Praecellentissimus rex.
Одоакр в истории и историографии

с.5

*Отправ­ляя кни­гу в печать, я мыс­лен­но бла­го­да­рю д-ра Кри­сти­а­на Мон­дел­ло, кото­рый помог мне в состав­ле­нии ука­за­те­лей.

Перед Ста­рым зам­ком Веро­ны

с.7

Пред­и­сло­вие

В 476 году был поло­жен пре­дел импе­ра­тор­ско­му сану на Запа­де и тем самым фак­ти­че­ски — Запад­ной Рим­ской импе­рии. В дей­ст­ви­тель­но­сти она уже дав­но была рас­чле­не­на и рас­тер­за­на на раз­лич­ные вар­вар­ские королев­ства и един­ст­вен­ной терри­то­ри­ей, сво­бод­ной от ино­зем­ных захват­чи­ков, оста­вал­ся ита­лий­ский полу­ост­ров.

Любо­пыт­но, что в то вре­мя как после Адри­а­но­по­ля или Ала­ри­хо­ва раз­граб­ле­ния после­до­ва­ли чере­дой, от восто­ка до запа­да, в отча­ян­ном и мно­го­го­ло­сом хоре печаль­ные свиде­тель­ства тех, кто вве­рял памя­ти потом­ков оше­лом­лён­ное осо­зна­ние устре­мив­ше­го­ся к зака­ту мира, после 476 года, похо­же, не было ни обсуж­де­ния, ни срав­не­ния, ни раз­мыш­ле­ния. Мир уга­сал, и не было того, кто спел бы ему погре­баль­ную песнь. Не было нико­го, кто экс­гу­ми­ро­вал бы тео­рию четы­рёх монар­хий, сме­няв­ших друг дру­га в исто­рии; конец мира, насту­паю­щий за исчез­но­ве­ни­ем послед­ней, дол­жен был бы, по мень­шей мере, сти­му­ли­ро­вать мисти­че­ские поры­вы, зем­ные сте­на­ния или апо­ка­лип­ти­че­ское рве­ние.

В сво­ём «Тол­ко­ва­нии на про­ро­ка Дани­и­ла» свя­той Иппо­лит в мрач­ных тонах опи­сал конец вре­мён, сов­па­даю­щий с кон­цом Рим­ской импе­рии. Он отнёс его к 500 году от Р. Х., сро­ку, почти сов­па­даю­ще­му с пред­ска­зан­ным языч­ни­ком Вет­ти­ем, кото­рый в I веке до Р. Х. отвёл Риму 12 веков жиз­ни, но в осо­бен­но­сти очень близ­ко­му к низ­ло­же­нию Рому­ла Авгу­сту­ла и про­воз­гла­ше­нию Одо­ак­ра. Никто не уло­вил этой ана­ло­гии. Раз­ру­ши­лись хруп­кие гли­ня­ные ноги биб­лей­ско­го колос­са, кото­ро­го свя­той Иеро­ним отож­дествлял с уже ослаб­лен­ны­ми сила­ми импе­рии; кажет­ся, буд­то покров мол­ча­ния опу­стил­ся над эти­ми собы­ти­я­ми. Не хва­та­ло, по мне­нию неко­то­рых, в сле­до­вав­шие за 476 годом деся­ти­ле­тия того, кто испы­тал бы свои силы в рабо­те по тео­ло­гии исто­рии, или в исто­рио­гра­фи­че­ской рабо­те силь­но­го тео­ло­ги­че­ско­го и апо­ло­ге­ти­че­ско­го вдох­но­ве­ния, или в тол­ко­ва­нии биб­лей­ско­го тек­ста, тако­го, как текст Дани­и­ла¹. Или, быть может, если кто-то и сде­лал это, голос его не дошёл до нас.

Воз­мож­но, одна­ко, что без­мол­вие, сопро­вож­дав­шее мед­лен­ное ада­жио уми­раю­щей импе­рии, про­ис­хо­ди­ло попро­сту из того фак­та, что не было вос­при­я­тия её in­te­ri­tus^[1]. Всё про­дол­жа­лось, как рань­ше, всё оста­ва­лось по види­мо­сти неиз­мен­ным. В самом деле, «бес­шум­ное кру­ше­ние»².

Мно­гие сего­дня воз­ра­жа­ют про­тив тако­го объ­яс­не­ния и счи­та­ют, что 476 год пред­став­лял собой и был вос­при­нят совре­мен­ни­ка­ми как столк­но­ве­ние, взрыв кон­ти­нен­тов; исхо­дя из этой точ­ки зре­ния, ста­ра­ют­ся с.8 отыс­кать воз­мож­ные отго­лос­ки, под­со­зна­тель­ные отсыл­ки, пря­мые или кос­вен­ные намё­ки на такое собы­тие и на раз­мыш­ле­ния, кото­рые воз­ник­ли о нём в антич­ной исто­рио­гра­фии, под­час разду­вая то немно­гое, что дошло до нас, и часто выжи­мая его интер­пре­та­ции. И далее, чуть ли не лихо­ра­доч­ным было выяв­ле­ние того, кто в pars Oc­ci­den­tis^[2] или в восточ­ной части пер­вым отме­тил, как «низ­ло­же­ние» Рому­ла Авгу­сту­ла и воз­вы­ше­ние Одо­ак­ра обо­зна­чи­ли водо­раздел исто­рии Hes­pe­rium im­pe­rium^[3]. На пер­вом месте, в вооб­ра­жае­мом po­le po­si­tion^[4] тех, кто исто­ри­че­ски пред­ощу­тил зна­че­ние 476 года, нахо­ди­лись Квинт Авре­лий Мем­мий Сим­мах, тесть более извест­но­го Боэция, и Евста­фий Эпи­фа­ний­ский. Всё же мог­ло ока­зать­ся без­опас­ным риском при­пи­сы­вать инту­и­цию тому, кто явля­ет­ся чуть боль­шим, чем про­сто имя, при кру­ше­нии исто­рио­гра­фи­че­ской тра­ди­ции. На вто­ром и третьем местах гипо­те­ти­че­ско­го рей­тин­га ока­за­лись Мар­цел­лин Комит и Иор­дан, про­пу­щен­ные впе­рёд, если про­дол­жать при­дер­жи­вать­ся спор­тив­но­го жар­го­на, Евгип­пи­ем, насто­я­те­лем мона­сты­ря Cas­tel­lum Lu­cul­la­num^[5]. Послед­ний, состав­ляя в тиши оби­те­ли ком­пи­ля­цию о свя­том Севе­рине, ho­ly man^[6] Нори­ка, чьи уси­лия по защи­те насе­ле­ния теперь уже были направ­ле­ны к мило­сти вар­ва­ров, носталь­ги­че­ски отме­тил как далё­кое то вре­мя, теперь уже про­шед­шее и само по себе завер­шён­ное (per idem tem­pus quo Ro­ma­num con­sta­bat im­pe­rium)^[7], когда гра­ни­цы охра­ня­лись и защи­ща­лись сол­да­та­ми, кото­рым регу­ляр­но выпла­чи­ва­лись pub­li­ca sti­pen­dia^[8].

Несо­мнен­но, кру­ше­ние в пере­да­че тек­стов лишит нас неко­то­рых свиде­тельств. Тем не менее, вполне воз­мож­но, что государ­ст­вен­ный пере­во­рот 476 года не пред­став­лял в вооб­ра­же­нии древ­них пере­ло­ма столь раз­ру­ши­тель­но­го, какой мы при­вык­ли ему при­пи­сы­вать. Сре­ди пере­во­ротов запад­но­го мира пере­лом 476 года был, веро­ят­но, наи­ме­нее шум­ным, посколь­ку, как было пра­виль­но заме­че­но, не хва­та­ло дра­ма­ти­че­ско­го момен­та — воен­но­го пора­же­ния, убий­ства госуда­ря, физи­че­ско­го истреб­ле­ния — в общем, тако­го собы­тия, кото­рое мог­ло бы потря­сти созна­ние, напол­нить его ужа­сом и него­до­ва­ни­ем, или вос­пла­ме­нить фан­та­зию. То, что не про­ис­хо­дит, впе­чат­ля­ет мень­ше, гораздо мень­ше, чем то, что про­ис­хо­дит³, и тот факт, что с 476 года не было боль­ше дру­го­го авгу­ста после Рому­ла Авгу­сту­ла, воз­мож­но, не про­будил в тех, кто жил в те кон­вуль­сив­ные годы, исто­рио­гра­фи­че­ской безот­ла­га­тель­но­сти или лите­ра­тур­ной дро­жи столь дра­ма­ти­че­ских, чтобы быть долж­ным обра­зом неза­мед­ли­тель­но заре­ги­ст­ри­ро­ван­ны­ми. Всё раз­ви­ва­лось как сво­его рода рас­т­во­ре­ние, без воз­зва­ний, в имев­шем осен­нее бла­го­уха­ние «пиа­нис­си­мо». Тем более что тот, кому Запад­ная импе­рия была обя­за­на инсти­ту­цио­наль­ным раз­ры­вом, не про­яв­лял себя опро­мет­чи­вым раз­ру­ши­те­лем, вар­вар­ским тира­ном, жаж­ду­щим богатств и глу­хим к прин­ци­пам ro­ma­ni­tas, но дви­гал­ся по пути пре­ем­ст­вен­но­сти с ува­же­ни­ем к тра­ди­ции, с учти­во­стью к её пред­ста­ви­те­лям, с дей­ст­ви­тель­ной почти­тель­но­стью к инсти­ту­цио­наль­ной види­мо­сти, воз­рож­дая даже отжив­шие обы­чаи. Ося­зае­мы­ми при­ме­ра­ми это­го мог­ли бы стать пере­да­ча с.9 импе­ра­тор­ских инсиг­ний, актив­ное сотруд­ни­че­ство с сена­тор­ской ари­сто­кра­ти­ей, рас­пре­де­ле­ние земель для сол­дат посред­ст­вом поли­ти­ки, ока­зав­шей­ся наи­бо­лее без­бо­лез­нен­ной и наи­ме­нее захват­ни­че­ской для рим­ских соб­ст­вен­ни­ков. В конеч­ном счё­те, всё изме­ни­лось, но в дей­ст­ви­тель­но­сти ничто не поме­ня­лось. Напро­тив, как это ни пара­док­саль­но, каза­лось, что имен­но тот, кто низ­ло­жил послед­не­го (но неза­кон­но­го) импе­ра­то­ра, намно­го эффек­тив­нее встра­и­ва­ет себя в рус­ло рим­ской тра­ди­ции. Рим, таким обра­зом, не уми­рал. Для людей, жив­ших в кон­це V века перед лицом гораздо более печаль­ных собы­тий — вто­ро­го и третье­го раз­граб­ле­ний горо­да, ван­даль­ских рей­дов, систе­ма­ти­че­ских втор­же­ний на севе­ре полу­ост­ро­ва — reg­num^[9] Одо­ак­ра не пред­став­ля­ло собой раз­ры­ва непре­рыв­но­сти. Речь шла, веро­ят­но, о деле веры в веч­ность Рима, послед­ней щемя­щей сюрре­аль­ной про­ек­ции интел­ли­ген­ции (in­tel­lig­hen­tia), кото­рая не мог­ла сми­рить­ся с неиз­беж­но­стью пере­мен.

Несколь­ки­ми пяти­ле­ти­я­ми поз­же Боэций, чей отец, Фла­вий Нар­сес Ман­лий Боэций⁴, в 487 году зани­мал кон­суль­ство и город­скую пре­фек­ту­ру, печаль­но раз­мыш­лял: «Нет ниче­го более мимо­лёт­но­го, чем внеш­няя фор­ма, кото­рая увяда­ет и меня­ет­ся как поле­вые цве­ты с наступ­ле­ни­ем осе­ни». Быть может, под­со­зна­тель­но в раз­мыш­ле­нии фило­со­фа вновь всплы­ва­ло оча­ро­ва­ние, про­ис­хо­див­шее от наблюде­ния насто­я­ще­го: в самом деле, с Тео­де­ри­хом внеш­няя фор­ма рез­ко утра­ти­ла свой блеск, сме­тён­ный «осен­ним» вет­ром обнов­ле­ния.