Картины из бытовой истории Рима
в эпоху от Августа до конца династии Антонинов.
Часть I.

с.234

IV. ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ.

Было уже ука­за­но на то, что фор­мы при­двор­ной жиз­ни сло­жи­лись под вли­я­ни­ем обще­ст­вен­ной жиз­ни Рима вооб­ще, но впо­след­ст­вии они, в свою оче­редь, ста­ли образ­цом и мери­лом для жиз­ни обще­ства. Но об этом вза­и­моот­но­ше­нии мы не можем соста­вить себе пол­но­го поня­тия; о нем при­хо­дит­ся боль­ше дога­ды­вать­ся. Выше­упо­мя­ну­тое отно­ше­ние меж­ду кли­ен­та­ми и патро­ном пред­став­ля­ет собою ана­ло­гию с при­двор­ны­ми обы­ча­я­ми, так как во мно­гом соот­вет­ст­ву­ет тем отно­ше­ни­ям, кото­рые суще­ст­во­ва­ли меж­ду при­двор­ны­ми и импе­ра­то­ром. Но если мы будем рас­смат­ри­вать толь­ко вза­и­моот­но­ше­ния меж­ду знат­ны­ми и про­сты­ми людь­ми, то полу­чим очень одно­сто­рон­нее и непол­ное пред­став­ле­ние о фор­мах обще­ст­вен­ной жиз­ни того вре­ме­ни. Обя­зан­но­сти (of­fi­cia), кото­рые нала­га­ла эта жизнь, были очень раз­но­об­раз­ны, и ни один рим­ля­нин, если толь­ко он не желал совер­шен­но уйти от обще­ства, не мог без­на­ка­зан­но укло­нить­ся от них, менее все­го высо­ко­по­став­лен­ные лица¹. Все более и более раз­ви­ваю­щий­ся при­двор­ный эти­кет повли­ял на рас­ши­ре­ние и на стро­гую регла­мен­та­цию этих обя­зан­но­стей.

При дво­ре, как и в знат­ных домах, два пер­вых часа дня счи­та­лись вре­ме­нем при­е­ма не толь­ко кли­ен­тов, но и всех дру­гих посе­ти­те­лей. Этот обы­чай вполне соот­вет­ст­во­вал рас­пре­де­ле­нию дня в Риме, где все дела и заня­тия про­ис­хо­ди­ли днем и после полу­дня закан­чи­ва­лись обедом; для боль­шей части обще­ст­вен­ных обя­зан­но­стей, кро­ме рас­све­та, дру­го­го вре­ме­ни не оста­ва­лось. Пест­рая тол­па, под шага­ми кото­рой гуде­ла зем­ля, ран­ним утром уже сте­ка­лась к боль­шим двор­цам². На пло­щад­ке перед домом с рас­све­та уже шуме­ли и тол­пи­лись кли­ен­ты дома, мно­гие в гряз­ных тогах и запла­тан­ных баш­ма­ках³; порою чис­ло их было так вели­ко, что они запру­жа­ли всю ули­цу и пре­граж­да­ли доро­гу про­хо­жим⁴. Носиль­щи­ки в крас­ных пла­щах, оде­тые напо­до­бие сол­дат, быст­рым шагом нес­ли бога­то­го чело­ве­ка, кото­рый за спу­щен­ны­ми зана­вес­ка­ми про­дол­жал свой утрен­ний сон, и за кото­рым шест­во­ва­ла тол­па его кли­ен­тов⁵. Разда­вал­ся зна­ко­мый воз­глас лик­то­ра, воз­ве­щав­ше­го о при­бли­же­нии кон­су­ла⁶, и перед эти­ми долж­ност­ны­ми лица­ми, кото­рые с с.235 пуч­ка­ми пру­тьев высту­па­ли впе­ре­ди и уда­ря­ли в две­ри, тол­па рас­сту­па­лась и про­пус­ка­ла высо­ко­по­став­лен­но­го санов­ни­ка, в его обши­той пур­пу­ром тоге. В тол­пе мож­но было видеть и бед­но­го учи­те­ля-гре­ка, доби­ваю­ще­го­ся места пре­по­да­ва­те­ля в знат­ном доме, нарядив­ше­го­ся поэто­му не по сред­ствам и поста­рав­ше­го­ся по воз­мож­но­сти при­спо­со­бить покрой и цвет сво­ей одеж­ды ко вку­су знат­но­го чело­ве­ка⁷; затем (осо­бен­но, в эпо­ху Мар­ка Авре­лия), фило­со­фа-гре­ка в гру­бом пла­ще и с длин­ной боро­дой, упра­ши­ваю­ще­го раба достать ему при­гла­ше­ние ко сто­лу⁸, сена­то­ра, домо­гаю­ще­го­ся кон­су­ла­та⁹, и всад­ни­ка, соис­ка­те­ля долж­но­сти три­бу­на леги­о­на¹⁰, — здесь вооб­ще нахо­ди­лись все те, кото­рые наде­я­лись чего-нибудь добить­ся, и кото­рых Плу­тарх срав­ни­ва­ет с муха­ми на кухне¹¹. Сене­ка гово­рит (оче­вид­но, по соб­ст­вен­но­му опы­ту), что мно­гие ред­ко появ­ля­ют­ся на при­е­мах у тех, кому они обя­за­ны жиз­нью или поче­стью, из бояз­ни про­слыть за кли­ен­тов, но зато они заслу­жи­ва­ют себе назва­ние небла­го­дар­ных¹². Перед две­рью сто­ял воору­жен­ный тро­стью при­врат­ник, мило­сти кото­ро­го, в боль­шин­стве слу­ча­ев, мож­но было добить­ся толь­ко день­га­ми. «Разум­ные люди, — гово­рит Сене­ка, — смот­рят на него как на откуп­щи­ка мосто­вой пошли­ны, те же, кото­рые жела­ют насиль­но прой­ти, дают ему гру­бые отве­ты, раз­ла­мы­ва­ют его трость или жалу­ют­ся на него гос­по­ди­ну, тре­буя, чтобы его высек­ли»¹³. Про­стые люди полу­ча­ли обык­но­вен­но гру­бый отказ, и дверь перед ними захло­пы­ва­лась¹⁴.

При­ем про­ис­хо­дил в осо­бом поме­ще­нии, атрии, зале с колон­на­ми и боль­шим отвер­сти­ем для све­та в потол­ке; в боль­ших домах он мог вме­щать очень боль­шое коли­че­ство посе­ти­те­лей¹⁵. Для ожи­даю­щих были устро­е­ны ска­мьи; когда в 31 г., в день Ново­го Года, почти весь Рим напол­нил дво­рец Сея­на, чтобы поздра­вить его с полу­че­ни­ем кон­су­ла­та, один из дива­нов сло­мал­ся под слиш­ком боль­шою тяже­стью сидев­ших на нем лиц: это было одним из дур­ных пред­зна­ме­но­ва­ний, пред­ве­щав­ших его близ­кое паде­ние¹⁶. Вели­ко­ле­пие и рос­кошь этих про­стор­ных, высо­ких и выло­жен­ных пест­рым мра­мо­ром поме­ще­ний, бес­ко­неч­ный ряд изо­бра­же­ний пред­ков¹⁷, мно­го­чис­лен­ность разо­де­тых слуг, — все это вме­сте взя­тое вну­ша­ло робость и боязнь посе­ти­те­лю, не при­вык­ше­му к подоб­но­му блес­ку. Здесь при­хо­ди­лось вести пере­го­во­ры с вли­я­тель­ны­ми раба­ми и воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми дома и под­ку­пать их, чтобы быть допу­щен­ным к их гос­по­ди­ну¹⁸. Номен­кла­то­ру, обя­зан­ность кото­ро­го состо­я­ла в назы­ва­нии имен допу­щен­ных лиц, при­хо­ди­лось поль­зо­вать­ся длин­ны­ми спис­ка­ми¹⁹, хотя долж­ность эта пору­ча­лась толь­ко людям с осо­бен­но хоро­шей памя­тью²⁰. Посе­ти­те­ли здесь, как и при дво­ре, дели­лись на две оче­реди; внут­ри двор­ца было еще мно­го две­рей, кото­рые откры­ва­лись для очень немно­гих²¹; толь­ко с.236 лица, поль­зу­ю­щи­е­ся дове­ри­ем или осо­бы­ми пре­иму­ще­ства­ми, допус­ка­лись пооди­ноч­ке или неболь­шой груп­пой во внут­рен­ние поме­ще­ния или даже в спаль­ню, при­спо­соб­лен­ную для при­е­мов²². Боль­шин­ство посе­ти­те­лей при­ни­ма­лось хозя­и­ном дома в атрии. «Когда Плав­ти­ан, — так рас­ска­зы­ва­ет Кас­сий Дион, — при­гла­шал к себе из чис­ла посе­ти­те­лей сво­их дру­зей, то за ними отправ­лял­ся и Церан, желав­ший пока­зать­ся дове­рен­ным лицом это­го могу­ще­ст­вен­но­го чело­ве­ка. Он дохо­дил с ними до послед­ней две­ри и, хотя эта и оста­ва­лась закры­той для него, все же в гла­зах тол­пы, дожи­даю­щей­ся в атрии, он дости­гал сво­ей цели»²³. Вооб­ще при­ем у высо­ко­по­став­лен­ных лиц был очень похож на при­ем при дво­ре. Перед две­рью Сея­на тол­пи­лись, как перед импе­ра­тор­ским двор­цом, так как каж­дый боял­ся опоздать или остать­ся неза­ме­чен­ным²⁴; сена­то­ры заис­ки­ва­ли перед его кли­ен­та­ми, при­да­ва­ли зна­ком­ству с его при­врат­ни­ка­ми и воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми боль­шое зна­че­ние²⁵ и покор­но сно­си­ли их над­мен­ность и бла­го­склон­ность²⁶. Плу­тарх гово­рит, что лица, встре­чаю­щие в домах бога­чей и санов­ни­ков боль­шую тол­пу и шум, про­из­во­ди­мый посе­ти­те­ля­ми и поздра­ви­те­ля­ми, назы­ва­ют их счаст­ли­вы­ми, ввиду тако­го коли­че­ства гостей²⁷. Сене­ка, желая отвлечь от себя подо­зре­ние Неро­на и вооб­ще избе­гая в 62 г. всю необ­хо­ди­мо свя­зан­ную с его поло­же­ни­ем пыш­ность, запре­тил эти утрен­ние посе­ще­ния у себя на дому²⁸. Извест­ные судеб­ные ора­то­ры так­же полу­ча­ли неко­то­рое удо­вле­тво­ре­ние от той мас­сы важ­ных лиц, кото­рые напол­ня­ли еже­днев­но их дома²⁹. Когда вре­мя при­е­ма при­хо­ди­ло к кон­цу, боль­шие двор­цы, как гово­рит Вер­ги­лий, извер­га­ли из сво­их гор­дых ворот огром­ные вол­ны утрен­них посе­ти­те­лей³⁰.

Обы­чай, чтобы кли­ен­ты посе­ща­ли утром сво­его патро­на и затем сопро­вож­да­ли его во вре­мя выхо­дов, в общих чер­тах сохра­нил­ся до кон­ца суще­ст­во­ва­ния древ­не­го Рима. Тер­тул­ли­ан (200 г.) гово­рит, что соис­ка­те­ли какой-нибудь долж­но­сти ночью еще до окон­ча­ния про­цес­са пище­ва­ре­ния обес­пе­чи­ва­ли себе место во всех атри­ях. Аст­ро­лог Фир­мик (око­ло 334—337 гг.) рас­ска­зы­ва­ет про людей, кото­рые оби­ва­ют все поро­ги, совер­шая утрен­ние посе­ще­ния³¹. «Мне стыд­но, — гово­рит св. Иеро­ним в сво­их (напи­сан­ных в Риме меж­ду 382 и 385 гг.) пись­мах, — гово­рит о чис­ле визи­тов, кото­рые мы еже­днев­но либо дела­ем, либо при­ни­ма­ем у себя»³². Сим­мах тоже гово­рит, при­бли­зи­тель­но в это же вре­мя, о бес­сон­ных ночах, про­веден­ных перед дверь­ми знат­ных³³. Св. Ори­ен­тий опи­сы­ва­ет (в середине V в.), как про­си­тель вста­ет с рас­све­том и затем засы­па­ет перед две­рью бога­ча, к кото­ро­му хочет обра­тить­ся, и как его оттуда про­го­ня­ет уда­ра­ми лик­тор, если он не успе­ет под­ку­пить при­врат­ни­ка³⁴. Сидо­ний Апол­ли­на­рий хва­лит двух знат­ных кон­су­лов, кото­рые на ули­це все­гда появ­ля­лись в сопро­вож­де­нии огром­ной тол­пы кли­ен­тов, за то, что доступ к ним не пред­став­ля­ет ника­ких затруд­не­ний и не тре­бу­ет с.237 затрат³⁵. Пау­лин из Пери­гё гово­рит в сво­ем напи­сан­ном в 460 г. сти­хотво­ре­нии, что тор­же­ст­вен­ное шест­вие его укра­ша­лось тол­пою покор­ных кли­ен­тов³⁶.

Ран­ним утром про­ис­хо­ди­ли не толь­ко посе­ще­ния, вызван­ные веж­ли­во­стью, кото­рые в то вре­мя про­из­во­ди­лись гораздо чаще и регу­ляр­нее, чем у нас, но и целый ряд дру­гих тор­жеств, кото­рые справ­ля­лись толь­ко в при­сут­ст­вии зва­ных гостей³⁷. К таким тор­же­ствам отно­си­лось, глав­ным обра­зом, обла­че­ние в муж­скую тогу, кото­рое зна­ме­но­ва­ло собою вступ­ле­ние маль­чи­ка в чис­ло взрос­лых и дава­ло ему пра­во при­ни­мать с это­го вре­ме­ни уча­стие в обще­ст­вен­ной жиз­ни. Клав­дий (буду­щий импе­ра­тор), кото­ро­го маль­чи­ком все­гда умыш­лен­но ото­дви­га­ли на зад­ний план, дол­жен был отпра­вить­ся для жерт­во­при­но­ше­ния на Капи­то­лий, кото­рым закан­чи­ва­лось это тор­же­ство, уже ночью и в носил­ках, без обыч­ных про­во­дов, чтобы и этот акт был лишен сво­его пуб­лич­но­го харак­те­ра³⁸. В день свадь­бы уже с рас­све­том дома наре­чен­ных напол­ня­лись гостя­ми³⁹; обру­че­ния празд­но­ва­лись тоже в пер­вый и вто­рой час дня⁴⁰, и при­гла­шен­ные, таким обра­зом, ино­гда лиша­лись ноч­но­го отды­ха, столь важ­но­го для пище­ва­ре­ния⁴¹. Осо­бен­но же обы­ча­ем тре­бо­ва­лось, чтобы в тот день, когда маги­ст­ра­ты при­сту­па­ли к испол­не­нию сво­их обя­зан­но­стей, явля­лись все те, кото­рые име­ли к ним неко­то­рое отно­ше­ние, и тоже, конеч­но, ран­ним утром. Часто упо­ми­на­ет­ся, глав­ным обра­зом, тор­же­ст­вен­ное шест­вие дру­зей, зна­ко­мых и кли­ен­тов, сре­ди кото­рых новые кон­су­лы под­ни­ма­лись на Капи­то­лий⁴²; подоб­ным же обра­зом сопро­вож­да­лись и дру­гие долж­ност­ные лица⁴³. Адри­ан при­сут­ст­во­вал при вступ­ле­нии в долж­ность кон­су­лов и пре­то­ров⁴⁴; и вели­кий покро­ви­тель Пли­ния Млад­ше­го, Вер­ги­ний Руф, три­жды быв­ший кон­су­лом и умер­ший в 97 г., при­ез­жал из дерев­ни в город при каж­дом вступ­ле­нии сво­его дру­га в новую долж­ность, даже тогда, когда он уже уда­лил­ся от вся­ких подоб­ных тор­жеств⁴⁵. Умер­ший при­бли­зи­тель­но в то же вре­мя Корел­лий Руф так­же сопро­вож­дал Пли­ния Млад­ше­го при всех его вступ­ле­ни­ях в новую долж­ность⁴⁶. В одном пись­ме Пли­ний Млад­ший изви­ня­ет­ся за свое отсут­ст­вие при вступ­ле­нии в долж­ность Вале­рия Пау­ли­на, ссы­ла­ясь на то, что ему необ­хо­ди­мо само­му занять­ся отда­чею сво­их поме­стий в арен­ду. Пись­мо это ука­зы­ва­ет на то, что долж­ност­ные лица рас­счи­ты­ва­ли на появ­ле­ние в этот день всех сво­их дру­зей и оби­жа­лись, если отсут­ст­вие их не было вызва­но доста­точ­но вес­ки­ми при­чи­на­ми⁴⁷. Для мно­гих испол­не­ние этой обя­зан­но­сти было сво­его рода удо­воль­ст­ви­ем; без этих лиц не обхо­ди­лось ни одно пуб­лич­ное выступ­ле­ние ново­го кон­су­ла или три­бу­на⁴⁸. Еще Амми­ан Мар­цел­лин гово­рит, что мелоч­ные кри­ти­ки исто­ри­че­ских трудов быва­ют недо­воль­ны, если в них не с.238 име­ет­ся пере­ч­ня имен всех тех, кто сопро­вож­дал город­ско­го пре­то­ра при пер­вом его выступ­ле­нии⁴⁹.

Дру­гие тор­же­ст­вен­ные акты, совер­шав­ши­е­ся в при­сут­ст­вии мно­го­чис­лен­ных участ­ни­ков, про­ис­хо­ди­ли в более позд­ние часы дня, как напри­мер, похо­ро­ны⁵⁰. У лиц с боль­шим кру­гом зна­ко­мых испол­не­ние этих обя­зан­но­стей отни­ма­ло ино­гда целые дни, и все же они успе­ва­ли сде­лать все нуж­ное. «Если име­ешь мно­го­чис­лен­ных дру­зей, — гово­рит Плу­тарх, — то в одно и то же вре­мя один про­сит защи­щать его в про­цес­се, дру­гой помочь ему в суде в каче­стве асес­со­ра, тре­тий — содей­ст­во­вать ему при покуп­ке или про­да­же, а дру­гие при­гла­ша­ют на свадь­бу или похо­ро­ны. Изви­нить свое отсут­ст­вие забыв­чи­во­стью или незна­ни­ем еще допу­сти­мо, но ни в каком слу­чае не необ­хо­ди­мо­стью после­до­вать при­гла­ше­нию дру­го­го, напри­мер, не посе­тить боль­но­го, пото­му что полу­чил при­гла­ше­ние на обед»⁵¹. Мар­ти­ал дол­жен был вста­вать с рас­све­том, чтобы отпра­вить­ся с визи­та­ми и поздрав­ле­ни­я­ми, на кото­рые никто не отве­чал. Затем он дол­жен был то отпра­вить­ся к хра­му Диа­ны, чтобы при­ло­жить там печать, то он сго­ва­ри­вал­ся с кем-нибудь встре­тить­ся ино­гда в пер­вом, ино­гда в пятом часу, то он дол­жен был явить­ся к кон­су­лу или пре­то­ру, то слу­шать чте­ние одно­го из поэтов, кото­рое про­дол­жа­лось ино­гда целый день. Нель­зя было далее без­на­ка­зан­но не явить­ся послу­шать речи адво­ка­та или лек­ции грам­ма­ти­ка или рито­ра. В деся­том часу, нако­нец (во вто­ром до захо­да солн­ца), он совсем уста­лым при­хо­дил в бани и поэто­му не успе­вал писать сти­хи⁵². «Уди­ви­тель­ное дело! — гово­рит Пли­ний Млад­ший, — в Риме мож­но еще отдать себе отчет в каж­дом отдель­ном про­жи­том дне, в общем же, если взять за раз несколь­ко дней, это ока­зы­ва­ет­ся совер­шен­но невоз­мож­но. Если спро­сить кого-нибудь: “Что ты делал сего­дня?”, то он отве­тит: “Я при­сут­ст­во­вал при обла­че­нии в муж­скую тогу, при обру­че­нии или на свадь­бе; такой-то при­гла­сил меня прий­ти при­ло­жить печать к его заве­ща­нию, а тот — содей­ст­во­вать ему в суде, тре­тий — явить­ся на заседа­ние”. Дела кажут­ся необ­хо­ди­мы­ми в тот день, когда их совер­ша­ешь; но если при­нять в рас­чет, что все эти дела про­из­во­ди­лись изо дня в день, то они кажут­ся ничтож­ны­ми, в осо­бен­но­сти, если при этом поки­нешь Рим»⁵³. Заседа­ния, кото­рые упо­ми­на­ют­ся Пли­ни­ем, надо пони­мать, как судеб­ные заседа­ния, на кото­рые маги­ст­ра­ты, пре­фек­ты, пре­то­ры и эди­лы при­гла­ша­ли сво­их дру­зей (что счи­та­лось зна­ком поче­та) в каче­стве асес­со­ров⁵⁴. Кро­ме того, Пли­ний при­во­дит, как при­мер, неко­то­рые дру­гие обще­ст­вен­ные обя­зан­но­сти, кото­рые мог­ли бы запол­нить собою весь день; но, кро­ме них, суще­ст­во­вал еще целый ряд дру­гих, отча­сти упо­ми­нае­мых Плу­тар­хом и Мар­ти­а­лом, кото­рые часто быва­ли еще более тягост­ны и отни­ма­ли еще боль­ше вре­ме­ни. Сле­ду­ет так­же пом­нить, что в боль­шин­стве слу­ча­ев надо было являть­ся в тор­же­ст­вен­ной одеж­де, так напри­мер, при состав­ле­нии доку­мен­тов и заве­ща­ний. Пли­ний рас­ска­зы­ва­ет, что одна знат­ная жен­щи­на, по име­ни Авре­лия, для при­ло­же­ния печа­тей к с.239 сво­е­му заве­ща­нию, наде­ла свои луч­шие туни­ки; при­гла­шен­ный к это­му акту Регул был настоль­ко бес­со­ве­стен, что попро­сил ее заве­щать их ему⁵⁵. «С какой целью, — спра­ши­ва­ет Сене­ка, — при­гла­ша­ют­ся эти разу­кра­шен­ные люди, и зачем при­кла­ды­ва­ют они свою печать? Для того толь­ко, чтобы он не мог впо­след­ст­вии отречь­ся от того, что в дей­ст­ви­тель­но­сти было им полу­че­но?»⁵⁶. Кро­ме заве­ща­ний (при вскры­тии кото­рых опять долж­ны были при­сут­ст­во­вать лица, при­ло­жив­шие к нему печать)⁵⁷, еще мно­гие дру­гие акты, напри­мер, отпуск на волю рабов⁵⁸, долж­ны были быть снаб­же­ны под­пи­сью и печа­тью свиде­те­лей, чтобы иметь закон­ную силу. Порядок этих под­пи­сей и при­ло­жен­ных печа­тей сооб­ра­зо­вы­вал­ся с поло­же­ни­ем и сте­пе­нью важ­но­сти каж­до­го отдель­но­го свиде­те­ля⁵⁹. Под­дер­жа­нию сво­его досто­ин­ства вооб­ще при­пи­сы­ва­лось очень боль­шое зна­че­ние; об этом мож­но заклю­чить хотя бы по тому стро­го­му эти­ке­ту, с кото­рым рас­пре­де­ля­лись места за сто­лом⁶⁰. Сене­ка несколь­ко раз гово­рит, что очень глу­по сер­дить­ся в том слу­чае, если во вре­мя пира полу­чишь место менее почет­ное, чем ожи­дал⁶¹. Порядок рас­пре­де­ле­ния мест на полу­круг­лых обеден­ных дива­нах сохра­нил­ся до сред­них веков⁶².

Одним из самых частых пово­дов для посе­ще­ний было поздрав­ле­ние с днем рож­де­ния⁶³. Наве­ща­ли так­же боль­ных⁶⁴, и явля­лись с тем, чтобы выра­зить свое собо­лез­но­ва­ние⁶⁵; когда Регул поте­рял сво­его един­ст­вен­но­го сына, к нему явил­ся весь город, хотя его вооб­ще нена­виде­ли. Ино­гда надо было поздра­вить долж­ност­ное лицо с новым назна­че­ни­ем⁶⁶, или про­во­дить уез­жаю­ще­го в про­вин­цию⁶⁷. Уча­стие в судеб­ном раз­би­ра­тель­стве⁶⁸ мог­ло длить­ся несколь­ко дней, а помощь, ока­зы­вае­мая кан­дида­ту при соис­ка­нии долж­но­сти, про­дол­жа­лась даже целые неде­ли⁶⁹. Чаще все­го и боль­ше все­го вре­ме­ни отни­ма­ли чте­ния авто­ров; в весен­ние и лет­ние меся­цы они про­ис­хо­ди­ли ино­гда еже­днев­но в тече­ние несколь­ких недель, что Юве­нал, вме­сте с посто­ян­ны­ми обва­ла­ми и пожа­ра­ми, при­чис­ля­ет к самым тяж­ким и опас­ным бед­ст­ви­ям Рима⁷⁰.

Обы­чай тре­бо­вал, чтобы в подоб­ных слу­ча­ях явля­лись не толь­ко дру­зья и кли­ен­ты, но и все, имев­шие какое-нибудь отно­ше­ние к авто­ру. Цице­рон гово­рит, что до рас­све­та при­хо­дит­ся совер­шать боль­шие кон­цы, про­во­дить на форум сыно­вей даже самых про­стых роди­те­лей, впер­вые обле­чен­ных в муж­скую тогу⁷¹. Все эти обя­зан­но­сти и подоб­ные им суще­ст­во­ва­ли еще в эпо­ху импе­рии, хотя и не в таком объ­е­ме, как в эпо­ху рес­пуб­ли­ки. Чтобы при­влечь на свои тор­же­ства воз­мож­но боль­шее чис­ло посе­ти­те­лей, и чтобы выра­зить им свою бла­го­дар­ность за ока­зан­ную ими честь и одно­вре­мен­но изви­нить­ся за при­чи­нен­ное им бес­по­кой­ство, в с.240 Риме стал раз­ви­вать­ся обы­чай, суще­ст­во­вав­ший уже в нача­ле II в., а имен­но — разда­вать всем участ­ни­кам денеж­ные подар­ки.

В водо­во­ро­те обще­ст­вен­ной жиз­ни труд­но было жить для себя, и более глу­бо­кие нату­ры спа­са­лись из этих «бурь и пото­ков» Рима в сель­скую глушь и тиши­ну; но не все уме­ли осво­бо­дить­ся от уз, дав­ле­ние кото­рых они болез­нен­но ощу­ща­ли. В про­из­веде­ни­ях Сене­ки, напри­мер, мы почти на каж­дой стра­ни­це встре­ча­ем жало­бы на бес­плод­ность и бес­со­дер­жа­тель­ность жиз­ни в Риме. «Нико­гда, — гово­рит Мар­ти­ал, — не быва­ешь гос­по­ди­ном сво­его вре­ме­ни, посто­ян­но носишь­ся по вол­нам город­ской жиз­ни, и дни про­хо­дят в бес­плод­ных трудах»⁷². Но для тех, кто ста­ра­ет­ся чем-нибудь запол­нить свою празд­ную жизнь, это было насущ­ной потреб­но­стью, здесь толь­ко мог­ла про­цве­тать их леность, дости­гав­шая поро­ка необы­чай­ных раз­ме­ров. Чис­ло лиц, про­во­див­ших жизнь в соблюде­нии бес­по­лез­ных фор­маль­но­стей и пустой веж­ли­во­сти, уже в нача­ле импе­рии было несо­раз­мер­но вели­ко. Они состав­ля­ли осо­бый бро­саю­щий­ся в гла­за класс людей, носив­ший, долж­но быть, в то вре­мя толь­ко изо­бре­тен­ное назва­ние «арде­ли­о­нов». В аст­ро­ло­ги­че­ском сочи­не­нии Мани­лия, напи­сан­ном в прав­ле­ние Тибе­рия, гово­рит­ся, что люди, родив­ши­е­ся под извест­ным аспек­том све­тил, будут отли­чать­ся живым умом, лов­ко­стью тела и неустан­ным слу­жеб­ным рве­ни­ем, что они будут подоб­ны цело­му наро­ду и будут жить во всем Риме, «оби­вая все поро­ги, дру­жа со все­ми и всюду раз­но­ся ран­ним утром одни и те же сло­ва при­вет­ст­вия»⁷³. Дру­гой писа­тель эпо­хи Тибе­рия гово­рит, что в Риме суще­ст­ву­ет нация арде­ли­о­нов, кото­рые тороп­ли­во повсюду бега­ют, в суе­те и празд­но­сти про­во­дят день, из-за пустя­ков вол­ну­ют­ся, мно­гим зани­ма­ют­ся, но ниче­го не дово­дят до кон­ца, быва­ют сами себе в тягость, а дру­гим в выс­шей сте­пе­ни про­тив­ны⁷⁴. Сене­ка срав­ни­ва­ет этих заня­тых и в то же вре­мя празд­но­ша­таю­щих­ся людей, бро­дя­щих по домам, теат­рам и фору­мам, с мура­вья­ми, кото­рые (как он дума­ет) без опре­де­лен­но­го наме­ре­ния и без цели под­ни­ма­ют­ся по дере­вьям до самой вер­ши­ны, а затем опять сбе­га­ют до кор­ня. Это — люди, жизнь кото­рых пред­став­ля­ет собою бес­по­кой­ную празд­ность, и у кото­рых нико­гда нет насто­я­ще­го дела, но кото­рые дела­ют вид, что они заня­ты. Без вся­кой цели ухо­дят они ран­ним утром из дому, чтобы уве­ли­чить собою тол­пу. Когда они выхо­дят из две­рей, то на вопрос: «Куда ты идешь? что будешь делать?» — отве­ча­ют: «Я сам еще, пра­во, не знаю; я дол­жен сде­лать несколь­ко визи­тов и вооб­ще кое-чем поза­нять­ся». Чув­ст­ву­ешь состра­да­ние к ним, когда видишь их бегу­щи­ми, точ­но на пожар, натал­ки­ваю­щи­ми­ся на зна­ко­мых и сби­ваю­щи­ми их и себя с ног. И зачем они бегут? Чтобы сде­лать визит, на кото­рый не полу­чат отве­та, чтобы явить­ся на похо­ро­ны незна­ко­мо­го или на заседа­ние суда, по пово­ду поме­шан­но­го на про­цес­сах лица, или на обру­че­ние жен­щи­ны, часто справ­ля­ю­щей свадь­бу. Обе­жав из-за пустя­ков весь город и вер­нув­шись, нако­нец, домой, они уве­ря­ют, что сами не зна­ют, чего ради они вышли из дому, где побы­ва­ли, а на сле­дую­щий день вновь пус­ка­ют­ся в свои с.241 стран­ст­во­ва­ния⁷⁵. Быва­ли даже ста­ри­ки, кото­рые не про­пус­ка­ли ни одно­го дома: каж­дое утро их мож­но было видеть на ули­цах, совсем запы­хав­ших­ся и «влаж­ных от поце­лу­ев все­го Рима»⁷⁶. Люди, кото­рым пошел уже седь­мой деся­ток, еже­днев­но спе­ши­ли по все­му горо­ду, рас­кла­ни­ва­лись перед носил­ка­ми каж­дой жен­щи­ны, появ­ля­лись при вступ­ле­нии в испол­не­ние слу­жеб­ных обя­зан­но­стей каж­до­го три­бу­на и кон­су­лов; по десять раз в день под­ни­ма­лись по ули­це, веду­щей к импе­ра­тор­ско­му двор­цу, и все вре­мя на язы­ке у них были име­на самых могу­ще­ст­вен­ных царе­двор­цев. «Пусть еще зани­ма­ют­ся этим, — закан­чи­ва­ет Мар­ти­ал, — моло­дые люди! Но нет ниче­го без­образ­нее ста­ро­го арде­ли­о­на»⁷⁷. — При­бли­зи­тель­но сто лет спу­стя Гален так опи­сы­ва­ет самый обыч­ный, по его сло­вам, образ жиз­ни в Риме: «Ран­ним утром все дела­ют визи­ты, затем боль­шая тол­па отправ­ля­ет­ся на форум, где про­ис­хо­дят судеб­ные раз­би­ра­тель­ства, еще бо́льшая — к воз­ни­цам и пан­то­ми­мам; мно­гие про­во­дят вре­мя в люб­ви, игре в кости, в тер­мах, за попой­ка­ми и дру­ги­ми физи­че­ски­ми наслаж­де­ни­я­ми. Вече­ром все опять соби­ра­ют­ся на пиры, где раз­вле­ка­ют­ся не музы­кой и серь­ез­ны­ми раз­го­во­ра­ми, а бес­пут­ным раз­гу­лом, зача­стую про­дол­жаю­щим­ся до утра»⁷⁸.

Несмот­ря на то, что чис­ло арде­ли­о­нов было очень вели­ко, боль­шин­ство посе­ти­те­лей, кото­рые в пер­вые часы дня так неуто­ми­мо бега­ли по все­му горо­ду, дела­ли это не толь­ко в силу неусид­чи­во­сти и из жела­ния убить вре­мя, но и побуж­ден­ные к это­му сво­ей выго­дой, како­го бы она рода ни была. Это стрем­ле­ние к выго­де и нажи­ве было, в дей­ст­ви­тель­но­сти, глав­ной при­чи­ной шум­ной и бес­пре­стан­ной сует­ни, кото­рая изо дня в день напол­ня­ла собою ули­цы и двор­цы; это была все­об­щая пого­ня за богат­ст­вом, счи­тав­шим­ся выс­шим и един­ст­вен­ным бла­гом, от кото­ро­го зави­се­ло все осталь­ное: сан и поло­же­ние, почет и ува­же­ние. В то вре­мя всюду разда­ва­лись жало­бы на то, что толь­ко богат­ство поль­зу­ет­ся поче­том и дает чело­ве­ку неко­то­рое поло­же­ние⁷⁹. Жизнь в самом Риме, дей­ст­ви­тель­но, ста­ла для бед­ня­ков с тече­ни­ем вре­ме­ни совсем немыс­ли­мой (дав­но уже, — гово­рит Умб­ри­ций у Юве­на­ла, — долж­ны были бы они высе­лить­ся из него)⁸⁰. Кро­ме того, и сослов­ное деле­ние тоже осно­вы­ва­лось на иму­ще­ст­вен­ном поло­же­нии чело­ве­ка: выс­шие обще­ст­вен­ные долж­но­сти мог­ли быть зани­мае­мы толь­ко бога­ча­ми, ввиду свя­зан­ных с ними боль­ших денеж­ных затрат. Поэто­му-то, — гово­рит Пли­ний Стар­ший, — и погиб­ло все то, что при­да­ва­ло жиз­ни насто­я­щую цен­ность и зна­че­ние, и уни­же­ние ста­ло глав­ным сред­ст­вом к повы­ше­нию; все пре­да­ют­ся уни­же­нию, каж­дый по-сво­е­му, но жела­ния и стрем­ле­ния всех направ­ле­ны на одну и ту же цель — на богат­ство. Даже луч­шие люди, и те в боль­шин­стве слу­ча­ев ока­зы­ва­ют боль­ше поче­та чужим поро­кам, чем соб­ст­вен­ным доб­ро­де­те­лям⁸¹. «Хотя губи­тель­ное золо­то, — гово­рит Юве­нал, — и не почи­та­ет­ся еще в с.242 каче­стве боги­ни в хра­ме, хотя звон­кой моне­те не соору­же­ны еще алта­ри, но перед вели­че­ст­вом богат­ства все-таки пре­кло­ня­ют­ся все»⁸². И Гален часто жалу­ет­ся на то, что пого­ня за день­га­ми и поче­стью, вла­стью и наслаж­де­ни­ем уни­что­жи­ла все иде­аль­ные стрем­ле­ния⁸³.

Гру­бое себя­лю­бие и тяже­ло­вес­ный мате­ри­а­лизм часто скры­ва­лись за самы­ми утон­чен­ны­ми и изыс­кан­ны­ми фор­ма­ми, но все же они были оче­вид­ны вся­ко­му, кто не был слеп или ослеп­лен. Обще­из­вест­ной тай­ной в Риме было то, что самые вни­ма­тель­ные и ста­ра­тель­ные сре­ди всех отли­чаю­щих­ся сво­ею веж­ли­во­стью лиц (of­fi­cio­si), были не чем иным, как самы­ми заправ­ски­ми иска­те­ля­ми наследств, кото­рые с напря­же­ни­ем под­жида­ли смер­ти тех, кого они осы­па­ли изъ­яв­ле­ни­я­ми друж­бы и почте­ния. Ино­гда они не доволь­ст­во­ва­лись толь­ко тем, что обра­ща­лись к аст­ро­ло­гам с прось­бой вычис­лить вре­мя наступ­ле­ния желан­но­го собы­тия, но, по всей веро­ят­но­сти, под­ку­па­ли и вра­чей с тем, чтобы уско­рить при­бли­же­ние его с помо­щью яда, что, судя по инвек­ти­вам Пли­ния Стар­ше­го про­тив меди­ци­ны, про­ис­хо­ди­ло доволь­но часто⁸⁴. Ничто не явля­ет­ся более харак­тер­ным для тогдаш­не­го Рима, ничто не обна­ру­жи­ва­ет более ярко лжи­во­сти всех обще­ст­вен­ных форм, чем те раз­ме­ры, в кото­рых, напо­до­бие ремес­ла, прак­ти­ко­ва­лось домо­га­тель­ство наследств. Ана­ло­гии это­му явле­нию в исто­рии почти невоз­мож­но най­ти. Совсем бес­при­мер­ное и про­ти­во­есте­ствен­ное рас­про­стра­не­ние без­бра­чия и без­дет­но­сти сре­ди выс­ших клас­сов объ­яс­ня­ет, поче­му этот путь выби­рал­ся мно­ги­ми, и не толь­ко иска­те­ля­ми при­клю­че­ний и спе­ку­лян­та­ми, для дости­же­ния желан­ных целей. Уже в эпо­ху рес­пуб­ли­ки на брак смот­ре­ли как на тягост­ное учреж­де­ние, и граж­дане под­вер­га­лись ему толь­ко пото­му, что счи­та­ли это сво­ею обя­зан­но­стью по отно­ше­нию к государ­ству. Эпо­ха граж­дан­ских войн надол­го подо­рва­ла рас­пу­щен­ные уже нрав­ст­вен­ные и соци­аль­ные отно­ше­ния, и пред­при­ня­тая Авгу­стом рестав­ра­ция долж­на была остать­ся поверх­ност­ной, так как все меры его были направ­ле­ны толь­ко про­тив симп­то­мов зла, кор­ней кото­ро­го он не был в состо­я­нии уни­что­жить. Тщет­но пытал­ся он под­нять и под­дер­жи­вать брак, разда­вая награ­ды, отли­чая жена­тых и роди­те­лей и нака­зы­вая без­брач­ных и без­дет­ных. Награ­ды его не мог­ли идти в счет рядом с выго­да­ми, полу­чае­мы­ми теми, кто мог заве­щать кому-нибудь наслед­ство⁸⁵. Поло­же­ние чело­ве­ка, не свя­зан­но­го семьею, счи­та­лось вооб­ще самым удоб­ным и без­за­бот­ным⁸⁶, поэто­му-то оно вызы­ва­ло зависть и вос­хва­ле­ния дру­гих.

Уже в эпо­ху Авгу­ста⁸⁷ пого­ня за наслед­ства­ми выра­бота­лась в сво­его рода искус­ство, кото­рым зани­ма­лись систе­ма­тич­но и с соблюде­ни­ем извест­ных пра­вил; оно име­ло свои тех­ни­че­ские назва­ния и сре­ди лиц, зани­маю­щих­ся им, отли­ча­ли вир­ту­о­зов и нович­ков. Сене­ка при­чис­ля­ет ора­то­ров Л. Аррун­тия и Кв. Гате­рия (оба при­над­ле­жа­ли к сена­тор­ско­му сосло­вию) к чис­лу тех, кото­рые про­ис­ка­ми домо­га­лись заве­ща­ний и зани­ма­лись этим как спе­ци­аль­ным делом⁸⁸. Вза­и­моот­но­ше­ния меж­ду с.243 иска­те­ля­ми наследств и без­дет­ны­ми бога­ча­ми уже в то вре­мя были люби­мой темой сатир. В одном из самых ост­ро­ум­ных сти­хотво­ре­ний Гора­ция Одис­сей спра­ши­ва­ет тень Тире­сия, как бы ему попра­вить свои дела, силь­но подо­рван­ные хозяй­ни­ча­ньем жени­хов, и тот сове­ту­ет ему занять­ся охотой за наслед­ства­ми и при­бав­ля­ет к это­му целый ряд нуж­ных ука­за­ний. Здесь мы уже нахо­дим почти все чер­ты, кото­рые посто­ян­но повто­ря­ют­ся у позд­ней­ших писа­те­лей, так­же и опи­са­ния тех средств, с помо­щью кото­рых иска­те­ли наследств ста­ра­лись обес­пе­чить за собою труд­но­уло­ви­мую добы­чу, не обна­ру­жив при этом сво­ей сла­бой сто­ро­ны. Здесь же рису­ет­ся поведе­ние бога­чей, воз­буж­дав­ших во мно­гих надеж­ды, кото­рые они не соби­ра­лись осу­ществлять, хотя и ста­ра­лись извлечь из них как мож­но боль­ше выгод. Не было почти ниче­го тако­го, чего бы они не мог­ли потре­бо­вать или ожи­дать, начи­ная со зна­ков вни­ма­ния и кон­чая самы­ми важ­ны­ми услу­га­ми, свя­зан­ны­ми с лич­ным само­по­жерт­во­ва­ни­ем. Их осы­па­ли подар­ка­ми⁸⁹, им посы­ла­лись вся­кие лаком­ства, луч­шие пло­ды, пече­нье, рыба, дичь, ста­рые вина⁹⁰; иска­те­ли наследств тра­ти­ли, таким обра­зом, из года в год круп­ные сум­мы. Мар­ти­ал насмеш­ли­во сове­ту­ет како­му-то Фаби­а­ну не жало­вать­ся на то, что Вифи­ник, на кото­ро­го он тра­тил еже­год­но 6000 сестер­ци­ев, ниче­го ему не заве­щал: ведь он умер­ши оста­вил ему эту сум­му, как еже­год­ный доход⁹¹. Здо­ро­вье бога­тых людей было пред­ме­том самых неж­ных забот⁹². В слу­чае болез­ни их окру­жа­ли самым вни­ма­тель­ным и забот­ли­вым ухо­дом, кото­рый про­сти­рал­ся до того, что уха­жи­ва­те­ли сами мыли их и смор­ка­ли им нос⁹³. Молит­вы и жерт­во­при­но­ше­ния воз­но­си­лись к небе­сам, сте­ны хра­мов покры­ва­лись обе­та­ми: обра­ща­лись за сове­та­ми к пред­ска­за­те­лям и забы­ва­лись до того, что обе­ща­ли в слу­чае выздо­ров­ле­ния при­не­сти в жерт­ву сло­нов и людей⁹⁴. Если бога­чу нра­вил­ся дом одно­го из дру­зей, то он пре­до­став­лял­ся ему без­воз­мезд­но⁹⁵; если у него слу­чал­ся пожар, то с помо­щью кол­лек­тив­ных пожерт­во­ва­ний поте­ря его воз­ме­ща­лась с избыт­ком⁹⁶. Если он был заме­шан в про­цес­се, то все напе­ре­рыв ста­ра­лись взять на себя его защи­ту⁹⁷; и дело долж­но было быть совсем уж отча­ян­ным, если он его не выиг­ры­вал. В 58 г. Пом­пей Силь­ван был обви­нен в зло­употреб­ле­нии сво­ею вла­стью в каче­стве про­кон­су­ла Афри­ки. Чис­ло обви­ни­те­лей его было вели­ко, но, бла­го­да­ря сво­е­му богат­ству и без­дет­но­сти в таком пре­клон­ном воз­расте, он добил­ся оправ­да­ния и пере­жил еще тех, кото­рые содей­ст­во­ва­ли это­му, доби­ва­ясь его бла­го­склон­но­сти и наде­ясь стать его наслед­ни­ка­ми⁹⁸. Сти­ха­ми бога­тых ста­ри­ков все вос­хи­ща­лись⁹⁹; если они чита­ли лек­ции, то ауди­то­рии их были пере­пол­не­ны. Без­дет­ный фило­соф Анней Кор­нут, сослан­ный Неро­ном в 68 г., все­гда при­вле­кал к себе целую тол­пу слу­ша­те­лей, с.244 кото­рых при­вле­ка­ла надеж­да на его наслед­ство¹⁰⁰. Какую бы ложь ни ска­зал один из таких бога­чей, его выслу­ши­ва­ли с видом дове­рия; во вре­мя игры в кости они все­гда выиг­ры­ва­ли; все жела­ния их пред­у­преж­да­лись, а к сла­бо­стям отно­си­лись очень снис­хо­ди­тель­но¹⁰¹. Жен­щи­ны охот­но испол­ня­ли их прось­бы¹⁰². Атрии их еже­днев­но напол­ня­лись тол­пою знат­ных посе­ти­те­лей. Сре­ди услуг, кото­рых патрон тре­бу­ет от сво­его кли­ен­та, Мар­ти­ал раз назы­ва­ет и обя­зан­ность посе­щать вме­сте с ним око­ло деся­ти ста­рух еже­днев­но¹⁰³. «Ран­ним утром, — гово­рит Юве­нал, — мож­но увидеть пре­то­ра, кото­рый торо­пит иду­ще­го перед ним лик­то­ра: куда это он так спе­шит? — Он боит­ся, как бы его у гос­по­жи Модии или Аль­би­ны не опе­ре­дил кол­ле­га»¹⁰⁴. Было очень нелег­ко пре­взой­ти всех сопер­ни­ков и удо­вле­тво­рить все тре­бо­ва­ния изба­ло­ван­ных бога­чей, но еще труд­нее было при­дать сво­ей неустан­ной услуж­ли­во­сти вид бес­ко­рыст­ной друж­бы. Для это­го дела­ли вид, что заботят­ся о про­дле­нии их жиз­ни; без­дет­ным жела­ли кров­ных наслед­ни­ков¹⁰⁵, им заве­ща­лись состо­я­ния в надеж­де, что и они посту­пят так же. Подоб­ные «заве­ща­ния», вызван­ные корыст­ны­ми надеж­да­ми, были, долж­но быть, частым явле­ни­ем, так как зако­ном они были несколь­ко раз объ­яв­ле­ны недей­ст­ви­тель­ны­ми¹⁰⁶. Слу­ча­лось, что иска­те­ли наследств уми­ра­ли рань­ше ста­ри­ков, кото­рым они заве­ща­ли свое состо­я­ние, и послед­ние ста­но­ви­лись их наслед­ни­ка­ми¹⁰⁷. Неко­то­рые пре­кра­ща­ли вдруг свои обыч­ные при­сыл­ки после того, как (озна­ко­мив­шись с заве­ща­ни­ем) узна­ва­ли, что цель их уже достиг­ну­та; этим самым, — гово­рит Мар­ти­ал, — они под­вер­га­лись опас­но­сти, что пой­ман­ный ими кабан вырвет­ся опять из клет­ки, если его ста­нут недо­ста­точ­но кор­мить¹⁰⁸.

Люди, посвя­щав­шие себя это­му позор­но­му и уни­зи­тель­но­му услу­же­нию, нико­гда не мог­ли быть уве­ре­ны в успе­хе, так как те лица, на наслед­ство кото­рых они рас­счи­ты­ва­ли, еще чаще пере­хит­ря­ли их, чем пере­жи­ва­ли. Они, как уже было ска­за­но, ста­ра­лись под­дер­жи­вать надеж­ды этих пре­тен­ден­тов, но не осу­ществля­ли их; они рады были исполь­зо­вать их готов­ность к жерт­вам, но ничем их за это не воз­на­граж­да­ли. Они посто­ян­но ссы­ла­лись на свои заве­ща­ния¹⁰⁹, кото­рые они состав­ля­ли раз трид­цать в год, чтобы дове­сти их до край­не­го напря­же­ния¹¹⁰. Они при­тво­ря­лись боль­ны­ми и сла­бы­ми¹¹¹, они покаш­ли­ва­ли¹¹², и Пли­ний рас­ска­зы­ва­ет, что Юлий Вин­дек, вели­ко­душ­но пред­при­няв­ший осво­бож­де­ние Рима от тира­нии Неро­на, не побрез­гал при­дать себе искус­ст­вен­ную блед­ность лица при помо­щи како­го-то лекар­ства, чтобы при­влечь к себе лиц, жаж­ду­щих наслед­ства¹¹³. «Тон­ги­лий, — гово­рит Мар­ти­ал, — стра­да­ет уже полу­то­ра­днев­ной лихо­рад­кой, но я знаю его хит­рость: у него толь­ко голод и жаж­да: сво­ей при­твор­ной болез­нью он рас­став­ля­ет сети для жир­ных дроздов, с.245 щук, крас­но­ры­биц и рас­счи­ты­ва­ет на при­сыл­ку ста­ро­го бла­го­род­но­го фалерн­ско­го и цекуб­ско­го вина»¹¹⁴. Масте­ру в этом деле порою уда­ва­лось поль­зо­вать­ся все­ми пре­иму­ще­ства­ми без­дет­ных бога­чей, не будучи бога­тым. Огром­ные поме­стья в Афри­ке, тор­го­вые суда, нахо­дя­щи­е­ся на обрат­ном пути из Кар­фа­ге­на, сонм рабов и все дру­гое, чем он хва­стал­ся, было ничем иным, как обма­ном¹¹⁵. Мно­гие одоб­ря­ли этот обман обман­щи­ков¹¹⁶. Но, с дру­гой сто­ро­ны, каж­дый, не желав­ший навлечь на себя подо­зре­ния в домо­га­тель­стве наследств, обя­зан был соблюдать край­нюю сдер­жан­ность по отно­ше­нию к без­дет­ным бога­чам: сде­лать им пода­рок Пли­ний Млад­ший счи­тал непри­лич­ным¹¹⁷.

Что каса­ет­ся раз­ме­ров это­го явле­ния, то отзы­вы писа­те­лей раз­ных пери­о­дов это­го вре­ме­ни в этом отно­ше­нии сов­па­да­ют; они зву­чат порою совсем неправ­до­по­доб­но, но соот­вет­ст­ви­ем сво­им вполне под­твер­жда­ют друг дру­га. Во всей лите­ра­ту­ре это­го пери­о­да толь­ко раз встре­ча­ет­ся отри­ца­тель­ное отно­ше­ние к без­дет­но­сти, а имен­но в поздра­ви­тель­ном сти­хотво­ре­нии Ста­тия, обра­щен­ном к всад­ни­ку Вибию Мак­си­му по пово­ду рож­де­ния у него сына: «без­дет­ность, кото­рую враж­деб­ный наслед­ник оса­жда­ет сво­и­ми жела­ни­я­ми, кото­рая без слез опус­ка­ет­ся в моги­лу» и т. д.¹¹⁸. При чте­нии в выс­шей сте­пе­ни мно­го­чис­лен­ных опи­са­ний выгод без­дет­но­сти надо пом­нить, что и они, как вооб­ще все то, что писа­лось в то вре­мя, не лише­ны отча­сти бес­со­зна­тель­но­го рито­ри­че­ско­го пре­уве­ли­че­ния. «В этом горо­де, — писал в эпо­ху Неро­на Пет­ро­ний (кото­рый пере­но­сит рим­скую жизнь и нра­вы в Кротон), — не зани­ма­ют­ся ни нау­кой, ни крас­но­ре­чи­ем, в нем не про­цве­та­ют ни чест­ность, ни чистота нра­вов; — все люди, кото­рых вы увиди­те, кто бы они ни были, рас­па­да­ют­ся на две пар­тии: либо они сами удят, либо поз­во­ля­ют дру­гим выужи­вать себя. В этом горо­де никто не при­зна­ет детей; у кого есть закон­ные наслед­ни­ки, того не при­гла­ша­ют на пиры, не пус­ка­ют на празд­не­ства, — он лишен всех пре­иму­ществ и ведет без­вест­ную жизнь сре­ди людей, покры­тых позо­ром. Те же, кто нико­гда не всту­пал в брак и у кого нет близ­ких род­ст­вен­ни­ков, поль­зу­ют­ся выс­шим поче­том и счи­та­ют­ся един­ст­вен­ны­ми пре­вос­ход­ны­ми людь­ми, за кото­ры­ми нет ни одной вины. Вы увиди­те город, похо­жий на зачум­лен­ное место, где нет ниче­го, кро­ме тру­пов и тер­заю­щих их воро­нов»¹¹⁹. Рас­сказ обры­ва­ет­ся на том месте, где гово­рит­ся о заве­ща­нии, по кото­ро­му наслед­ни­ки полу­чат свою часть толь­ко после того, как они раз­ре­жут на кус­ки труп заве­ща­те­ля и все­на­род­но съе­дят их. Сохра­нил­ся так­же отры­вок речи, где подоб­ное усло­вие выстав­ля­ет­ся не вполне невы­пол­ни­мым. Надо толь­ко закрыть гла­за и пред­ста­вить себе, что глота­ешь не чело­ве­че­ское мясо, а 10 мил­ли­о­нов. Жите­лям оса­жден­ных горо­дов неред­ко при­хо­ди­лось делать это же самое, хотя их и не ожи­да­ло впе­ре­ди наслед­ство и т. д.¹²⁰. Но не надо думать, что это опи­са­ние Пет­ро­ния, хотя оно и напо­ми­на­ет собою кари­ка­ту­ру, явля­ет­ся толь­ко пло­дом вооб­ра­же­ния: об этом свиде­тель­ст­ву­ют разда­вав­ши­е­ся в это же вре­мя (63 г.) в сена­те жало­бы на фик­тив­ные усы­нов­ле­ния, с помо­щью кото­рых с.246 без­дет­ные лица доби­ва­лись пре­иму­ществ отцов семейств: «у без­дет­ных и без того мно­го при­ви­ле­гий, так как при вели­чай­шей без­за­бот­но­сти их жиз­ни они поль­зу­ют­ся еще общим поче­том и бла­го­склон­но­стью»¹²¹. Более того, Сене­ка, кото­рый с боль­шой горе­чью отзы­ва­ет­ся о погоне за наслед­ства­ми¹²² (хотя вра­ги упре­ка­ли его в том же)¹²³, мог обра­тить­ся в собо­лез­ну­ю­щем пись­ме со сле­дую­щи­ми сло­ва­ми к мате­ри, поте­ряв­шей сво­его един­ст­вен­но­го, мно­го­обе­щаю­ще­го сына: «Очень неве­ро­ят­но зву­ча­щим, но зато прав­ди­вым уте­ше­ни­ем явля­ет­ся то, что в нашем горо­де оси­ро­те­ние дает боль­ше, чем было поте­ря­но, а оди­но­че­ство, хотя и лиша­ет ста­рость ее опо­ры, но все же с такой несо­мнен­но­стью ведет ее к могу­ще­ству, что мно­гие при­тво­ря­ют­ся враж­деб­но настро­ен­ны­ми про­тив сво­их сыно­вей и искус­ст­вен­ным путем дости­га­ют оси­ро­те­ния»¹²⁴. Пли­ний Стар­ший тоже назы­ва­ет пого­ню за наслед­ства­ми самым доход­ным заня­ти­ем; судя и по его сло­вам, без­дет­ность поль­зо­ва­лась ува­же­ни­ем и боль­шим поче­том¹²⁵. По сло­вам Таци­та, она име­ла и в хоро­шие и в дур­ные вре­ме­на оди­на­ко­вую силу¹²⁶; чтобы дока­зать неис­пор­чен­ность нра­вов в Гер­ма­нии, он не пре­ми­нул упо­мя­нуть и то, что без­дет­ность там не вле­чет за собою пре­иму­ществ¹²⁷. Пли­ний Млад­ший при­во­дит, как при­мер истин­ной граж­дан­ст­вен­но­сти, одно­го сво­его дру­га, у кото­ро­го было мно­го детей и кото­рый стал даже дедом «в то вре­мя, когда для боль­шин­ства даже один сын был в тягость, ввиду тех пре­иму­ществ, кото­ры­ми поль­зо­ва­лись без­дет­ные»¹²⁸. Без­дет­ные полу­ча­ли при­гла­ше­ния от бога­чей, силь­ные мира сего льсти­ли им, ора­то­ры даром пре­до­став­ля­ли им свои услу­ги; но если слу­ча­лось, что у них рож­дал­ся сын, то они сра­зу теря­ли и дру­зей, и вли­я­тель­ность (Плу­тарх)¹²⁹. В одном сти­хотво­ре­нии, напи­сан­ном в эпо­ху Адри­а­на, Юве­нал выска­зы­ва­ет свою боль­шую радость по пово­ду спа­се­ния дру­га от опас­но­сти на море и зака­зы­ва­ет бла­годар­ст­вен­ную жерт­ву: это, — при­бав­ля­ет он, — может пока­зать­ся подо­зри­тель­ным, он спе­шит поэто­му при­ба­вить, что у спа­сен­но­го трое детей, и что он, зна­чит, явля­ет­ся чело­ве­ком, из-за кото­ро­го не каж­дый при­нес бы в жерт­ву даже кури­цу или воро­ну¹³⁰. В эпо­ху Мар­ка Авре­лия пого­ня за наслед­ства­ми тоже была одной из тем­ных сто­рон нрав­ст­вен­но­го быта Рима, кото­рая ино­стран­цам сра­зу бро­са­лась в гла­за¹³¹. В эпо­ху Севе­ра Тер­тул­ли­ан при­чис­ля­ет к видам тер­пе­ния, кото­ро­му дья­вол научил языч­ни­ков (чтобы таким обра­зом потя­гать­ся с хри­сти­ан­ским тер­пе­ни­ем), и тот слу­чай, когда люди, желая «с лжи­вым видом друж­бы вовлечь в сети без­дет­ных, пере­но­сят все тяго­сти вынуж­ден­ной услуж­ли­во­сти»¹³². И в этих отно­ше­ни­ях едва ли про­изо­шла какая-нибудь пере­ме­на до послед­не­го вре­ме­ни¹³³.

Хотя подоб­ное скоп­ле­ние тож­де­ст­вен­ных свиде­тельств и уто­ми­тель­но, с.247 но оно необ­хо­ди­мо для выяс­не­ния того, до какой сте­пе­ни явле­ние это бро­са­лось в гла­за совре­мен­ни­кам, насколь­ко оно харак­тер­но для обще­ст­вен­ных нра­вов того вре­ме­ни и какой неожи­дан­ный свет бро­са­ет оно на цен­ность и цели всех регла­мен­ти­ро­ван­ных форм веж­ли­во­сти.

Обще­ст­вен­ная жизнь того вре­ме­ни напо­ми­на­ет собою совре­мен­ную италь­ян­скую, ввиду царив­ше­го тогда обы­чая соби­рать­ся для бесед и даже для заня­тий в пуб­лич­ных местах, так назы­вае­мых «стан­ци­ях»¹³⁴, пло­ща­дях и кры­тых гале­ре­ях¹³⁵, в банях¹³⁶, хра­мах¹³⁷, биб­лио­те­ках¹³⁸, книж­ных лав­ках¹³⁹; про­стой люд соби­рал­ся в цирюль­нях, апте­ках¹⁴⁰, и т. д. Раз­ни­ца толь­ко в том, что в древ­нем Риме обы­чай этот был раз­вит в гораздо боль­шей сте­пе­ни, отча­сти вслед­ст­вие все­го скла­да антич­ной жиз­ни, отча­сти вслед­ст­вие вели­ко­ле­пия и боль­шо­го коли­че­ства обще­ст­вен­ных учреж­де­ний, вход в кото­рые нико­му не воз­бра­нял­ся. В позд­ние часы дня, после окон­ча­ния заня­тий, рим­ляне встре­ча­лись в пуб­лич­ных местах для сов­мест­ных про­гу­лок меж­ду живы­ми изго­ро­дя­ми или в тени лав­ро­вых и пла­та­но­вых аллей, или в колон­на­дах, бога­то разу­кра­шен­ных ста­ту­я­ми, кар­ти­на­ми и доро­ги­ми ков­ра­ми. Над­пи­си ука­зы­ва­ли про­гу­ли­ваю­щим­ся на чис­ло сде­лан­ных шагов, если колон­на­да была прой­де­на ими опре­де­лен­ное чис­ло раз взад и впе­ред¹⁴¹. Бес­ко­неч­ное коли­че­ство людей зани­ма­лось на зеле­ном лугу Мар­со­ва поля физи­че­ски­ми упраж­не­ни­я­ми: бега­ли вза­пус­ки, езди­ли вер­хом, бро­са­ли мяч и обру­чи, состя­за­лись в борь­бе и стрель­бе, пла­ва­ли в жел­тых вол­нах про­те­кав­ше­го тут же Тиб­ра, а зри­те­ли воз­гла­са­ми воз­на­граж­да­ли за лов­кость и силу¹⁴². Обы­чай еже­днев­но купать­ся объ­еди­нял перед самым обедом тыся­чи людей в высо­ких, про­стор­ных, сияв­ших цар­ской рос­ко­шью залах и гале­ре­ях терм. Само собою разу­ме­ет­ся, что общие раз­го­во­ры велись и при встре­чах на пред­став­ле­ни­ях. В выше­на­зван­ных местах беседы эти про­ис­хо­ди­ли в кру­гу (cir­cu­li) зна­ко­мых, в боль­шин­стве слу­ча­ев регу­ляр­но для это­го соби­рав­ших­ся. Мар­ти­ал, напри­мер, упо­ми­на­ет место собра­ния поэтов (scho­la poe­ta­rum)¹⁴³ и пор­тик хра­ма Кви­ри­на, где гово­ри­ли о его сти­хотво­ре­ни­ях, раз­ве толь­ко тогда, когда уста­ва­ли бесе­до­вать и бить­ся об заклад по пово­ду цир­ка. Более празд­но­го обще­ства, чем это, нель­зя было най­ти даже в колон­на­дах Пом­пея, Евро­пы и Арго­нав­тов¹⁴⁴. В таких кру­гах беседа шла о собы­ти­ях дня и о лите­ра­тур­ных ново­стях. Если Цезию Саби­ну нра­ви­лись сти­хотво­ре­ния Мар­ти­а­ла, то ему нече­го было боять­ся за них, так как это зна­чи­ло, что «они будут зву­чать на пирах, фору­мах, в хра­мах, на пло­ща­дях, в пор­ти­ках, тавер­нах, и что при­слан­ная кни­га будет, навер­но, все­ми про­чи­та­на»¹⁴⁵. Афи­ней рас­ска­зы­ва­ет, что с.248 зна­ме­ни­тый юрист Уль­пи­ан полу­чил за те уче­ные вопро­сы, с кото­ры­ми он обра­щал­ся еже­час­но ко всем на ули­цах, в местах для про­гу­лок, книж­ных лав­ках и тер­мах, осо­бую клич­ку, кото­рая была более извест­на, чем его насто­я­щее имя¹⁴⁶. «Если бы воз­мож­но было наслаж­дать­ся жиз­нью по сво­е­му усмот­ре­нию, — гово­рит Мар­ти­ал, — то местом сво­его пре­бы­ва­ния он избрал бы Мар­со­во поле с его пор­ти­ка­ми и тенью его рощ, местом купа­ния — про­хлад­ную aqua Vir­go (водо­про­вод, обра­зу­ю­щий теперь фон­тан Tre­vi) и тер­мы, а заня­ти­ем — про­гул­ки, беседы и чте­ние»¹⁴⁷.

Кро­ме пиров, дру­гие собра­ния зва­ных гостей не упо­ми­на­ют­ся, к тому же они мог­ли про­ис­хо­дить толь­ко в исклю­чи­тель­ных слу­ча­ях, так как пиры зани­ма­ли уже все позд­ние, сво­бод­ные от заня­тий часы дня и вече­ра и про­дол­жа­лись ино­гда до ночи¹⁴⁸. Обы­чай тре­бо­вал, чтобы гостям во вре­мя пира был пре­до­став­лен воз­мож­но бога­тый выбор раз­вле­че­ний и уве­се­ле­ний, кото­рые, в зави­си­мо­сти от вку­са, наклон­но­стей и сте­пе­ни обра­зо­ван­но­сти хозя­и­на, носи­ли очень раз­но­об­раз­ный харак­тер. Что каса­ет­ся гру­бых уве­се­ле­ний, кото­ры­ми раз­вле­ка­лись бога­тые воль­ноот­пу­щен­ни­ки, непри­стой­но­стей и забав, делав­ших их пиры посме­ши­щем для более тон­ко­го обще­ства, то они опи­са­ны у Пет­ро­ния и, долж­но быть, без боль­ших пре­уве­ли­че­ний. Его пир Три­маль­хи­о­на про­ис­хо­дит, прав­да, не в Риме, но само собою оче­вид­но, что в этих кру­гах и здесь и там гос­под­ст­во­ва­ли одни и те же нра­вы. У Плу­тар­ха мы, с дру­гой сто­ро­ны, нахо­дим подроб­ные ука­за­ния на то, какие из обыч­ных раз­го­вор­ных тем явля­ют­ся самы­ми под­хо­дя­щи­ми для гостей обра­зо­ван­ных и отли­чаю­щих­ся бла­го­род­ным вку­сом¹⁴⁹. Диа­лог, в кото­ром на это ука­зы­ва­ет­ся, про­ис­хо­дит, прав­да, в Херо­нее, но ввиду того, что он посвя­щен рим­ско­му дру­гу, кон­су­ла­ру Сос­сию Сене­ци­о­ну, мож­но пред­по­ло­жить, что здесь име­ют­ся в виду рим­ские или, по край­ней мере, общие Риму и Гре­ции нра­вы. Плу­тарх упо­ми­на­ет еще нечто необы­чай­ное, а имен­но — появив­ши­е­ся в то вре­мя в Риме, но еще мало рас­про­стра­нен­ные пред­став­ле­ния пла­то­нов­ских диа­ло­гов и «состя­за­ния скуль­п­то­ров», кото­рые, долж­но быть, на гла­зах у гостей ста­ра­лись пре­взой­ти друг дру­га в моде­ли­ро­ва­нии фигур и фигу­рок (может быть, подар­ков к Сатур­на­ли­ям) из мяг­ких масс, как воск, гли­на, гипс и т. п.¹⁵⁰. Раз­вле­че­ния обра­зо­ван­но­го обще­ства были очень раз­но­об­раз­ны. Во вре­мя рас­пу­щен­ных пир­шеств пыш­ные анда­лу­зян­ки тан­це­ва­ли свои зна­ме­ни­тые пляс­ки в такт каста­нье­там и флей­там, под зву­ки непри­стой­ных песен; фокус­ни­ки и шуты сквер­но­сло­ви­ли¹⁵¹; дети (выпи­сан­ные из Алек­сан­дрии и спе­ци­аль­но это­му обу­чен­ные) раз­вле­ка­ли гостей сво­и­ми наив­ны­ми и дерз­ки­ми заме­ча­ни­я­ми и отве­та­ми¹⁵²; мимы разыг­ры­ва­ли сце­ны, видеть кото­рые было бы непри­лич­но даже рабам почтен­ных гос­под. В домах, где более соблюда­лись при­ли­чия, тан­це­ва­ли пан­то­ми­мы и разыг­ры­ва­лись сце­ны из комедий и тра­гедий, осо­бен­но из новой комедии. с.249 Плу­тарх гово­рит, что если во вре­мя пира кифа­ред дру­га пло­хо поет или комик, куп­лен­ный за доро­гую цену, иска­жа­ет Менанд­ра, не сле­ду­ет при­со­еди­нять­ся к похва­лам и апло­дис­мен­там осталь­ных гостей¹⁵³. Самым обыч­ным явле­ни­ем были чте­ния и музы­каль­ные раз­вле­че­ния всех видов, хоры и соль­ные пес­ни, игра на лире и на флей­те: все это порою доку­ча­ло гостям; луч­шим пиром, по сло­вам Мар­ти­а­ла, явля­ет­ся тот, кото­рый не сопро­вож­да­ет­ся шум­ной музы­кой¹⁵⁴. Но без музы­ки, декла­ма­ции и чте­ния ред­ко обхо­ди­лись даже про­стые и скром­ные обеды¹⁵⁵; чаще все­го реци­ти­ро­ва­лись поэ­мы Гоме­ра и Вер­ги­лия. Спе­ци­аль­ным заня­ти­ем неко­то­рых людей была декла­ма­ция во вре­мя обедов и раз­вле­че­ния гостей шут­ка­ми и анек­дота­ми¹⁵⁶. Некий Тибе­рий Клав­дий Тибе­рин, импе­ра­тор­ский воль­ноот­пу­щен­ник, хва­лит­ся в состав­лен­ной им самим над­гроб­ной над­пи­си тем, что пиры, на кото­рых он при­сут­ст­во­вал, отли­ча­лись, бла­го­да­ря ему, осо­бой весе­ло­стью, что шут­ки его застав­ля­ли гостей забы­вать о сне, что он умел так­же декла­ми­ро­вать про­из­веде­ния поэтов, осо­бен­но эпи­ков, чем он зани­мал­ся, глав­ным обра­зом, на фору­ме Авгу­ста¹⁵⁷. Отно­си­тель­но того, явля­лись ли во вре­мя пиров дра­ма­ти­че­ские пред­став­ле­ния гоме­ров­ских сцен так назы­вае­мы­ми «гоме­ри­ста­ми»¹⁵⁸, кото­рые гово­ри­ли, конеч­но, сти­ха­ми поэта, явле­ни­ем частым, мы ниче­го опре­де­лен­но­го ска­зать не можем; очень воз­мож­но, что это было так¹⁵⁹. Неред­ко так­же слу­ча­лось, что хозя­ин дома читал свои соб­ст­вен­ные сочи­не­ния и сти­хи¹⁶⁰.

После обеда раз­вле­ка­лись азарт­ны­ми игра­ми, глав­ным обра­зом, в кости, при­чем игры эти носи­ли не все­гда невин­ный харак­тер¹⁶¹. Пороч­ная страсть к игре со все­ми ее печаль­ны­ми послед­ст­ви­я­ми была явле­ни­ем неред­ким¹⁶². «Очень мно­гие, — гово­рит Гален, — посвя­ща­ют во вре­мя пиров столь­ко же вре­ме­ни игре в кости и в шаш­ки, как серь­ез­ные люди бла­го­род­ной нау­ке, и во вре­мя этих игр они так вынос­ли­вы, что пере­но­сят, не заме­чая, силь­ный холод и жару, они гото­вы сне­сти и голод и жаж­ду, не спать ночей и вслед­ст­вие это­го начи­на­ют болеть»¹⁶³. В одной хри­сти­ан­ской про­по­веди дос­ка, на кото­рой игра­ли в кости, назы­ва­ет­ся несо­мнен­ною сетью дья­во­ла, насы­щен­ною смер­тель­ным ядом змеи¹⁶⁴. Еще Амвро­сий опи­сы­ва­ет игор­ные собра­ния (al­la­to­rum con­ven­ti­cu­la), где разда­ют­ся воз­гла­сы зри­те­лей и вопли про­иг­ры­ваю­щих в то вре­мя, как целые состо­я­ния пере­хо­дят из рук в руки, и боль­ше все­го выиг­ры­ва­ют ростов­щи­ки. При­знан­ные в этих кру­гах зако­ны свя­то соблюда­лись; здесь гос­под­ст­во­ва­ли свои осо­бые честь и позор, и при­го­вор, про­из­не­сен­ный сове­том игро­ков (aleo­num con­si­lium) был страш­нее судеб­но­го при­го­во­ра¹⁶⁵. Август очень любил игру в кости и играл еще в ста­ро­сти не толь­ко во вре­мя сатур­на­лий, но и по дру­гим празд­ни­кам и буд­ням. Све­то­ний сооб­ща­ет нам одну запис­ку его, послан­ную им сво­ей доче­ри Юлии вме­сте с.250 с 250 дена­ра­ми: это была сум­ма, кото­рою он оде­лил во вре­мя одно­го из пиров каж­до­го из гостей перед игрой в кости или в «чет­ные и нечет­ные»¹⁶⁶. Клав­дий тоже страст­но любил игру в кости и даже напи­сал о ней целую кни­гу¹⁶⁷.

Раз­го­во­ры, про­ис­хо­див­шие «во вре­мя пиров и собра­ний», были не без­раз­лич­ны импе­ра­то­ру: там ведь созда­ва­лось обще­ст­вен­ное мне­ние. «Я очень хоро­шо знаю, — ска­зал Тибе­рий в одной речи в сена­те в 22 г., — что во вре­мя пиров и в обще­ст­вен­ных кру­гах жалу­ют­ся на чрез­мер­ную рас­про­стра­нен­ность рос­ко­ши и тре­бу­ют огра­ни­чи­тель­ных мер»¹⁶⁸. Раз­го­во­ры обще­ства в тогдаш­нем Риме по очень мно­гим при­чи­нам носи­ли совсем дру­гой харак­тер и име­ли совсем иное зна­че­ние, чем в каком бы то ни было горо­де совре­мен­ной Евро­пы: они заме­ня­ли собою не суще­ст­во­вав­шую тогда пуб­ли­ци­сти­ку и рас­про­стра­ня­ли мас­су сведе­ний и ново­стей, так как дру­гих средств к это­му не было. Ввиду отсут­ст­вия печа­ти, пись­мен­ное рас­про­стра­не­ние мне­ний и фак­тов име­ло толь­ко вто­ро­сте­пен­ное зна­че­ние рядом с уст­ным, зна­че­ние, вли­я­ние и сте­пень важ­но­сти кото­ро­го были несрав­нен­но боль­ше, чем в насто­я­щее вре­мя. «В Риме суще­ст­во­вал, — гово­рит один фран­цуз­ский писа­тель, — осо­бый вид глас­но­сти, кото­рый нам с наши­ми север­ны­ми, осед­лы­ми и домаш­ни­ми при­выч­ка­ми, вовсе не зна­ком; глас­ность, кото­рая, несо­мнен­но, теря­ла свою силу на рас­сто­я­нии, мед­лен­но дохо­ди­ла до про­вин­ций, но внут­ри горо­да зато име­ла совсем необы­чай­ное зна­че­ние. Очень воз­мож­но, что Рим был изо дня в день, из часа в час более осве­дом­лен в сво­их делах и настро­е­ни­ях, чем тепе­реш­ний Париж. Уст­ная газе­та веч­но­го горо­да не под­вер­га­лась дей­ст­вию штем­пе­ля цен­зу­ры, поли­ции, пре­до­сте­ре­же­ний и кон­фис­ка­ций»¹⁶⁹. В Риме суще­ст­во­ва­ла и писа­ная газе­та, но она была толь­ко пра­ви­тель­ст­вен­ным орга­ном, и эта офи­ци­аль­ная хро­ни­ка собы­тий дня (ac­ta diur­na) не содер­жа­ла ниче­го отно­си­тель­но обще­ст­вен­ных дел, кро­ме того, что пра­ви­тель­ство жела­ло огла­сить; мно­го­го в нем, сле­до­ва­тель­но, совсем не было, мно­гое было иска­же­но, а исти­на появ­ля­лась в очень сокра­щен­ном виде. Кро­ме того, в нем поме­ща­лись еще при­двор­ные изве­стия, семей­ные сооб­ще­ния из выс­ших клас­сов обще­ства, город­ские про­ис­ше­ст­вия и т. п.¹⁷⁰. Подав­лен­ное обще­ст­вен­ное мне­ние выра­жа­лось от вре­ме­ни до вре­ме­ни, как и в совре­мен­ном Риме, посред­ст­вом объ­яв­ле­ний на колон­нах и ста­ту­ях¹⁷¹, далее, в ожив­лен­ном откли­ке на наме­ки сме­лых акте­ров на сцене¹⁷², ино­гда так­же посред­ст­вом кри­ков и демон­стра­ций собрав­ше­го­ся на пред­став­ле­ние наро­да, далее в при­сут­ст­вии импе­ра­то­ра, кото­рый сно­сил здесь недо­пу­сти­мую в дру­гих местах воль­ность¹⁷³. Но эти жал­кие, ред­кие и про­ис­хо­дя­щие украд­кой мани­фе­ста­ции не удо­вле­тво­ря­ли потреб­но­сти, ско­рее толь­ко раз­жи­га­ли ее. Так как глас­ность не допус­ка­лась имен­но с.251 в том месте, куда бес­пре­стан­но сте­ка­лись вести со все­го све­та, где реша­лась судь­ба мира, в этом «сло­во­охот­ли­вом, все истол­ко­вы­ваю­щем горо­де» пред­по­ло­же­ния, тол­ки, ком­би­на­ции и вымыс­лы выхо­ди­ли за пре­де­лы веро­ят­но­го, а любо­пыт­ство и фан­та­зия нахо­ди­лись в посто­ян­ном напря­же­нии. И Тацит счи­тал город­ские раз­го­во­ры настоль­ко важ­ны­ми, что мно­го­крат­но упо­ми­нал о них в сво­ей исто­рии это­го вре­ме­ни. Так, он рас­ска­зы­ва­ет, что в 54 г., когда Риму пред­сто­я­ла вой­на с пар­фя­на­ми, мно­гие были оза­бо­че­ны, ввиду неопыт­но­сти и неса­мо­сто­я­тель­но­сти юно­го (17-лет­не­го) импе­ра­то­ра Неро­на, тогда как дру­гие воз­ла­га­ли свои надеж­ды на его дру­зей и совет­ни­ков, Сене­ку и Бур­ра¹⁷⁴, далее — в 70 г., что вести об отпа­де­нии гер­ман­ских леги­о­нов от Галь­бы ста­ли уча­щать­ся, и что «город­ское насе­ле­ние, в мину­ту печа­ли вооб­ще склон­ное все при­нять и все­му пове­рить, при­нуди­ло сенат ото­слать посоль­ство к этим леги­о­нам»¹⁷⁵. Когда в том же году Вител­лий назна­чил свое вступ­ле­ние в испол­не­ние обя­зан­но­стей вер­хов­но­го пон­ти­фи­ка на 18 июля, день пора­же­ния при Кре­ме­ре и Аллии, весь город, «в кото­ром все истол­ко­вы­ва­ет­ся», счел это за дур­ное пред­зна­ме­но­ва­ние¹⁷⁶. Запрет Вител­лия гово­рить о воен­ных собы­ти­ях вызвал толь­ко уси­ле­ние этих раз­го­во­ров и рас­про­стра­не­ние тре­вож­ных тол­ков; при налич­но­сти сво­бо­ды сло­ва исти­на ста­ла бы извест­на¹⁷⁷. Мар­ти­ал сле­дую­щим обра­зом опи­сы­ва­ет рас­про­стра­ни­те­ля ново­стей: он зна­ет, что́ поста­но­вил царь Пакор в сво­ем двор­це в Арса­зидах, точ­но осве­дом­лен отно­си­тель­но чис­лен­но­сти войск на Рейне и на Дунае, он в состо­я­нии сооб­щить содер­жа­ние нерас­пе­ча­тан­ной еще депе­ши из дакий­ской армии и видит побед­ные лав­ры еще до их появ­ле­ния. Он зна­ет, сколь­ко раз в году шли дожди в Верх­нем Егип­те, сколь­ко кораб­лей вышло из афри­кан­ских гава­ней, кто из поэтов будет увен­чан вен­ком во вре­мя пред­сто­я­ще­го рас­пре­де­ле­ния наград на Капи­то­лии. «При­бе­ре­ги свое искус­ство, — так закан­чи­ва­ет­ся сти­хотво­ре­ние, — ты можешь пообедать сего­дня у меня, но толь­ко с тем усло­ви­ем, чтобы ты мне ниче­го не рас­ска­зы­вал»¹⁷⁸. Встре­ча­лись так­же жен­щи­ны, кото­рые зна­ли обо всем, про­ис­хо­дя­щем на све­те, под­хва­ты­ва­ли послед­ние ново­сти у ворот или сами сочи­ня­ли их, кото­рые пер­вые виде­ли коме­ту, угро­жав­шую (в нояб­ре 115 г. по Р. Хр.) пар­фян­ско­му царю, и кото­рые мог­ли порас­ска­зать обо всех навод­не­ни­ях и зем­ле­тря­се­ни­ях на даль­нем Восто­ке¹⁷⁹.

Рас­про­стра­не­ние подоб­ных ново­стей не воз­бра­ня­лось, но зато каж­дый раз­го­вор, хотя бы слег­ка касав­ший­ся внут­рен­ней или внеш­ней поли­ти­ки пра­ви­тель­ства, мог, ввиду без­гра­нич­но­го дес­по­тиз­ма и непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти импе­ра­тор­ско­го дво­ра, оста­вать­ся в очень скром­ных пре­де­лах. Мар­ти­ал гово­рит в одном сти­хотво­ре­нии, в кото­ром он при­гла­ша­ет шесте­рых дру­зей на про­стой обед, что на этом пиру не долж­на про­яв­лять­ся откро­вен­ность, в кото­рой при­шлось бы рас­ка­ять­ся на сле­дую­щий день: «мои гости могут бесе­до­вать о пар­тии голу­бых и зеле­ных в цир­ке, мои куб­ки нико­го не долж­ны при­ве­сти на ска­мью под­суди­мых»¹⁸⁰. Это с.252 сти­хотво­ре­ние поме­ще­но в кни­ге, появив­шей­ся уже при Тра­яне, и слу­жит, таким обра­зом, дока­за­тель­ст­вом, что даже в одно из луч­ших прав­ле­ний никто не мог чув­ст­во­вать себя вполне сво­бод­ным. «Счаст­ли­вая воз­мож­ность думать, что хочешь, и гово­рить, что дума­ешь»¹⁸¹, в импе­ра­тор­ском Риме, веро­ят­но, нико­гда вполне не осу­ществля­лось. По все­му это­му мож­но пред­ста­вить себе, какое томи­тель­ное уны­ние цари­ло в Риме в ужас­ней­шие эпо­хи импе­ра­тор­ско­го терро­ра, когда не толь­ко сло­во, бес­печ­но бро­шен­ное в мину­ту дру­же­ской беседы или неча­ян­но вырвав­ше­е­ся во вре­мя весе­лой пируш­ки, слу­жи­ло ули­кой¹⁸², но когда обре­чен­ных на поги­бель окру­жа­ли шпи­о­на­ми, кото­рые отме­ча­ли каж­дый их взгляд, вздох и ска­зан­ное шепотом сло­во¹⁸³, когда искус­ным обра­зом выпы­ты­ва­ли их образ мыс­лей, чтобы заста­вить их потом попла­тить­ся смер­тью за неосто­рож­ную довер­чи­вость. Встре­ча­ясь друг с дру­гом, люди боя­лись гово­рить, боя­лись слу­шать, так как всюду нахо­ди­лись согляда­таи и под­слу­ши­ваю­щие; «даже самую память, — это сло­ва Таци­та, — мы поте­ря­ли бы вме­сте со спо­соб­но­стью речи, если бы забве­ние было настоль­ко же в нашей вла­сти, как и мол­ча­ние»¹⁸⁴. В сво­ем опи­са­нии про­цес­сов по оскорб­ле­нию вели­че­ства, кото­рые крас­ной нитью тянут­ся через всю внут­рен­нюю исто­рию того вре­ме­ни, Тацит клей­мит толь­ко высо­ко­по­став­лен­ных, дей­ст­ву­ю­щих на виду у всех донос­чи­ков, кото­рые зани­ма­лись сво­им позор­ным делом в надеж­де на милость, повы­ше­ние и дру­гие выго­ды; но он не уни­зил­ся до опи­са­ния зло­по­луч­ной дея­тель­но­сти работаю­щих во мра­ке сыщи­ков и согляда­та­ев, полу­чаю­щих за это воз­на­граж­де­ние.

Что каса­ет­ся раз­ме­ров, в каких была орга­ни­зо­ва­на тай­ная поли­ция, то здесь мы долж­ны удо­воль­ст­во­вать­ся слу­чай­ны­ми наме­ка­ми. Очень воз­мож­но, что это учреж­де­ние, как и неко­то­рые дру­гие в эпо­ху импе­рии, было устро­е­но по образ­цу тай­ной поли­ции пер­сид­ско­го государ­ства¹⁸⁵. Меце­нат, у Дио­на, сове­то­вал Авгу­сту в том слу­чае, если бы ока­за­лось необ­хо­ди­мым иметь сыщи­ков во всем государ­стве для того, чтобы знать, какие надо при­нять меры и где что испра­вить, все же не слиш­ком дове­рять доно­сам этих людей, кото­рые часто дела­ют их без вся­ких осно­ва­ний и по самым позор­ным побуж­де­ни­ям¹⁸⁶. Этот же исто­рик при­пи­сы­ва­ет подоб­ное пре­до­сте­ре­же­ние и Ливии¹⁸⁷. «Шпи­о­ны, — гово­рит­ся там, — из нена­ви­сти доно­сят ино­гда на невин­ных, будучи под­куп­лен­ны­ми их вра­га­ми, или же вслед­ст­вие того, что им не уда­лось полу­чить вымо­га­тель­ст­вом денег от них самих. Они доно­сят не толь­ко о тех про­ступ­ках, кото­рые кто-нибудь совер­шил или соби­рал­ся совер­шить, но и о том, кто что ска­зал, кто про­мол­чал или запла­кал, или засме­ял­ся». Когда Клав­дию в каче­стве цен­зо­ра при­хо­ди­лось делать выго­во­ры, то он с помо­щью сво­их сыщи­ков соби­рал точ­ные сведе­ния отно­си­тель­но лич­ных и семей­ных обсто­я­тельств (по всей веро­ят­но­сти, двух пер­вых сосло­вий цели­ком); но достав­ля­е­мые ими сведе­ния не все­гда быва­ли пра­виль­ны. Слу­ча­лось, что лица, кото­рых Клав­дий упре­кал в без­бра­чии, без­дет­но­сти или бед­но­сти, с.253 дока­зы­ва­ли, что они жена­ты, име­ют детей и бога­ты. Кто-то, ули­чен­ный в поку­ше­нии на само­убий­ство, снял с себя одеж­ды и дока­зал, что он невредим¹⁸⁸. Нерон поль­зо­вал­ся дома­ми тер­пи­мо­сти и их оби­та­тель­ни­ца­ми, чтобы выведать о бываю­щих там лицах, и этот род шпи­он­ства, как гово­рит Пли­ний на сво­ем высо­ко­пар­ном язы­ке, был еще губи­тель­нее, чем его закли­на­ния мерт­вых, так как он самым жесто­ким обра­зом напол­нял город при­виде­ни­я­ми (каз­нен­ных вслед­ст­вие доно­са)¹⁸⁹. Сол­да­ты в граж­дан­ском пла­тье в каче­стве тай­ной поли­ции упо­ми­на­ют­ся впер­вые при Отоне в 69 г., когда они долж­ны были высле­жи­вать все, что про­ис­хо­ди­ло в домах ари­сто­кра­тии и дру­гих более или менее выдаю­щих­ся лиц, напол­няя их бояз­нью и смя­те­ни­ем¹⁹⁰. «Вслед­ст­вие сво­ей необ­ду­ман­ной довер­чи­во­сти, — гово­рит Эпи­к­тет у Арри­а­на, — люди неосто­рож­ные в Риме попа­да­ют в сети сол­дат. Сол­дат в граж­дан­ском пла­тье уса­жи­ва­ет­ся рядом с тобой и начи­на­ет бра­нить импе­ра­то­ра; ты же, как буд­то он, пер­вый начав оскор­би­тель­ные речи, дал тебе этим руча­тель­ство в сво­ей надеж­но­сти, тоже начи­на­ешь выска­зы­вать свое мне­ние: тогда на тебя наде­ва­ют цепи и уво­дят в тюрь­му»¹⁹¹. Это было напи­са­но, по всей веро­ят­но­сти, в эпо­ху Адри­а­на, кото­рый употреб­лял отдель­ный отряд вой­ска, а имен­но фру­мен­та­ри­ев, в поли­цей­ских целях, осо­бен­но же поль­зо­вал­ся ими в самых широ­ких раз­ме­рах как тай­ной поли­ци­ей¹⁹²; как тако­вою ими поль­зо­ва­лись и впо­след­ст­вии¹⁹³. Было уже ска­за­но, что он дер­жал шпи­о­нов даже в домах сво­их дру­зей¹⁹⁴. Нигде, конеч­но, тай­ная поли­ция не была так мно­го­чис­лен­на и так дея­тель­на, как в сто­ли­це. В романе Фило­стра­та, Тигел­лин велит следить «все­ми гла­за­ми, кото­ры­ми рас­по­ла­га­ет пра­ви­тель­ство, за Апол­ло­ни­ем Тиа­н­ским, за его речью и мол­ча­ни­ем, за тем, как он сто­ит и сидит, что он ест, от кого полу­ча­ет пищу и при­но­сит ли жерт­вы или нет»¹⁹⁵. Сам Апол­ло­ний в этом романе назы­ва­ет Рим горо­дом, состо­я­щим толь­ко из глаз и ушей для все­го, что суще­ст­ву­ет и чего на деле нет; толь­ко тот, кто стре­мит­ся к смер­ти, осме­лит­ся в нем поду­мать о ново­введе­ни­ях в государ­стве; люди осто­рож­ные и разум­ные очень сдер­жан­ны даже отно­си­тель­но поз­во­лен­но­го¹⁹⁶. Луки­ан гово­рит в сво­ем сочи­не­нии, направ­лен­ном про­тив необ­ра­зо­ван­но­го бога­ча, кото­рый наде­ял­ся посред­ст­вом покуп­ки боль­шой биб­лио­те­ки воз­вы­сить­ся в гла­зах импе­ра­то­ра Мар­ка Авре­лия, что он тщет­но наде­ет­ся обма­нуть его: неуже­ли же ему неиз­вест­но, что у импе­ра­то­ра мно­го глаз и ушей?¹⁹⁷. Нет ника­ко­го сомне­ния, что наблюде­нию со сто­ро­ны поли­ции под­вер­га­лись, глав­ным обра­зом, выс­шие сосло­вия. Сол­да­ты, кото­рых Кара­кал­ла употреб­лял с этой целью, были ответ­ст­вен­ны толь­ко перед ним, кро­ме него никто не смел под­вер­гать их нака­за­нию; резуль­та­том это­го яви­лось то, что лица, сооб­щав­шие ему все до мель­чай­ших подроб­но­стей, ста­ли сво­его рода дес­пота­ми над сена­то­ра­ми¹⁹⁸. В одной речи, с.254 напи­сан­ной при его пре­ем­ни­ке, Опел­лии Мак­рине (осе­нью или зимою 217—218 г.), и при­пи­сы­вае­мой Ари­сти­ду, гово­рит­ся, что все государ­ство нахо­ди­лось в подав­лен­ном настро­е­нии и в веч­ном стра­хе, так как по всем горо­дам рас­ха­жи­ва­ли шпи­о­ны и под­слу­ши­ва­ли все, что бы ни гово­ри­лось; не было воз­мож­но­сти сво­бод­но мыс­лить и гово­рить, так как разум­ное и спра­вед­ли­вое чисто­сер­де­чие было уни­что­же­но, каж­дый дро­жал перед соб­ст­вен­ной тенью. Новый импе­ра­тор осво­бо­дил души всех от это­го стра­ха и вполне вер­нул им сво­бо­ду¹⁹⁹. Био­граф Алек­сандра Севе­ра вос­хва­ля­ет его за то, что он пору­чал наво­дить обо всех справ­ки людям надеж­ным, о кото­рых никто не знал, что они зани­ма­ют­ся этим делом; он гово­рил, что надеж­да на добы­чу может испор­тить всех²⁰⁰. В IV в., вслед­ст­вие реор­га­ни­за­ции тай­ной поли­ции, рас­се­ян­ной по все­му государ­ству, аген­ты ее, имев­шие в виду толь­ко свои корыст­ные цели, ста­ли, если мож­но верить сло­вам Либа­ния, систе­ма­ти­че­ским обра­зом и в самых широ­ких раз­ме­рах пре­сле­до­вать и гра­бить невин­ных и в то же вре­мя умал­чи­вать о дей­ст­ви­тель­ных пре­ступ­ле­ни­ях (выдел­ке фаль­ши­вой моне­ты). Его срав­не­ние шпи­о­нов и донос­чи­ков того вре­ме­ни с соба­ка­ми, подаю­щи­ми помощь вол­кам, как и вооб­ще все частые и страст­ные жало­бы тогдаш­них писа­те­лей, вполне соот­вет­ст­ву­ет поло­же­нию дел и в пред­ше­ст­ву­ю­щие века. По суще­ству сво­е­му это бед­ст­вие, сви­реп­ст­во­вав­шее напо­до­бие чумы, во все вре­ме­на было одним и тем же, изме­ни­лись толь­ко раз­ме­ры его, кото­рые еще более рас­ши­ри­лись²⁰¹.

В эпо­ху более мяг­ко­го прав­ле­ния, осо­бен­но во вре­мя прав­ле­ния Анто­ни­нов, дея­тель­ность и власть этих работаю­щих под покро­вом тай­ны согляда­та­ев и шпи­о­нов были огра­ни­че­ны, но само собою разу­ме­ет­ся, что сво­бод­ные раз­го­во­ры о делах поли­ти­ки в боль­ших кру­гах, а тем более в пуб­лич­ных местах были в импе­ра­тор­ском Риме вооб­ще немыс­ли­мы. Поми­мо стра­ха перед всюду сто­ро­жив­ши­ми донос­чи­ка­ми, необ­хо­ди­мо было быть крайне сдер­жан­ным в речах; Тацит назы­ва­ет Рим горо­дом, в кото­ром все дела­ет­ся извест­ным и ничто не оста­ет­ся скры­тым²⁰². Опас­ные тай­ны рас­про­стра­ня­лись не все­гда со злым умыс­лом; навяз­чи­вость, любо­пыт­ство и неосто­рож­ность были так­же при­чи­ной мно­гих бед. Сене­ка объ­яс­ня­ет, что при­чи­ной суще­ст­ву­ю­щих в Риме спле­тен явля­ет­ся потреб­ность празд­ных людей запол­нить чем-нибудь свое вре­мя. «Отсюда-то, — гово­рит он, — и берет свое нача­ло этот отвра­ти­тель­ный порок — высле­жи­ва­ние и под­слу­ши­ва­ние обще­ст­вен­ных и неглас­ных дел и зна­ние мно­гих вещей, кото­рые непра­виль­но вос­при­ни­ма­ют­ся и неточ­но пере­да­ют­ся»²⁰³. Чув­ст­ву­ет­ся, что Сене­ка выра­жа­ет­ся очень осто­рож­но, и в его мно­го­чис­лен­ных сочи­не­ни­ях это — един­ст­вен­ное место, где он вооб­ще каса­ет­ся это­го пред­ме­та. Сплет­ням этим содей­ст­во­ва­ли, глав­ным обра­зом, широ­ко рас­про­стра­нен­ная кли­ен­те­ла и огром­ное коли­че­ство при­слу­ги в бога­тых домах. Кли­ен­там при­пи­сы­ва­лась зло­счаст­ная болт­ли­вость²⁰⁴, а еще боль­ше с.255 рабам, язык кото­рых был худ­шей их частью. Раз­бол­тать тай­ну сво­его гос­по­ди­на было для них еще бо́льшим удо­воль­ст­ви­ем, чем выпить кра­де­ное фалерн­ское вино, и не было тако­го пре­ступ­ле­ния, в кото­ром они не обви­ня­ли бы сво­его гос­по­ди­на, чтобы ото­мстить ему за поне­сен­ное нака­за­ние. У бога­то­го чело­ве­ка не мог­ло быть тайн. «Если мол­чат его рабы, — гово­рит Юве­нал, — то гово­рят лоша­ди и соба­ки, две­ри его дома и мра­мор его стен; пусть он запрет окна, заткнет все щели и пога­сит свет, пусть никто не будет спать в его бли­зо­сти, и все-таки еще с рас­све­та бли­жай­ший кабат­чик будет знать, что он делал в то вре­мя, когда пели вто­рые пету­хи»²⁰⁵. Мар­ти­ал гово­рит, что одно­му куче­ру пла­ти­ли 20000 сест. за то, что он был глух²⁰⁶.

Отсюда ясно, что вести, касаю­щи­е­ся все­воз­мож­ных лич­ных дел, очень быст­ро рас­про­стра­ня­лись в бли­жай­ших кру­гах и дава­ли раз­го­во­рам посто­ян­но новое и инте­рес­ное содер­жа­ние. Страсть к скан­да­лам и зло­сло­вию про­цве­та­ла одно­вре­мен­но со сплет­ня­ми. Уже Цице­рон гово­рил, что в таком «зло­сло­вя­щем горо­де» почти невоз­мож­но избе­жать кле­ве­ты²⁰⁸, и это же самое повто­ря­ет почти 500 лет спу­стя свя­той Иеро­ним²⁰⁷. «Во вре­мя раз­го­во­ров, — гово­рит он, — отсут­ст­ву­ю­щих раз­ры­ва­ют на кус­ки, пере­су­жи­ва­ет­ся образ жиз­ни дру­гих, и в то вре­мя, как мы злост­но напа­да­ем на них, они в свою оче­редь уни­что­жа­ют нас»²⁰⁹. Само собою разу­ме­ет­ся, что пере­судам под­вер­га­лись более все­го отно­ше­ния меж­ду муж­чи­на­ми и жен­щи­на­ми, како­го бы рода они ни были. Кле­ве­та, как гово­рит Про­пер­ций, тяго­те­ет над кра­са­ви­ца­ми, как бы в искуп­ле­ние их кра­соты²¹⁰: он и дру­гие поэты того вре­ме­ни неод­но­крат­но жалу­ют­ся на то зло­сло­вие, кото­рым пре­сле­до­ва­ли влюб­лен­ных. На ули­цах и пло­ща­дях рас­ска­зы­ва­лась их исто­рия, за весе­лы­ми пира­ми они под­вер­га­лись насмеш­кам гостей²¹¹. В сти­хотво­ре­нии на брак Стел­лы с Вио­лен­тил­лой Ста­тий гово­рит, что город, нако­нец, увидел те объ­я­тия, о кото­рых уже так мно­го гово­ри­лось²¹². Жен­щи­ны осо­бен­но усерд­но осве­дом­ля­лись о мель­чай­ших подроб­но­стях²¹³. Но город­ские раз­го­во­ры, конеч­но, не огра­ни­чи­ва­лись этой обла­стью. Сплет­ни­ки зна­ли, како­му тай­но­му поро­ку пре­да­ет­ся тот или этот, во сколь­ко тако­му-то обхо­дит­ся его любов­ни­ца, что такой-то про­длил свой ужин до рас­све­та, что Тит дол­жен Лупу 700000 сест.²¹⁴. Рас­то­чи­те­ли со сво­ей сто­ро­ны ниче­го так страст­но не жела­ли, как того, чтобы гово­ри­лось об их рос­ко­ши²¹⁵. Если слу­ча­лось, что неожи­дан­но уми­рал богач, не успев сде­лать заве­ща­ние²¹⁶, или что небо­га­тый чело­век устра­и­вал рос­кош­ный пир, то на всех пирах, в тер­мах, стан­ци­ях, теат­рах толь­ко и было речи, что об этом²¹⁷. Пли­ний Млад­ший сооб­ща­ет одно­му дру­гу о смер­ти и заве­ща­нии бога­то­го Доми­тия Тул­ла, кото­рый, ко все­об­ще­му удив­ле­нию, щед­ро оде­лил сво­их род­ст­вен­ни­ков, а не тех, кото­рые домо­га­лись его наслед­ства, и сооб­ща­ет о тех пере­судах, кото­рым под­верг­лось его заве­ща­ние; мно­гие гово­ри­ли, что, обой­дя тех, кто ждал его с.256 смер­ти, он обна­ру­жил сооб­раз­ную с тре­бо­ва­ни­я­ми вре­ме­ни муд­рость. Пли­ний закан­чи­ва­ет сле­дую­щи­ми сло­ва­ми: «Вот тебе весь город­ской раз­го­вор, так как город гово­рит толь­ко о Тул­ле»²¹⁸. Раз­го­вор вел­ся так­же о двор­цах и заго­род­ных дачах, о чте­нии новой тра­гедии, в кото­рой встре­ча­лись рис­ко­ван­ные места²¹⁹, или же кри­ти­ко­ва­лись тан­цы зна­ме­ни­то­го пан­то­ми­ма²²⁰. Глав­ным обра­зом, пред­став­ле­ния дава­ли неис­чер­пае­мый мате­ри­ал для раз­го­во­ров. Обще­из­вест­но, что импе­ра­то­ры ста­ра­лись занять ими народ и при­ла­га­ли к это­му все свои уси­лия, непо­мер­ные раз­ме­ры кото­рых были еще пре­взой­де­ны раз­ме­ра­ми успе­ха. Страсть к сцене, арене и цир­ку мож­но было срав­нить с эпиде­ми­че­скою болез­нью, кото­рая не поща­ди­ла и выс­ших клас­сов. Одно напи­сан­ное в кон­це I в. сочи­не­ние заклю­ча­ет в себе жало­бу на то, что страсть к гла­ди­а­то­рам и ска­ко­вым лоша­дям до того напол­ня­ла все умы, что для более бла­го­род­но­го обра­зо­ва­ния уже не оста­ва­лось места²²¹. Раз­го­во­ры на эту тему, вме­сте с заме­ча­ни­я­ми отно­си­тель­но пого­ды (обыч­ное вступ­ле­ние к раз­го­во­рам, к «глу­пой бол­товне тех, кто нани­зы­ва­ет сло­ва»)²²², были общи­ми места­ми бесед даже и обра­зо­ван­ней­ших людей²²³. Эпи­к­тет сове­ту­ет вооб­ще мало гово­рить, да и то толь­ко нуж­ное: излиш­ни­ми он счи­та­ет раз­го­во­ры об играх гла­ди­а­то­ров, о бегах на колес­ни­цах, атле­тах, куша­ньях и напит­ках, кото­рые слу­жат общи­ми раз­го­вор­ны­ми тема­ми; менее же все­го гово­рить о лич­но­стях, не хва­ля, не пори­цая и не срав­ни­вая их²²⁴. Пере­чень этот ука­зы­ва­ет нам те гра­ни­цы, в пре­де­лах кото­рых, глав­ным обра­зом, вра­ща­лись все три­ви­аль­ные раз­го­во­ры; неко­то­рые из них упо­ми­на­ют­ся и у Мар­ти­а­ла в его извест­ном опи­са­нии тогдаш­них рим­ских щего­лей. «Мно­гие гово­рят, что ты, Котил, свет­ский чело­век; но что пред­став­ля­ет собою свет­ский чело­век? Это — чело­век, куд­ри кото­ро­го лежат в искус­ном поряд­ке, кото­рый все­гда наду­шен баль­за­мом и корич­ным мас­лом, напе­ва­ет мело­дии алек­сан­дрий­ских и испан­ских тан­цев, дви­га­ет сво­и­ми глад­ки­ми рука­ми напо­до­бие тан­цо­ра, целый день сидит меж­ду крес­ла­ми жен­щин и посто­ян­но шеп­чет кому-нибудь на ухо, пишет пись­ме­ца и чита­ет запис­ки дру­гих, осте­ре­га­ет­ся толк­нуть сво­его соседа лок­тем, зна­ет, в какую девуш­ку кто влюб­лен, с одно­го пира спе­шит на дру­гой и зна­ет наизусть родо­слов­ную бла­го­род­но­го бегу­на в цир­ке. Что ты гово­ришь! Так вот что зна­чит быть свет­ским чело­ве­ком? Если это так, Котил, то стать свет­ским чело­ве­ком — вещь очень слож­ная»²²⁵.

Во вре­мя пира глав­ной заботой хозя­и­на было дать гостям воз­мож­ность бесе­до­вать о таких пред­ме­тах, кото­рые бы не толь­ко были им близ­ки, но и при­ят­ны. Плу­тарх очень подроб­но рас­про­стра­ня­ет­ся об искус­стве давать с помо­щью лов­ких вопро­сов раз­го­во­ру желае­мое направ­ле­ние, что он назы­ва­ет вооб­ще основ­ной частью нау­ки об обхож­де­нии²²⁶. Он при­во­дит мно­го­чис­лен­ные при­ме­ры соот­вет­ст­ву­ю­щих вопро­сов, напри­мер: о похваль­но-зани­мае­мой долж­но­сти, об ауди­ен­ции у импе­ра­то­ра, об успе­хах сыно­вей, зани­маю­щих­ся нау­кой, о радост­ных собы­ти­ях в с.257 жиз­ни дру­зей, а еще луч­ше — о непри­ят­но­стях и уни­же­ни­ях, кото­рые пре­тер­пел недруг собе­сед­ни­ка. Стра­стью рас­ска­зы­вать о сво­их при­клю­че­ни­ях стра­да­ли, по его сло­вам, осо­бен­но люди, совер­шив­шие даль­ние мор­ские путе­ше­ст­вия и быв­шие в мало­зна­ко­мых стра­нах. Эпи­к­тет упо­ми­на­ет о повто­ря­ю­щих­ся при вся­ком удоб­ном слу­чае рас­ска­зах вои­на отно­си­тель­но его дея­ний в Мэзии: «я тебе уже рас­ска­зы­вал, брат, как я под­нял­ся на воз­вы­ше­ние» и т. д.²²⁷. Люби­тель охоты охот­нее все­го отве­чал на вопро­сы, касав­ши­е­ся его собак, люби­тель гим­на­сти­ки любил слу­шать про гим­на­сти­че­ские состя­за­ния, чело­век набож­ный и соблюдаю­щий все обряды охот­но рас­ска­зы­вал, как он с помо­щью сно­виде­ний, жерт­во­при­но­ше­ний и бла­го­да­ти богов бла­го­по­луч­но совер­шил то или дру­гое. При­ни­мая все это во вни­ма­ние, луч­ше все­го мож­но доста­вить удо­воль­ст­вие ста­рым людям, дав им воз­мож­ность гово­рить каж­до­му о сво­ем²²⁸.

Уме­ние устро­ить весе­лый и ожив­лен­ный пир высо­ко цени­лось как в древ­ней Гре­ции, так и в древ­нем Риме; извест­ные писа­те­ли сочли даже нуж­ным дать несколь­ко ука­за­ний в этом отно­ше­нии²²⁹. В про­ти­во­по­лож­ность рос­кош­ным пирам бога­чей, про­ис­хо­див­шим в залах, в кото­рых поме­ща­лось 30 сто­лов²³⁰ и мог бы поме­стить­ся целый народ²³¹, где мож­но было сре­ди 300 гостей остать­ся оди­но­ким, не имея сре­ди них зна­ко­мых²³², Варрон сове­ту­ет устра­и­вать пиры, на кото­рых чис­ло гостей было бы не мень­ше чис­ла гра­ций и не боль­ше чис­ла муз²³³. При под­бо­ре гостей надо было руко­вод­ст­во­вать­ся тем, чтобы меж­ду ними был воз­мо­жен общий раз­го­вор²³⁴. Нигде заду­шев­ные раз­го­во­ры не были так отрад­ны, как в тес­ном кру­гу ост­ро­ум­ных и обра­зо­ван­ных людей, собрав­ших­ся на пир. Цице­рон нахо­дил, что рим­ское сло­во «пир» — con­vi­vium (сожи­тель­ство) более удач­но выбра­но, чем гре­че­ское, кото­рое обо­зна­ча­ет сов­мест­ную еду и питье, так как имен­но на пирах сов­мест­ная жизнь осу­ществля­ет­ся осо­бен­но пол­но²³⁵. Наслаж­де­ние, испы­ты­вае­мое на пиру, не дава­ло созна­вать того, что здесь полу­ча­ешь свое общее обра­зо­ва­ние²³⁶. На истин­но сер­деч­ную при­вя­зан­ность рим­ляне ред­ко быва­ли спо­соб­ны. Фрон­тон гово­рит, что за всю свою жизнь в Риме он совсем не нашел насто­я­щей, близ­кой друж­бы, для опре­де­ле­ния кото­рой он дол­жен употре­бить гре­че­ское сло­во phi­los­tor­gia²³⁷, а уче­ник его, импе­ра­тор Марк Авре­лий, при­чис­ля­ет к тем исти­нам, кото­ры­ми он обя­зан ему, и ту, что знат­ные рим­ляне наде­ле­ны холод­ны­ми серд­ца­ми (as­ter­go­te­roi)²³⁸. Но, как совре­мен­ные италь­ян­цы уме­ют, при всей сво­ей сдер­жан­но­сти, всту­пая в более близ­кие отно­ше­ния, неволь­но заво­е­вы­вать себе серд­ца, что дела­ет обще­ство их столь оба­я­тель­ным для ино­стран­цев, так и древ­ние рим­ляне отли­ча­лись сво­ей любез­но­стью в обхож­де­нии. Во вре­мя пиров сво­бод­нее все­го обна­ру­жи­ва­лась свое­об­раз­ная спо­соб­ность южан лов­ко и гра­ци­оз­но под­дер­жи­вать раз­го­вор и рас­ска­зы­вать о чем бы то ни было с с.258 уди­ви­тель­ной лег­ко­стью и тон­ко­стью²³⁹. Выше же все­го цени­лись у них наход­чи­вость и ост­ро­умие, «соль кото­ро­го, создан­ная толь­ко внут­ри город­ских стен»²⁴⁰, была пред­ме­том гор­до­сти истин­ных рим­лян. Его спе­ци­фи­че­скую сущ­ность, кото­рой было дано назва­ние «ur­ba­ni­tas», они при­пи­сы­ва­ли исклю­чи­тель­но толь­ко себе²⁴¹. По мне­нию Цице­ро­на, в древ­не­рим­ском ост­ро­умии было даже боль­ше соли, чем в атти­че­ском; осо­бен­но он ценил его пото­му, что в под­лин­ном виде оно суще­ст­во­ва­ло очень ред­ко, осо­бен­но с тех пор, как Рим вос­при­нял в себя так мно­го латин­ских, а затем и ино­стран­ных эле­мен­тов, даже от наро­дов, нося­щих пан­та­ло­ны, и транс­аль­пин­цев, что пове­ло к исчез­но­ве­нию послед­них сле­дов преж­не­го изя­ще­ства²⁴².

Если чело­век вла­дел даром собе­се­до­ва­ния, то в теат­рах и пор­ти­ках «силь­ные мира сего» напе­ре­рыв иска­ли его обще­ства²⁴³. Неред­ко слу­ча­лось, что раз­го­вор слиш­ком часто пре­ры­вал­ся декла­ма­ци­ей, музы­каль­ны­ми, теат­раль­ны­ми и дру­ги­ми раз­вле­че­ни­я­ми, так как мно­гие пре­вра­ща­ли свою сто­ло­вую в нечто вро­де сце­ны или ауди­то­рии²⁴⁴; ввиду это­го и ста­но­вит­ся понят­ным, что гости ухо­ди­ли рань­ше или ску­ча­ли, как на это жалу­ет­ся Пли­ний Млад­ший²⁴⁵. Но когда раз­вле­че­ния эти не пере­хо­ди­ли меры, то они быва­ли очень полез­ны, так как дава­ли раз­го­во­рам извест­ное направ­ле­ние: чте­ния поэ­ти­че­ских про­из­веде­ний вызы­ва­ли, напри­мер, те эсте­ти­че­ские застоль­ные раз­го­во­ры²⁴⁶, в кото­рых так горя­чо при­ни­ма­ли уча­стие и жен­щи­ны²⁴⁷. Вооб­ще, об обы­чае сопро­вож­дать пиры умст­вен­ны­ми и худо­же­ст­вен­ны­ми наслаж­де­ни­я­ми не сле­ду­ет судить на осно­ва­нии пре­уве­ли­че­ний и извра­ще­ний. Обы­чай этот, напро­тив, ука­зы­ва­ет на то, что в то вре­мя, как ни в какое дру­гое, иска­ли утон­чен­но­сти в наслаж­де­нии. Стрем­ле­ние при­дать застоль­ной беседе духов­ное содер­жа­ние и более высо­кий инте­рес, было, долж­но быть, очень рас­про­стра­не­но, так как даже Три­маль­хи­о­ны по-сво­е­му под­ра­жа­ли это­му. Для обра­зо­ван­но­го чело­ве­ка, име­ю­ще­го вкус, самым при­ят­ным десер­том²⁴⁸ были соот­вет­ст­ву­ю­щие месту и вре­ме­ни раз­го­во­ры по пово­ду раз­ных вопро­сов из обла­сти нау­ки, лите­ра­ту­ры и искус­ства. «Даже гру­бые и необ­ра­зо­ван­ные люди, — гово­рит Плу­тарх, — чув­ст­во­ва­ли после обеда потреб­ность в отвле­чен­ных беседах и удо­вле­тво­ря­ли ее зага­ды­ва­ни­ем и отга­ды­ва­ни­ем зага­док и дру­гих подоб­ных про­блем»²⁴⁹. Те застоль­ные раз­го­во­ры, кото­рые сооб­ща­ет нам Плу­тарх, про­ис­хо­ди­ли отча­сти за сто­лом кон­су­ла­ра Сос­сия Сене­ци­о­на в Риме, отча­сти в тех кру­гах, в кото­рых вра­щал­ся Плу­тарх в Гре­ции²⁵⁰, и каса­лись все­воз­мож­ных вопро­сов. Неко­то­рые из них отно­сят­ся к само­му пиру: что луч­ше, если сам хозя­ин ука­зы­ва­ет гостям их места, или, если он пре­до­став­ля­ет это их соб­ст­вен­но­му выбо­ру; поче­му так назы­вае­мое кон­суль­ское место явля­ет­ся самым почет­ным; достав­ля­ет ли луч­шую пищу море или зем­ля; что пере­ва­ри­ва­ет­ся луч­ше — слож­ная или с.259 про­стая пища²⁵¹. Неко­то­рые дру­гие при­над­ле­жат к чис­лу тех задач, кото­рые поль­зо­ва­лись осо­бым успе­хом в фило­соф­ских кру­гах и кото­рые обна­ру­жи­ва­ли ост­ро­умие и упраж­ня­ли его²⁵²: поче­му A пер­вая бук­ва; что суще­ст­во­ва­ло рань­ше — кури­ца или яйцо²⁵³. Неко­то­рые отно­сят­ся к обла­сти есте­ствен­ных наук: поче­му ста­рые люди чита­ют луч­ше на неко­то­ром рас­сто­я­нии; поче­му снег сохра­ня­ет­ся под соло­мой и плат­ка­ми; насколь­ко воз­мож­но появ­ле­ние новых болез­ней и по каким при­чи­нам²⁵⁴. Дру­гие отно­сят­ся к обла­сти фило­ло­гии, глав­ным обра­зом, гоме­ров­ской: поче­му Гомер назы­ва­ет соль боже­ст­вен­ной и толь­ко мас­ло сре­ди всех жид­ко­стей — влаж­ным; в какую руку ранил Дио­мед Вене­ру²⁵⁵. Затра­ги­ва­лись так­же и эсте­ти­че­ские вопро­сы: поче­му мы с удо­воль­ст­ви­ем следим за изо­бра­же­ни­ем гне­ва и печа­ли на сцене, в дей­ст­ви­тель­но­сти же очень неохот­но вос­при­ни­ма­ем про­яв­ле­ние этих аффек­тов; о том, что преж­де все­го необ­хо­ди­мо осте­ре­гать­ся раз­вра­щаю­ще­го вли­я­ния небла­го­род­ной музы­ки и каким имен­но путем²⁵⁶. Поми­мо все­го это­го, при­во­дят­ся так­же досто­при­ме­ча­тель­но­сти из раз­лич­ней­ших обла­стей: дни рож­де­ния зна­ме­ни­тых людей, запрет Пифа­го­ра есть рыбу, поче­му евреи воз­дер­жи­ва­ют­ся от сви­ни­ны, из бла­го­го­ве­ния или отвра­ще­ния; кто явля­ет­ся богом евре­ев; поче­му назван­ные по пла­не­там дни счи­та­ют­ся в обрат­ном им поряд­ке; о людях с дур­ным гла­зом²⁵⁷ и т. д. Если за сто­лом при­сут­ст­во­ва­ли уче­ные, то они очень часто пус­ка­лись в обсуж­де­ние како­го-нибудь вопро­са по сво­ей спе­ци­аль­но­сти, при­чем вда­ва­лись в излиш­ние подроб­но­сти. Гре­че­ский поэт Луци­лий, жив­ший в Риме в эпо­ху Неро­на, жалу­ет­ся осо­бен­но на фило­ло­гов и закли­на­ет хозя­и­на дома не допу­стить того, чтобы он стал за его сто­лом добы­чею этих педан­тов и мелоч­ных кри­ти­ков, при­над­ле­жа­щих к цеху Ари­стар­ха; он не хочет, чтобы его сего­дня опять уго­ща­ли сло­ва­ми «гнев, боги­ня, вос­пой…»²⁵⁸. Фило­со­фы так­же не все­гда были в состо­я­нии удер­жать­ся от иску­ше­ния и не углу­бить­ся в иссле­до­ва­ние и обсуж­де­ние запу­тан­ных и отвле­чен­ных про­блем, к неудо­воль­ст­вию всех осталь­ных гостей, кото­рые, не будучи в состо­я­нии следить за ними, раз­вле­ка­лись пес­ня­ми, шут­ли­вы­ми рас­ска­за­ми и три­ви­аль­ны­ми раз­го­во­ра­ми²⁵⁹. От таких застоль­ных раз­го­во­ров пре­до­сте­ре­гал уже Варрон²⁶⁰. Плу­тарх гово­рит, что заня­тие диа­лек­ти­че­ски­ми изыс­ка­ни­я­ми за сто­лом — вещь вред­ная²⁶¹. Неко­то­рые лица забо­ти­лись о том, чтобы запа­стись кой-каки­ми фило­соф­ски­ми зна­ни­я­ми, кото­ры­ми они мог­ли бы как-нибудь блес­нуть за импе­ра­тор­ским сто­лом²⁶². Они изу­ча­ли фило­соф­ские учеб­ни­ки и слу­ша­ли лек­ции с той толь­ко целью, чтобы, если судь­ба даст им в соседи за сто­лом сена­то­ра, пора­зить его²⁶³, или для того, чтобы уди­вить гостей пере­чис­ле­ни­ем всех тех писа­те­лей, кото­рые писа­ли о каком-нибудь сил­ло­гиз­ме²⁶⁴.

с.260 Над всем этим очень мно­го изде­ва­лись, но все же в то вре­мя это не каза­лось столь неумест­ным, как это было бы в насто­я­щее вре­мя. Дело в том, что обра­зо­ва­ние, поуче­ние и духов­ное поощ­ре­ние в то вре­мя, как и вооб­ще в древ­но­сти, в про­ти­во­по­лож­ность наше­му вре­ме­ни, дости­га­лось, глав­ным обра­зом, в лич­ных отно­ше­ни­ях, «в живом обмене мыс­лей, в радост­ной общи­тель­но­сти»²⁶⁵, и это было пово­дом для частых пиров в среде фило­со­фов и уче­ных, кото­рые, дей­ст­ви­тель­но, были сво­его рода уче­ны­ми заседа­ни­я­ми, чем они и стре­ми­лись быть²⁶⁶. Здесь, где речь идет толь­ко о дру­же­ских раз­го­во­рах в обра­зо­ван­ных кру­гах, не место для подроб­но­го рас­смот­ре­ния этих уче­ных заседа­ний.