Жизнь древнего Рима.

с.267

Побуж­де­ния, по кото­рым хозя­ин отпус­кал раба на волю, мог­ли быть раз­ные, корысть и тще­сла­вие были не из послед­них. Про­дать сво­бо­ду рабу и полу­чить от него обрат­но, чисты­ми день­га­ми, сто­и­мость того, что хозя­ин поз­во­лял ему накап­ли­вать в годы раб­ства, было, конеч­но, делом выгод­ным. Хозя­ин учи­ты­вал рыноч­ную сто­и­мость раба, раз­ме­ры его пеку­лия, воз­мож­но­сти его зара­бот­ка в даль­ней­шем — и назна­чал соот­вет­ст­ву­ю­щий выкуп. Обыч­ная цена раба коле­ба­лась в нача­ле импе­рии меж­ду 800 и 2400 сестер­ций, но один из гостей Три­маль­хи­о­на (Petr. 57) выку­пил­ся за 4 тыс. сестер­ций; сто­и­мость вино­гра­да­ря Колу­мел­ла опре­де­лял в 8 тыс. (III. 3. 12), и хозя­ин, воз­мож­но, не поже­лал бы сба­вить эту сум­му, отпус­кая на волю хоро­ше­го работ­ни­ка. Глаз­ной врач в малень­ком ита­лий­ском город­ке запла­тил за свою сво­бо­ду 50 тыс. сестер­ций. На этом не кон­ча­лось: хозя­ин рас­счи­ты­вал, и с пол­ным осно­ва­ни­ем, на те дохо­ды, кото­рые он полу­чит в даль­ней­шем от сво­его отпу­щен­ни­ка; о них речь пой­дет ниже.

Весь­ма дей­ст­вен­ным побуж­де­ни­ем к отпус­ку рабов было хозяй­ское тще­сла­вие. Обы­чай тре­бо­вал, чтобы сена­тор появ­лял­ся на людях в сопро­вож­де­нии тол­пы кли­ен­тов. Если тако­вых ока­зы­ва­лось мало, то самым про­стым спо­со­бом уве­ли­чить их чис­ло было осво­бож­де­ние неко­то­ро­го чис­ла рабов, кото­рые и попол­ня­ли собой в каче­стве новых кли­ен­тов скром­ную сви­ту сена­то­ра. Ино­гда хозя­и­ну хоте­лось при­дать осо­бую пыш­ность сво­им похо­ро­нам: «неко­то­рые заве­ща­ют отпу­стить после их смер­ти всех рабов на волю, чтобы про­слыть пре­крас­ны­ми людь­ми и чтобы за их погре­баль­ным ложем шла тол­па отпу­щен­ни­ков в сво­их кол­па­ках» (Dion. Hal. IV. 24)¹.

с.268 Слу­ча­лось, и не так уже ред­ко, что хозя­ин отпус­кал раба из при­яз­ни к нему, воз­ник­шей за дол­гие годы сов­мест­ной жиз­ни, и в бла­го­дар­ность за ока­зан­ные услу­ги. Харидем, дядь­ка Мар­ци­а­ла, был неснос­ней­шим вор­чу­ном, кото­рый совал свой нос всюду и у кото­ро­го все­гда был нагото­ве запас упре­ков и настав­ле­ний, но он качал еще колы­бель поэта, охра­нял маль­чи­ка и ни на шаг не отхо­дил от него, и либо сам Мар­ци­ал, либо отец его дали ста­ро­му дядь­ке отпуск­ную (XI. 39). Упо­ми­на­ния об отпус­ке кор­ми­лиц, педа­го­гов, сек­ре­та­рей, чте­цов, вра­чей неод­но­крат­но встре­ча­ют­ся в над­пи­сях. Ино­гда талант­ли­вость и обра­зо­ва­ние раба настоль­ко под­ни­ма­ли его над обыч­ным раб­ским уров­нем, настоль­ко не вяза­лись с его раб­ским зва­ни­ем, что хозя­ин осво­бож­дал его: почти все извест­ные грам­ма­ти­ки, о кото­рых пишет Све­то­ний, были отпу­ще­ны на волю «за свои даро­ва­ния и свою обра­зо­ван­ность».

Отпуск раба на волю мог совер­шать­ся дво­я­ким обра­зом: фор­маль­ным (ma­nu­mis­sio ius­ta) или без вся­ких фор­маль­но­стей, «домаш­ним спо­со­бом» (ma­nu­mis­sio mi­nus ius­ta). Этот домаш­ний спо­соб носил общее назва­ние «осво­бож­де­ния в при­сут­ст­вии дру­зей» (in­ter ami­cos). Име­лось три его вида: хозя­ин уве­дом­лял раба пись­мом, что он сво­бо­ден (per epis­to­lam, — пись­мо состав­ля­лось, конеч­но, при свиде­те­лях, кото­рые и удо­сто­ве­ря­ли сво­и­ми под­пи­ся­ми его под­лин­ность); хозя­ин сажал раба за стол, сти­рая таким обра­зом раз­ни­цу меж­ду его поло­же­ни­ем и поло­же­ни­ем сво­им и осталь­ных застоль­ни­ков (per men­sam); он объ­яв­лял раба сво­бод­ным перед лицом несколь­ких чело­век, кото­рые ока­зы­ва­лись в роли свиде­те­лей.

Этот спо­соб осво­бож­де­ния раба (в любом из его трех видов) был в силу сво­ей про­стоты чрез­вы­чай­но попу­ля­рен: тут не тре­бо­ва­лось при­сут­ст­вия маги­ст­ра­та, никуда не надо было идти; все совер­ша­лось в доме хозя­и­на, а кро­ме того, при такой фор­ме отпус­ка не надо было пла­тить уста­нов­лен­но­го пяти­про­цент­но­го нало­га со сто­и­мо­сти раба, кото­рый вно­сил­ся при фор­маль­ном отпус­ке на волю.

Дру­гая фор­ма отпус­ка (ma­nu­mis­sio ius­ta) была трех видов: «палоч­кой» (vin­dic­ta), вне­се­ни­ем в цен­зо­вые спис­ки (cen­su) и по заве­ща­нию (tes­ta­men­to).

Раба отпус­ка­ли на волю «палоч­кой» обыч­но в при­сут­ст­вии пре­то­ра². Хозя­ин при­хо­дил к нему со сво­им рабом, и вся с.269 про­цеду­ра пред­став­ля­ла собой фик­цию тяж­бы по вопро­су о соб­ст­вен­но­сти. В под­лин­ной тяж­бе обе сто­ро­ны, каж­дая с пал­кой в руке (сим­вол соб­ст­вен­но­сти) каса­лись этой пал­кой спор­но­го пред­ме­та, объ­яв­ляя его сво­им иму­ще­ст­вом. Так как за рабом не при­зна­ва­лось ника­ких юриди­че­ских прав, то от его име­ни высту­пал или лик­тор маги­ст­ра­та, или какое-либо дру­гое лицо, кото­рое име­но­ва­лось as­ser­tor li­ber­ta­tis («защит­ник сво­бо­ды»). Он касал­ся сво­ей палоч­кой раба и объ­яв­лял его сво­бод­ным чело­ве­ком. Хозя­ин, есте­ствен­но, не про­ти­во­ре­чил, и пре­тор про­из­но­сил реше­ние в поль­зу «защит­ни­ка сво­бо­ды». Хозя­ин брал тогда раба за руку, пово­ра­чи­вал его вокруг себя и давал ему поще­чи­ну³. На этом вся цере­мо­ния закан­чи­ва­лась, и раб ста­но­вил­ся сво­бод­ным чело­ве­ком.

Вто­рой спо­соб, кото­рый мож­но было при­ме­нить толь­ко одна­жды за пять лет, заклю­чал­ся в том, что во вре­мя пере­пи­си, про­из­во­ди­мой цен­зо­ра­ми, хозя­ин заяв­лял им, что он осво­бож­да­ет таких-то и таких рабов и про­сит зане­сти их име­на в спис­ки рим­ских граж­дан.

Отпуск по заве­ща­нию был чрез­вы­чай­но рас­про­стра­нен (рабы, отпу­щен­ные таким обра­зом, назы­ва­лись «or­ci­ni»: от Or­cus). Воля заве­ща­те­ля долж­на была быть выра­же­на в стро­го опре­де­лен­ных тер­ми­нах: li­ber es­to Sti­chus — «да будет Стих сво­бо­ден» или iubeo Sti­chum es­se li­be­rum — «при­ка­зы­ваю: быть Сти­ху сво­бод­ным». Vo­lo Sti­chum es­se li­be­rum — «желаю, чтобы Стих был сво­бо­ден», такая фра­за уже не име­ла силы кате­го­ри­че­ско­го при­ка­за — это было fi­dei­com­mis­sum, испол­не­ние кото­ро­го и при рес­пуб­ли­ке, и в I в. импе­рии зави­се­ло от совест­ли­во­сти наслед­ни­ка. Раба мож­но было назна­чить по заве­ща­нию и наслед­ни­ком, но в этом слу­чае необ­хо­ди­мо было опре­де­лен­ное при­ка­за­ние его осво­бо­дить: Sti­chus li­ber et he­res es­to — «да будет Стих сво­бо­ден и мне да насле­ду­ет»⁴. Если хозя­ин забыл сло­во li­ber, заве­ща­ние не име­ло силы: иму­ще­ство умер­ше­го со Сти­хом вме­сте пере­хо­ди­ло к его дру­го­му наслед­ни­ку, а если наслед­ни­ка не было, то в импе­ра­тор­скую каз­ну.

Отно­ше­ния отпу­щен­ни­ка и его быв­ше­го хозя­и­на, теперь патро­на, при­рав­ни­ва­лись зако­но­да­тель­ст­вом к отно­ше­ни­ям отца и сына. Патрон, как доб­рый отец, дол­жен поза­бо­тить­ся о том, чтобы его отпу­щен­ник не ока­зал­ся на поро­ге сво­бод­ной жиз­ни без вся­ких средств к суще­ст­во­ва­нию: он пре­до­ста­вит ему место с с.270 опре­де­лен­ной опла­той, пода­рит неко­то­рую сум­му денег, а то даст неболь­шой уча­сток зем­ли и помо­жет обза­ве­стись хозяй­ст­вом. Он не покинет его в нуж­де и беде, под­дер­жит сло­вом и делом, но если с ним самим слу­чит­ся несча­стье и ему при­дет­ся туго, то и отпу­щен­ник, как доб­рый сын, не замед­лит со сво­ей помо­щью. Если отпу­щен­ник пал от руки убий­цы, патрон обя­зан най­ти пре­ступ­ни­ка и при­влечь его к суду: он дол­жен дей­ст­во­вать здесь так, как дей­ст­во­вал бы, слу­чись такое несча­стье с кем-либо из его кров­ных род­ных. Свя­зан­ные вза­им­ным вни­ма­ни­ем и уча­сти­ем при жиз­ни, они не рас­ста­ют­ся и после смер­ти: в сво­ей семей­ной усы­паль­ни­це патрон отво­дит место «сво­им отпу­щен­ни­кам, отпу­щен­ни­цам и потом­ству их». Если отпу­щен­ник совер­шил пре­ступ­ле­ние, за кото­рое пола­га­ет­ся ссыл­ка или смерт­ная казнь, патрон не дол­жен высту­пать обви­ни­те­лем, и нель­зя заста­вить его свиде­тель­ст­во­вать про­тив сво­его отпу­щен­ни­ка. И отпу­щен­ник не может быть обви­ни­те­лем сво­его патро­на⁵, и нель­зя при­нуж­дать его высту­пить со свиде­тель­ст­вом про­тив него — «для отпу­щен­ни­ка и сына осо­ба отца и патро­на долж­на быть все­гда почи­тае­мой и свя­щен­ной» (Dig. XXXVII. XV. 9); отпу­щен­ник дол­жен быть ob­se­quens и of­fi­cio­sus к сво­е­му патро­ну. Исто­рия зна­ет пре­дан­ных и вер­ных отпу­щен­ни­ков. Вел­лей гово­рит, что во вре­мя про­скрип­ций перед уста­нов­ле­ни­ем прин­ци­па­та наи­боль­шую вер­ность про­яви­ли жены по отно­ше­нию к сво­им мужьям; вер­ность отпу­щен­ни­ков сво­им патро­нам он оце­нил, как «сред­нюю» (II. 67). Август «почтил всад­ни­че­ским досто­ин­ст­вом» одно­го отпу­щен­ни­ка за то, что тот укры­вал во вре­мя про­скрип­ций сво­его патро­на (Suet. Aug. 27. 2). При Нероне был слу­чай, что отпу­щен­ник при­нял на себя обви­не­ние в убий­стве, чтобы спа­сти сво­его быв­ше­го хозя­и­на (Tac. ann. XIII. 44).

Поня­тия ob­se­qui­um и of­fi­cium нико­гда не были опре­де­ле­ны юриди­че­ски: гово­рил не закон, а обы­чай, пред­пи­сы­вав­ший нор­мы поведе­ния, под­ска­зан­ные тра­ди­ци­ей и нрав­ст­вен­ным чутьем. Для рим­ля­ни­на с его ост­ро раз­ви­тым чув­ст­вом pie­tas во всем, что каса­лось семей­но­го укла­да, немыс­ли­мо было пред­ста­вить себе сына, кото­рый вчи­ня­ет граж­дан­ский иск про­тив отца или воз­буж­да­ет про­тив него уго­лов­ное дело. Не сме­ет это­го и отпу­щен­ник. Толь­ко в слу­чае послед­ней край­но­сти, вынуж­ден­ный без­образ­ным поведе­ни­ем патро­на или его детей, может он обра­тить­ся в суд, но не ина­че, как с раз­ре­ше­ния пре­то­ра — «пре­тор гово­рит: отца, с.271 патро­на, детей и роди­те­лей патро­на или патро­ны нель­зя обви­нять судеб­ным поряд­ком без мое­го на то раз­ре­ше­ния» (Dig. II. IV. 4, § 1), а дава­лось это раз­ре­ше­ние обыч­но с неохотой, ред­ко и дей­ст­ви­тель­но в слу­ча­ях уже вопи­ю­щих. Очень любо­пыт­но в этом отно­ше­нии сле­дую­щее ука­за­ние Дигест: «Пре­тор не дол­жен обра­щать вни­ма­ния, если вче­раш­ний раб, а с сего­дняш­не­го дня сво­бод­ный, пожа­лу­ет­ся на то, что хозя­ин его изру­гал, слег­ка толк­нул или поучил; если же он пле­тью или уда­ра­ми силь­но его пора­нил, тогда вполне спра­вед­ли­во пре­то­ру за него всту­пить­ся» (Dig. XLVII. X. 7, § 2). Если отпу­щен­ник пода­вал на патро­на жало­бу без раз­ре­ше­ния пре­то­ра, то патрон мог воз­будить дело про­тив жалоб­щи­ка, и на отпу­щен­ни­ка мог быть нало­жен круп­ный штраф; был слу­чай, когда отпу­щен­ни­ку при­шлось запла­тить 10 тыс. сестер­ций (Gai, IV. 46).

Of­fi­cium состо­я­ло в выпол­не­нии ряда услуг, кото­рые тоже не были уста­нов­ле­ны и опре­де­ле­ны зако­ном и были поэто­му чрез­вы­чай­но мно­го­об­раз­ны; в силу это­го of­fi­cium на отпу­щен­ни­ка мож­но воз­ло­жить любое дело, и он не сме­ет отка­зать­ся: отпра­вить его за гра­ни­цу с важ­ным пись­мом, сде­лать учи­те­лем сво­их детей, послать в име­ние про­ве­рить сче­та вили­ка, пору­чить закуп­ку книг или ста­туй, состав­ле­ние сме­ты на построй­ку ново­го дома, да мало ли еще что! Отпу­щен­ни­ку над­ле­жа­ло стро­го выпол­нять обя­зан­но­сти of­fi­cium и ob­se­qui­um; их нару­ше­ние гро­зи­ло ему послед­ст­ви­я­ми тяж­ки­ми. Клав­дий обра­тил сно­ва в раб­ство «небла­го­дар­ных» отпу­щен­ни­ков, на кото­рых пожа­ло­ва­лись патро­ны (Suet. Claud. 25. 1). И тут мы под­хо­дим к вопро­су, что терял хозя­ин, отпус­кая раба, и что при­об­ре­тал от сво­его отпу­щен­ни­ка?

Рас­смот­рим, беря в гру­бой схе­ме, два слу­чая (был, конеч­но, ряд про­ме­жу­точ­ных), раз­ни­ца кото­рых обу­слов­ле­на раз­ни­цей в нрав­ст­вен­ном обли­ке двух патро­нов. В пер­вом слу­чае патро­ном будет хоро­ший, совест­ли­вый чело­век, кото­рый отно­сит­ся к отпу­щен­ни­ку дей­ст­ви­тель­но, как доб­рый отец к сыну. Он отпу­стил раба без выку­па, — поте­рял, сле­до­ва­тель­но, день­ги, кото­рые когда-то за него упла­тил; пообе­щал отпу­щен­ни­ку, — и тот зна­ет, что сло­во патро­на креп­ко и неру­ши­мо, — что он не нало­жит руки на его наслед­ство и оно все перей­дет к его род­ным; не нало­жил он на отпус­кае­мо­го ника­ких обя­за­тельств и, сле­до­ва­тель­но, поте­рял пра­во на его бес­плат­ную работу в даль­ней­шем. При­об­рел же он с.272 то, что ни за какие день­ги не поку­па­ет­ся и ника­ки­ми день­га­ми не опла­чи­ва­ет­ся — пре­дан­но­го чело­ве­ка, дей­ст­ви­тель­но чле­на семьи, при­ни­маю­ще­го к серд­цу все ее печа­ли и нуж­ды, вер­но­го помощ­ни­ка, на кото­ро­го мож­но поло­жить­ся, кото­рый не под­ведет и не обманет. Фигу­ры таких отпу­щен­ни­ков мель­ка­ют в пере­пис­ке Цице­ро­на; его Тирон был луч­шим их образ­цом.

Вто­рой слу­чай: патрон вовсе не злой и не пло­хой чело­век, но он не жела­ет отка­зать­ся от тех прав, кото­рые пре­до­став­ле­ны ему зако­ном. Во-пер­вых, он может, отпус­кая раба, обя­зать его и в даль­ней­шем выпол­нять бес­плат­но неко­то­рые работы — они назы­ва­лись ope­rae. Врач-отпу­щен­ник, напри­мер, про­дол­жал лечить не толь­ко сво­его патро­на и его семью, вклю­чая рабов (это вхо­ди­ло в of­fi­cium), — патрон брал с него клят­ву, что он будет лечить и его дру­зей. Архи­тек­то­ра мож­но было таким же обра­зом обя­зать постро­ить один-дру­гой дом сест­ре или тет­ке патро­на, искус­но­го юве­ли­ра — заста­вить работать какое-то коли­че­ство дней в неде­лю в мастер­ской патро­на. Смерть послед­не­го не избав­ля­ла отпу­щен­ни­ка от этих ope­rae fab­ri­les (пол­ное их назва­ние): он дол­жен был нести их и для его сына. Патрон полу­чал тут от отпу­щен­ни­ка мень­ше срав­ни­тель­но с тем, чего мог тре­бо­вать от раба хозя­ин; он выга­ды­вал на дру­гом — на пра­ве наслед­ства.

При рес­пуб­ли­ке патрон имел пра­во на поло­ви­ну иму­ще­ства, остав­ше­го­ся после отпу­щен­ни­ка; вос­про­ти­вить­ся это­му мог­ли толь­ко дети умер­ше­го; жене, сест­рам, бра­тьям, роди­те­лям покой­но­го оста­ва­лось толь­ко смот­реть на этот уза­ко­нен­ный гра­беж. По lex Pa­pia Pop­paea (9 г. н. э.) иму­ще­ство отпу­щен­ни­ка сто­и­мо­стью в 100 тыс. сестер­ций пере­хо­дит цели­ком к его детям, если этих детей трое; если же их толь­ко двое или один, то все иму­ще­ство делит­ся в рав­ных частях меж­ду ними и патро­ном: на три части или попо­лам. Если пря­мых наслед­ни­ков вооб­ще нет, то патрон име­ет пра­во забрать себе, как и во вре­ме­на рес­пуб­ли­ки, поло­ви­ну все­го. Иму­ще­ство отпу­щен­ни­цы, нахо­див­шей­ся всю жизнь под «опе­кой» (tu­te­la) патро­на (для отпу­щен­ни­ка она кон­ча­лась с наступ­ле­ни­ем два­дца­ти­лет­не­го воз­рас­та), неиз­мен­но пре­бы­ва­ло в его веде­нии и пере­хо­ди­ло к нему, если он не раз­ре­шал ей назна­чить себе дру­го­го наслед­ни­ка. Lex Pa­pia Pop­paea осво­бож­дал от опе­ки отпу­щен­ни­цу толь­ко в том слу­чае, если у нее было чет­ве­ро детей, и Клав­дий рас­про­стра­нил эту при­ви­ле­гию на тех отпу­щен­ниц, с.273 кото­рые вкла­ды­ва­ли свои день­ги в снаб­же­ние зер­ном рим­ско­го рын­ка.

Пеку­лий раба, кото­рый после его смер­ти пере­хо­дил к хозя­и­ну, толь­ко в исклю­чи­тель­ных слу­ча­ях дохо­дил до 100 тыс. сестер­ций; отпу­щен­ник, по-види­мо­му, часто состав­лял себе стоты­сяч­ное состо­я­ние: это обыч­ная сред­няя сум­ма, кото­рая зако­ном и при­ни­ма­лась в рас­чет. Полу­чить 50 тыс. сестер­ций или даже 33 тыс., не шевель­нув для это­го паль­цем, это был, конеч­но, очень удоб­ный и лег­кий спо­соб обо­га­ще­ния. Мож­но сме­ло ска­зать, что, отпус­кая раба на волю, хозя­ин при­об­ре­тал боль­ше, чем терял. Кро­ме этих, зако­ном при­знан­ных спо­со­бов обо­га­ще­ния за счет отпу­щен­ни­ка, были дру­гие, зако­ном не упо­мя­ну­тые и быв­шие в ходу у без­за­стен­чи­вых хозя­ев вре­мен рес­пуб­ли­ки: мож­но было при отпус­ке заста­вить отпу­щен­ни­ка обе­щать патро­ну такую сум­му денег, кото­рую, было ясно, он нико­гда не смо­жет выпла­тить⁶; мож­но было вынудить у него клят­ву на всю жизнь остать­ся холо­стя­ком. В обо­их слу­ча­ях состо­я­ние отпу­щен­ни­ка цели­ком пере­хо­ди­ло к патро­ну, кото­рый, таким обра­зом, на отпус­ке раба толь­ко выга­ды­вал.

Авгу­ста при­ня­то счи­тать убеж­ден­ным вра­гом отпус­ка на волю и в дока­за­тель­ство это­го при­во­дить два его зако­на, кото­рые этот отпуск огра­ни­чи­ва­ли: lex Fu­fia Ca­ni­nia от 2 г. до н. э. и lex Aelia Sen­tia от 4 г. н. э. Рас­смот­рим их после­до­ва­тель­но.

Lex Fu­fia Ca­ni­nia уста­нав­ли­вал про­пор­цию, в кото­рой хозя­ин мог отпус­кать рабов по заве­ща­нию: если их у него было от двух до деся­ти, он имел пра­во осво­бо­дить поло­ви­ну; если от деся­ти до трид­ца­ти — то одну треть. В домах, рас­по­ла­гав­ших коли­че­ст­вом рабов от трид­ца­ти до сот­ни, мож­но было дать отпуск­ную толь­ко одной чет­вер­ти это­го соста­ва; если это чис­ло коле­ба­лось меж­ду сот­ней и пятью­ста­ми, то отпу­стить мож­но было толь­ко одну пятую; боль­ше ста рабов отпус­кать на волю вооб­ще не раз­ре­ша­лось.

Рас­смат­ри­вая этот закон как огра­ни­чи­тель­ную меру, упус­ка­ют из виду, что огра­ни­че­ния эти каса­лись толь­ко одно­го вида отпус­ка — отпус­ка по заве­ща­нию, а не отпус­ка вооб­ще. Дело было, сле­до­ва­тель­но, в каких-то осо­бых при­чи­нах, осо­бых побуж­де­ни­ях, дик­ту­ю­щих эту фор­му отпус­ка, и закон стре­мил­ся осла­бить силу имен­но их. Что харак­тер­но­го было в этих побуж­де­ни­ях и что с.274 про­ти­во­го­судар­ст­вен­но­го и про­ти­во­об­ще­ст­вен­но­го усмот­рел в них Август?

Дио­ни­сий Гали­кар­насский отме­тил, что посмерт­ный отпуск рабов огу­лом часто объ­яс­нял­ся голым тще­сла­ви­ем: блес­нуть осо­бой пыш­но­стью похо­рон, пора­зить собрав­ших­ся видом несколь­ких сот отпу­щен­ни­ков, опла­ки­ваю­щих сво­его патро­на — это было в чисто рим­ском вку­се. Отпуск рабов по заве­ща­нию бывал актом совер­шен­но без­дум­ным. Кон­чая свои сче­ты с жиз­нью, осво­бож­ден­ный от вся­ких обя­за­тельств по отно­ше­нию к сво­им отпу­щен­ни­кам, без раз­мыш­ле­ний о том, чем эти люди ста­нут на сво­бо­де, и без стра­ха перед тем, что они могут натво­рить, хозя­ин впи­сы­вал в свое заве­ща­ние одно имя за дру­гим с помет­кой — «да будет сво­бо­ден». Эта широ­кая щед­рость ложи­лась тяж­ким бре­ме­нем преж­де все­го на пле­чи наслед­ни­ка. Пред­ста­вим себе кон­крет­ный слу­чай отпус­ка на волю всей сот­ни рабов, из кото­рых три чет­вер­ти сто­ят каж­дый по 800 сестер­ций, а осталь­ные — каж­дый по 2 тыс. Наслед­ник обя­зан упла­тить за каж­до­го vi­ce­si­ma li­ber­ta­tis — налог, взи­мае­мый при отпус­ке раба, в раз­ме­ре 5 % его сто­и­мо­сти, т. е. все­го 5500 сестер­ций. Кро­ме того, он дол­жен обес­пе­чить каж­до­му из этой сот­ни на пер­вых шагах его само­сто­я­тель­ной жиз­ни воз­мож­ность как-то устро­ить­ся. Он дол­жен при­об­ре­сти новых рабов хотя бы и в мень­шем коли­че­стве, чтобы вести хозяй­ство даль­ше, Lex Fu­fia Ca­ni­nia в первую оче­редь обе­ре­гал инте­ре­сы наслед­ни­ка, кото­ры­ми пре­не­брег заве­ща­тель. Далее, огра­ни­чи­вая чис­ло отпус­кае­мых, этот закон застав­лял выби­рать сре­ди рабов тех, кто был наи­бо­лее досто­ин сво­бо­ды; если в это чис­ло и попа­да­ли те, кого без­опас­нее было бы дер­жать под зам­ком и в око­вах, то во вся­ком слу­чае их было мень­ше, и они не ока­зы­ва­лись обя­за­тель­но в чис­ле отпу­щен­ни­ков, как это слу­ча­лось при огуль­ном отпус­ке на волю. Lex Fu­fia Ca­ni­nia огра­ни­чи­вал ману­мис­сии толь­ко в одном слу­чае и был вну­шен вни­ма­ни­ем к пра­вам наслед­ни­ка-рабо­вла­дель­ца и тре­во­гой за без­опас­ность и спо­кой­ст­вие государ­ства.

Вто­рой закон, lex Aelia Sen­tia, был так­же зако­ном огра­ни­чи­тель­ным: юно­ше, кото­рый не достиг еще два­дца­ти­лет­не­го воз­рас­та, раз­ре­ша­лось отпу­стить раба толь­ко в том слу­чае, если при­чи­ны, побуж­дав­шие его к это­му отпус­ку, были одоб­ре­ны спе­ци­аль­ной комис­си­ей, состо­яв­шей из пяти сена­то­ров и пяти всад­ни­ков с.275 (в про­вин­ци­ях эта комис­сия долж­на была состо­ять из два­дца­ти рим­ских граж­дан). Закон был про­дик­то­ван вполне «осно­ва­тель­ны­ми сооб­ра­же­ни­я­ми: юнец, не имев­ший ника­ко­го жиз­нен­но­го опы­та, не спо­соб­ный еще как сле­ду­ет раз­би­рать­ся в людях, есте­ствен­но ока­зы­вал­ся игруш­кой в руках умно­го и хит­ро­го раба, кото­рый обво­дил хозя­и­на вокруг паль­ца и доби­вал­ся все­го, чего хотел. Юно­му хозя­и­ну не отка­зы­ва­лось в пра­ве отпу­стить тех рабов, с кото­ры­ми он был свя­зан «спра­вед­ли­вой при­яз­нью» (Dig. XL. II. 16): если он замыс­лил осво­бо­дить свою кор­ми­ли­цу, педа­го­га, учи­те­ля, пре­пят­ст­вий к это­му комис­сия не чини­ла. Если юно­ша полу­чал по заве­ща­нию наслед­ство и заве­ща­тель выра­жал в фор­ме fi­dei­com­mis­sa свое жела­ние, чтобы такой-то и такой-то рабы были осво­бож­де­ны, комис­сия утвер­жда­ла наслед­ни­ка в реше­нии выпол­нить это жела­ние умер­ше­го. Боль­ше того, если юно­ша хотел осво­бо­дить рабы­ню, чтобы женить­ся на ней, раз­ре­ше­ние на отпуск дава­лось бес­пре­пят­ст­вен­но⁷. Таким обра­зом, и lex Aelia Sen­tia толь­ко разум­но огра­ни­чи­вал пра­во отпус­ка на волю, но отнюдь его не уни­что­жал. По это­му же зако­ну недей­ст­ви­тель­ным при­зна­вал­ся отпуск рабов, про­из­веден­ный долж­ни­ком с целью обой­ти сво­его креди­то­ра и ниче­го ему не запла­тить. Если, одна­ко, хозя­ин, уми­рая несо­сто­я­тель­ным долж­ни­ком, осво­бож­дал по заве­ща­нию сво­его раба и делал его сво­им един­ст­вен­ным наслед­ни­ком, этот отпуск счи­тал­ся закон­ным и дей­ст­ви­тель­ным. Август, есте­ствен­но, забо­тил­ся о хозя­е­вах-рабо­вла­дель­цах, но спра­вед­ли­вая оцен­ка его зако­но­да­тель­ства в той части, кото­рая каса­ет­ся отпу­щен­ни­ков, вынуж­да­ет при­знать, что он им покро­ви­тель­ст­во­вал и при­нял ряд мер к улуч­ше­нию их уча­сти. Той же поли­ти­ки при­дер­жи­ва­ют­ся и все импе­ра­то­ры в даль­ней­шем.

Это было разум­но и государ­ст­вен­но необ­хо­ди­мо. На опы­те граж­дан­ской вой­ны и страш­ной раз­ру­хи послед­них деся­ти­ле­тий рес­пуб­ли­ки Август мог со всей ярко­стью увидеть, какую гроз­ную силу пред­став­ля­ли рабы. Аллея кре­стов, кото­рую Красс когда-то поста­вил от Капуи до Рима, не сло­ма­ла духа той яро­сти, кото­рая кипе­ла в серд­цах рабов и толь­ко иска­ла удоб­но­го слу­чая, чтобы обру­шить­ся на гос­под. Был един­ст­вен­ный спо­соб ути­шить эту ярость — дать рабу сво­бо­ду. В тот момент, когда пре­тор­ский лик­тор касал­ся сво­ей маги­че­ской палоч­кой раба, совер­ша­лось дей­ст­ви­тель­но чудо — меж­ду отпу­щен­ни­ком и его вче­раш­ни­ми с.276 дру­зья­ми по раб­ству раз­вер­за­лась про­пасть. Перед отпу­щен­ни­ком откры­ва­ет­ся новая жизнь, жизнь сво­бод­но­го чело­ве­ка с ее воз­мож­но­стя­ми и зада­ча­ми; он дол­жен как-то устро­ить­ся в этой жиз­ни, поду­мать о будущ­но­сти сво­их детей, о сво­их вну­ках, с кото­рых пят­но раб­ско­го про­ис­хож­де­ния будет начи­сто стер­то. Он сво­бод­ный чело­век. Что может его свя­зы­вать с этой раб­ской тол­пой? Какие у него общие инте­ре­сы с ней? Отпу­щен­ник, при­мкнув­ший к раб­ско­му вос­ста­нию или к шай­ке како­го-нибудь аван­тю­ри­ста, — это нечто немыс­ли­мое. Отпуск рабов на волю сохра­нял для Рим­ско­го государ­ства сот­ни и сот­ни тысяч энер­гич­ных, дее­спо­соб­ных, часто талант­ли­вых людей, выры­вал у них в то же вре­мя жало нена­ви­сти, страш­ной для обще­ства и государ­ства. Как пред­о­хра­ни­тель­ный кла­пан не поз­во­ля­ет пере­греть­ся кот­лу, выпус­кая излиш­нее коли­че­ство паров, так инсти­тут отпу­щен­ни­ков не поз­во­лял «пере­гре­вать­ся» раб­ской мас­се, еже­днев­но выво­дя из нее обыч­но наи­бо­лее силь­ных и даро­ви­тых и пото­му наи­бо­лее страш­ных ее пред­ста­ви­те­лей. Не пред­став­ляя себе воз­мож­но­сти ино­го государ­ства, кро­ме рабо­вла­дель­че­ско­го, импе­рия поста­ра­лась осла­бить те опас­но­сти, кото­рые с этим рабо­вла­де­ни­ем были свя­за­ны.

Август отно­сил­ся к отпу­щен­ни­кам так, как отно­си­лось к ним, в боль­шин­стве сво­ем, рим­ское обще­ство: с неко­то­рым пре­зре­ни­ем и без сим­па­тии; в сво­ей част­ной жиз­ни он все­гда дер­жал их на рас­сто­я­нии. Тем боль­ше ува­же­ния вну­ша­ет тот государ­ст­вен­ный такт, та инте­ре­са­ми государ­ства пред­пи­сан­ная бла­го­же­ла­тель­ность к ним, кото­ры­ми про­ник­ну­ты его зако­ны об этих людях. И даль­ней­шее зако­но­да­тель­ство стро­го блюдет, слов­но завет осно­во­по­лож­ни­ка импе­рии, этот дух бла­го­же­ла­тель­но­сти.

Пер­вым по вре­ме­ни зако­ном Авгу­ста об отпу­щен­ни­ках был lex Iunia, кото­рый Дефф весь­ма убеди­тель­но отно­сит к 17 г. до н. э.⁸. Чтобы понять его зна­че­ние, надо несколь­ко вер­нуть­ся назад и вспом­нить об отпус­ке в фор­ме ma­nu­mis­sio mi­nus ius­ta.

Дело в том, что такой отпуск и был отпус­ком на волю, и не был с.277 им. Цице­рон в 43 г. писал, что если раб не вне­сен в цен­зор­ские спис­ки, не осво­бож­ден «палоч­кой» или по заве­ща­нию, то он не счи­та­ет­ся сво­бод­ным (Top. 2). У хозя­и­на все­гда оста­ва­лась воз­мож­ность рас­ка­ять­ся в сво­ем вели­ко­ду­шии и объ­явить «осво­бож­ден­но­му», что на самом деле он как был рабом, так и оста­ет­ся им. Оби­жен­ный имел пра­во жало­вать­ся пре­то­ру, но, во-пер­вых у пре­то­ра, по спра­вед­ли­во­му заме­ча­нию Деф­фа, мог­ли быть при­чи­ны, побуж­дав­шие его ока­зать любез­ность хозя­и­ну и стать на его сто­ро­ну, а во-вто­рых, мно­гие ли рабы раз­би­ра­лись в рим­ском пра­ве и зна­ли, что они могут искать защи­ты у пре­то­ра? Юни­ев закон объ­яв­лял вся­кую ma­nu­mis­sio mi­nus ius­ta закон­ной и необ­ра­ти­мой: раб, осво­бож­ден­ный без вся­ких фор­маль­но­стей толь­ко «в при­сут­ст­вии дру­зей», был сво­бо­ден, и ото­брать от него эту сво­бо­ду было нель­зя.

Дефф счи­та­ет этот закон так­же огра­ни­чи­тель­ным: преж­де чем отпу­стить раба, хозя­и­ну сле­до­ва­ло вспом­нить, что сде­лан­ное будет бес­по­во­рот­ным, и заду­мать­ся, сто­ит ли решать­ся на этот акт вели­ко­ду­шия. Вряд ли это так. Если хозя­ин осво­бож­дал сво­его раба спья­на, то тут Юни­ев закон, конеч­но, не был пре­гра­дой; если он желал блес­нуть сво­ей доб­ротой и чело­веч­но­стью перед гостя­ми, то жела­ние это мог­ло пере­си­лить все прак­ти­че­ские сооб­ра­же­ния. Да, кро­ме того, хозя­ин и не все­гда оста­вал­ся вна­кла­де⁹.

Рабы, осво­бож­ден­ные путем ma­nu­mis­sio mi­nus ius­ta, полу­ча­ли не пра­ва рим­ско­го граж­да­ни­на, а те, кото­ры­ми поль­зо­ва­лись латин­ские коло­ни­сты — их так и назы­ва­ли — la­ti­ni Iunia­ni. Закон Элия Сен­тия при­со­еди­нил к ним еще одну кате­го­рию рабов — тех, кото­рые были осво­бож­де­ны до трид­ца­ти­лет­не­го воз­рас­та и кото­рым упо­мя­ну­тая выше комис­сия отка­за­ла в пра­ве немед­лен­но­го при­об­ре­те­ния рим­ско­го граж­дан­ства. Сюда же отно­си­лись рабы, кото­рые, по эдик­ту Клав­дия, полу­ча­ли сво­бо­ду, если хозя­ин во вре­мя их болез­ни отка­зы­вал им в ухо­де и содер­жа­нии¹⁰.

La­ti­ni Iunia­ni име­ют пол­ное ius man­ci­pa­tio­nis, могут поку­пать и про­да­вать зем­лю, скот, рабов, но в пра­ве остав­лять фор­маль­ное заве­ща­ние им отка­за­но. Они могут выра­зить свою волю толь­ко в фор­ме fi­dei­com­mis­sa, кото­рые в тече­ние I в. н. э. обя­за­тель­ной силы закон­но­го при­нуж­де­ния не име­ют. Они не могут полу­чать наслед­ства, и по смер­ти их патрон может рас­по­рядить­ся всем их иму­ще­ст­вом, как ему забла­го­рас­судит­ся: забрать себе хоть все. Ока­зать­ся патро­ном лати­на было весь­ма выгод­но, тем более что пра­ва патро­на мож­но было про­дать, пода­рить или заве­щать любо­му рим­ско­му граж­да­ни­ну (рав­но как и купить, и полу­чить по заве­ща­нию).

Пред­ло­жив такую жир­ную добы­чу патро­ну в награ­ду за его, с.278 может быть, несколь­ко опро­мет­чи­вый шаг, — добы­чу, кото­рую хозя­ин полу­чал, конеч­но, не раз, зако­но­да­тель тут же начи­на­ет искать пути, каким обра­зом эту добы­чу у него вырвать. Что имен­но это было его целью, явст­ву­ет из того отно­си­тель­но про­сто­го и лег­ко­го спо­со­ба, каким la­ti­nus iunia­nus мог стать пол­но­прав­ным рим­ским граж­да­ни­ном: если он женил­ся на рим­ской граж­дан­ке или на жен­щине, име­ю­щей латин­ское пра­во, и у них родил­ся ребе­нок, маль­чик или девоч­ка, все рав­но, то, как толь­ко это­му ребен­ку испол­нял­ся год, все трое — муж, жена и дитя — ста­но­ви­лись рим­ски­ми граж­да­на­ми. Пер­во­на­чаль­но этот спо­соб при­об­ре­те­ния рим­ско­го граж­дан­ства был дей­ст­ви­те­лен толь­ко для рабов, осво­бож­ден­ных до трид­ца­ти­лет­не­го воз­рас­та: Август пре­вос­ход­но учи­ты­вал, что хозя­е­ва с удо­воль­ст­ви­ем осво­бо­дят ряд моло­дых рабов в рас­че­те полу­чить в буду­щем все их состо­я­ние, и уме­ло свел эти рас­че­ты толь­ко к неко­то­рой веро­ят­но­сти.

Даль­ней­шее зако­но­да­тель­ство идет по пути, ука­зан­но­му Авгу­стом. В 75 г. все la­ti­ni Iunia­ni полу­ча­ют рим­ское граж­дан­ство после рож­де­ния пер­во­го ребен­ка от жены рим­лян­ки или лати­нян­ки. Если лати­ну не повез­ло с женить­бой, брак его оста­ет­ся без­дет­ным, если даже пер­спек­ти­ва рим­ско­го граж­дан­ства не смог­ла оси­лить в его серд­це ста­рую любовь к отпу­щен­ни­це-зем­ляч­ке, то перед ним откры­ты дру­гие пути. Со вре­ме­ни Тибе­рия мель­ник, нама­лы­вав­ший в тече­ние трех лет еже­днев­но по 100 моди­ев зер­на; с 24 г. по lex Vi­sel­lia пожар­ник после шести­лет­ней служ­бы (вско­ре срок этот был сокра­щен до трех лет); со вре­ме­ни Клав­дия тор­го­вец, при­во­зив­ший в про­дол­же­ние шести лет на сво­ем кораб­ле по 10 тыс. моди­ев зер­на в Рим; вла­де­лец 200 тыс. сестер­ций, вло­жив­ший поло­ви­ну это­го капи­та­ла в построй­ку дома или домов в Риме, — все ста­но­ви­лись рим­ски­ми граж­да­на­ми. Выбор дея­тель­но­сти был доволь­но раз­но­об­ра­зен и, что назы­ва­ет­ся, на все вку­сы.

Тен­ден­ция содей­ст­во­вать отпус­ку рабов на волю ста­но­вит­ся осо­бен­но замет­ной во II в. н. э., когда был постав­лен вопрос о fi­dei­com­mis­sa, в кото­рых заве­ща­тель выра­жал свое жела­ние, чтобы такой-то и такой-то рабы полу­чи­ли сво­бо­ду. В тече­ние все­го I в. fi­dei­com­mis­sa не име­ют силы закон­но­го при­нуж­де­ния; они толь­ко накла­ды­ва­ют на наслед­ни­ка мораль­ное обя­за­тель­ство, и от его совест­ли­во­сти зави­сит выпол­нить его или нет. Во II в. появ­ля­ет­ся с.279 ряд сенат­ских поста­нов­ле­ний и импе­ра­тор­ских ука­зов, кото­рые дела­ют выпол­не­ние fi­dei­com­mis­sa обя­за­тель­ным: «Осво­бож­де­нию содей­ст­ву­ет сенат­ское поста­нов­ле­ние, состав­лен­ное во вре­мя боже­ст­вен­но­го Тра­я­на при кон­су­лах Руб­рии Гал­ле и Целии Гис­поне в сле­дую­щих сло­вах (se­na­tus con­sul­tum 103 г. — М. С.): если те, кому над­ле­жа­ло пре­до­ста­вить рабу сво­бо­ду, не поже­ла­ли явить­ся по вызо­ву пре­то­ра, то пре­тор, по рас­смот­ре­нии дела, объ­яв­ля­ет: рабы полу­ча­ют сво­бо­ду на тех же осно­ва­ни­ях, как если бы они были осво­бож­де­ны самим хозя­и­ном» (Dig. XLV. 26, § 27). Наслед­ник за свое непо­ви­но­ве­ние воле заве­ща­те­ля терял пра­ва патро­на. Это поста­нов­ле­ние име­ло силу для всей Ита­лии. Два­дцать лет спу­стя оно было рас­про­стра­не­но на всю импе­рию (se­na­tus con­sul­tum Ar­ti­cu­leia­num 123 г.); намест­ник про­вин­ции, где скон­чал­ся заве­ща­тель, имел такое же пра­во заста­вить наслед­ни­ка под­чи­нить­ся воле умер­ше­го, какое в Риме имел пре­тор¹¹. Se­na­tus con­sul­tum Iuneia­num (127 г.) упол­но­мо­чи­ва­ет пре­то­ра выпол­нить fi­dei­com­mis­sum, если оно даже отно­сит­ся к рабу, кото­рый не вклю­чен в наслед­ство, пото­му что к момен­ту смер­ти заве­ща­те­ля не стал еще его соб­ст­вен­но­стью: наслед­ник обя­зан был, пови­ну­ясь fi­dei­com­mis­sum, отпу­стить на волю соб­ст­вен­но­го раба, если он был назван в заве­ща­нии, или если раб при­над­ле­жал третье­му лицу, купить это­го раба и осво­бо­дить¹².

Еще Август сокра­тил пра­ва патро­на на ope­rae. По поло­же­нию, выска­зан­но­му в lex Iulia de ma­ri­tan­dis or­di­ni­bus (4 г. н. э.) и под­твер­жден­но­му в lex Pa­pia Pop­paea, отпу­щен­ник, име­ю­щий дво­их детей, осво­бож­дал­ся от ope­rae. Патрон не смел запре­тить ему женить­ся; клят­ва в без­бра­чии, вынуж­дае­мая у него патро­ном при отпус­ке и сохра­няв­шая свою силу при рес­пуб­ли­ке, была объ­яв­ле­на при импе­рии недей­ст­ви­тель­ной.

Ope­rae быва­ли ино­гда для отпу­щен­ни­ка неснос­ной тяготой: он хотел работать на себя, добить­ся хоро­ше­го поло­же­ния для себя и для детей, а тут он был при­ко­ван к одно­му месту и был обя­зан отда­вать часть вре­ме­ни и работы патро­ну. Во II в. неко­то­рые отпу­щен­ни­ки сра­зу же при отпус­ке отку­па­ют­ся от ope­rae, и зако­но­да­тель­ство огра­ни­чи­ва­ет здесь хозяй­ские тре­бо­ва­ния, ибо, как выра­зи­тель­но и неод­но­крат­но повто­ря­ют юри­сты, неза­кон­но было, вос­поль­зо­вав­шись слу­ча­ем, пре­вра­тить отпу­щен­ни­ка в пожиз­нен­но­го долж­ни­ка.

с.280 Рим­ская импе­рия, как мы видим, содей­ст­во­ва­ла отпус­ку рабов, стре­ми­лась и облег­чить, и улуч­шить участь отпу­щен­ни­ков и отно­си­лась к ним бла­го­же­ла­тель­но — и все же насто­ро­жен­но, с неко­то­рой опас­кой и недо­ве­ри­ем. Отпу­щен­ник не вхо­дит, как рав­ный, в обще­ство иско­ни сво­бод­ных людей; ряд запре­тов лежит на нем. Он может слу­жить пожар­ни­ком и мат­ро­сом, но служ­ба в леги­о­нах и город­ских когор­тах, не гово­ря уже о пре­то­ри­ан­ской гвар­дии, для него закры­та; он может быть жре­цом како­го-нибудь чуже­зем­но­го, восточ­но­го боже­ства, Кибе­лы, Фри­гий­ской мате­ри богов, Изи­ды, Мит­ры, но в куль­те почтен­ных искон­ных рим­ских богов выхо­дец из раб­ской среды не может рас­счи­ты­вать на жре­че­скую долж­ность; в ита­лий­ских и про­вин­ци­аль­ных горо­дах ему закрыт доступ в город­скую думу. Se­na­tus con­sul­tum 23 г. н. э. отка­зы­ва­ет во всад­ни­че­ском зва­нии сыну отпу­щен­ни­ка¹³; толь­ко его внук может стать всад­ни­ком. Брак, заклю­чен­ный меж­ду отпу­щен­ни­ком и жен­щи­ной, сво­бод­ной от рож­де­ния, при­зна­ет­ся закон­ным, но чле­ны сена­тор­ских семей не могут ни женить­ся на отпу­щен­ни­цах, ни выхо­дить замуж за отпу­щен­ни­ков¹⁴; ина­че вся семья теря­ет при­над­леж­ность к сенат­ско­му сосло­вию. Марк Авре­лий объ­явил такие бра­ки вооб­ще неза­кон­ны­ми и недей­ст­ви­тель­ны­ми. Сена­тор мог сде­лать отпу­щен­ни­цу сво­ей налож­ни­цей — это вполне допус­ка­лось и не нала­га­ло на него ника­ко­го пят­на, но сде­лать ее сво­ей закон­ной женой — это был позор и для него, и для всей его семьи. Для тако­го бра­ка тре­бо­ва­лось спе­ци­аль­ное раз­ре­ше­ние импе­ра­то­ра, и дава­лось оно толь­ко в исклю­чи­тель­ных слу­ча­ях¹⁵.

Был один пункт, кото­рый осо­бен­но чет­ко напо­ми­нал отпу­щен­ни­ку его раб­ское про­ис­хож­де­ние. Рим­ско­го граж­да­ни­на нель­зя было под­верг­нуть пыт­ке; под пыт­кой допра­ши­ва­ли толь­ко рабов — и отпу­щен­ни­ков. Она не допус­ка­лась лишь в том слу­чае, если под судом ока­зы­вал­ся патрон отпу­щен­ни­ка¹⁶. На двух слу­ча­ях из рим­ской жиз­ни I в. н. э. ясно вид­но, что государ­ст­вен­ная власть, так же как и обще­ство, никак не ста­ви­ли отпу­щен­ни­ков на один уро­вень с граж­да­на­ми иско­ни сво­бод­ны­ми. Когда Отон ока­зал­ся у вла­сти, он сра­зу же рас­пра­вил­ся с дву­мя при­спеш­ни­ка­ми Галь­бы, пре­ступ­ле­ния кото­рых вызы­ва­ли все­об­щее него­до­ва­ние. Одно­го из них, всад­ни­ка, пре­фек­та пре­то­ри­ан­цев, он побо­ял­ся каз­нить и отпра­вил его в ссыл­ку (вдо­гон­ку ему был, прав­да, послан сол­дат, кото­рый его и при­кон­чил); «над Ице­лом, как над отпу­щен­ни­ком, казнь была с.281 совер­ше­на пуб­лич­но» (Tac. hist. I. 46). Вто­рой слу­чай про­изо­шел в цар­ст­во­ва­ние Тибе­рия. При­вер­жен­цы еги­пет­ской и еврей­ской рели­гий ста­ли вести себя столь пре­до­суди­тель­но, что сенат решил при­нять стро­гие меры. Сво­бод­но­рож­ден­ным при­гро­зи­ли высыл­кой из Ита­лии, если они будут упор­но дер­жать­ся сво­ей новой веры и от нее не отка­жут­ся; с отпу­щен­ни­ка­ми раз­го­ва­ри­вать не ста­ли: из них соста­ви­ли «бри­га­ду» в 4 тыс. чело­век и отпра­ви­ли в Сар­ди­нию бороть­ся с тамош­ни­ми раз­бой­ни­ка­ми, кото­рые уже дав­но дела­ли жизнь на ост­ро­ве невы­но­си­мой и с кото­ры­ми мест­ная адми­ни­ст­ра­ция не в силах была спра­вить­ся. Что ожи­да­ло выслан­ных? Смерть от ужас­но­го сар­дин­ско­го кли­ма­та или гибель от раз­бой­ни­чье­го ножа, уце­ле­ет ли кто-нибудь из них или все они пере­мрут — эти­ми вопро­са­ми пра­ви­тель­ство себя не бес­по­ко­и­ло: «неве­ли­ка поте­ря» — vi­le dam­num (Tac. ann. II. 85).

Это вскользь бро­шен­ное, пре­дель­но откро­вен­ное заме­ча­ние в точ­но­сти выра­жа­ет отно­ше­ние рим­ско­го обще­ства к отпу­щен­ни­кам. Были, конеч­но, исклю­че­ния, но исклю­че­ния эти каса­лись отдель­ных людей и отдель­ных слу­ча­ев. Цице­рон отно­сил­ся к сво­е­му Тиро­ну, как к род­но­му и близ­ко­му чело­ве­ку; в круж­ке Меце­на­та никто не пом­нил, что Гора­ций — сын отпу­щен­ни­ка, но в общем рим­ское обще­ство отно­си­лось к отпу­щен­ни­кам, как к цело­му сосло­вию, с брезг­ли­вым высо­ко­ме­ри­ем, как к суще­ствам иной, низ­шей поро­ды. Отпу­щен­ни­ки это мучи­тель­но ощу­ща­ют; раб­ское про­ис­хож­де­ние еже­ми­нут­но при­ги­ба­ет их кни­зу, и от него никуда не деть­ся, никуда не спря­тать­ся: оно кри­чит о себе самым име­нем отпу­щен­ни­ка. Патрон дает ему свое соб­ст­вен­ное и родо­вое имя; лич­ное имя отпу­щен­ни­ка пре­вра­ща­ет­ся в про­зви­ще «cog­no­men». Офи­ци­аль­ное имя Тиро­на было Mar­cus Tul­lius Mar­ci li­ber­tus (послед­ние два сло­ва обыч­но в сокра­ще­нии M. l.) Ti­ro¹⁷. Отпу­щен­ник не может ука­зать име­ни сво­его отца — это при­ви­ле­гия сво­бод­но­го чело­ве­ка, — не может назвать сво­ей три­бы — он не при­над­ле­жит ни к одной. В офи­ци­аль­ных над­пи­сях и доку­мен­тах его имя все­гда свя­за­но с име­нем патро­на, и дру­же­ская рука ста­ра­ет­ся если воз­мож­но, не запят­нать хотя бы над­гро­бия эти­ми пре­да­тель­ски­ми бук­ва­ми: M. l., C. l.

От про­шло­го, одна­ко, не уйдешь: его нынеш­нее «cog­no­men» — это то насто­я­щее имя, под кото­рым его зна­ет все окру­же­ние; чаще все­го оно гре­че­ское, а если латин­ское, то обыч­но это с.282 пере­вод его гре­че­ско­го име­ни. Как бед­ня­га ста­ра­ет­ся от него отде­лать­ся! Мар­ци­ал ядо­ви­то изде­вал­ся над каким-то Цин­на­мом, пере­де­лав­шим свое, явно гре­че­ское имя на латин­ское «Цин­на». «Раз­ве это не вар­ва­ризм, Цин­на? — дело­ви­то осве­дом­ля­ет­ся он у сво­ей жерт­вы. — Ведь на таком же осно­ва­нии тебя сле­до­ва­ло бы, зовись ты рань­ше Фури­ем, назы­вать Фуром» (fur — «вор»; Mart. VI. 17). Один из грам­ма­ти­ков, упо­мя­ну­тых у Све­то­ния (de gramm. 18), пре­вра­тил себя из Пасик­ла в Пан­су: пре­тен­зии обо­их — и круп­но­го грам­ма­ти­ка, и неиз­вест­но­го Цин­на­ма — мог­ли удо­вле­тво­рить­ся толь­ко ари­сто­кра­ти­че­ски­ми име­на­ми.

Но и скром­ный ремес­лен­ник-отпу­щен­ник меч­та­ет, как бы изба­вить­ся от это­го веч­но­го напо­ми­на­ния о том, что он быв­ший раб; ему так хочет­ся, чтобы хоть на его детях не лежа­ло это­го пят­на, чтобы они чув­ст­во­ва­ли себя рим­ля­на­ми, рав­ны­ми сре­ди рав­ных. Пусть уж его имя оста­ет­ся, каким есть, но сын его будет назы­вать­ся чисто рим­ским име­нем: и вот Фило­докс ока­зы­ва­ет­ся отцом Про­ку­ла, а у Евти­ха сын Мак­сим. В третьем поко­ле­нии не оста­нет­ся и следа раб­ско­го кор­ня.

Гово­ря об отно­ше­нии к отпу­щен­ни­кам, надо про­во­дить гра­ни­цу, во-пер­вых, меж­ду Ита­ли­ей и Римом и, во-вто­рых, меж­ду тыся­ча­ми тысяч скром­ных неза­мет­ных отпу­щен­ни­ков-ремес­лен­ни­ков и теми не очень мно­го­чис­лен­ны­ми, но очень при­мет­ны­ми фигу­ра­ми, кото­рые тол­пой сто­я­ли у тро­на и кото­рым уда­ва­лось собрать ска­зоч­ное богат­ство. Лите­ра­ту­ра зани­ма­лась пре­иму­ще­ст­вен­но послед­ни­ми, на них него­до­ва­ла, изде­ва­лась и хохота­ла пре­иму­ще­ст­вен­но над ними.

Огром­ные богат­ства отпу­щен­ни­ков¹⁸ коло­ли гла­за мно­готы­сяч­но­му слою рим­ско­го обще­ства, кото­рое было бед­ным или каза­лось таким себе и окру­жаю­щим. Когда сво­бод­но­рож­ден­ный бед­няк, у кото­ро­го тога све­ти­лась, а в баш­ма­ках хлю­па­ла вода, видел, как быв­ший клей­ме­ный раб сидит в пер­вом ряду теат­ра, оде­тый в бело­снеж­ную тогу и лацер­ну тирий­ско­го пур­пу­ра, свер­кая на весь театр дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми и бла­го­ухая аро­ма­та­ми, в нем начи­на­ло кло­котать него­до­ва­ние (Mart. II. 29). Оста­ва­лось уте­шать себя пре­иму­ще­ства­ми сво­его сво­бод­но­го рож­де­ния: «…пусть, Зоил, тебе будет дано пра­во хоть семе­рых детей; никто не смо­жет дать тебе ни мате­ри, ни отца» (Mart. XI. 12); в день рож­де­ния Дио­до­ра у него за сто­лом воз­ле­жит сенат, даже всад­ни­ки не удо­сто­е­ны с.283 при­гла­ше­ни­ем, «и все же никто, Дио­дор, не счи­та­ет тебя “рож­ден­ным”», т. е. име­ю­щим опре­де­лен­но­го, закон­но­го отца (Mart. X. 27)¹⁹. Раз­дра­жа­ло отсут­ст­вие вку­са и хваст­ли­вая наг­лость, с кото­ры­ми это богат­ство выстав­ля­лось напо­каз. Коль­цо Зои­ла, в кото­рое вде­лан целый фунт изу­мрудов, гораздо боль­ше подо­шло бы ему для коло­док: «такая тяжесть не годит­ся для рук» (Mart. XI. 37; ср. III. 29). Поведе­ние сво­бод­но­рож­ден­но­го и отпу­щен­ни­ка совер­шен­но раз­лич­но в силу их раз­но­го душев­но­го скла­да. «Ты все вре­мя тре­бу­ешь от меня кли­ент­ских услуг, — обра­ща­ет­ся Мар­ци­ал к сво­е­му патро­ну, — я не иду, а посы­лаю тебе мое­го отпу­щен­ни­ка». — «Это не одно и то же», — гово­ришь ты. «Гораздо боль­шее, дока­жу я тебе. Я едва поспе­ваю за тво­и­ми носил­ка­ми, он их поне­сет. Ты попа­дешь в тол­пу — он всех рас­тол­ка­ет лок­тя­ми; я и слаб, и вос­пи­тан (в под­лин­ни­ке непе­ре­да­вае­мое выра­же­ние: “у меня бла­го­род­ный, сво­бод­но­рож­ден­ный бок”. — М. С.). Ты что-нибудь ста­нешь рас­ска­зы­вать — я про­мол­чу, он три­жды про­ры­чит: “вели­ко­леп­но”. Завя­жет­ся ссо­ра — он станет ругать­ся во весь голос; мне совест­но про­из­но­сить креп­кие слов­ца» (III. 46). Отпу­щен­ник груб, невос­пи­тан, льстив. Десят­ки лет, про­веден­ные в раб­стве, не мог­ли не нало­жить на него сво­ей печа­ти, и печать эта не мог­ла исчез­нуть вмиг, от одно­го при­кос­но­ве­ния пре­тор­ской палоч­ки. Как это обыч­но водит­ся, Мар­ци­ал, гнус­но лебе­зив­ший перед Доми­ци­а­ном, воз­му­щал­ся невин­ной лестью сво­его отпу­щен­ни­ка и счи­тал, что он, сво­бод­ный от рож­де­ния, и его быв­ший раб разде­ле­ны про­па­стью.

Нель­зя утвер­ждать, одна­ко, что рим­ское обще­ство в сво­ем отно­ше­нии к отпу­щен­ни­кам было совер­шен­но не пра­во. В душе «вче­раш­не­го раба» мог­ли таить­ся воз­мож­но­сти страш­ные. И если он ока­зы­вал­ся силен, богат и вли­я­те­лен, если тем более он нахо­дил­ся у тро­на и был в чести у импе­ра­то­ра, то он мог стать гроз­ной и раз­ру­ши­тель­ной силой. Вырвав­шись на сво­бо­ду, дорвав­шись до богат­ства и вла­сти, он уже не зна­ет удер­жу сво­им стра­стям и жела­ни­ям; его несет вол­ной это­го неждан­но­го, нега­дан­но­го сча­стья, под­хва­ты­ва­ет вет­ром захле­сты­ваю­щей уда­чи. Он утвер­жда­ет свое «сего­дня» отри­ца­ни­ем сво­его «вче­ра»; он застав­ля­ет себя пове­рить в этот насто­я­щий день, выво­ра­чи­вая про­шлое наизнан­ку: преж­де он не доедал, не досы­пал, валял­ся, где при­дет­ся, как без­дом­ная соба­ка, — теперь он не зна­ет пре­де­ла сво­им с.284 гаст­ро­но­ми­че­ским выдум­кам, сво­им при­хотям и капри­зам; он хоро­шо знал, что зна­чит хозяй­ский окрик и хозяй­ская плет­ка, — пусть теперь дру­гие узна­ют, что зна­чит его окрик и его плет­ка; он видел вокруг себя про­из­вол, часто гру­бый и бес­смыс­лен­ный, — теперь его воля будет зако­ном. Преж­няя жизнь не вос­пи­та­ла в нем ни люб­ви, ни ува­же­ния к кому бы то ни было и к чему бы то ни было: он живет сей­час собой, для себя, ради себя. Удо­воль­ст­вие и выго­да — вот рыча­ги, кото­рые дви­жут всей его жиз­нью; ради них он пой­дет на пре­ступ­ле­ние, зало­мит взят­ку, пре­даст, убьет, разо­рит. Отпу­щен­ни­ки, кото­рые по воле импе­ра­то­ров ста­но­ви­лись у кор­ми­ла прав­ле­ния, были сущим бичом для тех, кому при­хо­ди­лось испы­тать на себе их власть. «Цар­ски­ми пра­ва­ми он поль­зо­вал­ся в духе раба (ser­vi­li in­ge­nio) со всей сви­ре­по­стью и стра­стью к наслаж­де­ни­ям» — эти сло­ва Таци­та, кото­ры­ми он харак­те­ри­зо­вал дея­тель­ность Фелик­са, Клав­ди­е­ва отпу­щен­ни­ка, управ­ляв­ше­го одно вре­мя Иуде­ей (Tac. hist. V. 9), хоро­шо подо­шли бы mu­ta­tis mu­tan­dis ко мно­гим отпу­щен­ни­кам. Адри­ан, отстра­нив­ший их от всех важ­ных государ­ст­вен­ных постов, не без осно­ва­ния обви­нял отпу­щен­ни­ков в бед­ст­ви­ях и пре­ступ­ле­ни­ях преж­них цар­ст­во­ва­ний; он глядел в корень вещей: отпу­щен­ник мог быть под­дан­ным, но дале­ко не все­гда ста­но­вил­ся граж­да­ни­ном²⁰.

Не сле­ду­ет, конеч­но, по таким зло­ве­щим фигу­рам судить обо всех отпу­щен­ни­ках: было нема­ло и таких, кото­рые не употреб­ля­ли свое богат­ство и власть во зло. Наи­бо­лее спра­вед­ли­вым по отно­ше­нию к этим людям ока­зал­ся Пет­ро­ний, он, конеч­но, досы­та нахо­хотал­ся над Три­маль­хи­о­ном и его женой, но при всем сво­ем неве­же­стве, гру­бых мане­рах, без­вкус­ных выдум­ках Три­маль­хи­он оста­ет­ся непло­хим чело­ве­ком и над ним сме­ешь­ся без жел­чи и него­до­ва­ния — так, как сме­ял­ся сам Пет­ро­ний. Он оста­вил бес­по­доб­ные зари­сов­ки бед­ных про­стых отпу­щен­ни­ков, собрав­ших­ся за сто­лом Три­маль­хи­о­на, и эти зари­сов­ки сде­ла­ны с весе­лой насмеш­кой, прав­да, но и с несо­мнен­ной долей сим­па­тии.

А эти бед­ные про­стые отпу­щен­ни­ки и состав­ля­ли основ­ную мас­су осво­бож­ден­но­го люда. Они работа­ли в сво­их скром­ных мастер­ских, тор­го­ва­ли в мелоч­ных лав­чон­ках, пере­би­ва­лись со дня на день, откла­ды­ва­ли сего­дня сестер­ций, а зав­тра, глядишь, и целый дина­рий, работа­ли не покла­дая рук, ско­ла­чи­ва­ли себе состо­я­ние, то чест­ным путем, а то и не без хит­ро­сти и обма­на, а с.285 ско­ло­тив, кида­лись выку­пать отца или мать, сест­ру или бра­та, томив­ших­ся в раб­стве, и меч­та­ли, ден­но и нощ­но меч­та­ли о том, как они устро­ят судь­бу сво­их детей: хоро­шо выда­дут замуж дочь, а глав­ное, поста­вят на ноги сына, дадут ему обра­зо­ва­ние, выве­дут в люди, сде­ла­ют его чело­ве­ком, рим­ля­ни­ном: он-то уж будет при­пи­сан к три­бе; он-то уж назо­вет в офи­ци­аль­ной над­пи­си, или под­пи­сы­ва­ясь, имя род­но­го отца, не патро­на. С ост­рой наблюда­тель­но­стью под­лин­но­го масте­ра Пет­ро­ний сумел под­ме­тить эту меч­ту и заботу у одно­го из застоль­ни­ков Три­маль­хи­о­на, и что еще уди­ви­тель­нее, — он, кото­рый был и по сво­е­му вос­пи­та­нию, и по сво­е­му куль­тур­но­му уров­ню, и по сво­е­му ран­гу дей­ст­ви­тель­но чело­ве­ком дру­го­го мира, сумел рас­ска­зать о ней так, что и сей­час, через две тыся­чи лет, с пол­ным сочув­ст­ви­ем слу­ша­ешь это­го отца, кото­рый поку­па­ет книж­ки для сына: «пусть поню­ха­ет зако­нов» и уго­ва­ри­ва­ет его учить­ся — «посмот­ри-ка, чем был бы чело­век без уче­ния!»

Рабы-ремес­лен­ни­ки и тор­гов­цы о сво­ей дея­тель­но­сти в над­пи­сях не сооб­ща­ли; отпу­щен­ни­ки дела­ли это охот­но. Раб, зани­мав­ший­ся каким-либо ремеслом, не бро­сал при­выч­но­го дела и по выхо­де на сво­бо­ду: над­пи­си, остав­лен­ные отпу­щен­ни­ка­ми, свиде­тель­ст­ву­ют о дея­тель­но­сти рабов в той же мере, как и о дея­тель­но­сти отпу­щен­ни­ков. Тор­гов­ля и ремес­ло и в Риме, и в Ита­лии нахо­дят­ся в их руках.

Про­смот­рев тома латин­ских над­пи­сей, выно­сишь убеж­де­ние, что не будь этих смет­ли­вых голов и уме­лых трудо­лю­би­вых рук, «вла­ды­кам все­лен­ной, наро­ду, оде­то­му в тоги», нече­го было бы есть и не во что одеть­ся. Они тор­гу­ют хле­бом и мясом, ово­ща­ми и фрук­та­ми, дела­ют мебель, порт­ня­жат и сапож­ни­ча­ют, изготов­ля­ют тка­ни и кра­сят их, моют шер­стя­ную одеж­ду. Они работ­ни­ки по метал­лу, каме­но­те­сы, скуль­п­то­ры и юве­ли­ры, учи­те­ля и вра­чи. Они работо­спо­соб­ны, цеп­ки, уме­ют выплыть наверх и добить­ся сво­его. Ага­фа­бул, раб, работав­ший в круп­ном кир­пич­ном про­из­вод­стве Доми­ция Афра, еще в быт­ность рабом, имел двух соб­ст­вен­ных под­руч­ных («вика­ри­ев»); вый­дя на волю, он купил еще дво­их. Один из этих рабов, Тро­фим, стал его отпу­щен­ни­ком и зара­ба­ты­вал столь­ко, что обза­вел­ся пятью раба­ми. Дефф под­счи­тал, что в Риме в эпо­ху ран­ней импе­рии из 486 ремес­лен­ни­ков, тор­гов­цев и людей сво­бод­ных про­фес­сий, толь­ко 47 чело­век были с.286 уро­жен­ца­ми Ита­лии или Рима, при­чем неиз­вест­но, может быть, и они были в каком-то колене потом­ка­ми отпу­щен­ни­ков. В таком про­мыш­лен­ном горо­де, как Пом­пеи, изготов­ле­ние гару­ма, шер­стя­ное и кра­силь­ное про­из­вод­ства нахо­ди­лись в веде­нии отпу­щен­ни­ков. Самым круп­ным денеж­ным воро­ти­лой был здесь отпу­щен­ник Цеци­лий Юкунд, судя по его физио­но­мии, уро­же­нец Восто­ка, ско­рее все­го, еврей. В кро­хот­ных Улу­б­рах из деся­ти мель­ни­ков (мель­ни­цы в древ­ней Ита­лии все­гда были объ­еди­не­ны с пекар­ней) девять чело­век были отпу­щен­ни­ка­ми. В этом же город­ке тор­го­вый цех состо­ял из 17 чело­век, из них толь­ко один был сво­бод­но­рож­ден­ным.

Судь­ба это­го трудо­во­го люда быва­ла раз­лич­на: мно­гие оста­ва­лись бед­ня­ка­ми, сни­ма­ли в какой-нибудь инсу­ле скром­ную табер­ну, устра­и­ва­ли здесь свою мастер­скую, кото­рая одно­вре­мен­но была и лав­кой, и пере­би­ва­ясь со дня на день, в кон­це кон­цов ско­ла­чи­ва­ли себе состо­я­ние, поз­во­ляв­шее жить скром­но, но без­бед­но. Неко­то­рые выби­ва­лись из бед­но­сти, заво­ди­ли свои пред­при­я­тия, в кото­рых работа­ли их соб­ст­вен­ные рабы и отпу­щен­ни­ки, и ста­но­ви­лись круп­ны­ми, замет­ны­ми фигу­ра­ми в ита­лий­ских про­вин­ци­аль­ных горо­дах. И здесь мож­но наблюдать явле­ние, на кото­ром сто­ит оста­но­вить­ся.

Латин­ская лите­ра­ту­ра зна­ко­мит нас глав­ным обра­зом с Римом: о нем пишут и вос­хи­ща­ют­ся им поэты авгу­стов­ско­го вре­ме­ни, его нра­вы клей­мят Юве­нал и Мар­ци­ал; скорб­ны­ми осуж­де­ни­я­ми Рима пест­рят стра­ни­цы Сене­ки и Пли­ния Стар­ше­го. Зачи­ты­ва­ясь ими, мы часто забы­ва­ем, что Рим — толь­ко один уго­лок рим­ско­го мира, что Ита­лия и Рим не одно и то же. В ита­лий­ских горо­дах и в Риме носи­ли, прав­да, оди­на­ко­вую одеж­ду, ели оди­на­ко­вую пищу и оди­на­ко­во про­во­ди­ли день, но чув­ст­во­вать и думать начи­на­ли по-ино­му. Жизнь в этих горо­дах была про­ще и стро­же. Не было дво­ра с его тле­твор­ной атмо­сфе­рой, не было наг­лых пре­то­ри­ан­цев, пре­смы­каю­щих­ся сена­то­ров, тол­пы свет­ских без­дель­ни­ков и празд­ной, живу­щей подач­ка­ми тол­пы. Игры устра­и­ва­лись здесь зна­чи­тель­но реже, разда­чи хле­ба и съест­ных при­па­сов были ред­ки и слу­чай­ны (город­ские маги­ст­ра­ты обыч­но озна­ме­но­вы­ва­ли этой щед­ро­стью свое вступ­ле­ние в долж­ность) — на них нече­го было рас­счи­ты­вать. Надо было работать. В окрест­но­стях, в сво­их ого­ро­ди­ках и сади­ках, труди­лись не покла­дая рук кре­стьяне; с.287 город ожив­ля­ла ремес­лен­ная и тор­го­вая дея­тель­ность. Эти горо­да, ничем осо­бен­но не при­ме­ча­тель­ные, и насе­ле­ние их, серь­ез­ное, работя­щее и трудо­лю­би­вое, еще ждет вни­ма­тель­но­го любя­ще­го иссле­до­ва­те­ля. И не толь­ко иссле­до­ва­те­ля их мате­ри­аль­ной куль­ту­ры.

Сто­ли­ца обыч­но снаб­жа­ет про­вин­цию иде­я­ми, в древ­ней Ита­лии слу­чи­лось наобо­рот: новое про­би­ва­ет­ся в про­вин­ци­аль­ных горо­дах. Мед­лен­но, неза­мет­но для самих оби­та­те­лей этой тихой глу­ши воз­ни­ка­ет иной строй мыс­лей и чувств, по-дру­го­му начи­на­ют сла­жи­вать­ся отно­ше­ния меж­ду людь­ми. Не сле­ду­ет, конеч­но, думать, что здесь про­воз­гла­сят прин­цип равен­ства всех людей, но что отпу­щен­ник чув­ст­ву­ет себя тут ина­че, чем в Риме, это несо­мнен­но. В Риме он все­гда вне город­ской и обще­ст­вен­ной жиз­ни (импе­ра­тор­ские отпу­щен­ни­ки, зани­маю­щие офи­ци­аль­ные долж­но­сти, не идут в счет и в силу сво­его исклю­чи­тель­но­го поло­же­ния, и сво­его неболь­шо­го чис­ла), он думать не сме­ет о том, чтобы вой­ти в нее, а в ита­лий­ском горо­де и дума­ет об этом, и стре­мит­ся к это­му. Он не ску­пясь тра­тит свои сред­ства на бла­го­устрой­ство горо­да, куда занес­ла его судь­ба: ремон­ти­ру­ет бани, поправ­ля­ет обвет­шав­ший храм, зама­щи­ва­ет ули­цы. Рас­чет у него, конеч­но, корыст­ный: ему хочет­ся выдви­нуть­ся, создать себе имя, насто­ять на том, чтобы забы­ли, как он «в раб­ском виде» бегал по этим ули­цам. Рас­чет уда­ет­ся: город бла­го­дар­но откли­ка­ет­ся на его щед­рость: поз­во­ля­ет ему отве­сти в свой дом воду от обще­ст­вен­но­го водо­про­во­да, удо­ста­и­ва­ет почет­но­го места на зре­ли­щах, откры­ва­ет его сыну доро­гу в город­скую думу. Город, куда несколь­ко лет назад при­ве­ли его в цепях, ста­но­вит­ся для него роди­ной, доро­гим местом, и он любов­но и вни­ма­тель­но спе­шит облег­чить его нуж­ды, укра­сить его, помочь его жите­лям. Он и ста­ро­жи­лы объ­еди­ня­ют­ся в этой люб­ви, в гор­до­сти сво­им горо­дом. Он ста­но­вит­ся сво­им, и сам пере­ста­ет чув­ст­во­вать себя чужа­ком. Пада­ют сте­ны того страш­но­го пустын­но­го мира, в кото­ром оди­но­ко живет раб, — отныне он член обще­ства. В малень­ком ита­лий­ском город­ке совер­ша­лось посте­пен­ное отми­ра­ние «раб­ской души» у одних, а у дру­гих начи­на­ли про­би­вать­ся рост­ки ново­го отно­ше­ния ко вче­раш­не­му рабу: его начи­на­ли при­зна­вать сво­им и рав­ным.

Это еще не все: отпу­щен­ник — врач, учи­тель, хозя­ин мастер­ской, работа кото­рой ему до тон­ко­сти извест­на, — свои сред­ства с.288 при­об­рел работой и потрудить­ся для горо­да смог бла­го­да­ря этой рабо­те. Это видит весь город, и посте­пен­но начи­на­ет менять­ся отно­ше­ние к тру­ду, исче­за­ет пре­не­бре­же­ние к нему, столь харак­тер­ное для Рима и его насе­ле­ния. Неза­мет­но рож­да­ет­ся новое миро­воз­зре­ние, воз­ни­ка­ют новые чув­ства и мыс­ли, по-ино­му вос­при­ни­ма­ет­ся жизнь. Всмот­реть­ся в это новое, объ­яс­нить его появ­ле­ние — это оче­ред­ная зада­ча нашей нау­ки, и не Рим, а горо­да Ита­лии долж­ны сей­час в первую оче­редь при­влечь вни­ма­ние иссле­до­ва­те­ля.