О древнеклассическом памятнике,
перевезенном из Рима в Поречье

Записки Президента Императорской Академии Наук,
графа С. С. Уварова¹

Порт­рет гра­фа Сер­гея Семе­но­ви­ча Ува­ро­ва работы В. А. Голи­ке, 1833.
(Источ­ник: Вики­пе­дия)

с.188 Пла­сти­че­ские памят­ни­ки, посвя­щен­ные тай­но­му бого­слу­же­нию в клас­си­че­ской древ­но­сти, долж­ны быть, по самой сво­ей сущ­но­сти, чрез­вы­чай­но ред­ки, пото­му что един­ст­вен­ным назна­че­ни­ем этих памят­ни­ков мог­ла быть толь­ко выстав­ка их в местах, опре­де­лен­ных для мисте­рий, куда поз­во­лен был доступ одним толь­ко посвя­щен­ным. В этом отно­ше­нии, порец­кий памят­ник в выс­шей сте­пе­ни любо­пы­тен и чрез­вы­чай­но важен. Напрас­но хоте­ли при­сво­ить ему погре­баль­ный харак­тер: его фор­ма, совер­шен­но оваль­ная, и баре­лье­фы, кото­ры­ми он сплошь окру­жен со всех сто­рон, ведут к про­ти­во­по­лож­но­му заклю­че­нию. Вин­кель­ман огра­ни­чил­ся толь­ко тем, что назвал его урной, или оваль­ной урной². Впро­чем, важ­ность памят­ни­ка зави­сит не столь­ко от назна­че­ния, кото­рое ему при­пи­сы­ва­ют, сколь­ко от окру­жаю­щих его баре­лье­фов. Уче­ные, зани­мав­ши­е­ся иссле­до­ва­ни­ем тай­но­го с.189 бого­слу­же­ния древ­них, нисколь­ко не будут сомне­вать­ся, что дей­ст­ви­тель­ным назна­че­ни­ем памят­ни­ка было слу­жить чашею, бас­сей­ном, или вооб­ще каким бы то ни было хра­ни­ли­щем свя­щен­ной воды, кото­рая все­гда игра­ла важ­ную роль в цере­мо­ни­ях мисте­рий. Четы­ре льви­ные голо­вы, парал­лель­ные одна дру­гой, еще более под­твер­жда­ют, что тако­во было его истин­ное назна­че­ние, пото­му что голо­ва­ми льва все­гда завер­ша­лись толь­ко бас­сей­ны, фон­та­ны, водо­про­во­ды и проч., и всем извест­но, что употреб­ле­ние архи­тек­то­ни­че­ских укра­ше­ний, совер­шен­но изъ­ятое от про­из­во­ла худож­ни­ка, было у древ­них под­чи­не­но посто­ян­но­му пра­ви­лу, неиз­мен­ной, стро­го соблюдае­мой нор­ме. Тем, кото­рые в порец­ком памят­ни­ке непре­мен­но хотят видеть погре­баль­ную урну или сар­ко­фаг, труд­но будет объ­яс­нить, поче­му этот памят­ник не име­ет про­дол­го­ва­той и чет­ве­ро­уголь­ной фор­мы сар­ко­фа­гов, и поче­му окру­жаю­щие его сплош­ные баре­лье­фы не остав­ля­ют, как в боль­шей части извест­ных мра­мор­ных сар­ко­фа­гов, глад­кой сто­ро­ны, кото­рою сар­ко­фа­ги ста­ви­лись к стене, и до кото­рой обык­но­вен­но не при­ка­сал­ся резец худож­ни­ка. В огром­ном коли­че­стве мра­мор­ных сар­ко­фа­гов, рас­се­ян­ных в Ита­лии, и осо­бен­но в залах Вати­ка­на, не най­дет­ся, сколь­ко я знаю, ни одно­го памят­ни­ка в этом роде, лишен­но­го про­дол­го­ва­той чет­ве­ро­уголь­ной фор­мы: даже позд­ней­шие пор­фи­ро­вые сар­ко­фа­ги, отпо­ли­ро­ван­ные со всех сто­рон, не пред­став­ля­ют в этом отно­ше­нии ни малей­ше­го исклю­че­ния из общей освя­щен­ной фор­мы. Впро­чем, вопрос этот, спо­соб­ный занять архео­ло­га, пред­став­ля­ет толь­ко вто­ро­сте­пен­ный инте­рес для анти­ква­рия: его вни­ма­ние неиз­беж­но погло­ще­но будет отвле­чен­ным, или рели­ги­оз­ным смыс­лом един­ст­вен­но­го памят­ни­ка, кото­рый мы наме­ре­ны опи­сать.

Не захо­дя вдаль, здесь необ­хо­ди­мо преж­де все­го утвер­дить внут­рен­нюю связь, суще­ст­во­вав­шую меж­ду мисте­ри­я­ми Цере­ры и Вак­ха. При пер­вом воз­зре­нии на пред­мет, связь эта каза­лась мне сомни­тель­ною: но впо­след­ст­вии, после зре­ло­го раз­мыш­ле­ния, я дол­жен был при­знать ее без вся­ких огра­ни­че­ний в сво­ем «Опы­те об элев­син­ских таин­ствах»³. Уче­ный друг мой, про­фес­сор Крей­цер, при­ни­ма­ет мое мне­ние во всех сво­их иссле­до­ва­ни­ях, и с.190 покой­ный г. Силь­вестр де Саси, вос­по­ми­на­ние о кото­ром навсе­гда оста­нет­ся для меня дра­го­цен­ным, сооб­ра­жа­ет­ся так­же с моим взглядом на этот пред­мет (Re­cher­ches sur les mys­tè­res du Pa­ga­nis­me, par St.-Croix. 2-me édit., pub­liée par M. le ba­ron de Sa­cy. Pa­ris, 1817. T. II, p. 72). С того вре­ме­ни мысль о тож­де­стве элев­си­ний и дио­ни­си­ак была при­ня­та еди­но­душ­но, и сли­я­ние этих двух форм бого­слу­же­ния, выяс­ня­ясь по мере того, как идея двух божеств дости­га­ла посте­пен­но боль­шей высоты, ста­но­вит­ся теперь фак­том, кото­ро­му нет более про­тив­ни­ков.

Полез­но в насто­я­щем слу­чае при­пом­нить этот факт, пред­став­ля­ю­щий неопро­вер­жи­мое дока­за­тель­ство, что тай­ное уче­ние о покло­не­нии Вак­ху есть не иное что, как уче­ние о мисте­ри­ях Цере­ры. С этой точ­ки зре­ния, порец­кий памят­ник пред­став­ля­ет син­те­ти­че­ский сим­вол, быв­ший неко­гда общим для элев­си­ний так же, как и для дио­ни­си­ак.

Баре­лье­фы на порец­ком памят­ни­ке, несмот­ря на то, что искус­ство соеди­ни­ло их уди­ви­тель­ным обра­зом, рез­ко одна­ко ж разде­ля­ют­ся на два эпи­зо­да. С одной сто­ро­ны, Вакх Фивя­нин, Вакх, сын Юпи­те­ра и Семе­лы, бог вино­гра­да, народ­ное боже­ство, столь­ко люби­мое Гре­ка­ми. Окру­жен­ный сви­тою упив­ших­ся сати­ров, он идет к Ари­адне, чтобы разде­лить с нею ложе; сати­риск сдер­ги­ва­ет покры­ва­ло, скры­вав­шее лицо Ари­ад­ны. Вся ком­по­зи­ция запе­чат­ле­на вак­хи­че­ским харак­те­ром, и все в ней име­ет отно­ше­ние к чув­ст­вен­ным наслаж­де­ни­ям; все сооб­раз­но с народ­ны­ми иде­я­ми; все свиде­тель­ст­ву­ет о тор­же­стве веще­ст­вен­но­го сла­до­стра­стия.

Стань­те теперь на про­ти­во­по­лож­ной сто­роне: вы увиди­те те же лица, совер­шен­но одна­ко ж пре­об­ра­зо­ван­ные; ту же сце­ну, но совер­шен­но раз­лич­ную: вы увиди­те реши­тель­ную про­ти­во­по­лож­ность пер­вой сцене. Это уже не сын Семе­лы, бог вина и гру­бо­го раз­гу­ла: это — Иакх, тре­тий Вакх⁴, новый бог, качае­мый на коле­нях у Цере­ры (Διόνυ­σος ἐπὶ τῷ μαστῷ, Sui­das): он сде­лал­ся ее ако­ли­том и вос­пи­тан­ни­ком⁵. Он уже не полу­на­гой, как преж­де: широ­кий плащ (pep­los), сдер­жи­вае­мый боль­шим поя­сом, покры­ва­ет его тело с голо­вы до ног. У него — длин­ные с.191 и широ­кие рука­ва, — как на ман­ти­ях жре­цов: он пер­во­свя­щен­ник, и в этом смыс­ле, он дер­жит свя­щен­ный сосуд, откуда изли­ва­ет­ся таин­ст­вен­ное питие посвя­ще­ния. Сати­ры и фау­ны окру­жа­ют его здесь, как и там, но в их костю­ме — боль­шие пере­ме­ны, и сам Силен покрыт ман­ти­ей. Ари­ад­на опять лежит у ног бога, но уже отнюдь не при­гла­ша­ет его к сла­до­стра­стию; совсем напро­тив: она про­тя­ги­ва­ет ему руку и тре­бу­ет, чтобы он под­нес к ее губам боже­ст­вен­ной вла­ги, содер­жа­щей­ся в сосуде. Насу­про­тив Ари­ад­ны, у ног Вак­ха-Иак­ха, лежит Гер­ку­лес на коже немей­ско­го льва. Страш­ная пали­ца выпа­ла из рук Гер­ку­ле­са: он совер­шен­но пьян, и не может более дер­жать свя­щен­но­го напит­ка⁶; сати­ры и фау­ны смот­рят на него с изум­ле­ни­ем и иро­ни­ей; Иакх, спо­кой­ный и вели­ча­вый, едва удо­ста­и­ва­ет сво­им вни­ма­ни­ем Гер­ку­ле­са, кото­рый пред­став­ля­ет выс­ший сим­вол мате­ри­аль­ной силы; но теперь он лишен сво­их обыч­ных свойств и под­вер­жен осме­я­нию спут­ни­ков бога-пер­во­свя­щен­ни­ка. Вся эта сце­на запе­чат­ле­на покой­ным и воз­вы­шен­ным сти­лем.

Боко­вые сто­ро­ны, кото­ры­ми соеди­ня­ют­ся две глав­ные сце­ны, пред­став­ля­ют, в самых худо­же­ст­вен­ных фор­мах, сим­во­лы искусств, воз­ник­ших вслед­ст­вие обще­го раз­ви­тия обра­зо­ван­но­сти. Тра­гедию оли­це­тво­ря­ет клас­си­че­ское жерт­во­при­но­ше­ние коз­ла; комедию — сатир, кото­рый несет связ­ку масок, при­цеп­лен­ных одна к дру­гой; ним­фы гра­ци­оз­ны­ми поза­ми оли­це­тво­ря­ют пляс­ку. Все здесь есть, все что́ состав­ля­ло у древ­них обык­но­вен­ную сви­ту цере­мо­ний тай­но­го бого­слу­же­ния: есть даже еги­пет­ский псил, укро­щаю­щий зми­ев. Ниче­го нель­зя срав­нить с уди­ви­тель­ным искус­ст­вом, с каким рас­по­ло­же­ны все фигу­ры. Нет ни малей­ше­го про­бе­ла в общей груп­пе: чтобы обста­вить Вак­ха, сына Семе­лы, все­ми харак­те­ри­сти­че­ски­ми лица­ми его сви­ты, эпи­зо­ди­че­ская сце­на пред­став­ля­ет моло­до­го фау­на, выни­маю­ще­го зано­зу из ноги ста­ро­го сати­ра. Истин­ность выра­же­ния и утон­чен­ность рез­ца доведе­ны здесь до воз­мож­ной сте­пе­ни совер­шен­ства, и этот малень­кий эпи­зод, уже сам по себе, состав­ля­ет пла­сти­че­ское про­из­веде­ние пер­во­класс­ной кра­соты.

После это­го про­сто­го и точ­но­го опи­са­ния порец­ко­го памят­ни­ка, нуж­но ли еще воз­вы­шать его важ­ность в гла­зах вся­ко­го, с.192 зна­ко­мо­го с изу­че­ни­ем клас­си­че­ской древ­но­сти? Какое более неопро­вер­жи­мое свиде­тель­ство, какой дру­гой пла­сти­че­ский памят­ник и какой авто­ри­тет писа­те­ля могут живее и нагляд­нее выра­жать про­ти­во­по­лож­ность, суще­ст­во­вав­шую меж­ду про­сто­на­род­ным и таин­ст­вен­ным бого­слу­же­ни­ем древ­них? Сме­лость, с какою вос­про­из­веде­но на мра­мо­ре двой­ст­вен­ное уче­ние, разде­ляв­шее древ­ний мир, может быть объ­яс­не­на не ина­че, как самым назна­че­ни­ем памят­ни­ка: толь­ко в глу­бине хра­мов, посвя­щен­ных тай­но­му бого­слу­же­нию, мог­ло най­ти место это чуд­ное про­из­веде­ние худож­ни­ка, кото­рый сам был посвя­щен в рели­ги­оз­ные мисте­рии. Вели­кое употреб­ле­ние, какое, в цере­мо­ни­ях мисте­рий, дела­ли из очи­сти­тель­ной воды, одно толь­ко удо­вле­тво­ри­тель­ным обра­зом объ­яс­ня­ет назна­че­ние это­го памят­ни­ка, и нет почти ника­ко­го сомне­ния, что он был скрыт в тени само­го свя­ти­ли­ща, откуда стро­го исклю­ча­ли всех непо­свя­щен­ных.

Оста­ет­ся теперь объ­яс­нить в корот­ких сло­вах, каким обра­зом этот памят­ник, быть может един­ст­вен­ный в сво­ем роде, мог быть почти неиз­ве­стен для анти­ква­ри­ев, несмот­ря на то, что он, в про­дол­же­ние мно­гих веков, нахо­дил­ся в самом цен­тре Рима. Это обсто­я­тель­ство объ­яс­ня­ет­ся неко­то­ры­ми подроб­но­стя­ми отно­си­тель­но внеш­ней исто­рии памят­ни­ка, нахо­дя­ще­го­ся перед наши­ми гла­за­ми. Око­ло поло­ви­ны XVIII века, когда изу­че­ние древ­но­сти в Ита­лии, под силь­ным вли­я­ни­ем Вин­кель­ма­на, под­верг­лось совер­шен­но­му пере­рож­де­нию, клас­си­че­ская нау­ка едва толь­ко при­сту­па­ла к иссле­до­ва­нию рели­ги­оз­ных идей в древ­нем мире. Меур­си­ус оста­вил кни­гу о тай­ном покло­не­нии в элев­син­ских мисте­ри­ях; дру­гие уче­ные каса­лись мимо­хо­дом раз­лич­ных пред­ме­тов это­го бого­слу­же­ния: общее вни­ма­ние, слиш­ком живо заня­тое наруж­ною фор­мой, еще не углуб­ля­лось в лаби­ринт мифо­ло­ги­че­ских поня­тий, и не при­ни­ма­лось отыс­ки­вать, под изящ­ною фор­мой, важ­но­го и серь­ез­но­го смыс­ла, таин­ст­вен­но закры­то­го стран­ны­ми сим­во­ла­ми, часто непо­сти­жи­мы­ми с пер­во­го взгляда. Так Вин­кель­ман — авто­ри­тет кото­ро­го в Ита­лии еще столь­ко силен, что вся­кий древ­ний памят­ник, упо­ми­нае­мый в его сочи­не­ни­ях, бес­спор­но, по одно­му это­му, при­об­ре­та­ет двой­ную цен­ность — Вин­кель­ман, рас­смат­ри­вая памят­ник в Аль­тем­ском палац­це, был пора­жен толь­ко пья­ным Гер­ку­ле­сом, и даль­ше это­го обсто­я­тель­ства не про­стер сво­их иссле­до­ва­ний. После­до­ва­те­ли Вин­кель­ма­на, нико­гда не дости­гав­шие высоты, на кото­рой сто­ял этот с.193 зна­ме­ни­тый архео­лог, все устре­ми­лись по дан­но­му им направ­ле­нию и про­дол­жа­ли копать про­веден­ную им бразду. Затем насту­пи­ли вой­ны фран­цуз­ской рево­лю­ции и посте­пен­ные заво­е­ва­ния раз­лич­ных италь­ян­ских государств. Око­ло это­го вре­ме­ни умер кар­ди­нал Аль­темс, вла­де­лец палац­ца и гале­реи, носив­ших его имя. После него оста­лись толь­ко боко­вые наслед­ни­ки, жив­шие в Гер­ма­нии: они яви­лись на сде­лан­ный вызов, и во вла­де­ние наслед­ст­вом введен тот из них, кто по при­го­во­ру суда был объ­яв­лен бли­жай­шим род­ст­вен­ни­ком кар­ди­на­ла. С той поры доступ в аль­тем­ский палацц ста­но­вил­ся более и более затруд­ни­тель­ным, и его кол­лек­ции, запер­тые для пуб­ли­ки, были почти забы­ты. По исте­че­нии мно­гих лет воз­ник про­цесс меж­ду мно­го­чис­лен­ны­ми чле­на­ми фами­лии Аль­темс, и пра­ва кар­ди­наль­ско­го наслед­ни­ка сде­ла­лись пред­ме­том юриди­че­ско­го спо­ра. Про­цесс этот, как гово­ри­ли мне в Риме, тянул­ся очень дол­го, и резуль­тат его был тот, что вла­де­лец сокро­вищ кар­ди­на­ла объ­яв­лен лишен­ным полу­чен­но­го им наслед­ства, и пра­ва его пере­шли на дру­гую ветвь этой фами­лии. Когда про­изо­шла эта пере­ме­на, вдруг узна­ли, что мно­гие из дра­го­цен­ней­ших памят­ни­ков исчез­ли из палац­ца, и меж­ду ними — оваль­ная урна: в этом уве­ря­ли меня в Риме све­ду­щие люди, достой­ные веры. Я в свою оче­редь могу засвиде­тель­ст­во­вать, что в 1843 году мне пока­зы­ва­ли оваль­ную урну в углу остав­лен­ной иезу­и­та­ми церк­ви на пло­ща­ди Навон­ской, и что без неко­то­рых бла­го­при­ят­ных обсто­я­тельств, отча­сти без бла­го­склон­но­го содей­ст­вия пра­ви­тель­ства, мне бы нико­гда не уда­лось вывез­ти из Рима этот памят­ник, вклю­чен­ный в так назы­вае­мый тес­ный (stret­ta) реэстр, содер­жа­щий исчис­ле­ние пред­ме­тов, кото­рые ни под каким видом не могут быть выво­зи­мы без ведо­ма вер­хов­ной вла­сти. При­бав­ляю еще, что, при­об­ре­тая оваль­ную урну, я встре­тил силь­ное сопер­ни­че­ство со сто­ро­ны лувр­ско­го антич­но­го музея, пред­ста­ви­те­лем кото­ро­го был барон Тэй­лор, и со сто­ро­ны г. Ваге­на, кото­ро­му прус­ское пра­ви­тель­ство пору­чи­ло заку­пать в Ита­лии пред­ме­ты искус­ства и древ­но­сти: как отлич­ные зна­то­ки в этих пред­ме­тах, они не мог­ли, конеч­но, соста­вить оши­боч­но­го поня­тия отно­си­тель­но важ­но­сти аль­тем­ско­го памят­ни­ка и отно­си­тель­но изящ­ных, харак­те­ри­зу­ю­щих его, кра­сот.

Ука­за­тель Порец­ко­го музе­ума для посе­ти­те­лей, 1853 г.
(Источ­ник: сайт Посе­лок Ува­ров­ка)

Цель насто­я­щей запис­ки — позна­ко­мить анти­ква­ри­ев и худож­ни­ков с суще­ст­во­ва­ни­ем одно­го из важ­ней­ших памят­ни­ков древ­но­сти, кото­рый, по сте­че­нию осо­бен­ных обсто­я­тельств, с.194 пере­се­лил­ся из рим­ско­го двор­ца в окрест­но­сти Моск­вы. Памят­ник этот, по все­му пра­ву, может счи­тать­ся еще неиз­дан­ным, несмот­ря на то, что Вин­кель­ман, в свое вре­мя, ука­зы­ва­ет на оваль­ную урну. Я наме­рен издать отчет­ли­вое опи­са­ние его, как ско­ро опыт­ный худож­ник посо­бит мне сво­им рез­цом вос­про­из­ве­сти это пре­крас­ное про­из­веде­ние древ­но­сти с таким вку­сом и вер­но­стью, какие необ­хо­ди­мы для про­из­веде­ний это­го рода.

Нуж­но ли при­бав­лять, что госте­при­им­ные две­ри порец­ко­го дома отво­ре­ны для всех, явля­ю­щих­ся туда во имя искус­ства и нау­ки?