Сравнительные жизнеописания

Артаксеркс

1. Арта­к­серкс Пер­вый, всех, кто цар­ст­во­вал в Пер­сии, пре­вос­хо­див­ший мило­сер­ди­ем и вели­чи­ем духа, носил про­зви­ще Дол­го­ру­ко­го, пото­му что пра­вая рука у него была длин­нее левой. Он был сыном Ксерк­са. Вто­рой Арта­к­серкс, по про­зви­щу Мне­мон, кото­ро­му посвя­щен этот рас­сказ, при­хо­дил­ся пер­во­му вну­ком по доче­ри. У Дария¹ и Пари­са­ти­ды роди­лось чет­ве­ро сыно­вей: стар­ший Арта­к­серкс, сле­дую­щий за ним Кир, и двое млад­ших — Остан и Оксатр. Кир полу­чил имя в память о древ­нем Кире, а того, как рас­ска­зы­ва­ют, нарек­ли в честь Солн­ца², ибо Солн­це по-пер­сид­ски «Кир». Что же каса­ет­ся Арта­к­серк­са, то он вна­ча­ле звал­ся Арсик. Прав­да, Динон при­во­дит дру­гое имя, Оарс, но труд­но себе пред­ста­вить, чтобы Кте­сий³ — при всем том, что сочи­не­ния его пол­ны неве­ро­ят­ней­ших и глу­пей­ших басен, — не знал име­ни царя, при дво­ре кото­ро­го жил, поль­зуя и само­го госуда­ря, и его супру­гу, и мать, и детей.

2. С самых ран­них лет Кир отли­чал­ся нра­вом настой­чи­вым и горя­чим, тогда как Арта­к­серкс во всех сво­их поступ­ках и устрем­ле­ни­ях казал­ся сдер­жан­нее и мяг­че бра­та. Пови­ну­ясь воле роди­те­лей, он взял в жены пре­крас­ную и достой­ную жен­щи­ну⁴, а впо­след­ст­вии сохра­нил этот брак в непри­кос­но­вен­но­сти уже вопре­ки их воле. Каз­нив бра­та этой жен­щи­ны, царь хотел пре­дать смер­ти и ее, но Арсик бро­сил­ся к мате­ри и, обли­ва­ясь сле­за­ми, до тех пор умо­лял поща­дить его супру­гу и не раз­лу­чать его с нею, пока нако­нец не вымо­лил у Пари­са­ти­ды согла­сия. Но вооб­ще мать боль­ше люби­ла Кира и хоте­ла, чтобы цар­ство уна­сле­до­вал он. Поэто­му, когда Дарий забо­лел и Кира вызва­ли из при­мор­ских обла­стей ко дво­ру, он ехал в твер­дой уве­рен­но­сти, что, забота­ми и ста­ра­ни­я­ми мате­ри, уже назна­чен наслед­ни­ком пре­сто­ла. В самом деле, Пари­са­ти­да выдви­га­ла тот же самый бла­го­вид­ный довод, кото­рым, в свое вре­мя, по сове­ту Дема­ра­та, вос­поль­зо­вал­ся Ксеркс⁵, а имен­но — что Арси­ка она роди­ла еще под­дан­но­му, а Кира — уже царю. Одна­ко уго­во­ры ее на Дария не подей­ст­во­ва­ли, и царем, под новым име­нем Арта­к­серк­са, был про­воз­гла­шен стар­ший, а Кир назна­чен сатра­пом Лидии и началь­ни­ком войск в при­мор­ских про­вин­ци­ях.

3. Вско­ре после смер­ти Дария новый государь отпра­вил­ся в Пасарга­ды, чтобы пер­сид­ские жре­цы совер­ши­ли над ним обряд посвя­ще­ния на цар­ство. Там сто­ит храм боги­ни вой­ны⁶, кото­рую мож­но, пожа­луй, отож­де­ст­вить с Афи­ною. Ищу­щий посвя­ще­ния вхо­дит в храм, сни­ма­ет свою одеж­ду и обла­ча­ет­ся в пла­тье, кото­рое носил Кир Древ­ний до того, как взо­шел на пре­стол, затем он отведы­ва­ет пасти­лы из пло­дов смо­ков­ни­цы, раз­гры­за­ет несколь­ко фисташ­ко­вых оре­хов и выпи­ва­ет неболь­шую чашу кис­ло­го моло­ка. При­со­еди­ня­ют­ся ли к это­му какие-либо иные дей­ст­вия, посто­рон­ним неиз­вест­но. Арта­к­серкс уже был готов при­сту­пить к испол­не­нию обряда, когда при­бли­зил­ся Тис­са­ферн⁷, ведя за собою одно­го жре­ца, кото­рый был настав­ни­ком Кира в дет­ские годы и открыл ему уче­ние магов, а ста­ло быть, боль­ше всех в Пер­сии сокру­шал­ся, видя, что цар­ство доста­лось дру­го­му. Вот поче­му его обви­не­ния про­тив Кира про­зву­ча­ли осо­бен­но вес­ко. Обви­нял же он сво­его уче­ни­ка в том, что тот наме­ре­вал­ся укрыть­ся в хра­ме и, когда царь разде­нет­ся дона­га, напасть на него и убить. Неко­то­рые утвер­жда­ют, что по это­му доно­су Кир был немед­лен­но схва­чен, дру­гие — что он сумел про­ник­нуть в свя­ти­ли­ще и там при­та­ить­ся, но жрец его выдал. Его при­го­во­ри­ли к смер­ти, и при­го­вор уже дол­жен был свер­шить­ся, но мать сжа­ла Кира в объ­я­ти­ях, оку­та­ла его сво­и­ми рас­пу­щен­ны­ми воло­са­ми и при­льну­ла шеей к шее сына⁸; нескон­чае­мы­ми моль­ба­ми и сле­за­ми она убеди­ла царя про­стить бра­та и отпра­вить его назад, к морю. Но не в радость была Киру его власть, не осво­бож­де­ние свое дер­жал он в памя­ти, но зато­че­ние и, кипя гне­вом, пуще преж­не­го жаж­дал цар­ства.

4. Иные писа­те­ли сооб­ща­ют, буд­то Кир под­нял­ся на царя из-за того, что ему недо­ста­ва­ло еже­днев­но­го содер­жа­ния, отпус­кав­ше­го­ся на стол, но это сущий вздор. Ведь, поми­мо все­го про­че­го, за спи­ною у него была мать, все­гда гото­вая выдать из соб­ст­вен­ных средств, сколь­ко бы он ни попро­сил. О богат­стве Кира свиде­тель­ст­ву­ют и отряды наем­ни­ков, кото­рые во мно­гих местах содер­жа­ли для него дру­зья и госте­при­им­цы, как об этом гово­рит­ся у Ксе­но­фон­та⁹. Ста­ра­ясь до поры до вре­ме­ни скрыть свои при­готов­ле­ния, он не сво­дил все наем­ное вой­ско воеди­но, но под все­воз­мож­ны­ми пред­ло­га­ми дер­жал вер­бов­щи­ков в раз­ных зем­лях и обла­стях. Подо­зре­ния царя в зна­чи­тель­ной мере усып­ля­ла мать, нахо­див­ша­я­ся при нем безот­луч­но, да и сам Кир неиз­мен­но писал бра­ту в тоне почти­тель­ном и подо­бо­страст­ном и либо о чем-нибудь его про­сил, либо взво­дил ответ­ные обви­не­ния на Тис­са­фер­на, слов­но бы цели­ком погло­щен­ный зави­стью и враж­дой к это­му чело­ве­ку.

Кро­ме того, в нату­ре царя была какая-то мед­ли­тель­ность, кото­рую боль­шин­ство при­ни­ма­ло за кротость и доб­роту. А в нача­ле его прав­ле­ния каза­лось даже, буд­то он горя­чо под­ра­жа­ет мило­сер­дию Арта­к­серк­са, сво­его соимен­ни­ка, — так дру­же­люб­но бесе­до­вал он с про­си­те­ля­ми, так щед­ро пре­сту­пал меру заслу­жен­но­го в награ­дах и поче­стях, так реши­тель­но изы­мал из нака­за­ний все, что было похо­же на изде­ва­тель­ство или зло­рад­ство. Он с оди­на­ко­вой обхо­ди­тель­но­стью и бла­го­же­ла­тель­но­стью и при­ни­мал подар­ки, и сам ода­ри­вал дру­гих, и не было дара настоль­ко мало­го и незна­чи­тель­но­го, чтобы царь не при­нял его с удо­воль­ст­ви­ем. Как-то раз некий Омис под­нес ему гра­нат — один, но необы­чай­но круп­ный, и царь вос­клик­нул: «Кля­нусь Мит­рой, доверь­те это­му чело­ве­ку город — и вы огля­нуть­ся не успе­е­те, как он пре­вра­тит вам его из мало­го в вели­кий!»

5. Во вре­мя како­го-то путе­ше­ст­вия, когда все напе­ре­бой под­но­си­ли ему раз­ные подар­ки, один бед­ный кре­стья­нин не успел най­ти вто­ро­пях ниче­го и, под­бе­жав к реке, зачерп­нул обе­и­ми гор­стя­ми воды и протя­нул царю. Арта­к­серк­са настоль­ко это пора­до­ва­ло, что он велел отпра­вить ему золотую чашу и тыся­чу дари­ков. Лакон­цу Эвклиду, кото­рый бывал с ним слиш­ком дер­зок, он пере­дал через одно­го из хили­ар­хов¹⁰: «Ты можешь что угод­но гово­рить, но я-то могу не толь­ко гово­рить, а и делать». Как-то на охо­те Тири­баз ска­зал царю, что его кан­дий¹¹ разо­драл­ся. «Как же быть?» — спро­сил Арта­к­серкс. «Надень дру­гой, а этот отдай мне», — отве­чал Тири­баз. Царь испол­нил прось­бу сво­его при­бли­жен­но­го, одна­ко ж ска­зал ему: «Хоро­шо, Тири­баз, возь­ми, да толь­ко не взду­май носить». Тири­баз не обра­тил на эти сло­ва ника­ко­го вни­ма­ния — не по зло­му умыс­лу, а по все­гдаш­не­му сво­е­му лег­ко­мыс­лию и без­рас­суд­ству — и тут же обла­чил­ся в пода­рен­ный кан­дий да еще вдо­ба­вок наве­сил на шею золотые оже­ре­лья, каки­ми укра­ша­ют себя жен­щи­ны из цар­ско­го дома, и все гром­ко него­до­ва­ли, ибо это было запре­ще­но, но царь толь­ко посме­ял­ся и про­мол­вил: «Можешь носить и то и дру­гое: золотые побря­куш­ки — как жен­щи­на, цар­ское пла­тье — как безу­мец».

Преж­де тра­пе­зу с царем не разде­лял никто, кро­ме его мате­ри или жены, и пер­вая сиде­ла выше царя, а вто­рая — ниже. Арта­к­серкс, одна­ко ж, стал при­гла­шать к сво­е­му сто­лу млад­ших бра­тьев, Оста­на и Окса­т­ра. Но что вос­хи­ща­ло пер­сов все­го боль­ше, так это выезд Ста­ти­ры, цар­ской супру­ги, кото­рая все­гда появ­ля­лась в повоз­ке без зана­ве­сей, так что вся­кая жен­щи­на из наро­да мог­ла подой­ти и при­вет­ст­во­вать цари­цу, и она поль­зо­ва­лась все­об­щей любо­вью.

6. Тем не менее горя­чие голо­вы и люби­те­ли пере­мен счи­та­ли, что поло­же­ние дел тре­бу­ет чело­ве­ка бле­стя­щих даро­ва­ний, очень воин­ст­вен­но­го и горя­чо при­вя­зан­но­го к дру­зьям — одним сло­вом, тако­го чело­ве­ка, как Кир, — и что гро­мад­ной дер­жа­ве необ­хо­дим государь, отли­чаю­щий­ся отва­гою и често­лю­би­ем. И вот Кир, воз­ла­гая на сво­их при­вер­жен­цев внут­ри стра­ны не мень­шие надеж­ды, чем на соб­ст­вен­ное вой­ско, реша­ет начать вой­ну. Он пишет лакеде­мо­ня­нам, при­зы­вая их ока­зать ему под­держ­ку и при­слать вои­нов, и тем, кто при­дет пешим, обе­ща­ет коней, кто явит­ся вер­хом — пар­ные запряж­ки, тем, у кого есть поле, он даст дерев­ню, у кого дерев­ня — даст город, а жало­ва­ние сол­да­там будет не отсчи­ты­вать, но отме­рять мер­кою! Себя он вос­хва­лял до небес и утвер­ждал, что и серд­цем он твер­же бра­та, и луч­ше зна­ком с фило­со­фи­ей, и в магии более све­дущ, и даже пьет боль­ше и лег­че пере­но­сит опья­не­ние. А брат, Арта­к­серкс, слиш­ком трус­лив и изне­жен не толь­ко для того, чтобы сидеть на пре­сто­ле в годи­ну опас­но­стей и бед­ст­вий, но даже для того, чтобы усидеть на коне во вре­мя охоты! В ответ на это лакеде­мо­няне посы­ла­ют Кле­ар­ху ски­та­лу¹² с рас­по­ря­же­ни­ем во всем пови­но­вать­ся Киру.

Итак, Кир высту­пил про­тив царя во гла­ве огром­но­го вар­вар­ско­го вой­ска и без мало­го три­на­дца­ти тысяч гре­че­ских наем­ни­ков. Истин­ную цель похо­да он скры­вал, измыш­ляя то один, то иной пред­лог, но дол­го таить­ся ока­за­лось невоз­мож­ным, пото­му что Тис­са­ферн сам при­ехал к царю и рас­ска­зал ему обо всем. Во двор­це под­ня­лось смя­те­ние, и глав­ною винов­ни­цей вой­ны назы­ва­ли Пари­са­ти­ду, а ее при­бли­жен­ных подо­зре­ва­ли и даже откры­то вини­ли в измене. Боль­ше всех доса­жда­ла Пари­са­ти­де Ста­ти­ра. До край­но­сти встре­во­жен­ная надви­нув­шей­ся опас­но­стью, она кри­ча­ла: «Где же теперь твои клят­вы и заве­ре­ния?! Где слез­ные моль­бы, кото­ры­ми ты спас­ла зло­дея, поку­шав­ше­го­ся на жизнь бра­та, — спас­ла для того, чтобы ныне вверг­нуть нас в бед­ст­вия вой­ны?!» С тех пор Пари­са­ти­да воз­не­на­виде­ла Ста­ти­ру; гнев­ли­вая и по-вар­вар­ски зло­па­мят­ная от при­ро­ды, она заду­ма­ла изве­сти невест­ку. Динон пишет, что она испол­ни­ла свой замы­сел еще во вре­мя вой­ны, но, по сло­вам Кте­сия, это слу­чи­лось позд­нее, и мало веро­ят­но, чтобы Кте­сий, оче­видец все­го про­ис­хо­див­ше­го, не знал вре­ме­ни тако­го важ­но­го собы­тия, а с дру­гой сто­ро­ны, у него не было ника­ко­го осно­ва­ния наро­чи­то изме­нять эту дату в сво­ем рас­ска­зе (хотя часто его повест­во­ва­ние ухо­дит дале­ко от исти­ны и не раз обра­ща­ет­ся в бас­ню или же дра­му); поэто­му об убий­стве Ста­ти­ры и мы рас­ска­жем в том же месте, где Кте­сий.

7. Меж тем как Кир подви­гал­ся впе­ред, до него дохо­ди­ли и слу­хи и надеж­ные изве­стия, что царь не скло­нен дать ему бит­ву немед­лен­но и вооб­ще не торо­пит­ся всту­пить в сопри­кос­но­ве­ние с про­тив­ни­ком, но наме­рен оста­вать­ся в Пер­сиде до тех пор, пока все его вой­ска не сой­дут­ся к нему в эту про­вин­цию. Он велел про­ве­сти ров глу­би­ною в десять оргий¹³ и столь­ко же шири­ною, кото­рый протя­нул­ся по рав­нине на четы­ре­ста ста­ди­ев, но и за пре­де­лы это­го рва про­пу­стил Кира без сопро­тив­ле­ния, так что вско­ро­сти мятеж­ник ока­зал­ся невда­ле­ке от само­го Вави­ло­на. Нако­нец, как пере­да­ют, Тири­баз собрал­ся с духом и пер­вым дерз­нул заме­тить Арта­к­серк­су, что не надо избе­гать сра­же­ния и остав­лять вра­гу Мидию, и Вави­лон, и Сузы, а самим заби­рать­ся в Пер­сиду, когда они во мно­го раз пре­вос­хо­дят вра­га чис­лом и у царя тыся­чи сатра­пов и пол­ко­вод­цев и храб­рее и искус­нее Кира.

Тогда Арта­к­серкс решил сра­зить­ся с бра­том как мож­но ско­рее. И вот с девя­но­стоты­сяч­ным, пре­крас­но воору­жен­ным вой­ском он вне­зап­но появил­ся перед непри­я­те­ля­ми, кото­рые, твер­до пола­га­ясь на свои силы и пре­зи­рая вра­га, шага­ли как при­дет­ся и даже без ору­жия, и настоль­ко их испу­гал, что сре­ди все­об­ще­го заме­ша­тель­ства и отча­ян­ных кри­ков Киру едва уда­лось постро­ить сво­их в бое­вую линию. Кро­ме того цар­ские вои­ны шли впе­ред мол­ча и нето­роп­ли­во, и гре­ки толь­ко диви­лись стро­го­му поряд­ку в их рядах, — ведь при таком гро­мад­ном сте­че­нии вар­ва­ров они не ожи­да­ли ниче­го ино­го, кро­ме диких воплей, судо­рож­ных скач­ков, страш­ной нераз­бе­ри­хи и частых раз­ры­вов в бое­вой линии. И, нако­нец, Арта­к­серкс посту­пил вполне разум­но, раз­ме­стив самые мощ­ные из сер­по­нос­ных колес­ниц про­тив гре­ков, перед пехот­ным стро­ем сво­их, чтобы еще до руко­паш­ной стре­ми­тель­ный удар колес­ниц раз­ме­тал ряды наем­ни­ков Кира.

8. Бит­ва эта изо­бра­же­на у мно­гих писа­те­лей, а Ксе­но­фонт пока­зы­ва­ет ее чуть ли не воочию¹⁴ и силою сво­его опи­са­ния неиз­мен­но застав­ля­ет чита­те­ля ощу­щать себя участ­ни­ком всех тре­вог и опас­но­стей так, слов­но они при­над­ле­жат не про­шед­ше­му, но сего­дняш­не­му дню, а пото­му нера­зум­но изла­гать собы­тия сле­дом за ним еще раз, и я при­ве­ду лишь те заслу­жи­ваю­щие упо­ми­на­ния подроб­но­сти, кото­рые про­пу­стил Ксе­но­фонт.

Место, где про­тив­ни­ки выстро­и­лись для боя, назы­ва­ет­ся Куна­к­са и отсто­ит от Вави­ло­на на пять­сот ста­ди­ев. Перед самым сра­же­ни­ем Кле­арх, как сооб­ща­ют, убеж­дал Кира оста­вать­ся поза­ди бой­цов и не под­вер­гать себя опас­но­сти, но тот вос­клик­нул в ответ: «Что ты гово­ришь, Кле­арх! Я ищу цар­ства, а ты сове­ту­ешь мне пока­зать себя недо­стой­ным цар­ства?!» Кир совер­шил страш­ную ошиб­ку, когда, забыв обо всем на све­те, не щадя соб­ст­вен­ной жиз­ни, ринул­ся в самую гущу схват­ки, но не мень­шей, а, пожа­луй, даже боль­шей была ошиб­ка и вина Кле­ар­ха, кото­рый отка­зал­ся поста­вить гре­ков про­тив царя и, опа­са­ясь окру­же­ния, рас­тя­нул свой пра­вый фланг вплоть до реки. Если в первую оче­редь ты дума­ешь о соб­ст­вен­ной без­опас­но­сти и глав­ную зада­чу свою видишь в том, чтобы избег­нуть каких бы то ни было потерь, тогда уж оста­вай­ся луч­ше все­го дома, но прой­ти от моря в глубь Азии десять тысяч ста­ди­ев, без вся­ко­го при­нуж­де­ния, един­ст­вен­но чтобы поса­дить Кира на цар­ский пре­стол, а потом выис­ки­вать себе место пона­деж­нее и поти­ше, совер­шен­но не заботясь о спа­се­нии сво­его пол­ко­во­д­ца и нани­ма­те­ля, — это зна­чит во вла­сти минут­но­го стра­ха забыть обо всем начи­на­нии в целом и упу­стить из виду истин­ную цель похо­да. И вер­но, из собы­тий это­го дня вид­но, что силы, окру­жав­шие царя, ни в коем слу­чае не выдер­жа­ли бы натис­ка гре­ков, а если бы они были выби­ты со сво­их пози­ций и царь бежал вме­сте с ними или пал, победа доста­ви­ла бы Киру не толь­ко без­опас­ность, но и цар­ство. Вот поче­му в гибе­ли Кира и его дела повин­на ско­рее осто­рож­ность Кле­ар­ха, чем без­рас­суд­ная отва­га само­го Кира. Если бы даже не кто иной, как царь, выби­рал, где поста­вить гре­ков, чтобы удар наем­ни­ков ока­зал­ся наи­ме­нее для него чув­ст­ви­те­лен, он бы тоже поме­стил их как мож­но даль­ше от себя и сво­его окру­же­ния: ведь недоб­рые вести оттуда даже не достиг­ли его слу­ха, а Кир был убит преж­де, чем успел вос­поль­зо­вать­ся победой Кле­ар­ха. А меж­ду тем Кир отлич­но видел, в чем его выго­да, и пото­му имен­но при­ка­зы­вал Кле­ар­ху стать посредине. Но Кле­арх про­сил во всем поло­жить­ся на него — и погу­бил все дело.

9. Гре­ки одер­жа­ли над вар­ва­ра­ми пол­ную победу (пол­нее нель­зя было и желать) и, пре­сле­дуя бегу­щих, ушли очень дале­ко, а тем вре­ме­нем на Кира, кото­рый ска­кал на чисто­кров­ном, но слиш­ком горя­чем и поры­ви­стом коне по клич­ке Пасак (так сооб­ща­ет Кте­сий), нае­хал пред­во­ди­тель каду­си­ев Арта­герс и гром­ко крик­нул: «Эй, ты, опо­зо­рив­ший самое пре­крас­ное у пер­сов имя — имя Кира, ты, самый бес­чест­ный и без­рас­суд­ный чело­век на све­те, ты ведешь зло­де­ев-гре­ков на зло­дей­ский гра­беж пер­сид­ских сокро­вищ, да еще наде­ешь­ся убить гос­по­ди­на тво­е­го и бра­та, у кото­ро­го мил­ли­о­ны рабов луч­ше и храб­рее тебя. Сей же час ты в этом убедишь­ся! Ты сло­жишь голо­ву, рань­ше чем увидишь свет­лый лик царя!» С эти­ми сло­ва­ми он мет­нул в Кира копье. Пан­цирь выдер­жал, и Кир остал­ся невредим, но едва усидел на коне — такой силы был удар. Тут Арта­герс повер­нул, и Кир в свою оче­редь бро­сил копье, да так мет­ко, что ост­рие, прой­дя над самой клю­чи­цей, про­би­ло шею.

Что Арта­герс погиб от руки Кира, соглас­но сооб­ща­ют почти все писа­те­ли. Но о кон­чине само­го Кира Ксе­но­фонт гово­рит немно­го­слов­но и как бы вскользь, что лег­ко объ­яс­ни­мо — ведь он не был оче­вид­цем этой кон­чи­ны; а ста­ло быть, ничто не пре­пят­ст­ву­ет мне изло­жить сна­ча­ла рас­сказ Дино­на, а потом Кте­сия.

10. Итак, Динон пишет, что Арта­герс испу­стил дух, а Кир ярост­но нале­тел на цар­ское охра­не­ние и ранил коня Арта­к­серк­са, а сам царь сва­лил­ся на зем­лю. Тири­баз тут же подал ему дру­го­го коня и помог сесть, про­мол­вив: «Запом­ни этот день, царь, его забы­вать не след!» Кир сно­ва ринул­ся на бра­та и сно­ва сшиб его, но когда он и в тре­тий раз погнал коня, царь при­шел в ярость и, крик­нув окру­жаю­щим: «Коли так, луч­ше вовсе не жить!» — сам поска­кал навстре­чу Киру, кото­рый уже нес­ся впе­ред, без­рас­суд­но под­став­ляя грудь ост­ри­ям вра­же­ских копий. Дро­тик мет­нул и сам Арта­к­серкс, копье за копьем мета­ли окру­жав­шие его сол­да­ты, и, в кон­це кон­цов, Кир упал, сра­жен­ный то ли царем, то ли, как утвер­жда­ют неко­то­рые, каким-то карий­цем. В награ­ду за подвиг царь пожа­ло­вал его осо­бым отли­чи­ем: во всех похо­дах этот воин дол­жен был воз­глав­лять строй, неся на копье золо­тое изо­бра­же­ние пету­ха, ибо пер­сы про­зва­ли карий­цев «пету­ха­ми» — по сул­та­нам из перьев, кото­ры­ми они укра­ша­ли свои шле­мы.

11. Рас­сказ Кте­сия — в силь­но сокра­щен­ном виде — сво­дит­ся к сле­дую­ще­му. Умерт­вив Арта­гер­са, Кир погнал коня на царя, а тот — на Кира, и оба хра­ни­ли мол­ча­ние. Пер­вым мет­нул копье друг Кира Ари­ей и про­мах­нул­ся. Копье царя, наце­лен­ное в Кира, тоже про­ле­те­ло мимо, но уго­ди­ло в Сати­фер­на, знат­но­го и пре­дан­но­го Киру чело­ве­ка, и лиши­ло его жиз­ни. Нако­нец, пустил копье и сам Кир и ранил царя сквозь пан­цирь, так что ост­рие вошло в грудь на два паль­ца. Удар сбро­сил Арта­к­серк­са с лоша­ди, и в сви­те его тут же нача­лось смя­те­ние и бег­ство, но царь под­нял­ся на ноги и с немно­ги­ми про­во­жа­ты­ми, сре­ди кото­рых был и сам Кте­сий, взо­шел на сосед­ний холм и там оста­но­вил­ся. Тем вре­ме­нем Кира, попав­ше­го в гущу непри­я­те­лей, горя­чий конь уно­сил все даль­ше. Было уже тем­но, и вра­ги не узна­ва­ли его, дру­зья же иска­ли повсюду, а он, гор­дясь сво­ею победой, пол­ный дерз­ко­го пыла, ска­кал впе­ред с кри­ком: «Прочь с доро­ги, обо­рван­цы!» Мно­го раз выкри­ки­вал он по-пер­сид­ски эти сло­ва, и все рас­сту­па­лись и скло­ня­лись ниц. Но вне­зап­но с голо­вы Кира упа­ла тиа­ра, и тут какой-то моло­дой перс, по име­ни Мит­ри­дат, под­бе­жал сбо­ку и, не зная, кто перед ним, мет­нул дро­тик, кото­рый попал Киру в висок, совсем рядом с гла­зом. Из раны хлы­ну­ла кровь, и Кир, оглу­шен­ный, упал на зем­лю. Конь его пря­нул в сто­ро­ну и зате­рял­ся во мгле, а зали­тый кро­вью чепрак, соскольз­нув­ший со спи­ны ска­ку­на, подо­брал слу­га Мит­ри­да­та. Когда после дол­го­го обмо­ро­ка Кир, нако­нец, очнул­ся и при­шел в себя, несколь­ко евну­хов, кото­рые ока­за­лись рядом, хоте­ли поса­дить его на дру­го­го коня и увез­ти в без­опас­ное место. Но он был не в силах удер­жать­ся на коне и захо­тел идти пеш­ком, и евну­хи пове­ли его, под­дер­жи­вая с обе­их сто­рон. Ноги у него под­ка­ши­ва­лись, голо­ва пада­ла на грудь, одна­ко он был уве­рен, что победил, слы­ша, как бегу­щие назы­ва­ют Кира царем и молят его о поща­де. Тем вре­ме­нем несколь­ко кав­ний­цев — убо­гие бед­ня­ки, кото­рые сле­до­ва­ли за цар­ским вой­ском, испол­няя самую чер­ную и гряз­ную работу, — слу­чай­но при­со­еди­ни­лись к про­во­жа­тым Кира, сочтя их за сво­их. Но, в кон­це кон­цов, они раз­гляде­ли крас­ные накид­ки поверх пан­ци­рей и, так как все вои­ны царя были в белых пла­щах, поня­ли, что перед ними вра­ги. Тогда один из них отва­жил­ся мет­нуть сза­ди дро­тик в Кира (кто это такой, он не знал) и рас­сек ему жилу под коле­ном. Кир сно­ва рух­нул наземь, уда­рил­ся ране­ным вис­ком о камень и умер. Таков рас­сказ Кте­сия, в кото­ром он уби­ва­ет Кира мед­лен­но и мучи­тель­но, слов­но режет тупым ножом.

12. Кир был уже мертв, когда Арта­сир — госуда­ре­во око, — про­ез­жая по слу­чай­но­сти мимо, услы­хал при­чи­та­ния евну­хов и спро­сил само­го вер­но­го сре­ди них: «Над кем это ты так уби­ва­ешь­ся, Париск?» — «Раз­ве ты сам не видишь — Кир погиб!» — отве­чал евнух. Пора­жен­ный Арта­сир про­сил Пари­с­ка не падать духом и зор­ко обе­ре­гать труп, а сам во весь опор поска­кал к Арта­к­серк­су, кото­рый был в пол­ном отча­я­нии и, вдо­ба­вок, жесто­ко стра­дал от жаж­ды и от раны, и радост­но сооб­щил царю, что соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми видел Кира мерт­вым. Царь хотел было немед­ля идти сам и уже при­ка­зал Арта­си­ру пока­зы­вать доро­гу, но так как все с ужа­сом, в один голос твер­ди­ли о гре­ках, о том, что они неуто­ми­мо гонят­ся за бегу­щи­ми и натиск их не в силах оста­но­вить никто, решил выслать на раз­вед­ку целый отряд, и трид­цать чело­век с факе­ла­ми дви­ну­лись сле­дом за Арта­си­ром.

Царь меж­ду тем уми­рал от жаж­ды, и евнух Сати­бар­зан рыс­кал повсюду в поис­ках како­го-нибудь питья: мест­ность была без­вод­ная, а лагерь остал­ся дале­ко. В кон­це кон­цов, ему встре­тил­ся один из тех же жал­ких кав­ний­цев, кото­рый в худом бур­дю­ке нес око­ло вось­ми котил гряз­ной и гни­лой воды. Эту воду Сати­бар­зан забрал и подал царю, а когда тот осу­шил мех до послед­ней кап­ли, спро­сил, не слиш­ком ли про­тив­но было ему пить. В ответ Арта­к­серкс поклял­ся бога­ми, что нико­гда в жиз­ни не пивал он с таким удо­воль­ст­ви­ем ни вина, ни самой лег­кой, самой чистой воды. «И если, — при­ба­вил он, — я не смо­гу разыс­кать и воз­на­гра­дить чело­ве­ка, кото­рый дал тебе эту воду, пусть сами боги дару­ют ему и сча­стье и богат­ство».

13. В это вре­мя воз­вра­ти­лись раз­вед­чи­ки и, вне себя от вос­тор­га, доло­жи­ли царю, что весть о неожи­дан­ной его уда­че вер­на. Вокруг Арта­к­серк­са уже сно­ва нача­ла соби­рать­ся тол­па при­двор­ных и вои­нов, и, обо­д­рив­шись, он спу­стил­ся с хол­ма, ярко осве­щен­ный пла­ме­нем мно­го­чис­лен­ных факе­лов. Он подо­шел к мерт­во­му Киру; по како­му-то пер­сид­ско­му обы­чаю тру­пу отсек­ли голо­ву и пра­вую руку, и Арта­к­серкс велел подать ему голо­ву бра­та. Ухва­тив ее за воло­сы, густые и длин­ные, он пока­зы­вал отруб­лен­ную голо­ву всем, кто еще сомне­вал­ся и бежал, и все диви­лись и скло­ня­лись ниц, так что в корот­кое вре­мя к Арта­к­серк­су стек­лось семь­де­сят тысяч чело­век, и с ними царь вер­нул­ся в свой лагерь.

По сло­вам Кте­сия, царь вывел на бит­ву четы­ре­ста тысяч, но Динон и Ксе­но­фонт назы­ва­ют чис­ло гораздо боль­шее¹⁵. Поте­ри уби­ты­ми, пишет Кте­сий далее, состав­ля­ли девять тысяч — так донес­ли Арта­к­серк­су, но, по мне­нию само­го Кте­сия, на поле сра­же­ния лег­ло не мень­ше два­дца­ти тысяч. Здесь, одна­ко, еще воз­мож­ны спо­ры, но когда Кте­сий заяв­ля­ет, буд­то он сам вме­сте с закин­фя­ни­ном Фали­ном и еще несколь­ки­ми послан­ца­ми ходил к гре­кам для пере­го­во­ров, — это уже оче­вид­ная ложь! Ведь Ксе­но­фонт отлич­но знал, что Кте­сий состо­ит при цар­ской осо­бе (в сво­ей кни­ге он и пря­мо упо­ми­на­ет о нем, и дает понять, что читал его сочи­не­ние), и конеч­но не обо­шел бы его мол­ча­ни­ем, если бы тот, в самом деле, явил­ся в гре­че­ский лагерь и высту­пал пере­вод­чи­ком в столь важ­ных пере­го­во­рах, — тем более, что и закин­фя­ни­на Фали­на Ксе­но­фонт назы­ва­ет по име­ни¹⁶. Но, по-види­мо­му, Кте­сий был без­гра­нич­но често­лю­бив и столь же без­гра­нич­но при­вер­жен к Спар­те и Кле­ар­ху, а пото­му во вся­ком разде­ле сво­его рас­ска­за отво­дит место само­му себе, чтобы с это­го места про­стран­но вос­хва­лять Кле­ар­ха и Лакеде­мон.

14. После бит­вы царь отпра­вил бога­тей­шие подар­ки сыну Арта­гер­са, пав­ше­го в поедин­ке с Киром, и щед­ро награ­дил Кте­сия и осталь­ных. Най­дя кав­ний­ца, кото­рый дал евну­ху бур­дюк с водой, он из ничтож­но­го бед­ня­ка сде­лал его знат­ным и бога­тым. Со вни­ма­ни­ем отнес­ся он и к нака­за­нию про­ви­нив­ших­ся. Одно­го мидий­ца по име­ни Арбак, кото­рый во вре­мя бит­вы пере­бе­жал к Киру, а когда тот пал, воз­вра­тил­ся на сто­ро­ну царя, Арта­к­серкс при­знал винов­ным не в измене и даже не в злом умыс­ле, а толь­ко в тру­со­сти и при­ка­зал ему поса­дить себе на шею голую потас­ку­ху и целый день ходить по пло­ща­ди с этой ношей. Дру­гой пере­беж­чик лгал, что сра­зил двух непри­я­те­лей, и царь рас­по­рядил­ся про­ткнуть ему язык тре­мя игла­ми. Желая, чтобы все гово­ри­ли и дума­ли, буд­то он убил Кира сво­ею рукой, Арта­к­серкс отпра­вил Мит­ри­да­ту — тому пер­су, что нанес Киру первую рану, — дары и велел ска­зать ему так: «Царь награж­да­ет тебя эти­ми подар­ка­ми за то, что ты нашел и при­нес чепрак Кира». Награ­ды про­сил и кари­ец, кото­рый ранил Кира под коле­но и сва­лил его с ног. Арта­к­серкс и ему не отка­зал и велел пере­дать: «Царь ода­ря­ет тебя за вто­рую весть: пер­вым о смер­ти Кира сооб­щил Арта­сир, вто­рым — ты». Мит­ри­дат зата­ил обиду, но смол­чал, а зло­по­луч­но­го карий­ца быст­ро постиг­ла обыч­ная и общая для всех глуп­цов беда. Ослеп­лен­ный бла­га­ми, кото­ры­ми он был вдруг осы­пан, чело­век этот наду­мал искать иных, несов­мест­ных с ничтож­ным его поло­же­ни­ем, и не поже­лал счи­тать того, что полу­чил, награ­дою за доб­рую весть, но в него­до­ва­нии кри­чал и клял­ся, что Кира убил он, и никто иной, и что его неспра­вед­ли­во лиша­ют высо­кой сла­вы. Узнав об этом, царь страш­но раз­гне­вал­ся и велел его обез­гла­вить, но Пари­са­ти­да, кото­рая была при этом, ска­за­ла сыну: «Не каз­ни, царь, него­дяя-карий­ца такою лег­кою каз­нью, отдай его луч­ше мне, а уж я поза­бо­чусь, чтобы он полу­чил по заслу­гам за свои дерз­кие речи». Царь согла­сил­ся, и Пари­са­ти­да при­ка­за­ла пала­чам пытать несчаст­но­го десять дней под­ряд, а потом выко­лоть ему гла­за и вли­вать в глот­ку рас­плав­лен­ную медь, пока он не испу­стит дух.

15. Немно­го спу­стя погиб жесто­кою смер­тью и Мит­ри­дат — все из-за той же глу­по­сти. Его при­гла­си­ли на пир, и он при­шел в дра­го­цен­ном пла­тье и золотых укра­ше­ни­ях, пожа­ло­ван­ных царем. На пиру были и цар­ские евну­хи, и евну­хи Пари­са­ти­ды, и после еды, за вином, глав­ный из евну­хов цари­цы-мате­ри про­мол­вил: «Что за пре­крас­ное оде­я­ние, Мит­ри­дат, пода­рил тебе царь, что за оже­ре­лья и брас­ле­ты, и какую дра­го­цен­ную саб­лю! Какой же ты, пра­во, счаст­ли­вец, все взо­ры так и тянут­ся к тебе!» А Мит­ри­дат, уже захмелев­ший, в ответ: «Это все пустя­ки, Спа­ра­миз! В тот день я ока­зал царю услу­гу, достой­ную и более щед­рых и более пре­крас­ных даров». — «Я нисколь­ко тебе не завидую, Мит­ри­дат, — заме­тил с улыб­кою Спа­ра­миз, — но если вер­но гово­рят гре­ки, что исти­на — в вине, объ­яс­ни мне, друг, неужто и в самом деле такой слав­ный и вели­кий подвиг подо­брать и при­не­сти чепрак, сва­лив­ший­ся со спи­ны у коня?» Вопрос свой евнух задал не пото­му, что сам не знал исти­ны, но, желая обна­ру­жить ее перед все­ми при­сут­ст­во­вав­ши­ми, под­стрек­нул лег­ко­мыс­лие моло­до­го чело­ве­ка, кото­ро­му уже и так раз­вя­за­ло язык вино. Не сдер­жав­шись, Мит­ри­дат отве­ча­ет: «Може­те сколь­ко угод­но бол­тать про вся­кие там чепра­ки, а я гово­рю вам опре­де­лен­но: Кир был убит вот этою рукой! Я не то, что Арта­герс, — я пустил копье не зря, не впу­стую! Метил я в глаз, да чуть-чуть про­мах­нул­ся, но висок про­бил насквозь и сва­лил Кира с лоша­ди. От этой раны он и умер». Все осталь­ные, уже видя беду и злой конец Мит­ри­да­та, уста­ви­ли гла­за в пол, и толь­ко хозя­ин дома ска­зал: «Друг Мит­ри­дат, будем-ка луч­ше пить и есть, пре­кло­ня­ясь перед гени­ем царя, а речи, пре­вы­шаю­щие наше разу­ме­ние, луч­ше оста­вим».

16. Евнух пере­дал этот раз­го­вор Пари­са­ти­де, а та царю. Царь был вне себя от гне­ва. Еще бы, ведь его ули­ча­ли во лжи и лиша­ли самой пре­крас­ной и самой сла­дост­ной доли в победе: он хотел, чтобы все — и вар­ва­ры, и гре­ки — вери­ли, буд­то в столк­но­ве­нии и схват­ке с бра­том он обме­нял­ся с ним уда­ра­ми и, полу­чив рану сам, сра­зил про­тив­ни­ка. Итак, Арта­к­серкс при­ка­зы­ва­ет умерт­вить Мит­ри­да­та корыт­ною пыт­кой. Казнь эта заклю­ча­ет­ся в сле­дую­щем. Берут два в точ­но­сти при­гнан­ных друг к дру­гу коры­та и в одно из них навз­ничь укла­ды­ва­ют осуж­ден­но­го, а свер­ху накры­ва­ют вто­рым коры­том, так что нару­же оста­ют­ся голо­ва и ноги, а все туло­ви­ще скры­то внут­ри. Потом чело­ве­ку дают есть, и если он отка­зы­ва­ет­ся, колют игол­кой в гла­за и так застав­ля­ют глотать. Когда он поест, в рот ему вли­ва­ют моло­ко, сме­шан­ное с медом, и эту же смесь раз­ма­зы­ва­ют по все­му лицу. Коры­то все вре­мя повер­ты­ва­ют так, чтобы солн­це посто­ян­но све­ти­ло пытае­мо­му в гла­за, и неис­чис­ли­мое мно­же­ство мух облеп­ля­ет ему лицо. А так как сам он дела­ет все то, что неиз­беж­но делать чело­ве­ку, кото­рый ест и пьет, в гни­ю­щих нечи­стотах ско­ро заво­дят­ся чер­ви, кото­рые запол­за­ют в киш­ки и при­ни­ма­ют­ся грызть живое тело. Когда же нако­нец при­хо­дит смерть и верх­нее коры­то сни­ма­ют, все мясо ока­зы­ва­ет­ся уже съе­ден­ным, а внут­рен­но­сти так и кишат эти­ми тва­ря­ми, неуто­ми­мо пожи­раю­щи­ми свою добы­чу. Так мучил­ся Мит­ри­дат сем­на­дцать дней и лишь на восем­на­дца­тый умер.

17. Теперь непо­ра­жен­ною оста­ва­лась лишь одна, послед­няя цель — цар­ский евнух Маса­бат, кото­рый отсек Киру голо­ву и руку. Но поведе­ние его было без­уко­риз­нен­но, и тогда вот какую при­ду­ма­ла Пари­са­ти­да хит­рость. Она и вооб­ще отли­ча­лась умом и спо­соб­но­стя­ми, и, меж­ду про­чим, мастер­ски игра­ла в кости, и до вой­ны царь неред­ко с нею играл. Когда вой­на была окон­че­на и Пари­са­ти­да вновь при­ми­ри­лась с сыном, она не толь­ко не избе­га­ла его обще­ства, но вся­че­ски выка­зы­ва­ла Арта­к­серк­су свое дру­же­лю­бие, разде­ля­ла его заба­вы, ока­зы­ва­ла помощь во всех любов­ных делах, одним сло­вом — почти не остав­ля­ла его наедине со Ста­ти­рой, кото­рую нена­виде­ла, как нико­го в целом све­те, желая сама играть первую роль при госуда­ре. Одна­жды Арта­к­серкс томил­ся без­де­ли­ем и хотел раз­влечь­ся, и, застав его в таком рас­по­ло­же­нии духа, Пари­са­ти­да пред­ло­жи­ла бро­сить кости, сде­лав став­ку в тыся­чу дари­ков. Спер­ва она умыш­лен­но про­иг­ра­ла и тут же отсчи­та­ла день­ги, но при­ки­ну­лась огор­чен­ной и жаж­ду­щей про­дол­жить борь­бу и про­си­ла царя сыг­рать еще раз — на како­го-нибудь евну­ха. Царь согла­сил­ся. Уго­во­ри­лись, что каж­дый дела­ет исклю­че­ние для пяти самых вер­ных сво­их евну­хов, из чис­ла же осталь­ных победи­тель впра­ве выбрать любо­го, а побеж­ден­ный обя­зан отдать, и на этих усло­ви­ях сно­ва ста­ли метать кости. На этот раз Пари­са­ти­да была само вни­ма­ние и сама сосре­дото­чен­ность, да и кости лег­ли удач­но. Она выиг­ра­ла и тут же взя­ла Маса­ба­та, кото­рый в пятер­ку вер­ней­ших вклю­чен не был. И не успел царь запо­до­зрить недоб­рое, как она уже пере­да­ла евну­ха пала­чам, при­ка­зав­ши содрать с него живьем кожу и тело при­ко­ло­тить к трем стол­бам — попе­рек, — а кожу рас­пя­лить отдель­но. Эта рас­пра­ва воз­му­ти­ла царя, и он раз­гне­вал­ся на мать, а Пари­са­ти­да с изде­ва­тель­ской усмеш­кой ска­за­ла сыну: «Какой ты у меня, пра­во стран­ный — сер­дишь­ся из-за ста­ро­го мерз­ко­го евну­ха. А я вот про­иг­ра­ла целую тыся­чу дари­ков — и мол­чу, ни сло­ва». Царь рас­ка­и­вал­ся, что поз­во­лил так себя про­ве­сти, одна­ко ж сдер­жи­вал­ся, но Ста­ти­ра, кото­рая и во всем про­чем откры­то враж­до­ва­ла со све­к­ро­вью, не таи­ла сво­его воз­му­ще­ния тем, что Пари­са­ти­да мстит за Кира, жесто­ко и без­за­кон­но истреб­ляя евну­хов — вер­ней­ших слуг царя.

18. Тис­са­ферн обма­нул Кле­ар­ха¹⁷ и осталь­ных гре­че­ских началь­ни­ков и, веро­лом­но нару­шив клят­ву, схва­тил их и в око­вах отпра­вил к царю. Кле­арх попро­сил Кте­сия раздо­быть ему гре­бень и, когда прось­ба его была испол­не­на и он при­брал воло­сы, в бла­го­дар­ность за услу­гу пода­рил Кте­сию пер­стень — чтобы тот когда-нибудь предъ­явил это свиде­тель­ство друж­бы дру­зьям и роди­чам Кле­ар­ха в Лакеде­моне. На перстне был выре­зан свя­щен­ный танец в честь Арте­ми­ды Карий­ской. Все это рас­ска­зы­ва­ет сам Кте­сий. Пищу, кото­рую посы­ла­ли Кле­ар­ху, отби­ра­ли и съе­да­ли вои­ны — това­ри­щи по заклю­че­нию, Кле­ар­ху же доста­ва­лась лишь самая малость, но Кте­сий, по его сло­вам, помог и этой беде, добив­шись, чтобы Кле­ар­ху при­сы­ла­ли боль­ше, а осталь­ным назна­чи­ли осо­бое содер­жа­ние. Ока­зать гре­кам эту помощь ему уда­лось мило­стью и забота­ми Пари­са­ти­ды. Каж­дый день, кро­ме про­чей еды, Кле­арх полу­чал целый око­рок, и он горя­чо убеж­дал Кте­сия вло­жить в мясо малень­кий ножи­чек и тай­но пере­дать ему, не дожи­да­ясь кон­ца, кото­рый гото­вит узни­ку жесто­кость Арта­к­серк­са, но Кте­сий боял­ся и не согла­сил­ся. Меж­ду тем царь, скло­нив­шись на прось­бы мате­ри, поклял­ся ей поща­дить Кле­ар­ха, но затем послу­шал­ся Ста­ти­ры и, изме­нив сво­е­му сло­ву, каз­нил всех, кро­ме Мено­на. С этих пор, утвер­жда­ет Кте­сий, и замыс­ли­ла Пари­са­ти­да изве­сти Ста­ти­ру и вско­ро­сти ее отра­ви­ла, но утвер­жде­ние это неправ­до­по­доб­но и даже неле­по — мож­но ли пове­рить, чтобы из-за Кле­ар­ха Пари­са­ти­да реши­лась на такой страш­ный и опас­ный шаг и уби­ла закон­ную супру­гу царя, роди­тель­ни­цу наслед­ни­ков пре­сто­ла?! Нет ника­ко­го сомне­ния, что Кте­сий силь­но пре­уве­ли­чи­ва­ет, желая почтить память Кле­ар­ха. В самом деле, он сооб­ща­ет далее, буд­то после каз­ни тру­пы осталь­ных началь­ни­ков рас­тер­за­ли соба­ки и хищ­ные пти­цы, а тело Кле­ар­ха невесть откуда нале­тев­ший вихрь засы­пал зем­лею и скрыл под боль­шим кур­га­ном, на кото­ром, спу­стя недол­гое вре­мя, из несколь­ких фини­ко­вых косто­чек под­ня­лась густая паль­мо­вая роща и осе­ни­ла весь холм тенью сво­их вет­вей, так что даже сам царь горь­ко рас­ка­и­вал­ся, что погу­бил Кле­ар­ха — угод­но­го богам мужа.

19. Пари­са­ти­да, кото­рая с само­го нача­ла была пол­на нена­ви­сти и рев­но­сти к Ста­ти­ре, виде­ла, что соб­ст­вен­ная ее власть поко­ит­ся лишь на сынов­нем ува­же­нии царя, тогда как Ста­ти­ра силь­на любо­вью и дове­ри­ем Арта­к­серк­са. Вот тогда-то, счи­тая, что все глав­ней­шее и основ­ное в ее жиз­ни постав­ле­но под удар, она реши­лась покон­чить с невест­кой. У нее была вер­ная слу­жан­ка, по име­ни Гигия, поль­зо­вав­ша­я­ся чрез­вы­чай­ным вли­я­ни­ем на свою гос­по­жу; эта Гигия, по сло­вам Дино­на, и помог­ла ей отра­вить цари­цу, но Кте­сий пишет, что она лишь была посвя­ще­на в замыс­лы Пари­са­ти­ды, да и то вопре­ки сво­ей воле. Того, кто достал яд, Кте­сий назы­ва­ет Бели­та­ром, Динон — Мелан­фом.

После преж­них раздо­ров и откры­тых подо­зре­ний обе жен­щи­ны нача­ли сно­ва встре­чать­ся и обедать вме­сте, но, по-преж­не­му опа­са­ясь друг дру­га, ели одни и те же куша­нья и с одних блюд и таре­лок. Родит­ся в Пер­сии малень­кая птич­ка, у кото­рой во внут­рен­но­стях нет ника­ких нечи­стот, но один толь­ко жир, и поэто­му все счи­та­ют, что она пита­ет­ся лишь вет­ром и росой. Назва­ние ее — рин­так. Эту птич­ку, как ска­за­но у Кте­сия, Пари­са­ти­да раз­ре­за­ла ножом, кото­рый с одной сто­ро­ны был сма­зан ядом, и, обтер­ши отра­ву об одну из поло­ви­нок, вто­рую — чистую и нетро­ну­тую — поло­жи­ла в рот и ста­ла жевать, а отрав­лен­ную протя­ну­ла Ста­ти­ре. Но, если верить Дино­ну, пти­цу делил Меланф, а не Пари­са­ти­да, и он же поста­вил перед Ста­ти­рою смер­то­нос­ное уго­ще­ние. Уми­рая в жесто­ких муках и страш­ных судо­ро­гах, цари­ца и сама обо всем дога­да­лась, и царю успе­ла вну­шить подо­зре­ние про­тив мате­ри, чей зве­ри­ный, неумо­ли­мый нрав был Арта­к­серк­су хоро­шо изве­стен. Царь тут же нарядил след­ст­вие и при­ка­зал схва­тить и пытать при­служ­ни­ков Пари­са­ти­ды, в первую оче­редь тех, что пода­ва­ли к сто­лу. Гигию Пари­са­ти­да дол­го пря­та­ла у себя и не выда­ва­ла, несмот­ря на все тре­бо­ва­ния сына, но поз­же, когда слу­жан­ка сама упро­си­ла отпу­стить ее домой, царь, про­знав об этом, устро­ил заса­ду, пой­мал Гигию и осудил на смерть. Отра­ви­те­лей у пер­сов каз­нят по зако­ну так. Голо­ву осуж­ден­но­го кла­дут на плос­кий камень и давят и бьют дру­гим кам­нем до тех пор, пока не рас­плю­щат и череп и лицо. Вот какою смер­тью умер­ла Гигия. Пари­са­ти­де же Арта­к­серкс и не ска­зал, и не сде­лал ниче­го дур­но­го и толь­ко, в согла­сии с ее же соб­ст­вен­ным жела­ни­ем, ото­слал мать в Вави­лон, объ­явив, что, пока она жива, его гла­за Вави­ло­на не увидят. Тако­вы были семей­ные обсто­я­тель­ства царя пер­сов.

20. Захва­тить гре­ков, участ­во­вав­ших в похо­де Кира, царь счи­тал не менее важ­ным, чем одо­леть бра­та и сохра­нить за собою пре­стол, одна­ко ж цели сво­ей достиг­нуть не смог. Поте­ряв глав­но­ко­ман­дую­ще­го и соб­ст­вен­ных началь­ни­ков и все-таки бла­го­по­луч­но вырвав­шись чуть ли не из само­го цар­ско­го двор­ца, гре­ки обна­ру­жи­ли и дока­за­ли, что власть пер­сов и их царя — это груды золота, рос­кошь, да жен­ская пре­лесть, а в осталь­ном лишь спесь и бахваль­ство, и вся Гре­ция вос­пря­ну­ла духом и сно­ва испол­ни­лась пре­зре­ния к вар­ва­рам, а лакеде­мо­ня­нам пред­став­ля­лось пря­мым позо­ром хотя бы теперь не поло­жить конец раб­ству и наг­ло­му при­тес­не­нию, кото­рое тер­пе­ли азий­ские гре­ки. Спер­ва спар­тан­цы вое­ва­ли под коман­дою Фим­бро­на^[1], потом — Дер­кил­лида, но ника­ких важ­ных успе­хов не достиг­ли и тогда пору­чи­ли вести вой­ну царю Аге­си­лаю¹⁸. Пере­пра­вив­шись с фло­том в Азию, Аге­си­лай сра­зу же взял­ся за дело со всею реши­мо­стью. Он раз­бил Тис­са­фер­на в откры­том бою, скло­нил к отпа­де­нию от пер­сов мно­гие горо­да и при­об­рел гром­кую сла­ву. Толь­ко тут Арта­к­серкс сооб­ра­зил, каким обра­зом луч­ше все­го бороть­ся с лакеде­мо­ня­на­ми, и отпра­вил в Гре­цию родос­ца Тимо­кра­та с боль­шою сум­мою денег, чтобы под­ку­пить самых вли­я­тель­ных людей в раз­ных горо­дах и под­нять про­тив Спар­ты всю Гре­цию. Усерд­но испол­няя цар­ский наказ, Тимо­крат сумел спло­тить круп­ней­шие горо­да, так что в Пело­пон­не­се нача­лись силь­ные вол­не­ния и вла­сти ото­зва­ли Аге­си­лая из Азии. Пере­да­ют, буд­то отплы­вая в обрат­ный путь, он ска­зал дру­зьям, что царь изго­ня­ет его из Азии с помо­щью трид­ца­ти тысяч луч­ни­ков: на пер­сид­ских моне­тах был отче­ка­нен луч­ник.

21. Арта­к­серкс очи­стил от лакеде­мо­нян и море, вос­поль­зо­вав­шись служ­бою афи­ня­ни­на Коно­на, кото­ро­го, вме­сте с Фар­на­ба­зом, поста­вил во гла­ве сво­их сил. После мор­ской бит­вы при Эгос­пота­мах Конон задер­жал­ся на Кип­ре — не пото­му, чтобы искал места поти­ше и поспо­кой­нее, но дожи­да­ясь пере­ме­ны обсто­я­тельств, слов­но попу­т­но­го вет­ра. Пони­мая, что его замыс­лы тре­бу­ют зна­чи­тель­ных сил, а цар­ские силы нуж­да­ют­ся в разум­ном руко­во­ди­те­ле, он напи­сал царю пись­мо, в кото­ром изло­жил свои пла­ны и наме­ре­ния, и велел гон­цу пере­дать его Арта­к­серк­су луч­ше все­го через кри­тя­ни­на Зено­на или Поли­кри­та из Мен­ды, — Зенон был тан­цов­щи­ком, а Поли­крит вра­чом, — если же ни того ни дру­го­го при дво­ре не ока­жет­ся, то через вра­ча Кте­сия. Рас­ска­зы­ва­ют, что Кте­сий, при­няв пись­мо, при­пи­сал к прось­бам Коно­на еще одну — чтобы к нему отпра­ви­ли Кте­сия, кото­рый, дескать, будет поле­зен в дей­ст­ви­ях на море; но сам Кте­сий утвер­жда­ет, буд­то царь дал ему это пору­че­ние по соб­ст­вен­но­му почи­ну.

Когда Фар­на­баз и Конон выиг­ра­ли Арта­к­серк­су сра­же­ние при Книде и царь лишил лакеде­мо­нян вла­ды­че­ства на море, он обра­тил к себе взо­ры чуть ли не всей Гре­ции, так что смог даже уста­но­вить меж гре­ка­ми тот пре­сло­ву­тый мир, кото­рый носит назва­ние Антал­кидо­ва. Антал­кид был спар­та­нец, сын Леон­та. Усерд­но слу­жа царю, он добил­ся того, что все гре­че­ские горо­да в Азии и все ост­ро­ва, лежа­щие близ азий­ско­го бере­га, сде­ла­лись дан­ни­ка­ми Арта­к­серк­са с согла­сия лакеде­мо­нян, а гре­ки заклю­чи­ли меж­ду собою мир — если толь­ко мож­но назы­вать миром изме­ну Элла­де и ее бес­че­стие, ибо ни одна вой­на не при­нес­ла столь­ко позо­ра побеж­ден­ным, сколь­ко этот мир его участ­ни­кам.

22. За это Арта­к­серкс, нена­видев­ший спар­тан­цев и счи­тав­ший их, как пишет Динон, самы­ми наг­лы­ми людь­ми на све­те, выка­зал чрез­вы­чай­ную бла­го­склон­ность Антал­киду, когда тот при­ехал в Пер­сию. Одна­жды за пиром он взял венок из цве­тов, оку­нул его в дра­го­цен­ней­шие бла­го­во­ния и послал Антал­киду; и все диви­лись цар­ской мило­сти и рас­по­ло­же­нию. Но, как вид­но, чело­век, над­ру­гав­ший­ся в при­сут­ст­вии пер­сов над памя­тью Лео­нида и Кал­ли­кра­ти­да, заме­ча­тель­но под­хо­дил для всей этой вар­вар­ской рос­ко­ши, и бла­го­вон­ный венок был ему к лицу. Прав­да, Аге­си­лай в ответ на чьи-то сло­ва: «Горе тебе, Гре­ция, раз уже и спар­тан­цы ста­но­вят­ся пер­са­ми», — заме­тил: «А не наобо­рот ли: пер­сы — спар­тан­ца­ми?» Одна­ко ж ост­ро­ум­ные сло­ва не иску­па­ют позор­ных дел, а лакеде­мо­няне в неудач­ной бит­ве при Левк­трах поте­ря­ли свою власть и пер­вен­ство, сла­ву же Спар­ты сгу­би­ли еще рань­ше — Антал­кидо­вым миром. Пока Спар­та оста­ва­лась самым могу­ще­ст­вен­ным государ­ст­вом Гре­ции, царь хра­нил узы госте­при­им­ства, свя­зы­вав­шие его с Антал­кидом, и назы­вал лакеде­мо­ня­ни­на сво­им дру­гом. Но когда после пора­же­ния при Левк­трах обсто­я­тель­ства рез­ко изме­ни­лись и спар­тан­цы, нуж­да­ясь в день­гах, отпра­ви­ли Аге­си­лая в Еги­пет, а Антал­кид сно­ва при­ехал к Арта­к­серк­су и про­сил ока­зать помощь Лакеде­мо­ну, царь отнес­ся к нему с таким невни­ма­ни­ем и пре­не­бре­же­ни­ем, так суро­во его оттолк­нул, что, вер­нув­шись домой, он умо­рил себя голо­дом — стра­шась эфо­ров и не выне­ся насме­шек вра­гов.

У царя побы­ва­ли так­же¹⁹ фива­нец Исме­ний и Пело­пид, неза­дол­го до того выиг­рав­ший бит­ву при Левк­трах. Пело­пид дер­жал себя с без­уко­риз­нен­ным досто­ин­ст­вом, а Исме­ний, когда ему при­ка­за­ли покло­нить­ся царю, уро­нил перед собою наземь пер­стень, а затем нагнул­ся и под­нял, пер­сы же реши­ли, буд­то он отдал зем­ной поклон. Афи­ня­нин Тима­гор пере­дал через пис­ца Белу­рида запис­ку с тай­ны­ми вестя­ми, и Арта­к­серкс был до того обра­до­ван, что дал ему десять тысяч дари­ков, а так как Тима­гор хво­рал и лечил­ся коро­вьим моло­ком, при­ка­зал гнать за ним сле­дом восемь­де­сят дой­ных коров. Кро­ме того, царь пода­рил ему ложе с посте­лью и рабов, чтобы ее пости­лать, — точ­но сами гре­ки гото­вить посте­ли не уме­ют! — а так­же носиль­щи­ков, кото­рые нес­ли боль­но­го до само­го моря. Пока же он нахо­дил­ся при дво­ре, ему посы­ла­ли необык­но­вен­но бога­тые и обиль­ные уго­ще­ния, так что одна­жды брат царя Остан про­мол­вил: «Помни, Тима­гор, этот обед: не за малую, вид­но, служ­бу так пыш­но тебя пот­чу­ют». Сло­ва эти были ско­рее уко­ром измен­ни­ку, чем напо­ми­на­ни­ем об ока­зан­ных мило­стях. Впо­след­ст­вии афи­няне осуди­ли мздо­им­ца на смерть.

23. Чиня гре­кам бес­чис­лен­ные обиды и при­тес­не­ния, Арта­к­серкс доста­вил им радость лишь одна­жды — когда каз­нил Тис­са­фер­на, закля­то­го их вра­га. Каз­нил же его царь после того, как Пари­са­ти­да искус­но уве­ли­чи­ла бре­мя уже и преж­де лежав­ших на нем обви­не­ний. Царь недол­го гне­вал­ся на мать, но при­ми­рил­ся с нею и сно­ва при­бли­зил к себе: он ценил ум Пари­са­ти­ды и ее цар­ст­вен­ную гор­дость, а ника­ких при­чин, спо­соб­ных вызвать вза­им­ные подо­зре­ния или обиды, более не суще­ст­во­ва­ло. С тех пор Пари­са­ти­да во всем угож­да­ла царю, не про­ти­ви­лась ни еди­но­му из его дей­ст­вий и таким обра­зом при­об­ре­ла гро­мад­ную силу, ибо сын испол­нял любое ее жела­ние. И вот она обна­ру­жи­ва­ет, что Арта­к­серкс безум­но влюб­лен в одну из сво­их доче­рей, Атос­су, но пря­чет и подав­ля­ет эту страсть (в основ­ном из-за нее, Пари­са­ти­ды), хотя, — как сооб­ща­ют неко­то­рые писа­те­ли, — уже всту­пил с девуш­кой в тай­ную связь. Едва дога­дав­шись о чув­ствах сына, Пари­са­ти­да дела­ет­ся к Атос­се при­вет­ли­вее преж­не­го, начи­на­ет рас­хва­ли­вать Арта­к­серк­су ее кра­соту и нрав — поис­ти­не-де подо­баю­щие цари­це, и, в кон­це кон­цов, убеж­да­ет царя женить­ся на доче­ри и назвать ее закон­ной супру­гой, пре­не­брег­ши суж­де­ни­я­ми и зако­на­ми гре­ков, ибо для пер­сов он, по воле бога, сам и закон и судья, и сам впра­ве решать, что пре­крас­но и что постыд­но. Иные — и сре­ди них Герак­лид из Кимы — утвер­жда­ют, буд­то Арта­к­серкс взял в жены не толь­ко Атос­су, но и дру­гую дочь, Аме­ст­риду, о кото­рой мы рас­ска­жем немно­го ниже. Атос­су же он любил так силь­но, что, хотя по все­му телу у нее шли белые лишаи, нима­ло ею не брез­гал и не гну­шал­ся, но молил Геру об ее исце­ле­нии и един­ст­вен­но пред этою боги­нею скло­нил­ся ниц, кос­нув­шись рука­ми зем­ли, а сатра­пы и дру­зья, пови­ну­ясь цар­ско­му при­ка­зу, при­сла­ли богине столь­ко даров, что все шест­на­дцать ста­ди­ев, отде­ляв­шие храм Геры от двор­ца, были усы­па­ны золо­том и сереб­ром, устла­ны пур­пу­ром и устав­ле­ны лошадь­ми.

24. Арта­к­серкс начал вой­ну с Егип­том²⁰, но потер­пел неуда­чу из-за раздо­ра меж­ду пол­ко­во­д­ца­ми, воз­глав­ляв­ши­ми поход, — Фар­на­ба­зом и Ифи­кра­том. Про­тив каду­си­ев царь высту­пил сам с тре­мя­ста­ми тыся­ча­ми пеших и деся­тью тыся­ча­ми кон­ни­цы. Вторг­нув­шись в их зем­лю, гори­стую, туман­ную и дикую, не родя­щую ника­ко­го хле­ба, но питаю­щую сво­их воин­ст­вен­ных и непо­кор­ных оби­та­те­лей гру­ша­ми, ябло­ка­ми и ины­ми подоб­ны­ми пло­да­ми, он неза­мет­но для себя попал в очень труд­ное и опас­ное поло­же­ние: ни достать про­до­воль­ст­вие на месте, ни под­вез­ти извне было невоз­мож­но, так что пита­лись толь­ко мясом вьюч­ных живот­ных и за осли­ную голо­ву охот­но дава­ли шесть­де­сят драхм. Цар­ские тра­пезы пре­кра­ти­лись. Лоша­дей оста­лось совсем немно­го — осталь­ных заби­ли и съе­ли.

Спас в ту пору и царя и вой­ско Тири­баз, чело­век, кото­рый, бла­го­да­ря сво­им подви­гам и отва­ге, часто зани­мал самое высо­кое поло­же­ние и столь же часто его терял из-за соб­ст­вен­но­го лег­ко­мыс­лия и тогда про­зя­бал в ничто­же­стве. У каду­си­ев было два царя, и каж­дый имел свой осо­бый лагерь. И вот Тири­баз, пере­го­во­рив­ши с Арта­к­серк­сом и открыв ему свой замы­сел, едет к одно­му из царей, а ко вто­ро­му тай­но отправ­ля­ет сво­его сына, и оба при­ни­ма­ют­ся обман­но вну­шать обо­им каду­си­ям, буд­то дру­гой царь уже отря­жа­ет к Арта­к­серк­су посоль­ство с прось­бою о друж­бе и сою­зе, но — толь­ко для себя одно­го. А ста­ло быть, един­ст­вен­но разум­ный шаг — пред­у­предить собы­тия и всту­пить в пере­го­во­ры пер­вым, при­чем оба пер­са обе­ща­ли все­мер­но содей­ст­во­вать успе­ху этих пере­го­во­ров. Каду­сии дались в обман, оба спе­ши­ли опе­ре­дить друг дру­га, и один отпра­вил послов с Тири­ба­зом, а дру­гой — с сыном Тири­ба­за.

Все это заня­ло нема­ло вре­ме­ни, в про­дол­же­ние кото­ро­го вра­ги Тири­ба­за вся­че­ски чер­ни­ли его пред Арта­к­серк­сом и успе­ли заро­нить подо­зре­ния в душу царя: он пал духом, рас­ка­и­вал­ся, что ока­зал дове­рие Тири­ба­зу, и бла­го­склон­но при­слу­ши­вал­ся к речам его нена­вист­ни­ков. Но когда, ведя за собою каду­си­ев, появил­ся и сам Тири­баз, и его сын, когда с обо­и­ми посоль­ства­ми был заклю­чен мир, Тири­баз про­сла­вил­ся и воз­вы­сил­ся. Он дви­нул­ся в путь вме­сте с царем, кото­рый в тогдаш­них обсто­я­тель­ствах убеди­тель­но пока­зал, что тру­сость и изне­жен­ность порож­да­ют­ся не рос­ко­шью и богат­ст­вом, как при­ня­то думать, но низ­кой, небла­го­род­ной и сле­дую­щей дур­ным пра­ви­лам нату­рой. Ни золо­то, ни кан­дий, ни дра­го­цен­ный, в две­на­дцать тысяч талан­тов, убор, посто­ян­но укра­шав­ший осо­бу царя, не меша­ли ему пере­но­сить все труды и тяготы наравне с любым из вои­нов. Спе­шив­шись, с кол­ча­ном на пере­вя­зи, со щитом в руке, он сам шагал во гла­ве вой­ска по кру­тым гор­ным доро­гам, и осталь­ные, видя его бод­рость и силы, испы­ты­ва­ли такое облег­че­ние, слов­но бы за пле­ча­ми у них вырос­ли кры­лья. Таким обра­зом, они еже­днев­но про­хо­ди­ли две­сти ста­ди­ев, а то и более.

25. Нако­нец Арта­к­серкс при­бли­зил­ся к цар­ской сто­ян­ке с изу­ми­тель­ны­ми, вели­ко­леп­но разу­кра­шен­ны­ми сада­ми²¹, и, так как уда­рил мороз, а места вокруг были пустын­ные и без­ле­сые, он раз­ре­шил вои­нам запа­сать­ся дро­ва­ми в садах и рубить все под­ряд, не щадя ни сос­ны, ни кипа­ри­са. Но вои­ны жале­ли дере­вья, дивясь их вышине и кра­со­те, и тогда Арта­к­серкс взял топор и соб­ст­вен­ны­ми рука­ми сва­лил самое высо­кое и самое кра­си­вое дере­во. Тут все при­ня­лись за дело и, раз­ведя мно­же­ство кост­ров, с удоб­ст­вом про­ве­ли ночь.

Так воз­вра­тил­ся царь, поне­ся тяже­лые поте­ри в людях и лишив­шись почти всех коней. Пола­гая, что неудач­ный поход вызвал чув­ство пре­зре­ния к госуда­рю, он стал подо­зре­вать вид­ней­ших сво­их при­бли­жен­ных и мно­гих каз­нил в гне­ве, но еще боль­ше — от стра­ха. Ибо глав­ная при­чи­на кро­во­жад­но­сти тиран­нов — это тру­сость, тогда как источ­ник доб­ро­же­ла­тель­ства и спо­кой­ст­вия — отва­га, чуж­дая подо­зри­тель­но­сти. Вот и сре­ди живот­ных хуже все­го под­да­ют­ся при­ру­че­нию роб­кие и трус­ли­вые, а бла­го­род­ные — сме­лы и пото­му довер­чи­вы и не бегут от чело­ве­че­ской лас­ки.

26. Арта­к­серкс был уже стар, когда впер­вые заме­тил, что сыно­вья зара­нее оспа­ри­ва­ют друг у дру­га пре­стол и каж­дый ищет под­держ­ки сре­ди дру­зей царя и могу­ще­ст­вен­ных при­двор­ных. Люди спра­вед­ли­вые и рас­суди­тель­ные выска­зы­ва­ли мне­ние, что ему сле­ду­ет оста­вить власть Дарию — по пра­ву пер­во­род­ства, ибо и сам он полу­чил цар­ство в согла­сии с этим пра­вом^[2]. Но млад­ший сын, Ох, отли­чав­ший­ся нра­вом горя­чим и рез­ким, имел нема­ло при­вер­жен­цев во двор­це, а глав­ное, рас­счи­ты­вал скло­нить отца на свою сто­ро­ну с помо­щью Атос­сы. Он домо­гал­ся ее бла­го­склон­но­сти и обе­щал взять ее в жены и сде­лать сво­ею сопра­ви­тель­ни­цей после смер­ти отца, но ходил слух, буд­то он состо­ял с Атос­сой в тай­ной свя­зи еще при жиз­ни Арта­к­серк­са. До сведе­ния царя, одна­ко же, это не дошло.

Желая разом лишить Оха вся­кой надеж­ды, чтобы он не взду­мал повто­рить того, на что неко­гда отва­жил­ся Кир, и цар­ство не ока­за­лось бы еще раз вверг­ну­тым в жесто­кую вой­ну, Арта­к­серкс про­воз­гла­сил Дария, — кото­ро­му шел уже пяти­де­ся­тый год, — царем и поз­во­лил ему носить так назы­вае­мую пря­мую кита­ру²². По пер­сид­ско­му обы­чаю вновь назна­чен­ный наслед­ник пре­сто­ла мог про­сить любо­го подар­ка, а царь, назна­чав­ший наслед­ни­ка, был обя­зан испол­нить любую его прось­бу, если толь­ко это ока­зы­ва­лось воз­мож­ным, и Дарий попро­сил Аспа­сию, — в про­шлом первую сре­ди воз­люб­лен­ных Кира, а теперь налож­ни­цу царя. Она была из Фокеи в Ионии, роди­лась от сво­бод­ных роди­те­лей и полу­чи­ла хоро­шее вос­пи­та­ние. Вме­сте с дру­ги­ми жен­щи­на­ми ее при­ве­ли к Киру, когда он обедал, и осталь­ные сра­зу же сели под­ле и без вся­ко­го неудо­воль­ст­вия при­ни­ма­ли его шут­ки, при­кос­но­ве­ния и лас­ки, Аспа­сия же мол­ча оста­но­ви­лась у ложа и, когда Кир велел ей подой­ти бли­же, не послу­ша­лась. Слу­ги хоте­ли под­ве­сти ее насиль­но, но она вос­клик­ну­ла: «Горе тому, кто тронет меня хотя бы паль­цем!» Все при­сут­ст­во­вав­шие поду­ма­ли, что она гру­ба и неоте­са­на, а Кир был дово­лен, засме­ял­ся и ска­зал чело­ве­ку, кото­рый при­вел жен­щин^[3]: «Вот видишь, из всех, что ты мне доста­вил, толь­ко одна сво­бод­ная и неис­пор­чен­ная!» С тех пор он ока­зы­вал Аспа­сии осо­бое вни­ма­ние и вско­ре полю­бил ее боль­ше всех дру­гих и про­звал Умни­цей. Она была захва­че­на после смер­ти Кира на поле бит­вы, когда победи­те­ли гра­би­ли лагерь.

27. Ее-то Дарий и попро­сил и прось­бою сво­ей раздо­са­до­вал отца. Вар­вар­ские наро­ды рев­ни­вы до послед­ней край­но­сти — настоль­ко, что смерть гро­зит не тому даже, кто при­бли­зит­ся и при­кос­нет­ся к какой-нибудь из цар­ских налож­ниц, но тому, кто хотя бы обго­нит на доро­ге повоз­ку, в кото­рой они едут. Царь был женат на Атос­се, взяв ее за себя по люб­ви и нару­шив при этом все обы­чаи, — и все же он содер­жал при дво­ре три­ста шесть­де­сят налож­ниц заме­ча­тель­ной кра­соты. Итак, он отве­чал сыну, что Аспа­сия не рабы­ня, а сво­бод­ная, и, если она изъ­явит на то свое согла­сие, Дарий может ее взять, силу же употреб­лять не сле­ду­ет. Посла­ли за Аспа­си­ей, и, вопре­ки ожи­да­ни­ям царя, она избра­ла Дария. Скре­пя серд­це Арта­к­серкс под­чи­нил­ся обы­чаю и отдал налож­ни­цу, но вско­ро­сти сно­ва ото­брал — чтобы назна­чить жри­цею чти­мой в Экба­та­нах Арте­ми­ды, кото­рую назы­ва­ют Ана­и­ти­дой²³, и чтобы оста­ток сво­их дней она про­ве­ла в чисто­те и непо­роч­но­сти. Царь счи­тал, что нака­зы­ва­ет сына не суро­во, а очень мяг­ко и как бы шутя, но Дарий был в яро­сти, то ли пото­му, что без памя­ти любил Аспа­сию, то ли пола­гая, что отец жесто­ко его оскор­бил и насме­ял­ся над ним.

Тири­баз уга­дал настро­е­ние царе­ви­ча и поста­рал­ся оже­сто­чить его еще силь­нее, в уча­сти Дария узна­вая соб­ст­вен­ную участь. Дело заклю­ча­лось в сле­дую­щем. У царя было несколь­ко доче­рей, и он обе­щал отдать Апа­му Фар­на­ба­зу, Родо­гу­ну — Орон­ту, а за Тири­ба­за выдать Аме­ст­риду. Два пер­вых обе­ща­ния он сдер­жал, но Тири­ба­за обма­нул и женил­ся на Аме­ст­риде сам, а с Тири­ба­зом помол­вил самую млад­шую дочь — Атос­су. Когда же он взял в жены и эту свою дочь, вспых­нув­ши к ней стра­стью, как уже рас­ска­за­но выше, Тири­баз оже­сто­чил­ся окон­ча­тель­но. Он и вооб­ще-то не обла­дал твер­дым харак­те­ром, но был чело­век неурав­но­ве­шен­ный и неров­ный и, то ста­но­вясь в один ряд с пер­вы­ми людь­ми в государ­стве, то впа­дая в неми­лость и тер­пя уни­же­ние, ни одну из таких пере­мен не сно­сил с подо­баю­щею сдер­жан­но­стью: нахо­дясь в чести, вызы­вал все­об­щее недоб­ро­же­ла­тель­ство сво­им высо­ко­ме­ри­ем, а в пору неудач выка­зы­вал не сми­ре­ние и спо­кой­ст­вие, но неукро­ти­мую гор­ды­ню.

28. Мас­лом в огонь были для занос­чи­во­го Дария речи Тири­ба­за, упор­но твер­див­ше­го, что бес­по­лез­но водру­жать на голо­ву пря­мую кита­ру тому, кто сам не стре­мит­ся вер­но напра­вить свои дела, и что глу­бо­ко заблуж­да­ет­ся Дарий, если твер­до рас­счи­ты­ва­ет полу­чить пре­стол в то вре­мя, как бра­тец его кра­дет­ся к вла­сти через гине­кей, а харак­тер отца столь пере­мен­чив и нена­де­жен. Ради какой-то гре­чан­ки он веро­лом­но нару­шил неру­ши­мый у пер­сов закон — кто же пове­рит, что он, и в самом деле, испол­нит уго­вор о вещах пер­во­сте­пен­ной важ­но­сти? И при­том, не достиг­нуть цар­ско­го досто­ин­ства — совсем не то же самое, что лишить­ся его, ибо Оху никто не вос­пре­пят­ст­ву­ет жить счаст­ли­во и част­ным лицом, а ему, Дарию, уже про­воз­гла­шен­но­му царем, не оста­ет­ся ниче­го ино­го, как либо цар­ст­во­вать, либо вовсе не жить.

Да, без­услов­но спра­вед­ли­вы сло­ва Софок­ла:

ибо легок и гла­док путь к тому, чего мы хотим, а боль­шин­ство — по незна­нию и неведе­нию пре­крас­но­го — хочет дур­но­го. Прав­да, во мно­гом помог­ли Тири­ба­зу соблаз­ни­тель­ное вели­чие цар­ской вла­сти и страх Дария перед Охом; не без вины ока­за­лась и Кипри­да — я имею в виду уда­ле­ние Аспа­сии.

29. Итак, Дарий пол­но­стью дове­рил­ся Тири­ба­зу. Когда в заго­вор были вовле­че­ны уже очень мно­гие²⁵, какой-то евнух открыл Арта­к­серк­су все их пла­ны, в точ­но­сти выведав, что они реши­ли ночью про­ник­нуть в спаль­ню царя и убить его в посте­ли. Отне­стись без­раз­лич­но к навис­шей угро­зе и про­пу­стить донос мимо ушей Арта­к­серкс счи­тал опас­ным, но еще более опас­ным пред­став­ля­лось ему пове­рить донос­чи­ку без вся­ких дока­за­тельств. И вот как он посту­пил. Евну­ху он велел оста­вать­ся при заго­вор­щи­ках и зор­ко за ними следить, а в спальне рас­по­рядил­ся про­бить сте­ну поза­ди ложа, наве­сить дверь и при­крыть ее ков­ром. Когда срок поку­ше­ния настал, евнух изве­стил об этом царя. Арта­к­серкс не под­нял­ся с посте­ли до тех пор, пока не при­ме­тил и не раз­глядел каж­до­го из вошед­ших, и толь­ко увидев, что они обна­жи­ли мечи и рину­лись к нему, мгно­вен­но отки­нул ковер, про­скольз­нул во внут­рен­ний покой и с кри­ком захлоп­нул за собою дверь. Убий­цы, так и не испол­нив­шие сво­его замыс­ла, но узнан­ные царем, выбе­жа­ли в те же две­ри, кото­ры­ми про­кра­лись в спаль­ню. Тири­ба­зу все сове­то­ва­ли спа­сать­ся, пото­му что вина его откры­лась; рас­сы́пались кто куда и осталь­ные. Тири­баз был настиг­нут, поло­жил в схват­ке мно­гих цар­ских тело­хра­ни­те­лей и, в кон­це кон­цов, пал сам, сра­жен­ный бро­шен­ным изда­ли копьем.

Дарий, взя­тый под стра­жу вме­сте с детьми, пред­стал перед цар­ски­ми судья­ми — так рас­по­рядил­ся отец. Сам Арта­к­серкс на суде не при­сут­ст­во­вал, и с обви­не­ни­ем высту­пи­ли дру­гие, но слу­жи­те­лям при­ка­зал запи­сать мне­ние каж­до­го из судей и запи­си подать ему. Все выска­за­лись еди­но­душ­но и при­го­во­ри­ли Дария к смер­ти. При­служ­ни­ки взя­ли его и отве­ли в тем­ни­цу по сосед­ству с двор­цом. На зов их явил­ся палач с ост­рым как брит­ва ножом, кото­рым отре­за­ют голо­вы осуж­ден­ным, одна­ко ж, увидев Дария, в ужа­се отсту­пил, огляды­ва­ясь на дверь и слов­но не имея ни сил ни муже­ства нало­жить руку на царя. Но судьи сна­ру­жи гроз­но при­ка­зы­ва­ли ему делать свое дело, и тогда, отвер­нув­шись, он схва­тил Дария за воло­сы, запро­ки­нул ему голо­ву и пере­ре­зал ножом гор­ло. Неко­то­рые писа­те­ли сооб­ща­ют, что суд про­ис­хо­дил в при­сут­ст­вии само­го Арта­к­серк­са и что Дарий, под бре­ме­нем улик, пал ниц и молил отца о поща­де, но царь в гне­ве вско­чил, выта­щил из ножен саб­лю и зару­бил сына. Потом он вышел на пере­д­ний двор, помо­лил­ся Солн­цу и про­мол­вил: «Сту­пай­те пер­сы, сту­пай­те с радо­стью и рас­ска­жи­те осталь­ным, что вели­кий Оро­мазд пока­рал замыс­лив­ших ужас­ное пре­ступ­ле­ние!»

30. Таков был исход это­го заго­во­ра. Ох, кото­ро­го под­дер­жи­ва­ла Атос­са, питал теперь самые свет­лые надеж­ды на буду­щее, но все еще опа­сал­ся Ари­ас­па — един­ст­вен­но­го остав­ше­го­ся в живых закон­но­го царе­ви­ча, а из побоч­ных бра­тьев — Арса­ма. Ари­ас­па пер­сы счи­та­ли достой­ным пре­сто­ла не пото­му, что он был стар­ше Оха, но за его мяг­кий, про­стой и доб­рый нрав, Арсам же сла­вил­ся умом и был осо­бен­но мил и дорог отцу, о чем Ох отлич­но знал. Заду­мав погу­бить обо­их, Ох, отли­чав­ший­ся разом и кро­во­жад­но­стью и ковар­ст­вом, про­тив Арса­ма пустил в ход при­род­ную свою жесто­кость, а про­тив Ари­ас­па под­лую хит­рость. Он стал под­сы­лать к Ари­ас­пу одно­го за дру­гим цар­ских евну­хов и дру­зей, вся­кий раз при­но­сив­ших гроз­ные и пугаю­щие вести, буд­то царь решил пре­дать его мучи­тель­ной и позор­ной каз­ни. Что ни день достав­ляя с таин­ст­вен­ным видом тако­го рода сооб­ще­ния и то нашеп­ты­вая, что царь откла­ды­ва­ет свой при­го­вор, то — что вот-вот при­ведет его в испол­не­ние, они до пре­де­ла запу­га­ли несчаст­но­го, сме­ша­ли все его мыс­ли, напол­ни­ли душу робо­стью и уны­ни­ем, и, в кон­це кон­цов, он раздо­был смер­то­нос­но­го яда, выпил и поло­жил конец всем сво­им тре­во­гам. Узнав о том, как он скон­чал­ся, царь горь­ко опла­кал сына. Он дога­ды­вал­ся, кто пови­нен в гибе­ли Ари­ас­па, но, по ста­ро­сти лет, был не в состо­я­нии рас­сле­до­вать дело до кон­ца. Тем горя­чее полю­бил он теперь Арса­ма и откры­то выка­зы­вал ему вели­чай­шее дове­рие. Тогда Ох при­шел к убеж­де­нию, что мед­лить нель­зя, и под­го­во­рил Арпа­та, сына Тири­ба­за, убить Арса­ма. Арта­к­серкс был уже в таком пре­клон­ном воз­расте, когда любое огор­че­ние может ока­зать­ся роко­вым. Узнав о страш­ной уча­сти Арса­ма, он в самый корот­кий срок угас от печа­ли и горя. Он про­жил девя­но­сто четы­ре года, пра­вил цар­ст­вом шесть­де­сят два и оста­вил по себе сла­ву доб­ро­го, любя­ще­го сво­их под­дан­ных госуда­ря — глав­ным обра­зом, в срав­не­нии с сыном сво­им Охом, кото­рый всех пре­взо­шел кро­во­жад­но­стью и стра­стью к убий­ствам.