Трактаты об ораторском искусстве

Брут,
или О знаменитых ораторах

Хро­но­ло­ги­че­ская таб­ли­ца по исто­рии рим­ско­го крас­но­ре­чия

[Вступ­ле­ние.] 1. (1) Когда на обрат­ном пути из Кили­кии я достиг Родо­са и там впер­вые услы­шал о кон­чине Квин­та Гор­тен­зия, весть эта была для меня тяже­лее, чем кто-нибудь мог бы поду­мать. Я не толь­ко поте­рял това­ри­ща, с кото­рым свя­зы­ва­ли меня доб­рая друж­ба и мно­гие вза­им­ные услу­ги; я скор­бел о том, что гибель тако­го слав­но­го авгу­ра лиши­ла нашу кол­ле­гию луч­ше­го ее укра­ше­ния. Раз­мыш­ляя об этом, я вспо­ми­нал, что имен­но он ввел меня в эту кол­ле­гию, при­сяг­нув, что я досто­ин жре­че­ско­го сана; от него я полу­чил посвя­ще­ние и, по обы­чаю авгу­ров, дол­жен был почи­тать его как отца. (2) Но еще силь­нее ста­но­ви­лось мое горе при мыс­ли, что чело­век столь выдаю­щий­ся, столь близ­кий мне общ­но­стью всех воз­зре­ний, угас в такое небла­го­при­ят­ное для рес­пуб­ли­ки вре­мя и при вели­кой нуж­де в муд­рых и достой­ных граж­да­нах, оста­вив нас тос­ко­вать о его вли­я­тель­ном мне­нии и разум­ном сове­те.

Я горе­вал еще и пото­му, что поте­рял в его лице не про­тив­ни­ка и не завист­ни­ка, как мно­гим каза­лось, а союз­ни­ка и това­ри­ща по слав­но­му делу. (3) Дей­ст­ви­тель­но, если даже исто­рия мень­ших искусств пере­да­ет, что зна­ме­ни­тые поэты все­гда горе­ва­ли о смер­ти сво­их собра­тьев-совре­мен­ни­ков, то с каким же чув­ст­вом я дол­жен был узнать о кон­чине чело­ве­ка, состя­зать­ся с кото­рым было гораздо почет­нее, чем вовсе не иметь сопер­ни­ка? Тем более, что ни он, ни я не толь­ко нико­гда не пре­пят­ст­во­ва­ли друг дру­гу на жиз­нен­ном пути, но, напро­тив, все­гда помо­га­ли и сове­том, и пре­до­сте­ре­же­ни­ем, и одоб­ре­ни­ем.

(4) Одна­ко сча­стье сопут­ст­во­ва­ло Гор­тен­зию до кон­ца, и даже ушел из жиз­ни он в доб­рый час, если не для сограж­дан, то для себя. Он умер в такое вре­мя, когда, остань­ся он в живых, ему лег­че было бы опла­ки­вать рес­пуб­ли­ку, чем помо­гать ей. Он жил столь­ко, сколь­ко в нашем государ­стве мож­но было жить достой­но и счаст­ли­во. Поэто­му, если мы не можем не горе­вать, то будем горе­вать толь­ко о нашей поте­ре, а о его бла­говре­мен­ной кон­чине будем луч­ше думать с одоб­ре­ни­ем, чем с сожа­ле­ни­ем; ина­че ведь, сколь­ко бы мы ни вспо­ми­на­ли об этом слав­ном и счаст­ли­вом чело­ве­ке, будет казать­ся, что мы любим не столь­ко его, сколь­ко самих себя. (5) В самом деле, если мы печа­лим­ся о том, что боль­ше не можем наслаж­дать­ся его крас­но­ре­чи­ем, — это толь­ко наше несча­стье; пере­не­сем же его сдер­жан­но, чтобы не пока­за­лось, буд­то нами дви­жет не при­вя­зан­ность, а лич­ный инте­рес. Если же нас мучит мысль о том, что с самим Гор­тен­зи­ем судь­ба обо­шлась жесто­ко, — зна­чит, мы недо­ста­точ­но при­зна­тель­ны ей за самую выс­шую его уда­чу.

2. (6) Ведь если бы Гор­тен­зий был еще жив, то о мно­гом, пожа­луй, он тос­ко­вал бы вме­сте со все­ми вер­ны­ми и чест­ны­ми граж­да­на­ми; но одно боль­шое горе делил бы он лишь с немно­ги­ми или ни с кем — горе о том, что форум рим­ско­го наро­да, это попри­ще, где он бли­стал сво­им талан­том, теперь опу­сто­ше­но, оси­ро­те­ло и забы­ло изыс­кан­ную речь, достой­ную слу­ха рим­лян и даже гре­ков. (7) У меня само­го серд­це сжи­ма­ет­ся от боли, когда я думаю, что рес­пуб­ли­ка не чув­ст­ву­ет боль­ше нуж­ды в таких сред­ствах защи­ты, как разум, талант и лич­ный авто­ри­тет; ими меня учи­ли поль­зо­вать­ся, на них я при­вык пола­гать­ся, они един­ст­вен­но подо­ба­ют как чело­ве­ку, зани­маю­ще­му вид­ное место в государ­стве, так и обще­ству, хра­ня­ще­му доб­рые нра­вы и соблюдаю­ще­му зако­ны. И если было в рес­пуб­ли­ке такое вре­мя, когда лич­ный авто­ри­тет и крас­но­ре­чие достой­но­го мужа мог­ли вырвать ору­жие из рук разъ­ярен­ных граж­дан, то это было, конеч­но, перед тем, как люди из стра­ха или заблуж­де­ния сами закры­ли дверь перед защит­ни­ка­ми мира. (8) Мне при­хо­дит­ся чув­ст­во­вать это на самом себе: хотя дру­гие несча­стья были гораздо боль­ше достой­ны слез, я горе­вал об одном: ведь когда я, испол­нив свой государ­ст­вен­ный долг, был уже в таком воз­расте, что мог искать при­ю­та в тихой при­ста­ни — не для без­дей­ст­вия и празд­но­сти, но для скром­но­го и заслу­жен­но­го отды­ха, — и когда само крас­но­ре­чие мое уже поседе­ло и достиг­ло пол­ной зре­ло­сти, близ­кой к ста­ро­сти, тогда те люди вдруг взя­лись за иное ору­жие, такое, кото­рое не мог­ло стать спа­си­тель­ным даже в руках у тех, кто преж­де умел им поль­зо­вать­ся со сла­вой.

(9) Вот поче­му я счи­таю счаст­лив­ца­ми и удач­ни­ка­ми тех, кому дове­лось и в дру­гих государ­ствах и осо­бен­но в нашем вво­лю насла­дить­ся и вли­я­ни­ем, достиг­ну­тым слав­ны­ми подви­га­ми, и ува­же­ни­ем, заслу­жен­ным муд­ро­стью. И было отрад­но сре­ди наших тяже­лых забот вспом­нить об этих счаст­ли­вых мужах, когда недав­но о них зашла речь в одной беседе.

[Обста­нов­ка диа­ло­га.] 3. (10) Одна­жды, когда я на досу­ге про­гу­ли­вал­ся под пор­ти­ком у себя дома, меня наве­сти­ли, по обык­но­ве­нию вме­сте, Марк Брут и Тит Пом­по­ний, два истин­ные дру­га, настоль­ко мне доро­гие и настоль­ко при­ят­ные, что одно их появ­ле­ние тот­час ото­гна­ло тер­зав­шие меня бес­по­кой­ные думы о рес­пуб­ли­ке.

—Ну, что у вас, Брут и Аттик? — спро­сил я, поздо­ро­вав­шись с ними. — Нет ли, нако­нец, чего-нибудь ново­го?

—Нет, — отве­тил Брут. — Во вся­ком слу­чае, ниче­го тако­го, что ты хотел бы услы­шать, а я мог бы сооб­щить с уве­рен­но­стью.

(11) — Мы при­шли к тебе с твер­дым наме­ре­ни­ем, — вме­шал­ся Аттик, — не гово­рить ни сло­ва о поли­ти­ке, чтобы как-нибудь не огор­чить тебя, а луч­ше послу­шать тебя само­го.

—Напро­тив, Аттик, — воз­ра­зил я, — вы все­гда избав­ля­е­те меня от тре­во­ги и при­но­си­те огром­ное уте­ше­ние: и когда вы здесь, и когда вас здесь нет. Ведь это ваши пись­ма пер­вы­ми обо­д­ри­ли меня и побуди­ли вер­нуть­ся к преж­ним заня­ти­ям.

—Я читал пись­мо, кото­рое Брут при­слал тебе из Азии, — ска­зал Аттик, — и оно мне очень понра­ви­лось: сове­ты в нем, пока­за­лось мне, самые разум­ные, а уве­ща­ния — самые дру­же­люб­ные.

(12) — Ты прав, — отве­тил я. — Знай, что это пись­мо как бы вер­ну­ло меня к жиз­ни, и я вновь увидел свет после дол­го­го упад­ка всех моих душев­ных и телес­ных сил. Как после пре­сло­ву­то­го пора­же­ния у Канн рим­ский народ впер­вые вос­пря­нул духом толь­ко с победой Мар­цел­ла при Ноле, за кото­рой уда­чи после­до­ва­ли одна за дру­гой, так и для меня после моих лич­ных и наших общих несча­стий пись­мо Бру­та было пер­вым желан­ным собы­ти­ем, кото­рое как-то облег­чи­ло мою душев­ную боль.

(13) — Это­го мне, конеч­но, и хоте­лось, — ска­зал на это Брут, — и я испы­ты­ваю теперь огром­ное удо­вле­тво­ре­ние, если, дей­ст­ви­тель­но, достиг того, чего хотел в этом труд­ном деле. Но я горю нетер­пе­ни­ем узнать дру­гое: каким же пись­мом пора­до­вал тебя Аттик?

—О, это пись­мо, милый Брут, — отве­тил я, — не толь­ко пора­до­ва­ло меня, но даже, как я хочу наде­ять­ся, спас­ло!

—Спас­ло? — уди­вил­ся он. — На что же похо­же это заме­ча­тель­ное пись­мо?

—Раз­ве мог для меня быть какой-нибудь дру­же­ский при­вет при­ят­ней и своевре­мен­ней, — отве­тил я, — чем та кни­га Атти­ка, кото­рую он посвя­тил мне и этим заста­вил меня, как бы лежа­ще­го в бес­си­лии, вновь под­нять­ся на ноги?

(14) — Ты гово­ришь о той кни­ге, в кото­рой наш Аттик охва­тил все собы­тия исто­рии очень корот­ко, но, на мой взгляд, очень тща­тель­но? — спро­сил Брут.

—Да, Брут, имен­но о ней я гово­рю, — отве­тил я. — Она-то и была моим спа­се­ни­ем.

4. — Мне, конеч­но, очень лест­но это слы­шать, — ска­зал тогда Аттик, — но ска­жи, что же мог­ло в этой кни­ге ока­зать­ся для тебя таким новым или таким полез­ным?

(15) — И ново­го в ней было для меня мно­го, — отве­тил я, — и поль­зу я нашел в ней имен­но ту, кото­рую искал: она дала мне одним взглядом охва­тить все собы­тия по поряд­ку в ходе вре­мен. Когда же я стал изу­чать эту кни­гу по-насто­я­ще­му, то самое это заня­тие ста­ло для меня спа­се­ни­ем: оно натолк­ну­ло меня на мысль взять из тво­ей кни­ги, Пом­по­ний, какую-нибудь тему для работы, чтобы вос­ста­но­вить веру в свои силы и чтобы отбла­го­да­рить тебя, если не рав­ной, то хотя бы достой­ной мерой. Прав­да, уче­ные любят хва­лить то место из Геси­о­да, где он сове­ту­ет отда­вать долг тою же мерой, какою брал, или даже боль­шею, если можешь. (16) Я же пока готов отме­рить тебе пол­ной мерой лишь свое жела­ние вер­нуть долг, но самый долг, пожа­луй, воз­вра­тить еще не могу, и про­шу тебя про­стить меня за это. Ведь я не могу отдать тебе долг из пло­дов ново­го уро­жая, как это дела­ют зем­ледель­цы, пото­му что засу­ха, заглу­шив побе­ги и иссу­шив цве­ты, лиши­ла меня источ­ни­ков преж­не­го изоби­лия; я не могу рас­пла­тить­ся с тобой и из ста­рых запа­сов, пото­му что они лежат в забве­нии и вся­кий доступ к ним, и рань­ше-то откры­тый едва ли не мне одно­му, закрыт теперь даже и для меня. Мне при­дет­ся делать посев, так ска­зать, на зем­ле невозде­лан­ной и забро­шен­ной, но я буду обра­ба­ты­вать ее изо всех сил, чтобы иметь воз­мож­ность с лих­вой рас­пла­тить­ся за твой щед­рый дар, если толь­ко ум мой, подоб­но полю после мно­гих лет отды­ха, ока­жет­ся в состо­я­нии дать обиль­ный уро­жай.

(17) — Конеч­но, я буду ждать обе­щан­но­го с нетер­пе­ни­ем, — ска­зал Аттик, — но знай, что ника­ко­го дол­га я с тебя не потре­бую, если это тебе неудоб­но, хотя мне и будет очень при­ят­но, если ты сдер­жишь свое сло­во.

—Мне тоже, пожа­луй, есть смысл подо­ждать того, что ты обе­ща­ешь Атти­ку, — ска­зал Брут. — Может стать­ся, что имен­но я как его доб­ро­воль­ный пове­рен­ный потре­бую от тебя то, что отка­зы­ва­ет­ся тре­бо­вать сам заи­мо­да­вец под пред­ло­гом тво­их неудобств.

5. (18) — Но, разу­ме­ет­ся, Брут, я запла­чу тебе не рань­ше, — отве­тил я, — чем зару­чусь тво­им обе­ща­ни­ем, что боль­ше ника­кой истец не потре­бу­ет с меня дол­га по этой рас­пис­ке!

—Нет, — ска­зал Брут, — это­го я, конеч­но, не могу тебе обе­щать, так как я вижу, что твой заи­мо­да­вец, хотя он это и отри­ца­ет, будет и сам по отно­ше­нию к тебе если не назой­лив, то, во вся­ком слу­чае, настой­чив и тре­бо­ва­те­лен.

—А ведь, пожа­луй, Брут и прав, — под­твер­дил Пом­по­ний, — я и впрямь осме­люсь быть к тебе тре­бо­ва­тель­ным, так как впер­вые после дол­го­го пере­ры­ва вижу тебя вновь пове­селев­шим. (19) И как Брут сей­час взял­ся взыс­кать с тебя то, что ты дол­жен мне, так я со сво­ей сто­ро­ны при­тя­заю на то, что ты дол­жен ему.

—Что же ты име­ешь в виду? — спро­сил я.

—Я хочу, — отве­тил он, — чтобы ты что-нибудь напи­сал: ведь твое перо уже дав­но мол­чит. С тех пор, как ты издал свои кни­ги о государ­стве, мы ниче­го от тебя не полу­ча­ли; кста­ти, имен­но эти кни­ги дали мне тол­чок и зажгли во мне жела­ние опи­сать нашу исто­рию. Конеч­но, это — когда ты собе­решь­ся; толь­ко про­шу тебя непре­мен­но все-таки собрать­ся. (20) А пока­мест, если ум твой ничем не занят, рас­ска­жи нам о том, о чем мы тебя про­сим.

—О чем же это? — спро­сил я.

—Недав­но в Туску­лане, — напом­нил Аттик, — ты начал рас­ска­зы­вать мне об ора­то­рах: когда они появи­лись, кто и како­вы они были. Когда я пере­дал об этом раз­го­во­ре Бру­ту, тво­е­му или, вер­нее, наше­му обще­му дру­гу, то он тоже выра­зил огром­ное жела­ние послу­шать тебя. И вот мы выбра­ли сего­дняш­ний день и, зная, что ты сей­час сво­бо­ден, про­сим, если это тебе не труд­но, про­дол­жить тот рас­сказ для Бру­та и для меня.

(21) — Хоро­шо, — ска­зал я. — Поста­ра­юсь это сде­лать для вас, если смо­гу.

—Конеч­но, смо­жешь, — ска­зал Аттик. — И пусть твой ум хоть немно­го отдохнет, а если мож­но, и совсем осво­бо­дит­ся от тяж­ких дум.

—Ну, что ж, Пом­по­ний, — начал я, — наш раз­го­вор начал­ся с упо­ми­на­ния о деле слав­но­го царя Дейота­ра, наше­го вер­но­го и пре­дан­но­го союз­ни­ка — я ска­зал тогда, что слы­шал, как кра­си­во и обсто­я­тель­но защи­щал его Брут.

6. — Вот имен­но, — под­твер­дил Аттик, — с это­го раз­го­вор и начал­ся. Ты еще печа­лил­ся о судь­бе Бру­та и чуть ли не со сле­за­ми гово­рил о запу­сте­нии в судах и на фору­ме.

—Да, так я гово­рил и так гово­рю неред­ко, — ска­зал я. — (22) В самом деле, когда я смот­рю на тебя, Брут, на ум мне при­хо­дят тре­вож­ные мыс­ли: я думаю, какая судь­ба ожи­да­ет тебя теперь с тво­им уди­ви­тель­ным даро­ва­ни­ем, глу­бо­ки­ми зна­ни­я­ми и ред­кост­ным трудо­лю­би­ем. Ведь как раз тогда, когда ты уже при­ни­мал уча­стие в самых серь­ез­ных про­цес­сах и когда я, по воз­рас­ту, уже усту­пил тебе доро­гу и скло­нил перед тобою фас­ки, тогда вне­зап­но, вме­сте с дру­ги­ми несча­стья­ми, нашу рес­пуб­ли­ку постиг­ло и это: в ней умолк­ло то самое крас­но­ре­чие, о кото­ром мы нача­ли гово­рить.

(23) — Обо всех осталь­ных наших несча­сти­ях я скорб­лю и сам, о них нель­зя не скор­беть, — ска­зал тогда Брут, — что же каса­ет­ся крас­но­ре­чия, то меня вле­кут не столь­ко его пло­ды и сла­ва, сколь­ко сами заня­тия и упраж­не­ния, а это­го у меня ничто отнять не может, тем более, что у меня есть такой уче­ный и опыт­ный настав­ник, как ты. Ведь хоро­шим ора­то­ром может быть толь­ко тот, кто уме­ет мыс­лить; поэто­му, кто посвя­ща­ет себя истин­но­му крас­но­ре­чию, тот посвя­ща­ет себя и муд­ро­сти, без кото­рой нико­му нель­зя обой­тись даже в пору самой тяже­лой вой­ны.

(24) — Пре­крас­но ска­за­но, Брут! — ска­зал я. — Мне по серд­цу эта похва­ла крас­но­ре­чию, тем более, что в осталь­ных неко­гда слав­ных обла­стях государ­ст­вен­ной жиз­ни теперь каж­дый, даже самый пре­зрен­ный чело­век, пола­га­ет, что он чего-то достиг или может достичь; одна­ко крас­но­ре­чи­вым еще никто не ста­но­вил­ся от победы на войне. Но чтобы наша беседа тек­ла непри­нуж­ден­нее, давай­те, если вы не воз­ра­жа­е­те, при­сядем. — Мое пред­ло­же­ние при­шлось им по душе, и мы сели на лужок воз­ле ста­туи Пла­то­на.

(25) Начал я так:

[Введе­ние. Гре­че­ское крас­но­ре­чие.] Вос­хва­лять крас­но­ре­чие, пока­зы­вать его силу, гово­рить, какой почет оно при­но­сит людям, кото­рые им овла­де­ли, — все это нам сей­час не нуж­но, и делать это сей­час я не соби­ра­юсь. Неваж­но так­же, чем порож­да­ет­ся крас­но­ре­чие: даро­ва­ни­ем, нау­кой или опы­том; важ­но лишь одно — и это я утвер­ждаю без вся­ко­го коле­ба­ния: крас­но­ре­чие — един­ст­вен­ная по сво­ей труд­но­сти вещь в мире. Состо­ит оно, как извест­но, из пяти частей, каж­дая из кото­рых сама по себе есть вели­кое искус­ство. Мож­но себе пред­ста­вить, какую силу име­ет соче­та­ние пяти вели­ких искусств и какую слож­ность оно пред­став­ля­ет!

7. (26) Дока­за­тель­ство тому — Гре­ция. Она поис­ти­не пыла­ла стра­стью к крас­но­ре­чию и дол­гое вре­мя им сла­ви­лась и пре­успе­ва­ла в нем боль­ше дру­гих государств; одна­ко даже в Гре­ции крас­но­ре­чие отста­ва­ло от всех дру­гих искусств, кото­рые были не толь­ко изо­бре­те­ны, но и усо­вер­шен­ст­во­ва­ны намно­го рань­ше, чем гре­ки раз­ра­бота­ли искус­ство речи во всей его силе и пол­но­те.

Когда я обра­щаю свои взо­ры к Гре­ции, пере­до мною, Аттик, преж­де все­го сия­ют твои Афи­ны — город, где впер­вые воз­вы­си­лось зва­нье ора­то­ра и где впер­вые речь ста­ли запи­сы­вать и сохра­нять в кни­гах. (27) Одна­ко и здесь вплоть до Перик­ла, кото­ро­му при­пи­сы­ва­ют несколь­ко сочи­не­ний, и до Фукидида, кото­рый жил уже не в пору юно­сти, а в пору зре­ло­сти Афин, нет ника­ких тек­стов, сколь­ко-нибудь кра­си­вых и сколь­ко-нибудь похо­жих на работу ора­то­ра. Прав­да, счи­та­ет­ся, что жив­ший за мно­го лет до них Писи­страт, а немно­го рань­ше его — Солон, а немно­го поз­же — Кли­сфен тоже были для сво­его вре­ме­ни очень силь­ны в крас­но­ре­чии. (28) Немно­го спу­стя после них, как это мож­но видеть из атти­че­ских памят­ни­ков, жил Феми­стокл, о кото­ром извест­но, что он отли­чал­ся как разу­мом, так и крас­но­ре­чи­ем. После него Перикл сла­вил­ся все­воз­мож­ны­ми досто­ин­ства­ми, одна­ко и он был осо­бен­но зна­ме­нит нашим искус­ст­вом. Нако­нец, и Кле­он, жив­ший в это же вре­мя, был хотя и сму­тья­ном, но крас­но­ре­чи­вым чело­ве­ком; (29) а млад­ши­ми его совре­мен­ни­ка­ми были и Алки­ви­ад, и Кри­тий, и Фера­мен. Како­го рода было крас­но­ре­чие в те вре­ме­на, мож­но луч­ше все­го судить по про­из­веде­ни­ям жив­ше­го тогда Фукидида: сло­ва ора­то­ров были воз­вы­шен­ны, речь бога­та мыс­ля­ми, крат­ка бла­го­да­ря сжа­то­сти и по той же при­чине ино­гда тем­но­ва­та.

8. (30) Но как толь­ко поня­ли, какая сила зало­же­на в тща­тель­но состав­лен­ной и наро­чи­то отде­лан­ной речи, то сра­зу же появи­лась целая тол­па учи­те­лей крас­но­ре­чия. Гор­гий Леон­тин­ский, Фра­си­мах Хал­кедон­ский, Про­та­гор Абдер­ский, Про­дик Кеос­ский и Гип­пий Элид­ский стя­жа­ли тогда вели­кий почет; и мно­гие дру­гие при­зна­ва­лись тогда без вся­ко­го сты­да, что они учат (по соб­ст­вен­ным их сло­вам), каким обра­зом с помо­щью крас­но­ре­чия сде­лать менее пра­вое дело более пра­вым. (31) Про­тив них-то и высту­пил Сократ, в сво­их речах неиз­мен­но раз­би­вая их уче­ния с помо­щью тон­кой диа­лек­ти­ки. Его содер­жа­тель­ные беседы вос­пи­та­ли нема­ло уче­ней­ших людей; имен­но тогда, гово­рят, впер­вые воз­ник­ла та область фило­со­фии, кото­рая, в отли­чие от более древ­ней фило­со­фии при­ро­ды, рас­суж­да­ет о доб­ре и зле, о жиз­ни и нра­вах чело­ве­че­ских. Но так как раз­го­вор об этой нау­ке уво­дит нас от наме­чен­ной цели, отло­жим фило­со­фов на дру­гое вре­мя и вер­нем­ся к ора­то­рам, от кото­рых мы отвлек­лись.

(32) Когда те, кого я назвал, были уже ста­ри­ка­ми, появил­ся Исо­крат; и дом его, откры­тый для всей Гре­ции, стал под­лин­ной шко­лой и куз­ни­цей крас­но­ре­чия. Вели­кий ора­тор и пре­вос­ход­ный учи­тель, он чуж­дал­ся откры­тых выступ­ле­ний в суде, но в четы­рех сте­нах сво­ей шко­лы он заво­е­вал такую сла­ву, какой, по мое­му мне­нию, после него не достиг никто. Он и сам пре­крас­но напи­сал мно­го сочи­не­ний, и дру­гих это­му научил. Во всем раз­би­ра­ясь луч­ше, чем его пред­ше­ст­вен­ни­ки, он пер­вый понял, меж­ду про­чим, что и в про­за­и­че­ской речи так­же сле­ду­ет соблюдать, не сби­ва­ясь на стих, опре­де­лен­ную меру и ритм. (33) Ведь до него не суще­ст­во­ва­ло ни поряд­ка в рас­по­ло­же­нии слов, ни рит­ма в завер­ше­нии фраз; а если это ино­гда и встре­ча­лось, то не вид­но было, что к это­му стре­ми­лись наме­рен­но. Такая непри­мет­ность была бы, пожа­луй, даже похваль­на; одна­ко тут и в самом деле дей­ст­во­вал не рас­чет и не наме­ре­ние, а при­ро­да и слу­чай. (34) Дей­ст­ви­тель­но, мысль сама по при­ро­де сво­ей стре­мит­ся уло­жить­ся и замкнуть­ся в такой круг слов, что если сло­ва соче­та­ют­ся удач­но, он часто окан­чи­ва­ет­ся рит­ми­че­ски. Ведь и слух наш сам раз­ли­ча­ет, закон­че­на фра­за или нет, и дыха­ние неиз­беж­но огра­ни­чи­ва­ет дли­ну сло­вес­но­го ряда, так как непри­ят­но не толь­ко испы­ты­вать недо­ста­ток дыха­ния, но даже и затруд­не­ние в нем.

9. (35) В ту же пору жил и Лисий, кото­рый сам, прав­да, уча­стия в судеб­ных про­цес­сах не при­ни­мал, но писа­те­лем был исклю­чи­тель­но тон­ким и изящ­ным; и его уже мож­но назвать почти совер­шен­ным ора­то­ром. А вполне совер­шен­ным ора­то­ром, сво­бод­ным от любых недо­стат­ков, конеч­но, долж­ны мы назвать Демо­сфе­на. В его судеб­ных речах невоз­мож­но най­ти ника­кой улов­ки, ника­кой тон­ко­сти, ника­кой, мож­но ска­зать, хит­ро­сти, кото­рую бы он упу­стил. Нет ниче­го более закон­чен­но­го, чем про­стота, крат­кость и ясность его речи, и нет ниче­го более воз­вы­шен­но­го, чем его вели­ча­вость, стре­ми­тель­ность и кра­сота испол­нен­ных важ­но­сти слов и мыс­лей. (36) Тот­час за Демо­сфе­ном сле­до­ва­ли Гипе­рид и Эсхин, Ликург и Динарх, Демад, про­из­веде­ний кото­ро­го не сохра­ни­лось, и мно­гие дру­гие. Тако­во было изоби­лие ора­то­ров в этот век, и, по мое­му мне­нию, толь­ко до это­го поко­ле­ния сохра­ни­ло крас­но­ре­чие здо­ро­вую, чистую кровь и есте­ствен­ную, непри­кра­шен­ную све­жесть.

(37) В самом деле, когда эти ора­то­ры были уже ста­ри­ка­ми, им на сме­ну при­шел юный Демет­рий Фалер­ский; самый обра­зо­ван­ный из них, он, одна­ко, был под­готов­лен не столь­ко для насто­я­щих сра­же­ний, сколь­ко для учеб­ных состя­за­ний. Поэто­му афи­нян он ско­рее оча­ро­вы­вал, чем вос­пла­ме­нял, так как на поле бит­вы, под жар­кие лучи солн­ца он вышел не из палат­ки вои­на, а из тени­стых при­ютов уче­ней­ше­го Фео­ф­ра­с­та. (38) Демет­рий пер­вый сде­лал речь гиб­кой, при­дал ей мяг­кость и неж­ность и боль­ше любил казать­ся не вну­ши­тель­ным, а при­ят­ным, каким он и был на самом деле. Но это была при­ят­ность, кото­рая вли­ва­лась, а не вры­ва­лась в душу; память о его слад­ко­зву­чии сохра­ни­лась в потом­стве, но в отли­чие от Перик­ла, изо­бра­жен­но­го Евпо­лидом, он не сумел вме­сте с удо­воль­ст­ви­ем оста­вить и жало в серд­цах сво­их слу­ша­те­лей.

[Крас­но­ре­чие раз­ви­ва­ет­ся лишь позд­но и не везде.] 10. (39) Раз­ве из это­го не вид­но, как позд­но крас­но­ре­чие увиде­ло свет даже в том самом горо­де, где оно роди­лось и взрос­ло? Ведь вплоть до века Соло­на и Писи­стра­та ни один чело­век не упо­мя­нут в исто­рии как ора­тор. А этот век толь­ко для рим­ско­го наро­да кажет­ся древним, для Афин же с их мно­го­ве­ко­вым воз­рас­том это — самая недав­няя пора. Хотя у нас тогда еще пра­вил толь­ко Сер­вий Тул­лий, одна­ко Афи­ны были уже тогда мно­го стар­ше, чем даже Рим сего­дня.

Конеч­но, не при­хо­дит­ся сомне­вать­ся, что крас­но­ре­чие было вели­кой силой во все вре­ме­на. (40) Ведь и Гомер не про­слав­лял бы так витий­ство Улис­са и Несто­ра, при­пи­сы­вая пер­во­му из них силу, а дру­го­му — сла­дость, если бы уже тогда, во вре­ме­на Тро­ян­ской вой­ны, крас­но­ре­чие не было бы в поче­те; да и сам этот поэт по богат­ству ора­тор­ских укра­ше­ний уже может почи­тать­ся насто­я­щим ора­то­ром. Когда он жил, это неяс­но; одна­ко во вся­ком слу­чае — за мно­го лет до Рому­ла и, конеч­но, не позд­нее стар­ше­го Ликур­га, кото­рый ско­вал стро­ги­ми зако­на­ми порядок жиз­ни лакеде­мо­нян. (41) Но толь­ко за Писи­стра­том при­зна­ют истин­ную при­вер­жен­ность к искус­ству крас­но­ре­чия, кото­рым он вла­дел с боль­шой силой. В сле­дую­щий век за ним явил­ся Феми­стокл; для нас это — седая древ­ность, а для афи­нян — совсем не такая уж ста­ри­на, так как в его вре­мя Гре­ция уже цари­ла во всей сво­ей сла­ве, а наше государ­ство толь­ко что осво­бо­ди­лось от вла­ды­че­ства царей. В самом деле, та бед­ст­вен­ная вой­на с вольска­ми, в кото­рой при­ни­мал уча­стие изгнан­ник Корио­лан, была почти в одно вре­мя с пер­сид­ской вой­ной. Этим двум зна­ме­ни­тым людям, Феми­сто­клу и Корио­ла­ну, выпа­ла оди­на­ко­вая судь­ба: (42) оба были выдаю­щи­ми­ся граж­да­на­ми у себя на родине, оба были изгна­ны небла­го­дар­ным наро­дом, оба пере­шли к вра­гам и смер­тью пода­ви­ли порыв сво­его гне­ва. У тебя, Аттик, о Корио­лане напи­са­но ина­че, но ты уж про­сти, что такая гибель мне боль­ше по серд­цу.

11. — Как хочешь! — сме­ясь отве­тил Аттик, — ведь ора­то­рам поз­во­ле­но пере­ина­чи­вать исто­рию как угод­но, лишь бы они мог­ли ска­зать что-нибудь поза­тей­ли­вей. Вот такую же сказ­ку, какую ты сей­час рас­ска­зал о Корио­лане, Кли­тарх и Стра­токл сочи­ни­ли о Феми­сток­ле. (43) В самом деле, Фукидид, сам афи­ня­нин, сам высо­ко­го рода и высо­ко­го поло­же­ния и сам жив­ший не намно­го поз­же Феми­сток­ла, сооб­ща­ет лишь, что тот умер от болез­ни и был тай­но погре­бен в Атти­ке, и добав­ля­ет: есть подо­зре­ние, что он отра­вил­ся. А Кли­тарх и Стра­токл утвер­жда­ют, что Феми­стокл заклал быка, нацедил в чашу его кро­ви, выпил ее и упал замерт­во. Такую смерть им было удоб­нее рас­пи­сать на тра­ги­че­ский и рито­ри­че­ский лад; обык­но­вен­ная же смерть не дава­ла ника­ко­го мате­ри­а­ла для ора­тор­ских укра­ше­ний. Ну что ж, если так тебе спо­д­руч­ней, чтобы все было оди­на­ко­во у Феми­сток­ла и Корио­ла­на, то изволь так­же полу­чить чашу из моих рук: я готов и быка заклать, чтобы Корио­лан был уж точь-в-точь вто­рым Феми­сто­к­лом.

(44) — Лад­но! — отве­тил я. — Пусть с Корио­ла­ном будет по-тво­е­му; но отныне я буду осто­рож­ней касать­ся исто­рии в тво­ем при­сут­ст­вии, так как ты из всех рим­ских исто­ри­ков самый щепе­тиль­ный. Но вер­нем­ся к гре­кам. Итак, Перикл, сын Ксан­фип­па, о кото­ром я уже гово­рил рань­ше, был тогда едва ли не пер­вый, кто при­звал себе на помощь нау­ку; соб­ст­вен­но, ника­кой нау­ки крас­но­ре­чия тогда не было, но он, полу­чив­ший обра­зо­ва­ние у физи­ка Ана­к­са­го­ра, лег­ко пере­клю­чил свой опыт­ный ум с вещей глу­бо­ких и слож­ных на дела судеб­ные и обще­ст­вен­ные. Афи­ны наслаж­да­лись сла­до­стью его речи, вос­хи­ща­лись ее пол­нотой и изоби­ли­ем и тре­пе­та­ли перед ее страш­ной силой.

12. (45) Таким обра­зом, век Перик­ла впер­вые при­нес Афи­нам почти совер­шен­но­го ора­то­ра. Дей­ст­ви­тель­но, вкус к крас­но­ре­чию обыч­но появ­ля­ет­ся не тогда, когда осно­вы­ва­ют государ­ство, когда ведут вой­ны или когда само­вла­стие меша­ет ора­то­ру и ско­вы­ва­ет его даро­ва­ние. Крас­но­ре­чие — спут­ник мира, союз­ник досу­га и как бы вскорм­лен­ник уже хоро­шо устро­ен­но­го обще­ства. (46) Пото­му-то, по сло­вам Ари­сто­те­ля, сици­лий­цы Корак и Тисий (а сици­лий­цы — народ изо­бре­та­тель­ный и опыт­ный в спо­рах) впер­вые соста­ви­ли тео­рию и пра­ви­ла судеб­но­го крас­но­ре­чия имен­но тогда, когда из Сици­лии были изгна­ны тиран­ны, и в судах после дол­го­го пере­ры­ва воз­об­но­ви­лись част­ные про­цес­сы. А до это­го никто обыч­но не поль­зо­вал­ся ни мето­дом, ни тео­ри­ей и лишь ста­ра­лись изла­гать дело точ­но и по поряд­ку. Рас­суж­де­ния на самые зна­ме­ни­тые темы, кото­рые теперь назы­ва­ют­ся «общи­ми места­ми», впер­вые соста­вил и напи­сал Про­та­гор; (47) то же самое сде­лал и Гор­гий, сочи­нив похва­лу и пори­ца­ние на одни и те же пред­ме­ты, так как глав­ным в ора­то­ре он счи­тал уме­ние воз­вы­сить любую вещь похва­лой и вновь низ­верг­нуть пори­ца­ни­ем. Несколь­ко подоб­ных про­из­веде­ний напи­сал и Анти­фонт Рам­нунт­ский — тот самый, кото­рый, по надеж­но­му свиде­тель­ству Фукидида, всех на све­те пре­взо­шел, защи­щая себя в суде по уго­лов­но­му делу. (48) Лисий тоже спер­ва заяв­лял, что пре­по­да­ет тео­рию крас­но­ре­чия; но когда он увидел, что Фео­дор Визан­тий­ский в тео­рии иску­сен, а в речах бес­цве­тен, то отверг тео­рию и стал попро­сту сочи­нять речи для под­за­щит­ных. Исо­крат же, напро­тив, сна­ча­ла отри­цал суще­ст­во­ва­ние тео­рии и писал речи для под­за­щит­ных, чтобы те их про­из­но­си­ли в суде; но так как его само­го часто при­вле­ка­ли к суду буд­то бы за нару­ше­ние зако­на, запре­щаю­ще­го обма­ны­вать суд, то он пере­стал писать речи для дру­гих и цели­ком обра­тил­ся к состав­ле­нию тео­ре­ти­че­ских руко­водств. 13. (49) Таким-то обра­зом и появи­лись ора­то­ры в Гре­ции, и тако­вы были там источ­ни­ки крас­но­ре­чия — очень древ­ние по наше­му сче­ту лет и совсем недав­ние — по их соб­ст­вен­но­му. Ведь к тому вре­ме­ни, как государ­ство афи­нян ста­ло наслаж­дать­ся искус­ст­вом речи, на сче­ту его было уже мно­го досто­па­мят­ных дея­ний как воен­ных, так и мир­ных.

В самом деле, страсть к крас­но­ре­чию не была общей для всей Гре­ции; ею отли­ча­лись толь­ко Афи­ны. (50) Кто может назвать хоть одно­го ора­то­ра того вре­ме­ни родом из Аргоса, из Корин­фа или из Фив? Самое боль­шее, мож­но пред­по­ло­жить, что в какой-то мере ора­то­ром был Эпа­ми­нонд, чело­век уче­ный. Что же каса­ет­ся Лакеде­мо­на, то до самых наших дней я не слы­шал ни об одном ора­то­ре оттуда. Даже Мене­лай, по сло­вам Гоме­ра, гово­рил при­ят­но, но мало; крат­кость же быва­ет хоро­ша лишь ино­гда и не всюду, а для все­го крас­но­ре­чия в целом крат­кость не досто­ин­ство. (51) Были, конеч­но, у крас­но­ре­чия страст­ные при­вер­жен­цы и за пре­де­ла­ми Гре­ции, и огром­ные поче­сти, возда­вае­мые за ора­тор­ские заслу­ги, покры­ва­ли имя ора­то­ра гром­кой сла­вой. Поэто­му, когда крас­но­ре­чие вышло из Пирея, оно обо­шло все ост­ро­ва и совер­ши­ло стран­ст­вие по всей Азии, да так, что запят­на­ло себя чужи­ми нра­ва­ми, рас­те­ря­ло всю здо­ро­вую чистоту атти­че­ской речи и почти утра­ти­ло дар сло­ва. Отсюда пошли ора­то­ры-ази­ан­цы, кото­рых сле­ду­ет пори­цать не за вооб­ра­же­ние и изоби­лие, а за то, что они гово­рят недо­ста­точ­но сжа­то и слиш­ком мно­го­слов­но. (52) Речь родо­с­цев чище и боль­ше похо­жа на атти­че­скую. Но доста­точ­но о гре­ках: ведь я и так уж наго­во­рил, пожа­луй, мно­го лиш­не­го.

—Лиш­не­го или не лиш­не­го, не берусь судить, — ска­зал Брут, — но, во вся­ком слу­чае, очень инте­рес­но­го для меня, так что рас­сказ пока­зал­ся мне не толь­ко не длин­ным, но даже коро­че, чем бы я хотел.

[Древ­ней­шие рим­ские ора­то­ры до Като­на. Цетег.] — Пре­крас­но, — ска­зал я. — Но вер­нем­ся к нашим соб­ст­вен­ным ора­то­рам. (53) О них труд­но узнать боль­ше, чем поз­во­ля­ют дога­дать­ся исто­ри­че­ские памят­ни­ки. 14. Дей­ст­ви­тель­но, вряд ли мож­но сомне­вать­ся в сооб­ра­зи­тель­но­сти и ода­рен­но­сти Луция Бру­та, родо­на­чаль­ни­ка ваше­го знат­но­го рода. Он так тон­ко и ост­ро­ум­но раз­га­дал изре­че­ние ора­ку­ла о поце­луе, пред­на­зна­чен­ном мате­ри; он умел скры­вать глу­бо­чай­ший ум под мас­кой глу­по­сти; он изгнал могу­ще­ст­вен­ней­ше­го царя, сына слав­ней­ше­го из царей, и вве­рил осво­бож­ден­ное от веч­но­го дес­по­тиз­ма государ­ство вла­сти еже­год­ных выбор­ных маги­ст­ра­тов, зако­нам и суду; он отнял власть у сво­его това­ри­ща, чтобы уни­что­жить в государ­стве самую память об име­ни царя; и, конеч­но, он не смог бы это­го сде­лать, если бы не дей­ст­во­ва­ла на рим­лян сила его крас­но­ре­чия. (54) Далее мы видим, что через несколь­ко лет после изгна­ния царей, когда народ ушел из Рима на берег Анио за три мили от горо­да и занял гору, кото­рая полу­чи­ла назва­ние Свя­щен­ной, тогда дик­та­тор Марк Вале­рий усми­рил раздо­ры с помо­щью сво­его крас­но­ре­чия и заслу­жил этим огром­ней­шие поче­сти: имен­но за это он пер­вый полу­чил про­зви­ще Вели­ко­го. Я не сомне­ва­юсь, что и Луций Вале­рий Потит был не слаб в крас­но­ре­чии, так как он после нена­вист­ных децем­ви­ров сво­и­ми зако­на­ми и реча­ми на сход­ках усми­рил народ, взбун­то­вав­ший­ся про­тив сена­та. (55) Мож­но дога­ды­вать­ся, что речист был и Аппий Клав­дий, кото­рый отго­во­рил от мира с Пирром уже склон­ный к это­му сенат; и Гай Фаб­ри­ций, так как он был отправ­лен к Пир­ру послом, чтобы дого­во­рить­ся о выку­пе плен­ных; и Тибе­рий Корун­ка­ний, о боль­шом даро­ва­нии кото­ро­го мож­но судить по запис­кам пон­ти­фи­ков; и народ­ный три­бун Маний Курий, кото­рый взял верх даже над речи­стым Аппи­ем Цеком: когда тот в долж­но­сти интеррек­са, вопре­ки зако­нам, отверг в народ­ном собра­нии кон­су­ла из пле­бе­ев, Курий при­нудил сенат зара­нее одоб­рить это избра­ние — для того вре­ме­ни, когда зако­на Мения еще не суще­ст­во­ва­ло, это было огром­ным дости­же­ни­ем. (56) Мож­но подо­зре­вать даро­ва­ние и у Мар­ка Попи­лия: одна­жды в его кон­суль­ство, когда он в сане жре­ца Кар­мен­ты совер­шал пуб­лич­ное жерт­во­при­но­ше­ние, его изве­сти­ли о бун­те пле­бе­ев про­тив сена­та, и он, как был, в жре­че­ском оде­я­нии, явил­ся на сход­ку и усми­рил сму­ту не толь­ко силой сво­его авто­ри­те­та, но и силой речи. Но чтобы все назван­ные лица счи­та­лись ора­то­ра­ми или чтобы крас­но­ре­чие вооб­ще было тогда в цене, об этом, насколь­ко я пом­ню, я нико­гда ниче­го не читал, и в сво­их пред­по­ло­же­ни­ях исхо­жу толь­ко из дога­док.

(57) Гово­рят так­же, что бла­го­да­ря крас­но­ре­чию боль­шое вли­я­ние на народ имел Гай Фла­ми­ний — тот, кото­рый, будучи народ­ным три­бу­ном, внес зако­но­про­ект о разде­ле галль­ских и пицен­ских земель и кото­рый погиб при Тра­зи­мен­ском озе­ре в свое кон­суль­ство. Квинт Мак­сим Верру­коз так­же слыл ора­то­ром в эту самую пору, как и тот Квинт Метелл, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Луци­ем Вету­ри­ем Фило­ном во вре­мя вто­рой Пуни­че­ской вой­ны. 15. Но пер­вый, о ком дей­ст­ви­тель­но извест­но и памят­но, что он и был крас­но­ре­чи­вым чело­ве­ком и счи­тал­ся тако­вым, — это Марк Кор­не­лий Цетег, о крас­но­ре­чии кото­ро­го гово­рит Квинт Энний; по-мое­му, Эннию в этом мож­но пове­рить, так как он слы­шал его сам, а напи­сал о нем после его смер­ти, так что не при­хо­дит­ся подо­зре­вать, что он солгал ради друж­бы. (58) Вот как ска­за­но у него об этом в девя­той (если не оши­ба­юсь) кни­ге «Лето­пи­си»:

Ста­ло быть, Энний и ора­то­ром его назы­ва­ет, и наде­ля­ет даром слад­кой речи — досто­ин­ст­вом, кото­рое даже и теперь встре­ча­ет­ся дале­ко не у мно­гих, так как неко­то­рые ора­то­ры уже не гово­рят, а лают. Но вот, конеч­но, самая боль­шая похва­ла крас­но­ре­чию:

(59) Это, дей­ст­ви­тель­но, прав­да. Ибо если кра­са чело­ве­ка — даро­ва­ние, то цвет само­го даро­ва­ния — крас­но­ре­чие; чело­ве­ка, наде­лен­но­го этим даром, спра­вед­ли­во назы­ва­ли тогда кра­сой рим­ско­го наро­да и «душою Сва­ды». «Сва­дою» Энний зовет ту боги­ню, кото­рую гре­ки име­ну­ют «Пей­фо», слу­жи­тель кото­рой — ора­тор; ее-то душа, по его сло­вам, и жила в Цете­ге, как Эвпо­лид напи­сал, что эта боги­ня оби­та­ла на устах Перик­ла, так Энний ска­зал, что наш ора­тор был ее душой. (60) Этот Цетег был кон­су­лом вме­сте с Пуб­ли­ем Туди­та­ном во вто­рую Пуни­че­скую вой­ну, а кве­сто­ром в их кон­суль­ство был Марк Катон, как раз за сто сорок лет до мое­го кон­суль­ства. И если бы не это един­ст­вен­ное свиде­тель­ство Энния, вре­мя пре­да­ло бы забве­нию дар Цете­га, как это слу­чи­лось, быть может, со мно­ги­ми дру­ги­ми. Каким был в то вре­мя язык, мож­но понять по сочи­не­ни­ям Невия, пото­му что Невий, по свиде­тель­ству ста­рин­ных запи­сей, умер как раз в это кон­суль­ство; прав­да, наш друг Варрон, кро­пот­ли­вей­ший иссле­до­ва­тель древ­но­сти, пола­га­ет, что это ошиб­ка, и немно­го про­дле­ва­ет жизнь Невия, исхо­дя из того, что Плавт умер целых два­дцать лет спу­стя, в кон­суль­ство Пуб­лия Клав­дия и Луция Пор­ция, когда Катон был цен­зо­ром.

[Катон Стар­ший.] (61) Таким обра­зом, сле­дую­щим за Цете­гом по вре­ме­ни был Катон, кото­рый стал кон­су­лом через девять лет после него. Мы счи­та­ем Като­на очень древним писа­те­лем, хотя он умер в кон­суль­ство Луция Мар­ция и Мания Мани­лия, все­го лишь за восемь­де­сят шесть лет до мое­го кон­суль­ства. 16. Дело в том, что ни от како­го более древ­не­го ора­то­ра не сохра­ни­лось речей, заслу­жи­ваю­щих упо­ми­на­ния, — ведь навряд ли кому-нибудь еще нра­вит­ся речь Аппия Цека о Пир­ре, кото­рую я назы­вал, или неко­то­рые похваль­ные сло­ва по умер­шим. (62) Эти-то речи, конеч­но, сохра­ни­лись, посколь­ку их как дра­го­цен­ное вос­по­ми­на­ние сбе­ре­га­ют сами семьи — и для того, чтобы исполь­зо­вать, если умрет еще кто-то из чле­нов семьи, и для того, чтобы похва­стать­ся знат­ным про­ис­хож­де­ни­ем. Из-за этих похваль­ных слов даже наша исто­рия пол­на оши­бок, так как в них напи­са­но мно­гое, чего и не было: и вымыш­лен­ные три­ум­фы, и мно­го­чис­лен­ные кон­суль­ства, и даже мни­мое род­ство: напри­мер, гово­рит­ся о пере­хо­де пред­ка из пат­ри­ци­ев в пле­беи, когда люди низ­ко­го про­ис­хож­де­ния про­из­во­дят себя от знат­но­го рода, нося­ще­го то же имя, — вот как если бы я ска­зал, буд­то про­ис­хо­жу от пат­ри­ция Мания Тул­лия, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Сер­ви­ем Суль­пи­ци­ем на деся­тый год после изгна­ния царей.

(63) Катон же про­из­нес речей очень мно­го, пожа­луй, не мень­ше, чем афи­ня­нин Лисий, кото­рый, как кажет­ся, был самым пло­до­ви­тым из ора­то­ров. (Я назы­ваю Лисия афи­ня­ни­ном, так как он заве­до­мо родил­ся и умер в Афи­нах, и жил там как пол­но­прав­ный граж­да­нин, несмот­ря на то, что Тимей, слов­но во испол­не­ние зако­на Лици­ния и Муция, тре­бу­ет отдать его Сира­ку­зам.) Меж­ду Лиси­ем и Като­ном име­ет­ся даже неко­то­рое внут­рен­нее сход­ство: оба они отли­ча­ют­ся тон­ко­стью, изя­ще­ст­вом, ост­ро­уми­ем, крат­ко­стью. Но гре­че­ско­му ора­то­ру выпа­ла куда более гром­кая сла­ва: (64) он име­ет вер­ных при­вер­жен­цев, кото­рые пред­по­чи­та­ют строй­ность тела пол­но­те и пле­ня­ют­ся даже худо­бой, если толь­ко она не в ущерб здо­ро­вью. Впро­чем, в Лисии часто чув­ст­ву­ют­ся и муску­лы, да такие, что силою нико­му не усту­пят; но в целом он, конеч­но, сухо­ват. И все-таки у него есть поклон­ни­ки, кото­рым очень нра­вит­ся имен­но эта его про­стота. 17. (65) А Като­на раз­ве хоть кто-нибудь из нынеш­них ора­то­ров чита­ет? Кто его вооб­ще зна­ет? А ведь какой это был чело­век, о боги! Я уже не гово­рю, какой он был граж­да­нин, сена­тор или пол­ко­во­дец, — здесь идет речь толь­ко об ора­то­ре. Но и здесь, кто был вну­ши­тель­нее, чем он, в похва­ле, язви­тель­нее — в пори­ца­нии, ост­ро­ум­нее — в изре­че­ни­ях, яснее — в изло­же­нии и рас­суж­де­нии? Более чем сто пять­де­сят его речей, кото­рые я обна­ру­жил до сих пор и про­чел, пол­ны бле­стя­щих выра­же­ний и мыс­лей. Выбе­ри из них места, достой­ные осо­бо­го вни­ма­ния и похва­лы, — и в них най­дут­ся все досто­ин­ства ора­тор­ско­го искус­ства. (66) А его «Нача­ла»? Раз­ве они не содер­жат все цве­ты и все укра­ше­ния крас­но­ре­чия? Ему недо­ста­ет толь­ко почи­та­те­лей, как задол­го до него их недо­ста­ва­ло Фили­сту Сира­куз­ско­му и само­му Фукидиду. Ибо как тогда чрез­мер­но воз­вы­шен­ный слог Фео­пом­па затмил их сжа­тую, ино­гда недо­ста­точ­но понят­ную из-за крат­ко­сти и вели­ко­го глу­бо­ко­мыс­лия речь (и как Лисия затмил Демо­сфен), так у нас пре­уве­ли­чен­но при­под­ня­тая речь после­дую­щих ора­то­ров, подоб­но слиш­ком высо­ко­му зда­нию, засло­ни­ла от потом­ков весь блеск Като­на.

(67) В том-то и состо­ит неве­же­ство наших, что они, вос­хи­ща­ясь гре­че­ской ста­ри­ной и про­стотой, кото­рую они назы­ва­ют атти­че­ской, не заме­ча­ют тех же досто­инств у Като­на. Они хотят быть Гипе­рида­ми и Лиси­я­ми! (68) В доб­рый час; но поче­му не Като­на­ми? Гово­рят, что им по душе атти­че­ский род крас­но­ре­чия. Что ж, это разум­но. Ах, если бы они при этом под­ра­жа­ли не толь­ко ске­ле­ту, но и пло­ти! Конеч­но, мы при­зна­тель­ны им и за одно доб­рое наме­ре­ние. Толь­ко откуда взя­лась эта любовь к Лисию и Гипе­риду в то вре­мя, как никто не зна­ет Като­на? Да, язык его сей­час уста­рел, и сло­ва иной раз режут слух. Но ведь тогда так гово­ри­ли! Изме­ни то, чего он не мог тогда изме­нить, добавь ритм, и те же самые сло­ва сло­жи и свя­жи друг с дру­гом так, чтобы речь была более склад­ной, чего даже ста­рин­ные гре­ки не дела­ли, и тебе неко­го будет поста­вить рядом с Като­ном. (69) Гре­ки счи­та­ют укра­ше­ни­ем речи пере­нос­ные выра­же­ния, кото­рые они назы­ва­ют «тро­па­ми», и такие обо­роты мыс­ли и речи, кото­рые у них назы­ва­ют­ся «фигу­ра­ми», — ты пред­ста­вить не можешь, как обиль­но была усе­я­на речь Като­на укра­ше­ни­я­ми того и дру­го­го рода! 18. Я знаю, конеч­но, что при всем том она еще недо­ста­точ­но отде­ла­на и остав­ля­ет желать луч­ше­го; но труд­но и ждать ино­го, так как он, без сомне­ния, по нашей исто­ри­че­ской мер­ке настоль­ко древ­ний ора­тор, что до него никто не оста­вил речей, заслу­жи­ваю­щих чте­ния.

Одна­ко ведь, если не в крас­но­ре­чии, то в дру­гих искус­ствах ста­ри­на поль­зу­ет­ся очень боль­шим поче­том! (70) В самом деле, какой зна­ток этих мень­ших искусств не пони­ма­ет, что ста­туи Кана­ха выглядят слиш­ком засты­лы­ми и поэто­му недо­ста­точ­но прав­до­по­доб­ны; ста­туи Кала­мида еще тяже­ло­вес­ны, но уже несколь­ко искус­ней; ста­туи Миро­на тоже еще не совсем точ­но пере­да­ют при­ро­ду, но уже могут быть назва­ны пре­крас­ны­ми; а еще пре­крас­нее ста­туи Поли­кле­та, дости­гаю­щие, на мой взгляд, уже пол­но­го совер­шен­ства. То же самое в живо­пи­си: у Зевк­си­са, Полиг­нота, Тиман­фа и дру­гих худож­ни­ков, кото­рые исполь­зу­ют лишь четы­ре крас­ки, мы хва­лим толь­ко рису­нок и чистоту линий; но у Аэти­о­на, Нико­ма­ха, Прото­ге­на, Апел­ле­са совер­шен­но уже всё без исклю­че­ния. (71) И я уве­рен, что то же самое про­ис­хо­дит со все­ми дру­ги­ми искус­ства­ми: толь­ко что воз­ник­шее не может быть совер­шен­ным. Мож­но не сомне­вать­ся, что и до Гоме­ра были поэты: это вид­но по тем пес­ням, кото­рые поют­ся у него на пирах у феа­ков и у жени­хов.

А где наши ран­ние сти­хи,

Энний с пол­ным пра­вом гор­до гово­рит сам о себе:

Так дело и обсто­я­ло. Ведь ни латин­ская «Одис­сея», похо­жая на созда­ния Деда­ла, ни дра­мы Ливия недо­стой­ны того, чтобы их пере­чи­ты­вать. (72) А этот Ливий был пер­вый, кто в Риме поста­вил на сцене дра­му, и это было еще за год до рож­де­ния Энния, в кон­суль­ство Гая Клав­дия, сына Цека, и Мар­ка Туди­та­на, в пять­сот соро­ко­вом году от осно­ва­ния горо­да, по сче­ту того источ­ни­ка, кото­ро­му я сле­дую. Ого­ва­ри­ваю это, ибо писа­те­ли рас­хо­дят­ся в опре­де­ле­нии этой даты. Акций, напри­мер, утвер­ждал, буд­то Ливий был взят в плен в Тарен­те Квин­том Мак­си­мом в пятое его кон­суль­ство (то есть на трид­цать лет позд­нее того вре­ме­ни, кото­рое Аттик и древ­ние ком­мен­та­то­ры упо­ми­на­ют как год поста­нов­ки пер­вой пье­сы Ливия), (73) а дра­му свою поста­вил еще один­на­дцать лет спу­стя, в кон­суль­ство Гая Кор­не­лия и Квин­та Мину­ция, на играх Ювен­ты, кото­рые Сали­на­тор устро­ил в честь сра­же­ния у Сены. Здесь Акций очень силь­но оши­бал­ся, так как при этих кон­су­лах Эннию было уже сорок лет от роду; а если бы Ливий был его ровес­ни­ком, то ока­за­лось бы, что он, пер­вый поста­вив­ший дра­му, высту­пил позд­нее тех, кто до этих кон­су­лов поста­вил уже мно­го пьес, то есть, Плав­та и Невия. 19. (74) Если этот вопрос, Брут, пока­жет­ся тебе посто­рон­ним для нашей беседы, — вини за это Атти­ка: это он зажег меня стра­стью к изу­че­нию дат жиз­ни зна­ме­ни­тых людей и после­до­ва­тель­но­сти их поко­ле­ний.

—Напро­тив, — ска­зал Брут, — мне очень нра­вят­ся подоб­но­го рода хро­но­ло­ги­че­ские рас­сле­до­ва­ния, и я счи­таю, что такая точ­ность вполне соот­вет­ст­ву­ет тво­ей цели — рас­пре­де­лить ора­то­ров род за родом, в после­до­ва­тель­но­сти вре­мен.

—(75) Имен­но так, Брут, — ска­зал я. — О, если бы сохра­ни­лись пес­ни, кото­рые, по сло­вам Като­на в его «Нача­лах», за мно­го веков до него пелись на пирах во сла­ву зна­ме­ни­тых мужей! Одна­ко даже «Пуни­че­ская вой­на» того поэта, кото­ро­го Энний при­чис­лял к ска­зи­те­лям и фав­нам, нра­вит­ся нам не мень­ше, чем про­из­веде­ния Миро­на. (76) Энний, конеч­но, был совер­шен­нее. Но поче­му же тогда, вся­че­ски пока­зы­вая свое пре­зре­ние к Невию, он в сво­ем повест­во­ва­нии о всех рим­ских вой­нах про­пус­ка­ет имен­но эту, первую Пуни­че­скую, такую жесто­кую вой­ну? Он сам же и отве­ча­ет, поче­му он это дела­ет:

гово­рит он. Да, дей­ст­ви­тель­но, и писа­ли бле­стя­ще, хотя и не так глад­ко, как ты. Ты сам, долж­но быть, того же мне­ния, так как мно­гое у него заим­ст­во­вал — заим­ст­во­вал, если сде­лал это явно, а если тай­но — то украл.

[Совре­мен­ни­ки Като­на.] (77) Стар­ши­ми совре­мен­ни­ка­ми Като­на были Гай Фла­ми­ний, Гай Варрон, Квинт Мак­сим, Квинт Метелл, Пуб­лий Лен­тул и Пуб­лий Красс, кото­рый был кон­су­лом вме­сте со Сци­пи­о­ном Афри­кан­ским Стар­шим. Сам Сци­пи­он, как извест­но, был тоже не лишен дара речи. Что же каса­ет­ся его сына, кото­рый усы­но­вил млад­ше­го Сци­пи­о­на, сына Пав­ла, то он, будь он креп­ко­го здо­ро­вья, счи­тал­ся бы даже одним из пер­вых ора­то­ров: об этом гово­рят его неболь­шие речи и отры­вок из рим­ской исто­рии, напи­сан­ный по-гре­че­ски очень при­ят­ным сло­гом. 20. (78) К тому же поко­ле­нию при­над­ле­жал и Секст Элий, не толь­ко луч­ший зна­ток граж­дан­ско­го пра­ва, но и опыт­ный ора­тор.

Из более моло­дых тогда выде­лял­ся Гай Суль­пи­ций Галл, глуб­же всех из рим­ской зна­ти изу­чив­ший гре­че­скую лите­ра­ту­ру; он так­же счи­тал­ся ора­то­ром, да и во всем отли­чал­ся тон­ким вку­сом и любо­вью к кра­со­те. Обыч­ная речь ста­ла тогда уже более гиб­кой и при­об­ре­ла даже неко­то­рый блеск. На играх в честь Апол­ло­на, устро­ен­ных Гал­лом в его пре­тор­ство, Энний поста­вил свою тра­гедию «Фиест» и в тот же год, в кон­суль­ство Квин­та Мар­ция и Гнея Сер­ви­лия, умер. (79) Тогда же жил и Тибе­рий Гракх, сын Пуб­лия, кото­рый был два­жды кон­су­лом и цен­зо­ром; суще­ст­ву­ет речь, напи­сан­ная по-гре­че­ски, кото­рую он про­из­нес перед родос­ца­ми; извест­но, что он был граж­да­нин вли­я­тель­ный и крас­но­ре­чи­вый. Сци­пи­он Нази­ка, про­зван­ный Разум­ным, два­жды кон­сул и цен­зор, сын того Сци­пи­о­на, кото­рый при­ни­мал свя­ты­ни Вели­кой Мате­ри, так­же счи­тал­ся крас­но­ре­чи­вым чело­ве­ком. То же гово­рят и о Луции Лен­ту­ле, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Гаем Фигу­лом. Не был лишен дара речи и Квинт Ноби­ли­ор, сын Мар­ка, по жела­нию отца с дет­ства серь­ез­но изу­чав­ший сло­вес­ность. Это он в сане три­ум­ви­ра осно­вал коло­нию и наде­лил пра­вом рим­ско­го граж­дан­ства Квин­та Энния, вое­вав­ше­го с его отцом в Это­лии. Доволь­но крас­но­ре­чив был и Тит Анний Луск, кол­ле­га Квин­та Фуль­вия по кон­су­ла­ту. (80) Да и Луцию Пав­лу, отцу Афри­ка­на, так­же не состав­ля­ло труда под­дер­жи­вать крас­но­ре­чи­ем свое поло­же­ние пер­во­го граж­да­ни­на.

Но уже при жиз­ни Като­на (а он скон­чал­ся вось­ми­де­ся­ти пяти лет от роду, и в самый год смер­ти про­из­нес перед наро­дом с вели­чай­шей страст­но­стью речь про­тив Сер­вия Галь­бы, кото­рую даже оста­вил запи­сан­ною), но, повто­ряю, уже при его жиз­ни рас­цве­ла целая поросль еще более моло­дых ора­то­ров. 21. (81) В самом деле, кон­сул Авл Аль­бин, напи­сав­ший исто­рию по-гре­че­ски, был и обра­зо­ван и речист; где-то рядом с ним зани­ма­ют место Сер­вий Фуль­вий и Сер­вий Фабий Пик­тор, хоро­ший зна­ток и пра­ва, и лите­ра­ту­ры, и древ­но­сти; почти теми же досто­ин­ства­ми отли­чал­ся и Квинт Фабий Лабе­он. Квинт Метелл, четы­ре сына кото­ро­го были кон­су­ла­ми, тоже счи­тал­ся одним из самых крас­но­ре­чи­вых людей сво­его вре­ме­ни. Он высту­пал в защи­ту Луция Кот­ты от обви­не­ний Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го; сохра­ни­лись и дру­гие его речи, сре­ди них — речь про­тив Тибе­рия Грак­ха, кото­рую Фан­ний при­во­дит в сво­ей «Лето­пи­си». (82) Да и сам Луций Кот­та счи­тал­ся не послед­ним из ора­то­ров-крюч­котво­ров.

[Сци­пи­он Млад­ший, Лелий и Галь­ба.] Но по-насто­я­ще­му крас­но­ре­чи­вы в сво­ем поко­ле­нии были Гай Лелий и Пуб­лий Афри­кан. Суще­ст­ву­ют их речи, по кото­рым мож­но судить об их ора­тор­ском даро­ва­нии. А из тех, кто по воз­рас­ту был чуть-чуть их стар­ше, бес­спор­но, более всех выде­лял­ся сво­им крас­но­ре­чи­ем Сер­вий Галь­ба. Имен­но он пер­вый из рим­лян стал при­ме­нять в речи осо­бые, свой­ст­вен­ные ора­то­рам, при­е­мы: отсту­пал ради кра­соты от глав­ной темы, оча­ро­вы­вал слу­ша­те­лей, вол­но­вал их, вда­вал­ся в рас­про­стра­не­ния, вызы­вал состра­да­ние, исполь­зо­вал общие места. Но хотя и извест­но, что он был выдаю­щим­ся ора­то­ром сво­его вре­ме­ни, речи его поче­му-то выглядят суше и отда­ют ста­ри­ной силь­нее, чем речи Лелия и Сци­пи­о­на или даже само­го Като­на; досто­ин­ства их поблек­ли настоль­ко, что они уже едва замет­ны.

(83) Что же каса­ет­ся Лелия и Сци­пи­о­на, то хотя мол­ва и наде­ля­ет боль­шим талан­том их обо­их, одна­ко ора­тор­ская сла­ва ярче была у Лелия. Но, с дру­гой сто­ро­ны, даже речь Лелия о кол­ле­ги­ях не луч­ше любой из мно­го­чис­лен­ных речей Сци­пи­о­на. Конеч­но, нет ниче­го при­ят­нее этой речи Лелия, и невоз­мож­но о делах свя­щен­ных гово­рить воз­вы­шен­ней, одна­ко слог Лелия здесь еще более ста­ро­мо­ден и неот­де­лан, чем слог Сци­пи­о­на. Дело в том, что в крас­но­ре­чии суще­ст­ву­ют раз­лич­ные вку­сы, и Лелий, на мой взгляд, был боль­шим люби­те­лем древ­но­сти и охот­но поль­зо­вал­ся сло­ва­ми уже несколь­ко уста­рев­ши­ми. (84) Но не в обы­чае людей при­зна­вать пре­вос­ход­ство одно­го и того же чело­ве­ка сра­зу на мно­гих попри­щах. Поэто­му, как они реши­ли, что никто не может срав­нять­ся с Афри­ка­ном в воин­ской сла­ве (хотя мы зна­ем, что и Лелий отли­чил­ся в войне с Вири­а­том), так по талан­ту, обра­зо­ва­нию, крас­но­ре­чию и даже по уму им угод­но отда­вать пер­вен­ство Лелию, хотя и тот и дру­гой были достой­ны пер­во­го места. И мне кажет­ся, что не толь­ко дру­гие, но и они сами, с вза­им­но­го согла­сия, разде­ля­ли такое мне­ние о самих себе. (85) В то вре­мя вооб­ще суще­ст­во­вал достой­ный чело­ве­ка обы­чай, все­гда отлич­ный, а в нашем деле осо­бен­но бла­го­род­ный, — люди, не чинясь, возда­ва­ли каж­до­му долж­ное.

22. Я еще пом­ню исто­рию, кото­рую я слы­шал в Смирне от Рути­лия Руфа, о том, как во вре­ме­на его ран­ней моло­до­сти сенат пору­чил кон­су­лам (если я не оши­ба­юсь, Пуб­лию Сци­пи­о­ну и Деци­му Бру­ту) рас­сле­до­вать очень серь­ез­ное и непри­ят­ное дело. Когда про­изо­шло убий­ство в Силь­ском лесу, жерт­вой кото­ро­го погиб­ли извест­ные люди, и обви­не­ние было предъ­яв­ле­но рабам, а отча­сти и сво­бод­ным слу­жа­щим того сооб­ще­ства, кото­рое арен­до­ва­ло дег­тяр­ню у цен­зо­ров Пуб­лия Кор­не­лия и Луция Мум­мия, то сенат пору­чил кон­су­лам рас­сле­до­вать это дело и выне­сти реше­ние. (86) На суде арен­да­то­ров защи­щал Лелий, по сво­е­му обык­но­ве­нию, очень тща­тель­но и изящ­но. Одна­ко, выслу­шав дело, кон­су­лы рас­по­ряди­лись про­дол­жать след­ст­вие^[4]. Через несколь­ко дней Лелий высту­пил вновь, гово­рил еще луч­ше, еще ста­ра­тель­нее, но вновь кон­су­лы таким же обра­зом отло­жи­ли дело. Когда после это­го под­опеч­ные Лелия про­во­жа­ли его домой, выра­жая ему бла­го­дар­ность и умо­ляя не отка­зы­вать­ся от уси­лий в их защи­ту, Лелий ска­зал им сле­дую­щее: то, что он сде­лал, он сде­лал из ува­же­ния к ним со всем усер­ди­ем и ста­ра­ни­ем; но, по его мне­нию, Сер­вий Галь­ба мог бы защи­щать их дело с еще боль­шей силой и убеди­тель­но­стью, так как он уме­ет гово­рить живее и горя­чее. И тогда арен­да­то­ры по сове­ту Лелия пере­да­ли дело Галь­бе. (87) Тот, посколь­ку он дол­жен был насле­до­вать тако­му чело­ве­ку, как Лелий, при­нял дело с опас­кой и не без коле­ба­ний. От отсроч­ки у него оста­вал­ся толь­ко один день, кото­рый он цели­ком посвя­тил изу­че­нию дела и состав­ле­нию речи. А когда настал день суда, и Рути­лий по прось­бе под­за­щит­ных при­шел утром к Галь­бе домой, чтобы напом­нить ему о деле и про­во­дить в суд к назна­чен­но­му вре­ме­ни, он увидел, что Галь­ба, уда­лив всех, уеди­нил­ся в отда­лен­ной ком­на­те вме­сте со сво­и­ми пис­ца­ми, кото­рым он любил дик­то­вать одно­вре­мен­но раз­лич­ные вещи, одним — одно, дру­гим — дру­гое, и работал там над речью до тех пор, пока ему не сооб­щи­ли, что кон­су­лы уже в суде и пора идти. Тогда он вышел в зал с таким пылаю­щим лицом и свер­каю­щи­ми гла­за­ми, что каза­лось, буд­то он толь­ко что вел дело, а не гото­вил­ся к нему. (88) Рути­лий добав­лял так­же, что не слу­чай­но, по его мне­нию, вышед­шие вслед за Галь­бой пис­цы име­ли вко­нец изму­чен­ный вид: отсюда лег­ко было пред­ста­вить, насколь­ко Галь­ба был горяч и стра­стен не толь­ко тогда, когда высту­пал с речью, но и когда обду­мы­вал ее. Что тут еще ска­зать? В обста­нов­ке напря­жен­но­го ожи­да­ния, перед мно­го­чис­лен­ны­ми слу­ша­те­ля­ми, в при­сут­ст­вии само­го Лелия, Галь­ба про­из­нес свою речь с такой силой и вну­ши­тель­но­стью, что каж­дый ее раздел закан­чи­вал­ся под шум руко­плес­ка­ний. Таким обра­зом, после мно­го­крат­ных и тро­га­тель­ных при­зы­вов к мило­сер­дию арен­да­то­ры в тот день были оправ­да­ны при все­об­щем одоб­ре­нии.

23. (89) Из это­го рас­ска­за Рути­лия мож­но заклю­чить, что ора­тор дол­жен вла­деть дву­мя основ­ны­ми досто­ин­ства­ми: во-пер­вых, уме­ни­ем убеж­дать точ­ны­ми дово­да­ми, а во-вто­рых, вол­но­вать души слу­ша­те­лей вну­ши­тель­ной и дей­ст­вен­ной речью; и гораздо важ­нее быва­ет вооду­ше­вить судью, чем убедить его. Изя­ще­ство дово­дов было у Лелия, сила стра­сти — у Галь­бы. Эта сила полу­чи­ла свое пол­ное при­зна­ние осо­бен­но тогда, когда в быт­ность свою пре­то­ром Галь­ба при­ка­зал (веро­лом­но, как пола­га­ли) пере­бить лузи­та­нов, а в ответ на это три­бун Луций Либон, воз­буж­дая народ, высту­пил с зако­но­про­ек­том, направ­лен­ным про­тив Галь­бы; сам Марк Катон, глу­бо­кий ста­рик, как я уже гово­рил, про­из­нес тогда про­тив Галь­бы, опи­ра­ясь на этот зако­но­про­ект, длин­ную речь, кото­рую потом вклю­чил в свои «Нача­ла» за счи­та­ные меся­цы и дни до сво­ей смер­ти. (90) Галь­ба ниче­го не воз­ра­жал на обви­не­ния, толь­ко умо­лял рим­ский народ о снис­хож­де­нии и со сле­за­ми на гла­зах пору­чал его заботам сво­их детей, а так­же сына Гая Гал­ла; при­сут­ст­вие это­го сироты и его сле­зы вызва­ли необык­но­вен­ное сочув­ст­вие, так как была еще све­жа память о его зна­ме­ни­том отце. И этим Галь­ба, по сло­вам Като­на, пря­мо-таки спас­ся из огня, вызвав у наро­да состра­да­ние к детям. Впро­чем, как вид­но, и сам Либон не был лишен дара сло­ва, насколь­ко мож­но судить по его речам.

(91) Ска­зав это, я немно­го пере­дох­нул.

—Но уди­ви­тель­но, если Галь­ба обла­дал такой ора­тор­ской силой, то поче­му ее совсем не вид­но в его речах? — спро­сил Брут. — А у тех, от кого вооб­ще ниче­го не оста­лось писа­но­го, мы даже и удив­лять­ся ниче­му не можем.

24. — Есть раз­ни­ца, Брут, — отве­тил я, — меж­ду таким ора­то­ром, кто не пишет совсем, и таким, кто пишет не так хоро­шо, как гово­рит. В самом деле, мы видим, что одни ора­то­ры не пишут ниче­го из-за лени, боясь, как бы к рабо­те на фору­ме не при­ба­вил­ся еще и домаш­ний труд; поэто­му боль­шин­ство их запи­сы­ва­ет речи уже после про­из­не­се­ния, а не для про­из­не­се­ния. (92) Дру­гие не ста­ра­ют­ся совер­шен­ст­во­вать­ся в сво­ем искус­стве, ибо ничто так не совер­шен­ст­ву­ет слог, как пись­мен­ное изло­же­ние. Они не стре­мят­ся оста­вить память о сво­ем талан­те потом­кам, пола­гая, что при­жиз­нен­ной сла­вы с них доста­точ­но и что эта сла­ва будет казать­ся еще боль­ше, если их сочи­не­ния не попа­дут на суд зна­то­ков. Третьи не пишут пото­му, что, по их мне­нию, они гово­рят луч­ше, чем пишут, — обыч­но эти люди очень талант­ли­вые, но недо­ста­точ­но обра­зо­ван­ные, каким был и сам Галь­ба. (93) Когда он гово­рил, его, по-види­мо­му, вос­пла­ме­ня­ла не толь­ко сила даро­ва­ния, но и сила души, а врож­ден­ная страст­ность дела­ла его речь стре­ми­тель­ной, силь­ной и вес­кой; а потом, когда он на досу­ге брал в руки перо, ока­зы­ва­лось, что вдох­но­ве­ние уже утих­ло в этом чело­ве­ке и речь его увя­ла. Это­го не слу­ча­ет­ся с теми, у кого стиль более отто­чен, пото­му что разум нико­гда не остав­ля­ет ора­то­ра, и, пола­га­ясь на него, он может оди­на­ко­во хоро­шо и гово­рить, и писать; а душев­ный жар недол­го­ве­чен — когда он осты­ва­ет, то вся ора­тор­ская мощь исся­ка­ет, и пла­мя гаснет. (94) Вот поче­му нам кажет­ся, что ум Лелия еще живет в его писа­ни­ях, а пыл Галь­бы умер вме­сте с ним.

[Совре­мен­ни­ки Лелия и Галь­бы.] 25. Сре­ди вто­ро­сте­пен­ных ора­то­ров это­го вре­ме­ни были так­же бра­тья Луций и Спу­рий Мум­мии; сохра­ни­лись речи их обо­их. Луций был прост и ста­ро­мо­ден; что же каса­ет­ся Спу­рия, то он был столь же непри­кра­шен, но еще более немно­го­сло­вен, так как обу­чал­ся он у сто­и­ков. Мно­го речей оста­лось от Спу­рия Аль­би­на; есть так­же речи Луция и Гая Авре­ли­ев Оре­стов, кото­рые, по-види­мо­му, поль­зо­ва­лись извест­ным ува­же­ни­ем как ора­то­ры. (95) Пуб­лий Попи­лий так­же был не толь­ко выдаю­щим­ся граж­да­ни­ном, но и непло­хим ора­то­ром; а его сын Гай был уже речист по-насто­я­ще­му. Гай Туди­тан, извест­ный сво­им утон­чен­ным обра­зом жиз­ни и обра­зо­ван­но­стью, сла­вил­ся так­же и изя­ще­ст­вом речи. Таков же был и тот, кто тер­пе­ни­ем ото­мстил за оскорб­ле­ние Тибе­рию Грак­ху, — Марк Окта­вий, граж­да­нин, на ред­кость пре­дан­ный обще­ст­вен­но­му бла­гу. Что же каса­ет­ся Мар­ка Эми­лия Лепида, по про­зви­щу Пор­ци­на, млад­ше­го совре­мен­ни­ка Галь­бы, то он счи­тал­ся вели­чай­шим ора­то­ром и, дей­ст­ви­тель­но, как это вид­но из его речей, умел хоро­шо писать. (96) У него едва ли не впер­вые в латин­ском крас­но­ре­чии появи­лась и зна­ме­ни­тая гре­че­ская плав­ность и пери­о­дич­ность фраз и даже, я бы ска­зал, искус­ное перо. Его посто­ян­ны­ми и усерд­ны­ми слу­ша­те­ля­ми были два моло­дых чело­ве­ка почти одно­го воз­рас­та: Гай Кар­бон и Тибе­рий Гракх, но о них мне еще будет вре­мя пого­во­рить после того как я ска­жу несколь­ко слов о тех, кто постар­ше.

Ора­то­ром, заслу­жи­ваю­щим вни­ма­ния, был в те годы Квинт Пом­пей, чело­век, кото­рый достиг при­зна­ния и выс­ших долж­но­стей исклю­чи­тель­но бла­го­да­ря само­му себе, не опи­ра­ясь ни на какие заслу­ги пред­ков. (97) Тогда же боль­шое вли­я­ние имел Луций Кас­сий, бла­го­да­ря если и не крас­но­ре­чию, то, во вся­ком слу­чае, сло­ву; это был чело­век, люби­мый наро­дом не за мяг­кость, как дру­гие, но имен­но за свою суро­вую стро­гость. Его изби­ра­тель­но­му зако­ну дол­го сопро­тив­лял­ся народ­ный три­бун Марк Антий Бри­зон, под­дер­жи­вае­мый кон­су­лом Мар­ком Лепидом; в свя­зи с этим делом под­вер­гал­ся упре­кам даже Пуб­лий Афри­кан, так как пола­га­ли, что это под его вли­я­ни­ем Рести­он отка­зал­ся в кон­це кон­цов от сопро­тив­ле­ния. В то же самое вре­мя и два Цепи­о­на уме­ло под­дер­жи­ва­ли сво­их кли­ен­тов сове­та­ми и защи­ти­тель­ны­ми реча­ми, а еще боль­ше — вли­я­ни­ем и поло­же­ни­ем. Суще­ст­ву­ют про­из­веде­ния так­же и Секс­та Пом­пея, кото­рые, несмот­ря на их сход­ство с древни­ми, не стра­да­ют излиш­ней сухо­стью и пол­ны разум­ных мыс­лей. 26. (98) Почти в то же самое вре­мя жил, как извест­но, и весь­ма ува­жае­мый ора­тор Пуб­лий Красс, кото­рый обла­дал и даро­ва­ни­ем и усер­ди­ем, а неко­то­рые нау­ки изу­чал даже у себя дома: во-пер­вых, он был свя­зан род­ст­вом с таким вели­ким ора­то­ром, как Сер­вий Галь­ба, за сына кото­ро­го он выдал свою дочь, во-вто­рых, будучи сыном Пуб­лия Муция и бра­том Пуб­лия Сце­во­лы, он и граж­дан­ское пра­во постиг, не выхо­дя из дома. Извест­но, что Красс отли­чал­ся необы­чай­ным трудо­лю­би­ем и поль­зо­вал­ся огром­ной попу­ляр­но­стью, так как очень мно­го и давал сове­тов и высту­пал с защи­та­ми. (99) К это­му же поко­ле­нию при­мы­ка­ли два Гая Фан­ния, сыно­вья Гая и Мар­ка; сын Гая, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Доми­ци­ем, оста­вил после себя одну речь про­тив Гая Грак­ха — о союз­ни­ках и латин­ском граж­дан­стве — речь, бес­спор­но, и искус­ную и воз­вы­шен­ную.

—Как? — уди­вил­ся Аттик. — Раз­ве это речь Фан­ния? Ведь во вре­ме­на наше­го дет­ства гово­ри­ли по-раз­но­му: одни уве­ря­ли, что она напи­са­на Гаем Пер­си­ем, чело­ве­ком обра­зо­ван­ным, тем самым, кото­ро­го Луци­лий назвал «уче­ней­шим»; а дру­гие даже счи­та­ли, что мно­гие из знат­ных людей внес­ли свой вклад в эту речь, кто сколь­ко смог.

(100) — Я, конеч­но, слы­шал эту исто­рию от стар­ших, — отве­тил я, — но нико­гда не мог это­му пове­рить; а подо­зре­ние, как я думаю, воз­ник­ло по той при­чине, что Фан­ний счи­тал­ся посред­ст­вен­ным ора­то­ром, тогда как эта речь едва ли не луч­шая из всех речей, по край­ней мере, того вре­ме­ни. И она совсем не про­из­во­дит впе­чат­ле­ния состав­лен­ной мно­ги­ми, так как в ней выдер­жан еди­ный тон и еди­ный стиль; кро­ме того и Гракх не пре­ми­нул бы упрек­нуть Фан­ния за исполь­зо­ва­ние помо­щи Пер­сия, как Фан­ний попре­ка­ет его помо­щью Мене­лая из Мара­фа и дру­гих рито­ров. Да, в кон­це кон­цов, и Фан­ний нико­гда не счи­тал­ся лишен­ным дара речи: он не раз высту­пал защит­ни­ком в суде, и его три­бу­нат, направ­ля­е­мый сове­та­ми и авто­ри­те­том Пуб­лия Афри­ка­на, был не без сла­вы. А вот вто­рой Гай Фан­ний, сын Мар­ка и зять Гая Лелия, был чело­ве­ком более жест­ким и по харак­те­ру и по скла­ду речи. (101) Сле­дуя воле тестя сво­его Лелия, он слу­шал уро­ки Панэтия; одна­ко тестя он не очень любил, так как тот при выбо­рах в кол­ле­гию авгу­ров пред­по­чел ему вто­ро­го зятя, млад­ше­го по воз­рас­ту Квин­та Сце­во­лу; прав­да, в изви­не­ние свое Лелий гово­рил, что он отдал пред­по­чте­ние не млад­ше­му зятю, а стар­шей доче­ри. Ора­тор­ские спо­соб­но­сти это­го Фан­ния вид­ны из его исто­рии, напи­сан­ной вовсе не без­дар­но: она не лише­на изя­ще­ства, хотя и дале­ка от совер­шен­ства. (102) Что же каса­ет­ся назван­но­го авгу­ра Муция, то он умел сам защи­щать себя, когда нуж­но, напри­мер, от обви­не­ний в лихо­им­стве со сто­ро­ны Тита Аль­бу­ция; одна­ко к чис­лу ора­то­ров он не при­над­ле­жал, а выде­лял­ся сво­им зна­ни­ем граж­дан­ско­го пра­ва и вся­ко­го рода пре­муд­ро­стью. Луций Целий Анти­патр был, как вам извест­но, по тем вре­ме­нам бле­стя­щий писа­тель, очень знаю­щий юрист и настав­ник мно­гих уче­ни­ков, в том чис­ле — Луция Крас­са.

[Тибе­рий Гракх и его совре­мен­ни­ки.] 27. (103) О, если бы Тибе­рий Гракх и Гай Кар­бон выка­за­ли столь­ко же рас­суди­тель­но­сти в поли­ти­ке, сколь­ко даро­ва­ния в крас­но­ре­чии! Поис­ти­не, тогда никто не пре­взо­шел бы их сла­вой. Но один из них был убит как бы рукою самой рес­пуб­ли­ки в нака­за­ние за мятеж, кото­рый он под­нял в быт­ность свою три­бу­ном, раз­дра­жен­ный про­тив достой­ных граж­дан за рас­тор­же­ние его дого­во­ра с нуман­тин­ца­ми; а дру­гой, поте­ряв народ­ное дове­рие из-за сво­его веч­но­го непо­сто­ян­ства, доб­ро­воль­ной смер­тью спас себя от стро­го­го при­го­во­ра. А ведь и тот и дру­гой были вели­чай­ши­ми ора­то­ра­ми! (104) Мы гово­рим это, опи­ра­ясь на свиде­тель­ства наших отцов, ибо самые речи и Кар­бо­на, и Грак­ха, кото­рые до нас дошли, не отли­ча­ют­ся еще осо­бым блес­ком выра­же­ния, а толь­ко про­ни­ца­тель­ны и рас­суди­тель­ны.

Гракх, бла­го­да­ря неустан­ной забо­те сво­ей мате­ри Кор­не­лии, с дет­ства полу­чил отлич­ное обра­зо­ва­ние и позна­ко­мил­ся с гре­че­ской лите­ра­ту­рой. Он все­гда имел луч­ших гре­че­ских учи­те­лей и еще юно­шей брал уро­ки у Дио­фа­на Мити­лен­ско­го, само­го крас­но­ре­чи­во­го гре­че­ско­го рито­ра того вре­ме­ни. Но жизнь у него была слиш­ком корот­ка для того, чтобы раз­вить и про­явить свой талант.

(105) Кар­бон, напро­тив, про­жил дол­гую жизнь и успел пока­зать себя во мно­гих граж­дан­ских и уго­лов­ных делах. Све­ду­щие люди, кото­рые его слы­ша­ли — и сре­ди них мой друг Луций Гел­лий, жив­ший при Кар­боне во вре­мя его кон­суль­ства^[7], гово­ри­ли, что это был ора­тор со звуч­ным голо­сом, гиб­ким язы­ком и язви­тель­ным сло­гом, и что он соеди­нял силу с необы­чай­ной при­ят­но­стью и ост­ро­уми­ем. Гел­лий добав­лял, что Кар­бон был так­же на ред­кость трудо­лю­бив и при­ле­жен и имел обык­но­ве­ние уде­лять мно­го вни­ма­ния упраж­не­ни­ям и раз­бо­рам. (106) Он счи­тал­ся луч­шим адво­ка­том сво­его вре­ме­ни; а как раз в то вре­мя, когда он царил на фору­ме, чис­ло судеб­ных раз­би­ра­тельств ста­ло воз­рас­тать. Во-пер­вых, это объ­яс­ня­ет­ся тем, что во вре­ме­на его юно­сти был учреж­ден посто­ян­ный уго­лов­ный суд, кото­ро­го до этих пор не суще­ст­во­ва­ло, — раз­би­рал он дела о лихо­им­стве, а про­изо­шло это в кон­суль­ство Цен­зо­ри­на и Мани­лия по пред­ло­же­нию народ­но­го три­бу­на Луция Пизо­на, кото­рый и сам вел дела в суде, был защит­ни­ком и про­тив­ни­ком мно­гих зако­но­про­ек­тов и оста­вил даже речи, уже совсем забы­тые, и «Лето­пись», напи­сан­ную очень сухо; а во-вто­рых, это объ­яс­ня­ет­ся тем, что и в народ­ном собра­нии при Кар­боне судеб­ные дела потре­бо­ва­ли боль­ше­го уча­стия адво­ка­тов после того как, по пред­ло­же­нию Луция Кас­сия, в кон­суль­ство Лепида и Ман­ци­на здесь было введе­но тай­ное голо­со­ва­ние.

28. (107) Твой соро­дич, Децим Брут, сын Мар­ка, как я не раз слы­шал от его дру­га поэта Луция Акция, тоже гово­рил не без изя­ще­ства и для сво­его вре­ме­ни был весь­ма све­дущ как в латин­ской, так и в гре­че­ской лите­ра­ту­ре; то же утвер­ждал Акций и о Квин­те Мак­си­ме, вну­ке Луция Пав­ла. Но, конеч­но, еще до Мак­си­ма он упо­ми­на­ет того из Сци­пи­о­нов, по лич­но­му при­ка­зу кото­ро­го был убит Тибе­рий Гракх; чело­век этот был в крас­но­ре­чии так же силен, как реши­те­лен во всех дру­гих делах. (108) Жил тогда и Пуб­лий Лен­тул, зна­ме­ни­тый ста­рей­ши­на сена­та, кото­рый, гово­рят, был крас­но­ре­чив как раз настоль­ко, насколь­ко это необ­хо­ди­мо государ­ст­вен­но­му чело­ве­ку. В те же самые годы, по обще­му мне­нию, гово­рил на отлич­ной латы­ни и был обра­зо­ван­нее дру­гих Луций Фурий Фил; очень разум­ным про­ни­ца­тель­ным ора­то­ром был Пуб­лий Сце­во­ла; более обиль­ным, но не менее разум­ным — Маний Мани­лий. Глад­кой, но излишне горя­чей была речь Аппия Клав­дия. В какой-то мере мож­но счесть ора­то­ра­ми так­же Мар­ка Фуль­вия Флак­ка и Гая Като­на, пле­мян­ни­ка Афри­ка­на, хотя оба они обла­да­ли весь­ма сред­ни­ми спо­соб­но­стя­ми, и если речи Флак­ка и суще­ст­ву­ют, то толь­ко бла­го­да­ря его лите­ра­тур­но­му усер­дию. Сорат­ни­ком Флак­ка был Пуб­лий Деций, ора­тор не без­дар­ный, но как в жиз­ни, так и в речи — мятеж­ный и бес­по­рядоч­ный. (109) Марк Друз, сын Гая, три­бун, раз­бив­ший замыс­лы сво­его кол­ле­ги Гая Грак­ха, три­бу­на во вто­рой раз, рав­но обла­дал как силой речи, так и силой харак­те­ра; к нему тес­но при­мы­кал его брат Гай Друз. Твой род­ст­вен­ник, Брут, Марк Юний Пенн, будучи три­бу­ном, тоже очень тон­ко дей­ст­во­вал про­тив Гая Грак­ха. Он был немно­го стар­ше Грак­ха по воз­рас­ту, ибо в кон­суль­ство Мар­ка Лепида и Луция Оре­ста Гракх был кве­сто­ром, а Пенн (отец кото­ро­го Марк делил кон­суль­ство с Квин­том Эли­ем) — три­бу­ном; он наде­ял­ся дале­ко пой­ти, но умер вско­ре после сво­его эди­ли­те­та. Что же каса­ет­ся Тита Фла­ми­ни­на, кото­ро­го я сам видел, то я не знаю о нем ниче­го, кро­ме того, что он гово­рил на чистой латы­ни.

[Эми­лий Скавр и Рути­лий Руф.] 29. (110) К тем, кого я назвал, при­мы­ка­ют Гай Кури­он, Марк Скавр, Пуб­лий Рути­лий и Гай Гракх. О Скав­ре и Рути­лии мож­но сра­зу ска­зать, что ни один из них не достиг выс­шей ора­тор­ской сла­вы, хотя оба они при­ни­ма­ли уча­стие во мно­гих про­цес­сах. Они при­над­ле­жа­ли к чис­лу тех достой­ных людей, кото­рые, не имея боль­шо­го даро­ва­ния, зара­ба­ты­ва­ют при­зна­ние сво­им трудо­лю­би­ем. Луч­ше даже ска­зать, что они были лише­ны не даро­ва­ния вооб­ще, а имен­но ора­тор­ско­го даро­ва­ния. В самом деле, мало знать, что́ долж­но быть ска­за­но, если ты не можешь най­ти для это­го лег­кие и при­ят­ные сло­ва; мало и это­го, если сло­ва эти не при­укра­ше­ны с помо­щью голо­са, мими­ки, тело­дви­же­ний. (111) Добав­лять ли, что нуж­на и нау­ка? Без нее все, что гово­рит­ся с помо­щью при­род­но­го дара, оста­ет­ся слу­чай­но­стью, на кото­рую не все­гда мож­но рас­счи­ты­вать.

В речи Скав­ра, чело­ве­ка муд­ро­го и чест­но­го, была истин­ная важ­ность и какое-то есте­ствен­ное досто­ин­ство, так что, когда он высту­пал в защи­ту кли­ен­та, каза­лось, что он гово­рит не как защит­ник, а как свиде­тель. (112) Такой образ речи казал­ся мало удач­ным для судеб­ной защи­ты, но для выра­же­ния мне­ния в сена­те, где Скавр был ста­рей­ши­ной, он под­хо­дил как нель­зя луч­ше: он обна­ру­жи­вал не толь­ко его рас­суди­тель­ность, но и то, в чем был глав­ный сек­рет его успе­ха — чест­ность. Сама при­ро­да наде­ли­ла его тем, что едва ли мог­ла дать нау­ка (хотя и в нау­ке, как ты зна­ешь, суще­ст­ву­ют пра­ви­ла на этот счет). Сохра­ни­лись речи Скав­ра и три его кни­ги о сво­ей жиз­ни, посвя­щен­ные Луцию Фуфидию, кото­рый так­же счи­тал­ся непло­хим адво­ка­том. Они чрез­вы­чай­но полез­ны для чте­ния, хотя их никто не чита­ет, а пред­по­чи­та­ют читать кни­гу о жиз­ни и вос­пи­та­нии Кира — кни­гу, конеч­но, пре­крас­ную, но не столь уж под­хо­дя­щую к нашим усло­ви­ям и, во вся­ком слу­чае, менее зна­чи­тель­ную, чем само­утвер­жде­ние Скав­ра.

30. (113) Что же каса­ет­ся Рути­лия, то он отли­чал­ся речью суро­вой и стро­гой. Как и Скавр, он обла­дал рез­ким и вспыль­чи­вым харак­те­ром: так, после того, как они были сопер­ни­ка­ми на кон­суль­ских выбо­рах, не толь­ко Рути­лий, кото­рый потер­пел неуда­чу, обви­нил избран­но­го сопер­ни­ка в под­ку­пе, но и Скавр, после того как был оправ­дан, при­влек к суду Рути­лия. Усерд­ные заня­тия и мно­го­чис­лен­ные выступ­ле­ния Рути­лия тем боль­ше заслу­жи­ва­ют при­зна­ния, что он в то же самое вре­мя не пере­ста­вал давать сове­ты по судеб­ным делам. (114) Речи его сухи; о пра­ве в них гово­рит­ся пре­крас­но; чело­век это был уче­ный, зна­ток гре­че­ской лите­ра­ту­ры, уче­ник Панэтия, чуть ли не совер­шен­ный тип истин­но­го сто­и­ка; ты ведь зна­ешь, что их ора­тор­ский стиль, тон­кий и искус­ный, слиш­ком скуден и мало спо­со­бен заво­е­вать одоб­ре­ние наро­да. Вели­кое само­мне­ние, свой­ст­вен­ное фило­со­фам этой шко­лы, жило в нем твер­до и непо­ко­ле­би­мо. (115) Когда его, совер­шен­но неви­нов­но­го, при­влек­ли к суду — мы зна­ем, как этот про­цесс вско­лых­нул всю рес­пуб­ли­ку, — то он, хотя в то вре­мя жили вели­чай­шие ора­то­ры Луций Красс и Марк Анто­ний, не захо­тел вос­поль­зо­вать­ся помо­щью того или дру­го­го и защи­щал себя сам. К это­му при­со­еди­нил несколь­ко слов Гай Кот­та, сын его сест­ры, еще почти юно­ша, но уже насто­я­щий ора­тор; то же сде­лал и Квинт Муций, кото­рый, как обыч­но, гово­рил ясно и глад­ко, но совсем не с той силой и пол­нотой, какой тре­бо­вал подоб­ный суд и подоб­ное дело.

(116) Итак, будем счи­тать Рути­лия ора­то­ром-сто­и­ком, а Скав­ра — ора­то­ром ста­рой рим­ской шко­лы, одна­ко возда­дим хва­лу и тому, и дру­го­му, так как бла­го­да­ря им в нашем государ­стве оба рода крас­но­ре­чия зани­ма­ют почет­ное место. Я хочу, чтобы как в теат­ре, так и на фору­ме поль­зо­ва­лись успе­хом не толь­ко акте­ры подвиж­ные и про­вор­ные, но и те, кото­рые игра­ют так назы­вае­мые сто­я­чие роли и ведут их с истин­ной, не дела­ной про­стотой.

31. (117) И посколь­ку здесь были упо­мя­ну­ты сто­и­ки, назо­вем еще жив­ше­го в то вре­мя Квин­та Элия Тубе­ро­на, вну­ка Луция Пав­ла; он не был в чис­ле ора­то­ров, но в соот­вет­ст­вии с уче­ни­ем, кото­рое пре­по­да­вал, вел стро­гий образ жиз­ни. Суро­вость его была даже непо­мер­ной: так, пред­седа­тель­ст­вуя в суде как три­ум­вир, он, несмот­ря на пока­за­ния сво­его дяди Пуб­лия Афри­ка­на, вынес реше­ние о том, что авгу­ры не име­ют пра­ва на осво­бож­де­ние от обя­зан­но­стей судей. Но речь его, как и его поведе­ние, была кру­той, суро­вой и гру­бой. Поэто­му он не смог под­нять­ся до почет­ных долж­но­стей сво­их пред­ков. Одна­ко это был граж­да­нин стой­кий и муже­ст­вен­ный, один из самых опас­ных для Грак­ха; об этом свиде­тель­ст­ву­ет речь Грак­ха про­тив него; суще­ст­ву­ют так­же и речи Тубе­ро­на про­тив Грак­ха. Не очень силь­ный в крас­но­ре­чии, Тубе­рон был зато необы­чай­но иску­сен в спо­ре.

(118) — Я заме­чаю, — ска­зал тогда Брут, — что в этом оди­на­ко­вы как наши, так и гре­че­ские сто­и­ки: почти все они пре­вос­ход­но рас­суж­да­ют, уме­ло при­ме­ня­ют пра­ви­ла и при­ла­жи­ва­ют сло­ва к сло­вам, как насто­я­щие зод­чие; но сведи их с фило­соф­ско­го спо­ра на форум и они ока­зы­ва­ют­ся бес­по­мощ­ны­ми. Я делаю исклю­че­ние для одно­го Като­на: он был истин­ный сто­ик, одна­ко его крас­но­ре­чие не остав­ля­ет желать луч­ше­го. Зато у Фан­ния, как я вижу, оно было весь­ма скуд­ным, у Рути­лия — неболь­шим, а у Тубе­ро­на вовсе отсут­ст­во­ва­ло.

(119) — Оно и понят­но, Брут, — отве­тил я, — пото­му что все их заботы погло­ща­ла диа­лек­ти­ка, и они не обра­ща­ли вни­ма­ния на те каче­ства сло­га, кото­рые при­да­ют речи широту, непри­нуж­ден­ность и раз­но­об­ра­зие. Твой дядя, как ты зна­ешь, взял у сто­и­ков все, что они мог­ли дать, но гово­рить учил­ся у учи­те­лей крас­но­ре­чия и упраж­нял­ся по их систе­ме. Одна­ко, если бы нуж­но было доби­вать­ся все­го с помо­щью одной фило­со­фии, то для выра­бот­ки сло­га все­го полез­нее было бы уче­ние пери­па­те­ти­ков и ака­де­ми­ков. (120) Пото­му я и одоб­ряю, мой Брут, что ты избрал себе в настав­ни­ки ту шко­лу фило­со­фов, в уче­ни­ях и пред­пи­са­ни­ях кото­рой фило­соф­ское рас­суж­де­ние соеди­ня­ет­ся с при­ят­ным и обиль­ным крас­но­ре­чи­ем. Одна­ко не надо забы­вать, что и у пери­па­те­ти­ков с ака­де­ми­ка­ми обу­че­ние крас­но­ре­чию тако­во, что ни само по себе оно не может создать совер­шен­но­го ора­то­ра, ни без его помо­щи ора­тор не может достиг­нуть совер­шен­ства. Ибо если у сто­и­ков речь слиш­ком суха и сжа­та для народ­но­го слу­ха, то у этих фило­со­фов речь более сво­бод­на и про­стран­на, чем это допу­сти­мо в судах и на фору­ме. (121) В самом деле, чей слог бога­че сло­га Пла­то­на? Сам Юпи­тер, по сло­вам фило­со­фов, гово­рил бы его язы­ком, если бы он гово­рил по-гре­че­ски. Где вы най­де­те слог более напря­жен­ный, чем у Ари­сто­те­ля, и более сла­дост­ный, чем у Фео­ф­ра­с­та? Гово­рят, что Демо­сфен усерд­но читал Пла­то­на и даже был его уче­ни­ком; это вид­но по тону его речи и бла­го­род­ству его сло­ва­ря; он и сам гово­рит об этом в одном из сво­их писем. И все-таки речь Демо­сфе­на, пере­не­сен­ная в фило­со­фию, пока­за­лась бы, так ска­зать, слиш­ком воин­ст­вен­ной, а речь фило­со­фов, пере­не­сен­ная в суд, слиш­ком мир­ной.

32. (122) Но теперь, если хоти­те, про­дол­жим раз­го­вор об осталь­ных ора­то­рах, сле­дуя поряд­ку поко­ле­ний и сте­пе­ни заслуг.

—Конеч­но, — отве­тил Аттик, — мы очень это­го хотим; гово­рю это и за себя и за Бру­та.

—Итак, ора­то­ром почти того же поко­ле­ния был поис­ти­не бли­ста­тель­ный Кури­он; о его даро­ва­нии мож­но судить по его речам, из кото­рых сохра­ни­лись мно­гие, в том чис­ле и зна­ме­ни­тая речь за Сер­вия Фуль­вия о кро­во­сме­ше­нии. Во вре­ме­на мое­го дет­ства она счи­та­лась образ­цом крас­но­ре­чия, а теперь ее почти неза­мет­но в этой груде новых томов.

(123) — Я дога­ды­ва­юсь, — заме­тил Брут, — кому мы обя­за­ны этой грудой томов!

—Я пони­маю, на кого ты наме­ка­ешь, Брут, — ска­зал я. — Не спо­рю, я, конеч­но, при­нес какую-то поль­зу юно­ше­ству, пока­зав людям более воз­вы­шен­ный и пыш­ный склад речи, чем суще­ст­во­вав­ший дото­ле; но, может быть, я и при­чи­нил ему вред, пото­му что после моих речей боль­шин­ство (но не я, конеч­но, ибо я пред­по­чи­таю древ­ние речи сво­им) пере­ста­ло читать древ­ние речи.

—При­чис­ли и меня к это­му боль­шин­ству, — ска­зал Брут. — Теперь, бла­го­да­ря тебе, я вижу, сколь мно­гое мне еще пред­сто­ит про­честь из того, на что я рань­ше не обра­щал вни­ма­ния.

(124) — Так вот, — про­дол­жал я, — в этой речи Кури­о­на о кро­во­сме­ше­нии есть мно­го наив­ных мест; рас­суж­де­ния о люб­ви, о муках, о зло­сло­вии совер­шен­но бес­смыс­лен­ны. Одна­ко для еще неис­ку­шен­ных ушей наших сограж­дан и еще необ­ра­зо­ван­но­го наше­го обще­ства они были вполне тер­пи­мы. Кури­он напи­сал и несколь­ко дру­гих речей; он мно­го и счаст­ли­во высту­пал, был изве­стен как адво­кат, и мож­но толь­ко удив­лять­ся, что он, про­жив дол­гую жизнь и при­над­ле­жа к знат­но­му роду, нико­гда не был кон­су­лом.

[Гай Гракх и его млад­шие совре­мен­ни­ки.] 33. (125) Но вот, нако­нец, перед нами чело­век заме­ча­тель­но­го даро­ва­ния, пла­мен­но­го усер­дия и хоро­шо обра­зо­ван­ный с дет­ства — Гай Гракх. Согла­сись, Брут, что нико­гда не суще­ст­во­вал чело­век, ода­рен­ный для крас­но­ре­чия пол­нее и бога­че!

—Вполне с тобою согла­сен, — ска­зал Брут. — Из всех ста­рых ора­то­ров он — почти един­ст­вен­ный, кого я читаю.

—Не почти, а толь­ко его одно­го и читай, Брут, — воз­ра­зил я. — С его безвре­мен­ной смер­тью и рим­ское государ­ство и латин­ская сло­вес­ность понес­ли невоз­вра­ти­мую поте­рю. (126) О, если бы он поже­лал тогда пока­зать свою пре­дан­ность не бра­ту, а оте­че­ству! Про­жи­ви он доль­ше, как лег­ко с таким даро­ва­ни­ем достиг бы он отцов­ской или дедов­ской сла­вы! И уж в крас­но­ре­чии, во вся­ком слу­чае, думаю, он не имел бы рав­ных: слог его был воз­вы­шен, мыс­ли — муд­ры, тон — вну­ши­те­лен; жаль, что его про­из­веде­ни­ям не хва­та­ет послед­не­го штри­ха: мно­го пре­крас­но набро­сан­но­го, но мало завер­шен­но­го. И все же, Брут, это как раз тот ора­тор, кото­ро­го надо читать наше­му юно­ше­ству: ибо чте­ние его речей не толь­ко изощ­ря­ет ум, но и пита­ет его.

(127) За этим поко­ле­ни­ем сле­до­вал Гай Галь­ба, сын крас­но­ре­чи­вей­ше­го Сер­вия и зять Пуб­лия Крас­са, ора­то­ра и опыт­но­го юри­ста. Наши отцы отзы­ва­лись о нем с похва­лой и бла­го­во­ли­ли к нему в память о его отце; но он пал в пути, не достиг­нув цели. Ибо про­тив него по зако­ну Мами­лия был воз­буж­ден судеб­ный про­цесс, и он был осуж­ден, став жерт­вой народ­ной нена­ви­сти к заго­во­ру Югур­ты, хотя и высту­пал сам в свою защи­ту. Сохра­ни­лось заклю­че­ние этой речи, так назы­вае­мый эпи­лог; во вре­ме­на мое­го дет­ства оно цени­лось так высо­ко, что я учил его наизусть. Он был пер­вым чело­ве­ком в исто­рии Рима, при­над­ле­жав­шим к жре­че­ской кол­ле­гии и несмот­ря на это осуж­ден­ным граж­дан­ским судом.

34. (128) Пуб­лий Сци­пи­он, тот, кото­рый умер в сане кон­су­ла, гово­рил немно­го и высту­пал неча­сто, но не имел рав­ных по чисто­те язы­ка и пре­вос­хо­дил всех в шут­ке и ост­ро­умии. Его кол­ле­га Луций Бес­тия, чело­век реши­тель­ный и не лишен­ный дара речи, счаст­ли­во начал свой путь в долж­но­сти три­бу­на (ибо по его тре­бо­ва­нию был вос­ста­нов­лен в пра­вах Пуб­лий Попи­лий, изгнан­ный Гаем Грак­хом), но печаль­но закон­чил его в сане кон­су­ла. Ибо на осно­ва­нии воз­му­ти­тель­но­го зако­на Мами­лия не толь­ко жрец Гай Галь­ба, но и четы­ре кон­су­ля­ра: Луций Бес­тия, Гай Катон, Спу­рий Аль­бин и выдаю­щий­ся граж­да­нин Луций Опи­мий, убий­ца Грак­ха, оправ­дан­ный наро­дом, хотя и высту­пал про­тив народ­но­го дела, были лише­ны прав и осуж­де­ны на изгна­ние грак­хов­ски­ми судья­ми.

(129) Совсем непо­хо­жим на Бес­тию как три­бун и как чело­век был Пуб­лий Лици­ний Нер­ва^[3], негод­ный граж­да­нин, но небез­дар­ный ора­тор. Гай Фим­брия, жив­ший почти тогда же, но про­жив­ший зна­чи­тель­но доль­ше, счи­тал­ся сре­ди адво­ка­тов, я бы ска­зал, совер­шен­ным гру­би­я­ном, бранч­ли­вым, рез­ким на язык и вооб­ще слиш­ком горя­чим и увле­каю­щим­ся; одна­ко его усер­дие, ум и пря­мота дава­ли ему вли­я­ние в сена­те; он был непло­хой защит­ник и не невеж­да в граж­дан­ском пра­ве, а речь его, как и сам его харак­тер, отли­ча­лась сво­бо­дой и непри­нуж­ден­но­стью. В дет­стве мы чита­ли его речи, теперь их мож­но разыс­кать лишь с трудом. (130) Чело­ве­ком тон­ко­го ума, с изыс­кан­ной речью, но сла­бо­го здо­ро­вья был жив­ший тогда же Гай Секс­тий Каль­вин. Когда у него ути­ха­ли боли в ноге, он не отка­зы­вал­ся от дел, но это слу­ча­лось не часто. Поэто­му сове­том его люди мог­ли поль­зо­вать­ся, когда хоте­ли, защи­тою же — толь­ко когда это было воз­мож­но. В то же самое вре­мя жил Марк Брут, этот позор для ваше­го рода; с таким име­нем, имея тако­го отца, достой­ней­ше­го чело­ве­ка и опыт­ней­ше­го пра­во­веда, он не стал доби­вать­ся долж­но­стей и, как в Афи­нах Ликург, занял­ся обви­не­ни­я­ми. Обви­ни­те­лем он был энер­гич­ным и опас­ным: вид­но было, как луч­шие при­род­ные каче­ства его рода были загуб­ле­ны в нем его зло­на­ме­рен­но­стью. (131) В те же годы жил и дру­гой обви­ни­тель из пле­бе­ев, Луций Цезу­лен, кото­ро­го я слы­шал, когда он был уже ста­ри­ком: он доби­вал­ся тогда от Луция Сав­фея упла­ты боль­шой сум­мы на осно­ва­нии зако­на Акви­лия. Об этом ничтож­ном чело­ве­ке я упо­ми­наю толь­ко пото­му, что он был самым ковар­ным кле­вет­ни­ком, како­го я слы­шал.

35. Тит Аль­бу­ций учил­ся у гре­ков и сам был почти совер­шен­ным гре­ком. Тако­во мое мне­ние, а под­твер­жде­ние тому — его речи. Юно­шей он жил в Афи­нах и уехал оттуда закон­чен­ным эпи­ку­рей­цем, а уче­ние этой шко­лы менее все­го при­год­но для обра­зо­ва­ния ора­то­ра.

(132) Квинт Катул тоже был уже обу­чен не на древ­ний лад, а на нынеш­ний или даже еще луч­ше, если это воз­мож­но. Он отли­чал­ся широ­кой начи­тан­но­стью, необы­чай­ной мяг­ко­стью как в харак­те­ре, так и в сло­ге, без­упреч­ной чистотой латин­ско­го язы­ка; это мож­но видеть и по его речам и, осо­бен­но, по его кни­ге о сво­ем кон­суль­стве и дру­гих дея­ни­ях, напи­сан­ной по-ксе­но­фон­тов­ски мяг­ко и посвя­щен­ной его дру­гу, поэту Авлу Фурию. Но эта кни­га ничуть не более извест­на, чем те три кни­ги Скав­ра, о кото­рых я гово­рил рань­ше.

(133) — При­зна­юсь, — заме­тил здесь Брут, — что и мне неиз­вест­на ни эта кни­га, ни кни­ги Скав­ра; но это моя вина — они нико­гда не попа­да­лись мне в руки; теперь же после тво­их слов я буду их ста­ра­тель­но разыс­ки­вать.

—Итак, — повто­рил я, — Катул вла­дел чистей­шей латин­ской речью, а это нема­ло­важ­ное досто­ин­ство, кото­рым боль­шин­ство ора­то­ров пре­не­бре­га­ют. Я не буду гово­рить тебе о зву­ке его голо­са и при­ят­но­сти про­из­но­ше­ния, так как ты зна­вал его сына. Впро­чем, сын этот не был насто­я­щим ора­то­ром, хотя для того, чтобы выска­зать свое мне­ние в сена­те, у него вполне хва­та­ло и житей­ской муд­ро­сти, и уче­но­го изя­ще­ства в сло­ге. (134) Да и сам Катул-отец не счи­тал­ся пер­вым сре­ди адво­ка­тов. Но гово­рил он так, что когда ты слу­шал его сре­ди дру­гих выдаю­щих­ся ора­то­ров того вре­ме­ни, он казал­ся тебе хуже их, когда же ты слу­шал его, ни с кем не срав­ни­вая, то ты был не толь­ко дово­лен, но и не желал луч­ше­го.

(135) Квинт Метелл Нуми­дий­ский и его кол­ле­га Марк Силан в поли­ти­че­ских речах обла­да­ли доста­точ­ным крас­но­ре­чи­ем, чтобы под­дер­жать свое имя и кон­суль­ское досто­ин­ство. Марк Авре­лий Скавр высту­пал не часто, но гово­рил кра­си­во: он был сре­ди пер­вых по изя­ще­ству и чисто­те язы­ка. Такой же сла­вой за хоро­ший язык поль­зо­вал­ся и Авл Аль­бин, да и жрец Аль­бин так­же счи­тал­ся ора­то­ром, рав­но как и Квинт Цепи­он, чело­век сме­лый и муже­ст­вен­ный; одна­ко измен­чи­вость воен­но­го сча­стья была при­чи­ной его обви­не­ния, а народ­ная нена­висть — при­чи­ной гибе­ли. 36. (136) Тогда же жили бра­тья Гай и Луций Мем­мии, ора­то­ры посред­ст­вен­ные, но обви­ни­те­ли силь­ные и бес­по­щад­ные. Мно­гих граж­дан они при­влек­ли к уго­лов­но­му суду, в каче­стве же защит­ни­ков высту­па­ли ред­ко. Спу­рий Торий был силен в речах перед наро­дом; это он осво­бо­дил государ­ст­вен­ные зем­ли от пода­ти, нало­жен­ной непра­виль­ным и бес­по­лез­ным зако­ном. Марк Мар­целл, отец Эзер­ни­на, хотя и не при­над­ле­жал к чис­лу адво­ка­тов, но имел склон­ность к крас­но­ре­чию и был доволь­но опыт­ным ора­то­ром, так же как и его сын Пуб­лий Лен­тул. (137) Даже пре­то­ра Луция Кот­ту мож­но назвать каким ни на есть ора­то­ром: он не стя­жал похвал крас­но­ре­чи­ем, но при­ме­ча­те­лен тем, что наме­рен­но под­ра­жал ста­рине как в выбо­ре слов, так и в гру­бо­ва­том их про­из­не­се­нии.

Созна­юсь, что и в слу­чае с Кот­той и во мно­гих дру­гих слу­ча­ях я вклю­чил и впредь буду вклю­чать в чис­ло ора­то­ров даже людей не слиш­ком речи­стых. Дело в том, что я поста­вил себе целью обо­зреть здесь всех тех, кто по сво­е­му поло­же­нию в государ­стве дол­жен был высту­пать с реча­ми. И по рас­ска­зу мое­му мож­но будет судить о том, како­во было вос­хож­де­ние это­го вели­ко­го искус­ства и как труд­но во вся­ком деле достичь выс­ше­го и непре­хо­дя­ще­го совер­шен­ства. (138) Дей­ст­ви­тель­но, сколь­ко ора­то­ров уже упо­мя­ну­то и как дав­но мы их пере­чис­ля­ем, но толь­ко теперь, нако­нец, мы мед­лен­но и с трудом дошли до Анто­ния и Крас­са, как недав­но до Демо­сфе­на и Гипе­рида. Ибо я пола­гаю, что они были поис­ти­не вели­чай­ши­ми ора­то­ра­ми, что у них впер­вые латин­ское крас­но­ре­чие рас­кры­лось во всем сво­ем богат­стве и срав­ня­лось сла­вою с гре­че­ским.

[Анто­ний и Красс] 37. (139) Ничто не усколь­за­ло от вни­ма­ния Анто­ния: каж­до­му дово­ду он умел най­ти такое место, где он имел боль­ше силы и при­но­сил боль­ше поль­зы. Как пол­ко­во­дец рас­став­ля­ет свою кон­ни­цу, пехоту и лег­ко­во­ору­жен­ные вой­ска, так он раз­ме­щал свои дово­ды в самые выгод­ные для них разде­лы речи. У него была вели­ко­леп­ная память: невоз­мож­но было подо­зре­вать, что речь его обду­ма­на зара­нее, каза­лось, он все­гда при­сту­па­ет к речи непод­готов­лен­ным, но в дей­ст­ви­тель­но­сти он был под­готов­лен так хоро­шо, что сами судьи каза­лись застиг­ну­ты­ми его речью врас­плох и не мог­ли дер­жать­ся наче­ку. (140) Выбор слов не отли­чал­ся у него изя­ще­ст­вом. Не то, чтобы он гово­рил непра­виль­но, но его речи недо­ста­ва­ло той тща­тель­но­сти, в кото­рой более все­го ска­зы­ва­ет­ся сло­вес­ное мастер­ство ора­то­ра. Ведь если мы и хва­лим пра­виль­ность язы­ка (как я сам толь­ко что ска­зал), то не столь­ко пото­му, что она цен­на сама по себе, сколь­ко пото­му, что слиш­ком мно­гие ею пре­не­бре­га­ют; уметь пра­виль­но гово­рить по-латы­ни — еще не заслу­га, а не уметь — уже позор, пото­му что пра­виль­ная речь, по-мое­му, не столь­ко досто­ин­ство хоро­ше­го ора­то­ра, сколь­ко свой­ство каж­до­го рим­ля­ни­на. Одна­ко у Анто­ния и в выбо­ре слов (где он стре­мил­ся не столь­ко к пре­ле­сти, сколь­ко к вес­ко­сти), и в их рас­по­ло­же­нии, и в постро­е­нии пери­о­да не было ниче­го, что про­ти­во­ре­чи­ло бы разу­му и нау­ке; а в укра­ше­ни­ях и обо­ротах мыс­ли — тем более. (141) Имен­но эти укра­ше­ния, кото­рые гре­ки назы­ва­ют «σχή­ματα», при­да­ют речи наи­боль­шую кра­соту, слу­жа не столь­ко ярко­сти слов, сколь­ко блес­ку мыс­лей; как извест­но, имен­но за пре­вос­ход­ство в исполь­зо­ва­нии этих фигур полу­чил от зна­то­ков сла­ву пер­во­го ора­то­ра Демо­сфен.

38. Но если Анто­ний во всем был велик, то в про­из­не­се­нии речи он был недо­ся­га­ем. В про­из­не­се­нии мы раз­ли­ча­ем тело­дви­же­ния и голос; так вот, тело­дви­же­ния у него выра­жа­ли не сло­ва, а мыс­ли — руки, пле­чи, грудь, ноги, поза, поступь и вся­кое его дви­же­ние были в пол­ном согла­сии с его реча­ми и мыс­ля­ми; голос у него был несла­бе­ю­щий, но немно­го глу­хо­ва­тый от при­ро­ды — одна­ко и этот порок для него одно­го обра­тил­ся во бла­го, (142) так как при сето­ва­ни­ях в его голо­се слы­ша­лись тро­га­тель­ные нот­ки, рав­но спо­соб­ные и вну­шить дове­рие и вызвать сочув­ст­вие. Его при­мер под­твер­жда­ет исти­ну слов, ска­зан­ных Демо­сфе­ном, кото­рый, гово­рят, на вопрос, что он счи­та­ет пер­вым в крас­но­ре­чии, отве­тил: «про­из­не­се­ние»; на вопрос, что вто­рым, отве­тил то же; и на вопрос, что третьим, опять отве­тил то же. Ничто не пора­жа­ет душу силь­ней, чем про­из­не­се­ние речи: оно поко­ря­ет душу, отпе­чатле­ва­ет­ся в ней, пре­об­ра­жа­ет ее, застав­ля­ет видеть ора­то­ра таким, каким он сам хочет казать­ся.

(143) Одни ста­ви­ли Крас­са наравне, дру­гие — выше Анто­ния. В одном лишь соглас­ны были все, что когда мож­но было вос­поль­зо­вать­ся услу­га­ми кого-то из них в каче­стве защит­ни­ка, то более ничья помощь не тре­бо­ва­лась. Что до меня, то за Анто­ни­ем я при­знаю все досто­ин­ства, о кото­рых гово­рил, но Крас­са счи­таю совер­шен­ст­вом реши­тель­но недо­сти­жи­мым. Его речь отли­ча­лась необы­чай­ным досто­ин­ст­вом, но с этим досто­ин­ст­вом соче­тал­ся ост­рый и тон­кий, ора­тор­ский, не шутов­ской юмор; он гово­рил по-латы­ни с забот­ли­вым и тща­тель­ным, но не выму­чен­ным изя­ще­ст­вом; в изло­же­нии умел быть на диво ясным; когда он рас­суж­дал о граж­дан­ском пра­ве, о спра­вед­ли­во­сти, о бла­ге, дово­ды и при­ме­ры при­хо­ди­ли к нему в изоби­лии. 39. (144) В самом деле, если Анто­ний обла­дал пора­зи­тель­ной спо­соб­но­стью созда­вать впе­чат­ле­ние веро­ят­но­сти, рас­се­и­вать или воз­буж­дать подо­зре­ния, то Красс был непре­взой­ден в тол­ко­ва­нии, в опре­де­ле­нии и в рас­кры­тии спра­вед­ли­во­сти.

[Отступ­ле­ние: срав­не­ние Сце­во­лы с Крас­сом, Цице­ро­на с Суль­пи­ци­ем.] Это он дока­зал не один раз, меж­ду про­чим, и в деле Мания Курия перед судом цен­тум­ви­ров. (145) Он ска­зал тогда так мно­го про­тив бук­вы пись­мен­но­го свиде­тель­ства, в защи­ту равен­ства и спра­вед­ли­во­сти, что совер­шен­но пода­вил оби­ли­ем дово­дов и при­ме­ров даже Квин­та Сце­во­лу, чело­ве­ка очень про­ни­ца­тель­но­го и в вопро­сах пра­ва, кото­рые состав­ля­ли суть это­го про­цес­са, очень опыт­но­го. И таким обра­зом, эти два адво­ка­та, оба одно­го воз­рас­та, оба уже кон­суль­ско­го зва­ния, высту­па­ли в этом деле один про­тив дру­го­го и каж­дый со сво­ей сто­ро­ны спо­рил о граж­дан­ском пра­ве так, что мож­но было назвать Крас­са луч­шим пра­во­ве­дом сре­ди ора­то­ров, а Сце­во­лу — луч­шим ора­то­ром сре­ди пра­во­ве­дов. Сце­во­ла с ред­кой про­ни­ца­тель­но­стью мог раз­ли­чить, что исти­на и что ложь в вопро­сах пра­ва и спра­вед­ли­во­сти, и уди­ви­тель­но удач­но с заме­ча­тель­ной крат­ко­стью выра­жал сло­ва­ми суще­ство дела. (146) Поэто­му в искус­стве истол­ко­вы­вать, разъ­яс­нять и изла­гать Сце­во­ла мне кажет­ся достой­ным вос­хи­ще­ния, как никто дру­гой; в рас­про­стра­не­нии же, укра­ше­нии и опро­вер­же­нии был он ско­рее опас­ным кри­ти­ком, чем вос­хи­ти­тель­ным ора­то­ром. 40. (147) Но вер­нем­ся к Крас­су…

—Хотя мне и каза­лось, — заме­тил здесь Брут, — что я хоро­шо знаю Сце­во­лу по его делам (мне часто рас­ска­зы­вал о них Гай Рути­лий, с кото­рым я видел­ся в доме мое­го дру­га Сце­во­лы), одна­ко я не знал, что его заслу­ги в крас­но­ре­чии так вели­ки. При­ят­но слы­шать, что в нашем государ­стве был чело­век такой даро­ви­тый и такой выдаю­щий­ся.

(148) — Можешь не сомне­вать­ся, Брут, — ска­зал я, — что в нашем государ­стве не было людей, более выдаю­щих­ся, чем эти два чело­ве­ка. Я уже ска­зал, что один из них был луч­шим ора­то­ром сре­ди пра­во­ве­дов, а дру­гой луч­шим пра­во­ве­дом сре­ди ора­то­ров; точ­но так же и во всех осталь­ных отно­ше­ни­ях они были настоль­ко раз­лич­ны, что труд­но было бы решить, кого из двух луч­ше при­нять за обра­зец. Красс был самый немно­го­слов­ный из изящ­ных ора­то­ров, Сце­во­ла — самый изящ­ный из немно­го­слов­ных; Красс заме­ча­тель­ную мяг­кость соче­тал с доста­точ­ной стро­го­стью, высо­кая стро­гость Сце­во­лы не исклю­ча­ла и мяг­ко­сти. (149) Такое срав­не­ние мож­но про­дол­жать до бес­ко­неч­но­сти; боюсь, может даже пока­зать­ся, что я выду­мы­ваю это ради крас­но­го слов­ца, одна­ко все это истин­ная прав­да. И так как твоя же, Брут, древ­няя Ака­де­мия учит, что вся­кая доб­ро­де­тель есть середи­на меж­ду край­но­стя­ми, то тот и дру­гой поже­ла­ли искать такую вот середи­ну; но слу­чи­лось так, что каж­дый из них полу­чил часть досто­инств дру­го­го вдо­ба­вок к сво­им соб­ст­вен­ным.

(150) — Из тво­их слов, — заме­тил здесь Брут, — мне кажет­ся, я полу­чил пол­ное пред­став­ле­ние о Крас­се и Сце­во­ле; и я поду­мал, что неко­то­рое сход­ство с ними есть у тебя и у Сер­вия Суль­пи­ция.

—Что ты име­ешь в виду? — спро­сил я.

—А то, что ты, по-мое­му, — отве­тил он, — хотел знать граж­дан­ское пра­во ров­но настоль­ко, насколь­ко это было необ­хо­ди­мо ора­то­ру, а Сер­вий взял из крас­но­ре­чия толь­ко то, что помо­га­ло ему отста­и­вать граж­дан­ское пра­во; к тому же, у вас, как и у них, почти нет раз­ни­цы в воз­расте.

41. (151) — Обо мне гово­рить не сто­ит, — ска­зал я, — но о Сер­вии ты гово­ришь совер­шен­но пра­виль­но. Ска­жу и я тебе о нем свое мне­ние. Дей­ст­ви­тель­но, нелег­ко назвать чело­ве­ка, кото­рый при­ло­жил бы боль­ше уси­лий к изу­че­нию крас­но­ре­чия и дру­гих полез­ных наук. В ран­ней моло­до­сти мы вме­сте зани­ма­лись одни­ми и теми же упраж­не­ни­я­ми, потом он вме­сте со мной ездил и на Родос, чтобы усо­вер­шен­ст­во­вать свои спо­соб­но­сти и зна­ния; но когда он оттуда вер­нул­ся, мне пока­за­лось, что он пред­по­чел быть пер­вым во вто­ром искус­стве, чем вто­рым — в пер­вом. Может быть, он даже здесь мог бы быть равен пер­вым; но он сде­лал свой выбор и достиг сво­ей цели: стал пер­вым зна­то­ком граж­дан­ско­го пра­ва сре­ди пра­во­ве­дов не толь­ко сво­его вре­ме­ни, но и всех былых вре­мен.

(152) — Что ты гово­ришь? — уди­вил­ся Брут. — Неуже­ли ты пола­га­ешь, что наш Сер­вий пре­взо­шел даже само­го Квин­та Муция Сце­во­лу?

—Да, дей­ст­ви­тель­но, тако­во мое мне­ние, Брут, — отве­тил я, — пото­му что у Сце­во­лы, как и у мно­гих дру­гих, был толь­ко боль­шой прак­ти­че­ский опыт, тео­рию же пра­ва знал один лишь Суль­пи­ций. Он нико­гда не достиг бы этих зна­ний, если бы не овла­дел еще и тою нау­кой, кото­рая учит раз­ла­гать целое на части, неяс­ное рас­кры­вать опре­де­ле­ни­ем, тем­ное разъ­яс­нять истол­ко­ва­ни­ем, дву­смыс­лен­ное выде­лять и раз­ме­же­вы­вать и, нако­нец, с помо­щью неко­то­ро­го пра­ви­ла отли­чать истин­ные суж­де­ния от лож­ных и пра­виль­ные выво­ды от непра­виль­ных. (153) В самом деле, этой нау­кой всех наук Суль­пи­ций, как огром­ным факе­лом, осве­тил все те пред­ме­ты, сре­ди кото­рых, как в потем­ках, блуж­да­ли его пред­ше­ст­вен­ни­ки в сво­их сове­тах и выступ­ле­ни­ях.

42. — Ты гово­ришь о диа­лек­ти­ке? — спро­сил Брут.

—Имен­но так, — под­твер­дил я. — Но у Суль­пи­ция к это­му при­со­еди­ня­лось еще и зна­ние сло­вес­но­сти и изя­ще­ство сло­га; все это хоро­шо вид­но из его сочи­не­ний, кото­рые не име­ют себе подоб­ных. (154) Пра­во он изу­чал у двух самых опыт­ных пра­во­ве­дов: Луция Луци­лия Баль­ба и Гая Акви­лия Гал­ла. Быст­ро­ту и наход­чи­вость Гал­ла, чело­ве­ка про­ни­ца­тель­но­го и уме­ло­го в суде и в сове­те, он пре­взо­шел сво­ей точ­но­стью и акку­рат­но­стью; над рас­суди­тель­ной мед­ли­тель­но­стью Баль­ба, чело­ве­ка уче­но­го и обра­зо­ван­но­го, он одер­жал верх сно­ров­кой в пре­одо­ле­нии труд­но­стей и завер­ше­нии дел; таким обра­зом, он соеди­нил в себе каче­ства, кото­ры­ми вла­дел каж­дый из настав­ни­ков, и попол­нил их теми, кото­рых каж­до­му из них недо­ста­ва­ло. (155) Поэто­му, если Красс, на мой взгляд, посту­пал умнее Сце­во­лы (ибо этот послед­ний упор­но брал­ся за судеб­ные дела, в кото­рых Красс заве­до­мо был выше его, а тот, напро­тив, отка­зы­вал­ся давать пра­во­вые сове­ты, чтобы не ока­зать­ся хоть в чем-нибудь ниже Сце­во­лы), то Сер­вий посту­пил муд­рее всех: видя, что эти два искус­ства, граж­дан­ское и судеб­ное, при­но­сят наи­боль­ший почет и сла­ву, он достиг выс­ше­го пре­вос­ход­ства в одном из них, а из вто­ро­го взял ров­но столь­ко, сколь­ко было необ­хо­ди­мо, чтобы защи­щать граж­дан­ское пра­во и под­дер­жи­вать свое кон­суль­ское досто­ин­ство.

(156) — Я и рань­ше думал о нем точ­но так же, — отве­тил мне Брут, — а теперь мое мне­ние под­твер­жда­ет­ся еще и тво­им мне­ни­ем и свиде­тель­ст­вом. Я ведь совсем недав­но бесе­до­вал с ним на Само­се вни­ма­тель­но и часто, желая узнать, в каком отно­ше­нии наше пон­ти­фи­каль­ное пра­во нахо­дит­ся к пра­ву граж­дан­ско­му. В то же вре­мя я с радо­стью заме­чаю, что при равен­стве ваших лет и заслуг, при сход­стве ваших наук и заня­тий, вы настоль­ко дале­ки от зави­сти и зло­бы, кото­рые тер­за­ют столь мно­гих, что дру­же­ские ваши отно­ше­ния не толь­ко не стра­да­ют, но даже слов­но ста­но­вят­ся еще проч­нее. Ибо я вижу, что ты отно­сишь­ся к нему с тем же ува­же­ни­ем и доб­ро­же­ла­тель­ст­вом, какое, я знаю, испы­ты­ва­ет к тебе и он. (157) Как при­скорб­но, что рим­ский народ так дол­го лишен воз­мож­но­сти поль­зо­вать­ся его сове­та­ми и слу­шать твой голос! Это достой­но сожа­ле­ния как само по себе, так в осо­бен­но­сти пото­му, что страш­но поду­мать, в какие руки были пере­да­ны, а вер­нее — про­сто попа­ли по несчаст­ной слу­чай­но­сти и его, и твое высо­кое дело.

Здесь в раз­го­вор вме­шал­ся Аттик:

—Я гово­рил с само­го нача­ла, — ска­зал он, — не будем касать­ся поли­ти­ки! Давай­те же это­го и дер­жать­ся. Ибо если мы ста­нем счи­тать наши поте­ри одну за дру­гой, то не толь­ко сте­на­ни­ям, но и сле­зам не будет кон­ца.

[Завер­ше­ние харак­те­ри­сти­ки Крас­са.] 43. (158) — Поэто­му, — под­дер­жал я Атти­ка, — давай­те перей­дем к осталь­ным ора­то­рам и про­дол­жим пере­чис­ле­ние, кото­рое нача­ли.

Итак, Красс при­хо­дил отлич­но под­готов­лен­ный; его жда­ли, его слу­ша­ли, и с само­го нача­ла его неиз­мен­но про­ду­ман­ной речи ста­но­ви­лось ясно, что он не обма­нул ожи­да­ний. Не было ни лиш­них дви­же­ний тела, ни вне­зап­ных изме­не­ний голо­са, ни хож­де­ния взад и впе­ред, ни часто­го при­топ­ты­ва­ния ногой; речь страст­ная, а ино­гда — гнев­ная и пол­ная спра­вед­ли­во­го него­до­ва­ния; мно­го юмо­ра, но достой­но­го; и, что осо­бен­но труд­но, пыш­ность соче­та­лась у него с крат­ко­стью. А в уме­нии пере­бра­сы­вать­ся репли­ка­ми с про­тив­ни­ком он не имел рав­ных.

(159) Он участ­во­вал в делах самых раз­но­об­раз­ных и рано занял место сре­ди луч­ших ора­то­ров. Совсем юно­шей он высту­пал обви­ни­те­лем про­тив Гая Кар­бо­на, чело­ве­ка необы­чай­но крас­но­ре­чи­во­го, и этим снис­кал сво­е­му даро­ва­нию не толь­ко при­зна­ние, но и вос­хи­ще­ние. (160) Позд­нее, когда ему было два­дцать семь лет, он защи­щал вестал­ку Лици­нию. В этом деле он был осо­бен­но крас­но­ре­чив и неко­то­рые части этой речи даже оста­вил запи­сан­ны­ми. В юно­сти он захо­тел при­мкнуть к народ­ной пар­тии в деле о Нар­бонн­ской коло­нии и добил­ся пору­че­ния осно­вать ее. Суще­ст­ву­ет речь в защи­ту это­го зако­на более зре­лая, чем мож­но было ожи­дать от его воз­рас­та. Затем было мно­же­ство и дру­гих дел, но три­бу­нат его про­шел так тихо, что если бы в этой сво­ей долж­но­сти он не обедал у гла­ша­тая Гра­ния и если бы об этом два­жды не рас­ска­зал Луци­лий, мы бы и не зна­ли, что он был народ­ным три­бу­ном.

(161) — Совер­шен­но вер­но, — ото­звал­ся Брут, — но мне кажет­ся, что не боль­ше это­го я слы­шал и о три­бу­на­те Сце­во­лы: он ведь, долж­но быть, был кол­ле­гою Крас­са.

—Во всех дру­гих долж­но­стях — да, — ска­зал я, — но три­бу­ном Сце­во­ла был на год поз­же Крас­са: в то вре­мя как он вос­седал на рострах, Красс отста­и­вал в собра­нии закон Сер­ви­лия; цен­зо­ром Красс тоже был без Сце­во­лы, так как никто из рода Сце­во­лы нико­гда не стре­мил­ся к этой долж­но­сти. Когда эта речь Крас­са, кото­рую ты, конеч­но, читал не один раз, была изда­на, ему было трид­цать четы­ре года — ров­но на столь­ко лет он стар­ше меня, так как высту­пал он с защи­той это­го зако­на как раз при тех кон­су­лах, при кото­рых я родил­ся. Сам же он родил­ся при кон­су­лах Квин­те Цепи­оне и Гае Лелии, он был моло­же Анто­ния на три года. Все это я сооб­щаю, чтобы отме­тить, в каком поко­ле­нии рим­ское крас­но­ре­чие впер­вые обре­ло зре­лость, и чтобы дать понять, какой оно тогда достиг­ло высоты — такой высоты, что уже вряд ли кто смо­жет к нему что-нибудь доба­вить, раз­ве что он будет воору­жен более глу­бо­ки­ми позна­ни­я­ми в фило­со­фии, граж­дан­ском пра­ве и исто­рии.

44. (162) — Тот чело­век, кото­ро­го ты ждешь, уже появил­ся или еще появит­ся? — спро­сил Брут.

—Не знаю, — отве­тил я.

У Крас­са есть еще речь в защи­ту Квин­та Цепи­о­на, про­из­не­сен­ная в кон­суль­ский год; она слиш­ком длин­на для похваль­ной речи при защи­те и корот­ка для обыч­ной судеб­ной. А послед­нюю свою речь он про­из­нес, будучи цен­зо­ром, когда ему было сорок восемь лет. Все его речи отли­ча­ет непод­дель­ная есте­ствен­ность, лишен­ная вся­ких при­крас. Даже тот закруг­лен­ный ряд слов, кото­рый по-гре­че­ски назы­ва­ет­ся пери­о­дом, был у него кра­ток и сжат; гораздо охот­нее он раз­би­вал свою речь на такие чле­ны, кото­рые гре­ки назы­ва­ют коло­на­ми.

(163) Здесь Брут пре­рвал меня:

—Ты так уси­лен­но хва­лишь этих ора­то­ров, — ска­зал он, — что я не могу не посе­то­вать, что от Анто­ния оста­лась лишь тощая кни­жеч­ка «О крас­но­ре­чии» и что Красс не поже­лал напи­сать поболь­ше. А то ведь они оста­ви­ли людям толь­ко память о себе, а нам — толь­ко поуче­ние о крас­но­ре­чии. Иное дело — Сце­во­ла, изя­ще­ство его сло­га хоро­шо вид­но и нам из тех речей, кото­рые от него оста­лись.

(164) — Во вся­ком слу­чае, — заме­тил я, — для меня с дет­ства речь Крас­са в защи­ту Цепи­о­на была как бы настав­ни­цею. Этой речью он под­дер­жи­вал авто­ри­тет сена­та, защи­те кото­ро­го она была посвя­ще­на, и воз­буж­дал нена­висть к той могу­ще­ст­вен­ной пар­тии, к кото­рой при­над­ле­жа­ли судьи и обви­ни­те­ли; и гово­рить про­тив них при­хо­ди­лось не в ущерб сво­ей попу­ляр­но­сти. Мно­го в этой речи и вес­ко­го, и мяг­ко­го, и жесто­ко­го, и забав­но­го; и ска­за­но было боль­ше, чем содер­жит ее писа­ный текст, как это мож­но понять из неко­то­рых разде­лов, наме­чен­ных, но не раз­ра­ботан­ных. Точ­но так же и зна­ме­ни­тая цен­зор­ская речь Крас­са про­тив его кол­ле­ги Гнея Доми­ция в запи­сан­ном виде, соб­ст­вен­но, вовсе не речь, а немно­гим более, чем план с замет­ка­ми для памя­ти. Нико­гда ника­кая сло­вес­ная схват­ка не вызы­ва­ла более шум­но­го одоб­ре­ния! (165) Ведь имен­но в речах перед наро­дом Красс был поис­ти­не бес­по­до­бен, тогда как ора­тор­ская мане­ра Анто­ния боль­ше под­хо­ди­ла для суда, чем для народ­ных собра­ний.

[Совре­мен­ни­ки Анто­ния и Крас­са.] 45. Здесь я не могу обой­ти мол­ча­ни­ем и само­го Доми­ция. Ибо хотя он и не счи­тал­ся ора­то­ром, одна­ко я пола­гаю, у него было доста­точ­но спо­соб­но­стей и крас­но­ре­чия, чтобы под­дер­жи­вать свое долж­ност­ное поло­же­ние и кон­суль­ское досто­ин­ство. То же самое я ска­зал бы и о Гае Целии: у него было отмен­ное трудо­лю­бие, отмен­ные душев­ные каче­ства, а крас­но­ре­чия ров­но столь­ко, чтобы в част­ных делах помо­гать сво­им дру­зьям, а в государ­ст­вен­ных делах — под­дер­жи­вать соб­ст­вен­ное досто­ин­ство. (166) Марк Герен­ний тоже счи­тал­ся тогда ора­то­ром посред­ст­вен­ным, но ста­ра­тель­ным и с хоро­шим латин­ским язы­ком; домо­га­ясь кон­суль­ства, он одер­жал верх даже над Луци­ем Филип­пом, чело­ве­ком очень знат­ным, с широ­ки­ми свя­зя­ми, род­ст­вом и зна­ком­ства­ми, к тому же пре­крас­ным ора­то­ром. Жив­ший тогда же Гай Клав­дий, хотя и зани­мал высо­кое поло­же­ние, бла­го­да­ря сво­ей знат­но­сти и вли­я­нию, одна­ко в ора­тор­ском искус­стве тоже был лишь посред­ст­вен­но­стью.

(167) Почти в то же самое вре­мя рим­ский всад­ник Гай Тиций достиг, по-мое­му, все­го, чего толь­ко может достичь латин­ский ора­тор без зна­ния гре­че­ской сло­вес­но­сти и без боль­шой прак­ти­ки. В его речах столь­ко тон­ко­го ост­ро­умия, живых срав­не­ний, свет­ской изыс­кан­но­сти, что они кажут­ся напи­сан­ны­ми почти атти­че­ским пером. То же ост­ро­умие он пере­но­сит в свои тра­гедии, отче­го они выиг­ры­ва­ют в изя­ще­стве, но теря­ют в тра­гиз­ме. Ему ста­рал­ся под­ра­жать ост­ро­ум­ней­ший поэт Луций Афра­ний, речи­стый, как извест­но, даже в сво­их комеди­ях. (168) Жил тогда и Гай Руб­рий Варрон, кото­ро­го сенат вме­сте с Гаем Мари­ем объ­явил вра­гом оте­че­ства, обви­ни­тель жесто­кий и бес­по­щад­ный, но в сво­ем роде крас­но­ре­чия боль­шой мастер. При­рож­ден­ным ора­то­ром, хоро­шо знав­шим гре­че­скую сло­вес­ность, был мой род­ст­вен­ник Марк Гра­ти­дий, близ­кий друг Мар­ка Анто­ния и его помощ­ник в кили­кий­ском похо­де, где он и погиб. Он обви­нял Гая Фим­брию и был отцом Мар­ка Мария Гра­ти­ди­а­на.

46. (169) У союз­ни­ков и лати­нов тоже были ора­то­ры с неко­то­рой сла­вою. Тако­вы были Квинт Вет­тий Вет­ти­ан из мар­сов, кото­ро­го я знал лич­но, чело­век умный и в крас­но­ре­чии немно­го­слов­ный; Квинт и Децим Вале­рии из Соры, мои дру­зья и соседи, достой­ные ува­же­ния не столь­ко за свое ора­тор­ское искус­ство, сколь­ко за зна­ние гре­че­ской и латин­ской сло­вес­но­сти; Гай Русти­це­лий из Боно­нии, чело­век опыт­ный и бой­кий от при­ро­ды на язык. Но самым крас­но­ре­чи­вым из тех, кто жил вне стен наше­го горо­да, был Тит Бету­ций Бар из Аску­ла. Сохра­ни­лось несколь­ко его речей, про­из­не­сен­ных в Аску­ле, и хоро­шо извест­ная речь про­тив Цепи­о­на, кото­рую он про­из­нес в Риме. Ответ на эту речь для Цепи­о­на соста­вил Элий, кото­рый напи­сал нема­ло речей, хотя сам нико­гда не был ора­то­ром. (170) А у наших отцов, по-види­мо­му, хоро­шим ора­то­ром счи­тал­ся Луций Папи­рий из горо­да Фре­гелл в Лации, при­бли­зи­тель­но того же поко­ле­ния, что и Тибе­рий Гракх, сын Пуб­лия; его речь перед сена­том в защи­ту жите­лей Фре­гелл и дру­гих латин­ских коло­ний сохра­ни­лась до сих пор.

Тут Брут пре­рвал меня:

—Каки­ми же досто­ин­ства­ми, по-тво­е­му, отли­ча­ют­ся эти ора­то­ры? Они ведь даже не рим­ляне!

—Теми же, что и рим­ляне, — отве­тил я, — кро­ме раз­ве одно­го: речь у них не окра­ше­на тем, что мож­но было бы назвать «сто­лич­но­стью».

(171) — Что же это такое: сто­лич­ность? — спро­сил Брут.

—Не могу опре­де­лить, — ска­зал я. — Знаю толь­ко, что это не выдум­ка. Ты и сам это почув­ст­ву­ешь, Брут, когда при­е­дешь в Гал­лию. Ты услы­шишь там, напри­мер, неко­то­рые сло­ва, кото­рых не употреб­ля­ют в Риме; но это не глав­ное, сло­ва такие мож­но заме­нить или отбро­сить, а гораздо важ­нее то, что в самом про­из­но­ше­нии наших ора­то­ров зву­чит осо­бен­ный сто­лич­ный выго­вор — и не толь­ко у ора­то­ров, но и у всех рим­ских жите­лей. (172) Я пом­ню, как Тит Тин­ка из Пла­цен­ции, ост­ро­ум­ней­ший чело­век, состя­зал­ся в кол­ко­стях с нашим дру­гом, гла­ша­та­ем Квин­том Гра­ни­ем…

—Не тот ли это Гра­ний, — спро­сил Брут, — о кото­ром так мно­го писал Луци­лий?

—Тот самый, — отве­тил я, — Тин­ка не усту­пал ему в оби­лии забав­ных ост­рот, но Гра­ний совер­шен­но затмил Тин­ку вот этим самым необъ­яс­ни­мым сто­лич­ным аро­ма­том сво­их слов. С тех пор я и не удив­ля­юсь тому, что рас­ска­зы­ва­ют о Фео­фра­сте: когда он спро­сил у ста­рой тор­гов­ки, почем ее товар, она отве­ти­ла и доба­ви­ла: «дешев­ле некуда, чуже­зе­мец!» И Фео­фраст очень огор­чил­ся, что она при­зна­ла в нем чуже­зем­ца, хотя он всю жизнь жил в Афи­нах и гово­рил по-атти­че­ски луч­ше всех. Так и у нас, долж­но быть, есть какой-то сто­лич­ный выго­вор, как в Афи­нах — атти­че­ский. Но давай­те вер­нем­ся домой, то есть к нашим рим­ским ора­то­рам.

[Луций Филипп и вто­ро­сте­пен­ные ора­то­ры.] 47. (173) Итак, после двух вели­чай­ших ора­то­ров — Крас­са и Анто­ния — сле­до­вал Луций Филипп, одна­ко сле­до­вал на очень боль­шом рас­сто­я­нии. Поэто­му, несмот­ря на то, что меж­ду ним и теми, пер­вы­ми, нико­го нет, я не решил­ся бы его от это­го назвать ни вто­рым, ни третьим. В самом деле, ведь и на состя­за­ни­ях колес­ниц мы не вели­ча­ли бы ни вто­рым, ни третьим того, кто едва толь­ко вышел на дорож­ку в тот момент, когда победи­тель уже полу­чал награ­ду; вот таков и Филипп в ряду ора­то­ров — он настоль­ко отстал от пер­вых, что не верит­ся, буд­то он бежал в том же забе­ге. Одна­ко и у Филип­па были такие досто­ин­ства, кото­рые, если ни с чем их не срав­ни­вать, мож­но счесть нема­лы­ми: речь его была очень воль­ной и ост­ро­ум­ной, в нахож­де­нии он был изо­бре­та­те­лен, в изло­же­нии непри­нуж­ден, в гре­че­ских нау­ках был один из пер­вых по тому вре­ме­ни; а в пере­бран­ке с про­тив­ни­ком умел быть ост­ро­умен и даже не без язви­тель­но­сти и зло­сти.

(174) Бли­жай­шим их совре­мен­ни­ком был Луций Гел­лий, ора­тор не слиш­ком зна­ме­ни­тый, хотя, каза­лось бы, все­го у него было вдо­воль: и обра­зо­ван­но­сти, и наход­чи­во­сти, и зна­ния род­ной исто­рии, и лег­ко­сти в сло­вах; но его вре­мя на беду сов­па­ло с веком вели­ких ора­то­ров. Тем не менее он при­нес мно­го поль­зы сво­им дру­зьям и про­жил так дол­го, что был совре­мен­ни­ком ора­то­ров мно­гих поко­ле­ний. (175) Почти в те же годы усерд­но высту­пал в част­ных про­цес­сах тот самый Децим Брут, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Мамер­ком, зна­то­ком гре­че­ской и латин­ской сло­вес­но­сти. Ора­то­ром не без опы­та был так­же Луций Сци­пи­он; был в чис­ле ора­то­ров так­же и Гней Пом­пей, сын Секс­та. Что же каса­ет­ся его бра­та Секс­та, то он свой выдаю­щий­ся талант напра­вил на овла­де­ние высота­ми граж­дан­ско­го пра­ва и на совер­шен­ст­во­ва­ние в гео­мет­рии и в нау­ке сто­и­ков. Впро­чем, подоб­ные же заня­тия не поме­ша­ли еще до них Мар­ку Бру­ту, а потом Гаю Бил­ли­е­ну, чело­ве­ку от при­ро­ды заме­ча­тель­но­му, достиг­нуть само­го высо­ко­го при­зна­ния; Гай Бил­ли­ен стал бы даже кон­су­лом, если бы он доби­вал­ся это­го не в то вре­мя, когда Марий со сво­и­ми кон­суль­ства­ми оттес­нил всех дру­гих кан­дида­тов. (176) А крас­но­ре­чие Гнея Окта­вия, неиз­вест­ное до его кон­суль­ства, отлич­но про­яви­лось в самый год кон­суль­ства, бла­го­да­ря мно­го­чис­лен­ным его выступ­ле­ни­ям на сход­ках. Но пора оста­вить тех, кто умел гово­рить и толь­ко, пора вер­нуть­ся к тем, кто были насто­я­щи­ми ора­то­ра­ми.

—Я тоже так думаю, — заме­тил Аттик, — ведь ты, кажет­ся, хотел собрать в сво­ем рас­ска­зе ора­то­ров крас­но­ре­чи­вых, а не про­сто усерд­ных.

48. (177) — Итак, — про­дол­жал я, — Гай Юлий, сын Луция, пре­взо­шел всех сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков и совре­мен­ни­ков жиз­не­ра­дост­но­стью и тон­ким ост­ро­уми­ем; прав­да, его крас­но­ре­чию явно недо­ста­ва­ло силы, зато нико­гда и никто не обла­дал в боль­шей сте­пе­ни юмо­ром, пре­ле­стью и оча­ро­ва­ни­ем. Суще­ст­ву­ет несколь­ко его речей, по кото­рым, так же как и по его тра­геди­ям, мож­но соста­вить пред­став­ле­ние о его глад­ком, но лишен­ном силы сло­ге. (178) Его ровес­ни­ком был Пуб­лий Цетег; крас­но­ре­чия его как раз хва­та­ло для выступ­ле­ний по государ­ст­вен­ным делам, кото­рые он пол­но­стью постиг и пони­мал до тон­ко­стей, так что в сена­те его ува­жа­ли не мень­ше, чем мужей кон­суль­ско­го зва­ния; но в уго­лов­ных делах он был ничто, а в част­ных — не более, как лов­кий стряп­чий. По-насто­я­ще­му же про­ни­ца­тель­ным в част­ных делах и све­ду­щим в зако­нах был Квинт Лукре­ций Вис­пил­лон; что же каса­ет­ся Офел­лы, то он был луч­ше на сход­ке, чем в суде. В тех же делах был чело­ве­ком знаю­щим и вполне снос­ным ора­то­ром Тит Анний из велин­ской три­бы; при­ни­мал в них нема­лое уча­стие и Тибе­рий Ювен­ций, прав­да, речь его каза­лась слиш­ком мед­ли­тель­ной и даже холод­ной, но он умел хит­ро и тон­ко ловить про­тив­ни­ка на сло­ве, кро­ме того, был учен и хоро­шо знал граж­дан­ское пра­во. (179) Его уче­ник Пуб­лий Орбий, почти мой ровес­ник, был не слиш­ком опыт­ным ора­то­ром, но в зна­нии граж­дан­ско­го пра­ва не усту­пал сво­е­му учи­те­лю. На них обо­их ста­рал­ся похо­дить, в свою оче­редь, и Тит Авфидий, дожив­ший до глу­бо­кой ста­ро­сти, чело­век достой­ный и без­упреч­ный, но с реча­ми высту­пав­ший мало; не боль­ше высту­пал и его брат Марк Вер­ги­лий, кото­рый, будучи народ­ным три­бу­ном, при­влек к суду само­го Луция Сул­лу, победо­нос­но­го пол­ко­во­д­ца. Его кол­ле­га Пуб­лий Магий был немно­го более говор­лив. (180) Но из всех таких ора­то­ров или, луч­ше ска­зать, кри­ку­нов, кото­рых я знал, я счи­таю самым умным и самым лег­ким на язык Квин­та Сер­то­рия из сена­тор­ско­го сосло­вия и Гая Гар­го­ния — из всад­ни­ков. Чело­ве­ком, лег­ко и сво­бод­но вла­дев­шим речью, пре­крас­но­го поведе­ния и при­знан­но­го талан­та, был так­же Тит Юний, сын Луция, быв­ший три­бун; по его обви­не­нию был осуж­ден за под­куп выбран­ный пре­то­ром Пуб­лий Секс­тий. Он пошел бы и даль­ше три­бу­на­та, если бы не стра­дал посто­ян­но от сла­бо­го здо­ро­вья и даже от болез­ней.

49. (181) Я пре­крас­но сознаю, что слиш­ком дол­го пере­чис­ляю тех, кото­рые нико­гда не были и не счи­та­лись ора­то­ра­ми, и в то же вре­мя обхо­жу мол­ча­ни­ем несколь­ко ста­рых имен, достой­ных памя­ти или даже похва­лы. Но это толь­ко пото­му, что я ниче­го о них не знаю. Дей­ст­ви­тель­но, что мож­но напи­сать о людях, от кото­рых ниче­го не оста­лось и о кото­рых ниче­го не оста­ви­ли совре­мен­ни­ки? Зато из тех, кого я сам когда-либо видел и слы­шал, я ста­ра­юсь не про­пу­стить ни еди­но­го. (182) Этим я хочу пока­зать, что в таком вели­ком и древ­нем государ­стве, как наше, где крас­но­ре­чие сули­ло самые боль­шие награ­ды, стре­ми­лись высту­пать с реча­ми все, отва­жи­ва­лись — немно­гие, име­ли успех — еди­ни­цы. Одна­ко я ска­жу о каж­дом так, что будет ясно, кого я счи­таю кри­ку­ном и кого ора­то­ром.

Итак, почти в то же самое вре­мя жили Гай Кот­та, Пуб­лий Суль­пи­ций, Квинт Варий, Гней Пом­по­ний, Гай Кури­он, Луций Фуфий, Марк Друз, Пуб­лий Анти­стий — все они были немно­го моло­же Юлия и почти ровес­ни­ки меж­ду собой. Ни в один век уро­жай ора­то­ров не был более обиль­ным! (183) Сре­ди них, как по мое­му, так и по все­об­ще­му мне­нию, пер­вые места по пра­ву зани­ма­ли Кот­та и Суль­пи­ций…

[Отступ­ле­ние: ора­тор, народ и зна­то­ки.] — Как ты ска­зал? — пре­рвал меня Аттик. — По тво­е­му и по все­об­ще­му мне­нию? А все­гда ли при оцен­ке ора­то­ра общее мне­ние сов­па­да­ет с мне­ни­ем зна­то­ков, или одних ора­то­ров при­зна­ет тол­па, а дру­гих — зна­то­ки?

—Спра­вед­ли­вый вопрос, Аттик, — заме­тил я, — но на него ты услы­шишь от меня такой ответ, кото­рый, быть может, не все одоб­рят.

(184) — Неуже­ли ты огор­чишь­ся, если тебя одоб­рит толь­ко Брут? — спро­сил он.

—Разу­ме­ет­ся, Аттик, — отве­тил я, — я бы пред­по­чел, чтобы мои рас­суж­де­ния о досто­ин­ствах и недо­стат­ках ора­то­ра понра­ви­лись тебе да Бру­ту, а мое крас­но­ре­чие — наро­ду, ибо тот ора­тор, кото­ро­го одоб­ря­ет тол­па, неиз­беж­но будет одоб­рен и зна­то­ка­ми. В самом деле, о том, что у того или дру­го­го ора­то­ра пра­виль­но и что непра­виль­но, судить буду я, по мере моих спо­соб­но­стей и зна­ний; но хорош он в целом или плох, это может пока­зать толь­ко впе­чат­ле­ние, како­го достигнет он сво­им крас­но­ре­чи­ем. (185) А крас­но­ре­чи­ем сво­им ора­тор (как я, по край­ней мере, думаю) дол­жен достиг­нуть трех вещей: он дол­жен вра­зу­мить сво­их слу­ша­те­лей, усла­дить их и взвол­но­вать их. Какие досто­ин­ства поз­во­ля­ют ора­то­ру достичь каж­дой из этих трех вещей или какие недо­стат­ки это­му меша­ют, или даже при­во­дят его к ошиб­кам и кру­ше­нию — это решат зна­то­ки. А достиг ора­тор или не достиг желае­мо­го впе­чат­ле­ния на слу­ша­те­лей — об этом мож­но судить сра­зу по согла­сию тол­пы и одоб­ре­нию наро­да. Вот поче­му зна­то­ки нико­гда не рас­хо­дят­ся с наро­дом во мне­нии о том, какой ора­тор хорош и какой нет. 50. (186) Неуже­ли ты дума­ешь, что, когда про­цве­та­ли все назван­ные ора­то­ры, то мне­ние наро­да и мне­ние зна­то­ков рас­хо­ди­лись в их оцен­ке? Если бы мы спро­си­ли кого-нибудь из наро­да: кто самый вели­кий ора­тор в нашем государ­стве? — Он или поко­ле­бал­ся бы меж­ду Анто­ни­ем и Крас­сом, или один назвал бы Крас­са, а дру­гой — Анто­ния. А Филип­па, тако­го при­ят­но­го, тако­го важ­но­го, тако­го ост­ро­ум­но­го ора­то­ра, кото­ро­го я сам, рас­суж­дая по пра­ви­лам нау­ки, поста­вил бы тот­час после них, пред­по­чел ли бы кто это­го Филип­па Анто­нию или Крас­су? Конеч­но, никто! Ибо толь­ко тот ора­тор велик, кото­рый кажет­ся вели­ким наро­ду. (187) И если флей­тист Анти­ге­нид мог ска­зать сво­е­му уче­ни­ку, очень холод­но при­ни­мае­мо­му пуб­ли­кой: «А ты играй для меня и для Муз!», — то я бы ска­зал наше­му Бру­ту, высту­паю­ще­му, как водит­ся, перед тол­пой наро­да: «Играй для меня и для наро­да, доро­гой Брут!» — так, чтобы твои слу­ша­те­ли ощу­ти­ли дей­ст­вие тво­е­го крас­но­ре­чия, а я бы понял его при­чи­ны. Кто слу­ша­ет истин­но­го ора­то­ра, тот верит его сло­вам, счи­та­ет их исти­ной, согла­ша­ет­ся с ними, одоб­ря­ет их; речь тако­го ора­то­ра убеж­да­ет; чего тебе еще надо, зна­ток? (188) Тол­па слу­ша­те­лей в вос­тор­ге, сло­ва ора­то­ра вле­кут ее, она как бы купа­ет­ся в наслаж­де­нии; о чем еще здесь мож­но спо­рить? Тол­па раду­ет­ся и скор­бит, сме­ет­ся и пла­чет, любит и нена­видит, пре­зи­ра­ет и завиду­ет; ее охва­ты­ва­ет то состра­да­ние, то стыд, то доса­да; она гне­ва­ет­ся, дивит­ся, стра­шит­ся, наде­ет­ся — и все это про­ис­хо­дит отто­го, что созна­ние слу­ша­те­лей покор­но и сло­вам, и мыс­лям, и поведе­нию ора­то­ра; что может при­ба­вить к это­му мне­ние како­го-нибудь зна­то­ка? Что одоб­ря­ет тол­па, то при­хо­дит­ся одоб­рять и зна­то­кам. Да вот и при­мер того, что мне­ние наро­да нико­гда не рас­хо­ди­лось с мне­ни­ем зна­то­ков. (189) Мно­го было в Риме ора­то­ров, по-раз­но­му они гово­ри­ли речи, но был ли сре­ди них хоть один, кого народ при­знал бы масте­ром, а зна­то­ки бы не при­зна­ли? А во вре­ме­на наших отцов, если чело­век мог выби­рать себе защит­ни­ка, какое мог­ло быть сомне­ние, что выбран будет Красс или Анто­ний? Мно­го было и дру­гих ора­то­ров, но ско­рее мож­но было поко­ле­бать­ся меж­ду эти­ми дву­мя, чем меж­ду ними и осталь­ны­ми. А во вре­ме­на нашей юно­сти, когда жили Кот­та и Гор­тен­зий, какой чело­век, имея сво­бо­ду выбо­ра, пред­по­чел бы им кого-нибудь дру­го­го?

51. (190) — Зачем искать так дале­ко? — ска­зал на это Брут. — А ты сам? Раз­ве мы не виде­ли, как стре­ми­лись к тебе кли­ен­ты и как отзы­вал­ся о тебе Гор­тен­зий? Вся­кий раз, когда он делил с тобой защи­ту, — а я не раз бывал при этом, — заклю­чи­тель­ную, самую дей­ст­вен­ную часть речи он все­гда остав­лял тебе.

—Да, это прав­да, — согла­сил­ся я. — Пожа­луй, из рас­по­ло­же­ния ко мне он ока­зы­вал мне слиш­ком боль­шое дове­рие. Но что дума­ет народ обо мне, я не знаю, а вот о дру­гих могу ска­зать с уве­рен­но­стью: кого народ счи­тал самым речи­стым, у того и зна­то­ки боль­ше все­го нахо­ди­ли досто­инств. (191) Дей­ст­ви­тель­но, Демо­сфен не мог бы ска­зать того, что ска­зал, гово­рят, зна­ме­ни­тый поэт Анти­мах, читая перед слу­ша­те­ля­ми свою боль­шую поэ­му, всем хоро­шо извест­ную. Когда все слу­ша­те­ли, кро­ме Пла­то­на, поки­ну­ли его в самый раз­гар чте­ния, он ска­зал: «И все-таки читать я буду: один Пла­тон сто­ит для меня сот­ни тысяч». И он был прав. Ибо труд­ной поэ­ме доста­точ­но одоб­ре­ния немно­гих, тогда как все­на­род­ная речь долж­на вызы­вать сочув­ст­вие целой тол­пы. И если бы один Пла­тон остал­ся слу­шать Демо­сфе­на, а все осталь­ные поки­ну­ли бы его, то Демо­сфен не смог бы ска­зать ни еди­но­го сло­ва. (192) А ты, Брут, раз­ве смог бы гово­рить, если бы тебя, как неко­гда Кури­о­на, поки­ну­ло целое собра­ние?

—При­зна­юсь, — отве­тил он, — что даже на тех про­цес­сах, когда я имею дело толь­ко с судья­ми, а не с наро­дом, я совер­шен­но не мог бы гово­рить, не видя вокруг себя слу­ша­те­лей.

—Вот так оно и есть, — под­твер­дил я. — Если музы­кант дует в дуд­ку, а она мол­чит, он заклю­ча­ет, что ее нуж­но выбро­сить. А у ора­то­ра вме­сто дуд­ки — уши наро­да, и если они не при­ни­ма­ют дуно­ве­ния или если слу­ша­тель, как ска­ко­вой конь, не пови­ну­ет­ся руке, кото­рая им управ­ля­ет, то сле­ду­ет пре­кра­тить свои бес­плод­ные уси­лия.

52. (193) Прав­да, меж­ду тол­пой и зна­то­ка­ми есть раз­ли­чие: ино­гда тол­па одоб­ря­ет ора­то­ра, кото­рый это­го не заслу­жи­ва­ет, но это пото­му, что она не срав­ни­ва­ет его с дру­ги­ми; когда она вос­хи­ща­ет­ся посред­ст­вен­ным или даже пло­хим ора­то­ром, она им доволь­на, не чает луч­ше­го и одоб­ря­ет то, что слы­шит, и таким, каким она это слы­шит. Даже посред­ст­вен­ный ора­тор может при­влечь тол­пу, если толь­ко в нем что-нибудь есть; ничто силь­нее не вол­ну­ет людей, чем хоро­шо постро­ен­ная и укра­шен­ная речь.

(194) Напри­мер, когда Квинт Сце­во­ла защи­щал Мар­ка Копо­ния по делу, о кото­ром я уже гово­рил рань­ше, какой про­стой чело­век, слу­шая его, мог ожи­дать или вооб­ра­зить что-нибудь изящ­ней, отде­лан­ней и попро­сту луч­ше? (195) Когда Сце­во­ла стре­мил­ся дока­зать, что Маний Курий, назна­чен­ный наслед­ни­ком «в слу­чае, если вос­пи­тан­ник умрет рань­ше, чем достигнет совер­шен­но­ле­тия», не может быть наслед­ни­ком неро­див­ше­го­ся ребен­ка, то чего толь­ко он ни гово­рил о заве­ща­тель­ном пра­ве, о ста­рин­ных фор­му­лах, о том, как сле­до­ва­ло напи­сать, чтобы Курий был при­знан наслед­ни­ком неро­див­ше­го­ся сына! (196) Как дока­зы­вал он, что опас­но для наро­да, когда пре­не­бре­га­ют точ­ным смыс­лом напи­сан­но­го, нао­бум гада­ют о наме­ре­ни­ях писав­ше­го и сло­ва про­стых людей извра­ща­ют инотол­ко­ва­ни­я­ми крас­но­ба­ев! (197) Как мно­го он гово­рил об авто­ри­те­те сво­его отца, кото­рый все­гда отста­и­вал такое пони­ма­ние пра­ва! Как мно­го гово­рил вооб­ще о соблюде­нии граж­дан­ско­го пра­ва! И вот после того, как все это было ска­за­но и мастер­ски, и уме­ло, и крат­ко, и сжа­то, и кра­си­во, с отмен­ным изя­ще­ст­вом, какой про­стой чело­век мог ожи­дать или вооб­ра­зить что-нибудь луч­ше?

53. Про­тив Сце­во­лы высту­пал Красс. Он начал речь с рас­ска­за о взбал­мош­ном юно­ше, кото­рый, про­гу­ли­ва­ясь по бере­гу, нашел уклю­чи­ну и отто­го возы­мел жела­ние постро­ить корабль; вот так и Сце­во­ла из одной уклю­чи­ны соорудил в суде цен­тум­ви­ров этот про­цесс о наслед­стве. Раз­ви­вая это срав­не­ние, Красс с само­го нача­ла оча­ро­вал всех слу­ша­те­лей рас­суж­де­ни­я­ми подоб­но­го рода и отвлек их от суро­во­сти к весе­лью; а это — пер­вая из трех задач, кото­рые, как ска­за­но, сто­ят перед ора­то­ром. Затем он стал наста­и­вать на том, что писав­ший заве­ща­ние хотел и имел в виду толь­ко одно: за отсут­ст­ви­ем совер­шен­но­лет­не­го сына (умрет ли он или вооб­ще не родит­ся — все рав­но) наслед­ни­ком ста­но­вит­ся Маний Курий; так обыч­но и пишут­ся заве­ща­ния, так они все­гда пони­ма­ют­ся и пони­ма­лись. Эти­ми и мно­ги­ми дру­ги­ми подоб­ны­ми дово­да­ми он сумел убедить слу­ша­те­лей; а это — вто­рая из обя­зан­но­стей ора­то­ра. (198) И после это­го он встал на защи­ту бла­гой спра­вед­ли­во­сти, при­звал ува­жать мыс­ли и наме­ре­ния заве­ща­те­ля, пока­зал, как опас­но блю­сти сло­ва, забы­вая о мыс­лях, будь то в заве­ща­нии или где бы то ни было, и поди­вил­ся, какую власть при­сва­и­ва­ет себе над все­ми Сце­во­ла, запре­щая отныне состав­лять заве­ща­ния ина­че, чем ему бла­го­угод­но. Все это он раз­ви­вал вес­ко и вну­ши­тель­но, со мно­же­ст­вом при­ме­ров, раз­но­об­раз­но, ост­ро­ум­но, шут­ли­во и вызвал такое вос­хи­ще­ние и сочув­ст­вие, что о речи про­тив­ни­ка совер­шен­но забы­ли, а это третья и важ­ней­шая из обя­зан­но­стей ора­то­ра. Так вот, судья из про­сто­на­ро­дья будет без вся­ких срав­не­ний вос­хи­щать­ся пер­вым из двух ора­то­ров, и толь­ко послу­шав вто­ро­го, пере­ме­нит свое мне­ние; а чело­век уче­ный и пони­маю­щий еще во вре­мя речи Сце­во­лы почув­ст­ву­ет, что мож­но было бы гово­рить и обиль­нее, и кра­си­вее. Но если после суда спро­сить и того, и дру­го­го, кото­рый же из двух ора­то­ров был луч­ше, то мне­ние зна­то­ка и мне­ние про­сто­люди­на ока­жут­ся еди­но­глас­ны.

54. (199) В чем же, в таком слу­чае, зна­ток пре­вос­хо­дит чело­ве­ка несве­ду­ще­го? В том, что очень и важ­но и слож­но: ибо нет ниче­го важ­нее, чем знать, каки­ми сред­ства­ми крас­но­ре­чие дости­га­ет или не дости­га­ет цели и какой цели оно долж­но достичь во что бы то ни ста­ло. Кро­ме того, слу­ша­тель уче­ный сто­ит выше неуче­но­го пото­му, что, когда у наро­да име­ют успех сра­зу двое или несколь­ко ора­то­ров, то он уме­ет отли­чить того из них, чей слог луч­ше. Одна­ко то, что не име­ло успе­ха у наро­да, не может иметь успе­ха и у зна­то­ка. Ибо как по зву­кам струн на лире узна­ют об искус­стве того, кто по ним уда­ря­ет, так и об искус­стве ора­то­ра в игре на чув­ствах слу­ша­те­лей узна­ют по дви­же­нию этих чувств. (200) Таким обра­зом, пони­маю­щий цени­тель, не заси­жи­ва­ясь и не при­слу­ши­ва­ясь, часто может мимо­хо­дом, с одно­го взгляда соста­вить пра­виль­ное суж­де­ние об ора­то­ре. Он видит судью, кото­рый зева­ет, бол­та­ет с сосе­дом, а то и с целым круж­ком соседей, посы­ла­ет узнать вре­мя и про­сит пред­седа­тель­ст­ву­ю­ще­го устро­ить пере­рыв; и он пони­ма­ет, что на этом про­цес­се нет ора­то­ра, кото­рый мог бы играть на душах слу­ша­те­лей, как музы­кант на лире. Если же он, про­хо­дя сто­ро­ной, заме­ча­ет, что судьи при­вста­ли и насто­ро­жи­лись, что у них слов­но на лицах напи­са­ны убеж­ден­ность и одоб­ре­ние, что они заво­ро­же­ны речью ора­то­ра, слов­но пти­ца пени­ем пти­це­ло­ва, и, глав­ное, что в душах у них кипят состра­да­ние, нена­висть или дру­гие стра­сти, — так вот, если зна­ток мимо­хо­дом, как я ска­зал, заме­тит это, даже не слы­ша ни сло­ва, он пой­мет, что перед судом гово­рит насто­я­щий ора­тор и что цели сво­ей он уже дости­га­ет или уже достиг.

55. (201) И Брут и Аттик согла­си­лись с мои­ми рас­суж­де­ни­я­ми. И я, как бы вер­нув­шись к нача­лу, про­дол­жал:

[Суль­пи­ций и Кот­та.] — Итак, — ска­зал я, — посколь­ку весь этот раз­го­вор начал­ся с Кот­ты и Суль­пи­ция и посколь­ку эти два ора­то­ра выше всех цени­лись зна­то­ка­ми и все­ми совре­мен­ни­ка­ми, то вер­нем­ся к ним, а затем уже я обыч­ным поряд­ком перей­ду к осталь­ным. Хоро­шие ора­то­ры, — мы ведь гово­рим толь­ко о хоро­ших, — быва­ют двух родов: одни гово­рят про­сто и сжа­то, дру­гие — воз­вы­шен­но и пыш­но. И хотя, конеч­но, луч­ше из них тот, у кого боль­ше блес­ка и рос­ко­ши, одна­ко по спра­вед­ли­во­сти досто­ин похва­лы вся­кий, луч­ший в сво­ем роде. (202) Толь­ко нуж­но, чтобы ора­тор немно­го­слов­ный опа­сал­ся бед­но­сти и сухо­сти, а ора­тор обиль­ный — напы­щен­но­сти и без­вку­си­цы. Так, Кот­та и в нахож­де­нии был про­ни­ца­те­лен, и гово­рил чисто и сво­бод­но, а посколь­ку из-за сла­бо­сти лег­ких ему при­хо­ди­лось искус­но ослаб­лять вся­кое свое напря­же­ние, то так он и выра­ботал мане­ру речи, соот­вет­ст­ву­ю­щую сво­ей телес­ной сла­бо­сти. Все в его речи было искрен­ним, про­стым и здо­ро­вым, а глав­ное, не наде­ясь и даже не пыта­ясь при­влечь судей страст­но­стью речи, он умел обра­щать­ся с ними так, что мяг­ким вол­не­ни­ем доби­вал­ся от них того же, чего Суль­пи­ций — мощ­ным потря­се­ни­ем. (203) Ибо Суль­пи­ций из всех ора­то­ров, кото­рых я когда-либо слы­шал, был, бес­спор­но, самый воз­вы­шен­ный и, так ска­зать, самый пате­ти­че­ский ора­тор. Голос у него был силь­ный и в то же вре­мя при­ят­ный и звон­кий, осан­ка и дви­же­ния тела кра­си­вы, но не по-теат­раль­но­му, а как раз по-ора­тор­ски; речь его была стре­ми­тель­ной и быст­рой, но не раз­ма­ши­стой и не мно­го­слов­ной. Он стре­мил­ся под­ра­жать Крас­су, а Кот­та пред­по­чи­тал Анто­ния, но как Кот­те не хва­та­ло силы Анто­ния, так Суль­пи­цию — оба­я­ния Крас­са.

(204) — До чего же вели­кое искус­ство крас­но­ре­чие! — вос­клик­нул Брут. — Если даже этим двум вели­чай­шим ора­то­рам недо­ста­ва­ло каж­до­му одно­го из самых важ­ных качеств!

56. — А еще здесь сле­ду­ет заме­тить, — про­дол­жал я, — что два ора­то­ра могут быть оди­на­ко­во вели­ки­ми и в то же вре­мя нима­ло не похо­жи­ми друг на дру­га. Нико­гда не быва­ло ора­то­ров менее схо­жих, чем Кот­та и Суль­пи­ций, одна­ко и тот и дру­гой сто­ят намно­го выше сво­их совре­мен­ни­ков. Поэто­му дело искус­но­го учи­те­ля раз­глядеть, куда вле­чет каж­до­го уче­ни­ка его при­ро­да, и учить его в соот­вет­ст­вии с этим вле­че­ни­ем: так, гово­рят, Исо­крат ска­зал о бур­ном даро­ва­нии Фео­пом­па и о мяг­ком — Эфо­ра, что одно­го при­хо­дит­ся при­учать к узде, а дру­го­го — к шпо­рам.

(205) Речи, кото­рые ходят под име­нем Суль­пи­ция, на самом деле сочи­нил после его смер­ти Пуб­лий Кану­ций, мой ровес­ник и, по мое­му мне­нию, самый крас­но­ре­чи­вый чело­век из тех, кто не при­над­ле­жит к наше­му сенат­ско­му сосло­вию. От само­го Суль­пи­ция не сохра­ни­лось ни одной речи, и я слы­шал не раз от него само­го, что писать он не умел и не любил. Что же каса­ет­ся речи Кот­ты в свою защи­ту, когда он был обви­нен по зако­ну Вария, то ее напи­сал по его прось­бе Луций Элий. Элий вооб­ще был чело­век выдаю­щий­ся, один из достой­ней­ших рим­ских всад­ни­ков, на ред­кость начи­тан­ный в гре­че­ской и латин­ской сло­вес­но­сти, он отлич­но знал рим­скую древ­ность, ее собы­тия, ее памят­ни­ки и сочи­не­ния ее пер­вых писа­те­лей. Эти зна­ния пере­нял от него наш Варрон, при­умно­жил их и, бла­го­да­ря сво­е­му выдаю­ще­му­ся даро­ва­нию и все­сто­рон­ней уче­но­сти, изло­жил их в сво­их кни­гах и подроб­нее и изящ­нее. (206) Элий же, убеж­ден­ный сто­ик, и не стре­мил­ся стать ора­то­ром и нико­гда им не был. Одна­ко писать речи для дру­гих ему слу­ча­лось, напри­мер, для Квин­та Метел­ла-сына, для Квин­та Цепи­о­на, для Пом­пея Руфа; впро­чем, этот послед­ний и сам писал речи в свою защи­ту, но все же не без помо­щи Элия. (207) Я сам при­сут­ст­во­вал при сочи­не­нии этих про­из­веде­ний, когда в дни моей юно­сти я бывал у Элия и учил­ся у него со всем моим ста­ра­ни­ем. До сих пор удив­ля­юсь, поче­му Кот­та, вели­кий ора­тор и совсем не глу­пый чело­век, поже­лал выдать эти про­стень­кие речи Элия за свои.

57. Ника­кой тре­тий ора­тор это­го поко­ле­ния не может быть постав­лен в один ряд с эти­ми дву­мя; даже Пом­по­ний мне не столь­ко боль­ше всех нра­вил­ся, сколь­ко мень­ше всех не нра­вил­ся. В это вре­мя в боль­ших про­цес­сах вооб­ще не оста­ва­лось места ни для кого, кро­ме тех, кого я уже назвал: Анто­ний, на кото­ро­го был самый боль­шой спрос, брал­ся за дела с готов­но­стью; Красс был более раз­бор­чив, но тоже не отка­зы­вал­ся; кому не уда­ва­лось запо­лу­чить ни того, ни дру­го­го, те бежа­ли обык­но­вен­но или к Филип­пу или к Цеза­рю, а потом уже доби­ва­лись Кот­ты или Суль­пи­ция. Таким обра­зом, все самые зна­чи­тель­ные дела вели эти шесть адво­ка­тов; да и судов было не так мно­го, как в наше вре­мя, и защи­та по одно­му делу не разде­ля­лась меж­ду несколь­ки­ми ора­то­ра­ми, как теперь. (208) Вот обы­чай, пороч­нее кото­ро­го я ниче­го не знаю! Во-пер­вых, при­хо­дит­ся отве­чать ора­то­ру, кото­ро­го мы не слы­ша­ли и кото­рый под­час ска­зал одно, а до нас дошло совсем дру­гое. Затем, мне все­гда очень важ­но видеть соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, насколь­ко мой про­тив­ник наста­и­ва­ет на каж­дом сво­ем дово­де, и еще важ­нее знать, как вос­при­ни­ма­ют эти дово­ды слу­ша­те­ли. Но хуже все­го то, что защи­та долж­на быть еди­ным целым, а тут каж­дый новый ора­тор как бы зано­во начи­на­ет уже закон­чен­ную речь. (209) Ибо во всех речах есть одно лишь есте­ствен­ное нача­ло и одно заклю­че­ние, а осталь­ные части, слов­но чле­ны тела, полу­ча­ют свою силу и свое зна­че­ние толь­ко каж­дая на сво­ем месте. Если ино­гда труд­но избе­жать про­ти­во­ре­чий даже в сво­ей соб­ст­вен­ной длин­ной речи, то насколь­ко труд­нее убе­речь­ся от про­ти­во­ре­чий с речью того, кто высту­пал до тебя! Но так как гораздо хло­пот­ли­вее высту­пать по все­му делу в целом, чем по одной его части, и так как, высту­пая сра­зу за несколь­ких кли­ен­тов, мы заво­дим сра­зу несколь­ких дру­зей, то мы охот­но при­ня­ли этот обы­чай.

[Кури­он Стар­ший.] 58. (210) Неко­то­рым, прав­да, каза­лось, что третьим ора­то­ром сво­его поко­ле­ния мог почи­тать­ся Кури­он, может быть, пото­му, что речь его отли­ча­лась ярко­стью, а латин­ский язык — пра­виль­но­стью, усво­ен­ной, веро­ят­но, еще с дет­ства, в семье. Сло­вес­но­сти он не изу­чал совер­шен­но; но для ора­то­ра очень важ­но и то, кого он слу­ша­ет каж­дый день дома, с кем он гово­рит ребен­ком, каким язы­ком изъ­яс­ня­ет­ся его отец, учи­тель и даже мать. (211) Мы чита­ем пись­ма Кор­не­лии, мате­ри Грак­хов, и с несо­мнен­но­стью видим, что ее сыно­вья были вскорм­ле­ны не столь­ко ее моло­ком, сколь­ко ее речью. Мне не раз при­хо­ди­лось слы­шать, как гово­рит Лелия, дочь Гая, и в речи ее явст­вен­но слы­ша­лось отцов­ское изя­ще­ство. То же мож­но ска­зать и о ее доче­рях, двух Муци­ях, с кото­ры­ми я раз­го­ва­ри­вал, и о двух ее внуч­ках, Лици­ни­ях, кото­рых я слы­шал обе­их, как и ты, Брут, навер­ное, слы­шал хотя бы одну из них, жену Сци­пи­о­на.

—Я ее слы­шал, — отве­тил Брут, — и с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем, в осо­бен­но­сти, пото­му что она дочь Луция Крас­са.

(212) — А что ты дума­ешь о Крас­се, сыне этой Лици­нии, кото­ро­го усы­но­вил по заве­ща­нию ора­тор Красс? — спро­сил я.

—Гово­рят, он был очень даро­ви­тый чело­век, — отве­тил Брут — Да и дру­гой ее сын, Сци­пи­он, мой това­рищ, тоже, как мне кажет­ся, и при­ят­ный собе­сед­ник и хоро­ший ора­тор.

—Совер­шен­но вер­но, Брут, — под­твер­дил я. — Ведь их род ведет свое нача­ло от исто­ков самой муд­ро­сти, неда­ром я уже гово­рил и о двух их дедах, Сци­пи­оне и Крас­се, и о трех пра­дедах — Квин­те Метел­ле, отце четы­рех сыно­вей, о Пуб­лии Сци­пи­оне, кото­рый, будучи част­ным лицом, осво­бо­дил рес­пуб­ли­ку от тира­нии Тибе­рия Грак­ха, и об авгу­ре Квин­те Сце­во­ле, оди­на­ко­во слав­ном позна­ни­ем пра­ва и мяг­ко­стью нра­ва. (213) А какие слав­ные име­на носят два их пра­пра­деда — Пуб­лий Сци­пи­он, два­жды кон­сул, полу­чив­ший про­зви­ще Разум­но­го, и Гай Лелий, муд­рей­ший из смерт­ных!

—Да, пре­крас­ный род! — вос­клик­нул Брут — Как одно­му дере­ву при­ви­ва­ют раз­ные вет­ви, так это­му роду была при­ви­та и при­жи­лась в нем муд­рость мно­гих родов.

59. — Вот таким же обра­зом, если толь­ко мож­но срав­ни­вать малое с вели­ким, — про­дол­жал я, — веро­ят­но, и Кури­он, хоть и рано остав­ший­ся сиротой, вынес из отцов­ско­го дома при­выч­ку к пра­виль­ной речи. И я тем более скло­ня­юсь к это­му мне­нию, что из всех сколь­ко-нибудь сто­я­щих ора­то­ров, кото­рых я знал, ни один не был так несве­дущ и неве­же­ст­вен в любой из бла­го­род­ных наук. (214) Он не знал ни одно­го поэта, не читал ни одно­го ора­то­ра, не пом­нил ниче­го из исто­рии; он не был зна­ком ни с государ­ст­вен­ным, ни даже с част­ным и граж­дан­ским пра­вом. Конеч­но, мы встре­ча­ли и дру­гих, даже очень круп­ных ора­то­ров, недо­ста­точ­но све­ду­щих в этих нау­ках, напри­мер Суль­пи­ция или Анто­ния; но они зато в совер­шен­стве вла­де­ли хотя бы самим искус­ст­вом речи. А оно, как извест­но, состо­ит из пяти частей и ни в одной из этих частей ора­тор не мог ока­зать­ся пол­но­стью бес­по­мощ­ным, ибо если бы он явно хро­мал в какой-нибудь из них, он не мог бы счи­тать­ся ора­то­ром. Конеч­но, одно­му боль­ше уда­ва­лась одна часть, дру­го­му — дру­гая. (215) Анто­ний умел най­ти, что ска­зать, с чего начать, как все рас­по­ло­жить, уве­рен­но хра­нил это в памя­ти, одна­ко луч­ше все­го уда­ва­лось ему про­из­не­се­ние. Кое в чем он был равен Крас­су, кое в чем даже выше, но у Крас­са все­гда бли­ста­тель­нее было изло­же­ние. Ни о Суль­пи­ции, ни о Кот­те, ни о каком дру­гом хоро­шем ора­то­ре тоже нель­зя было ска­зать, что какая-то из пяти частей крас­но­ре­чия вовсе ему чуж­да.

(216) А вот Кури­он, как никто дру­гой, убеди­тель­ней­ше пока­зы­ва­ет нам, что един­ст­вен­ная часть, кото­рая без помо­щи дру­гих может сде­лать ора­то­ра ора­то­ром, — это блеск и оби­лие слов. Ибо в рас­суж­де­ни­ях он был туго­ду­мен, в постро­е­нии он был бес­по­рядо­чен, (60) а что каса­ет­ся осталь­ных двух частей, про­из­не­се­ния и запо­ми­на­ния, то ими он вызы­вал толь­ко гром­кий хохот насмеш­ни­ков. Его тело­дви­же­ния наве­ки осла­вил сво­ей шут­кой Гай Юлий, кото­рый, глядя, как он гово­рит, рас­ка­чи­ва­ясь взад и впе­ред, спро­сил: «Что за гре­бец там раз­гла­голь­ст­ву­ет?» Хоро­шо сост­рил и Гней Сици­ний, чело­век бес­чест­ный, но отча­ян­ный шут­ник — толь­ко это в нем и было от ора­то­ра. (217) Когда Сици­ний, в то вре­мя народ­ный три­бун, пред­став­лял наро­ду двух кон­су­лов — Кури­о­на и Гнея Окта­вия, то Кури­он про­из­нес очень длин­ную речь, а Окта­вий, боль­ной подагрой, сидел тем вре­ме­нем воз­ле него, весь в бин­тах и при­пар­ках. «Помни, Окта­вий, — ска­зал ему тогда Сици­ний, — ты жиз­нью обя­зан сво­е­му кол­ле­ге: ведь если б он тут не качал­ся взад-впе­ред, мухи заели бы тебя на месте». А памя­ти Кури­он лишен был настоль­ко, что мно­го раз, объ­яв­ляя речь из трех частей, он добав­лял к ним чет­вер­тую или забы­вал третью. На част­ном, но очень важ­ном про­цес­се, когда я ради Кот­ты всту­пал­ся за Тити­нию, а он высту­пал про­тив меня в защи­ту Сер­вия Невия, он вдруг забыл все, что хотел ска­зать, и сва­лил это на чары и кол­дов­ство Тити­нии. (218) Уже это свиде­тель­ст­ву­ет о сла­бой от при­ро­ды памя­ти. Но самое позор­ное то, что даже в сво­их писа­ни­ях он забы­вал толь­ко что напи­сан­ное им самим. Так было с кни­гой, где он пред­ста­вил, буд­то он с нашим дру­гом Пан­сой и Кури­о­ном-сыном выхо­дит из сена­та, где в каче­стве кон­су­ла пред­седа­тель­ст­во­вал Цезарь, и в раз­го­во­ре отве­ча­ет на рас­спро­сы сына о том, что про­ис­хо­ди­ло на заседа­нии. И вот, начав с мно­го­чис­лен­ных напа­док на Цеза­ря и, как пола­га­ет­ся в диа­ло­ге, завя­зав этим необ­хо­ди­мый спор, Кури­он вдруг забы­ва­ет, что раз­го­вор про­ис­хо­дит после заседа­ния, где Цезарь пред­седа­тель­ст­во­вал как кон­сул, и начи­на­ет упре­кать Цеза­ря за те дела, кото­рые тот совер­шил год и более спу­стя, когда уже был пра­ви­те­лем в Гал­лии.

61. (219) — Раз­ве мож­но быть таким забыв­чи­вым? — уди­вил­ся Брут. — Да еще в писа­ном сочи­не­нии, где мож­но было хотя бы при пере­чи­ты­ва­нии заме­тить столь позор­ную ошиб­ку?

—А еще того неле­пее, Брут, — ска­зал я, — что он не дога­дал­ся поме­стить свой диа­лог, раз уж он хотел в нем осудить то, что осудил, в такую эпо­ху, когда эти собы­тия были бы уже в про­шлом. Но ведь этот диа­лог у него — сплош­ное недо­ра­зу­ме­ние: он кля­нет­ся в нем, что ноги его не будет в сена­те при Цеза­ре-кон­су­ле, и кля­нет­ся как раз выхо­дя из сена­та при Цеза­ре-кон­су­ле! Если уж память, эта спо­соб­ность, без кото­рой теря­ют­ся все осталь­ные спо­соб­но­сти, так сла­ба в чело­ве­ке, что он даже в писа­ном сочи­не­нии не пом­нит того, что сам толь­ко что напи­сал, то сто­ит ли удив­лять­ся, что обыч­ный его здра­вый смысл уле­ту­чи­вал­ся, когда он гово­рил без под­готов­ки? (220) Вот поче­му, хотя он и не был скуп на услу­ги и пылал стра­стью к крас­но­ре­чию, до него дохо­ди­ло немно­го дел. И все же как ора­то­ра совре­мен­ни­ки ста­ви­ли его тот­час после самых луч­ших; а при­чи­ною тому, как я ска­зал, был отлич­ный выбор слов и лег­ко лью­ща­я­ся стре­ми­тель­ная речь. Поэто­му я счи­таю, что загля­нуть в его речи сле­ду­ет. Они, конеч­но, сла­бо­ва­ты, одна­ко могут укре­пить и как бы под­кор­мить в чита­те­лях то глав­ное ора­тор­ское досто­ин­ство, кото­рое в какой-то мере было и у само­го Кури­о­на и кото­рое одно, при пол­ном отсут­ст­вии дру­гих, все же дела­ло его похо­жим на ора­то­ра — тако­ва сила хоро­ше­го сло­га! Но вер­нем­ся к наше­му пред­ме­ту.

[Совре­мен­ни­ки Суль­пи­ция, Кот­ты и Кури­о­на.] 62. (221) Итак, к тому же поко­ле­нию при­над­ле­жал и Гай Кар­бон, сын крас­но­ре­чи­во­го Кар­бо­на; сам он был ора­то­ром не слиш­ком тон­ким, но все же ора­то­ром: в сло­вах его была вну­ши­тель­ность, гово­рил он лег­ко, речь его отли­ча­лась при­род­ным досто­ин­ст­вом. Про­ни­ца­тель­но­стью в нахож­де­нии дово­дов пре­вос­хо­дил его Квинт Варий, столь же лег­кий и на сло­вах. А силой и страст­но­стью испол­не­ния, а так­же и сло­гом отнюдь не бед­ным и не низ­ким выде­лял­ся Гней Пом­по­ний, чело­век, кото­ро­го по пра­ву мож­но было назвать истин­ным ора­то­ром: он сра­жал­ся всей силой сво­их лег­ких, увле­кая слу­ша­те­лей, пыл­кий, язви­тель­ный, опас­ный. (222) Дале­ко поза­ди них шел Луций Фуфий, хотя и он, обви­няя Мания Акви­лия, заслу­жил награ­ду сво­им усер­ди­ем.

Что же каса­ет­ся вели­ко­го Мар­ка Дру­за, тво­е­го вну­чат­но­го дяди, то он был достой­ным ора­то­ром толь­ко в поли­ти­че­ских речах. Точ­но так же и умный Луций Лукулл, и отец твой Брут, столь све­ду­щий в государ­ст­вен­ном и част­ном пра­ве, и Марк Лукулл, и Марк Окта­вий, сын Гнея, чей вес и крас­но­ре­чие поз­во­ли­ли ему зна­чи­тель­ным боль­шин­ст­вом голо­сов в народ­ном собра­нии отме­нить земель­ный закон Грак­ха^[5], и Гней Окта­вий, сын Мар­ка, и Марк Катон-отец, и Квинт Катул-сын — все они насто­я­щее место свое нахо­ди­ли не в бою, то есть не в суде, а на стра­же рес­пуб­ли­ки, кото­рой они были достой­ны­ми защит­ни­ка­ми; (223) отзо­вем их туда и мы. Туда же я поме­стил бы и Квин­та Цепи­о­на, если бы он не поки­нул сенат из-за чрез­мер­ной пре­дан­но­сти всад­ни­че­ско­му сосло­вию. Гней Кар­бон, Марк Марий и мно­гие дру­гие ора­то­ры подоб­но­го рода, кото­рых я знал, тоже не заслу­жи­ва­ли вни­ма­ния взыс­ка­тель­ных слу­ша­те­лей в судах, но хоро­шо под­хо­ди­ли для бур­ных народ­ных схо­док. Ора­то­ром подоб­но­го рода (отсту­паю здесь от после­до­ва­тель­но­сти поко­ле­ний) был в наши дни Луций Квинк­ций, да и Пали­кан тоже был боль­ше на вкус людей неис­ку­шен­ных. (224) А раз уж речь зашла об ора­то­рах это­го рода, то сле­ду­ет при­знать, что из всех мятеж­ни­ков после Грак­ха самым крас­но­ре­чи­вым пока­зал себя Луций Аппу­лей Сатур­нин; но и он увле­кал народ боль­ше сво­ей наруж­но­стью, тело­дви­же­ни­я­ми и даже пла­тьем, чем богат­ст­вом слов и зауряд­но­стью мыс­лей. Что же каса­ет­ся Сер­ви­лия Глав­ции, то он был самым бес­со­вест­ным чело­ве­ком на памя­ти люд­ской, но ора­то­ром тон­ким, лов­ким и на ред­кость ост­ро­ум­ным. Чело­век само­го низ­ко­го поло­же­ния и нра­ва, он еще во вре­мя сво­ей пре­ту­ры мог бы стать кон­су­лом, если бы сочли воз­мож­ным допу­стить его к выбо­рам, ибо и народ был за него, и всад­ни­че­ство он при­вя­зал к себе выго­да­ми сво­его зако­но­про­ек­та. Но он был убит во имя рес­пуб­ли­ки, когда был еще пре­то­ром, в кон­суль­ство Мария и Флак­ка, в один день с народ­ным три­бу­ном Аппу­ле­ем Сатур­ни­ном. Был он очень похож на афи­ня­ни­на Гипер­бо­ла, чье бес­стыд­ство клей­ми­ла позо­ром древ­няя атти­че­ская комедия. (225) После­до­ва­те­лем этих двух, чело­ве­ком весь­ма говор­ли­вым и доволь­но умным был Секст Тиций, но у него были такие раз­вяз­ные и изне­жен­ные дви­же­ния, что тогда появи­лось даже нечто вро­де тан­ца под назва­ни­ем «Тиций». Поэто­му сле­ду­ет очень осте­ре­гать­ся того, чтобы не сде­лать или не ска­зать такое, что могут пере­драз­нить и высме­ять. 63. Одна­ко я отвлек­ся к несколь­ко более позд­не­му вре­ме­ни; поз­воль­те же мне вер­нуть­ся к тому поко­ле­нию, о кото­ром я начи­нал гово­рить.

(226) Итак, бли­жай­шим к Суль­пи­цию по воз­рас­ту был Пуб­лий Анти­стий, кри­кун, не лишен­ный досто­инств, кото­рый после мно­гих лет без­вест­но­сти, когда все его пре­зи­ра­ли и даже высме­и­ва­ли, заслу­жил, нако­нец, одоб­ре­ние, когда в быт­ность три­бу­ном зате­ял спра­вед­ли­вое дело про­тив Гая Юлия, неза­кон­но домо­гав­ше­го­ся кон­суль­ства. Боль­ше того, хотя вме­сте с ним в этом деле высту­пал сам Суль­пи­ций, дово­ды Анти­стия ока­за­лись мно­го­чис­лен­нее и тонь­ше. Вслед­ст­вие это­го после его три­бу­на­та ему ста­ли пору­чать мно­го дел, и в кон­це кон­цов все самые важ­ные сосре­дото­чи­лись в его руках. (227) Он очень зор­ко схва­ты­вал суть дела, тща­тель­но стро­ил речь и обла­дал хоро­шей памя­тью; сло­ва его были не изыс­кан­ны­ми, но и не изби­ты­ми; речь его тек­ла непри­нуж­ден­но и лег­ко, в обли­ке ее было, так ска­зать, сто­лич­ное изя­ще­ство; толь­ко испол­не­ние немно­го хро­ма­ло из-за недо­стат­ков про­из­но­ше­ния и неко­то­рой при­чуд­ли­во­сти. Рас­цвет Анти­стия при­шел­ся на про­ме­жу­ток меж­ду отъ­ездом и воз­вра­ще­ни­ем Луция Сул­лы, когда в рес­пуб­ли­ке попи­ра­лись вся­кие пра­ва и вся­кое досто­ин­ство; и успех его был тем гром­че, чем без­люд­нее был в ту пору форум: Суль­пи­ций погиб, Кот­ты и Кури­о­на не было в Риме, из осталь­ных адво­ка­тов это­го поко­ле­ния в живых оста­лись толь­ко Кар­бон и Пом­по­ний, а и того и дру­го­го он пре­взо­шел с лег­ко­стью. 64. (228) А из млад­ше­го поко­ле­ния бли­же всех к нему был Луций Сизен­на, чело­век уче­ный, пре­дан­ный бла­го­род­ным нау­кам, гово­ря­щий на хоро­шей латы­ни, знаю­щий толк в поли­ти­ке и не лишен­ный ост­ро­умия; но трудо­лю­би­ем он не отли­чал­ся и к судеб­ным про­цес­сам был непри­вы­чен. Попав в про­ме­жу­ток меж­ду дву­мя поко­ле­ни­я­ми — Суль­пи­ция и Гор­тен­зия, — он не смог достичь высоты стар­ше­го и был вынуж­ден усту­пить млад­ше­му. Все воз­мож­но­сти его даро­ва­ния мож­но видеть из его «Исто­рии»: она хоть и дале­ко пре­вос­хо­дит все сочи­не­ния преды­ду­щих исто­ри­ков, все же свиде­тель­ст­ву­ет о том, как еще далек от совер­шен­ства этот род латин­ской сло­вес­но­сти и как еще мало в нем блес­ка.

Что же каса­ет­ся Квин­та Гор­тен­зия, в то вре­мя совсем еще юно­ши, то его даро­ва­ние, подоб­но изва­я­нию Фидия, было при­зна­но тот­час, как толь­ко его увиде­ли. (229) Впер­вые он высту­пил в суде в кон­суль­ство Луция Крас­са и Квин­та Сце­во­лы, в при­сут­ст­вии самих кон­су­лов, и заслу­жил одоб­ре­ние не толь­ко всех при­сут­ст­ву­ю­щих, но и самих кон­су­лов, луч­ших зна­то­ков сво­его вре­ме­ни. Ему было в ту пору девят­на­дцать лет, а смерть его при­шлась на кон­суль­ство Луция Пав­ла и Гая Мар­цел­ла; ста­ло быть, судеб­ным ора­то­ром он был сорок четы­ре года. Немно­го поз­же я ска­жу о нем боль­ше как об ора­то­ре, а пока я хотел толь­ко сопо­ста­вить его воз­раст с воз­рас­том ора­то­ров дру­гих поко­ле­ний. Впро­чем, со все­ми, кому слу­ча­ет­ся про­жить дол­го, быва­ет так, что их срав­ни­ва­ют и с теми, кто намно­го стар­ше их, и с теми, кто их моло­же. Как Акций гово­рит, что он и Паку­вий ста­ви­ли пье­сы при одних и тех же кон­су­лах, толь­ко Паку­вию было восемь­де­сят лет, а ему само­му — трид­цать, (230) так и Гор­тен­зий свя­зан не толь­ко со сво­и­ми ровес­ни­ка­ми, но и с моим поко­ле­ни­ем, и с тво­им, Брут, так же как и с поко­ле­ни­ем сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков. Ведь он мно­го высту­пал еще при жиз­ни Крас­са, достиг рас­цве­та сил при жиз­ни Анто­ния; в защи­ту иму­ще­ства Гнея Пом­пея он высту­пал вме­сте с Филип­пом, тогда уже ста­ри­ком, и был в этом деле глав­ным обви­ни­те­лем, несмот­ря на свою моло­дость; он с лег­ко­стью достиг высоты тех, кого я отнес к поко­ле­нию Суль­пи­ция, и дале­ко пре­взо­шел сво­их совре­мен­ни­ков Мар­ка Пизо­на, Мар­ка Крас­са, Гнея Лен­ту­ла, Пуб­лия Лен­ту­ла Суру; встре­тив­шись со мной, моло­дым чело­ве­ком на восемь лет моло­же его, он в тече­ние мно­гих лет сво­им при­ме­ром побуж­дал меня стре­мить­ся к такой же сла­ве; нако­нец, неза­дол­го до сво­ей смер­ти он высту­пил вме­сте с тобой в защи­ту Аппия Клав­дия, как я высту­пал с тобой уже мно­го раз.

65. (231) Вот мы дошли и до тебя, Брут, в нашем обзо­ре ора­то­ров; и ты видишь, какое огром­ное коли­че­ство ора­то­ров при­хо­дит­ся на вре­мя меж­ду тво­им и моим вступ­ле­ни­ем на попри­ще крас­но­ре­чия. Из них я назо­ву лишь тех, кого уж нет в живых; нико­го из живу­щих я решил в этой беседе не касать­ся, чтобы вы не смог­ли выведать, что я о каж­дом из них думаю.

—Нет, — отве­тил мне Брут, — совсем не поэто­му ты не хочешь ниче­го гово­рить о живу­щих ора­то­рах!

—А поче­му же? — спро­сил я.

—Я думаю, — отве­тил он, — что ты боишь­ся, как бы этот раз­го­вор не стал через нас изве­стен и как бы те, кого ты обой­дешь вни­ма­ни­ем, на тебя не обиде­лись.

—Раз­ве вы не смог­ли бы его не раз­гла­шать? — воз­ра­зил я.

—Конеч­но, смог­ли бы, — ска­зал он. — И все-таки я подо­зре­ваю, что ты пред­по­чи­та­ешь мол­чать сам, а не пола­гать­ся на наше мол­ча­ние.

(232) — Ска­жу тебе искрен­но, Брут, — при­знал­ся я тогда, — что я нико­гда не думал в этой беседе дой­ти до наше­го вре­ме­ни. Но после­до­ва­тель­ность поко­ле­ний сама дове­ла мою речь до самых млад­ших наших ора­то­ров.

—Ну, хоро­шо, — согла­сил­ся Брут, — вклю­чи сюда тех, кого тебе хочет­ся, и вер­нем­ся к тебе и Гор­тен­зию.

—Толь­ко к Гор­тен­зию, — пере­бил я, — а обо мне, если угод­но, пусть гово­рят дру­гие.

—Ниче­го подоб­но­го, — наста­и­вал Брут. — Ибо хотя мне и очень зани­ма­те­лен твой рас­сказ, одна­ко мне он уже кажет­ся слиш­ком дол­гим, так как я спе­шу услы­шать имен­но о тебе; не столь­ко о досто­ин­ствах тво­е­го крас­но­ре­чия, кото­рые мне, как и всем, отлич­но извест­ны, сколь­ко о тво­ем пути и тво­их успе­хах в овла­де­нии крас­но­ре­чи­ем.

(233) — Хоро­шо, — ска­зал я, — так как ты хочешь слы­шать похва­лу не даро­ва­нию мое­му, а трудо­лю­бию, — будь по-тво­е­му. Толь­ко сна­ча­ла, с тво­е­го поз­во­ле­ния, я ска­жу о дру­гих, и нач­ну с Мар­ка Крас­са, кото­рый был совре­мен­ни­ком Гор­тен­зия.

[Совре­мен­ни­ки Гор­тен­зия.] 66. Итак, Марк Красс, не осо­бен­но све­ду­щий в тео­рии и еще менее того ода­рен­ный от при­ро­ды, бла­го­да­ря усерд­но­му тру­ду и доб­ро­же­ла­тель­но­му вли­я­нию доби­вал­ся успе­хов в делах и в тече­ние несколь­ких лет счи­тал­ся одним из луч­ших адво­ка­тов. Латин­ский язык его был чист, сло­ва не изби­тые, постро­е­ние тща­тель­ное, одна­ко ника­ких бле­сток или при­крас; боль­шое душев­ное напря­же­ние — и ника­ко­го уси­лия в голо­се: почти все про­из­но­си­лось им на один лад и в одной мане­ре.

Гай Фим­брия, его совре­мен­ник и враг, не мог так дол­го дер­жать­ся в одном тоне: он все выкри­ки­вал изо всех сил, и хотя его выбор слов был совсем не плох, изли­вал он их таким без­удерж­ным пото­ком и так неистов­ст­во­вал, что диву даешь­ся, о чем думал народ, при­ни­мая это­го безум­ца за ора­то­ра.

(234) Гней Лен­тул раздул сла­ву сво­его крас­но­ре­чия ско­рее искус­ст­вом про­из­не­се­ния речи, чем теми спо­соб­но­стя­ми, кото­рые у него были. Он хоть и не был чело­ве­ком умным, но казал­ся таким по виду и выра­же­нию лица; и язык его не был оби­лен, хотя и созда­ва­лось такое впе­чат­ле­ние; зато уме­лы­ми пере­дыш­ка­ми, вос­кли­ца­ни­я­ми, голо­сом при­ят­ным и звуч­ным он снис­кал себе такое вос­хи­ще­ние, что никто не жалел о тех каче­ствах, кото­рых ему недо­ста­ва­ло. Как преж­де Кури­он зани­мал свое место сре­ди ора­то­ров, бла­го­да­ря богат­ству выра­же­ния, не имея ника­ких дру­гих досто­инств, (235) так Гней Лен­тул вели­ко­леп­ным сво­им про­из­не­се­ни­ем скры­вал сла­бость дру­гих ора­тор­ских качеств. Почти то же самое мож­но ска­зать и о Пуб­лии Лен­ту­ле, кото­рый скры­вал вялость сво­ей мыс­ли и речи бла­го­род­ным выра­же­ни­ем лица, искус­ны­ми и при­вле­ка­тель­ны­ми тело­дви­же­ни­я­ми, при­ят­ным и силь­ным голо­сом; то есть во всем, кро­ме испол­не­ния, он был совер­шен­но бес­си­лен и усту­пал даже преды­ду­ще­му ора­то­ру.

67. (236) Марк Пизон всем, что он имел, был обя­зан обра­зо­ва­нию; из всех ора­то­ров преж­не­го вре­ме­ни он был самый све­ду­щий в гре­че­ской нау­ке. При­ро­да наде­ли­ла его осо­бен­ной ост­ро­той ума, а нау­кою он отто­чил ее еще боль­ше; про­яв­ля­лась она в искус­ных и лов­ких при­дир­ках к сло­вам про­тив­ни­ка, часто — злых, неред­ко — натя­ну­тых, но ино­гда — ост­ро­ум­ных. Одна­ко судеб­ные состя­за­ния вско­ре ста­ли ему в тягость — и пото­му, что он был слаб здо­ро­вьем, и пото­му, что не выно­сил той чело­ве­че­ской глу­по­сти и недо­мыс­лия, кото­рые нам, ора­то­рам, при­хо­дит­ся тер­петь. Он отверг ее с него­до­ва­ни­ем то ли, как дума­ли, из-за при­хо­ти, то ли из-за врож­ден­но­го высо­ко­ме­рия. После юно­ше­ских успе­хов его тогда ста­ли ува­жать мень­ше. Но затем он заво­е­вал боль­шую сла­ву в про­цес­се веста­лок и с тех пор, как бы вновь при­зван­ный на эту сте­зю, уже не схо­дил с нее, пока мог работать; а там уж вме­сте с его усер­ди­ем ста­ла убы­вать и его сла­ва.

(237) Пуб­лий Муре­на боль­ших спо­соб­но­стей не имел, но отли­чал­ся боль­шим вку­сом к исто­рии, знал и любил сло­вес­ность, обла­дал огром­ным трудо­лю­би­ем и работо­спо­соб­но­стью. Гай Цен­зо­рин, доволь­но све­ду­щий в гре­че­ской сло­вес­но­сти, изла­гал свои мыс­ли с лег­ко­стью и испол­нял свои речи с при­ят­но­стью, но был ленив и нена­видел суд. Луций Турий, чело­век мало­го даро­ва­ния и боль­шо­го трудо­лю­бия, высту­пал часто и гово­рил, как мог; если он не достиг кон­суль­ства, то толь­ко пото­му, что ему не хва­та­ло несколь­ких голо­сов в народ­ном собра­нии.

(238) Гаю Мак­ру всю жизнь недо­ста­ва­ло насто­я­ще­го авто­ри­те­та, хотя адво­ка­том он был едва ли не самым ста­ра­тель­ным. Если бы его образ жиз­ни, нрав и даже облик не под­ры­ва­ли ува­же­ния к его даро­ва­нию, то имя его как адво­ка­та сто­я­ло бы гораздо выше. Его язык был не изоби­лен, но и не скуден; слог — не очень бле­стящ, но и не совер­шен­но груб; а голос, тело­дви­же­ния и все испол­не­ние чуж­ды вся­ко­го изя­ще­ства. Зато он нахо­дил и рас­по­ла­гал дово­ды с такой уди­ви­тель­ной тща­тель­но­стью, что вряд ли кто пре­вос­хо­дил его в этом ста­ра­нии, хоть ты и ска­жешь, быть может, что это — дело не ора­то­ра, а крюч­котво­ра. Он поль­зо­вал­ся успе­хом в уго­лов­ных делах, а еще более вид­ное место зани­мал в граж­дан­ских про­цес­сах.

68. (239) Затем сле­до­вал Гай Пизон — ора­тор спо­кой­ный, сло­во­охот­ли­вый, сооб­ра­зи­тель­ный, одна­ко выра­же­ние лица он обыч­но при­ни­мал такое, что казал­ся куда умнее, чем был на самом деле. Что каса­ет­ся его сверст­ни­ка Мания Глаб­ри­о­на, хоро­шо обра­зо­ван­но­го забота­ми его деда Сце­во­лы, то его успе­хам поме­ша­ли толь­ко его соб­ст­вен­ная лень и бес­печ­ность. Луций Торк­ват вла­дел изящ­ным сло­гом, здра­вым смыс­лом и насто­я­щей сто­лич­ной изыс­кан­но­стью. Мой ровес­ник Гней Пом­пей, чело­век, рож­ден­ный для вели­ких свер­ше­ний, заслу­жил бы сугу­бую сла­ву сво­им крас­но­ре­чи­ем, если бы жаж­да еще боль­шей сла­вы не увлек­ла его к воин­ским подви­гам. Речь его была обиль­на, он умел видеть суть дела; что же каса­ет­ся испол­не­ния, то голос его обла­дал необы­чай­ной звон­ко­стью, а дви­же­ния — вели­чай­шим досто­ин­ст­вом. (240) Дру­гой мой ровес­ник, Децим Силан, твой отчим, при­ле­жа­ни­ем не отли­чал­ся, но ума и сло­вес­ной лег­ко­сти было у него вдо­воль. Квинт Пом­пей, сын Авла, про­зван­ный Вифин­ским, годом-дву­мя стар­ше меня, отли­чал­ся необы­чай­ной стра­стью к крас­но­ре­чию, широ­кой обра­зо­ван­но­стью и неве­ро­ят­ной работо­спо­соб­но­стью и трудо­лю­би­ем. Я это знаю, так как со мною и Мар­ком Пизо­ном он был близ­ко свя­зан не толь­ко друж­бой, но и сов­мест­ны­ми заня­ти­я­ми и упраж­не­ни­я­ми. Его испол­не­ние не дава­ло воз­мож­но­сти оце­нить его речь по досто­ин­ству, слог его был доста­точ­но оби­лен, но испол­не­нию не хва­та­ло оба­я­ния.

(241) Его сверст­ни­ка­ми были Пуб­лий Автро­ний, чело­век заме­ча­тель­ный гром­ким и прон­зи­тель­ным голо­сом, а более ничем; Луций Окта­вий Реа­тин­ский, кото­рый умер совсем моло­дым чело­ве­ком, хотя и успел высту­пить на мно­гих про­цес­сах (одна­ко он при­шел в крас­но­ре­чие, пола­га­ясь боль­ше на свою дер­зость, чем на под­готов­ку); Гай Стай­ен, кото­рый усы­но­вил сам себя и из Стай­е­на сде­лал­ся Эли­ем, а слог имел слиш­ком пыл­кий, раз­вяз­ный и неисто­вый — это у мно­гих име­ло успех, и он достиг бы высо­ких долж­но­стей, если бы не был ули­чен в явном пре­ступ­ле­нии и нака­зан по суду и зако­нам.

69. (242) В это же вре­мя жили бра­тья Гай и Луций Цепа­зии, люди незнат­ные и появив­ши­е­ся неожи­дан­но, кото­рые ценою мно­гих уси­лий с помо­щью сво­его крас­но­ре­чия, хоть и про­вин­ци­аль­но­го и гру­бо­го, быст­ро сде­ла­лись кве­сто­ра­ми. Чтобы не каза­лось, буд­то я про­пу­стил кого-то из гово­ря­щих, доба­вим сюда еще Гая Кос­ко­ния Кали­ди­а­на, кото­рый от неве­ли­ко­го ума выстав­лял перед наро­дом при боль­шом его скоп­ле­нии и гром­ких кри­ках одоб­ре­ния все сло­вес­ное изоби­лие, какое имел. То же самое мож­но ска­зать и про Квин­та Аррия, кото­рый был как бы под­го­лос­ком при Мар­ке Крас­се. Этот чело­век дол­жен быть для всех при­ме­ром того, как дале­ко мож­но пой­ти в нашем горо­де, если уметь мно­гим угож­дать и мно­гим ока­зы­вать услу­ги в делах и помощь в беде. (243) Имен­но таким вот обра­зом Аррий, несмот­ря на низ­кое про­ис­хож­де­ние, достиг и почет­ных долж­но­стей, и богат­ства, и вли­я­ния и, не имея ни спо­соб­но­стей, ни зна­ний, стя­жал себе при­зна­ние как адво­кат. Но, как недо­ста­точ­но обу­чен­ный кулач­ный боец, кото­рый, воз­жаж­дав олим­пий­ских наград, выно­сит натиск кулач­ных уда­ров, но под­час не может выне­сти сол­неч­но­го зноя, так Аррий, успеш­но прой­дя через все долж­но­сти, несмот­ря на вели­кие уси­лия, не вынес стро­гих тре­бо­ва­ний пре­об­ра­зо­ван­но­го суда, кото­рый ока­зал­ся для него полу­ден­ным солн­цем.

(244) — Ты чер­па­ешь самые подон­ки, Цице­рон, и уже доволь­но дол­го! — заме­тил тут Аттик. — До сих пор я при­дер­жи­вал свой язык, но пра­во же, я не думал, что ты сни­зой­дешь до Стай­е­нов и Автро­ни­ев!

—Но ты ведь не дума­ешь, наде­юсь, что я это сде­лал, чтобы кому-то польстить — ведь я гово­рю об умер­ших! — ска­зал я. — Про­сто дви­га­ясь по тече­нию вре­ме­ни, я неиз­беж­но встре­чаю на сво­ем пути име­на зна­ко­мых и ровес­ни­ков. И ото­брав­ши всех, кто отва­жи­вал­ся высту­пать перед слу­ша­те­ля­ми, я хочу еще раз отме­тить, сколь немно­гие из них стя­жа­ли извест­ность и сколь ред­кие ока­за­лись достой­ны дол­гой памя­ти. Но воро­тим­ся к нача­то­му пере­чис­ле­нию.

70. (245) Тит Торк­ват, сын Тита, был чело­век обра­зо­ван­ный, про­шед­ший шко­лу Моло­на Родос­ско­го, от при­ро­ды наде­лен­ный спо­соб­но­стью гово­рить лег­ко и непри­нуж­ден­но; если бы он про­жил доль­ше и дожил бы до зако­на про­тив под­ку­пов, он лег­ко сде­лал­ся бы кон­су­лом. Но к крас­но­ре­чию он имел ско­рее спо­соб­ность, чем склон­ность, сле­до­ва­тель­но, нико­гда не уде­лял ему доста­точ­но вни­ма­ния; тем не менее он нико­гда не укло­нял­ся от обя­зан­но­сти защи­щать сво­их близ­ких в суде или выска­зать свое мне­ние в сена­те. (246) Зато Марк Пон­ти­дий, мой зем­ляк, часто высту­пал защит­ни­ком по граж­дан­ским делам. Речь у него тек­ла быст­ро, и в веде­нии дела он был неглуп, даже очень неглуп; но, про­из­но­ся речь, он не в меру горя­чил­ся и в гне­ве и раз­дра­же­нии часто ссо­рил­ся не толь­ко с про­тив­ни­ком, но даже, как ни стран­но, с самим судьей, кото­ро­го ора­то­ру пола­га­ет­ся скло­нять к себе обхо­ди­тель­но­стью. Марк Мес­са­ла, кото­рый был моло­же меня, обла­дал речью отнюдь не бед­ной, но и не слиш­ком кра­си­вой; умный, про­ни­ца­тель­ный, необы­чай­но осто­рож­ный адво­кат, тща­тель­но гото­вив­ший и стро­ив­ший свои речи, он был трудо­лю­бив, усер­ден и погру­жен в дела. (247) Два Метел­ла, Целер и Непот, оба не без спо­соб­но­стей и не без обра­зо­ва­ния, не зани­ма­лись судеб­ны­ми дела­ми, а гово­ри­ли так, как при­вык­ли в народ­ных собра­ни­ях. Гней Лен­тул Мар­цел­лин все­гда казал­ся чело­ве­ком речи­стым, а в свое кон­суль­ство про­явил себя даже очень крас­но­ре­чи­вым ора­то­ром — быст­рым мыс­ля­ми, обиль­ным сло­ва­ми, со звуч­ным голо­сом и хоро­шим ост­ро­уми­ем. Гай Мем­мий, сын Луция, в совер­шен­стве знав­ший сло­вес­ность, но толь­ко гре­че­скую, так как к латин­ской он отно­сил­ся с пре­зре­ни­ем, был ора­то­ром очень лов­ким, с при­ят­ной мане­рой речи; но он избе­гал труда не толь­ко гово­рить, но и думать, и насколь­ко он пожа­лел усер­дия, настоль­ко сам обо­крал свои спо­соб­но­сти.

[Здрав­ст­ву­ю­щие ора­то­ры: Мар­целл.] 71. (248) В этом месте Брут пре­рвал меня:

—Как бы я хотел, — ска­зал он, — чтобы ты согла­сил­ся рас­ска­зать и о тех ора­то­рах, кото­рые здрав­ст­ву­ют до сих пор; и если не о всех, то хотя бы о тех двух, кото­ры­ми, я знаю, ты все­гда вос­хи­ща­ешь­ся: о Цеза­ре и о Мар­цел­ле. Я послу­шал бы о них не менее охот­но, чем слу­шал о тех, кото­рых уже нет в живых.

—Но зачем? — спро­сил я. — Поче­му ты хочешь, чтобы я рас­суж­дал о тех ора­то­рах, кото­рых ты сам зна­ешь не хуже меня?

—Не совсем, — отве­тил Брут. — Мар­цел­ла я знаю доволь­но хоро­шо, но вот Цеза­ря — мало. Пер­во­го я, дей­ст­ви­тель­но, слы­шал часто, а вто­ро­го в те годы, когда я уже мог бы о нем судить, к сожа­ле­нию, не было в Риме.

(249) — И что же ты дума­ешь о том, кого ты часто слы­шал? — спро­сил я.

—Что же тут и думать, — отве­тил он, — кро­ме того, что тебе при­дет­ся иметь в нем тво­е­го двой­ни­ка?

—Если это так, — ска­зал я, — то я, конеч­но, хотел бы, чтобы он нра­вил­ся тебе как мож­но боль­ше.

—Так оно и есть, — ото­звал­ся он — Мар­целл мне очень нра­вит­ся, и не без осно­ва­ний. В самом деле, он серь­ез­но учил­ся, посвя­тил себя одной цели и, отбро­сив прочь все осталь­ные заня­тия, совер­шен­ст­во­вал свой талант еже­днев­ны­ми упраж­не­ни­я­ми. (250) Поэто­му сло­ва у него отбор­ные, мыс­ли обиль­ные, все, что он гово­рит, при­об­ре­та­ет блеск и кра­соту, бла­го­да­ря звон­ко­му голо­су и бла­го­род­ной осан­ке; все это так удач­но соче­та­ет­ся меж­ду собой, что, кажет­ся, нет тако­го ора­тор­ско­го каче­ства, кото­ро­го бы ему недо­ста­ва­ло. Но боль­ше все­го он досто­ин вос­хи­ще­ния за то, что теперь, когда общая наша роко­вая беда застав­ля­ет нас искать уте­ше­ния, он уме­ет най­ти это уте­ше­ние не толь­ко в чисто­те сво­ей сове­сти, но и в воз­об­нов­ле­нии сво­их науч­ных заня­тий. В самом деле, я недав­но видел это­го чело­ве­ка в Мити­ле­нах, и это был, дей­ст­ви­тель­но, насто­я­щий чело­век. И если рань­ше мне каза­лось, что похож он на тебя крас­но­ре­чи­ем, то теперь, после его обу­че­ния у Кра­тип­па, уче­ней­ше­го чело­ве­ка и, види­мо, тво­е­го боль­шо­го дру­га, он кажет­ся мне еще более похо­жим на тебя всем оби­ли­ем сво­их зна­ний.

(251) — Хотя я и очень охот­но слу­шаю похва­лы тако­му пре­вос­ход­но­му чело­ве­ку и доро­го­му дру­гу, — заме­тил здесь я, — это при­во­дит мне на память те самые наши общие несча­стья, забыть кото­рые я так хотел, затя­ги­вая нашу бесе­ду. Но я жаж­ду услы­шать, нако­нец, что же дума­ет о Цеза­ре наш Аттик?

72. — Как упор­но ты не хочешь ниче­го гово­рить о тех ора­то­рах, кото­рые еще живы! — заме­тил Брут. — Но, конеч­но, если ты будешь пере­чис­лять живу­щих так же, как пере­чис­лял мерт­вых, ста­ра­ясь не про­пу­стить ни еди­но­го, то, навер­ня­ка, заблудишь­ся во мно­же­стве Автро­ни­ев и Стай­е­нов. Я не знаю, хочешь ли ты избе­жать это­го ора­тор­ско­го сбро­да или, напро­тив, боишь­ся обидеть кого-нибудь слу­чай­ным умол­ча­ни­ем или недо­ста­точ­ной похва­лой, но о Цеза­ре ты можешь гово­рить совер­шен­но спо­кой­но, тем более, что твое мне­ние о его талан­те и так всем хоро­шо извест­но, рав­но как и его мне­ние о тво­ем.

(252) Тут вме­шал­ся Аттик:

[Юлий Цезарь.] — Тем не менее, доро­гой мой Брут, выска­жусь и я, — ибо я думаю о Цеза­ре то же самое, что так часто гово­рит нам вот этот самый стро­гий наш цени­тель. Я пола­гаю, что Цезарь гово­рит по-латы­ни едва ли не чище всех дру­гих ора­то­ров. И он обя­зан этим сво­им досто­ин­ст­вом не толь­ко при­выч­ке, при­об­ре­тен­ной в дет­стве, как мы толь­ко что слы­ша­ли это о семьях Лелия и Муция, хотя, конеч­но, и это име­ло место; но чтобы дове­сти свою латин­скую речь до совер­шен­ства, он с необык­но­вен­ным рве­ни­ем и при­ле­жа­ни­ем зани­мал­ся сло­вес­но­стью, даже самой изыс­кан­ной и отвле­чен­ной. (253) Более того, — и тут Аттик поглядел на меня, — даже сре­ди сво­их самых важ­ных дел он напи­сал и посвя­тил тебе подроб­ней­ший трак­тат о пра­ви­лах латин­ской речи, где в пер­вой кни­ге ска­за­но: «Выбор слов есть осно­ва крас­но­ре­чия». И зна­ешь ли, доро­гой Брут, вот это­му само­му наше­му собе­сед­ни­ку, кото­рый так ста­ра­ет­ся, чтобы о Цеза­ре гово­рил я, а не он, Цезарь воздал там исклю­чи­тель­ную похва­лу, обра­тив­шись к нему с таки­ми сло­ва­ми: «Неко­то­рые ора­то­ры неустан­ным ста­ра­ни­ем и опы­том достиг­ли уме­ния бли­ста­тель­но выра­жать свои мыс­ли — и здесь не кто иной, как ты, дол­жен быть при­знан как бы пер­воот­кры­ва­те­лем всех богатств крас­но­ре­чия, столь мно­го послу­жив­ше­го во сла­ву и вели­чию рим­ско­го наро­да; но зна­чит ли это, что теперь мы долж­ны забро­сить про­стую повсе­днев­ную речь?»

73. (254) — Вот поис­ти­не похва­ла щед­рая и дру­же­ская! — вос­клик­нул Брут. — Мало того, что он назвал тебя не толь­ко пер­воот­кры­ва­те­лем всех богатств крас­но­ре­чия, что уже нема­ло, но и чело­ве­ком, честью и сла­вой послу­жив­шим рим­ско­му наро­ду. В самом деле, един­ст­вен­ное пре­иму­ще­ство, кото­рое побеж­ден­ная Гре­ция еще име­ла над победи­те­ля­ми, теперь или похи­ще­но у нее, или ста­ло общим меж­ду ней и нами. (255) И эту сла­ву твою, под­твер­жден­ную Цеза­рем, я став­лю, быть может, и не выше заслу­жен­но­го тобой молеб­ст­вия, но, во вся­ком слу­чае, выше мно­гих воин­ских три­ум­фов.

—Ты пра­виль­но судишь, Брут, — согла­сил­ся с ним я, — если, конеч­но, эта похва­ла выра­жа­ет искрен­нее мне­ние Цеза­ря, а не толь­ко его доб­рое рас­по­ло­же­ние ко мне. В самом деле, если есть такой чело­век, кто пер­вый открыл и пока­зал Риму богат­ства крас­но­ре­чия, то кто бы он ни был, он сде­лал боль­ше для вели­чия наше­го наро­да, чем тот, кто поко­рял лигу­рий­ские кре­по­сти, при­нес­шие нам столь­ко три­ум­фов. (256) И по прав­де гово­ря, если хоти­те знать, вели­кий ора­тор зна­чит гораздо боль­ше, чем посред­ст­вен­ный пол­ко­во­дец (я не гово­рю о тех при­ме­рах боже­ст­вен­но­го про­виде­ния, когда муд­рость пол­ко­вод­цев спа­са­ла государ­ство на войне и в дни мира). Но, ска­же­те вы, пол­ко­во­дец при­но­сит боль­ше поль­зы. Кто же спо­рит? Одна­ко я бы пред­по­чел (и я не боюсь ваше­го несо­гла­сия — ведь мы здесь сво­бод­ны гово­рить то, что дума­ем) одну речь Луция Крас­са в защи­ту Мания Курия двум три­ум­фам за взя­тие каких-нибудь кре­по­стей. Нет, ска­же­те вы, взять лигу­рий­скую кре­пость для государ­ства было важ­нее, чем удач­но защи­тить Мания Курия! (257) Согла­сен. Но афи­ня­нам тоже важ­нее было иметь креп­кие кры­ши над голо­вой, чем пре­крас­ную ста­тую Минер­вы из сло­но­вой кости; одна­ко я пред­по­чел бы быть Фиди­ем, чем самым луч­шим кро­вель­щи­ком. Поэто­му надо смот­реть не на то, какую поль­зу кто при­нес, а на то, чего сто­ит чело­век сам по себе, тем более, что хоро­ших худож­ни­ков и скуль­п­то­ров на све­те мало, а ремес­лен­ни­ков и чер­но­ра­бо­чих все­гда хва­та­ет. 74. (258) Но, Пом­по­ний, вер­ни остав­ший­ся долг: про­дол­жи раз­го­вор о Цеза­ре.

—Так вот, поч­вой и осно­ва­ни­ем ора­тор­ско­го искус­ства, — про­дол­жал Аттик, — слу­жит без­упреч­ная и чистая латин­ская речь. Те, кто до сих пор обла­дал этим досто­ин­ст­вом, при­об­ре­ли его не бла­го­да­ря целе­на­прав­лен­но­му изу­че­нию, а про­сто по наслед­ству, как хоро­ший обы­чай. (Я уже не гово­рю о Гае Лелии, о Пуб­лии Сци­пи­оне: в тот век язык был так же чист, как и нра­вы. Прав­да, не у всех, ибо мы видим, что их совре­мен­ни­ки, Цеци­лий и Паку­вий, гово­ри­ли пло­хо, тем не менее, тогда почти все, кто не жил вда­ли от Рима и чью речь не испор­ти­ло какое-нибудь мест­ное вар­вар­ское наре­чие, гово­ри­ли пра­виль­но. Но, конеч­но, с тече­ни­ем вре­ме­ни речь ста­но­ви­лась хуже как в Риме, так и в Гре­ции. Ибо как в Афи­ны, так и в наш город сте­ка­лись из раз­ных мест люди, гово­ря­щие непра­виль­но. Отто­го и почув­ст­во­ва­лась необ­хо­ди­мость очи­стить язык и пере­жечь его на огне неиз­мен­ных пра­вил, а не сле­до­вать иска­жен­ным обы­ча­ям обще­го употреб­ле­ния.) (259) Тит Фла­ми­нин, кото­рый был кон­су­лом вме­сте с Квин­том Метел­лом и кото­ро­го я видел в дет­стве, счи­тал­ся образ­цом чистой латин­ской речи, но грам­ма­ти­ки он не знал. Катул был высо­ко­об­ра­зо­ван­ным чело­ве­ком, как ты сам толь­ко что ска­зал, одна­ко чистота его речи сла­ви­лась толь­ко пото­му, что у него был при­ят­ный голос и мяг­кое про­из­но­ше­ние. Кот­та сво­им выго­во­ром был пря­мой про­ти­во­по­лож­но­стью Кату­лу: он рас­тя­ги­вал зву­ки отнюдь не на гре­че­ский лад, и речь его зву­ча­ла с дере­вен­ской гру­бо­ва­то­стью, но и эта, мож­но ска­зать, глу­хая лес­ная тро­па при­ве­ла его к той же сла­ве. Нако­нец, Сизен­на так любил высту­пать испра­ви­те­лем оби­ход­ной речи, что даже обви­ни­те­лю Гаю Рузию не уда­лось отучить его от выду­ман­ных слов.

(260) — О чем ты гово­ришь? — спро­сил Брут. — И кто такой этот Гай Рузий?

—Это был мате­рый сутя­га, — отве­тил Аттик. — Он вел дело про­тив Гая Гир­ти­лия, кото­ро­го защи­щал Сизен­на, назвав­ший неко­то­рые обви­не­ния Рузия «ничто­же­ст­вен­ны­ми». 75. «Судьи! — вос­клик­нул Гай Рузий. — Я погиб, если вы не при­де­те мне на помощь. Я не пони­маю, что такое гово­рит Сизен­на, и боюсь, как бы не было под­во­ха. Что такое “ничто­же­ст­вен­ные”? Что такое “ничто”, я знаю, но что такое “жест­вен­ные” — не имею поня­тия». Раздал­ся хохот; и все-таки мой друг Сизен­на про­дол­жал счи­тать, что гово­рить хоро­шо — это зна­чит гово­рить необыч­но. (261) Цезарь же, напро­тив, при­ме­няя свои пра­ви­ла, уме­ет исправ­лять выра­же­ние обыч­ное, но непра­виль­ное и иска­жен­ное, на выра­же­ние обыч­ное же, но чистое и пра­виль­ное. Когда же к этой отбор­ной чисто­те латин­ской речи, — без кото­рой нет не толь­ко ора­то­ра, но и про­сто насто­я­ще­го рим­ля­ни­на, — Цезарь при­со­еди­ня­ет еще и ора­тор­ские укра­ше­ния, то кажет­ся, что этим он сооб­ща­ет блеск хоро­шо нари­со­ван­ной кар­тине. А посколь­ку это осо­бен­ное досто­ин­ство — выбор слов — соеди­ня­ет­ся у него с дру­ги­ми досто­ин­ства­ми, общи­ми всем ора­то­рам, я не вижу нико­го, кто с ним мог бы спо­рить о пер­вен­стве. Крас­но­ре­чие его бли­ста­тель­но и чуж­до вся­ких хит­ро­спле­те­ний; в его голо­се, дви­же­ни­ях, обли­ке есть что-то вели­че­ст­вен­ное и бла­го­род­ное.

(262) — Я могу судить лишь о речах его, а они отлич­ны, — ото­звал­ся Брут — Я читал их нема­ло, так же как и запис­ки, кото­рые он напи­сал о сво­их дей­ст­ви­ях.

—Конеч­но, ими нель­зя не вос­хи­щать­ся, — согла­сил­ся я, — в них есть нагая про­стота и пре­лесть, ибо они, как одеж­ды, лише­ны вся­ких ора­тор­ских при­крас. Его целью было снаб­дить тех, кто захо­чет напи­сать исто­рию, гото­вым мате­ри­а­лом для обра­бот­ки; но раз­ве что глуп­цы обра­ду­ют­ся слу­чаю при­ло­жить к напи­сан­но­му им свои щип­цы для завив­ки, люди же здра­во­мыс­ля­щие нико­гда не возь­мут­ся за перо после него, так как неза­тей­ли­вая и ясная крат­кость — самое луч­шее укра­ше­ние исто­рии. Одна­ко вер­нем­ся, если вам угод­но, к тем ора­то­рам, кото­рых уже нет в живых.

[Вто­ро­сте­пен­ные совре­мен­ни­ки Гор­тен­зия.] 76. (263) Итак, Гай Сици­ний, сын доче­ри цен­зо­ра Квин­та Пом­пея, умер­ший в квес­тор­ском зва­нии, был ора­то­ром, достой­ным похва­лы, успев­шим даже заво­е­вать при­зна­ние, он вышел из шко­лы Гер­ма­го­ра, хотя и скуд­ной в укра­ше­нии речи, но очень быст­рой в нахож­де­нии. Эта шко­ла дает неко­то­рые общие уста­нов­ки и пра­ви­ла крас­но­ре­чия; они сухо­ва­ты, они не учат пыш­но­сти, но учат, по край­ней мере, поряд­ку и ука­зы­ва­ют пути, чтобы не заблудить­ся в про­сто­рах крас­но­ре­чия. Сле­дуя этим пра­ви­лам, хоро­шо гото­вясь к выступ­ле­ни­ям, сво­бод­но вла­дея речью, он успел, бла­го­да­ря такой под­готов­ке и уче­но­сти, занять вид­ное место в кру­гу адво­ка­тов.

(264) В чис­ле самых обра­зо­ван­ных людей был так­же ровес­ник Сици­ния, мой двою­род­ный брат Гай Визел­лий Варрон; он умер, испол­нив толь­ко долж­ность куруль­но­го эди­ла, будучи пред­седа­те­лем уго­лов­но­го суда. Мое о нем мне­ние, при­зна­юсь, рас­хо­дит­ся с мне­ни­ем тол­пы: наро­ду его речь не слиш­ком нра­ви­лась, так как была слиш­ком стре­ми­тель­ной и пото­му неяс­ной не толь­ко из-за сво­ей чрез­мер­ной тон­ко­сти, но и из-за быст­ро­ты про­из­не­се­ния. Одна­ко я с трудом бы назвал дру­го­го ора­то­ра, пре­вос­хо­дя­ще­го его по точ­но­сти слов и оби­лию мыс­лей; вдо­ба­вок, он был зна­то­ком сло­вес­но­сти, а от сво­его отца Аку­лео­на уна­сле­до­вал зна­ние граж­дан­ско­го пра­ва.

(265) Из тех ора­то­ров, кото­рых уже нет в живых, оста­лись еще двое. Пер­вый — Луций Торк­ват, кото­ро­го ты ско­рее назвал бы не «рито­ром», хотя дар речи у него и был, а «поли­ти­ком», как выра­жа­ют­ся гре­ки. Он был чело­ве­ком широ­ко начи­тан­ным не толь­ко в общедо­ступ­ных сочи­не­ни­ях, но и в более слож­ных и отвле­чен­ных; он обла­дал пре­вос­ход­ной памя­тью и необык­но­вен­ной вну­ши­тель­но­стью и изя­ще­ст­вом выра­же­ния; а выс­шим его укра­ше­ни­ем был достой­ный и без­упреч­ный образ жиз­ни. Вто­рой — это Три­а­рий, речь кото­ро­го, зре­лая и уче­ная, несмот­ря на моло­дой воз­раст, достав­ля­ла мне истин­ное удо­воль­ст­вие. Какая стро­гость была у него во взгляде! Какая весо­мость в сло­вах! Как хоро­шо было про­ду­ма­но все, что исхо­ди­ло из его уст!

(266) Здесь Брут, взвол­но­ван­ный упо­ми­на­ни­ем о Торк­ва­те и Три­а­рии, кото­рых он очень любил обо­их, про­из­нес:

—Я знаю, есть тыся­чи дру­гих при­чин для скор­би, но когда я думаю об этих двух людях, я не могу не скор­беть о том, что веч­ная твоя забота о мире не при­нес­ла пло­дов. Ибо ина­че рес­пуб­ли­ка наша не поте­ря­ла бы ни этих заме­ча­тель­ных мужей, ни мно­гих дру­гих выдаю­щих­ся граж­дан.

—Не будем гово­рить об этом, Брут, чтобы не умно­жать печа­ли, — ска­зал я, — ибо если горь­ко вспо­ми­нать о про­шлом, то еще гор­ше ожи­да­ние и страх перед буду­щим. Поэто­му оста­вим сле­зы и будем луч­ше гово­рить об ора­тор­ских даро­ва­ни­ях, раз уж мы за это взя­лись.

77. (267) Сре­ди тех, кто пал на этой войне, был и Марк Бибул; он не был ора­то­ром, но писал очень усерд­но и отли­чал­ся упор­ст­вом во мно­гих сво­их дей­ст­ви­ях. Дру­гой был Аппий Клав­дий, твой тесть, а мой това­рищ по кол­ле­гии авгу­ров и друг, весь­ма рев­ност­ный, уче­ный и опыт­ный ора­тор, отлич­ный зна­ток авгу­раль­но­го и граж­дан­ско­го пра­ва^[1], а рав­но и нашей ста­ри­ны. Что каса­ет­ся Луция Доми­ция, то он не знал ника­кой нау­ки, но гово­рил на хоро­шей латы­ни и с боль­шой сво­бо­дой. (268) Тогда же жили и два Лен­ту­ла, оба быв­шие кон­су­лы. Зна­ме­ни­тый Пуб­лий был мсти­те­лем за мои обиды и вдох­но­ви­те­лем мое­го спа­се­ния. Всем, что у него было, мно­гим или малым, он цели­ком обя­зан обра­зо­ва­нию, так как при­род­ных дан­ных ему недо­ста­ва­ло; но он отли­чал­ся таким бла­го­род­ст­вом и таким вели­чи­ем души, что мог, не боясь, при­нять любую долж­ность, подо­баю­щую зна­ме­ни­тым мужам, и зани­мать ее с пол­ным досто­ин­ст­вом. Что же каса­ет­ся Луция Лен­ту­ла, то он был ора­то­ром доволь­но силь­ным, если толь­ко его вооб­ще мож­но было назвать ора­то­ром; но работа мыс­ли утом­ля­ла его. Голос у него был звуч­ный и слог не гру­бый, так что речь его была оду­хотво­рен­ной и даже гроз­ной; для суда, пожа­луй, при­хо­дит­ся поже­лать луч­ше­го, но для государ­ст­вен­ных дел мож­но было удо­вле­тво­рить­ся и этим. (269) Нель­зя обой­ти вни­ма­ни­ем и тако­го ора­то­ра, как Тит Посту­мий. По государ­ст­вен­ным делам он высту­пал с такой же стра­стью, с какой сра­жал­ся. Необуздан­ный и слиш­ком горя­чий, он одна­ко хоро­шо знал зако­ны и осно­ва­ния граж­дан­ско­го пра­ва^[2].

Здесь меня пре­рвал Аттик:

—Я бы поду­мал, что ты льстец, — ска­зал он, — если бы те, кого ты без кон­ца здесь пере­чис­ля­ешь, были бы в живых. Ведь ты пере­би­ра­ешь всех до еди­но­го, кто когда-либо отва­жи­вал­ся выхо­дить к слу­ша­те­лям. И я думаю, толь­ко по забыв­чи­во­сти ты ниче­го не ска­зал еще о Мар­ке Сер­ви­лии.

78. (270) — Я отлич­но знаю, Пом­по­ний, что мож­но набрать мно­го таких, кото­рые мог­ли бы гово­рить куда луч­ше, чем все мною назван­ные, и все-таки пред­по­чи­та­ли мол­чать. Но этим пере­чис­ле­ни­ем я ста­ра­юсь вам пока­зать, во-пер­вых, что из всех людей лишь немно­гие осме­ли­ва­ют­ся высту­пать с реча­ми, во-вто­рых, что из этих немно­гих лишь еди­ни­цы доби­ва­ют­ся успе­ха. (271) По этой при­чине я не хочу про­пу­стить и тех двух рим­ских всад­ни­ков, моих дру­зей, кото­рые недав­но скон­ча­лись: ни Пуб­лия Коми­ния из Спо­ле­тия, кото­рый был обви­ни­те­лем, когда я защи­щал Гая Кор­не­лия, — мане­ра речи у него была строй­ная, пыл­кая и лег­кая; ни Тита Акция из Пизав­ра, на обви­не­ния кото­ро­го я отве­чал в деле Клу­эн­ция, — этот гово­рил тща­тель­но и неску­по, а к тому же хоро­шо знал пра­ви­ла Гер­ма­го­ра, от кото­рых ора­тор хоть кра­соты не нажи­вет, зато полу­чит гото­вые дово­ды для каж­до­го дела, как спо­д­руч­ные дро­ти­ки для пехо­тин­ца.

[Кали­дий и ора­то­ры само­го млад­ше­го поко­ле­ния.] (272) Но я не знаю нико­го, кто имел бы боль­ше усер­дия и трудо­лю­бия, — да, пожа­луй, и даро­ва­ния, — чем мой зять Гай Пизон. Ни мгно­ве­ния не было у него сво­бод­но­го: веч­но он был занят либо судеб­ной речью, либо домаш­ним упраж­не­ни­ем, либо обду­мы­вал, либо писал. Поэто­му он достиг таких вели­ких успе­хов, что, каза­лось, он не бежит, а летит: выбор слов — изящ­ней­ший, постро­е­ние — сла­жен­ное и слав­но закруг­лен­ное, дово­ды для дока­за­тель­ства — вес­кие и мно­го­чис­лен­ные, изре­че­ния — брос­кие, склад­ные и ост­ро­ум­ные; дви­гать­ся он от при­ро­ды умел так кра­си­во, что каза­лось, буд­то он учил­ся и упраж­нял­ся в этом нароч­но, хотя это было не так. Я боюсь, как бы не запо­до­зри­ли, что я из люб­ви пре­уве­ли­чи­ваю его досто­ин­ства; пра­во же, нет, о нем мож­но было бы ска­зать гораздо боль­ше. Дей­ст­ви­тель­но, я думаю, что ни сдер­жан­но­стью, ни доб­ро­сер­де­чи­ем, ни какой дру­гой доб­ро­де­те­лью с ним не может срав­нить­ся никто дру­гой из его сверст­ни­ков. 79. (273) Думаю, что и Мар­ка Целия я не впра­ве обой­ти мол­ча­ни­ем, како­вы бы ни были под конец его судь­ба и образ мыс­лей. Пока он ува­жал меня и мои взгляды, он был таким народ­ным три­бу­ном, что никто нико­гда не обо­ро­нял с боль­шей твер­до­стью сенат и всех достой­ных граж­дан про­тив без­рас­суд­но­го буй­ства про­па­щих кри­ку­нов и чер­ни. Делам его спо­соб­ст­во­ва­ла речь бли­ста­тель­ная и воз­вы­шен­ная и в то же вре­мя тон­кая и ост­ро­ум­ная. Он про­из­нес несколь­ко важ­ных поли­ти­че­ских речей на сход­ках и три очень страст­ных обви­ни­тель­ных речи, все в защи­ту рес­пуб­ли­ки; даже его защи­ти­тель­ные речи, хотя и усту­па­ли про­чим толь­ко что назван­ным, тем не менее напи­са­ны снос­но и даже достой­ны вни­ма­ния. Одна­ко став куруль­ным эди­лом, бла­го­да­ря под­держ­ке всех достой­ных граж­дан, он после мое­го отъ­езда поче­му-то сам от себя отрек­ся, стал под­ра­жать тем, кого сам нис­про­вер­гал, и погиб.

(274) Нель­зя не ска­зать и о Мар­ке Кали­дии, ибо он не был ора­то­ром «одним из мно­гих», а ско­рее — «един­ст­вен­ным из мно­гих»: так умел он оде­вать свои глу­бо­кие и про­ду­ман­ные мыс­ли выра­же­ни­я­ми про­зрач­ны­ми и мяг­ки­ми. Невоз­мож­но пред­ста­вить себе что-нибудь более плав­ное, более гиб­кое, более покор­ное воле ора­то­ра, чем его закруг­лен­ная речь: в этом он не имел рав­ных. Его язык был чист, как самый про­зрач­ный ручей, речь его лилась сво­бод­но, не встре­чая пре­пят­ст­вий, каж­дое сло­во сто­я­ло на сво­ем месте, «слов­но плит­ки в полу моза­ич­ном», по выра­же­нию Луци­лия. Ни одно­го сло­ва гру­бо­го или непри­выч­но­го, или изби­то­го, или при­тя­ну­то­го за воло­сы; боль­шин­ство слов он исполь­зо­вал не в соб­ст­вен­ном, а в пере­нос­ном зна­че­нии, одна­ко так удач­но, что каза­лось, буд­то зна­че­ния эти при­шли на закон­ное место, а не вторг­лись на чужое. И при этом речь его была не рас­плыв­ча­той и бес­связ­ной, но креп­ко свя­зан­ной рит­мом, одна­ко рит­мом не явным и не одно­об­раз­ным, а скры­тым и меня­ю­щим­ся. (275) Были, нако­нец, в его сло­ге и те укра­ше­ния слов и мыс­лей, кото­рые гре­ки назы­ва­ют фигу­ра­ми и кото­рые рас­цве­чи­ва­ли его речь, как дра­го­цен­но­сти — пла­тье. Тот глав­ный пред­мет спо­ра, о кото­ром столь­ко ука­за­ний дают пра­во­веды, он схва­ты­вал с одно­го взгляда. 80. (276) К этим каче­ствам добав­ля­лись искус­ное рас­по­ло­же­ние речи, бла­го­род­ное про­из­не­се­ние и, в целом, спо­кой­ная и разум­ная мане­ра гово­рить. Поэто­му, если совер­шен­ство ора­то­ра заклю­ча­ет­ся толь­ко в том, чтобы гово­рить при­ят­но, то более совер­шен­но­го ора­то­ра и искать не надоб­но. Но так как я уже ска­зал, что у ора­то­ра не одна цель, а три: научить, усла­дить и взвол­но­вать, то дву­мя из них он вла­дел пре­вос­ход­но: он ясно изла­гал суть дела и оча­ро­вы­вал слу­ша­те­лей при­ят­ной речью, зато не было у него третье­го досто­ин­ства, само­го глав­но­го, — уме­ния взвол­но­вать и воз­му­тить слу­ша­те­лей: речь его, дей­ст­ви­тель­но, совер­шен­но была лише­на силы и напря­же­ния. Не знаю, было ли это у него наме­рен­но, — отто­го, что ора­то­ры с более воз­вы­шен­ной речью и более пыл­ким испол­не­ни­ем все­гда каза­лись ему исступ­лен­ны­ми безум­ца­ми, — либо про­сто по скла­ду его даро­ва­ния, либо с непри­выч­ки, либо из-за неспо­соб­но­сти; одна­ко каче­ство это, если счи­тать его ненуж­ным, у него отсут­ст­во­ва­ло, а если счи­тать его нуж­ным, то ему его недо­ста­ва­ло. (277) Боль­ше того, я пом­ню, как в одной обви­ни­тель­ной речи Кали­дий упре­кал Квин­та Гал­лия в попыт­ке отра­вить его; он ска­зал, что рас­крыл это, что может пред­ста­вить дока­за­тель­ства, пись­ма, свиде­тель­ства, дан­ные допро­сов; и гово­рил он об этом пре­ступ­ле­нии доб­ро­со­вест­но и обсто­я­тель­но. Я, как защит­ник Гал­лия, в сво­ем отве­те спер­ва, сколь­ко мож­но было, оспо­рил его дово­ды, а потом сам исполь­зо­вал как довод имен­но этот самый недо­ста­ток его крас­но­ре­чия: мог ли он, зная, что жизнь его в опас­но­сти и дер­жа в руках все дока­за­тель­ства заго­во­ра, гово­рить об этом так вяло, так лени­во, почти зевая? (278) «Раз­ве так бы ты вел себя, Марк Кали­дий, — спро­сил я, — если бы это не было тво­ей выдум­кой? Ты, при­вык­ший так пыл­ко защи­щать от опас­но­стей дру­гих, поче­му ты так рав­но­ду­шен к опас­но­сти, гро­зя­щей тебе? Где боль, где него­до­ва­ние, кото­рое истор­га­ет обыч­но тро­га­тель­ные сло­ва и горь­кие жало­бы даже из уст, менее крас­но­ре­чи­вых? Душа твоя спо­кой­на, тело твое непо­движ­но, ты не бьешь себя ни по лбу, ни по бед­ру, ты даже не при­то­пы­ва­ешь ногой. Неуже­ли ты этим наде­ял­ся нас вос­пла­ме­нить? Да мы здесь едва не засну­ли!» Вот так-то я вос­поль­зо­вал­ся этой муд­ро­стью или этой сла­бо­стью боль­шо­го ора­то­ра, чтобы опро­верг­нуть его же обви­не­ние.

(279) — Муд­ро­стью или сла­бо­стью? — пере­спро­сил Брут. — Раз­ве мож­но в этом сомне­вать­ся? Если из всех досто­инств ора­то­ра самое глав­ное — это уме­ние вос­пла­ме­нить слу­ша­те­лей и скло­нить их в нуж­ную сто­ро­ну, то мож­но ли отри­цать, что у кого это­го нет, у того нет само­го глав­но­го?

81. — Пусть будет так, — согла­сил­ся я. — Но вер­нем­ся к Гор­тен­зию, к един­ст­вен­но­му ора­то­ру, о кото­ром нам еще оста­лось ска­зать, а потом я доба­вил бы несколь­ко слов и о самом себе, раз уж ты, Брут, это­го тре­бу­ешь. Одна­ко я думаю, что спер­ва сле­ду­ет упо­мя­нуть о тех двух моло­дых людях, кото­рые стя­жа­ли бы вели­кую сла­ву в крас­но­ре­чии, если бы про­жи­ли доль­ше.

(280) — Насколь­ко я пони­маю, ты гово­ришь о Гае Кури­оне и Лици­нии Каль­ве? — заме­тил Брут.

—Имен­но так, — под­твер­дил я. — Один из них рас­сы­пал свои мыс­ли, такие обиль­ные, и сло­ва, под­час очень умные, с такой лег­ко­стью и непри­нуж­ден­но­стью, что речь его была всех плав­нее и всех кра­си­вее. Он мало взял от учи­те­лей, но сама при­ро­да ода­ри­ла его див­ным даром сло­ва. Я не могу судить о его трудо­лю­бии, но рве­ние его было огром­но. И если бы он поже­лал меня послу­шать, как когда-то, он пред­по­чел бы искать поче­та и ува­же­ния, а не богат­ства и вла­сти.

—Что это зна­чит, — спро­сил Брут, — и как ты эти две вещи раз­ли­ча­ешь?

(281) — А вот как — отве­тил я. — Если чело­век сво­ей доб­ле­стью при­об­ре­та­ет ува­же­ние и пре­дан­ность граж­дан, кото­рые его ценят и любят, то это и будет, на мой взгляд, насто­я­щая честь и почесть. Если же чело­век, поль­зу­ясь слу­ча­ем, захва­ты­ва­ет власть про­тив воли сво­их сограж­дан, как это­го хоте­лось Кури­о­ну, то это, дума­ет­ся мне, не почет, а одна види­мость. Если бы он захо­тел понять эту исти­ну, то доб­рая сла­ва и любовь сограж­дан воз­нес­ла бы его от долж­но­сти к долж­но­сти до самых вер­шин, как когда-то его отца и дру­гих зна­ме­ни­тых мужей. Обо всем этом я неред­ко бесе­до­вал и с дру­гим моло­дым чело­ве­ком — с Пуб­ли­ем Крас­сом, сыном Мар­ка, когда он в юные годы искал со мной друж­бы. Все­ми сила­ми я убеж­дал его в том, что самая пря­мая доро­га к сла­ве — это доро­га, кото­рую прото­ри­ли ему пред­ки. (282) Красс был юно­ша, не про­сто пре­крас­но обра­зо­ван­ный, но по-насто­я­ще­му глу­бо­ко уче­ный. Он обла­дал и доволь­но живым умом и бога­тым, не лишен­ным изя­ще­ства, сло­гом; он казал­ся вну­ши­тель­ным без над­мен­но­сти и скром­ным без робо­сти. Но ему вскру­жи­ла голо­ву непри­выч­ная для моло­до­го чело­ве­ка сла­ва; ему мало было вои­ном слу­жить сво­е­му пол­ко­вод­цу, он поже­лал сам немед­лен­но стать пол­ко­вод­цем, а для этой долж­но­сти обы­чай пред­ков назна­ча­ет опре­де­лен­ный воз­раст и неопре­де­лен­ную судь­бу. И он погиб горь­кой смер­тью: меч­тая похо­дить на Кира и Алек­сандра с их стре­ми­тель­ной сла­вой, он толь­ко пока­зал, как не похож он ни на Луция Крас­са, ни на мно­гих дру­гих из сво­его рода.

82. (283) Но давай­те вер­нем­ся к Каль­ву, как мы соби­ра­лись. Этот ора­тор, более обра­зо­ван­ный и начи­тан­ный, чем Кури­он, имел и стиль более изыс­кан­ный и забот­ли­во отде­лан­ный; вла­дел он им умно и со вку­сом, одна­ко был к себе слиш­ком строг, все­гда следил за собой, опа­са­ясь малей­шей погреш­но­сти, и этим сам лишал себя соч­но­сти и силы. Поэто­му речь его, ослаб­лен­ная такой чрез­мер­ной щепе­тиль­но­стью, была ясна уче­ным и вни­ма­тель­ным людям, но она не дохо­ди­ла до слу­ша­те­лей и до судей, для кото­рых, соб­ст­вен­но, и суще­ст­ву­ет крас­но­ре­чие.

[Отступ­ле­ние об атти­циз­ме.] (284) — Сла­ва истин­но­го атти­че­ско­го ора­то­ра — вот к чему стре­мил­ся наш Кальв, — ска­зал тогда Брут. — Отсюда и эта наме­рен­ная его скудость выра­же­ния.

—Да, он сам так гово­рил, — согла­сил­ся я. — Но он и сам заблуж­дал­ся, и дру­гих вво­дил в заблуж­де­ние. Ведь если кто-нибудь назы­ва­ет атти­че­ской вся­кую речь склад­ную, при­ят­ную и есте­ствен­ную, то он совер­шен­но прав, одоб­ряя атти­ков. Это зна­чит, что вся­кое без­вку­сие и необыч­ность в речи про­тив­ны ему, как сума­сше­ст­вие, а здра­вый и неис­пор­чен­ный вкус при­я­тен как залог при­ли­чия и порядоч­но­сти; так и дол­жен рас­суж­дать каж­дый ора­тор. (285) Если же он при­ни­ма­ет за атти­че­ский спо­соб выра­же­ния речь тощую и скуд­ную, лишь бы она была отде­лан­ной, изыс­кан­ной и свет­ской, то это уже пра­виль­но лишь отча­сти. Ведь у раз­ных атти­че­ских ора­то­ров и досто­ин­ства раз­ные, и не надо забы­вать ни раз­ли­чий меж ними, ни несхо­же­сти, ни раз­ных сте­пе­ней совер­шен­ства. «Я хочу, — ска­жет кто-нибудь, — под­ра­жать атти­кам!» Но каким? Ведь они не одно­род­ны. В самом деле, что может быть менее сход­но­го, чем Демо­сфен и Лисий? Чем Лисий и Гипе­рид? Чем Эсхин и все осталь­ные? Так кому же ты под­ра­жа­ешь? Если кому-нибудь одно­му из них, то раз­ве дру­гие гово­ри­ли не по-атти­че­ски? Если всем, то как это воз­мож­но, раз они совер­шен­но непо­хо­жи друг на дру­га? И еще об одном хочет­ся мне спро­сить: раз­ве не был атти­че­ским ора­то­ром Демет­рий Фалер­ский? Ведь его речи, мне кажет­ся, так и дышат Афи­на­ми! А меж­ду тем он гораздо более цве­тист, чем Гипе­рид и Лисий: тако­во уж было его при­род­ное даро­ва­ние или вкус. 83. (286) А вот еще два ора­то­ра, оба атти­ки, оба совре­мен­ни­ки и оба друг на дру­га совсем не похо­жие: Хари­сий, кото­рый в мно­го­чис­лен­ных речах, напи­сан­ных для под­за­щит­ных, явно стре­мил­ся под­ра­жать Лисию, и Демо­хар, сын сест­ры Демо­сфе­на, кото­рый напи­сал несколь­ко речей и рас­ска­зал исто­рию Афин его вре­ме­ни, но тоже ско­рее не как исто­рик, а как ора­тор. А Хари­сию, в свою оче­редь, хочет под­ра­жать Геге­сий и дума­ет, что он такой уж теперь аттик, что все насто­я­щие атти­ки — вар­ва­ры по срав­не­нию с ним. (287) А меж­ду тем, как он изло­ман, как отры­вист, как ребяч­лив даже в той самой звон­ко­сти, кото­рую у него нель­зя отри­цать! «Мы хотим похо­дить на атти­ков»? Пре­крас­но! Эти два ора­то­ра — атти­ки? «Конеч­но. Кто может это отри­цать? Мы им и под­ра­жа­ем». Но как же вы им под­ра­жа­е­те, если они так непо­хо­жи и друг на дру­га и на всех осталь­ных?

«Мы под­ра­жа­ем, — гово­рят, — Фукидиду». Отлич­но, если вы дума­е­те писать исто­рию, а не высту­пать в суде. Ибо Фукидид — прав­ди­вый и даже вели­кий гла­ша­тай подви­гов; но крас­но­ре­чие судеб­ное, состя­за­тель­ное, все­на­род­ное было для него чужим. Что же каса­ет­ся речей, кото­рые он вклю­чил в свою исто­рию, — а их нема­ло, — то я обыч­но их хва­лю; но под­ра­жать им я бы не смог, если бы и захо­тел, да, пожа­луй, не захо­тел бы, если бы и смог. Люби­тель фалерн­ско­го вина не захо­чет его ни совсем моло­до­го, из вино­гра­да, собран­но­го при послед­них кон­су­лах, ни слиш­ком ста­ро­го, вре­мен кон­су­ла Опи­мия или Ани­ция. «Одна­ко это вино — луч­шее». Знаю, но оно уже слиш­ком ста­рое, поте­ря­ло вкус, кото­рый мы в нем ищем, и ста­ло совсем невы­но­си­мо. (288) «Так что же, может быть, раз­бор­чи­вый цени­тель будет чер­пать пря­мо из бро­диль­но­го чана?» Отнюдь: он будет искать вино сред­не­го воз­рас­та. Вот так и я бы посо­ве­то­вал нашим ора­то­рам оди­на­ко­во избе­гать и речи слиш­ком новой, еще не пере­бро­див­шей, как вино в чане, и речи ста­рин­ной, фукидидов­ской, заме­ча­тель­ной, но слиш­ком уже уста­ре­лой, как вино Ани­ци­е­вых вре­мен. Ведь и сам Фукидид, живи он позд­нее, писал бы язы­ком, гораздо более зре­лым и мяг­ким.

84. (289) «Тогда будем под­ра­жать Демо­сфе­ну!» Боги вели­кие! Раз­ве мы сами не под­ра­жа­ем ему и не стре­мим­ся к той же цели? Но нам-то до цели еще дале­ко, а вот наши атти­ки, как вид­но, ее уже дав­но достиг­ли. Они даже не пони­ма­ют не толь­ко того, что гово­рит пре­да­ние, но и того, что ина­че и быть не мог­ло: когда пред­сто­я­ло высту­пать Демо­сфе­ну, то вся Гре­ция сте­ка­лась послу­шать его! А когда гово­рят наши соб­ст­вен­ные атти­ки, то от них раз­бе­га­ют­ся не толь­ко посто­рон­ние слу­ша­те­ли (что уже печаль­но), но и соб­ст­вен­ные дру­зья-помощ­ни­ки. Поэто­му, если гово­рить сжа­то и сухо — зна­чит гово­рить по-атти­че­ски, то пусть они назы­ва­ют­ся атти­ка­ми. Но если они при­дут на форум, если нач­нут речь перед судьей в лице сто­я­ще­го наро­да, то сами судей­ские ска­мьи потре­бу­ют голо­са более силь­но­го и более звуч­но­го. (290) Я же хочу, чтобы было так: чтобы при пер­вой вести, что ора­тор дол­жен высту­пать, все ска­мьи в суде были бы заня­ты, все судьи в сбо­ре, пис­цы бой­ко тор­гу­ют сво­и­ми места­ми, зри­те­ли сто­ят тол­пой, судья насто­ро­жен; чтобы при появ­ле­нии ора­то­ра разда­лись при­зы­вы к мол­ча­нию, потом частые кри­ки одоб­ре­ния, щед­рые зна­ки вос­тор­га; чтобы слы­шал­ся смех — по сло­ву ора­то­ра, плач — по сло­ву ора­то­ра; хочу, чтобы даже изда­ли, даже ниче­го не зная, мож­но было понять, что это сам Рос­ций вышел на сце­ну и пожи­на­ет успех. Так знай­те же: кому выпа­дет на долю такой успех, тот и гово­рит по-атти­че­ски: так, по пре­да­нию, гово­рил и Перикл, и Гипе­рид, и Эсхин и, конеч­но же, преж­де все­го сам Демо­сфен. (291) Ну а если кто любит речь тон­кую, разум­ную и в то же вре­мя бес­хит­рост­ную, сжа­тую и сухую, кто не поль­зу­ет­ся тяже­ло­вес­ны­ми ора­тор­ски­ми укра­ше­ни­я­ми и счи­та­ет это атти­че­ским сло­гом, — что ж, он прав в сво­ей похва­ле: ибо в нашем вели­ком и раз­но­об­раз­ном искус­стве есть место и для этой щепе­тиль­ной про­стоты. Таким обра­зом, не вся­кий, кто гово­рит по-атти­че­ски, гово­рит хоро­шо, но все те, кото­рые гово­рят хоро­шо, гово­рят по-атти­че­ски. Одна­ко пора нам вер­нуть­ся к Гор­тен­зию…

85. (292) — Охот­но, — ото­звал­ся Брут, — хотя и это твое отступ­ле­ние я выслу­шал с удо­воль­ст­ви­ем.

[Заме­ча­ния Атти­ка.] Тут заго­во­рил Аттик:

—Несколь­ко раз уже мне хоте­лось пре­рвать тебя, но я не решал­ся. Теперь же, когда твоя речь, как мне кажет­ся, близ­ка к заклю­че­нию, я, пожа­луй, ска­жу, что я думаю!

—Конеч­но, гово­ри, Тит! — ска­зал я.

—Я вос­хи­ща­юсь, — начал он, — той иро­ни­ей, ост­ро­ум­ной и изящ­ной, кото­рой, гово­рят, отли­чал­ся Сократ и кото­рой он бле­щет в кни­гах Пла­то­на, Ксе­но­фон­та и Эсхи­на. Это — при­ем, кото­рый очень хорош в устах чело­ве­ка лов­ко­го и ост­ро­ум­но­го: спо­ря о муд­ро­сти, насмеш­ник себе в ней отка­зы­ва­ет, а про­тив­ни­ку, на нее при­тя­заю­ще­му, ее при­пи­сы­ва­ет. Так у Пла­то­на Сократ до небес пре­воз­но­сит похва­ла­ми Про­та­го­ра, Гип­пия, Про­ди­ка, Гор­гия и дру­гих, а себя изо­бра­жа­ет совер­шен­ным про­ста­ком и невеж­дой. Такая шут­ка Сокра­ту очень к лицу, и я не согла­сен с Эпи­ку­ром, кото­рый ее пори­ца­ет. Но в беседе, цель кото­рой исто­ри­че­ская — рас­ска­зать, что пред­став­ля­ли собой рим­ские ора­то­ры, — следи, пожа­луй­ста, чтобы иро­ния твоя не ока­за­лась неумест­ной, как неумест­на она в пока­за­ни­ях свиде­те­ля на суде.

—К чему ты кло­нишь? — спро­сил я Атти­ка. — Я что-то не пони­маю.

(293) — Преж­де все­го, — отве­чал он, — ты так рас­хва­лил неко­то­рых ора­то­ров, что это может вве­сти в заблуж­де­ние людей неопыт­ных. Я едва удер­жал­ся от сме­ха в неко­то­рых местах: напри­мер, когда ты срав­ни­вал наше­го Като­на с афи­ня­ни­ном Лиси­ем. Катон — чело­век, бес­спор­но, заме­ча­тель­ный, муж вели­кий и даже вели­чай­ший — с этим никто не спо­рит! Но ора­тор? Но сопер­ник Лисия? Лисия, это­го несрав­нен­но­го масте­ра тонов и оттен­ков! Пре­крас­ная иро­ния, если мы шутим; но если мы гово­рим серь­ез­но, ста­рай­ся быть точен, как свиде­тель при пока­за­ни­ях. (294) В самом деле, я ценю тво­е­го Като­на как граж­да­ни­на, как сена­то­ра, как пол­ко­во­д­ца, нако­нец, как чело­ве­ка рас­суди­тель­но­го, рас­по­ряди­тель­но­го, бле­щу­ще­го все­ми доб­ро­де­те­ля­ми; даже речи его я нахо­жу отлич­ны­ми для того вре­ме­ни, ибо в них явст­вен­но вид­но даро­ва­ние, хотя еще нераз­ви­тое и гру­бое. Но когда ты гово­ришь, что его «Нача­ла» пол­ны всех ора­тор­ских кра­сот, когда ты срав­ни­ва­ешь Като­на с Фили­стом и Фукидидом, неуже­ли ты веришь, что ты убедишь в этом меня или Бру­та? С таки­ми писа­те­ля­ми, кото­рым и у гре­ков не най­дешь подоб­но­го, ты срав­ни­ва­ешь чело­ве­ка из Туску­ла, еще и поня­тия не име­ю­ще­го, что зна­чит гово­рить обиль­но и кра­си­во! 86. (295) Ты хва­лишь Галь­бу. Если как пер­во­го сре­ди совре­мен­ни­ков — я с тобой согла­сен, так как имен­но таким пред­став­ля­ет его пре­да­ние; но если как ора­то­ра, то, про­шу тебя, давай посмот­рим его речи (ведь они суще­ст­ву­ют), и ты ска­жешь: неуже­ли ты хочешь, чтобы наш Брут, кото­ро­го ты любишь боль­ше, чем само­го себя, гово­рил таким обра­зом? Ты ценишь речи Лепида; здесь я с тобой отча­сти согла­сен, если толь­ко ты хва­лишь их как обра­зец ста­рин­но­го язы­ка. Но ведь не более того мож­но ска­зать и об Афри­кане и о Лелии; а ты гово­ришь, буд­то не зна­ешь ниче­го при­ят­ней и даже ниче­го бла­го­род­нее их речей! Ты про­сто ловишь нас на име­ни вели­ко­го чело­ве­ка и на спра­вед­ли­вой похва­ле его чест­ней­шей жиз­ни; отни­ми у него эти пре­иму­ще­ства, и его при­ят­ный стиль пока­жет­ся таким зауряд­ным, что никто и смот­реть на него не будет. (296) Кар­бон, я знаю, дей­ст­ви­тель­но счи­тал­ся вели­ким ора­то­ром; но в крас­но­ре­чии, как и повсюду, обыч­но хва­лят луч­шее, что есть, како­во бы это луч­шее ни было. То же самое я могу ска­зать и о Грак­хах, хотя о них ты гово­рил мно­гое, с чем и я согла­сен. Я умол­чу о дру­гих и сра­зу перей­ду к тем дво­им, в кото­рых ты видишь совер­шен­ство и кото­рых назы­ва­ют непре­ре­кае­мо вели­ки­ми ора­то­ра­ми: к Анто­нию и Крас­су. Все, что ты гово­рил о них хоро­ше­го, я при­ни­маю. Одна­ко я не верю, буд­то речь в защи­ту Сер­ви­лия была для тебя образ­цом в том смыс­ле, в каком для Лисип­па был, по его сло­вам, «Копье­но­сец» Поли­кле­та. Это чистая иро­ния. А поче­му я так думаю, я не ска­жу, а то как бы тебе не пока­за­лось, что я хочу тебе польстить. (297) Я обхо­жу мол­ча­ни­ем все, что ты еще ска­зал о Крас­се и Анто­нии, о Кот­те, о Суль­пи­ции, и толь­ко что — о Целии; это, конеч­но, были насто­я­щие ора­то­ры, а хоро­шие или нет, тебе вид­нее. Ну а до всех ремес­лен­ни­ков, кото­рых ты здесь собрал, мне нет ника­ко­го дела. Думаю, что иные были бы рады уме­реть, лишь бы попасть в твой спи­сок ора­то­ров!

87. Когда он это ска­зал, я заме­тил:

—Ты начал дол­гий раз­го­вор, Аттик, и под­нял вопрос, заслу­жи­ваю­щий осо­бо­го обсуж­де­ния, кото­рое луч­ше отло­жить до дру­го­го вре­ме­ни. При­дет­ся рас­крыть кни­ги древ­них и осо­бен­но Като­на. (298) Ты увидишь, что в его наброс­ке есть все крас­ки и оттен­ки, кро­ме раз­ве тех, кото­рые тогда еще не были изо­бре­те­ны. Что же каса­ет­ся Крас­са, то я согла­сен, что он мог бы писать еще луч­ше; но заяв­ляю, что никто дру­гой не смог бы и это­го. И когда я гово­рю, что его речь слу­жи­ла мне образ­цом, не думай, что это иро­ния. Хоть ты и высо­ко­го мне­ния о моих скром­ных спо­соб­но­стях, одна­ко не забудь, что во вре­ме­на нашей юно­сти брать при­мер в латин­ском крас­но­ре­чии было нам боль­ше не с чего. (299) Ну а если я упо­мя­нул слиш­ком мно­го ора­то­ров, то ведь я уже ска­зал рань­ше: мне хоте­лось пока­зать, что жаж­дут сла­вы все, а заслу­жи­ва­ют ее лишь немно­гие. Поэто­му я бы не хотел, чтобы меня подо­зре­ва­ли в иро­нии, даже если исто­рик Гай Фан­ний и подо­зре­ва­ет в том же самом Сци­пи­о­на Афри­кан­ско­го.

—Как тебе угод­но, — ска­зал Аттик. — Толь­ко мне-то каза­лось, что эта чер­та Сци­пи­о­на и Сокра­та и тебе не чуж­да.

(300) — Об этом после, — оста­но­вил нас Брут и, глядя на меня, доба­вил. — Но ты когда-нибудь объ­яс­нишь нам речи древ­них?

—С удо­воль­ст­ви­ем, Брут, — отве­тил я. — Но луч­ше сде­ла­ем это как-нибудь в Кумах или в Туску­ле, где тебе будет удоб­ней: ведь мы соседи и в том, и в дру­гом месте. 88. Но теперь уж давай, нако­нец, вер­нем­ся к тому месту, откуда мы нача­ли отступ­ле­ние.

[Нача­ло дея­тель­но­сти Гор­тен­зия.] (301) Итак, когда Гор­тен­зий, еще совсем моло­дой чело­век, появил­ся на фору­ме, его очень ско­ро ста­ли при­вле­кать к уча­стию в важ­ных делах. Несмот­ря на то, что вре­мя это было вре­ме­нем Кот­ты и Суль­пи­ция, кото­рые были толь­ко на десять лет стар­ше его, несмот­ря на то, что еще бли­ста­ли Красс и Анто­ний, а затем Филипп, а потом Юлий, юно­ша мог уже мерять­ся с ними сла­вою крас­но­ре­чия. Преж­де все­го, он был наде­лен такою памя­тью, какой я не встре­чал более ни у кого: все, что он гото­вил дома, он мог без запи­си повто­рить сло­во в сло­во. Такая память была ему огром­ным под­спо­рьем; бла­го­да­ря ей он мог пом­нить и свои мыс­ли, и свои замет­ки, и никем не запи­сан­ные воз­ра­же­ния про­тив­ни­ка. (302) Страсть к крас­но­ре­чию была в нем такая, что ни в ком я не виды­вал боль­ше­го рве­ния. Не про­хо­ди­ло дня, чтобы он не высту­пал в суде или не упраж­нял­ся бы дома; а часто он делал и то, и дру­гое в один и тот же день. Крас­но­ре­чие его было новым и необыч­ным: в речи он ввел два при­е­ма, каких не было ни у кого дру­го­го, — разде­ле­ние, где он пере­чис­лял, о чем будет гово­рить, и заклю­че­ние, в кото­ром он напо­ми­нал все дово­ды про­тив­ни­ка и свои. (303) В выбо­ре слов он был бле­стящ и изя­щен, в рас­по­ло­же­нии стро­ен, в нахож­де­нии неис­чер­па­ем; а достиг он это­го как бла­го­да­ря сво­е­му вели­ко­му даро­ва­нию, так и неустан­ны­ми упраж­не­ни­я­ми. Дело он пом­нил наизусть, разде­ле­ние делал тон­кое, ниче­го почти не про­пус­кая из того, что нуж­но было для под­твер­жде­ния или опро­вер­же­ния. Голос он имел звуч­ный и при­ят­ный, а в осан­ке и дви­же­ни­ях было даже боль­ше искус­ства, чем это тре­бо­ва­лось ора­то­ру.

[Нача­ло дея­тель­но­сти Цице­ро­на.] Сам я впер­вые стал появ­лять­ся на фору­ме как раз тогда, когда Гор­тен­зий был в рас­цве­те сил, Красс уже умер, Кот­та нахо­дил­ся в изгна­нии, а судеб­ные заседа­ния были пре­рва­ны вой­ной. 89. (304) Гор­тен­зий был на войне — пер­вый год про­стым вои­ном, вто­рой год вой­ско­вым три­бу­ном; Суль­пи­ций — тоже, в зва­нии лега­та; не было в Риме и Мар­ка Анто­ния. Суд соби­рал­ся толь­ко для дел по зако­ну Вария; все осталь­ные были отло­же­ны из-за вой­ны. На этих заседа­ни­ях я при­сут­ст­во­вал посто­ян­но; сре­ди обви­ня­е­мых, высту­пав­ших там в свою защи­ту, были такие, как Луций Мем­мий и Квинт Пом­пей, ора­то­ры не луч­шие, но все же ора­то­ры; а свиде­те­лем обви­не­ния крас­но­ре­чи­во высту­пал Филипп, чьи пока­за­ния не усту­па­ли обви­не­нию ни стра­стью, ни силой, ни богат­ст­вом речи. (305) Осталь­ные ора­то­ры, счи­тав­ши­е­ся тогда веду­щи­ми, зани­ма­ли пра­ви­тель­ст­вен­ные долж­но­сти, и я мог слы­шать их на сход­ках чуть ли не еже­днев­но. В самом деле, Гай Кури­он был тогда народ­ным три­бу­ном; впро­чем, он-то как раз и мол­чал, с тех пор, как его одна­жды оста­ви­ло целое собра­ние. Квинт Метелл Целер не был, конеч­но, насто­я­щим ора­то­ром, одна­ко гово­рить умел и он. Спо­соб­ны­ми ора­то­ра­ми были Квинт Варий, Гай Кар­бон, Гней Пом­по­ний, и они, конеч­но, дне­ва­ли и ноче­ва­ли на три­буне. Гай Юлий, как куруль­ный эдил, так­же почти еже­днев­но про­из­но­сил на сход­ках отде­лан­ные речи. Когда был изгнан Кот­та, это было пер­вым огор­че­ни­ем для тако­го жад­но­го слу­ша­те­ля, как я. Неустан­но слу­шая осталь­ных, я про­ни­кал­ся все более пыл­ким инте­ре­сом к делу; еже­днев­но я и читал, и писал, и гово­рил, но не огра­ни­чи­вал­ся толь­ко рито­ри­че­ской под­готов­кой. (306) Уже на сле­дую­щий год, когда был изгнан Квинт Варий, осуж­ден­ный по соб­ст­вен­но­му зако­ну, я при­леж­но зани­мал­ся граж­дан­ским пра­вом у Квин­та Сце­во­лы, сына Квин­та, кото­рый, хотя и не давал нико­му уро­ков, одна­ко нико­му из желаю­щих не отка­зы­вал в сове­тах по вопро­сам пра­ва. На сле­дую­щий год при­шлось кон­суль­ство Сул­лы и Пом­пея; Пуб­лий Суль­пи­ций был тогда народ­ным три­бу­ном и еже­днев­но высту­пал перед наро­дом, так что я хоро­шо изу­чил и этот род крас­но­ре­чия. Тогда же в Рим при­был гла­ва Ака­де­мии Филон, бежав­ший с луч­ши­ми из афи­нян из оте­че­ства во вре­мя вой­ны с Мит­ри­да­том, и я цели­ком вве­рил­ся ему, дви­жи­мый необык­но­вен­ной любо­вью к фило­со­фии. Раз­но­об­ра­зие и вели­чие фило­соф­ских пред­ме­тов достав­ля­ло мне высо­чай­шее удо­воль­ст­вие; а суды в эту пору, все рав­но, каза­лось, были в Риме уни­что­же­ны навсе­гда. (307) В этом году погиб Суль­пи­ций; в сле­дую­щем были жесто­чай­шим обра­зом умерщ­вле­ны три ора­то­ра, при­над­ле­жав­шие трем поко­ле­ни­ям: Квинт Катул, Марк Анто­ний, Гай Юлий. А я в тот год слу­шал в Риме Моло­на Родос­ско­го, отлич­но­го судеб­но­го ора­то­ра и настав­ни­ка в крас­но­ре­чии. 90. Я знаю, Брут, что все это пря­мо не отно­сит­ся к наше­му пред­ме­ту, и гово­рю об этом лишь затем, чтоб ты мог, как тебе того хоте­лось, про­следить соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми весь мой путь (Атти­ку-то он хоро­шо изве­стен) и увидеть, каким обра­зом я сле­до­вал за Квин­том Гор­тен­зи­ем пря­мо по его же следам.

(308) Почти три года про­шли для Рима без вой­ны. В эти годы, с гибе­лью ора­то­ров или с их отъ­ездом, или с их ссыл­кой (ибо отсут­ст­во­ва­ли даже моло­дые Марк Красс и два Лен­ту­ла) Гор­тен­зий зани­мал в суде пер­вое место. Со дня на день все боль­ше успе­ха имел Анти­стий; часто высту­пал Пизон, реже — Пом­по­ний, совсем ред­ко — Кар­бон и один или два раза — Филипп. Я, конеч­но, все это вре­мя, ден­но и нощ­но, был занят изу­че­ни­ем всех наук. (309) Мои­ми заня­ти­я­ми руко­во­дил сто­ик Дио­дот, кото­рый у меня жил, был со мною дру­жен и недав­но умер в моем доме. С ним я, поми­мо дру­гих заня­тий, упраж­нял­ся очень усерд­но в диа­лек­ти­ке, а ведь диа­лек­ти­ка по пра­ву счи­та­ет­ся не чем иным, как сгу­щен­ным и сжа­тым крас­но­ре­чи­ем, и ты сам согла­сишь­ся, Брут, что без нее нель­зя достиг­нуть и насто­я­ще­го крас­но­ре­чия — этой как бы раз­вер­ну­той диа­лек­ти­ки. Одна­ко это­му настав­ни­ку и его раз­но­об­раз­ным и мно­го­чис­лен­ным нау­кам я отда­вал не все мое вре­мя: ни один день не про­хо­дил у меня и без ора­тор­ских упраж­не­ний. (310) Я зани­мал­ся «декла­ма­ци­я­ми» — так ведь это теперь назы­ва­ют — неред­ко с Мар­ком Пизо­ном и Квин­том Пом­пе­ем или еще с кем-нибудь еже­днев­но и делал это часто по-латы­ни, но еще чаще по-гре­че­ски: отча­сти пото­му, что гре­че­ский язык с его богат­ст­вом укра­ше­ний при­учал и по-латы­ни гово­рить подоб­ным же обра­зом, отча­сти же и отто­го, что, если бы я гово­рил не по-гре­че­ски, меня не мог­ли бы поправ­лять и учить луч­шие гре­че­ские настав­ни­ки.

(311) Меж­ду тем про­изо­шли новые поли­ти­че­ские потря­се­ния: тра­ги­че­ская смерть трех ора­то­ров — Сце­во­лы, Кар­бо­на и Анти­стия; воз­вра­ще­ние Кури­о­на, Крас­са, Лен­ту­лов и Пом­пея; вос­ста­нов­ле­ние судов и зако­нов; государ­ст­вен­ный порядок был утвер­жден вновь. Но, с дру­гой сто­ро­ны, из чис­ла ора­то­ров выбы­ли Пом­по­ний, Цен­зо­рин и Муре­на. Тогда-то и я впер­вые стал брать­ся за граж­дан­ские и уго­лов­ные дела; но я ста­рал­ся не учить­ся тут же на фору­ме, как это дела­ло боль­шин­ство, а, напро­тив, выхо­дить на форум, уже кое-чему научив­шись. (312) В тот же год я опять слу­шал Моло­на, при дик­та­то­ре Сул­ле он явил­ся послом в сенат по делу о воз­на­граж­де­нии родо­с­цев. Пер­вая моя речь по уго­лов­но­му делу, про­из­не­сен­ная в защи­ту Секс­та Рос­ция, снис­ка­ла мне такое одоб­ре­ние, что, каза­лось, не было дел, непо­силь­ных для тако­го защит­ни­ка. Затем после­до­ва­ло мно­го дру­гих речей; я выно­сил их на форум ста­ра­тель­но отра­ботан­ны­ми и как бы выси­жен­ны­ми при све­те рабо­чей лам­пы.

91. (313) Теперь, посколь­ку ты хотел узнать меня все­го цели­ком а не по како­му-нибудь мое­му роди­мо­му пят­ныш­ку или дет­ско­му аму­ле­ту, я добав­лю еще несколь­ко подроб­но­стей, кото­рые, быть может, пока­жут­ся тебе менее важ­ны­ми. Я был тогда очень худ и слаб, с длин­ною, тон­кою шеей; а такая внеш­ность и тело­сло­же­ние счи­та­ют­ся очень опас­ны для жиз­ни, если чело­век мно­го утом­ля­ет­ся и слиш­ком напря­га­ет лег­кие. И это обсто­я­тель­ство тем более тре­во­жи­ло тех, кому я был дорог, что гово­рил я тогда безо вся­ко­го ослаб­ле­ния, без раз­но­об­ра­зия, на пре­дель­ной силе голо­са и с вели­чай­шим напря­же­ни­ем все­го тела. (314) Но несмот­ря на то, что дру­зья и вра­чи уго­ва­ри­ва­ли меня отка­зать­ся от судеб­ных дел, я готов был ско­рее пой­ти на любую опас­ность, неже­ли отречь­ся от желан­ной ора­тор­ской сла­вы. Одна­ко я пред­по­ла­гал, что если пере­ме­нить образ речи, то есть уме­рить и смяг­чить напря­же­ние голо­са, то мож­но будет и избе­жать опас­но­сти, и луч­ше овла­деть силой сло­ва. Вот это наме­ре­ние изме­нить навы­ки речи и было пово­дом для мое­го путе­ше­ст­вия в Малую Азию. Итак, после двух­лет­них заня­тий судеб­ны­ми дела­ми, и несмот­ря на то, что имя мое уже при­об­ре­ло извест­ность на фору­ме, я выехал из Рима.

(315) По при­бы­тии в Афи­ны я шесть меся­цев слу­шал Антио­ха, слав­ней­ше­го и разум­ней­ше­го фило­со­фа ста­рой Ака­де­мии, и под руко­вод­ст­вом это­го вели­ко­го уче­но­го и настав­ни­ка опять воз­об­но­вил заня­тия фило­со­фи­ей, кото­ры­ми увле­кал­ся с ран­ней юно­сти, нико­гда их не остав­ляя и посто­ян­но их рас­ши­ряя. Одна­ко в то же вре­мя я рев­ност­но упраж­нял­ся в Афи­нах и у Демет­рия Сира, ста­рин­но­го и весь­ма извест­но­го учи­те­ля крас­но­ре­чия. Затем я объ­е­хал всю Малую Азию, посе­щал вели­ких ора­то­ров, и они сами охот­но руко­во­ди­ли мои­ми упраж­не­ни­я­ми. Гла­вою их был Менипп Стра­то­ни­кей­ский, по-мое­му, самый крас­но­ре­чи­вый чело­век во всей тогдаш­ней Малой Азии; и если толь­ко отсут­ст­вие мелоч­но­сти и без­вку­сия есть чер­та атти­че­ско­го крас­но­ре­чия, то это­го ора­то­ра с пол­ным пра­вом мож­но вклю­чить в чис­ло атти­ков. (316) Очень при­леж­но зани­мал­ся со мною Дио­ни­сий Магнет, Эсхил Книд­ский, Ксе­нокл Адра­мит­тий­ский; все они счи­та­лись тогда в Азии луч­ши­ми учи­те­ля­ми крас­но­ре­чия. Не доволь­ст­ву­ясь их уро­ка­ми, я при­ехал на Родос и стал посе­щать того же Моло­на, кото­ро­го слу­шал в Риме. Это был пре­вос­ход­ный судеб­ный ора­тор, выдаю­щий­ся писа­тель и настав­ник, спо­соб­ный не толь­ко под­ме­чать и ука­зы­вать недо­стат­ки, но и руко­во­дить обра­зо­ва­ни­ем и обу­че­ни­ем. Он ста­рал­ся, сколь­ко мож­но было, уме­рить мое рас­плыв­ча­тое сло­во­оби­лие — это след­ст­вие некой юно­ше­ской без­удерж­но­сти и воль­но­сти — и вве­сти мое поло­во­дье в твер­дые бере­га. Вот каким обра­зом спу­стя два года я вер­нул­ся в Рим не толь­ко более иску­шен­ный, но даже, мож­но ска­зать, пре­об­ра­жен­ный. И чрез­мер­ное напря­же­ние голо­са улег­лось во мне, и речь как бы пере­ки­пе­ла, и в груди при­ба­ви­лось силы, а в теле сораз­мер­но­сти.

[Цице­рон — сопер­ник и победи­тель Гор­тен­зия.] 92. (317) Два ора­то­ра выде­ля­лись тогда, вызы­вая во мне жела­ние под­ра­жать: Кот­та и Гор­тен­зий. Пер­вый, имея стиль спо­кой­ный и мяг­кий, выра­жал свои мыс­ли лег­ко и сво­бод­но, заклю­чая их в выра­же­ния самые есте­ствен­ные; вто­рой же отли­чал­ся сло­гом наряд­ным и живым — он был тогда совсем не такой, каким ты знал его, Брут, на его зака­те, а гораздо более страст­ный и в сло­вах и в испол­не­нии. Поэто­му я пред­по­чел взять за обра­зец Гор­тен­зия, посколь­ку я похо­дил на него сво­ей страст­но­стью и был бли­же к нему по воз­рас­ту. В самом деле, я заме­чал, что на про­цес­сах, где они дели­ли меж­ду собою защи­ту — напри­мер, по делу Мар­ка Кану­лея или кон­су­ля­ра Гнея Дола­бел­лы, — Гор­тен­зий обыч­но играл глав­ную роль, даже если пер­вым защит­ни­ком был при­гла­шен Кот­та. Ибо при боль­шом сте­че­нии наро­да и оглу­ши­тель­ном шуме на фору­ме мог высту­пать толь­ко ора­тор горя­чий и страст­ный, с живым испол­не­ни­ем и звуч­ным голо­сом.

(318) Таким обра­зом, в тече­ние пер­во­го же года после мое­го воз­вра­ще­ния из Азии я при­нял уча­стие в несколь­ких замет­ных про­цес­сах; я домо­гал­ся тогда кве­сту­ры, Кот­та — кон­суль­ства, Гор­тен­зий — эди­ли­те­та. Затем после­до­вал год, кото­рый я про­вел в Сици­лии в каче­стве кве­сто­ра; Кот­та по окон­ча­нии кон­суль­ства уехал в Гал­лию; быть и слыть пер­вым ора­то­ром остал­ся Гор­тен­зий. Но когда, год спу­стя, я вер­нул­ся из Сици­лии, люди нашли, что мои спо­соб­но­сти, боль­шие они или малые, уже завер­ши­ли свое раз­ви­тие и достиг­ли неко­то­рой зре­ло­сти. Боюсь, что я слиш­ком уж мно­го гово­рю сам о себе; но ведь в этом раз­го­во­ре я хочу выста­вить перед тобой не мой талант и мое крас­но­ре­чие — нисколь­ко! — а мой упор­ный труд и мое усер­дие. (319) Так вот, гово­рю я, толь­ко после того, как еще целых пять лет я про­вел, высту­пая во мно­же­стве дел вме­сте с луч­ши­ми адво­ка­та­ми, я, нако­нец, всту­пил, в вели­кое состя­за­ние с Гор­тен­зи­ем — избран­ный эдил с избран­ным кон­су­лом — по делу о защи­те сици­лий­цев.

93. Но так как от нашей беседы мы ждем не толь­ко пере­чис­ле­ния ора­то­ров, но и каких-то уро­ков, то поз­воль­те мне корот­ко ска­зать, что сле­ду­ет заме­тить у Гор­тен­зия и на что обра­тить вни­ма­ние. (320) Дело в том, что после сво­его кон­суль­ства, когда он уже, веро­ят­но, не видел себе достой­но­го сопер­ни­ка сре­ди быв­ших кон­су­лов и смот­рел свы­со­ка на тех, кто еще не был кон­су­лом, — после кон­суль­ства, гово­рю я, Гор­тен­зий уме­рил то необык­но­вен­ное рве­ние, кото­рое пыла­ло в нем с дет­ства, и захо­тел, нако­нец, насла­дить­ся изоби­ли­ем всех благ: пожить счаст­ли­вее, как он наде­ял­ся, и, во вся­ком слу­чае, пожить более без­за­бот­но. Про­шел год, два, три, и он начал выцве­тать, как ста­рин­ная кар­ти­на. Пер­вое вре­мя это мог заме­тить толь­ко про­све­щен­ный и пони­маю­щий цени­тель, а не пер­вый попав­ший­ся чело­век. Но чем даль­ше, тем боль­ше осла­бе­вал он во всех обла­стях сво­его искус­ства, а более все­го — в лег­ко­сти и связ­но­сти речи: с каж­дым днем, каза­лось, он ста­но­вил­ся все более непо­хо­жим на само­го себя. (321) Я же тем вре­ме­нем неустан­но про­дол­жал свои упраж­не­ния и, в осо­бен­но­сти, ста­рал­ся боль­ше писать, раз­ви­вая свой талант, как бы скро­мен он ни был. Не буду гово­рить о том мно­гом, что было в эти годы после мое­го эди­ли­те­та; но вот при невидан­ном еди­но­ду­шии наро­да я был избран пер­вым пре­то­ром. И при­чи­ной было то, что я при­влек к себе вни­ма­ние людей как сво­им усер­ди­ем в судах и трудо­лю­би­ем, так и новиз­ной само­го мое­го крас­но­ре­чия, более изыс­кан­но­го и необыч­но­го. (322) О себе я не ста­ну ниче­го гово­рить; буду гово­рить о дру­гих. Дело в том, что сре­ди осталь­ных не было нико­го, кто хоть сколь­ко-нибудь глуб­же, чем про­стой народ, зани­мал­ся бы нау­ка­ми, а в нау­ках заклю­ча­ет­ся источ­ник совер­шен­но­го крас­но­ре­чия; не было нико­го, кто усво­ил бы фило­со­фию, а она есть мать все­го, что хоро­шо сде­ла­но и ска­за­но; не было нико­го, кто изу­чил бы граж­дан­ское пра­во, а оно все­го нуж­ней для част­ных дел и для ора­тор­ско­го обра­зо­ва­ния; не было нико­го, кто знал бы рим­скую исто­рию, чтобы, когда встре­тит­ся надоб­ность, вызвать с того све­та самых надеж­ных свиде­те­лей; не было нико­го, кто сумел бы лов­ко и быст­ро пой­мать про­тив­ни­ка в ловуш­ку, поз­во­лив судьям отве­сти душу и сме­нить нена­дол­го суро­вость весе­льем и сме­хом; не было нико­го, кто был бы спо­со­бен к обоб­ще­нию и умел бы от част­но­го спо­ра, огра­ни­чен­но­го име­нем и вре­ме­нем, пере­ве­сти речь к отвле­чен­но­му вопро­су обще­го зна­че­ния; не было нико­го, кто с целью ожи­вить вни­ма­ние смог бы отсту­пить на мину­ту от дела; не было нико­го, кто мог бы вызвать в судье гнев, рас­тро­гать его до слез и увлечь его помыс­лы туда, куда нуж­но для поль­зы дела, а это самое глав­ное свой­ство ора­тор­ско­го искус­ства.

94. (323) Итак, меж­ду тем, как Гор­тен­зий совсем скрыл­ся из виду, я точ­но в свой срок, через шесть лет после него, сде­лал­ся кон­су­лом. Тогда и он вновь стал брать­ся за дела, боясь, чтобы я, срав­няв­шись с ним в зва­нии, не пре­взо­шел бы его в чем-нибудь дру­гом. Так, в тече­ние две­на­дца­ти лет после мое­го кон­суль­ства мы самым тес­ным обра­зом были свя­за­ны с ним сов­мест­ным уча­сти­ем в самых круп­ных делах, при­чем я ста­вил его выше себя, а он меня выше себя; и хотя мое избра­ние сна­ча­ла слег­ка его уяз­ви­ло, но потом сла­ва моих дел, кото­ры­ми он вос­хи­щал­ся, его со мной при­ми­ри­ла. (324) Более же все­го наша опыт­ность в судеб­ных делах про­яви­лась как раз перед тем, как бря­ца­ние ору­жия заста­ви­ло наше крас­но­ре­чие смолк­нуть и оне­меть. Когда закон Пом­пея оста­вил судеб­но­му ора­то­ру лишь три часа, мы с ним каж­дый день явля­лись на очень похо­жие, даже оди­на­ко­вые про­цес­сы с новы­ми реча­ми. На этих про­цес­сах ты и сам, Брут, конеч­но, при­сут­ст­во­вал, а во мно­гих из них даже участ­во­вал и вме­сте с нами, и один. Таким обра­зом, Гор­тен­зий, хотя он и мало про­жил, но путь свой про­шел от нача­ла до кон­ца: начал он высту­пать за десять лет до тво­е­го рож­де­ния, а в защи­ту тво­е­го тестя Аппия высту­пал вме­сте с тобою самим за несколь­ко дней до сво­ей смер­ти, будучи шести­де­ся­ти четы­рех лет от роду. Ну, а како­во было и его, и мое крас­но­ре­чие, об этом потом­ки будут судить по нашим речам.

95. (325) Но если мы заду­ма­ем­ся о том, поче­му Гор­тен­зий пере­жил свой рас­цвет в юно­сти, а не в зре­лые свои годы, то мы най­дем тому две досто­вер­ней­шие при­чи­ны. Преж­де все­го, крас­но­ре­чие его было ази­ан­ским, а эта мане­ра боль­ше к лицу юно­сти, чем ста­ро­сти. Ази­ан­ское крас­но­ре­чие быва­ет двух видов. Один вид — пол­ный отры­ви­стых мыс­лей и ост­рых слов, при­чем мыс­ли эти отли­ча­ют­ся не столь­ко глу­би­ной и важ­но­стью, сколь­ко бла­го­зву­чи­ем и при­ят­но­стью. Сре­ди исто­ри­ков таким был Тимей, а сре­ди ора­то­ров в годы наше­го дет­ства — Гиерокл из Ала­бан­ды и осо­бен­но его брат Менекл; речи их отно­сят­ся к чис­лу самых луч­ших сре­ди ази­ан­ских речей. Вто­рой вид — не столь обиль­ный мыс­ля­ми, зато катя­щий сло­ва стре­ми­тель­но и быст­ро, при­чем в этом пото­ке речи сло­ва льют­ся и пыш­ные и изящ­ные. Этот вид и теперь гос­под­ст­ву­ет во всей Азии; его дер­жал­ся и Эсхил Книд­ский и мой ровес­ник Эсхин Милет­ский: речь их тек­ла уди­ви­тель­но лег­ко, но кра­си­вой бла­го­звуч­но­сти мыс­лей в ней не было. (326) Так вот, тот и дру­гой вид речи, как я уже ска­зал, боль­ше к лицу моло­дым людям, а для ста­ри­ков в них слиш­ком мало весо­мо­сти. Поэто­му-то Гор­тен­зий в юно­сти так бли­стал и в том, и в дру­гом из этих видов, вызы­вая руко­плес­ка­ния. В самом деле, он обла­дал и Мене­к­ло­вым искус­ст­вом изящ­ных отры­ви­стых мыс­лей (при­чем и у него, как и у того гре­ка, в иных мыс­лях бла­го­зву­чия и сла­до­сти было боль­ше, чем поль­зы или надоб­но­сти), обла­дал и бле­щу­щей стре­ми­тель­но­стью речи, все­гда при этом тща­тель­но отде­лан­ной. Ста­ри­кам это не нра­ви­лось: я сам часто видел, как порой с насмеш­кою, а порою с гне­вом и него­до­ва­ни­ем слу­шал его Филипп. Зато моло­дые люди им вос­хи­ща­лись, и тол­па слу­ша­ла его с вол­не­ни­ем. (327) Да, в юно­сти Гор­тен­зий был пре­вос­хо­ден, по мне­нию тол­пы, и ему лег­ко доста­ва­лось пер­вое место. Ибо хотя его роду крас­но­ре­чия недо­ста­ва­ло веса и вну­ши­тель­но­сти, но по воз­рас­ту и это каза­лось ему к лицу. И, конеч­но, бли­стая кра­сотой сво­его даро­ва­ния, усо­вер­шен­ст­во­ван­но­го опы­том и упраж­не­ни­я­ми, и умея закруг­лять сло­ва в сжа­тые пери­о­ды, в эту пору он вызы­вал у людей необык­но­вен­ный вос­торг. Но когда уже важ­ные его долж­но­сти и почтен­ный воз­раст потре­бо­ва­ли чего-то более весо­мо­го, он остал­ся все тем же, а это было уже ему не к лицу. А так как он оста­вил свои упраж­не­ния и заня­тия, в кото­рых рань­ше так усерд­ст­во­вал, то звуч­ность и отры­ви­стость мыс­лей оста­лась у него преж­няя, но обыч­ным наряд­ным сло­вес­ным оде­я­ни­ем они уже не были укра­ше­ны. Пото­му он тебе мень­ше и нра­вил­ся, милый Брут; но он понра­вил­ся бы тебе боль­ше, если бы ты мог слы­шать его, пылав­ше­го стра­стью, в рас­цве­те его сил.

96. (328) — Я хоро­шо знаю, — согла­сил­ся Брут, — насколь­ко спра­вед­ли­во то, что ты гово­ришь; я все­гда верил, что Гор­тен­зий — вели­кий ора­тор. И мне он осо­бен­но понра­вил­ся, когда, в твое отсут­ст­вие, он высту­пал в защи­ту Мес­са­лы.

—Он это заслу­жил, — отве­чал я, — и это дока­зы­ва­ет его речь, запи­сан­ная за ним сло­во в сло­во. Так вот, ста­ло быть, его рас­цвет про­дол­жал­ся от кон­суль­ства Крас­са и Сце­во­лы до кон­суль­ства Пав­ла и Мар­цел­ла; а я нахо­дил­ся на том же попри­ще от дик­та­тор­ства Сул­лы и почти до тех же самых кон­су­лов. Таким обра­зом, голос Квин­та Гор­тен­зия умолк вме­сте с его кон­чи­ной, мой же голос — с кон­чи­ною государ­ства.

[Заклю­че­ние.] (329) — Не обры­вай так мрач­но, про­шу тебя, — ска­зал Брут.

—Что ж, будь по-тво­е­му, — отве­тил я, — но тут уже речь не обо мне, а о тебе. Поис­ти­не, смерть Гор­тен­зия была счаст­ли­вой: он не дожил до того, что так ясно пред­видел зара­нее. Ибо мы с ним часто опла­ки­ва­ли меж­ду собой гро­зя­щие беды, наблюдая, как често­лю­бие част­ных лиц увле­ка­ет нас к граж­дан­ской войне и как надеж­да на мир усколь­за­ет от обще­ст­вен­но­го мне­нья. Но его уда­ча, кото­рая сопут­ст­во­ва­ла ему всю жизнь, на этот раз в виде своевре­мен­ной смер­ти спас­ла его от всех после­до­вав­ших затем несча­стий. (330) Что же каса­ет­ся нас, Брут, то, посколь­ку мы оста­лись как бы опе­ку­на­ми крас­но­ре­чия, оси­ро­тев­ше­го после смер­ти вели­ко­го Гор­тен­зия, давай­те сохра­ним его в сте­нах наше­го дома под охра­ной бла­го­род­ных стра­жей, отра­зим напад­ки наг­лых при­шель­цев-жени­хов и, насколь­ко смо­жем, защи­тим его, как непо­роч­ную деву, от натис­ка соблаз­ни­те­лей.

Что же каса­ет­ся меня, то мне горь­ко, что на доро­гу жиз­ни вышел я слиш­ком позд­но и что ночь рес­пуб­ли­ки насту­пи­ла преж­де, чем успел я завер­шить свой путь; и уте­ше­ни­ем моим оста­ют­ся, Брут, толь­ко твои лас­ко­вые пись­ма, в кото­рых ты обо­д­рял меня надеж­дою, что дела мои гово­рят сами за себя, даже когда я мол­чу, и что они будут жить, даже когда я умру; они-то и будут свиде­тель­ст­вом моих забот об оте­че­стве перед лицом спа­сен­ной рес­пуб­ли­ки, если она усто­ит, если же нет, то перед лицом ее гибе­ли.

97. (331) Но еще более горь­ко мне глядеть на тебя, мой Брут, ибо твою юность, слов­но шест­во­вав­шую на побед­ной колес­ни­це сре­ди народ­ных руко­плес­ка­ний, разом и с раз­бе­гу сокру­ши­ла несчаст­ная судь­ба нашей рес­пуб­ли­ки. Скорбь сжи­ма­ет мое серд­це, забота тер­за­ет меня и наше­го дру­га Атти­ка, кото­рый разде­ля­ет и мою любовь к тебе, и мое высо­кое о тебе мне­ние. Мы обра­ща­ем к тебе наши чув­ства; мы страст­но жела­ем, чтобы ты пожал пло­ды сво­ей доб­ро­де­те­ли; мы жела­ем тебе такой рес­пуб­ли­ки, в кото­рой ты смог бы обно­вить и умно­жить сла­ву двух знат­ней­ших рим­ских родов. Ибо этот форум был твой, это попри­ще было твое: ты един­ст­вен­ный всту­пил на него, не толь­ко отто­чив свой язык упраж­не­ни­я­ми, но и обо­га­тив крас­но­ре­чие дара­ми высо­ких наук; высо­кие нау­ки, бли­ста­тель­ную свою доб­ро­де­тель и выс­шую сла­ву крас­но­ре­чия ты свя­зал воеди­но.

(332) Двой­ная тре­во­га угне­та­ет нас при мыс­ли о тебе, так как и сам ты лишен рес­пуб­ли­ки, и рес­пуб­ли­ка лише­на тебя. Одна­ко, Брут, несмот­ря на это бед­ст­вен­ное кру­ше­ние государ­ства, пре­рвав­шее полет тво­е­го талан­та, не остав­ляй сво­их веко­веч­ных заня­тий! Завер­ши то, что ты так счаст­ли­во начал или, вер­нее, почти завер­шил. Извле­ки себя из этой тол­пы адво­ка­тов, име­на кото­рых пере­чис­лил я в нашем раз­го­во­ре. Ибо не подо­ба­ет тебе вме­ши­вать­ся в эту тол­пу стряп­чих — тебе, наде­лен­но­му бога­тей­ши­ми зна­ни­я­ми, кото­рые ты даже не мог почерп­нуть дома в Риме, а вос­при­нял в слав­ном горо­де, все­гда почи­тав­шем­ся сто­ли­цей нау­ки. Зачем учил тебя Пам­мен, крас­но­ре­чи­вей­ший из гре­ков, зачем слу­шал ты уро­ки ста­рой Ака­де­мии в лице ее наслед­ни­ка Ари­ста, мое­го госте­при­им­ца и дру­га, если когда-нибудь ты ста­нешь таким, как боль­шин­ство ора­то­ров? (333) Мы ведь видим, что в каж­дом поко­ле­нии встре­ча­ют­ся от силы один-два ора­то­ра, достой­ные похва­лы. Галь­ба один выде­лял­ся сре­ди столь­ких сво­их ровес­ни­ков, насколь­ко мы об этом зна­ем: и Катон, кото­рый был стар­ше его, усту­пал ему, и те, кто были моло­же его в те годы. А потом Лепид, а затем Кар­бон; ибо Грак­хи с их более лег­ким и более сво­бод­ным обы­ча­ем поли­ти­че­ских речей не достиг­ли, одна­ко, по моло­до­сти сво­ей, совер­шен­ства в крас­но­ре­чии; и, нако­нец, Анто­ний, Красс, а затем Кот­та, Суль­пи­ций, Гор­тен­зий. Я не хочу про­дол­жать, ска­жу одно: если бы мне само­му слу­чи­лось сме­шать­ся с такою тол­пой, [я бы ско­рее вооб­ще пред­по­чел отка­зать­ся от име­ни ора­то­ра, чем] употреб­лять уси­лия для состя­за­ния с более счаст­ли­вы­ми [сопер­ни­ка­ми]…