Античная мифология в историческом контексте

Часть II. Античная мифология и армия Римской империи.

Широ­кое исполь­зо­ва­ние мифо­ло­ги­че­ских обра­зов в укра­ше­нии над­гроб­ных памят­ни­ков нача­лось в Ита­лии при Авгу­сте. Мифо­ло­ги­че­ский язык по заме­ча­нию Н. В. Вулих стал свое­об­раз­ным кодом, при­су­щим изо­бра­зи­тель­но­му искус­ству и поэ­зии той эпо­хи¹.

Эта тен­ден­ция была харак­тер­на и для такой свое­об­раз­ной обла­сти антич­но­го искус­ства как оформ­ле­ние над­гроб­ных памят­ни­ков. Едва ли обра­ще­ние к обра­зам клас­си­че­ской мифо­ло­гии было при­су­ще искус­ству одной лишь Ита­лии. Для пери­о­да нача­ла импе­рии мож­но уже с пол­ным пра­вом гово­рить о скла­ды­ва­нии еди­но­го куль­тур­но­го про­стран­ства в рам­ках антич­ной гре­ко-рим­ской циви­ли­за­ции. Рецеп­ция изо­бра­зи­тель­ным искус­ст­вом сим­во­лов и обра­зов клас­си­че­ской мифо­ло­гии харак­тер­на даже для пери­фе­рии антич­но­го мира того вре­ме­ни².

Рим­ская армия в тече­ние I века, про­дви­га­ясь с юга Бал­ка­но-Дунай­ско­го реги­о­на на север, к кон­цу сто­ле­тия была скон­цен­три­ро­ва­на на Дунае, обра­зо­вав дунай­ский лимес. И хотя доста­точ­но зна­чи­тель­ная груп­па войск до 86 г. нахо­ди­лась в Дал­ма­ции, и круп­ный рим­ский гар­ни­зон был раз­ме­щен на лево­бе­ре­жье Дуная после окку­па­ции в нача­ле II в. Дакии, все-таки имен­но Дунай, разде­лен­ный на пан­нон­ский и мезий­ский сек­то­ра, являл­ся основ­ной зоной при­сут­ст­вия рим­ских войск в реги­оне. Пер­вый леги­он­ный лагерь на Дунае — Кар­нун­тум в окрест­но­стях совре­мен­ной Вены — появил­ся еще при Тибе­рии. На рубе­же I—II вв. офор­ми­лась систе­мы дунай­ско­го лиме­са на сред­нем и ниж­нем участ­ке реки. Созда­ние лиме­са вело к раз­ви­тию сна­ча­ла ква­зи­го­род­ской, а затем и город­ской без вся­ких ого­во­рок инфра­струк­ту­ры вокруг боль­ших и малых воен­ных баз. Одним из эле­мен­тов этой инфра­струк­ту­ры были клад­би­ща. Рядом с леги­он­ны­ми лаге­ря­ми и база­ми вспо­мо­га­тель­ных войск во II—III вв. воз­ник­ло мно­же­ство горо­дов с пра­ва­ми рим­ских коло­ний и муни­ци­пи­ев. Осно­ву насе­ле­ния кото­рых состав­ля­ли отстав­ные воен­ные — вете­ра­ны. Нема­ло воен­ных гар­ни­зо­нов нахо­ди­лось внут­ри Бал­ка­но-дунай­ско­го реги­о­на. Вой­ска охра­ня­ли гор­няц­кие посел­ки и шах­ты по добы­че желе­за, сереб­ра, золота и дру­гих метал­лов, необ­хо­ди­мых лиме­су и импе­ра­тор­ской казне, при­ни­ма­ли уча­стие в управ­ле­нии про­вин­ци­аль­ны­ми горо­да­ми, пле­мен­ны­ми терри­то­ри­я­ми. В резуль­та­те нема­ло воин­ских и вете­ран­ских памят­ни­ков нахо­дит­ся во внут­рен­ней части лимит­роф­ных про­вин­ций. На гра­ни­це воен­ные высту­па­ли vo­lens-no­lens не толь­ко пред­ста­ви­те­ля­ми Рим­ско­го государ­ства, но и носи­те­ля­ми высо­кой антич­ной циви­ли­за­ции. Имен­но через армию на пери­фе­рии Импе­рии рас­про­стра­ня­лись, в част­но­сти, фор­мы погре­баль­но­го риту­а­ла, типы над­гроб­ных памят­ни­ков, при­су­щие антич­но­му миру. Армия как осо­бая фор­ма соци­у­ма накла­ды­ва­ла порой на эле­мен­ты антич­ной куль­ту­ры спе­ци­фи­че­ский отпе­ча­ток. Так, напри­мер, если погре­баль­ные обряды воен­ных прак­ти­че­ски не отли­ча­лись от при­ня­тых в среде граж­дан­ско­го насе­ле­ния Ита­лии³, то над­гроб­ные памят­ни­ки рим­ских сол­дат име­ли опре­де­лен­ную спе­ци­фи­ку. С выдви­же­ни­ем на линию Рей­на и Дуная, рим­ская армия при­нес­ла с собой раз­лич­ные фор­мы над­гроб­ных памят­ни­ков, при­ня­тые в Ита­лии. Наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ной была сте­ла — пря­мо­уголь­ная плос­кая пли­та с полем для тек­ста и укра­шен­ная рас­ти­тель­ным орна­мен­том. Если в среде граж­дан­ско­го насе­ле­ния наи­боль­шее рас­про­стра­не­ние име­ли сте­лы, не пре­вы­шав­шие в высоту более 1—1,5 м, то высота воин­ских стел, как пра­ви­ло, пре­вы­ша­ет 2 м⁴. Ф. Берар обра­тил вни­ма­ние на необык­но­вен­ное богат­ство мора­ли­за­тор­ско­го сло­ва­ря вете­ран­ских эпи­та­фий из Лион­ской Гал­лии, харак­тер­ное и для дру­гих реги­о­нов. В эпи­та­фи­ях сами вете­ра­ны назы­ва­ют­ся вер­ны­ми мужья­ми, жены, как пра­ви­ло, несрав­нен­ны, а дети бла­го­че­сти­вы. Дав­но под­ме­че­на склон­ность рим­ских сол­дат и вете­ра­нов к округ­ле­нию воз­рас­та в текстах на над­гроб­ных памят­ни­ках. Воен­ные над­гро­бия отли­ча­ла так­же тяга к выспрен­не­му, сти­хотвор­но­му сло­гу эпи­та­фий⁵.

Сти­хотвор­ные эпи­грам­мы, так назы­вае­мые car­mi­na epi­gra­phi­ca, широ­ко пред­став­ле­ны на воин­ских памят­ни­ках из Бал­ка­но-дунай­ско­го реги­о­на: IMS II (Vi­mi­na­cium), 113; IMS II (Vi­mi­na­cium), 126; IMS I (Sin­gi­du­num), 48 = AE 1987, 852 = CIL III 6306 = CIL III 8153; IMS I (Sin­gi­du­num), 49; CIL III 2835 (Bur­num); CIL III 6416 (Bur­num); CIL III 6418 (Bur­num); IMS I (Sin­gi­du­num), 53; CIL III 11229 (Car­nun­tum). Иссле­до­ва­те­ли пола­га­ют, что сти­хотвор­ные эпи­та­фии воен­ных созда­ва­лись под несо­мнен­ным вли­я­ни­ем зна­ком­ства с твор­че­ст­вом рим­ских поэтов Лукре­ция, Катул­ла, Вер­ги­лия, Про­пер­ция, Овидия (IMS I (Sin­gi­du­num), n. 48, P. 74; n. 49, P. 76). Даже в кон­це III в. мно­гие рим­ские вои­ны зна­ли сти­хи Вер­ги­лия наизусть (SH A. Car., Ca­rin., Nu­mer. 13. 3—5). Сол­дат­ские дети часто носи­ли име­на геро­ев Вер­ги­ли­е­вой «Эне­иды»⁶.

В то же вре­мя в текстах сол­дат­ских эпи­та­фий порой про­слав­ля­ют­ся радо­сти жиз­ни (напри­мер, выпив­ка), неред­ко скво­зят само­иро­ния и насмеш­ли­вое отно­ше­ние к смер­ти. В ико­но­гра­фии воин­ских и вете­ран­ских над­гроб­ных памят­ни­ков весь­ма опе­ра­тив­но отра­жа­лись тен­ден­ции раз­ви­тия изо­бра­зи­тель­но­го искус­ства эпо­хи прин­ци­па­та. В част­но­сти, не обо­шло сто­ро­ной воен­ные гар­ни­зо­ны в Бал­ка­но-дунай­ском реги­оне «гре­че­ское воз­рож­де­ние», начав­ше­е­ся при покро­ви­тель­стве импе­ра­то­ра Адри­а­на. Тема­ти­ка пред­став­лен­ных на ряде памят­ни­ков мифо­ло­ги­че­ских обра­зов поза­им­ст­во­ва­на из попу­ляр­но­го во II—III вв. элли­ни­сти­че­ско­го искус­ства, кото­рое часто обра­ща­лось к обра­зам геро­ев тро­ян­ской эпо­пеи (осо­бен­но, Мене­лая и ранен­но­го Патрок­ла), Герак­ла, Медеи, Ифи­ге­нии и др.⁷.

Пути про­ник­но­ве­ния новых вея­ний в изо­бра­зи­тель­ном искус­стве на дунай­ский лимес были раз­но­об­раз­ны. Пона­ча­лу глав­ную роль игра­ла трас­са «янтар­но­го пути» через Акви­лею, Пето­вий и Кар­нун­тум, по кото­рой в Пан­но­нию про­дви­га­лись кон­тин­ген­ты рим­ских войск и пото­ки пере­се­лен­цев. Из Верх­ней Пан­но­нии мно­гие изо­бра­зи­тель­ные сюже­ты попа­да­ли в Мезию. Суще­ст­во­вал и дру­гой путь — через Дал­ма­цию, кото­рая так­же внес­ла зна­чи­тель­ный вклад в попол­не­ние мезий­ской груп­пы войск и в засе­ле­ние этой дале­кой про­вин­ции. Неко­то­рые изо­бра­зи­тель­ные сюже­ты вой­ска при­но­си­ли из преж­них мест дис­ло­ка­ции. Так вли­я­ние гре­че­ской куль­тур­ной тра­ди­ции на релье­фы над­гро­бий из вете­ран­ской коло­нии Ску­пи и из мест раз­ме­ще­ния воин­ских кон­тин­ген­тов во внут­рен­ней части Мезии осу­ществля­лось через Македо­нию, где в нача­ле прав­ле­ния Авгу­ста еще нахо­ди­лась зна­чи­тель­ная груп­па войск. Во II—III вв. мно­гие куль­тур­ные нов­ше­ства ста­ли про­ни­кать на дунай­ский лимес через устье Дуная из восточ­ных про­вин­ций импе­рии. В середине II—III вв. в горо­дах на адри­а­ти­че­ском побе­ре­жье Дал­ма­ции и на дунай­ском лиме­се рас­про­стра­ня­ют­ся сар­ко­фа­ги, при­во­зи­мые вод­ным путем из Афин, дру­гих горо­дов Гре­ции и Малой Азии. Это были мас­сив­ные, очень доро­гие памят­ни­ки из твер­дых пород кам­ня, бога­то укра­шен­ные релье­фа­ми, изо­бра­жав­ши­ми раз­лич­ные мифо­ло­ги­че­ские сюже­ты. Заказ­чи­ка­ми так назы­вае­мых атти­че­ских сар­ко­фа­гов были пред­ста­ви­те­ли муни­ци­паль­ной ари­сто­кра­тии и состо­я­тель­ные вете­ра­ны. Для этой кате­го­рии насе­ле­ния обла­да­ние таким памят­ни­ком было не про­сто жестом демон­стра­тив­но­го потреб­ле­ния и данью моде, но и свиде­тель­ст­вом при­част­но­сти к антич­ной куль­тур­ной тра­ди­ции. Рас­смот­ре­ние пред­став­лен­ных на воин­ских над­гроб­ных памят­ни­ков изо­бра­зи­тель­ных сюже­тов и сим­во­лов поз­во­ля­ет уточ­нить суще­ст­во­вав­шие в воин­ской среде пред­став­ле­ния о смер­ти, о месте чело­ве­ка в загроб­ном мире.

Пока сре­ди леги­о­не­ров пре­об­ла­да­ли уро­жен­цы Ита­лии и про­вин­ци­а­лы с ита­лий­ски­ми кор­ня­ми, т. е., в I—II вв., боль­шин­ство из них при­дер­жи­ва­лось гос­под­ст­во­вав­ше­го в антич­ном мире пред­став­ле­ния о веч­ном пре­бы­ва­нии душ умер­ших в поту­сто­рон­нем мире. С таким пред­став­ле­ни­ем соот­но­сил­ся обы­чай кре­ма­ции и захо­ро­не­ние пеп­ла в урнах. В соот­вет­ст­вии с ита­лий­ской кон­цеп­ци­ей me­mo­ria вои­ны вос­при­ни­ма­ли себя как чле­ны еди­ной семьи. Для обес­пе­че­ния нераз­рыв­ной свя­зи поко­ле­ний тре­бо­ва­лось хоро­шее каче­ство над­гроб­ных памят­ни­ков. Моги­ла при этом вос­при­ни­ма­лась как веч­ный дом покой­но­го. На памят­ни­ках изо­бра­жа­лись спе­ци­аль­ные сим­во­лы, при­зван­ные обес­пе­чить покой усоп­ше­го и непри­кос­но­вен­ность гроб­ни­цы. Одним из самых рас­про­стра­нен­ных охра­ни­тель­ных зна­ков на воин­ских над­гро­би­ях явля­лась as­cia — широ­кий плот­ни­чий топор, играв­ший так­же роль мастер­ка у камен­щи­ка⁸.

Асция игра­ла пре­до­сте­ре­гаю­щую роль, если изо­бра­жа­лась на пере­д­ней сто­роне сте­лы и без дру­гих инстру­мен­тов. В том же слу­чае, когда она нахо­ди­лась на тор­цо­вой сто­роне памят­ни­ка и наряду с дру­ги­ми инстру­мен­та­ми, она обо­зна­ча­ла про­фес­сио­наль­ную при­над­леж­ность умер­ше­го⁹.

Ино­гда изо­бра­же­ние плот­ни­чье­го топо­ри­ка сопро­вож­да­лось аббре­ви­а­ту­рой «S. A. D.» (sub as­cia de­di­ca­re). Впро­чем, мне­ние об охра­ни­тель­ном зна­че­нии асции на над­гроб­ных памят­ни­ках разде­ля­ет­ся не все­ми иссле­до­ва­те­ля­ми. Неко­то­рые из них счи­та­ют, что дан­ный инстру­мент являл­ся эмбле­мой чле­нов мисти­че­ских сект восточ­но­го про­ис­хож­де­ния¹⁰.

По мне­нию дру­гих уче­ных, асция изо­бра­жа­лась на памят­ни­ке в том слу­чае, если он ста­вил­ся поз­же, чем через год после смер­ти покой­но­го¹¹.

Изо­бра­же­ние откры­той ладо­ни, широ­ко рас­про­стра­нен­ное в элли­ни­сти­че­ском мире в каче­стве защи­щаю­ще­го могиль­ные памят­ни­ки сим­во­ла, так­же встре­ча­ет­ся на воин­ских над­гро­би­ях с дунай­ско­го лиме­са (IMS II (Vi­mi­na­cium), 79). Угро­зы в адрес осквер­ни­те­лей могил неред­ко содер­жа­лись в тек­сте эпи­та­фий: ILN 65 — [Si quis mo­nu­men­tum (se­pulchrum)] hoc vio[la­ve­rit] [---h]abe­bit deos i[ra­tos] [---]s et Ge­niu(m) IMP; CIL III 2632: si quis hoc se­pulchrum vio­la­re vo­lue­rit da­re de­bit fis­co; CIL VI 29913: si quis ti­tu­lum meum vio­la­ve­rit in­fe­rat aera­rio (ses­ter­cium) IX (mil­lia) n(um­mum).

На уровне обы­ден­но­го созна­ния было рас­хо­же мне­ние о том, что в цар­стве мерт­вых люди про­дол­жа­ют зани­мать­ся преж­ни­ми заня­ти­я­ми. Поэто­му на мно­гих воин­ских памят­ни­ках изо­бра­жа­лось воору­же­ние — щиты, шле­мы, коль­чу­ги, копья, мечи¹².

Иссле­до­ва­те­ли обра­ти­ли вни­ма­ние, что в I в. на рим­ских воин­ских мону­мен­тах изо­бра­жа­лось не совре­мен­ное ору­жие, а воору­же­ние из арсе­на­ла элли­ни­сти­че­ских армий¹³.

Эту точ­ку зре­ния под­твер­жда­ют извест­ные нам при­ме­ры изо­бра­же­ния воору­же­ния на воин­ских памят­ни­ках из Дал­ма­ции и Пан­но­нии: щит: CIL III 11210; RLiO 1926, 16, n. 17 — кон. I в.; CIL III 11213 (1-я пол. I в.) — на цоко­ле изо­бра­же­ны коль­чу­га и шлем цен­ту­ри­о­на; Vor­beck E. Mi­li­ta­rinscrif­ten aus Car­nun­tum. Wien, 1954, n. 197 — круг­лый щит с пере­кре­щен­ны­ми копья­ми; Cam­bi N., Ste­le iz kaz­noan­ti­cke grob­ni­ce u Du­go­polju // VAHD. 1993. N 86. S. 163, n. 5 — щит, тру­ба; — n. 3—4 — лук и стре­лы в кол­чане; Patsch K. Ar­chaeo­lo­gi­sche-epi­gra­phi­scheUn­ter­su­chun­gen zur Ge­schich­te der roe­mi­schen Pro­vinz Dal­ma­tien. Wien, 1912. N 8. Fig. 60 (Hu­mac) — мечи и щиты; CIL III 2716 (Gar­dun) — шлем, щит, пан­цирь и пр., и т. д. Со II в. про­яв­ля­ет­ся тен­ден­ция к реа­ли­сти­че­ско­му изо­бра­же­нию воору­же­ния и воен­но­го сна­ря­же­ния. Так, начи­ная с пери­о­да прав­ле­ния Тра­я­на на над­гро­би­ях стар­ших сол­дат, нахо­див­ших­ся в ран­гах фру­мен­та­ри­ев и спе­ку­ля­то­ров, появ­ля­ют­ся соот­вет­ст­ву­ю­щие зани­мае­мой ими долж­но­сти кон­суль­ско­го бене­фи­ци­а­рия жез­лы: VAHD. 1892, N 15. S. 97; Cam­bi N., Ra­pa­nic Z. Ara Lu­cija Gra­nija Prok­li­na // VAHD. 1979. N 72—73. S. 102; IMS II (Vi­mi­na­cium), 106 = CIL III 1650. На над­гро­би­ях, дати­ру­е­мых рубе­жом I—II в., мы можем увидеть изо­бра­же­ние цен­ту­ри­он­ской роз­ги: ILN 59; ILN, S. 99. На памят­ни­ках III в. мы видим уже вполне реа­ли­сти­че­ские, выпол­нен­ные с соблюде­ни­ем точ­ных дета­лей изо­бра­же­ния воору­же­ния: офи­цер­ский пан­цирь — Kol­sek V. Ce­leia — Stein­denkma­ler. Ljublja­na, 1967; n. 79 (No­ri­scher Krie­ger); Kol­sek V. Ce­leia — Stein­denkma­ler. Ljublja­na, 1967; n. 38 = CIL III 5218 (сол­дат леги­о­на II Ita­li­ca, пав­ший во вре­мя Дакий­ских войн пер­вой поло­ви­ны III в., изо­бра­жен в поход­ном сна­ря­же­нии того вре­ме­ни: в рубаш­ке, за спи­ной про­дол­го­ва­тый щит и дро­тик-пилум инте­рес­ной фор­мы с дву­мя утя­же­ле­ни­я­ми) и т. д., Изо­бра­жен­ные на памят­ни­ках рабо­чие инстру­мен­ты так­же выра­жа­ют уве­рен­ность зака­зы­вав­ших мону­мент людей в том, что эти инстру­мен­ты пона­до­бят­ся покой­но­му в загроб­ном мире. На ряде леги­о­нер­ских памят­ни­ков изо­бра­же­ны плот­ни­чьи или стро­и­тель­ные инстру­мен­ты — CIL III 4456 (Car­nun­tum); Suic M. No­viji nat­pi­si iz Bur­nu­mu // Dia­do­ra. 1970. N 5. S. 93—129; CIL III 14999; CIL III 15005; CIL III 15005 (1); CIL III 2833; CIL III 14998 (Bur­num, Дал­ма­ция). Сце­ны про­фес­сио­наль­ной жиз­ни покой­ных вои­нов изо­бра­жа­лись на их над­гроб­ных памят­ни­ках: CIL III 4679 (Sa­va­ria, Pan­no­nia Su­pe­rior) — чет­вер­ка быков везет повоз­ку с дву­мя людь­ми; RLiO. 1914. Bd. XIII, n. 37 (Car­nun­tum, Pan­no­nia Su­pe­rior) — на памят­ни­ке вои­на леги­о­на XV Apol­li­na­ris покой­ный пока­зан с топо­ром или пле­тью в руке перед повоз­кой, запря­жен­ной парой волов. На повоз­ке сто­ит еще один чело­век с топо­ром и пле­тью. Судя по одеж­де, это — мест­ный житель или воль­ноот­пу­щен­ник покой­но­го. Воз­мож­но, покой­ный сол­дат был пеку­а­ри­ем — погон­щи­ком скота. На при­над­ле­жа­щем сол­да­ту леги­о­на VII Clau­diae памят­ни­ке пока­за­на повоз­ка из трех лоша­дей, везу­щая трех чело­век: куче­ра во фра­кий­ском капю­шоне, умер­ше­го — в длин­ных шта­нах, с непо­нят­ным голов­ным убо­ром за голо­вой и свит­ком папи­ру­са (?) в руке, на коз­лах — раб со спе­ку­ля­тор­ским жез­лом — копьем в руках, что демон­стри­ру­ет офи­ци­аль­ный харак­тер поезд­ки. Покой­ный сол­дат был спе­ку­ля­то­ром, т. е., был занят в вой­ско­вой раз­вед­ке или же выпол­нял какие-то инспек­ци­он­ные функ­ции (IMS II (Vi­mi­na­cium), 106 = CIL III 1650). М. И. Ростов­цев обна­ру­жил ана­ло­гии это­му памят­ни­ку в галль­ских про­вин­ци­ях Рим­ской импе­рии¹⁴.

На памят­ни­ке, при­над­ле­жа­ще­му вете­ра­ну, став­ше­му затем деку­ри­о­ном — авгу­ром муни­ци­пия Вими­на­ция пока­за­на сце­на его авгур­ской дея­тель­но­сти. Двое воль­ноот­пу­щен­ни­ков рас­прав­ля­ют на сто­ле, нож­ки кото­ро­го в виде лап живот­но­го, ска­терть с дву­мя поло­са­ми. Два дру­гих либер­та, сто­я­щие по бокам, дер­жат авгур­ские жез­лы — li­tui. Пра­вая фигур­ка дер­жит в пра­вой руке еще и сви­ток. (IMS II (Vi­mi­na­cium), 73 = Vu­lic N. // Spo­me­nik. Srpska kraljevska aka­de­mija. 1931. N LXXI. Dru­gi raz­red. Vol. 55. S. 128.).

На рим­ско-про­вин­ци­аль­ных над­гроб­ных памят­ни­ках, как на воен­ных, так и на граж­дан­ских, изо­бра­жен­ный на порт­ре­те усоп­ший порой дер­жит в руке какой-то сви­ток: CIL III 5218 (Сeleia, No­ri­cum); IMS I (Sin­gi­du­num, Moe­sia), 35 и т. д., Этот сви­ток в науч­ной лите­ра­ту­ре при­ня­то счи­тать зна­ком рим­ско­го граж­дан­ства, кото­рое обрел при жиз­ни покой­ный¹⁵. Веро­ят­но, счи­та­лось, что в поту­сто­рон­ний мир чело­век заби­рал с собой и соот­вет­ст­ву­ю­щий пра­во­вой ста­тус. На рим­ских над­гроб­ных памят­ни­ках часто при­сут­ст­ву­ют изо­бра­же­ния людей. В евро­пей­ских про­вин­ци­ях были рас­про­стра­не­но несколь­ко типов над­гроб­ных памят­ни­ков с порт­рет­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми. В запад­ных и север­ных про­вин­ци­ях был попу­ля­рен имев­ший элли­ни­сти­че­ские кор­ни тип памят­ни­ка, где усоп­ший пока­зан в пол­ный рост, ино­гда в сопро­вож­де­нии домо­чад­цев. Сре­ди аук­си­ли­а­ри­ев и леги­он­ных всад­ни­ков поль­зо­вал­ся успе­хом рельеф кон­но­го вои­на. Сре­ди вете­ран­ских памят­ни­ков мож­но выде­лить такие, где изо­бра­жен бюст умер­ше­го инди­виду­аль­но, либо в сопро­вож­де­нии чле­нов фами­лии. Весь­ма рас­про­стра­не­на на памят­ни­ках из зоны дунай­ско­го лиме­са сце­на погре­баль­но­го бан­ке­та, на кото­рой покой­ный, пока­зан­ный круп­ным пла­ном, воз­ле­жит на ложе, супру­га сидит на сту­ле, а сын или слу­га сто­ит рядом. По наше­му мне­нию, сде­лан­ное на бос­пор­ском мате­ри­а­ле наблюде­ние Е. А. Саво­сти­ной о том, что изо­бра­же­ния умер­ше­го на памят­ни­ке пока­зы­ва­ют ста­дии его геро­иза­ции в соот­вет­ст­вии с cоци­аль­но-про­фес­сио­наль­ным ста­ту­сом¹⁶, под­твер­жда­ет­ся источ­ни­ка­ми с дунай­ско­го лиме­са. Фигу­ра умер­ше­го в пол­ный рост, в пол­ном бое­вом сна­ря­же­нии, изо­бра­же­на на памят­ни­ках, при­над­ле­жа­щих сол­да­там, нахо­див­шим­ся на дей­ст­ви­тель­ной служ­бе: CIL III 13484; RLiO. 1914. Bd. 12, n. 316 (все — Кар­нунт, эпо­ха Юли­ев-Клав­ди­ев); CIL III 11240 (Кар­нун­тум, II в.). Все они были не обре­ме­не­ны семьей и воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми. Соот­вет­ст­вен­но, сце­ны с погре­баль­ным бан­ке­том обна­ру­жи­ва­ют­ся толь­ко на вете­ран­ских над­гро­би­ях. Покой­ный на них пока­зан в граж­дан­ском пла­тье, в окру­же­нии домо­чад­цев: IMS VI (Scu­pi), 43; Ko­ra­ce­vic D. Nadgrob­na plo­ca pos­ve­ce­na ve­te­ra­nu le­gije VII Clau­dia // Zi­va An­ti­ka. N 33, 2, 1983, S. 215 = IMS VI (Scu­pi), 41; IMS VI (Scu­pi), 43; IMS VI (Scu­pi), 59; IMS I (Sin­gi­du­num), 233; IMS I (Sin­gi­du­num), 34. По мне­нию М. Мир­ко­вич, сце­на погре­баль­но­го бан­ке­та с при­сут­ст­ви­ем усоп­ше­го на вете­ран­ских памят­ни­ках из Ску­пи заим­ст­во­ва­на из гре­че­ской тра­ди­ции, тогда как ана­ло­гич­ная сце­на на памят­ни­ках из Син­гиду­ну­ма, отли­ча­ясь по раз­ме­рам изо­бра­же­ния и пред­став­лен­ным на нем моти­вам, соот­вет­ст­ву­ет образ­цам из Пан­но­нии¹⁷.

Пред­став­ля­ет опре­де­лен­ный инте­рес памят­ник из вете­ран­ской коло­нии Ску­пи (Мезия), где сме­ша­ны кано­ны изо­бра­же­ния покой­но­го в пол­ный рост и сце­на погре­баль­но­го бан­ке­та: IMS VI (Scu­pi), 47. Умер­ший — фру­мен­та­рий (интен­дант) леги­о­на VII Clau­dia пока­зан в виде боро­да­то­го сол­да­та в кира­се, дер­жа­ще­го в левой руке боль­шой круг­лый щит, а в пра­вой — копье. Спра­ва от него изо­бра­же­на сидя­щая жен­щи­на, по всей види­мо­сти — мать, кото­рая и поста­ви­ла памят­ник. Сле­ва — малень­кий чело­век в корот­кой туни­ке (слу­га?). Веро­ят­но, в гла­зах чле­нов воен­но­го сооб­ще­ства имен­но вете­ран, пол­но­стью выслу­жив­ший дол­гий срок воин­ской служ­бы, обза­вед­ший­ся семьей, а так­же имев­ший рабов и, соот­вет­ст­вен­но, воль­ноот­пу­щен­ни­ков, нахо­дил­ся на выс­шей сту­пень­ке посмерт­ной геро­иза­ции. На воин­ских над­гро­би­ях часто пока­зы­ва­лись живот­ные, кото­рые вос­при­ни­ма­лись людь­ми антич­но­го мира в каче­стве пси­хо­пом­пов — сопро­во­ди­те­лей души в мир теней. Наи­бо­лее попу­ляр­ный из пси­хо­пом­пов — дель­фин. Дель­фи­ны мас­со­во встре­ча­ют­ся на сол­дат­ских над­гро­би­ях из пан­нон­ско­го Кар­нун­та, начи­ная со вто­рой поло­ви­ны I в.: RLiO. 1926. Bd. 16, n. 17; RLiO. 1937. Bd. 18, n. 39; CIL III, 14358 (15); RLiO. 1933. Bd. 17, n. 80; CIL III, 11218; CIL III, 4456; RLiO. 1914. Bd. 12, n. 321; CIL III, 14358 (14); RLiO. 1926. Bd. 16, n. 32; RLiO. 1926. Bd. 16, n. 35; RLiO 1926. BD. 16, n. 26; RLiO. 1933. BD. 17, n. 79 (с рыбой во рту); RLiO. 1926. n. 119 (с рыбой во рту); II в. — RLiO. 1937. BD. 18, n. 63; CIL III, 11221; CIL III, 11222; RLiO. 1926. Bd. 16, n. 9; CIL III, 11234. Дель­фи­ны, обыч­но пар­но изо­бра­жае­мые в углах фрон­то­на сте­лы, поми­мо Пан­но­нии (Die roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria, S. 59), извест­ны так­же на воин­ских памят­ни­ках из Мезии (IMS II (Vi­mi­na­cium), 74; IMS III (Ti­ma­cum Mi­nus), P. 88; IMS VI (Scu­pi), 51). Образ дель­фи­на-пси­хо­пом­па на воин­ских памят­ни­ках заим­ст­во­ван из акви­лей­ской тра­ди­ции оформ­ле­ния над­гроб­ных памят­ни­ков. Соглас­но антич­ным пред­став­ле­ни­ям, дель­фин выно­сил тела утоп­лен­ни­ков на сушу, а так­же сопро­вож­дал душу усоп­ше­го в цар­ство мерт­вых через Оке­ан¹⁸. Для веря­щих в пере­се­ле­ние душ дель­фин являл­ся одним из вопло­ще­ний чело­ве­ка, а пото­му убий­ство дель­фи­нов суро­во осуж­да­лось. Ана­ло­гом дель­фи­на в каче­стве пси­хо­пом­па на фрон­то­нах воин­ских стел порой являл­ся так­же заим­ст­во­ван­ный из Акви­леи мор­ской конек: RLiO. 1937. Bd. 18, n. 39 (Car­nun­tum), IMS I (Sin­gi­du­num), 118.

Дель­фи­ны и мор­ские конь­ки часто встав­ля­лись в кон­текст сим­во­ли­ки, имев­шей дио­ни­сий­ские кор­ни или отно­сив­шей­ся изна­чаль­но к куль­ту Кибе­лы и Атти­са. Одна­ко в ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков быст­ро обна­ру­жи­лась тен­ден­ция к сти­ли­сти­че­ско­му еди­но­об­ра­зию, и на сме­ну сос­но­вой шиш­ке во фрон­тоне, окайм­лен­ной парой дель­фи­нов или мор­ских конь­ков, при­шел трезу­бец¹⁹.

В третьем веке живот­ные — пси­хо­пом­пы посте­пен­но вытес­ня­ют­ся из ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков, одна­ко в неко­то­рых гар­ни­зо­нах на дунай­ском лиме­се их изо­бра­же­ния встре­ча­ют­ся на воин­ских над­гро­би­ях и в IV в.: IMS I (Sin­gi­du­num), 41. На памят­ни­ках, постав­лен­ных вете­ра­на­ми чле­нам сво­ей семьи, ино­гда пока­за­ны заяц и птич­ка. Инте­рес­но, что заяц, как пра­ви­ло, сто­ит рядом с фигу­рой маль­чи­ка, а птич­ка — рядом с девоч­кой: CIL III 2030 (Sa­lo­na); CIL III 2052 (Сало­на); IMS I (Kos­maj), 121. Вполне веро­ят­но, что эти суще­ства здесь высту­па­ют в каче­стве пси­хо­пом­пов, соот­вет­ст­ву­ю­щих опре­де­лен­ным поло­воз­раст­ным клас­сам древ­не­го обще­ства. В ико­но­гра­фии рим­ских воин­ских над­гро­бий из Бал­ка­но-дунай­ско­го реги­о­на широ­ко пред­став­ле­на рас­ти­тель­ная сим­во­ли­ка, гене­ти­че­ски свя­зан­ная с ита­лий­ской тра­ди­ци­ей почи­та­ния умер­ших. Выше мы уже гово­ри­ли о свя­зи с мифо­ло­ге­мой кру­го­во­рота жиз­ни вино­град­но­го орна­мен­та и сос­но­вой шиш­ки. В деко­ре рим­ских над­гроб­ных памят­ни­ков прак­ти­че­ски повсе­мест­но пред­став­ле­на отдель­ным цвет­ком или вен­ком роза — цве­ток, дав­ший свое назва­ние ита­лий­ско­му празд­ни­ку поми­но­ве­ния усоп­ших. Реже для укра­ше­ния над­гро­бий масте­ра выре­за­ли цве­ты лото­са, попу­ляр­ные на памят­ни­ках из север­ной Ита­лии. Часто на сте­лах изо­бра­жа­лись цве­точ­ные и тра­вя­ные вен­ки и гир­лян­ды, соеди­няв­шие меж­ду собой бычьи голо­вы. Такие укра­ше­ния — букра­нии — типич­ные для Ита­лии, укра­ша­ли воин­ские сте­лы I в. в Дал­ма­ции. Порой вме­сто бычьих голов гир­лян­ды соеди­ня­ли пав­ли­ны или гри­фы. Харак­тер­ная для рим­ско-про­вин­ци­аль­ной камен­ной пла­сти­ки боязнь пусто­го про­стран­ства спо­соб­ст­во­ва­ла раз­ви­тию орна­мен­та. Наряду с самым рас­про­стра­нен­ным видом орна­мен­та — рас­ти­тель­ным над­гроб­ные памят­ни­ки в Пан­но­нии в I—II в. неред­ко укра­ша­ли аст­раль­ным деко­ром. Воин­ские памят­ни­ки часто укра­ша­лись звездоч­ка­ми, полу­ме­ся­ца­ми. Луна в кельт­ской и восточ­ных мифо­ло­ги­ях извест­на как сим­вол смер­ти. Кро­ме того, полу­ме­сяц на мону­мен­те мог свиде­тель­ст­во­вать о мит­ра­ист­ских сим­па­ти­ях усоп­ше­го. Изред­ка на воен­ных сте­лах из Дал­ма­ции встре­ча­ют­ся изо­бра­же­ния мол­ний (Cam­bi N. Ste­le iz kaz­noan­ti­cke grob­ni­ce u Du­go­polju // VAHD. 1993. N 86. S. 163, n. 5.), кото­рые, веро­ят­но, сле­ду­ет рас­смат­ри­вать как атри­бут Юпи­те­ра. Во вся­ком слу­чае, на алта­рях в честь Юпи­те­ра Все­бла­го­го Вели­чай­ше­го встре­ча­ют­ся изо­бра­же­ния мол­ний: RLiO. 1904. Bd. 5, n. 131 (Car­nun­tum). Попу­ляр­ность аст­ро­ло­гии в низах и вер­хах рим­ско­го обще­ства эпо­хи ран­ней импе­рии обще­из­вест­на. Не исклю­че­но, что еди­но­рог на вете­ран­ском над­гро­бии нача­ла II в. из Кар­нун­та являл­ся зна­ком дина­сти­че­ско­го лоя­лиз­ма покой­но­го, посколь­ку извест­но, что дан­ный пер­со­наж аст­раль­ной мифо­ло­гии счи­тал­ся покро­ви­те­лем дина­стии Фла­ви­ев: RLiO. 1933. Bd. 17, n. 77. Впро­чем, вполне веро­ят­но, что в дан­ном слу­чае мы видим на сол­дат­ском памят­ни­ке обо­зна­че­ние леги­он­ной эмбле­мы. Еди­но­рог слу­жил эмбле­мой для мно­гих леги­о­нов импе­рии, в том чис­ле и для рас­квар­ти­ро­ван­но­го в Кар­нун­те леги­о­на XV Apol­li­na­ris. И в этом слу­чае еди­но­рог свя­зан с аст­раль­ной темой, посколь­ку буду­щий прин­цепс Окта­виан — осно­ва­тель леги­о­на так­же счи­тал еди­но­ро­га сво­им звезд­ным покро­ви­те­лем. Если рас­ти­тель­ный и аст­раль­ный декор был харак­те­рен для убран­ства как воен­ных, так и граж­дан­ских над­гроб­ных памят­ни­ков, то исполь­зо­ва­ние в деко­ре над­гроб­ных памят­ни­ков из зоны дунай­ско­го лиме­са опре­де­лен­ных видов живот­ных при­су­ще в боль­шей сте­пе­ни сол­дат­ским мону­мен­там. При Фла­ви­ях на воин­ских памят­ни­ках в Пан­но­нии рас­про­стра­ня­ет­ся лен­точ­ный декор в виде борь­бы хищ­ных живот­ных с тра­во­яд­ны­ми, пету­ши­ных боев: Die Roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria, n. 60, n. 62, n. 116. Тема охоты собак на оле­ня, веп­ря или зай­ца с нача­ла II в рас­про­стра­ня­ет­ся на воин­ские памят­ни­ки в Мезии: IMS I (Sin­gi­du­num), 233; IMS III/2 (Hor­reum Mar­gum), 92; IMS I (Kos­maj), 120. Соба­ка, охотя­ща­я­ся на каба­на или зай­ца, часто изо­бра­жа­лась на памят­ни­ках, где так­же был запе­чат­лен «фра­кий­ский всад­ник»²⁰.

Этот мест­ный бог неред­ко появ­ля­ет­ся на леги­о­нер­ских над­гро­би­ях во II—III в., когда воз­об­ла­дал прин­цип ком­плек­то­ва­ния войск по месту дис­ло­ка­ции. Е. А. Саво­сти­на, ана­ли­зи­ро­вав­шая ана­ло­гич­ные сюже­ты на антич­ных памят­ни­ках из Север­но­го При­чер­но­мо­рья, при­шла к заклю­че­нию, что в сце­нах тер­за­ния тра­во­яд­ных хищ­ни­ка­ми и сце­нах охоты гибель живот­но­го сим­во­ли­зи­ру­ет жерт­ву — залог веч­но­го кру­го­во­рота жиз­ни²¹.

На воин­ских над­гро­би­ях с дунай­ско­го лиме­са сце­на борю­щих­ся живот­ных при­зва­на была, по всей види­мо­сти, сим­во­ли­зи­ро­вать идею аго­на — борь­бы, кото­рая была близ­ка созна­нию вои­нов. Не слу­чай­но ана­ло­гич­ные сюже­ты, как гово­ри­лось ранее, укра­ша­ли воору­же­ние рим­ских сол­дат. На воин­ских памят­ни­ках встре­ча­ют­ся так­же груп­по­вые изо­бра­же­ния тяг­ло­вых живот­ных: упряж­ка из четы­рех быков (CIL III 4679, Sa­va­ria), упряж­ка из двух быков (RLiO. 1914. Bd. XIII, n. 37, Car­nun­tum), упряж­ка из трех лоша­дей (IMS II (Vi­mi­na­cium), 106 = CIL III 1650). Поми­мо живот­ных на памят­ни­ках изо­бра­же­ны так­же сами вои­ны вме­сте со слу­га­ми. Дан­ные изо­бра­же­ния отра­жа­ли рас­про­стра­нен­ные в I—II вв. пред­став­ле­ния о том, что в загроб­ном мире покой­ные про­дол­жа­ют свою преж­нюю про­фес­сио­наль­ную жизнь. Лошадь при­сут­ст­ву­ет не толь­ко на над­гро­би­ях при­вер­жен­цев куль­та Фра­кий­ско­го всад­ни­ка, но так­же и на мно­го­чис­лен­ных памят­ни­ках, при­над­ле­жа­щих всад­ни­кам вспо­мо­га­тель­ных частей или леги­о­нов. Покой­ный изо­бра­жен в этих слу­ча­ях либо вер­хом, либо рядом с конем, кото­ро­го дер­жит под узд­цы слу­га. При рас­смот­ре­нии эпи­та­фий леги­он­ных всад­ни­ков, отно­ся­щих­ся к I в., автор этих строк обра­тил вни­ма­ние, что сре­ди них нет ни одно­го вои­на моло­же трид­ца­ти лет. Мож­но пред­по­ло­жить, что уже в нача­ле импе­рии при­дан­ные леги­о­ну всад­ни­ки пере­ста­ли быть в чистом виде так­ти­че­ским под­разде­ле­ни­ем, а отно­си­лись к стар­ше­му воз­раст­но­му раз­ряду внут­ри сол­дат­ской мас­сы и одно­вре­мен­но — к чис­лу спе­ци­а­ли­стов, при­дан­ных шта­бу или выпол­няв­ших какие-то иные функ­ции. В поль­зу дан­но­го пред­по­ло­же­ния гово­рит так­же то обсто­я­тель­ство, что часто авто­ра­ми над­гроб­ных над­пи­сей ука­за­ны так­же всад­ни­ки, назвав­ши­е­ся «бра­тья­ми» умер­ше­го, имев­шие, одна­ко, иную имен­ную систе­му, неже­ли у покой­но­го. Вполне веро­ят­но, что речь идет о неко­ем погре­баль­ном сооб­ще­стве рав­ных по ста­ту­су вои­нов. Извест­но так­же, что леги­он­ные всад­ни­ки отли­ча­лись от пехо­тин­цев повы­шен­ным раз­ме­ров жало­ва­ния и пре­ми­аль­ных²².

Воз­вра­ща­ясь к живот­ным, часто изо­бра­жае­мым на воин­ских памят­ни­ках, сле­ду­ет упо­мя­нуть так­же соба­ку и змею — рас­про­стра­нен­ные атри­бу­ты загроб­но­го мира. Отдель­но­го упо­ми­на­ния заслу­жи­ва­ет орел, кото­рый в антич­ной тра­ди­ции обыч­но игра­ет роль пси­хо­пом­па — спут­ни­ка души в цар­ство мерт­вых²³.

На рим­ских воин­ских памят­ни­ках его зна­че­ние иное. Орел сим­во­ли­зи­ро­вал там важ­ней­ший из леги­он­ных знач­ков: RLiO. 1914. Bd. 12, n. 321 (Car­nun­tum); Cam­bi N. Two Sol­diers’ Ste­lai from Sa­lo­na…, S. 68). Изо­бра­же­ния знач­ки воин­ских частей, играв­шие роль зна­мен, в част­но­сти, мани­пу­ляр­ных, встре­ча­ют­ся на сол­дат­ских над­гро­би­ях: CIL III 13482 (2) (Car­nun­tum); Patsch K. Ar­chaeo­lo­gi­sche-epi­gra­phi­sche Un­ter­su­chun­gen zur Ge­schich­te der roe­mi­schen Pro­vinz Dal­ma­tien. Wien 1912. N VIII. Fig. 61. (Bur­num). На сол­дат­ских над­гро­би­ях порой встре­ча­ют­ся сим­во­лы, исполь­зо­ван­ные государ­ст­вом для про­па­ган­ды мифа о нескон­чае­мом «золо­том веке» Рима: IMS I (Sin­gi­du­num), 32 = CIL III 1666 — капи­то­лий­ская вол­чи­ца с близ­не­ца­ми Рому­лом и Ремом; CIL III 14358 (15) (Car­nun­tum) — шар как сим­вол веч­но­сти «золо­то­го века», актив­но при­ме­няв­ший­ся в импе­ра­тор­ской про­па­ган­де I в.; RLiO. 1926. Bd. 16, n. 119; CIL III 4455 (Car­nun­tum) — ладо­ни в руко­по­жа­тии. Сим­вол руко­по­жа­тия интен­сив­но экс­плу­а­ти­ро­вал­ся в дина­сти­че­ской про­па­ган­де Юли­ев-Клав­ди­ев для обо­зна­че­ния согла­сия меж­ду прин­ца­ми²⁴. Руко­по­жа­тие как сим­вол внут­риди­на­сти­че­ско­го согла­сия встре­ча­лось на моне­тах Авгу­ста, Вес­па­си­а­на, Доми­ци­а­на, Нер­вы²⁵.

В армии этот сим­вол обо­зна­чал солидар­ность меж­ду раз­лич­ны­ми воин­ски­ми частя­ми. Тацит в «Исто­рии» упо­ми­на­ет, что во вре­мя граж­дан­ской вой­ны 68—69 гг. леги­о­ны, не желаю­щие кро­во­про­ли­тия, под­ни­ма­ли штан­дарт с пере­пле­тен­ны­ми в руко­по­жа­тии ладо­ня­ми. Руко­по­жа­тие на над­гроб­ном памят­ни­ке озна­ча­ло узы воин­ской солидар­но­сти, кото­рые не в силах разо­рвать даже смерть. Как выра­же­ние про­фес­сио­наль­ной гор­до­сти и одно­вре­мен­но как про­яв­ле­ние лояль­но­сти опре­де­лен­но­му импе­ра­то­ру могут рас­смат­ри­вать­ся зна­ки воин­ско­го отли­чия — фале­ры, оже­ре­лья, брас­ле­ты и вен­ки, изо­бра­жае­мые на сол­дат­ских памят­ни­ках²⁶.

Наи­бо­лее ори­ги­наль­но демон­стра­ция лоя­лиз­ма кон­крет­но­му пра­вя­ще­му дому про­яв­ля­лась, на наш взгляд, в при­чес­ках и сти­ле одеж­ды вете­ра­нов и их поло­вин, изо­бра­жен­ных на памят­ни­ках. Иссле­до­ва­те­ли ико­но­гра­фии рим­ских над­гроб­ных памят­ни­ков дав­но обра­ти­ли вни­ма­ние, что сол­да­ты и вете­ра­ны, а так­же их супру­ги тща­тель­но под­ра­жа­ли в при­чес­ках и моде ноше­ния одеж­ды импе­ра­то­рам и импе­ра­три­цам²⁷.

Таким обра­зом, при­вер­жен­ность прин­ци­пу обя­за­тель­ст­вен­ных свя­зей, свя­зы­ваю­щих вете­ра­на и импе­ра­то­ра как кли­ен­та и патро­на, не толь­ко спо­соб­ст­во­ва­ла утвер­жде­нию рим­ско­го обра­за жиз­ни в широ­ких кру­гах насе­ле­ния лимит­роф­ных про­вин­ций, но и утвер­жда­ла образ­цы тогдаш­ней моды «hau­te cou­tu­re» на дале­ких окра­и­нах импе­рии. Вер­ность сво­е­му кли­ент­ско­му дол­гу в отно­ше­нии авгу­стей­ше­го патро­на тол­ка­ла порой вете­ра­нов на нару­ше­ние прин­ци­па dam­na­tio me­mo­riae — забве­ния, на кото­рое обре­кал рим­ский сенат наи­бо­лее нена­вист­ных ему прин­цеп­сов. Так в эпи­та­фии быв­ше­го цен­ту­ри­о­на леги­о­на II Adjut­rix, состав­лен­ной в нача­ле II века, с гор­до­стью сооб­ща­ет­ся о мно­го­чис­лен­ных награ­дах, полу­чен­ных от Доми­ци­а­на в вой­нах с дака­ми (Lju­bic S. Nad­pis rimski iz Mit­ro­vi­ce // VHAD. 1890. N 12. S. 1 (Sir­mium, Pan­no­nia In­fe­rior). Сле­ду­ет отме­тить, что люби­мец сол­дат Доми­ци­ан был впо­след­ст­вии пре­дан сена­том забве­нию.

В ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков часто пред­став­ле­ны сюже­ты клас­си­че­ской мифо­ло­гии. Боль­шин­ство из них свя­за­но с трак­тов­кой смер­ти как похи­ще­ния и свя­за­но с мону­мен­та­ми, кото­рые воен­ные ста­ви­ли сво­им женам. Одним из самых попу­ляр­ных мифо­ло­ги­че­ских сюже­тов, свя­зан­ных с темой смер­ти как похи­ще­ния явля­ет­ся взя­тая из тро­ян­ско­го цик­ла исто­рия Еле­ны. Похи­ще­ние Еле­ны Пари­сом изо­бра­жа­лось на над­гроб­ных памят­ни­ках во II — пер­вой поло­вине III в., На памят­ни­ке из пан­нон­ской Сава­рии пока­за­ны два эпи­зо­да из исто­рии Еле­ны и Пари­са: их зна­ком­ство и бег­ство в Трою (Die roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria, n. 116). В Пан­но­нию сюжет похи­ще­ния Еле­ны про­ник из Ита­лии, где он встре­ча­ет­ся доста­точ­но часто в ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков эпо­хи прин­ци­па­та. Через Пан­но­нию, в свою оче­редь, он про­ник в Мезию. Про­дол­жа­ет тему «похи­ще­ния» изо­бра­же­ние на над­гроб­ных памят­ни­ках Медеи, бегу­щей с Ясо­ном (Brunsmid J. Ar­cheo­los­ke biljes­ke iz Dal­ma­cije i Pan­no­nije // VHAD. 1901. N IV. S. 126. n. 88: (Be­lo­var)). Медея пока­за­на вос­хо­дя­щей на борт кораб­ля. Ясон, оде­тый в граж­дан­скую одеж­ду, пода­ет ей руку. Этот сюжет, как отме­ча­ет Й. Брунш­мид, в пер­вой поло­вине II в. встре­ча­ет­ся в Верх­ней Пан­но­нии и Верх­ней Мезии. Из леги­он­но­го лаге­ря Новэ в Мезии извест­но несколь­ко изо­бра­же­ний на над­гроб­ных памят­ни­ках сце­ны похи­ще­ния фини­кий­ской царев­ны Евро­пы вопло­тив­шим­ся в быка Зев­сом. А. Садур­ска дати­ру­ет памят­ни­ки рубе­жом I—II вв²⁸.

Из дал­ма­тий­ской Сало­ны про­ис­хо­дит атти­че­ский сар­ко­фаг с изо­бра­же­ни­ем плен­ни­цы Ахил­ла Бри­се­иды, похи­ще­ние кото­рой Ага­мем­но­ном вызва­ло серь­ез­ный кри­зис в гре­че­ском лаге­ре во вре­мя тро­ян­ской вой­ны²⁹.

На памят­ни­ках из Верх­ней Пан­но­нии изве­стен сюжет похи­ще­ния Зев­сом Гани­меда³⁰.

На так назы­вае­мых атти­че­ских сар­ко­фа­гах, попу­ляр­ных сре­ди город­ской ари­сто­кра­тии про­вин­ции Дал­ма­ции в сер. II — сер. III вв., часто встре­ча­ют­ся сюже­ты охоты и смер­ти мифо­ло­ги­че­ских геро­ев. Охот­ни­чьи сюже­ты доста­точ­но раз­но­об­раз­ны: охота хищ­ни­ков на тра­во­яд­ных живот­ных, кен­тав­ров на львов. Осо­бо­го упо­ми­на­ния заслу­жи­ва­ет сюжет охоты гре­че­ских геро­ев Меле­а­г­ра, Ясо­на, Тесея, Дио­с­ку­ров и др. на калидон­ско­го веп­ря, изо­бра­жен­ный на одном из атти­че­ских сар­ко­фа­гов в горо­де Салоне — сто­ли­це рим­ской Дал­ма­ции (Ar­chaeo­lo­gi­sche Mu­seum in Split. Fueh­rer. Split, 1990. S. 11). Дан­ный сюжет при­вле­кал не толь­ко демон­стра­ци­ей vir­tus — доб­ле­сти геро­ев, убив­ших опас­но­го зве­ря. Через миф о калидон­ской охо­те крас­ной нитью про­хо­дит идея о неумо­ли­мо­сти рока. Как извест­но, спор из-за тро­фея после удач­но­го завер­ше­ния охоты при­вел к гибе­ли Меле­а­г­ра, наи­бо­лее бла­го­род­но пока­зав­ше­го себя во вре­мя кон­флик­та. Тем самым, сюжет с калидон­ской охотой пере­кли­ка­ет­ся с попу­ляр­ной темой гибе­ли геро­ев. Мотив гибе­ли геро­ев, попу­ляр­ный в искус­стве гре­че­ской клас­си­ки, часто встре­ча­ет­ся на сар­ко­фа­гах, изготов­лен­ных в атти­че­ских мастер­ских во II—III вв. для экс­пор­та в про­вин­ции Бал­ка­но-Дунай­ско­го реги­о­на, а так­же на более скром­ных памят­ни­ках, испол­нен­ных мест­ны­ми масте­ра­ми. К таким сюже­там отно­сят­ся борь­ба лапи­фов с кен­тав­ра­ми, изо­бра­жен­ная на памят­ни­ке из Сало­ны (Ar­chaeo­lo­gi­sche Mu­seum in Split. Fueh­rer. Split, 1990. S. 13), ама­зо­но­ма­хия с вете­ран­ско­го над­гро­бия из окрест­но­стей леги­он­но­го лаге­ря Бур­нум (Za­ni­no­vic M. Kninsko pod­rucje u an­ti­ci // Za­ni­no­vic M. Od He­le­na do Hrva­ta. Zag­reb, 1996. S. 242; Patsch K. Rimski ka­me­ni­ti spo­me­ni­ci kninskog mu­zeja // GZM 1895. Vol. 7. S. 406 = Ar­chaeo­lo­gi­sche-Epi­gra­phi­sche Un­ter­su­chun­gen zur Ge­schich­te der roe­mi­schen Pro­vinz Dal­ma­tien II. S. 31, n. 66—68).

Чрез­вы­чай­но рас­про­стра­не­ны были сюже­ты, заим­ст­во­ван­ные из тро­ян­ско­го цик­ла. На вете­ран­ском над­гро­бии из Целейи (Норик) пока­зан Мене­лай, выно­ся­щий тело пав­ше­го Патрок­ла из бит­вы (CIL III 11703 = (Kol­sek V. Ce­leia, n. 66). При въезде в сто­ли­цу про­вин­ции Дал­ма­ции Сало­ну у Цеза­ре­вых ворот в III в. сто­ял при­до­рож­ный рельеф, изо­бра­жав­ший Ахил­ла на ост­ро­ве Ски­рос. Как извест­но, мать Ахил­ла, стре­мясь убе­речь сына от гибе­ли, после похи­ще­ния Еле­ны Пари­сом спря­та­ла Ахил­ла на этом ост­ро­ве пере­оде­тым в жен­скую одеж­ду. Хит­рость Одис­сея помог­ла сорат­ни­кам Мене­лая выде­лить Ахил­ла сре­ди деву­шек. Этот сюжет, утвер­ждаю­щий неумо­ли­мость рока, харак­те­рен и для над­гроб­ных мону­мен­тов (Ar­chaeo­lo­gi­sche Mu­seum in Split. Fueh­rer. Split, 1990. S. 11). На атти­че­ском сар­ко­фа­ге из окрест­но­стей Сало­ны (Дал­ма­ция) изо­бра­жен При­ам, умо­ля­ю­щий Ахил­ла отдать для погре­бе­ния тело уби­то­го Гек­то­ра (Cam­bi N. New At­tic Sar­co­pha­gi from Dal­ma­tia // Gra­berskunst der Roe­mi­schen Kai­ser­zeit / Hrsg. G. Koch. Mainz, 1993. P. 85).

Так­же из Сало­ны изве­стен име­ю­щий ита­лий­ские ана­ло­гии сар­ко­фаг с сюже­том о Иппо­ли­те и Фед­ре (Ar­chaeo­lo­gi­sche Mu­seum in Split. Fueh­rer. Split, 1990. S. 12, конец III в.). Кро­ме Фед­ры, окру­жен­ной слу­жан­ка­ми, и Иппо­ли­та, читаю­ще­го любов­ное посла­ние от маче­хи, на сар­ко­фа­ге пока­зан огор­чен­ный Тесей — отец Иппо­ли­та и муж Фед­ры. Тема невин­но уби­ен­но­го Иппо­ли­та была рас­про­стра­не­на в атти­че­ском искус­стве. На сар­ко­фа­гах изо­бра­жа­лись так­же музы — покро­ви­тель­ни­цы музы­ки и фило­со­фии, сим­во­ли­зи­ру­ю­щие бес­смер­тие в поту­сто­рон­нем мире (Ar­chaeo­lo­gi­sche Mu­seum in Split. Fueh­rer. Split, 1990. S. 14).

Антич­ное обще­ство все­гда отли­ча­лось раз­но­об­ра­зи­ем пред­став­ле­ний о загроб­ном мире. Наряду с пре­об­ла­даю­щим взглядом на смерть как на без­воз­врат­ный уход в под­зем­ное цар­ство Аида, при­вер­жен­цы раз­но­об­раз­ных куль­тов «уми­раю­ще­го и вос­кре­саю­ще­го бога» испо­ве­до­ва­ли веру в бес­смер­тие души, наде­я­лись на гряду­щее вос­кре­се­ние усоп­ших. Источ­ни­ки поз­во­ля­ют пред­по­ло­жить, что таких людей было нема­ло сре­ди сол­дат рим­ской армии. Одним из наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ных куль­тов тако­го рода в воен­ной среде был культ Либе­ра-Вак­ха. В пер­вой гла­ве мы уже гово­ри­ли об актив­ном исполь­зо­ва­нии попу­ляр­но­сти это­го куль­та сре­ди воен­ных в пред­на­зна­чен­ной для армии дина­сти­че­ской про­па­ган­де. О попу­ляр­но­сти Дио­ни­са-Либе­ра-Вак­ха в рим­ской армии свиде­тель­ст­ву­ют следы посвя­щен­ных это­му боже­ству хра­мов вбли­зи рим­ских гар­ни­зо­нов³¹.

Из тек­ста над­пи­сей извест­но, что неко­то­рые состо­я­тель­ные вои­ны за свой счет вос­ста­нав­ли­ва­ли при­шед­шие в вет­хость свя­ти­ли­ща Либе­ра-Вак­ха (CIL III 8485; Ima­mo­vic, n. 157). Изо­бра­же­ния Либе­ра-Вак­ха на над­гроб­ных памят­ни­ках извест­ны из обра­зо­ван­ной при Вес­па­си­ане в Мезии вете­ран­ской коло­нии Ску­пи (Vu­lic N. // Spo­me­nik SKA 1941—1948. N. 356). В соот­вет­ст­вии с гре­че­ской дио­ни­сий­ской тра­ди­ци­ей бог, вопло­щаю­щий кру­го­во­рот жиз­ни и смер­ти, пока­зан там меж­ду дву­мя вино­град­ны­ми лоза­ми с тир­сом в левой руке и гроз­дью вино­гра­да в пра­вой. В погре­бе­ни­ях из окру­ги леги­он­но­го лаге­ря Вими­на­ций (совре­мен­ный Косто­лац, Сер­бия) обна­ру­же­ны мно­го­чис­лен­ные гли­ня­ные и брон­зо­вые фал­ло­сы — сим­во­лы Либе­ра-Вак­ха³².

О попу­ляр­но­сти куль­та Либе­ра-Вак­ха в зоне дунай­ско­го лиме­са свиде­тель­ст­ву­ет опре­де­лен­ный тип рас­ти­тель­но­го орна­мен­та, часто встре­чаю­щий­ся на над­гроб­ных памят­ни­ках из это­го реги­о­на. Речь идет о вино­град­ной лозе, окайм­ля­ю­щей поле над­пи­си. Часто в ниж­ней части сте­лы пока­зан кан­фар с вино­град­ной гроз­дью (Cam­bi N. Biljes­ke uz dvije pa­nonske nadgrob­ne ste­le // Vjes­nik ar­heo­los­kog mu­zeja u Zag­re­bu. 1989. Vol. XXII. S. 72; кан­фар с вино­град­ной гроз­дью на леги­о­нер­ских памят­ни­ках из Кар­нун­та: RLiO. 1937. Bd. 18, n. 39; RLiO. 1937. Bd. 18, n. 41; RLiO. 1926. Bd. 16, n. 17; RLiO. 1926. Bd. 16, n. 18; CIL III, 11217). Порой с кан­фа­ром — изящ­ным куб­ком на тон­кой нож­ке и с дву­мя руч­ка­ми — на над­гроб­ных пли­тах сосед­ст­ву­ет плос­кая чаша — пате­ра (CIL III, 11221 (Кар­нунт)). Изо­бра­же­ния сосудов свя­за­ны с гре­ко-ита­лий­ской тра­ди­ци­ей жерт­вен­ных воз­ли­я­ний в честь умер­ших. Ино­гда рядом с пере­вер­ну­тым сосудом на памят­ни­ках изо­бра­жа­лись живот­ное Дио­ни­са — пан­те­ра (RLiO. 1926. Bd. 16, n. 18 (Кар­нунт); Die roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria. S. 66), а так­же отсут­ст­ву­ю­щие в клас­си­че­ской дио­ни­сий­ской тра­ди­ции пав­лин (IMS II (Вими­на­ций), 74) или гриф (RLiO 1926. Bd. 16, n. 17 (Кар­нунт)). Пав­лин в восточ­ных мифо­ло­ги­ях изве­стен как сим­вол бес­смер­тия. Не исклю­че­но, что изо­бра­же­ния пав­ли­на рядом с сосуда­ми и вино­град­ной лозой на антич­ных над­гро­би­ях послу­жи­ли прото­ти­пом для ико­но­гра­фи­че­ских обра­зов евро­пей­ско­го хри­сти­ан­ства, где пав­лин пьет из евха­ри­сти­че­ской вазы, клю­ет пло­ды вино­град­ной лозы³³.

Гриф, при­сут­ст­ву­ю­щий на антич­ных над­гроб­ных памят­ни­ках от Авгу­ста до позд­ней антич­но­сти, явля­ет­ся, види­мо, заим­ст­во­ва­ни­ем из месо­потам­ской мифо­ло­гии, про­ник­шим в Евро­пу через элли­ни­сти­че­ские вли­я­ния³⁴.

По мне­нию неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей, отго­лос­ка­ми вак­хи­че­ских веро­ва­ний явля­ют­ся теат­раль­ные мас­ки, порой встре­чаю­щи­е­ся на фрон­то­нах рим­ских стел, при­над­ле­жа­щих воен­ным, на терри­то­рии Дал­ма­ции (Cam­bi N. Ste­le iz kaz­noan­ti­cke grob­ni­ce u Du­go­polju // VAHD. 1993. N 86. S. 161, n. 4 (окру­га Сало­ны); Seg­vic M. Croa­tiae sche­dae epi­gra­phi­cae La­ti­nae inscrip­tio­nes quae in Croa­tia ab an­no 1991 us­que ad 1995 re­per­tae et edi­tae sunt // Opus­cu­la ar­chaeo­lo­gi­ca. 1996. N 20. S. 135, n. 28. В обо­их слу­ча­ях памят­ни­ки при­над­ле­жат сол­да­там когор­ты III Cyrrhes­ta­rum.). Впро­чем, неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли видят в теат­раль­ных мас­ках, укра­шав­ших воин­ские памят­ни­ки про­яв­ле­ние свой­ст­вен­ной сол­да­там иро­нии по отно­ше­нию к загроб­ной жиз­ни³⁵.

С куль­том Либе­ра-Вак­ха или Кибе­лы свя­за­ны мно­го­чис­лен­ные изо­бра­же­ния Гор­го­ны-Меду­зы на воин­ских над­гроб­ных памят­ни­ках: CIL III 14358 (15); CIL III 14358 (21); RLiO. 1926. Bd. 16, n. 29; RLiO. 1926, Bd. 16, n. 35; RLiO. 1933. Bd. 17, n. 77; RLiO. 1937. Bd. 18, n. 63, все — Кар­нунт; Cam­bi N., Nadgrob­ni spo­me­ni­ci…, Tab. 1, 3. — (As­se­ria); Cam­bi N., Ste­le iz kaz­noan­ti­cke grob­ni­ce u Du­go­polju // VAHD. 1993. N 86, n. 1, S. 154; etc., Образ Гор­го­ны-Меду­зы на над­гроб­ных памят­ни­ках, воз­мож­но, играл охра­ни­тель­ную функ­цию, при­зван­ную защи­щать моги­лу от разо­ри­те­лей. Веро­ят­но, эту же функ­цию испол­ня­ло изо­бра­же­ние зме­е­но­гой Сцил­лы на фрон­тоне памят­ни­ка леги­он­но­му всад­ни­ку из Кар­нун­та (RLiO. 1926. Bd. 16, n. 18). Попу­ляр­ность куль­та Либе­ра-Вак­ха в рим­ской армии под­твер­жда­ют мно­го­чис­лен­ные изо­бра­же­ния Вак­ха и менад на воен­ных награ­дах и на воору­же­нии. Либер-Вакх при­вле­кал воен­ных как сим­вол без­удерж­ной сти­хии и как вопло­ще­ние кру­го­во­рота жиз­ни и смер­ти. Сим­во­ли­ка, свя­зан­ная с куль­том Кибе­лы и Атти­са, к нача­лу импе­рии была широ­ко рас­про­стра­не­на в ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков Ита­лии. Этот культ, в кото­ром пере­пле­лись попу­ляр­ные в древ­нем мире идеи Вели­кой Мате­ри, а так­же уми­раю­ще­го и вос­кре­саю­ще­го бога, воз­ник в Малой Азии. Рим­ля­нам он стал изве­стен со вре­мен Ган­ни­ба­ло­вой вой­ны (Liv., XXIX, 10, 5). Осо­бой попу­ляр­но­стью культ Кибе­лы и Атти­са поль­зо­вал­ся в север­ной Ита­лии, рим­ское осво­е­ние кото­рой про­хо­ди­ло при актив­ном уча­стии воль­ноот­пу­щен­ни­ков, сре­ди кото­рых куль­ты восточ­но­го про­ис­хож­де­ния были тра­ди­ци­он­но попу­ляр­ны. Посколь­ку имен­но север­ная Ита­лия и преж­де все­го рай­он Акви­леи ста­ли основ­ным плац­дар­мом для осво­е­ния Дал­ма­ции, Пан­но­нии и Нори­ка, не уди­ви­тель­но, что эле­мен­ты духов­ной куль­ту­ры из мет­ро­по­лии нашли отра­же­ние в зоне коло­ни­за­ции и вос­при­ни­ма­лись там как про­яв­ле­ние рим­ско­го нача­ла. Попу­ляр­ность куль­та Кибе­лы и Атти­са сре­ди воль­ноот­пу­щен­ни­ков, пере­ехав­ших из север­ной Ита­лии в новые про­вин­ции, дав­но под­ме­че­на спе­ци­а­ли­ста­ми. Одна­ко о рас­про­стра­нен­но­сти это­го куль­та в воен­ной среде извест­но мало. Есть осно­ва­ния пола­гать, что культ Кибе­лы и Атти­са нахо­дил сре­ди сол­дат рим­ской армии нема­ло при­вер­жен­цев, а сим­во­ли­ка, свя­зан­ная с этим куль­том, широ­ко пред­став­ле­на на воен­ных над­гро­би­ях. Начать сле­ду­ет с глав­но­го сим­во­ла дан­но­го куль­та, в каче­стве кото­ро­го высту­па­ла сос­но­вая шиш­ка. Она обо­зна­ча­ла животвор­ную силу при­ро­ды, знак веч­но­го обнов­ле­ния. С нача­ла импе­рии в Дал­ма­ции широ­ко рас­про­стра­ни­лись так назы­вае­мые кип­пу­сы — увен­чан­ные сти­ли­зо­ван­ной сос­но­вой шиш­кой над­гроб­ные памят­ни­ки кони­че­ской фор­мы, покры­тые так­же сти­ли­зо­ван­ной чешу­ей³⁶. Наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ным явля­ет­ся мне­ние, что дал­ма­тин­ские кип­пу­сы явля­ют­ся про­вин­ци­аль­ной ими­та­ци­ей рас­про­стра­нен­ных в Акви­лее типов над­гроб­ных мону­мен­тов³⁷. Памят­ни­ки эти отли­ча­ют­ся сти­ли­сти­че­ским раз­но­об­ра­зи­ем в зави­си­мо­сти от реги­о­на³⁸.

Объ­еди­ня­ет эти памят­ни­ки то, что все они при­над­ле­жат мест­ным уро­жен­цам. Основ­ная часть кип­пу­сов уста­нов­ле­на на жен­ских погре­бе­ни­ях. Как явст­ву­ет из тек­ста эпи­та­фий, их адре­са­ты забо­ти­лись об уста­нов­ле­нии кип­пу­са на сво­ей буду­щей моги­ле забла­говре­мен­но. Извест­ны так­же кипппу­сы, постав­лен­ные в каче­стве над­гроб­ных памят­ни­ков муж­чи­нам. Муж­чи­ны эти — как пра­ви­ло, сол­да­ты рим­ской армии³⁹.

Этот тип памят­ни­ка был свя­зан с обрядом кре­ма­ции. В III в., когда ингу­ма­ция вытес­ня­ет кре­ма­цию, а так­же в свя­зи с изме­не­ни­ем кон­фес­сио­наль­ной ситу­а­ции в реги­оне кип­пу­сы выхо­дят из употреб­ле­ния. Мож­но, конеч­но, дис­ку­ти­ро­вать, явля­лись ли погре­бен­ные под кип­пу­са­ми сол­да­ты при­вер­жен­ца­ми куль­та Кибе­лы и Атти­са, одна­ко факт изна­чаль­ной свя­зи дан­но­го типа над­гроб­ных памят­ни­ков с куль­том Кибе­лы и Атти­са не вызы­ва­ет сомне­ний. Сос­но­вая шиш­ка неред­ко встре­ча­ет­ся в ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков из горо­дов при­мор­ской Дал­ма­ции (Sta­rac A. Op. cit., S. 73), на воен­ных над­гро­би­ях в Мезии (IMS VI (Scu­pi), n. 47, n. 51, n. 227.), на памят­ни­ках при­ехав­ших с Восто­ка гор­ня­ков для осво­е­ния место­рож­де­ний метал­лов в Бал­кан­ских горах (IMS I (Kos­maj), n. 89, n. 168). В ико­но­гра­фии антич­ных над­гроб­ных памят­ни­ков лев, осо­бен­но если он дер­жит лапу на клуб­ке с шер­стью, так­же опре­де­ля­ет­ся как сим­вол Кибе­лы⁴⁰.

А. Ста­рац, прав­да, пола­га­ет, что изо­бра­же­ния льва на памят­ни­ках из Дунай­ско­го реги­о­на, начи­ная со II в., носят не сим­во­ли­че­ский, а чисто деко­ра­тив­ный харак­тер⁴¹.

Извест­но, что в скульп­ту­ре Кибе­ла обыч­но пока­зы­ва­лась в сопро­вож­де­нии несколь­ких львов. Льви­ные голо­вы встре­ча­лись на над­гро­би­ях рим­ских вои­нов не толь­ко в Пан­но­нии и Нори­ке, как пока­зал в сво­ей извест­ной моно­гра­фии А. Шебер, но и в Дал­ма­ции: CIL III 2014; CIL III 2709 (обе над­пи­си из Сало­ны). Пары льви­ных голов пока­за­ны так­же на над­гро­би­ях гор­ня­ков — уро­жен­цев Восто­ка из руд­нич­но­го посел­ка Кос­май (Сер­бия): IMS I (Kos­maj), I, 5, 9, 10, 16, 121. На дати­ро­ван­ных III в. памят­ни­ках из Кос­мая мож­но видеть сме­ше­ние тра­ди­ций куль­тов Вак­ха и Кибе­лы. В част­но­сти, на мону­мен­те, постав­лен­ном сол­да­том когор­ты II Aure­liae No­vae для себя и сво­их близ­ких, львы изо­бра­же­ны вокруг кан­фа­ра с вино­град­ной гроз­дью, а фрон­тон сте­лы укра­шен сос­но­вой шиш­кой: IMS I (Kos­maj), 118. На памят­ни­ке, кото­рый деку­ри­он свя­зан­ной с куль­том Кибе­лы кол­ле­гии цен­то­на­ри­о­нов поста­вил для сво­ей жены, по раз­ные сто­ро­ны от сим­во­ла дио­ни­сий­ства — кан­фа­ра с вино­гра­дом — пока­за­ны не имев­шие отно­ше­ния к это­му куль­ту голубь и заяц: IMS I (Kos­maj), 121. Пер­вые иссле­до­ва­те­ли рим­ских над­гроб­ных памят­ни­ков на адри­а­ти­че­ском побе­ре­жье Дал­ма­ции пола­га­ли, что четы­рех­ст­вор­ча­тые две­ри, неред­ко с льви­ны­ми голо­ва­ми, высе­чен­ные на мно­гих памят­ни­ках, при­над­ле­жа­щих рим­ским леги­о­не­рам, дока­зы­ва­ют при­над­леж­ность послед­них к чис­лу почи­та­те­лей Кибе­лы⁴². Веро­ят­ность дан­но­го пред­по­ло­же­ния уси­ли­ва­ло то обсто­я­тель­ство, что мно­гие из сол­дат явля­лись уро­жен­ца­ми мало­ази­ат­ско­го горо­да Пес­си­нун­та — цен­тра куль­та Кибе­лы и Атти­са. Спе­ци­аль­но иссле­до­вав­ший про­бле­му воин­ских стел «с две­ря­ми» Н. Кам­би при­шел к выво­ду, что эти две­ри не свя­за­ны с куль­том Кибе­лы и Атти­са и вооб­ще не име­ют сим­во­ли­че­ско­го зна­че­ния, явля­ясь эле­мен­том деко­ра⁴³. Иссле­до­ва­тель ука­зы­ва­ет на сти­ли­сти­че­ские раз­ли­чия меж­ду две­ря­ми на воин­ских сте­лах из Дал­ма­ции и две­ря­ми на над­гро­би­ях почи­та­те­лей Кибе­лы из Малой Азии⁴⁴, а так­же обра­ща­ет вни­ма­ние на то обсто­я­тель­ство, что сте­лы «с две­ря­ми» нали­че­ст­ву­ют дале­ко не у всех сол­дат-уро­жен­цев Малой Азии в окру­ге леги­он­но­го лаге­ря Тилу­рия⁴⁵. Автор убеди­тель­но пока­зы­ва­ет про­цесс эво­лю­ции «две­рей» на воин­ских сте­лах. Дей­ст­ви­тель­но, про­цесс вырож­де­ния дан­но­го изо­бра­зи­тель­но­го сюже­та, про­яв­ля­ю­щий­ся в умень­ше­нии пло­ща­ди две­рей, а так­же в замене льви­ных голов на зна­ки воен­ной сим­во­ли­ки, не вызы­ва­ет сомне­ний. Дума­ет­ся, одна­ко, что тема две­рей на сте­лах у каме­но­те­сов из леги­он­ной мастер­ской в Тилу­рии появи­лась не слу­чай­но. Труд­но отри­цать связь дан­но­го изо­бра­зи­тель­но­го сюже­та с этни­че­ским соста­вом вои­нов рас­по­ло­жен­но­го в пер­вой поло­вине I в. в Тилу­рии VII леги­о­на. Этот леги­он появил­ся в Дал­ма­ции после вос­ста­ния мест­ных пле­мен в 6—9 гг. и при­шел сюда из Малой Азии, где ком­плек­то­вал­ся из жите­лей Гала­тии⁴⁶.

По мере попол­не­ния воин­ской части на новом месте уро­жен­ца­ми евро­пей­ских про­вин­ций чис­лен­ность при­вер­жен­ность куль­та Кибе­лы и Атти­са сре­ди сол­дат, веро­ят­но, сокра­ти­лась, а сим­во­ли­че­ское зна­че­ние две­рей на воин­ских над­гро­би­ях ста­ло забы­вать­ся. При­вер­жен­ность к сте­лам «с две­ря­ми» сол­дат-уро­жен­цев Восто­ка про­яв­ля­лась в том, что дан­ный тип памят­ни­ка пред­по­чи­та­ли так­же вои­ны раз­ме­щен­ной в Тилу­рии вспо­мо­га­тель­ной части когор­ты III Cyrrhes­ta­rum, состо­я­щей из сирий­цев. Изна­чаль­ную связь стел «с две­ря­ми» с куль­том Кибе­лы и Атти­са пока­зы­ва­ют на неко­то­рых из них изо­бра­же­ния Атти­са⁴⁷.

Едва ли сто­ит пол­но­стью отри­цать тезис о рас­про­стра­не­нии в евро­пей­ских про­вин­ци­ях Рим­ской импе­рии ази­ат­ских куль­тов посред­ст­вом вои­нов — уро­жен­цев восточ­ных про­вин­ций. Если идея о рас­про­стра­не­нии в Дал­ма­ции куль­та Кибе­лы и Атти­са через леги­о­не­ров — уро­жен­цев Гала­тии пред­став­ля­ет­ся все-таки доста­точ­но гипо­те­ти­че­ской, то имев­шее место во вто­рой поло­вине II в. рас­про­стра­не­ние в Мезии, Дакии, Гре­ции куль­та Гли­ко­на — суще­ства с чело­ве­че­ской голо­вой и зме­и­ным туло­ви­щем — через слу­жив­ших там сол­дат — выход­цев из Малой Азии сомне­ний не вызы­ва­ет⁴⁸.

Рас­про­стра­нен­ность куль­та Кибе­лы и Атти­са сре­ди город­ско­го насе­ле­ния Дал­ма­ции — факт, уже не тре­бу­ю­щий дока­за­тельств. О изо­бра­же­нии голо­вы Атти­са на сте­лах из дал­ма­тин­ско­го муни­ци­пия Сении сооб­ща­ет Ю. Меди­ни⁴⁹. Рас­про­стра­нен­ность имен Хила­рус — Хила­ра и их про­из­вод­ных сре­ди город­ских низов про­вин­ции так­же дока­зы­ва­ет попу­ляр­ность дан­но­го куль­та во II—III вв.⁵⁰. При пре­об­ра­зо­ва­нии леги­он­но­го лаге­ря Бур­нум в муни­ци­пий во II в. на месте лагер­но­го фору­ма был постро­ен храм Кибе­лы и Атти­са⁵¹.

Мож­но пред­по­ло­жить, хотя тому мы рас­по­ла­га­ем толь­ко кос­вен­ны­ми свиде­тель­ства­ми, что рас­про­стра­не­ние в Дал­ма­ции куль­та Кибе­лы и Атти­са частич­но свя­за­но с появив­шим­ся там в нача­ле I в. круп­ной груп­пой рим­ских войск. Одна­ко, основ­ны­ми рас­про­стра­ни­те­ля­ми это­го куль­та на восточ­ном бере­гу Адри­а­ти­ки, по наше­му мне­нию, явля­лись пере­се­лен­цы из Ита­лии, осо­бен­но, воль­ноот­пу­щен­ни­ки и их потом­ки, а так­же выход­цы из восточ­ных про­вин­ций импе­рии. Не имея источ­ни­ко­во­го мате­ри­а­ла, пря­мо ука­зы­ваю­ще­го на попу­ляр­ность Кибе­лы и Атти­са сре­ди вои­нов рим­ско­го гар­ни­зо­на Дал­ма­ции, мы обла­да­ем эпи­гра­фи­че­ски­ми свиде­тель­ства­ми из мезий­ско­го леги­он­но­го лаге­ря Новэ, кото­рые дока­зы­ва­ют суще­ст­во­ва­ние кол­ле­гий леги­о­не­ров — почи­та­те­лей дан­но­го куль­та — денд­ро­фо­ров и думо­пи­ре­тов⁵². Над­гроб­ные памят­ни­ки с изо­бра­же­ни­я­ми Атти­са в виде моло­до­го чело­ве­ка во фри­гий­ском кол­па­ке изготов­ля­ла на рубе­же I—II вв. каме­но­тес­ная мастер­ская здеш­не­го леги­он­но­го лаге­ря⁵³.

Попу­ляр­ность куль­тов уми­раю­ще­го и вос­кре­саю­ще­го бога сре­ди сол­дат рим­ской армии свиде­тель­ст­ву­ет о том, что идеи посмерт­но­го вос­кре­ше­ния были рас­про­стра­не­ны в антич­ном обще­стве неза­ви­си­мо от хри­сти­ан­ства. Сим­во­лы, свя­зан­ные сво­им про­ис­хож­де­ни­ем с куль­та­ми Вак­ха-Либе­ра, а так­же Кибе­лы и Атти­са, полу­чи­ли мас­со­вое рас­про­стра­не­ние на сол­дат­ских памят­ни­ках в пери­од прав­ле­ния дина­стии Фла­ви­ев (вто­рая поло­ви­на I в.) и через Норик и Пан­но­нию разо­шлись во II в. по дунай­ско­му лиме­су. Мож­но пола­гать, что во II—III вв чис­лен­ность при­вер­жен­цев куль­тов Вак­ха-Либе­ра, Кибе­лы и Атти­са, а так­же про­чих куль­тов, про­по­ве­дую­щих после­дую­щее воз­рож­де­ние умер­ших сре­ди сол­дат рим­ской армии воз­рос­ла по срав­не­нию с преды­ду­щим пери­о­дом. В то же вре­мя, повсе­мест­ное рас­про­стра­не­ние изна­чаль­но свя­зан­ной с рас­смат­ри­вае­мы­ми куль­та­ми сим­во­ли­ки в убран­стве над­гроб­ных памят­ни­ков свиде­тель­ст­ву­ет, с одной сто­ро­ны, о сме­ше­нии сим­во­лов вак­хи­че­ской и кибе­ли­че­ской тра­ди­ций, а, с дру­гой, о пре­вра­ще­нии этих сим­во­лов во мно­гих слу­ча­ях в лишен­ный пер­во­на­чаль­но­го смыс­ла декор. Для замкну­то­го мили­та­ри­зи­ро­ван­но­го обще­ства, сло­жив­ше­го­ся в зоне лиме­са после реформ Севе­ров, над­гроб­ные сим­во­лы, свя­зан­ные изна­чаль­но с куль­та­ми Кибе­лы и осо­бен­но Вак­ха, пре­вра­ти­лись в име­ю­щие преж­де все­го пре­стиж­ную цен­ность зна­ки при­над­леж­но­сти к рим­ско­му миру. В ико­но­гра­фии над­гроб­ных памят­ни­ков часто встре­ча­ют­ся мифо­ло­ги­че­ские сюже­ты, име­ю­щие соте­рио­ло­ги­че­ский смысл, т. е., содер­жа­щие идею спа­се­ния. Мы уже гово­ри­ли о том, что одним из попу­ляр­ней­ших богов сре­ди рим­ских вои­нов был Гер­ку­лес. На над­гроб­ных памят­ни­ках он высту­пал в каче­стве пси­хо­пом­па — сопро­во­ди­те­ля душ в загроб­ный мир. Ино­гда Гер­ку­лес пока­зан в каче­стве спа­си­те­ля. На памят­ни­ке из леги­он­но­го лаге­ря Пето­вий (Верх­няя Пан­но­ния) изо­бра­жен Гер­ку­лес, выво­дя­щий из Аида жену фес­са­лий­ско­го царя Адме­та (Die roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria, S. 64). Этот сюжет, став­ший весь­ма рас­про­стра­нен­ным в пер­вой поло­вине III в., попал в Пан­но­нию из Ита­лии по трас­се «янтар­но­го пути», а через Пан­но­нию — вниз по Дунаю в Мезию. Из гор­няц­ко­го посе­ле­ния Кос­май во внут­рен­ней части Мезии про­ис­хо­дит при­над­ле­жав­ший вете­ра­ну вспо­мо­га­тель­ной когор­ты памят­ник, на кото­ром пока­за­ны Гер­ку­лес и спа­сен­ная им от мор­ско­го чудо­ви­ща тро­ян­ская царев­на Геси­о­на (IMS I (Kos­maj), 120). Воз­мож­но, Геси­о­на вос­при­ни­ма­лась оби­та­те­ля­ми шах­тер­ских посе­ле­ний как боже­ство под­зем­но­го мира. Любо­пыт­но, что во фрон­тоне сте­лы пока­за­ны лань, вепрь, лев или гид­ра — живот­ные из подви­гов Гер­ку­ле­са. Из мезий­ско­го Вими­на­ция изве­стен памят­ник, где свя­зан­ный с Еле­ной сюжет про­ин­тер­пре­ти­ро­ван в соте­рио­ло­ги­че­ском смыс­ле: пока­за­на не более рас­про­стра­нен­ная сце­на бег­ства Еле­ны с Пари­сом, а встре­ча ее с Мене­ла­ем у стен Трои (IMS II (Vi­mi­na­cium), 73 = Vu­lic N. // Spo­me­nik. Srpska kraljevska aka­de­mija. 1931. N LXXI. Dru­gi raz­red. Vol. 55. S. 128.). Любо­пыт­но, что Мене­лай пока­зан в сна­ря­же­нии рим­ско­го цен­ту­ри­о­на. Рядом с парой пока­за­на квад­ри­га — колес­ни­ца, запря­жен­ная в чет­вер­ку лоша­дей. Дан­ная сце­на выра­жа­ет надеж­ду на встре­чу супру­гов в загроб­ном мире. Этот памят­ник жена поста­ви­ла сво­е­му мужу — вете­ра­ну, деку­ри­о­ну муни­ци­пия. Спа­се­ние при­го­во­рен­ной к жерт­во­при­но­ше­нию Ифи­ге­нии пока­за­но на сар­ко­фа­ге, кото­рый зака­зал в нача­ле IV в. для сво­ей жены пре­фект леги­о­на VII Clau­dia (CIL III 13806 = IMS II (Vi­mi­na­cium), 99). На сар­ко­фа­ге пока­за­ны две сце­ны. На пер­вой пока­за­на на сту­пень­ках хра­ма жен­ская фигу­ра, заку­тан­ная в хитон и хла­миду. Рядом с ней — две муж­ские фигу­ры в хла­мидах, судя по все­му, Орест и Пилад, а так­же скиф — кон­во­ир узни­ков. На вто­рой сцене Ифи­ге­ния, гото­вясь к отправ­ле­нию в Тавриду, сту­па­ет в раз­ве­ваю­щей­ся хла­миде на борт кораб­ля. Сле­ва пока­за­на фигу­ра греб­ца. Исхо­дя из того, что в тек­сте эпи­та­фии исполь­зо­ва­но спе­ци­фи­че­ское. сло­во «de­ces­sit» и ука­зан час смер­ти, М. Мир­ко­вич дати­ру­ет над­пись пер­вой поло­ви­ной IV в.⁵⁴.

На памят­ни­ке пред­став­ле­ны так­же две пан­те­ры и меж­ду ними кан­фар — вак­хи­че­ские сим­во­лы сча­стья и изоби­лия в поту­сто­рон­нем мире. Сце­на спа­се­ния Ифи­ге­нии, рас­про­стра­нен­ная на памят­ни­ках в Пан­но­нии, пока­за­на на сар­ко­фа­гах и из дру­гих реги­о­нов импе­рии. Памят­ни­ки эти дати­ро­ва­ны III в.⁵⁵.

Так­же из Вими­на­ция про­ис­хо­дит памят­ник, выдаю­щий­ся по худо­же­ст­вен­но­му испол­не­нию и при­над­ле­жа­щий чело­ве­ку с необыч­ной карье­рой⁵⁶. Этот памят­ник супру­га — воль­ноот­пу­щен­ни­ца поста­ви­ла сво­е­му мужу, кото­рый про­шел путь от рядо­во­го до пре­фек­та вспо­мо­га­тель­ной когор­ты I Aqui­ta­no­rum, стал, соот­вет­ст­вен­но, рим­ским всад­ни­ком, и при этом являл­ся (оче­вид­но, во вре­мя служ­бы) деку­ри­о­ном муни­ци­пия Вими­на­ция. Памят­ник явля­ет­ся кенота­фом, посколь­ку его адре­сат, как ука­за­но в над­пи­си, погиб во вре­мя бри­тан­ской экс­пе­ди­ции. Над тек­стом изо­бра­жен сюжет похи­ще­ния Пер­се­фо­ны. Плу­тон со ски­пет­ром в руке уво­зит девуш­ку на колес­ни­це, власт­но обхва­тив ее дру­гой рукой за талию. Мер­ку­рий с каду­це­ем и кры­ла­том шле­ме дер­жит лоша­дей под узд­цы и насту­па­ет на змею — хто­ни­че­ское живот­ное. В сто­роне в пол­ном обла­че­нии без­участ­но сто­ит Минер­ва. По мне­нию пер­во­го иссле­до­ва­те­ля дан­но­го памят­ни­ка Й. Брунш­мида, трак­тов­ка попу­ляр­но­го мифа из Элев­син­ских мисте­рий выдер­жа­на в орфи­че­ском духе, в соот­вет­ст­вии с трак­тов­кой Эври­пида⁵⁷.

Ниже поля с тек­стом эпи­та­фии пока­зан сюжет с похи­ще­ни­ем Евро­пы, а так­же — по бокам от него — бра­тья Дио­с­ку­ры. Если похи­щен­ная Евро­па сим­во­ли­зи­ро­ва­ла горечь утра­ты, то Дио­с­ку­ры, кото­рые обо­зна­ча­ли так­же две небес­ные полу­сфе­ры, вопло­ща­ют здесь веч­ный кру­го­во­рот вре­ме­ни. Изо­бра­же­ние Пер­се­фо­ны вме­сте с Дио­с­ку­ра­ми, как пола­га­ет М. Мир­ко­вич, при­да­ет ему соте­рио­ло­ги­че­ский смысл. Сюжет похи­ще­ния Пер­се­фо­ны встре­ча­ет­ся на памят­ни­ках из Пан­но­нии, сар­ко­фа­гах из Испа­нии и Ита­лии⁵⁸.

Й. Брунш­мид пола­гал, что памят­ник отно­сит­ся к пери­о­ду прав­ле­ния Адри­а­на, когда изо­бра­же­ние на над­гроб­ных памят­ни­ках сцен из клас­си­че­ской мифо­ло­гии вошло в моду⁵⁹. Более веро­ят­ной пред­став­ля­ет­ся пред­ло­жен­ная М. Мир­ко­вич дати­ров­ка его пери­о­дом прав­ле­ния дина­стии Севе­ров (IMS II (Vi­mi­na­cium), P. 110). Соте­рио­ло­ги­че­ский смысл име­ли так­же изо­бра­же­ния на над­гроб­ных памят­ни­ках Орфея (Die roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria, S. 64 — при­мер из Пето­вия (Пан­но­ния)) и Одис­сея (Mu­zeo na­zio­na­le Ro­ma­no. Le Sculptu­re. / Ed. A. Giu­lia­no. Vol. I, 8. Ro­ma, 1985: sar­co­pha­gus V. 8). Инте­рес­но, что «корабль Одис­сея» часто изо­бра­жал­ся на гем­мах и лам­пах — мас­лен­ках в зоне дунай­ско­го лиме­са во II—III вв. Мы соглас­ны с пред­по­ло­же­ни­ем Й. Юндзил­ла, что сво­ей попу­ляр­но­стью дан­ный сюжет обя­зан игре на носталь­ги­че­ских чув­ствах тос­ки по Родине и жела­ния вер­нуть­ся живы­ми домой у оби­та­те­лей рас­по­ло­жен­ных на гра­ни­це рим­ских воен­ных баз⁶⁰.

Из пан­нон­ских Пето­вия и Сава­рии и мезий­ско­го Вими­на­ция про­ис­хо­дят над­гро­бия с релье­фа­ми, изо­бра­жав­ши­ми Селе­ну и спя­ще­го кра­сав­ца Энди­ми­о­на (Die roe­mi­sche Stein­denkma­ler aus Sa­va­ria, S. 64, n. 121). Любо­пыт­но, что про­вин­ци­аль­ные масте­ра изо­бра­жа­ли Энди­ми­о­на не в виде пре­крас­но­го юно­ши, кото­рый, в соот­вет­ст­вии с мифом, погру­зил­ся в веч­ный сон для сохра­не­ния кра­соты, а в виде боро­да­то­го ста­ри­ка. Изо­бра­же­ние на памят­ни­ках про­буж­даю­ще­го­ся Энди­ми­о­на содер­жит в себе идею про­буж­де­ния от смер­ти. Свое­об­раз­ной пер­со­ни­фи­ка­ци­ей при­су­щих позд­не­ан­тич­но­му киниз­му идей Pie­tas и Hu­ma­ni­tas, как пола­га­ют неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли, явля­лись имев­шие соте­рио­ло­ги­че­ское зна­че­ние изо­бра­же­ния так назы­вае­мо­го Доб­ро­го пас­ты­ря на сар­ко­фа­гах из Сало­ны, дати­ро­ван­ных нача­лом IV в.⁶¹. Впро­чем, авто­ри­тет­ный иссле­до­ва­тель рим­ских над­гроб­ных памят­ни­ков Дал­ма­ции Н. Кам­би счи­та­ет, что изо­бра­жен­ный на сар­ко­фа­гах боро­да­тый муж­чи­на с овцой на пле­чах явля­ет­ся одним из пер­вых изо­бра­же­ний Хри­ста⁶².

Очень часто для укра­ше­ния атти­че­ских сар­ко­фа­гов исполь­зо­вал­ся вак­хи­че­ских сюжет убор­ки вино­гра­да мена­да­ми, сати­ра­ми и эрота­ми. Такие памят­ни­ки извест­ны из раз­ных мест Дал­ма­ции: Сало­ны и Косо­ва поля в око­ли­це совре­мен­но­го Кни­на, в пери­од прин­ци­па­та заня­то­го вете­ран­ским вил­ла­ми (Cam­bi N. New At­tic Sar­co­fa­gi from Dal­ma­tia // Gra­ber­kunst der Roe­mi­schen Kai­ser­zeit / Hrsg. G. Koch. Mainz, 1993. Pla­te 29, 30; Patsch K. Rimski ka­me­ni­ti spo­me­ni­ci kninskog mu­zeja // GZM. 1895. Vol. 7. S. 406, 410, n. 60).

AE — L’An­nee Epi­gra­phi­que, Pa­ris

BJ — Bon­ner Jahrbue­cher des rhei­ni­schen Lan­des­mu­seums in Bonn, Bonn

CIL—Cor­pus Inscrip­tio­num La­ti­na­rum, Ber­lin

ВДИ — Вест­ник древ­ней исто­рии, Москва

GZM — Glas­nik ze­ma­lijskog mu­zeja, Sa­raje­vo

ILN — Inscrip­tions la­ti­nes de No­vae, Poz­nan

IMS — Inscrip­tions de la Me­sie Su­pe­rieure, Beog­rad

JRS — The Jour­nal of Ro­man Stu­dies, Lon­don

RLiO — Der roe­mi­sche Li­mes in Oes­ter­reich, Wien

VAHD — Vjes­nik za ar­heo­lo­giju i his­to­riju Dal­ma­tinsku, Split

VHAD — Vjes­nik Hrvatskog ar­heo­los­ko­ga drustva, Zag­reb