, как убор­ка сена, жат­ва, даже сбор коло­сьев про­из­во­дят­ся наем­ной силой (это вполне есте­ствен­но: нет смыс­ла дер­жать людей, кото­рые будут загру­же­ны работой толь­ко в горя­чую пору; рим­ские хозя­е­ва обыч­но хоро­шо учи­ты­ва­ли, что им выгод­но). На «пти­це­фер­мах», о кото­рых Варрон рас­ска­зы­ва­ет, заня­то по несколь­ку чело­век. Сазер­на (писа­тель кон­ца II — нача­ла I в. до н. э.), у кото­ро­го было име­ние в долине р. По, берет в каче­стве нор­мы уча­сток в 200 юге­ров, для обра­бот­ки кото­ро­го тре­бу­ет­ся 8 чело­век; Колу­мел­ла при рас­че­те рабо­чих дней име­ет в виду как раз такое име­ние (II. 12—7). Рас­коп­ки под Пом­пе­я­ми позна­ко­ми­ли нас с рядом хозяйств, у кото­рых коли­че­ство зем­ли ред­ко дохо­ди­ло до 100 юге­ров, а чис­ло рабов до деся­ти.

Боль­шо­го чис­ла людей тре­бо­ва­ло коче­вое ското­вод­ство (а по кли­ма­ти­че­ским усло­ви­ям Ита­лии боль­шие ста­да овец и круп­но­го рога­то­го скота при­хо­ди­лось пере­го­нять с юга, из Апу­лии и Калаб­рии, где тра­ва летом выго­ра­ла, в Абруц­цы, а на зиму идти с ними обрат­но на юг). По свиде­тель­ству Варро­на, тысяч­ную ота­ру гру­бо­шерст­ных овец пору­ча­ли 10 чело­ве­кам (II. 2. 20), кон­ский табун в 50 голов — дво­им (II. 10. 11), а таких отар и табу­нов быва­ло у одно­го хозя­и­на по несколь­ку. Раз­мах ита­лий­ско­го ското­вод­ства был очень велик, и чис­ло пас­ту­хов в общей слож­но­сти исчис­ля­лось тыся­ча­ми; Ливий рас­ска­зы­ва­ет, что в 185 г. до н. э. в Апу­лии не было житья от пас­ту­хов, раз­бой­ни­чав­ших по доро­гам и на паст­би­щах (XXXIX. 29). Пре­то­ру уда­лось пой­мать око­ло 7 тыс. чело­век, а мно­гие убе­жа­ли.

О мно­го­люд­ных «город­ских семьях» уже гово­ри­лось. Ошиб­кой было бы, одна­ко, думать, что домаш­няя челядь обыч­но исчис­ля­лась в сот­нях людей. Педа­ний Секунд, пре­фект Рима (61 г. н. э.), жив­ший в особ­ня­ке-двор­це, мог дер­жать 400 рабов (Tac. ann. XIV. 43); мог­ли иметь сот­ни их и вла­дель­цы особ­ня­ков, рас­по­ло­жен­ных на город­ской пери­фе­рии. При нали­чии у них боль­шой с.255 земель­ной пло­ща­ди мож­но было выстро­ить для рабов отдель­ную казар­му в два-три эта­жа; мож­но было раз­ме­стить их в какой-то части огром­но­го дома. В таком доме, каким был Дом Менанд­ра в Пом­пе­ях, мож­но было отве­сти одну поло­ви­ну для хозяй­ст­вен­ных нужд и для рабов. Но где было посе­лить не то что несколь­ко сотен, а несколь­ко десят­ков рабов в таких квар­ти­рах мно­го­этаж­ной инсу­лы, в каких жило боль­шин­ство рим­ско­го насе­ле­ния? Обыч­ная квар­ти­ра пло­ща­дью око­ло 100 м2 состо­я­ла из двух парад­ных ком­нат, зани­мав­ших бо́льшую часть общей пло­ща­ди, и двух-трех спа­лен зна­чи­тель­но мень­ше­го раз­ме­ра, ино­гда еще одной неболь­шой ком­на­ты-кух­ни и доволь­но узко­го коридо­ра.

Ни парад­ные ком­на­ты, ни хозяй­ские спаль­ни для рабов не пред­на­зна­ча­лись. Оста­ва­лись кух­ня и коридор, в кото­рых и деся­ти чело­ве­кам было не повер­нуть­ся. Ука­за­ний на то, что рабы, при­слу­жи­ваю­щие по дому, сели­лись отдель­но от хозя­ев, в каком-то спе­ци­аль­но для них наня­том или отведен­ном бара­ке, мы нигде не най­дем. Вопли Гора­ция, взы­ваю­ще­го к сво­им, не слиш­ком про­вор­ным «пар­ням», чтобы они помог­ли ему одеть­ся и про­во­жа­ли на Эскви­лин к Меце­на­ту, неожи­дан­но, уже позд­но вече­ром, при­гла­сив­ше­го поэта в гости, свиде­тель­ст­ву­ют, что Дав с това­ри­ща­ми живут сов­мест­но с гос­по­ди­ном. При доро­го­визне рим­ских квар­тир сни­мать еще одно поме­ще­ние для рабов чело­ве­ку, даже хоро­ше­го достат­ка, было бы наклад­но. Оби­та­те­ли инсул вынуж­де­ны были огра­ни­чи­вать штат сво­ей при­слу­ги по той весь­ма про­стой и весь­ма побуди­тель­ной при­чине, что девать эту при­слу­гу было некуда.

Пере­се­ле­ние из особ­ня­ка в инсу­лу про­из­ве­ло целую рево­лю­цию в быту не толь­ко хозя­и­на, но и его раба. В особ­ня­ке была кух­ня, был очаг, на кото­ром мож­но было сва­рить еду; в инсу­ле име­ет­ся жаров­ня для хозя­и­на и его семьи; раб пусть кор­мит­ся на сто­роне. Он полу­ча­ет «меся­чи­ну»: по сло­вам Сене­ки, пять моди­ев зер­на и пять дина­ри­ев (epist. 80. 7). День­ги раб мог употре­бить на покуп­ку раз­ной при­пра­вы к хле­бу: олив­ко­во­го мас­ла, соле­ных мас­лин, ово­щей, фрук­тов. Ино­гда хлеб­ный паек выда­вал­ся не поме­сяч­но, а поден­но, и в этом слу­чае, по всей веро­ят­но­сти, не зер­ном, а пече­ным хле­бом: еже­днев­но отве­ши­вать зер­но было бы черес­чур хло­пот­ли­во, а поку­пать стан­дарт­ный хлеб одно­го и того же веса лег­ко. Воз­мож­но, что поден­ный паек выда­вал­ся про­сто день­га­ми.

с.256 Если жилищ­ные усло­вия у сель­ско­го раба были пло­хи, то у город­ско­го они были еще хуже. В инсу­ле осо­бо­го поме­ще­ния для него не было; рабы при­ты­ка­лись где при­дет­ся, лишь бы най­ти сво­бод­ное местеч­ко. О кро­ва­тях нече­го было и думать. Мар­ци­ал, укла­ды­вая раба на «жал­кую под­стил­ку», писал, види­мо, с нату­ры (IX. 92. 3).

Этот горь­кий быт дела­ла еще гор­ше пол­ная уза­ко­нен­ная зави­си­мость раба от хозя­и­на — от его настро­е­ния, при­хо­ти и капри­за. Осы­пан­но­го мило­стя­ми сего­дня, зав­тра мог­ли под­верг­нуть жесто­чай­шим истя­за­ни­ям за какой-нибудь ничтож­ней­ший про­сту­пок. В комеди­ях Плав­та рабы гово­рят о пор­ке, как о чем-то обыч­ном и повсе­днев­ном. Роз­ги счи­та­лись самым мяг­ким нака­за­ни­ем, страш­нее был ремен­ный бич и «трех­хвост­ка» — ужас­ная плеть в три рем­ня, с узла­ми на рем­нях, пере­пле­тен­ных ино­гда про­во­ло­кой. Имен­но ее тре­бу­ет хозя­ин, чтобы отсте­гать пова­ра за недо­жа­рен­но­го зай­ца (Mart. III. 94). Эрга­стул и колод­ки, работа на мель­ни­це, ссыл­ка в каме­но­лом­ни, про­да­жа в гла­ди­а­тор­скую шко­лу — любо­го из этих страш­ных нака­за­ний мог ожи­дать раб, и защи­ты от хозяй­ско­го про­из­во­ла не было. Ведий Пол­ли­он бро­сал про­ви­нив­ших­ся рабов в пруд на съе­де­ние муре­нам: «толь­ко при такой каз­ни он мог наблюдать, как чело­ве­ка сра­зу раз­ры­ва­ют на кус­ки» (Pl. IX. 77). Хозяй­ка велит рас­пять раба, пред­ва­ри­тель­но выре­зав ему язык (Cic. pro Cluent. 66. 187). Слу­чай был не един­ст­вен­ный; о таком же упо­ми­на­ет Мар­ци­ал (II. 82). Зуботы­чи­ны и опле­ухи были в поряд­ке дня, и люди вро­де Гора­ция и Мар­ци­а­ла, кото­рые отнюдь не были злоб­ны­ми извер­га­ми, счи­та­ли вполне есте­ствен­ным давать волю рукам (Hor. sat. II. 7. 44; Mart. XIV. 68) и отко­ло­тить раба за пло­хо при­готов­лен­ный обед (Mart. VIII. 23). Хозя­ин счи­та­ет себя впра­ве не лечить заболев­ше­го раба: его про­сто отво­зят на ост­ров Аскле­пия на Тиб­ре и там остав­ля­ют, сни­мая с себя вся­кую заботу об ухо­де за боль­ным. У Колу­мел­лы мельк­ну­ли хозя­е­ва, кото­рые, наку­пив рабов, вовсе о них не заботят­ся (IV. 3. 1); раз­бой­ник Бул­ла гово­рит вла­стям, что если они хотят поло­жить конец раз­бою, то пусть заста­вят гос­под кор­мить сво­их рабов (Dio Cass. LXXVII. 10. 5).

Мно­гое, конеч­но, зави­се­ло от хозя­и­на, от его харак­те­ра и обще­ст­вен­но­го поло­же­ния. Раб, кото­ро­го сол­дат в каче­стве воен­ной добы­чи при­во­дил к себе домой, в свой ста­рый кре­стьян­ский двор, сра­зу ока­зы­вал­ся рав­ным сре­ди рав­ных; ел ту же самую пищу, с.257 что и все, и за тем же самым сто­лом, спал вме­сте со все­ми в той же хижине и на такой же соло­ме; вме­сте с хозя­и­ном ухо­дил в поле и трудил­ся наравне с ним. Хозя­ин мог ока­зать­ся злым на работу и не давать на ней спус­ку, но он сам работал, не щадя сил и не жалея себя; он мог при­крик­нуть на раба, но так­же кри­чал он и на сына, и в его тре­бо­ва­тель­но­сти не было ниче­го обид­но­го или уни­зи­тель­но­го. В про­стой рабо­чей среде не было глу­пых при­хо­тей и зло­го само­дур­ства, когда какой-нибудь сена­тор тре­бо­вал, чтобы раб не смел рас­крыть рта, пока его не спро­сят, и нака­зы­вал раба за то, что он чих­нул или каш­ля­нул в при­сут­ст­вии гостей (Sen. epist. 47. 3).

Были сре­ди рим­ских рабо­вла­дель­цев не одни извер­ги; мы зна­ем и доб­рых, по-насто­я­ще­му чело­веч­ных и забот­ли­вых хозя­ев. Таки­ми были Цице­рон, Колу­мел­ла, Пли­ний и его окру­же­ние. Пли­ний поз­во­ля­ет сво­им рабам остав­лять заве­ща­ния, свя­то выпол­ня­ет их послед­нюю волю, всерь­ез забо­тит­ся о тех, кто забо­лел; раз­ре­ша­ет им при­гла­шать гостей и справ­лять празд­ни­ки. Мар­ци­ал, опи­сы­вая усадь­бу Фау­сти­на, вспо­ми­на­ет малень­ких ver­nae, рас­сев­ших­ся вокруг пылаю­ще­го оча­га, и обеды, за кото­ры­ми «едят все, а сытый слу­га и не поду­ма­ет завидо­вать пья­но­му сотра­пез­ни­ку» (III. 58. 21 и 43—44). У Гора­ция в его сабин­ском поме­стье «рез­вые ver­nae» сиде­ли за одним сто­лом с хозя­и­ном и его гостя­ми и ели то же самое, что и они (sat. II. 6. 65—67). Сене­ка, воз­му­щав­ший­ся жесто­ко­стью гос­под, вел себя со сво­и­ми раба­ми, веро­ят­но, соглас­но прин­ци­пам стои­че­ской фило­со­фии, кото­рые про­воз­гла­шал.

Мы не можем уста­но­вить ста­ти­сти­че­ски, кого было боль­ше, пло­хих или хоро­ших хозя­ев, и в кон­це кон­цов это не так важ­но; и в одном и в дру­гом слу­чае раб оста­вал­ся рабом; его юриди­че­ское и обще­ст­вен­ное поло­же­ние оста­ва­лось тем же самым, и есте­ствен­но поста­вить вопрос, как вли­я­ло раб­ское состо­я­ние на чело­ве­ка и какой душев­ный склад оно созда­ва­ло. Какие были осно­ва­ния у Таци­та и Сене­ки гово­рить о «раб­ской душе» (in­ge­nium ser vi­le)?

Чужой в той стране, куда его занес­ла злая судь­ба, раб рав­но­ду­шен к ее бла­го­по­лу­чию и к ее несча­стьям; его не раду­ет ее про­цве­та­ние, но и горе­сти ее не лягут кам­нем на его душу. Если его заби­ра­ют в сол­да­ты (во вре­мя вой­ны с Ган­ни­ба­лом два с.258 леги­о­на были состав­ле­ны из рабов), то он идет не защи­щать эту без­раз­лич­ную ему зем­лю, а добы­вать себе сво­бо­ду: он дума­ет о себе, а не обо всех. Люди отня­ли у него все, чем крас­на жизнь: роди­ну, семью, неза­ви­си­мость, он отве­ча­ет им нена­ви­стью и недо­ве­ри­ем. Дале­ко не все­гда испы­ты­ва­ет он чув­ство това­ри­ще­ства даже к собра­тьям по судь­бе. В одной из комедий Плав­та хозя­ин дома велит сво­ей челяди пере­бить ноги каж­до­му сосед­ско­му рабу, кото­рый взду­мал бы забрать­ся к нему на кры­шу, кро­ме одно­го, и этот один отнюдь не обес­по­ко­ен судь­бой това­ри­щей: «пле­вать мне, что они сде­ла­ют с осталь­ны­ми» (Mi­les glo­rios. 156—168). Объ­еди­не­ние гла­ди­а­то­ров, ушед­ших со Спар­та­ком, или тех гер­ман­цев, кото­рые, попав в плен, пере­ду­ши­ли друг дру­га, чтобы толь­ко не высту­пать на поте­ху рим­ской чер­ни, явле­ние ред­кое — обыч­но дру­гое: люди, кото­рые живут под одной кры­шей, еже­днев­но друг с дру­гом встре­ча­ют­ся, раз­го­ва­ри­ва­ют, шутят, рас­ска­зы­ва­ют один дру­го­му о сво­ей судь­бе, сво­их бедах и чая­ни­ях, хлад­но­кров­но вса­жи­ва­ют нож в гор­ло това­ри­щу. Цир­ко­вые воз­ни­цы не оста­но­вят­ся перед любой хит­ро­стью, обра­тят­ся к кол­дов­ству лишь бы погу­бить това­ри­ща-сопер­ни­ка. В мир­ной обста­нов­ке сель­ской усадь­бы хозя­ин рас­счи­ты­ва­ет на то, что рабы будут друг за дру­гом под­гляды­вать и друг на дру­га доно­сить. Раб отъ­еди­нен от дру­гих, забо­тит­ся толь­ко о себе и рас­счи­ты­ва­ет толь­ко на себя.

Раб лишен того, что состав­ля­ет силу и гор­дость сво­бод­но­го чело­ве­ка, — у него нет пра­ва на сво­бод­ное сло­во. Он дол­жен слы­ша не слы­шать и видя не видеть, а видит и слы­шит он мно­гое, но выска­зать по это­му пово­ду свое суж­де­ние, свою оцен­ку не сме­ет. Перед его гла­за­ми совер­ша­ет­ся пре­ступ­ле­ние — он мол­чит; и посте­пен­но зло пере­ста­ет казать­ся ему злом: он при­тер­пел­ся, обвык, нрав­ст­вен­ное чутье у него при­ту­пи­лось. Да и чужая жизнь инте­рес­на ему толь­ко в той сте­пе­ни, в какой от нее зави­сит его соб­ст­вен­ная; в этом мире един­ст­вен­ное, что есть у него, — это он сам, и его буду­щее зави­сит толь­ко от него. По стран­ной иро­нии судь­бы этот чело­век, став «вещью», ока­зы­ва­ет­ся куз­не­цом сво­ей судь­бы. Ему надо выбить­ся из сво­его раб­ско­го состо­я­ния, и он выби­ра­ет путь, кото­рый кажет­ся ему наи­бо­лее вер­ным и без­опас­ным: он опу­ты­ва­ет душу хозя­и­на ложью и лестью — усерд­но выпол­ня­ет все его при­ка­за­ния, пови­ну­ет­ся с.259 самым гнус­ным его при­хотям; «что бы ни при­ка­зал гос­по­дин, ничто не позор­но», — ска­жет Три­маль­хи­он. Умный и наблюда­тель­ный, он быст­ро под­ме­ча­ет поро­ки и сла­бо­сти хозя­и­на, лов­ко пота­ка­ет им, и ско­ро хозя­ин уже не может обой­тись без него: он ста­но­вит­ся его пра­вой рукой, совет­ни­ком и наперс­ни­ком, запра­ви­лой в доме, гро­зой осталь­ных рабов, а ино­гда и несча­стьем для всей семьи (исто­рия Ста­ция, раба, а потом отпу­щен­ни­ка Цице­ро­но­ва бра­та Квин­та). Он изги­ба­ет­ся перед хозя­и­ном: хозя­ин — сила, и высо­ко­мер­но дер­зок со все­ми, в ком нет силы. Если ему будет выгод­но пре­дать хозя­и­на и доне­сти на него, он пре­даст и доне­сет. Мораль­ные коле­ба­ния ему неиз­вест­ны; зако­ны нрав­ст­вен­но­сти его не свя­зы­ва­ют: он не подо­зре­ва­ет об их суще­ст­во­ва­нии. «Сколь­ко рабов, столь­ко вра­гов», — пого­вор­ка воз­ник­ла на осно­ва­нии опы­та и наблюде­ния.

Не все рабы были, конеч­но, тако­вы. Были люди, кото­рые не мири­лись со сво­ей раб­ской судь­бой, но сбро­сить ее путем угод­ни­че­ства и пре­смы­ка­ния не мог­ли и не уме­ли. Жизнь их ста­но­ви­лась сплош­ным про­те­стом про­тив зако­нов зло­го и неспра­вед­ли­во­го мира, кото­рый под­чи­нил их себе. Про­тест этот мог выра­жать­ся очень раз­лич­но в зави­си­мо­сти от нрав­ст­вен­но­го скла­да и умст­вен­но­го уров­ня. Одни ста­но­ви­лись про­сто «отча­ян­ны­ми»: ни пле­ти, ни колод­ки, ни мель­ни­ца ниче­го с ними не мог­ли поде­лать; они пили, буя­ни­ли, дер­зи­ли: это был их спо­соб выра­жать свою нена­висть и свое пре­зре­ние к окру­жаю­ще­му. Дру­гие уме­ло эту нена­висть скры­ва­ли, копи­ли ее в себе, ожи­дая сво­его часа, и когда он при­хо­дил, обру­ши­ва­ли ее все рав­но на кого, лишь бы на сытых и оде­тых, на тех, кто похо­дил на чело­ве­ка, кото­рый ими помы­кал и втап­ты­вал в грязь. Они рас­прав­ля­лись с хозя­и­ном, сбе­га­ли, ухо­ди­ли в раз­бой­ни­чьи шай­ки, жад­но при­слу­ши­ва­лись, нет ли где вос­ста­ния. В вой­ске Спар­та­ка было мно­го таких.

Люди, более мир­ные и обла­дав­шие малым запа­сом внут­рен­ней силы, мири­лись со сво­ей долей и ста­ра­лись толь­ко устро­ить­ся так, чтобы раб­ское ярмо не слиш­ком нати­ра­ло им шею. Они при­ла­жи­ва­лись к дому и все­му домаш­не­му строю и жили со дня на день, не загляды­вая даль­ше сего­дня, поти­хонь­ку лов­чась и выга­ды­вая себе хоть кро­хот­ный кусо­чек жиз­нен­ных удобств и удо­воль­ст­вий. Полю­бо­вать­ся на гла­ди­а­то­ров, забе­жать в хар­чев­ню и побол­тать с при­я­те­лем, съесть кусо­чек мяса, отведать жир­ной с.260 лепеш­ки, зай­ти к деше­вой про­даж­ной жен­щине, — бед­ный, ограб­лен­ный людь­ми чело­век ни о чем боль­ше не меч­тал. Если он попа­дал­ся на какой-нибудь не очень невин­ной про­дел­ке, вро­де под­ли­ва­ния воды вме­сто отпи­то­го вина или на кра­же несколь­ких сестер­ций, и извер­нуть­ся никак не уда­ва­лось, он муже­ст­вен­но тер­пел побои: непри­ят­но­стей в жиз­ни не избе­жать, и уме­ние жить заклю­ча­ет­ся в том, чтобы про­скольз­нуть меж­ду ними, не очень обо­драв себе кожу. Комедия люби­ла выво­дить таких рабов; Плавт без них почти не обхо­дит­ся.

Раб ото­мстил хозя­и­ну, и раб­ские вос­ста­ния были, пожа­луй, наи­ме­нее страш­ной фор­мой этой мести. Его жизнь была обез­обра­же­на — он сде­лал без­образ­ной жизнь хозя­и­на; его душа была иска­ле­че­на — он иска­ле­чил хозяй­скую. С дет­ских лет хозя­ин при­вык, что его жела­ни­ям нет пре­гра­ды и все его поступ­ки встре­ча­ют­ся толь­ко одоб­ре­ни­ем — кон­троль над собой утра­чи­ва­ет­ся, голос сове­сти замол­ка­ет. В его вла­сти нахо­дит­ся тол­па этих бес­прав­ных, без­глас­ных людей, он может делать с ними все, что хочет, — и страш­ные тем­ные инстинк­ты, живу­щие в его душе, выры­ва­ют­ся на волю: он наслаж­да­ет­ся чужи­ми стра­да­ни­я­ми, и в атмо­сфе­ре, кото­рая не отрав­ле­на жесто­ко­стью и про­из­во­лом, ему уже нечем дышать. Он пре­зи­ра­ет рабов, и ува­же­ние к чело­ве­ку и к само­му себе неза­мет­но уми­ра­ет в его душе; в ней, как в зер­ка­ле, отра­жа­ет­ся «раб­ская душа»; хозя­ин ста­но­вит­ся двой­ни­ком сво­его раба: он пре­смы­ка­ет­ся и лжет, он дро­жит за свою жизнь и свою судь­бу, он трус­лив и нагл. Сена­тор ведет себя с Кали­гу­лой или Неро­ном, а сво­бод­ный кли­ент со сво­им патро­ном ничуть не луч­ше, чем ведет себя с гос­по­да­ми их самый под­лый раб.

Нель­зя было не видеть это­го рас­тле­ваю­ще­го вли­я­ния раб­ской среды. Квин­ти­ли­ан, умный, пре­крас­ный педа­гог, пред­у­преж­дал роди­те­лей об опас­но­сти для детей «обще­ния с дур­ны­ми раба­ми» (I. 2. 4); Тацит счи­тал глав­ной при­чи­ной паде­ния нра­вов то обсто­я­тель­ство, что вос­пи­та­ние детей его совре­мен­ни­ки пору­ча­ют рабам, и ребе­нок про­во­дит свое вре­мя в их обще­стве (dial. 29).

Была, одна­ко, еще кате­го­рия рабов, кото­рых хозя­е­ва в сле­по­те сво­его рабо­вла­дель­че­ско­го миро­воз­зре­ния счи­та­ли доб­ры­ми и вер­ны­ми раба­ми. Люди эти были наде­ле­ны боль­шой долей здра­во­го смыс­ла, счи­та­ли, что пле­тью обу­ха не пере­ши­бешь и не меч­та­ли о с.261 цар­стве спра­вед­ли­во­сти. В них не было геро­и­че­ской заквас­ки их неукро­ти­мых това­ри­щей, кото­рые с голы­ми рука­ми кида­лись на штурм страш­но­го рим­ско­го государ­ства. Они дума­ли о себе, устра­и­ва­ли свою судь­бу, меч­та­ли о сво­бо­де для себя и счи­та­ли, что доро­гу к ней они ско­рее все­го про­бьют работой. Им пре­ти­ли околь­ные пути угод­ни­че­ства и низо­сти, кото­ры­ми в раб­ской среде шли мно­гие. Это были порядоч­ные люди и доб­ро­со­вест­ные работ­ни­ки, кото­рые часто вкла­ды­ва­ли в работу пыл твор­че­ско­го вдох­но­ве­ния. Эти безы­мен­ные атлан­ты, и в раб­ском состо­я­нии, и став сво­бод­ны­ми, дер­жа­ли на сво­их креп­ких пле­чах всю хозяй­ст­вен­ную жизнь Рима. Сло­ва Гоме­ра «раб нера­див» к ним не при­ло­жи­мы. Мы виде­ли, какое коли­че­ство спе­ци­а­ли­стов насчи­ты­ва­ло в Риме «вод­ное ведом­ство» (рабы — сплошь). Эти люди, от усер­дия и вни­ма­ния кото­рых зави­се­ла жизнь гро­мад­но­го горо­да, не заслу­жи­ва­ют име­ни «нера­ди­вых», рав­но как и пожар­ни­ки (отпу­щен­ни­ки, т. е. вче­раш­ние рабы), рев­ност­но нес­шие тяж­кую и небла­го­дар­ную служ­бу. Рабы стро­и­ли дома и бази­ли­ки, водо­про­во­ды и хра­мы, остат­ки кото­рых до сих пор вызы­ва­ют изум­ле­ние и вос­торг. Форум Тра­я­на создал не один Апол­ло­дор: если бы в его рас­по­ря­же­нии не было тысяч раб­ских при­леж­ных и умных рук, его замы­сел нико­гда бы не осу­ще­ст­вил­ся. Ита­лий­ский пло­до­вый сад насчи­ты­ва­ет в сво­ем ассор­ти­мен­те десят­ки вели­ко­леп­ных сор­тов. Кто их вывел? раб-садов­ник. Кто создал пре­вос­ход­ную апу­лий­скую поро­ду овец, реа­тин­ских ослов, за кото­рых пла­ти­ли десят­ки тысяч сестер­ций, пре­крас­ных рыси­стых лоша­дей? Кто вел в глу­ши отда­лен­ных паст­бищ эту тер­пе­ли­вую работу скре­щи­ва­ния, наблюде­ния, выра­щи­ва­ния молод­ня­ка? раб-пас­тух. Не были «нера­ди­вы­ми» масте­ра, кото­рые созда­ли лег­кие пом­пей­ские сто­ли­ки, уме­ло раз­бро­са­ли пре­лест­ный орна­мент по широ­ко­му полю кар­ти­бу­ла, потруди­лись над дере­вян­ным сун­ду­ком или брон­зо­вой жаров­ней, пре­вра­щая скром­ную утварь в под­лин­ное про­из­веде­ние искус­ства. С почти­тель­ным вос­тор­гом отно­сим­ся мы к Спар­та­ку и его това­ри­щам, но и об этих неза­мет­ных, забы­тых тру­же­ни­ках дума­ешь с любо­вью и ува­же­ни­ем.

Чело­ве­че­ская жизнь и чело­ве­че­ские отно­ше­ния очень слож­ны и мно­го­сто­рон­ни; они не засты­ва­ют в еди­ной, еди­но­об­раз­ной фор­ме. Облик их меня­ет­ся; идут годы, с ними в жизнь всту­па­ет нечто новое; ста­рое ухо­дит вовсе или под­вер­га­ет­ся пере­ра­бот­ке, с.262 мед­лен­ной вна­ча­ле, может быть, едва замет­ной. Так было и в отно­ше­нии к рабу, — наряду со ста­рым про­би­ва­ют­ся рост­ки ново­го. Рим­ское зако­но­да­тель­ство при­зна­ва­ло раб­ство уза­ко­нен­ным меж­ду­на­род­ным инсти­ту­том (iure gen­tium) и тем не менее счи­та­ло его про­ти­во­есте­ствен­ным (contra na­tu­ram). Зако­но­да­те­ли нико­гда не заду­мы­ва­лись над тем, как согла­со­вать это про­ти­во­ре­чие, но зато нико­гда не про­воз­гла­ша­ли того поло­же­ния, кото­рое Ари­сто­тель поло­жил в осно­ву сво­его уче­ния о раб­стве: суще­ст­ву­ют не толь­ко люди, но целые наро­ды, кото­рые по самой при­ро­де сво­ей, по все­му душев­но­му скла­ду (φύ­σει) пред­на­зна­че­ны к раб­ству и долж­ны быть раба­ми. Для рим­ско­го зако­но­да­те­ля раб был дви­жи­мым иму­ще­ст­вом, вещью (res), но когда эта «вещь» полу­ча­ла сво­бо­ду, она немед­лен­но пре­вра­ща­лась в чело­ве­ка и очень ско­ро в рим­ско­го граж­да­ни­на. На опы­те повсе­днев­ных встреч и еже­днев­но­го обще­ния рим­ля­нин дол­жен был при­знать, что эта «вещь» обла­да­ет свой­ства­ми, кото­рые застав­ля­ют отно­сить­ся к ней ина­че, чем к ослу или соба­ке, и кото­рые ино­гда тако­вы, что обла­да­те­ля их никак уж не посчи­та­ешь «вещью». Боль­шин­ство выдаю­щих­ся грам­ма­ти­ков, о кото­рых рас­ска­зы­ва­ет Све­то­ний, были отпу­щен­ни­ка­ми: этих рабов хозя­е­ва отпус­ка­ли на сво­бо­ду «за их даро­ва­ния и обра­зо­ван­ность». Отпу­щен­ни­ка­ми были Ливий Анд­ро­ник, осно­во­по­лож­ник рим­ской лите­ра­ту­ры, и Терен­ций, при­знан­ный мастер латин­ской комедии. «Вещь» еже­ми­нут­но мог­ла обер­нуть­ся чело­ве­ком, и с этим нель­зя было не счи­тать­ся. Это при­шлось при­знать само­му Като­ну, а у него по отно­ше­нию к рабам не было и про­блес­ка чело­ве­че­ско­го чув­ства. Этот чело­век, рас­смат­ри­вав­ший раба дей­ст­ви­тель­но толь­ко как доход­ную ста­тью, вынуж­ден был, одна­ко, запи­сать совет: «паха­рям угож­дай, чтобы они луч­ше смот­ре­ли за вола­ми» (сло­во «пахарь» не пере­да­ет все­го зна­че­ния bi­bul­cus: это был дей­ст­ви­тель­но пахарь, но в обя­зан­но­сти его вхо­ди­ла не толь­ко пахота, на нем лежал весь уход за вола­ми). Мы можем про­следить в одной обла­сти, а имен­но, в сель­ском хозяй­стве, как рас­тет это вни­ма­ние к рабу — чело­ве­ку; мы рас­по­ла­га­ли здесь доку­мен­таль­ны­ми сведе­ни­я­ми от двух сто­ле­тий: Катон (середи­на II в. до н. э.), Варрон (конец I в. до н. э.) и Колу­мел­ла (вто­рая поло­ви­на I в. н. э.). Катон рас­смат­ри­ва­ет раба толь­ко как рабо­чую силу, из кото­рой надо выжать как мож­но боль­ше; никак нель­зя допу­стить, с.263 чтобы рас­хо­ды на эту силу пре­вы­си­ли доход, кото­рый она дает: поэто­му боль­но­го и ста­ро­го раба надо про­дать, поэто­му, если раб вре­мен­но не может работать, ему надо на это вре­мя сокра­тить его паек, поэто­му и дожд­ли­вые, и празд­нич­ные дни долж­ны быть, насколь­ко воз­мож­но, запол­не­ны работой; работа долж­на быть выпол­не­на во что бы то ни ста­ло: ника­кие «объ­ек­тив­ные при­чи­ны» в рас­чет не при­ни­ма­ют­ся. Инте­ре­са к рабу как к чело­ве­ку, мыс­ли о том, что его работа и про­дук­тив­ность ее зави­сят от каких-то чело­ве­че­ских чувств, у Като­на искать нече­го.

Совер­шен­но иное наблюда­ем мы уже у Варро­на: необ­хо­ди­мость заин­те­ре­со­вать раба в его рабо­те созна­ет­ся вполне отчет­ли­во. Жизнь ста­вит всё боль­шие тре­бо­ва­ния: нуж­ны уро­жаи более щед­рые, дохо­ды боль­шие, чем те, кото­ры­ми удо­вле­тво­ря­лись деды. Богат­ство хозя­и­на созда­ет­ся трудом раба, и хозя­ин начи­на­ет думать над тем, что пред­при­нять, чтобы труд раба стал про­дук­тив­нее, как создать систе­му вза­и­моот­но­ше­ний, при кото­рой «вра­ги» («сколь­ко рабов, столь­ко вра­гов») обра­ти­ли бы свою энер­гию не на под­рыв хозяй­ско­го бла­го­по­лу­чия, а труди­лись бы над его созда­ни­ем и пре­успе­я­ни­ем. Хозя­ин начи­на­ет пони­мать, что работа выпол­ня­ет­ся не толь­ко мускуль­ной силой раба, что мож­но работать «с душой» и что толь­ко такая работа и хоро­ша. Вво­дят­ся поощ­ре­ния и награ­ды, рабу раз­ре­ша­ет­ся иметь кое-какую соб­ст­вен­ность (pe­cu­lium), доз­во­ле­но обза­ве­стись семьей. Вили­ку при­ка­за­но рас­по­ря­жать­ся сло­вом и волю рукам давать толь­ко в край­нем слу­чае. Катон в сво­ем хозяй­стве уза­ко­нил опла­чи­вае­мую про­сти­ту­цию, при­чем ни ему, ни его буду­щим поклон­ни­кам не при­хо­ди­ло в голо­ву, что vir ve­re ro­ma­nus («насто­я­щий рим­ля­нин») высту­па­ет здесь до неко­то­рой сте­пе­ни в роли свод­ни­ка, тор­гу­ю­ще­го сво­и­ми рабы­ня­ми. У пас­ту­хов, о кото­рых рас­ска­зы­ва­ет Варрон, уже насто­я­щая семья и, насколь­ко это воз­мож­но в усло­ви­ях коче­во­го быта, насто­я­щий домаш­ний очаг с его пусть и нехит­рым, но уютом и поко­ем. «Вещь» обер­ну­лась чело­ве­ком. Что было это­му при­чи­ной? Обед­не­ние раб­ско­го рын­ка срав­ни­тель­но со вре­ме­нем Като­на, когда десят­ки тысяч воен­но­плен­ных раз за разом выво­ди­лись на про­да­жу? Вестер­ман, конеч­но, прав, при­во­дя эту при­чи­ну, но она была отнюдь не един­ст­вен­ной, как не един­ст­вен­ны­ми были и сооб­ра­же­ния хозяй­ст­вен­ные. Рабы успе­ли ко вре­ме­ни, когда Варрон писал свой с.264 трак­тат о сель­ском хозяй­стве, про­явить себя и в государ­ст­вен­ной жиз­ни Рима, и в домаш­нем быту, как силу, с кото­рой нель­зя было не счи­тать­ся. Спар­так дал урок, хоро­шо вре­зав­ший­ся в память. Сул­ла, осво­бож­дая 10 тыс. рабов, рас­счи­ты­вал на них, как на надеж­ную гвар­дию тело­хра­ни­те­лей. Мило­на и Кло­дия окру­жа­ет сви­та воору­жен­ных рабов, кото­рые для них и охра­на, и опо­ра (Cic. ad Att. IV. 3. 2—4). После убий­ства Цеза­ря обе сто­ро­ны ста­ра­ют­ся обес­пе­чить себе под­держ­ку рабов; наби­ра­ют их в свои вой­ска и обе­ща­ют сво­бо­ду. Тирон был доб­рым помощ­ни­ком Цице­ро­ну, Ста­ций — злым гени­ем его бра­та. Врач, сек­ре­тарь, упра­ви­тель хозяй­ст­вом — рабо­вла­де­лец каж­дую мину­ту, на каж­дом шагу наты­кал­ся на раба и вынуж­ден был силой обсто­я­тельств вхо­дить с ним в лич­ные, близ­кие отно­ше­ния. Все это при­бли­жа­ло «вещь» к хозя­и­ну, застав­ля­ло в нее вгляды­вать­ся, настой­чи­во объ­яс­ня­ло гос­по­дам, чем может быть «вещь». Объ­яс­не­ния запо­ми­на­лись. Колу­мел­ла пошел даль­ше Варро­на: он сове­ту­ет­ся с раба­ми о том, что и как делать, раз­го­ва­ри­ва­ет и шутит с ними, поощ­ря­ет их награ­да­ми. Вили­ку запре­ще­ны телес­ные нака­за­ния: он дол­жен дей­ст­во­вать не стра­хом, а сво­им авто­ри­те­том, его долж­ны почи­тать, но не боять­ся. Нель­зя слиш­ком напо­ри­сто тре­бо­вать работы: пусть даже раб при­ки­нет­ся на несколь­ко дней боль­ным и отдохнет; тем охот­нее возь­мет­ся он потом за работу. Уси­лен­но под­чер­ки­ва­ет­ся вни­ма­ние, с кото­рым нуж­но отно­сить­ся ко всем нуж­дам раба — к его здо­ро­вью, пище, одеж­де. Во всех пред­пи­са­ни­ях Колу­мел­лы зву­чит отно­ше­ние к рабу, как к чело­ве­ку: он тре­бу­ет от него не толь­ко работы, он хочет его бла­го­же­ла­тель­но­сти, тако­го отно­ше­ния к хозя­и­ну, кото­рое заста­вит работать с охотой, и про­ду­мы­ва­ет целую систе­му отно­ше­ний, кото­рые эту бла­го­же­ла­тель­ность обес­пе­чат. Мало того, он идет на уступ­ки, кото­рые улуч­шат суще­ст­во­ва­ние раба.

По бук­ве зако­на раб не мог иметь ника­кой соб­ст­вен­но­сти: все, что у него было, при­над­ле­жа­ло хозя­и­ну. Жизнь внес­ла свою поправ­ку в юриди­че­ские нор­мы. Хозя­ин быст­ро сооб­ра­зил, какая для него выго­да, если он поз­во­лит рабу иметь что-либо свое: во-пер­вых, раб будет охот­нее и луч­ше работать, рас­счи­ты­вая набрать себе денег на выкуп, а во-вто­рых, то, что он при­об­ре­та­ет для себя, все рав­но оста­нет­ся в каче­стве выку­па в хозяй­ских руках. Толь­ко совсем уж бес­со­вест­ные хозя­е­ва накла­ды­ва­ли с.265 руку на это раб­ское иму­ще­ство (оно назы­ва­лось «pe­cu­lium»), а соби­рал его раб «по унци­ям» (Ter. Phorm. 43—44), по гро­шу, отры­вая от себя необ­хо­ди­мое, часто под­го­ла­ды­вая (ventre frau­da­to, 80), лишь бы набрать нуж­ную сум­му. Варрон реко­мен­до­вал «при­ло­жить ста­ра­ние к тому, чтобы у рабов был пеку­лий» (r. r. I. 17), и у пас­ту­хов, о кото­рых он рас­ска­зы­ва­ет, име­ет­ся в хозяй­ском ста­де несколь­ко соб­ст­вен­ных овец. Ино­гда рабы полу­ча­ли «на чай» от гостей или кли­ен­тов, ино­гда им уда­ва­лось что-либо сво­ро­вать и «тай­ком уве­ли­чить пеку­лий» (Apul. met. X. 14). Ино­гда хозя­ин давал рабу день­ги под про­цен­ты, и тот пус­кал их в обо­рот, выпла­чи­вая хозя­и­ну долг и остав­ляя при­быль себе. Быва­ло и так, что раб вел дело от хозя­и­на, дей­ст­вуя от его лица, а хозя­ин или выпла­чи­вал ему опре­де­лен­ное жало­ва­нье, или награж­дал каки­ми-нибудь подар­ка­ми. Все это шло в пеку­лий. Раб, у кото­ро­го не име­лось пеку­лия, счи­тал­ся подо­зри­тель­ным и негод­ным. «Ты хочешь отдать девуш­ку это­му рабу, ничто­же­ству и него­дяю, у кото­ро­го по сей день нет пеку­лия и на мед­ный грош!» — воз­му­ща­ет­ся ста­рик-хозя­ин в «Казине» Плав­та. Цице­рон харак­те­ри­зу­ет Дио­гнота, город­ско­го раба, как без­дель­ни­ка — «у него нет вовсе пеку­лия» (in Verr. III. 38. 86). Пеку­лий раба мог дохо­дить ино­гда до такой сум­мы, что он полу­чал воз­мож­ность при­об­ре­тать «заме­сти­те­лей», соб­ст­вен­ных рабов (vi­ca­rii), кото­рые помо­га­ли ему выпол­нять его обя­зан­но­сти.

И семья, в кото­рой закон отка­зы­вал рабу, фак­ти­че­ски у него была, хотя, с юриди­че­ской точ­ки зре­ния, это был не брак, а толь­ко «сожи­тель­ство» (con­tu­ber­nium). Хозя­ин пони­ма­ет, что брач­ные отно­ше­ния в раб­ской среде для него выгод­ны: они при­вя­зы­ва­ют раба к дому (неда­ром Варрон так настой­чи­во реко­мен­до­вал женить пас­ту­хов, коче­вав­ших по Ита­лии с хозяй­ски­ми ста­да­ми: в раб­ской среде пас­ту­хи были наи­бо­лее неза­ви­си­мым и гроз­ным эле­мен­том, и семья была очень надеж­ным сред­ст­вом дер­жать этих людей в узде), дела­ют его подат­ли­вее и послуш­нее, а дети, родив­ши­е­ся от этих сою­зов, «домо­ро­щен­ные рабы» (ver­nae), уве­ли­чи­ва­ли раб­скую fa­mi­lia и счи­та­лись наи­бо­лее пре­дан­ны­ми и вер­ны­ми слу­га­ми. В быту брак раба, осо­бен­но при импе­рии, и при­зна­ет­ся, и ува­жа­ет­ся: по зако­ну нель­зя раз­лу­чать чле­нов семьи (Dig. XXXIII. 7. 12, § 7). На прак­ти­ке закон этот, слу­ча­лось, обхо­ди­ли, и поэто­му в заве­ща­ни­ях часто под­чер­ки­ва­лась воля с.266 заве­ща­те­ля, чтобы дети и роди­те­ли оста­ва­лись вме­сте (Dig. XXXII. 1. 41, § 2; CIL. II. 2265).

В жизнь раба вме­ши­ва­ет­ся и государ­ство: появ­ля­ет­ся ряд зако­нов, огра­ни­чи­ваю­щих пра­ва хозя­и­на. Lex Pet­ro­nia de ser­vis (19 г. н. э.) запре­ща­ет хозя­и­ну само­воль­но отсы­лать раба «на сра­же­ние со зве­ря­ми» в амфи­те­атр; такое нака­за­ние может нало­жить по рас­смот­ре­нии хозяй­ской жало­бы в Риме пре­фект горо­да, а в про­вин­ции — ее намест­ник (Dig. XLVIII. 8. 11, § 2). По эдик­ту импе­ра­то­ра Клав­дия боль­ной раб, заве­зен­ный хозя­и­ном на ост­ров Аскле­пия и бро­шен­ный там, полу­ча­ет в слу­чае выздо­ров­ле­ния сво­бо­ду; убий­ство ста­ро­го или увеч­но­го раба счи­та­ет­ся уго­лов­ным пре­ступ­ле­ни­ем (Suet. Claud. 25. 2; Dio Cass. LX. 19. 7). Адри­ан «запре­тил хозя­е­вам уби­вать раба; их мог­ли при­го­во­рить к смер­ти, если они ее заслу­жи­ва­ли, толь­ко судьи. Он запре­тил про­да­вать свод­ни­ку или лани­сте раба или слу­жан­ку… уни­что­жил эрга­сту­лы» (Hist. Aug. Adr. 18. 7—10). За жесто­кое обра­ще­ние с рабы­ня­ми он отпра­вил одну рим­скую мат­ро­ну на пять лет в изгна­ние. Раб мог обра­тить­ся к пре­фек­ту горо­да, «если хозя­ин жесток, без­жа­ло­стен, морит его голо­дом, понуж­да­ет к раз­вра­ту» (Dig. I. 12. 1, § 8); по рескрип­ту Анто­ни­на Пия жесто­ко­го хозя­и­на застав­ля­ют про­дать сво­их рабов (Gai. I. 53).

Не сле­ду­ет думать, конеч­но, что жизнь раба при импе­рии в корне изме­ни­лась, но неко­то­рые пере­ме­ны, несо­мнен­но, в ней про­изо­шли. Страст­ное него­до­ва­ние, с кото­рым Юве­нал обру­ши­ва­ет­ся на жесто­ких гос­под, раз­мыш­ле­ния Сене­ки над тем, что высо­кая душа может жить не толь­ко в рим­ском граж­да­нине, но и в рабе (epist. 31. 11), поведе­ние Колу­мел­лы с его раба­ми, обду­ман­ная систе­ма доб­ро­го обра­ще­ния с рабом у Пли­ния Млад­ше­го, едкие и гнев­ные сло­ва, бро­шен­ные Мар­ци­а­лом в лицо хозя­е­вам, тира­ня­щим сво­их рабов, — все это свиде­тель­ст­ву­ет о том, что в отно­ше­нии к рабу про­изо­шли какие-то сдви­ги. Сдви­ги эти были вызва­ны при­чи­на­ми раз­ны­ми: были тут сооб­ра­же­ния и чисто хозяй­ст­вен­но­го поряд­ка, и поли­ти­че­ско­го, и мораль­но-фило­соф­ско­го. Зако­но­да­тель­ство не вело за собой обще­ства, оно выра­жа­ло его настро­е­ние.

ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
1291163558 1291165691 1291166544 1291994092 1291995061 1291996223