Сравнительные жизнеописания

Красс

1. Марк Красс, отец кото­ро­го был цен­зо­ром и три­ум­фа­то­ром¹, вос­пи­ты­вал­ся в неболь­шом доме вме­сте с дву­мя бра­тья­ми. Те жени­лись еще при жиз­ни роди­те­лей, и все схо­ди­лись за общим обеден­ным сто­лом. Такая обста­нов­ка, по-види­мо­му, весь­ма содей­ст­во­ва­ла тому, что Красс в тече­ние всей жиз­ни оста­вал­ся воз­держ­ным и уме­рен­ным. После смер­ти одно­го из бра­тьев он женил­ся на его вдо­ве, имел от нее детей и с этой сто­ро­ны не усту­пал в доб­ро­нра­вии нико­му из рим­лян. В более зре­лом воз­расте, одна­ко, он был обви­нен в сожи­тель­стве с одной из дев-веста­лок — Лици­ни­ей. Лици­ния так­же под­верг­лась судеб­но­му пре­сле­до­ва­нию со сто­ро­ны неко­е­го Пло­ти­на. У Лици­нии было пре­крас­ное име­ние в окрест­но­стях Рима, и Красс, желая деше­во его купить, усерд­но уха­жи­вал за Лици­ни­ей, ока­зы­вал ей услу­ги и тем навлек на себя подо­зре­ния. Но он как-то сумел, ссы­ла­ясь на коры­сто­лю­би­вые свои побуж­де­ния, снять с себя обви­не­ние в пре­лю­бо­де­я­нии, и судьи оправ­да­ли его. От Лици­нии же он отстал не рань­ше, чем завла­дел ее име­ни­ем.

2. Рим­ляне утвер­жда­ют, что блеск его мно­го­чис­лен­ных доб­ро­де­те­лей омра­ча­ет­ся лишь одним поро­ком — жаж­дой нажи­вы. А я думаю, что этот порок, взяв верх над осталь­ны­ми его поро­ка­ми, сде­лал их лишь менее замет­ны­ми. Луч­шим дока­за­тель­ст­вом его коры­сто­лю­бия слу­жат и те спо­со­бы, каки­ми он добы­вал день­ги, и огром­ные раз­ме­ры его состо­я­ния. Ибо пер­во­на­чаль­но Красс имел не более трех­сот талан­тов, а когда он стал во гла­ве государ­ства, то, посвя­тив Гер­ку­ле­су деся­тую часть сво­его иму­ще­ства, устро­ив уго­ще­ние для наро­да, выдав каж­до­му рим­ля­ни­ну из сво­их средств на три меся­ца про­до­воль­ст­вия, — при под­сче­те сво­их богатств перед пар­фян­ским похо­дом все же нашел, что сто­и­мость их рав­на семи тыся­чам ста талан­там. Если гово­рить прав­ду, дале­ко не делаю­щую ему чести, то бо́льшую часть этих богатств он извлек из пла­ме­ни пожа­ров и бед­ст­вий вой­ны, исполь­зо­вав обще­ст­вен­ные несча­стья как сред­ство для полу­че­ния огром­ней­ших бары­шей. Ибо, когда Сул­ла, овла­дев Римом, стал рас­про­да­вать иму­ще­ство каз­нен­ных, счи­тая и назы­вая его сво­ей добы­чей, и стре­мил­ся сде­лать соучаст­ни­ка­ми сво­его пре­ступ­ле­ния воз­мож­но боль­шее чис­ло лиц, и при­том самых вли­я­тель­ных, Красс не отка­зы­вал­ся ни брать от него, ни поку­пать. Кро­ме того, имея перед гла­за­ми посто­ян­ный бич Рима — пожа­ры и осад­ку зда­ний, вызы­вае­мую их гро­мозд­ко­стью и ску­чен­но­стью, он стал при­об­ре­тать рабов-архи­тек­то­ров и стро­и­те­лей, а затем, когда их набра­лось у него более пяти­сот, начал ску­пать горев­шие и смеж­ные с ними построй­ки, кото­рые заде­ше­во про­да­ва­лись хозя­е­ва­ми, побуж­дае­мы­ми к тому стра­хом и неуве­рен­но­стью. Таким-то обра­зом боль­шая часть Рима ста­ла его соб­ст­вен­но­стью. Рас­по­ла­гая столь зна­чи­тель­ным чис­лом масте­ров, сам он, одна­ко, кро­ме соб­ст­вен­но­го дома, не выстро­ил ниче­го, а о люби­те­лях стро­ить­ся гово­рил, что они поми­мо вся­ких вра­гов сами себя разо­ря­ют. Он вла­дел так­же вели­ким мно­же­ст­вом сереб­ря­ных руд­ни­ков, бога­тых земель, обес­пе­чен­ных работ­ни­ка­ми, но все это мож­но было счи­тать ничтож­ным по срав­не­нию со сто­и­мо­стью его рабов — столь­ко их у него было, да при­том таких, как чте­цы, пис­цы, про­бир­щи­ки сереб­ра, домо­пра­ви­те­ли, пода­валь­щи­ки. За обу­че­ни­ем их он над­зи­рал сам, вни­ма­тель­но наблюдая и давая ука­за­ния, и вооб­ще дер­жал­ся того мне­ния, что гос­по­ди­ну преж­де все­го над­ле­жит забо­тить­ся о сво­их рабах как об оду­шев­лен­ных хозяй­ст­вен­ных оруди­ях. Красс был, конеч­но, прав, пола­гая, что всем про­чим в хозяй­стве сле­ду­ет, как он гово­рил, рас­по­ря­жать­ся через рабов, а раба­ми долж­но управ­лять само­му. Ибо мы видим, что уме­ние вести хозяй­ство, в том, что каса­ет­ся неоду­шев­лен­ных пред­ме­тов, сво­дит­ся к уве­ли­че­нию дохо­дов, когда же дело каса­ет­ся людей, — это уже искус­ство управ­ле­ния. Но неум­но было с его сто­ро­ны не при­зна­вать и не назы­вать бога­тым того, кто не в состо­я­нии содер­жать на свои сред­ства целое вой­ско². Ибо, как ска­зал Архидам, вой­на пита­ет­ся не по нор­ме, а пото­му денеж­ные сред­ства, кото­рых она тре­бу­ет, неогра­ни­чен­ны. И здесь Красс силь­но рас­хо­дит­ся во взглядах с Мари­ем, кото­рый, наде­лив сол­дат зем­лей по четыр­на­дца­ти юге­ров на каж­до­го и узнав, что они тре­бу­ют боль­ше, ска­зал: «Да не будет впредь ни одно­го рим­ля­ни­на, кото­рый счи­тал бы малым надел, доста­точ­ный для его про­пи­та­ния».

3. Красс любил пока­зы­вать свою щед­рость гостям. Дом его был открыт для всех, а сво­им дру­зьям он даже давал день­ги взай­мы без про­цен­тов, но вме­сте с тем по исте­че­нии сро­ка тре­бо­вал их от долж­ни­ков без снис­хож­де­ния, так что бес­ко­ры­стие его ста­но­ви­лось тяже­лее высо­ких про­цен­тов. На обедах его при­гла­шен­ны­ми были пре­иму­ще­ст­вен­но люди из наро­да, и про­стота сто­ла соеди­ня­лась с опрят­но­стью и раду­ши­ем, более при­ят­ным, чем рос­кошь.

Что каса­ет­ся умст­вен­ных заня­тий, то он упраж­нял­ся глав­ным обра­зом в ора­тор­ском искус­стве, стре­мясь заво­е­вать извест­ность у наро­да. Будучи от при­ро­ды одним из пер­вых ора­то­ров сре­ди рим­лян, Красс ста­ра­ни­ем и трудом достиг того, что пре­взо­шел даро­ви­тей­ших масте­ров крас­но­ре­чия. Не было, гово­рят, тако­го мел­ко­го и ничтож­но­го дела, за кото­рое он взял­ся бы не под­гото­вясь. И не раз, когда Цезарь, Пом­пей или Цице­рон не реша­лись взять на себя защи­ту, Красс про­во­дил ее успеш­но. Этим-то все­го боль­ше он и нра­вил­ся наро­ду, про­слыв чело­ве­ком, заботя­щим­ся о дру­гих и гото­вым помочь. Нра­ви­лись так­же его обхо­ди­тель­ность и доступ­ность, про­яв­ляв­ши­е­ся в том, как он здо­ро­вал­ся с при­вет­ст­во­вав­ши­ми его. Не было в Риме тако­го без­вест­но­го и незна­чи­тель­но­го чело­ве­ка, кото­ро­го он при встре­че, отве­чая на при­вет­ст­вие, не назвал бы по име­ни. Гово­рят еще, что Красс был све­дущ в исто­рии и не чужд фило­со­фии. Сле­до­вал он уче­нию Ари­сто­те­ля, настав­ни­ком же его был Алек­сандр, кото­рый сов­мест­ною жиз­нью с Крас­сом дока­зал свою непри­тя­за­тель­ность и кротость, ибо труд­но ска­зать, был ли он бед­нее до того, как при­шел к Крас­су, или, напро­тив, стал еще бед­нее после это­го. Так, хотя из всех дру­зей Крас­са толь­ко Алек­сандр сопро­вож­дал его в путе­ше­ст­ви­ях, он полу­чал в доро­гу кожа­ный плащ, кото­рый по воз­вра­ще­нии у него тре­бо­ва­ли обрат­но. Но об этом ниже.

4. Вско­ре после того, как Цин­на и Марий взя­ли верх, с пол­ной оче­вид­но­стью выяс­ни­лось, что воз­вра­ща­ют­ся они не на бла­го оте­че­ства, а с непри­кры­тым наме­ре­ни­ем каз­нить и губить знат­ных: те, кого они захва­ти­ли, были умерщ­вле­ны, в чис­ле их отец и брат Крас­са. Сам он, тогда еще моло­дой чело­век, избе­жал непо­сред­ст­вен­ной опас­но­сти, но, видя, что он окру­жен со всех сто­рон и что тиран­ны его высле­жи­ва­ют, Красс взял с собой тро­их дру­зей и десять слуг и с вели­чай­шей поспеш­но­стью бежал в Испа­нию, где преж­де, в быт­ность отца его намест­ни­ком, он жил и при­об­рел дру­зей. Там он застал всех в вели­ком стра­хе и тре­пе­те перед жесто­ко­стью Мария, как буд­то тот нахо­дил­ся сре­ди них, и, не решив­шись кому-либо открыть­ся, кинул­ся в при­мор­ское поме­стье Вибия Паци­а­на, где была боль­шая пеще­ра, спря­тал­ся в ней, а к Вибию послал одно­го из сво­их рабов на раз­вед­ку, так как и при­па­сы его были уже на исхо­де. Вибий же, услы­шав о Крас­се, обра­до­вал­ся его спа­се­нию, спро­сил о чис­ле его спут­ни­ков и где они нахо­дят­ся. От лич­но­го свида­ния он воз­дер­жал­ся, но, тот­час про­ведя к тому месту управ­ля­ю­ще­го име­ни­ем, при­ка­зал еже­днев­но носить Крас­су гото­вый обед, ста­вить его на камень и мол­ча уда­лять­ся, не любо­пыт­ст­вуя и ниче­го не высмат­ри­вая. За излиш­нее любо­пыт­ство Вибий при­гро­зил ему смер­тью, а за вер­ную служ­бу обе­щал сво­бо­ду.

Пеще­ра эта нахо­дит­ся непо­да­ле­ку от моря. Замы­каю­щие ее со всех сто­рон ска­лы остав­ля­ют про­ход — узкую, едва замет­ную рас­ще­ли­ну, веду­щую внутрь. Вся­ко­го вхо­дя­ще­го туда пора­жа­ет необы­чай­ная высота пеще­ры, а в шири­ну она рас­хо­дит­ся в виде про­стор­ных, сооб­щаю­щих­ся меж­ду собой гротов. Здесь нет недо­стат­ка ни в воде, ни в све­те, так как под самой ска­лой бьет источ­ник чрез­вы­чай­но при­ят­ной на вкус воды, а при­род­ные тре­щи­ны, обра­щен­ные в ту сто­ро­ну, где ска­лы все­го ярче осве­ще­ны, про­пус­ка­ют в пеще­ру свет, так что днем в ней быва­ет свет­ло. Воздух внут­ри не вла­жен и чист, пото­му что бла­го­да­ря плот­но­сти сво­ей ска­ла не впи­ты­ва­ет стру­я­щу­ю­ся вла­гу, а дает ей сте­кать в источ­ник.

5. Все вре­мя, пока Красс с това­ри­ща­ми жил здесь, еже­днев­но появ­лял­ся чело­век, при­но­сив­ший еду. Он их не видел и не знал; им же он был виден, так как они под­жида­ли его, зная вре­мя его при­хо­да. Куша­нья к обеду быва­ли при­готов­ле­ны в изоби­лии и не толь­ко удо­вле­тво­ря­ли их потреб­но­сти, но и достав­ля­ли удо­воль­ст­вие, ибо Вибий решил в заботах сво­их о Крас­се вся­че­ски выка­зы­вать ему раду­шие. При­шла ему так­же в голо­ву мысль о воз­расте Крас­са³, о том, что он еще молод и что сле­ду­ет поду­мать о при­ли­че­ст­ву­ю­щих его годам удо­воль­ст­ви­ях, ибо, как пола­гал Вибий, удо­вле­тво­рять толь­ко насущ­ные нуж­ды — зна­чит слу­жить ско­рее по необ­хо­ди­мо­сти, чем из рас­по­ло­же­ния. Итак, взяв с собою двух кра­си­вых при­служ­ниц, он пошел к морю, а при­дя на место, ука­зал им вход в пеще­ру и велел вой­ти туда, отки­нув страх. При виде вошед­ших Красс испу­гал­ся, пола­гая, что убе­жи­ще его высле­же­но и обна­ру­же­но, и спро­сил деву­шек, кто они и что им нуж­но. Когда же те, научен­ные Виби­ем, отве­ти­ли, что ищут скры­ваю­ще­го­ся здесь сво­его гос­по­ди­на, Красс, поняв любез­ную шут­ку Вибия, при­нял деву­шек, и они жили с ним все осталь­ное вре­мя, осве­дом­ляя о его нуж­дах Вибия. Фене­стел­ла гово­рит, что видел одну из них уже ста­ру­хой и не раз слы­шал, как она охот­но вспо­ми­на­ла и рас­ска­зы­ва­ла об этом слу­чае.

6. Так про­жил Красс, скры­ва­ясь, восемь меся­цев и вышел лишь после того, как узнал о смер­ти Цин­ны. К нему стек­лось нема­ло людей. Красс ото­брал из них две тыся­чи пять­сот чело­век и высту­пил, дер­жа путь через горо­да. По свиде­тель­ству мно­гих писа­те­лей, он раз­гра­бил один из них — Мала­ку, но сам он, гово­рят, отри­цал это и опро­вер­гал тех, кто заво­дил об этом речь.

Собрав затем несколь­ко гру­зо­вых судов и пере­пра­вив­шись в Афри­ку, Красс явил­ся к Метел­лу Пию, знат­но­му мужу, собрав­ше­му нема­лое вой­ско. Про­был здесь Красс, одна­ко, недол­го. Поссо­рив­шись с Метел­лом, он уехал к Сул­ле и оста­вал­ся сре­ди его при­вер­жен­цев, поль­зу­ясь вели­чай­шим поче­том. После пере­пра­вы в Ита­лию Сул­ла, желая исполь­зо­вать всю быв­шую с ним моло­дежь как усерд­ных сорат­ни­ков, каж­до­го из них при­ста­вил к како­му-нибудь делу. Красс, кото­ро­му пору­че­но было отпра­вить­ся в зем­лю мар­сов для набо­ра вой­ска, про­сил дать ему охра­ну, так как доро­га про­хо­ди­ла вбли­зи непри­я­те­ля. Сул­ла же, раз­гне­вав­шись на него, рез­ко отве­тил: «Я даю тебе в про­во­жа­тые тво­е­го отца, бра­та, дру­зей, род­ных — за них, неза­кон­но и без вины каз­нен­ных, я мщу убий­цам!». Полу­чив такую отпо­ведь, Красс, заде­тый за живое, тот­час же отпра­вил­ся и, отваж­но про­бив­шись сквозь непри­я­тель­ское рас­по­ло­же­ние, собрал мно­го­чис­лен­ное вой­ско, а затем рев­ност­но помо­гал Сул­ле в его борь­бе. После этих-то успе­хов, гово­рят, и заро­ди­лись в нем впер­вые често­лю­би­вые замыс­лы и стрем­ле­ние сопер­ни­чать в сла­ве с Пом­пе­ем. Пом­пей, хотя и года­ми был моло­же Крас­са, и родил­ся от отца, поль­зо­вав­ше­го­ся в Риме дур­ною репу­та­ци­ей, навлек­ше­го на себя глу­бо­кую нена­висть сограж­дан, уже покрыл себя блес­ком побед в тогдаш­них вой­нах и выка­зал себя поис­ти­не вели­ким, так что Сул­ла вста­вал при его появ­ле­нии, обна­жал голо­ву и назы­вал его импе­ра­то­ром — такой чести он не часто удо­ста­и­вал даже и стар­ших по воз­рас­ту и рав­ных себе по поло­же­нию людей. Это раз­за­до­ри­ва­ло и раз­дра­жа­ло Крас­са, кото­ро­го не без осно­ва­ния ста­ви­ли ниже Пом­пея. Ему недо­ста­ва­ло опыт­но­сти, а кра­соту его подви­гов губи­ли вла­дев­шие им от при­ро­ды злые силы — коры­сто­лю­бие и ска­ред­ность. Так, после взя­тия умбрий­ско­го горо­да Тудер­тии он был запо­до­зрен в при­сво­е­нии боль­шей части цен­но­стей, и об этом донес­ли Сул­ле. Но в сра­же­нии под Римом, ока­зав­шем­ся самым боль­шим из всех и послед­ним, в то вре­мя как Сул­ла потер­пел пора­же­ние и его вой­ска были отбро­ше­ны и частью пере­би­ты, Красс, началь­ст­во­вав­ший над пра­вым кры­лом, одер­жал победу и пре­сле­до­вал непри­я­те­ля до самой ночи, после чего послал к Сул­ле сооб­щить об успе­хе и про­сить обеда для вои­нов.

Во вре­мя каз­ней и кон­фис­ка­ций о нем опять пошла дур­ная сла­ва — что он ску­па­ет за бес­це­нок бога­тей­шие иму­ще­ства или выпра­ши­ва­ет их себе в дар. Гово­рят так­же, что в Брут­тии он кого-то внес в спис­ки не по при­ка­зу Сул­лы, а из корыст­ных побуж­де­ний и что воз­му­щен­ный этим Сул­ла уже боль­ше не поль­зо­вал­ся его услу­га­ми ни для каких обще­ст­вен­ных дел. Красс был очень силен в уме­нии улов­лять людей лестью, но и в свою оче­редь лег­ко улов­лял­ся льсти­вы­ми реча­ми. Отме­ча­ют в нем еще одну осо­бен­ность: будучи сам до послед­ней сте­пе­ни алчен, он тер­петь не мог себе подоб­ных и вся­че­ски поно­сил их.

7. Его мучи­ло, что Пом­пей достиг заме­ча­тель­ных успе­хов, пред­во­ди­тель­ст­вуя вой­ска­ми, что он полу­чил три­умф до того, как стал сена­то­ром, и что сограж­дане про­зва­ли его Маг­ном [Mag­nus], т. е. Вели­ким. И когда одна­жды кто-то ска­зал, что при­шел Пом­пей Вели­кий, Красс со сме­хом спро­сил, какой же он вели­чи­ны. Отча­яв­шись срав­нять­ся с Пом­пе­ем на воен­ном попри­ще, он погру­зил­ся в граж­дан­ские дела и ценою боль­ших уси­лий, ведя судеб­ные защи­ты, ссу­жая день­га­ми и под­дер­жи­вая тех, кто домо­гал­ся чего-либо у наро­да, при­об­рел вли­я­ние и сла­ву, рав­ную той, какую снис­кал себе Пом­пей мно­ги­ми вели­ки­ми похо­да­ми. В резуль­та­те же с ними про­ис­хо­ди­ло нечто неожи­дан­ное: пока Пом­пея не было в Риме, вли­я­ние и извест­ность его были пре­об­ла­даю­щи­ми бла­го­да­ря сла­ве его похо­дов. Когда же Пом­пей сам был в Риме, в борь­бе за вли­я­ние его часто побеж­дал Красс, при­чи­ною чего было высо­ко­ме­рие Пом­пея и его недо­ступ­ность в обхож­де­нии: он избе­гал наро­да, дер­жал­ся вда­ли от фору­ма, а из про­сив­ших о под­держ­ке помо­гал лишь немно­гим и то неохот­но, пред­по­чи­тая в пол­ной мере сохра­нить вли­я­ние, кото­рым он рас­по­ла­гал, на слу­чай, если при­дет­ся исполь­зо­вать его для само­го себя. Красс же посто­ян­но ока­зы­вал всем содей­ст­вие, не был ни нелюди­мым, ни недо­ступ­ным и, живя сре­ди непре­рыв­ных хло­пот, обхо­ди­тель­но­стью сво­ей и доб­ро­же­ла­тель­ст­вом брал верх над чван­ным Пом­пе­ем. Что каса­ет­ся внеш­ней пред­ста­ви­тель­но­сти, убеди­тель­но­сти речи и при­вле­ка­тель­но­сти черт лица, то каче­ства эти, как гово­рят, были оди­на­ко­во при­су­щи обо­им.

Сопер­ни­че­ство не увле­ка­ло, одна­ко, Крас­са на путь враж­ды или како­го-нибудь недоб­ро­же­ла­тель­ства; его огор­ча­ло, что Пом­пей и Цезарь почи­та­лись сто­я­щи­ми выше его, но к често­лю­бию не при­со­еди­ня­лось ни враж­деб­но­сти, ни ковар­ства. Прав­да, Цезарь, взя­тый в плен пира­та­ми⁴, нахо­дясь под стра­жей, вос­клик­нул: «Какую радость вку­сишь ты, Красс, когда узна­ешь о моем пле­не­нии!» Но поз­же они по-дру­же­ски сбли­зи­лись меж­ду собой, и, когда Цезарь соби­рал­ся отпра­вить­ся в Испа­нию в каче­стве пре­то­ра, денег же не имел, а креди­то­ры дони­ма­ли его и задер­жи­ва­ли отъ­езд, Красс не остал­ся в сто­роне и выру­чил Цеза­ря, пору­чив­шись за него на сум­му в восемь­сот трид­цать талан­тов.

Меж­ду тем Рим разде­лил­ся на три ста­на — Пом­пея, Цеза­ря и Крас­са (ибо сла­ва Като­на была боль­ше его вли­я­ния и сила его заклю­ча­лась глав­ным обра­зом в том, что им вос­хи­ща­лись), при­чем разум­ная, поло­жи­тель­ная часть граж­дан почи­та­ла Пом­пея, люди пыл­кие и неурав­но­ве­шен­ные вос­пла­ме­ня­лись надеж­да­ми, вну­шае­мы­ми Цеза­рем, Красс же, зани­мая про­ме­жу­точ­ную пози­цию, с выго­дой поль­зо­вал­ся под­держ­кой и тех и дру­гих. Посто­ян­но меняя свои взгляды на дела управ­ле­ния, он не был ни надеж­ным дру­гом, ни непри­ми­ри­мым вра­гом, а лег­ко отка­зы­вал­ся ради лич­ной выго­ды как от рас­по­ло­же­ния, так и от враж­ды, так что в корот­кое вре­мя мно­го раз был то сто­рон­ни­ком, то про­тив­ни­ком одних и тех же людей либо одних и тех же зако­нов. Сила его заклю­ча­лась и в уме­нии угож­дать, но преж­де все­го — во вну­шае­мом им стра­хе. Неда­ром Сици­ний, чело­век, достав­ляв­ший нема­ло хло­пот тогдаш­ним долж­ност­ным лицам и вожа­кам наро­да, на вопрос, поче­му он одно­го лишь Крас­са не тро­га­ет и остав­ля­ет в покое, отве­тил: «У него сено на рогах». Дело в том, что рим­ляне име­ли обык­но­ве­ние навя­зы­вать бод­ли­во­му быку на рога сено для пре­до­сте­ре­же­ния про­хо­жих.

8. Вос­ста­ние гла­ди­а­то­ров, извест­ное так­же под назва­ни­ем Спар­та­ко­вой вой­ны и сопро­вож­дав­ше­е­ся раз­граб­ле­ни­ем всей Ита­лии, было вызва­но сле­дую­щи­ми обсто­я­тель­ства­ми.

Некий Лен­тул Бати­ат содер­жал в Капуе шко­лу гла­ди­а­то­ров, боль­шин­ство кото­рых были родом гал­лы и фра­кий­цы. Попа­ли эти люди в шко­лу не за какие-нибудь пре­ступ­ле­ния, но исклю­чи­тель­но из-за жесто­ко­сти хозя­и­на, насиль­но заста­вив­ше­го их учить­ся реме­с­лу гла­ди­а­то­ров. Две­сти из них сго­во­ри­лись бежать. Замы­сел был обна­ру­жен, но наи­бо­лее даль­но­вид­ные, в чис­ле семи­де­ся­ти вось­ми, все же успе­ли убе­жать, запас­шись захва­чен­ны­ми где-то кухон­ны­ми ножа­ми и вер­те­ла­ми. По пути они встре­ти­ли несколь­ко пово­зок, вез­ших в дру­гой город гла­ди­а­тор­ское сна­ря­же­ние, рас­хи­ти­ли груз и воору­жи­лись. Заняв затем укреп­лен­ное место, гла­ди­а­то­ры выбра­ли себе трех пред­во­ди­те­лей. Пер­вым из них был Спар­так, фра­ки­ец, про­ис­хо­див­ший из пле­ме­ни медов, — чело­век, не толь­ко отли­чав­ший­ся выдаю­щей­ся отва­гой и физи­че­ской силой, но по уму и мяг­ко­сти харак­те­ра сто­яв­ший выше сво­его поло­же­ния и вооб­ще более похо­див­ший на элли­на, чем мож­но было ожи­дать от чело­ве­ка его пле­ме­ни. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды, когда Спар­так впер­вые был при­веден в Рим на про­да­жу, увиде­ли, в то вре­мя как он спал, обвив­шу­ю­ся вокруг его лица змею. Жена Спар­та­ка, его сопле­мен­ни­ца, ода­рен­ная одна­ко же даром про­ро­че­ства и при­част­ная к Дио­ни­со­вым таин­ствам, объ­яви­ла, что это знак пред­у­гото­ван­ной ему вели­кой и гроз­ной вла­сти, кото­рая при­ведет его к зло­по­луч­но­му кон­цу. Жена и теперь была с ним, сопро­вож­дая его в бег­стве.

9. Преж­де все­го гла­ди­а­то­ры отби­ли напа­де­ние отрядов, при­шед­ших из Капуи, и, захва­тив боль­шое коли­че­ство воин­ско­го сна­ря­же­ния, с радо­стью заме­ни­ли им гла­ди­а­тор­ское ору­жие, кото­рое и бро­си­ли как позор­ное и вар­вар­ское. После это­го для борь­бы с ними был послан из Рима пре­тор Клав­дий с трех­ты­сяч­ным отрядом. Клав­дий оса­дил их на горе⁵, взо­брать­ся на кото­рую мож­но было толь­ко по одной узкой и чрез­вы­чай­но кру­той тро­пин­ке. Един­ст­вен­ный этот путь Клав­дий при­ка­зал сте­речь; со всех осталь­ных сто­рон были отвес­ные глад­кие ска­лы, густо зарос­шие свер­ху диким вино­гра­дом. Наре­зав под­хо­дя­щих для это­го лоз, гла­ди­а­то­ры спле­ли из них проч­ные лест­ни­цы такой дли­ны, чтобы те мог­ли достать с верх­не­го края скал до под­но­жия, и затем бла­го­по­луч­но спу­сти­лись все, кро­ме одно­го, остав­ше­го­ся навер­ху с ору­жи­ем. Когда про­чие ока­за­лись вни­зу, он спу­стил к ним все ору­жие и, кон­чив это дело, бла­го­по­луч­но спу­стил­ся и сам. Рим­ляне это­го не заме­ти­ли, и гла­ди­а­то­ры, обой­дя их с тыла, обра­ти­ли пора­жен­ных неожи­дан­но­стью вра­гов в бег­ство и захва­ти­ли их лагерь. Тогда к ним при­со­еди­ни­лись мно­гие из мест­ных воло­па­сов и овча­ров — народ все креп­кий и про­вор­ный. Одни из этих пас­ту­хов ста­ли тяже­ло­во­ору­жен­ны­ми вои­на­ми, из дру­гих гла­ди­а­то­ры соста­ви­ли отряды лазут­чи­ков и лег­ко­во­ору­жен­ных.

Вто­рым про­тив гла­ди­а­то­ров был послан пре­тор Пуб­лий Вари­ний. Всту­пив сна­ча­ла в бой с его помощ­ни­ком, Фури­ем, пред­во­ди­тель­ст­во­вав­шим отрядом в три тыся­чи чело­век, гла­ди­а­то­ры обра­ти­ли его в бег­ство, а затем Спар­так под­сте­рег явив­ше­го­ся с боль­ши­ми сила­ми Кос­си­ния, совет­ни­ка Вари­ния и его това­ри­ща по долж­но­сти, в то вре­мя как он купал­ся близ Салин⁶, и едва не взял его в плен. Кос­си­нию уда­лось спа­стись с вели­чай­шим трудом, Спар­так же, овла­дев его сна­ря­же­ни­ем, стал немед­лен­но пре­сле­до­вать его по пятам и после кро­во­про­лит­но­го боя захва­тил его лагерь. В бит­ве погиб и Кос­си­ний. Вско­ре Спар­так, раз­бив в несколь­ких сра­же­ни­ях само­го пре­то­ра, в кон­це кон­цов взял в плен его лик­то­ров и захва­тил его коня.

Теперь Спар­так стал уже вели­кой и гроз­ной силой, но как здра­во­мыс­ля­щий чело­век ясно пони­мал, что ему все же не сло­мить могу­ще­ства рим­лян, и повел свое вой­ско к Аль­пам, рас­счи­ты­вая перей­ти через горы и, таким обра­зом, дать каж­до­му воз­мож­ность вер­нуть­ся домой — иным во Фра­кию, дру­гим в Гал­лию. Но люди его, пола­га­ясь на свою силу и слиш­ком мно­го возо­мнив о себе, не послу­ша­лись и на пути ста­ли опу­сто­шать Ита­лию.

Раз­дра­же­ние, вызван­ное в сена­те низ­ким и недо­стой­ным харак­те­ром вос­ста­ния, усту­пи­ло место стра­ху и созна­нию опас­но­сти, и сенат отпра­вил про­тив вос­став­ших, как на одну из труд­ней­ших и вели­чай­ших войн, обо­их кон­су­лов разом. Один из них, Гел­лий, неожи­дан­но напав на отряд гер­ман­цев, из высо­ко­ме­рия и занос­чи­во­сти отде­лив­ших­ся от Спар­та­ка, уни­что­жил его цели­ком. Дру­гой, Лен­тул, с боль­ши­ми сила­ми окру­жил само­го Спар­та­ка, но тот, перей­дя в наступ­ле­ние, раз­бил его лега­тов и захва­тил весь обоз. Затем он дви­нул­ся к Аль­пам, навстре­чу же ему во гла­ве деся­ти­ты­сяч­но­го вой­ска высту­пил Кас­сий, намест­ник той части Гал­лии, что лежит по реке Паду. В завя­зав­шем­ся сра­же­нии пре­тор был раз­бит наго­ло­ву, понес огром­ные поте­ри в людях и сам едва спас­ся бег­ст­вом.

10. Узнав обо всем этом, воз­му­щен­ный сенат при­ка­зал кон­су­лам не тро­гать­ся с места и поста­вил во гла­ве рим­ских сил Крас­са. За Крас­сом после­до­ва­ли мно­гие пред­ста­ви­те­ли зна­ти, увле­чен­ные его сла­вой и чув­ст­вом лич­ной друж­бы к нему. Сам он рас­по­ло­жил­ся у гра­ни­цы Пице­на, рас­счи­ты­вая захва­тить направ­ляв­ше­го­ся туда Спар­та­ка, а лега­та сво­его Мум­мия во гла­ве двух леги­о­нов послал в обход с при­ка­за­ни­ем сле­до­вать за непри­я­те­лем, не всту­пая, одна­ко, в сра­же­ние и избе­гая даже мел­ких сты­чек. Но Мум­мий, при пер­вом же слу­чае, поз­во­ляв­шем рас­счи­ты­вать на успех, начал бой и потер­пел пора­же­ние, при­чем мно­гие из его людей были уби­ты, дру­гие спас­лись бег­ст­вом, побро­сав ору­жие. Ока­зав Мум­мию суро­вый при­ем, Красс вновь воору­жил раз­би­тые части, но потре­бо­вал от них пору­чи­те­лей в том, что ору­жие свое они впредь будут беречь. Ото­брав затем пять­сот чело­век — зачин­щи­ков бег­ства и разде­лив их на пять­де­сят десят­ков, он при­ка­зал пре­дать смер­ти из каж­до­го десят­ка по одно­му чело­ве­ку — на кого ука­жет жре­бий. Так Красс воз­об­но­вил быв­шее в ходу у древ­них и с дав­них пор уже не при­ме­няв­ше­е­ся нака­за­ние вои­нов⁷, этот вид каз­ни сопря­жен с позо­ром и сопро­вож­да­ет­ся жут­ки­ми и мрач­ны­ми обряда­ми, совер­шаю­щи­ми­ся у всех на гла­зах.

Вос­ста­но­вив порядок в вой­сках, Красс повел их на вра­гов, а Спар­так тем вре­ме­нем отсту­пил через Лука­нию и вышел к морю. Встре­тив в про­ли­ве кили­кий­ских пира­тов, он решил пере­брать­ся с их помо­щью в Сици­лию, выса­дить на ост­ро­ве две тыся­чи чело­век и сно­ва раз­жечь вос­ста­ние сици­лий­ских рабов, едва затух­шее неза­дол­го перед тем⁸: доста­точ­но было бы искры, чтобы оно вспых­ну­ло с новой силой. Но кили­кий­цы, усло­вив­шись со Спар­та­ком о пере­воз­ке и при­няв дары, обма­ну­ли его и ушли из про­ли­ва. Вынуж­ден­ный отсту­пить от побе­ре­жья, Спар­так рас­по­ло­жил­ся с вой­ском на Регий­ском полу­ост­ро­ве. Сюда же подо­шел и Красс. Сама при­ро­да это­го места под­ска­за­ла ему, что надо делать. Он решил пре­кра­тить сооб­ще­ние через пере­ше­ек, имея в виду дво­я­кую цель: убе­речь сол­дат от вред­но­го без­де­лья и в то же вре­мя лишить вра­гов под­во­за про­до­воль­ст­вия. Вели­ка и труд­на была эта работа, но Красс выпол­нил ее до кон­ца и сверх ожи­да­ния быст­ро. Попе­рек пере­шей­ка, от одно­го моря до дру­го­го, вырыл он ров дли­ной в три­ста ста­ди­ев⁹, шири­ною и глу­би­ною в пят­на­дцать футов, а вдоль все­го рва воз­вел сте­ну, пора­жав­шую сво­ей высотой и проч­но­стью. Сна­ча­ла соору­же­ния эти мало забо­ти­ли Спар­та­ка, отно­сив­ше­го­ся к ним с пол­ным пре­не­бре­же­ни­ем, но когда при­па­сы подо­шли к кон­цу и нуж­но было пере­би­рать­ся в дру­гое место, он увидел себя запер­тым на полу­ост­ро­ве, где ниче­го нель­зя было достать. Тогда Спар­так, дождав­шись снеж­ной и бур­ной зим­ней ночи, засы­пал неболь­шую часть рва зем­лей, хво­ро­стом и вет­ка­ми и пере­вел через него третью часть сво­его вой­ска.

11. Красс испу­гал­ся; его встре­во­жи­ла мысль, как бы Спар­так не взду­мал дви­нуть­ся пря­мо на Рим. Вско­ре, одна­ко, он обо­д­рил­ся, узнав, что сре­ди вос­став­ших воз­ник­ли раздо­ры и мно­гие, отпав от Спар­та­ка, рас­по­ло­жи­лись отдель­ным лаге­рем у Лукан­ско­го озе­ра. (Вода в этом озе­ре, как гово­рят, вре­мя от вре­ме­ни меня­ет свои свой­ства, ста­но­вясь то прес­ной, то соле­ной и негод­ной для питья). Напав на этот отряд, Красс про­гнал его от озе­ра, но не смог пре­сле­до­вать и истреб­лять вра­гов, так как вне­зап­ное появ­ле­ние Спар­та­ка оста­но­ви­ло их бег­ство. Рань­ше Красс писал сена­ту о необ­хо­ди­мо­сти вызвать и Лукул­ла из Фра­кии^10—11 и Пом­пея из Испа­нии, но теперь сожа­лел о сво­ем шаге и спе­шил окон­чить вой­ну до при­бы­тия этих пол­ко­вод­цев, так как пред­видел, что весь успех будет при­пи­сан не ему, Крас­су, а тому из них, кото­рый явит­ся к нему на помощь. По этим сооб­ра­же­ни­ям он решил, не мед­ля, напасть на те непри­я­тель­ские части, кото­рые, отде­лив­шись, дей­ст­во­ва­ли само­сто­я­тель­но под пред­во­ди­тель­ст­вом Гая Кан­ни­ция и Каста. Наме­ре­ва­ясь занять один из окрест­ных хол­мов, он отрядил туда шесть тысяч чело­век с при­ка­за­ни­ем сде­лать все воз­мож­ное, чтобы про­брать­ся неза­мет­но. Ста­ра­ясь ничем себя не обна­ру­жить, люди эти при­кры­ли свои шле­мы. Тем не менее их увиде­ли две жен­щи­ны, при­но­сив­шие жерт­вы перед непри­я­тель­ским лаге­рем, и отряд ока­зал­ся бы в опас­ном поло­же­нии, если бы Красс не подо­спел вовре­мя и не дал вра­гам сра­же­ния — само­го кро­во­про­лит­но­го за всю вой­ну. Поло­жив на месте две­на­дцать тысяч три­ста непри­я­те­лей, он нашел сре­ди них толь­ко дво­их, ранен­ных в спи­ну, все осталь­ные пали, оста­ва­ясь в строю и сра­жа­ясь про­тив рим­лян.

За Спар­та­ком, отсту­пав­шим после это­го пора­же­ния к Пете­лий­ским горам, сле­до­ва­ли по пятам Квин­тий, один из лега­тов Крас­са, и кве­стор Скро­фа. Но когда Спар­так обер­нул­ся про­тив рим­лян, они бежа­ли без огляд­ки и едва спас­лись, с боль­шим трудом выне­ся из бит­вы ране­но­го кве­сто­ра. Этот успех и погу­бил Спар­та­ка, вскру­жив голо­вы бег­лым рабам. Они теперь и слы­шать не хоте­ли об отступ­ле­нии и не толь­ко отка­зы­ва­лись пови­но­вать­ся сво­им началь­ни­кам, но, окру­жив их на пути, с ору­жи­ем в руках при­нуди­ли вести вой­ско назад через Лука­нию на рим­лян. Шли они туда же, куда спе­шил и Красс, до кото­ро­го ста­ли дохо­дить вести о при­бли­жав­шем­ся Пом­пее; да и в дни выбо­ров было мно­го тол­ков о том, что победа над вра­га­ми долж­на быть делом Пом­пея: сто­ит ему явить­ся — и с вой­ной будет покон­че­но одним уда­ром. Итак, Красс, желая воз­мож­но ско­рее сра­зить­ся с вра­га­ми, рас­по­ло­жил­ся рядом с ними и начал рыть ров. В то вре­мя как его люди были заня­ты этим делом, рабы тре­во­жи­ли их сво­и­ми нале­та­ми. С той и дру­гой сто­ро­ны ста­ли под­хо­дить все бо́льшие под­креп­ле­ния, и Спар­так был, нако­нец, постав­лен в необ­хо­ди­мость выстро­ить все свое вой­ско. Перед нача­лом боя ему под­ве­ли коня, но он выхва­тил меч и убил его, гово­ря, что в слу­чае победы полу­чит мно­го хоро­ших коней от вра­гов, а в слу­чае пора­же­ния не будет нуж­дать­ся и в сво­ем. С эти­ми сло­ва­ми он устре­мил­ся на само­го Крас­са; ни вра­же­ское ору­жие, ни раны не мог­ли его оста­но­вить, и все же к Крас­су он не про­бил­ся и лишь убил двух столк­нув­ших­ся с ним цен­ту­ри­о­нов. Нако­нец, поки­ну­тый сво­и­ми сорат­ни­ка­ми, бежав­ши­ми с поля бит­вы, окру­жен­ный вра­га­ми, он пал под их уда­ра­ми, не отсту­пая ни на шаг и сра­жа­ясь до кон­ца.

Хотя Красс уме­ло исполь­зо­вал слу­чай, пред­во­ди­тель­ст­во­вал успеш­но и лич­но под­вер­гал­ся опас­но­сти, все же сча­стье его не усто­я­ло перед сла­вой Пом­пея. Ибо те рабы, кото­рые ускольз­ну­ли от него, были истреб­ле­ны Пом­пе­ем, и послед­ний писал в сенат, что в откры­том бою бег­лых рабов победил Красс, а он уни­что­жил самый корень вой­ны. Пом­пей, конеч­но, со сла­вою отпразд­но­вал три­умф как победи­тель Сер­то­рия и поко­ри­тель Испа­нии. Красс и не пытал­ся тре­бо­вать боль­шо­го три­ум­фа за победу в войне с раба­ми, но даже и пеший три­умф, назы­вае­мый ова­ци­ей, кото­рый ему пре­до­ста­ви­ли, был сочтен неумест­ным и уни­жаю­щим досто­ин­ство это­го почет­но­го отли­чия. Чем пеший три­умф отли­ча­ет­ся от боль­шо­го и о назва­нии его гово­рит­ся в жиз­не­опи­са­нии Мар­цел­ла¹².

12. Тот­час же вслед за этим Пом­пею было пред­ло­же­но кон­суль­ство, а Красс, наде­ясь стать его това­ри­щем по долж­но­сти, не заду­мал­ся про­сить Пом­пея о содей­ст­вии, и тот с радо­стью выра­зил свою пол­ную на то готов­ность, ибо ему хоте­лось, чтобы Красс так или ина­че все­гда был обя­зан ему за какую-нибудь любез­ность; он стал усерд­но хло­потать и, нако­нец, заявил в Народ­ном собра­нии, что он будет столь же бла­го­да­рен за това­ри­ща по долж­но­сти, как и за само кон­суль­ство. Одна­ко, нахо­дясь у вла­сти, Красс и Пом­пей не сохра­ни­ли дру­же­ских отно­ше­ний. Рас­хо­дясь почти во всем, оже­сто­ча­ясь друг про­тив дру­га и сопер­ни­чая меж­ду собой, они сде­ла­ли свое кон­суль­ство бес­по­лез­ным для государ­ства и ничем его не озна­ме­но­ва­ли, если не счи­тать того, что Красс, совер­шив гран­ди­оз­ное жерт­во­при­но­ше­ние Герак­лу, уго­стил народ на деся­ти тыся­чах сто­лов и дал каж­до­му хле­ба на три меся­ца. Уже кон­суль­ство их под­хо­ди­ло к кон­цу, когда одна­жды в Народ­ном собра­нии рим­ский всад­ник Гай Авре­лий, чело­век не знат­ный, по обра­зу жиз­ни сель­ский житель, обще­ст­вен­ны­ми дела­ми не зани­мав­ший­ся, под­няв­шись на воз­вы­ше­ние для ора­то­ра, рас­ска­зал о быв­шем ему во сне виде­нии: «Сам Юпи­тер, — ска­зал он, — явил­ся мне и велел объ­явить все­на­род­но его волю, чтобы вы не ранее доз­во­ли­ли кон­су­лам сло­жить с себя власть, чем они ста­нут дру­зья­ми». В то вре­мя как чело­век этот гово­рил, а народ при­зы­вал кон­су­лов к при­ми­ре­нию, Пом­пей сто­ял мол­ча, а Красс пер­вый, подав ему руку, ска­зал: «Пола­гаю, сограж­дане, что я не совер­шаю ниче­го низ­ко­го или недо­стой­но­го себя, делая пер­вый шаг и пред­ла­гая любовь и друж­бу Пом­пею, кото­ро­го вы, когда он еще был без­бо­ро­дым, про­воз­гла­си­ли Вели­ким и еще не участ­ву­ю­ще­го в сена­те при­зна­ли заслу­жи­ваю­щим три­ум­фа».

13. Вот все, что в кон­суль­стве Крас­са достой­но упо­ми­на­ния, цен­зор­ство же его ока­за­лось совер­шен­но бес­цель­ным и без­ре­зуль­тат­ным, ибо он не про­из­вел ни пере­смот­ра спис­ков сена­та, ни обсле­до­ва­ния всад­ни­ков, ни оцен­ки иму­ще­ства граж­дан. Това­ри­щем его по долж­но­сти был Лута­ций Катул, чело­век самый крот­кий из всех рим­лян, и все же, когда Красс зате­ял опас­ное и неспра­вед­ли­вое дело, наме­ре­ва­ясь пре­вра­тить Еги­пет в дан­ни­ка рим­лян, Катул, гово­рят, вос­про­ти­вил­ся это­му самым реши­тель­ным обра­зом. Отсюда воз­ник­ло раз­но­гла­сие меж­ду ними, и они доб­ро­воль­но сло­жи­ли с себя власть.

Во вре­мя важ­ных собы­тий, свя­зан­ных с заго­во­ром Кати­ли­ны и едва не при­вед­ших к нис­про­вер­же­нию государ­ст­вен­но­го поряд­ка в Риме, неко­то­рое подо­зре­ние кос­ну­лось и Крас­са: нашел­ся чело­век, назвав­ший его заго­вор­щи­ком, но никто это­му не пове­рил. Прав­да, и Цице­рон¹³ в одном из сво­их сочи­не­ний недву­смыс­лен­но винит Крас­са и Цеза­ря, но это сочи­не­ние было изда­но лишь после смер­ти их обо­их. В дру­гом же сочи­не­нии — «О кон­суль­стве» — Цице­рон рас­ска­зы­ва­ет, как Красс, явив­шись к нему ночью, при­нес пись­мо, касав­ше­е­ся дела Кати­ли­ны, и уже тогда под­твер­дил, что заго­вор суще­ст­ву­ет. Как бы то ни было, Красс с тех пор питал посто­ян­ную нена­висть к Цице­ро­ну, но откры­то вредить послед­не­му мешал ему сын. Ибо Пуб­лий, начи­тан­ный и любо­зна­тель­ный, был при­вя­зан к Цице­ро­ну в такой сте­пе­ни, что, когда тот под­верг­ся судеб­но­му пре­сле­до­ва­нию, он вме­сте с ним сме­нил одеж­ду на тра­ур­ную и заста­вил сде­лать то же и дру­гих моло­дых людей. В кон­це кон­цов он убедил отца при­ми­рить­ся с Цице­ро­ном.

14. Цезарь же, едва воз­вра­тив­шись из про­вин­ции, стал гото­вить­ся к соис­ка­нию кон­суль­ской долж­но­сти. Он видел, что Красс и Пом­пей сно­ва не ладят друг с дру­гом, и не хотел прось­ба­ми, обра­щен­ны­ми к одно­му, сде­лать себя вра­гом дру­го­го, а вме­сте с тем не наде­ял­ся на успех без под­держ­ки обо­их. Тогда он занял­ся их при­ми­ре­ни­ем, посто­ян­но вну­шая им, что, вредя друг дру­гу, они лишь уси­ли­ва­ют Цице­ро­нов, Кату­лов и Като­нов, вли­я­ние кото­рых обра­тит­ся в ничто, если они, Красс и Пом­пей, соеди­нив­шись в дру­же­ский союз, будут пра­вить сов­мест­ны­ми сила­ми и по еди­но­му пла­ну. Убедив и при­ми­рив их, Цезарь соста­вил и слил из всех тро­их непре­обо­ри­мую силу, лишив­шую вла­сти и сенат и народ, при­чем повел дело так, что те двое не ста­ли силь­нее один через дру­го­го, но сам он через них при­об­рел силу и вско­ре при под­держ­ке того и дру­го­го бли­ста­тель­но про­шел в кон­су­лы. Цезарь пре­вос­ход­но управ­лял дела­ми, и поста­нов­ле­ни­ем Народ­но­го собра­ния Красс и Пом­пей дали ему вой­ско и посла­ли в Гал­лию, заса­див его таким обра­зом как бы в кре­пость и пола­гая, что, закре­пив за ним власть над достав­шей­ся ему про­вин­ци­ей, они смо­гут без поме­хи поде­лить меж­ду собой все осталь­ное. Пом­пея на этот шаг толк­ну­ло его без­мер­ное често­лю­бие, а к ста­рой болез­ни Крас­са — коры­сто­лю­бию — из-за подви­гов Цеза­ря при­со­еди­ни­лась новая неудер­жи­мая страсть к тро­фе­ям и три­ум­фам. Усту­пая Цеза­рю в этом одном и счи­тая себя в осталь­ном выше него, Красс не успо­ко­ил­ся до тех пор, пока замыс­лы его не при­ве­ли к его бес­слав­ной смер­ти и к народ­но­му бед­ст­вию.

Цезарь при­ехал из Гал­лии в город Луку, и туда же собра­лись мно­гие из рим­лян, в том чис­ле Красс и Пом­пей, кото­рые част­ным обра­зом сго­во­ри­лись с ним креп­ко дер­жать­ся за власть и под­чи­нить себе все управ­ле­ние: Цеза­рю пред­сто­я­ло остать­ся во гла­ве сво­его вой­ска, а Красс и Пом­пей долж­ны были взять себе дру­гие про­вин­ции и вой­ска. Путь к это­му был один — искать вто­ро­го кон­суль­ства, а для это­го нуж­но было, чтобы Цезарь, в то вре­мя как они будут домо­гать­ся вла­сти, помо­гал им, пере­пи­сы­ва­ясь с дру­зья­ми и посы­лая поболь­ше вои­нов для пода­чи голо­сов в их поль­зу.

15. Вер­нув­шись после это­го в Рим, Красс и его сто­рон­ни­ки встре­ти­ли общую подо­зри­тель­ность: рас­про­стра­ни­лась упор­ная мол­ва, что не к доб­ру было то свида­ние. Когда в сена­те Мар­цел­лин и Доми­ций спро­си­ли Пом­пея, наме­рен ли он выста­вить свою кан­дида­ту­ру, тот отве­тил, что, быть может, он ее и выста­вит, а может быть, и нет. На вто­рич­ный вопрос о том же он ска­зал, что сде­ла­ет это для доб­рых граж­дан, но не сде­ла­ет для дур­ных. Пом­пей в отве­тах сво­их пока­зал­ся всем над­мен­ным и чван­ным, Красс же отве­тил скром­нее, заявив, что если это может при­не­сти поль­зу государ­ству, то он будет домо­гать­ся вла­сти, в про­тив­ном слу­чае — воз­дер­жит­ся. После тако­го отве­та искать кон­суль­ства реши­лись и неко­то­рые дру­гие, в том чис­ле Доми­ций. Но когда Красс и Пом­пей явно обна­ру­жи­ли свои наме­ре­ния, иные из соис­ка­те­лей, испу­гав­шись, отсту­пи­ли, Доми­ция же, сво­его род­ст­вен­ни­ка и дру­га, под­бо­д­рял Катон, уве­щая и побуж­дая не отка­зы­вать­ся от надеж­ды, так как ему пред­сто­ит бороть­ся за общую сво­бо­ду; ибо Пом­пею и Крас­су нуж­на не кон­суль­ская долж­ность, а тиран­ния, и то, что ими дела­ет­ся, — не соис­ка­ние кон­суль­ства, а захват про­вин­ций и войск. Вну­шая все это и сам думая так, Катон при­вел Доми­ция на форум едва ли не про­тив его воли, при­чем мно­гие к ним при­мкну­ли. И нема­ло удив­ля­лись люди: «Поче­му Пом­пей и Красс вто­рич­но ищут кон­суль­ства, поче­му опять оба вме­сте, поче­му не с кем-либо дру­гим? Ведь у нас есть мно­го мужей, несо­мнен­но достой­ных управ­лять дела­ми вме­сте с Крас­сом или вме­сте с Пом­пе­ем». Устра­шив­шись этих тол­ков, пособ­ни­ки Пом­пея не оста­но­ви­лись ни перед каки­ми бес­чин­ства­ми и наси­ли­я­ми и в довер­ше­ние все­го устро­и­ли заса­ду Доми­цию, еще до све­та спус­кав­ше­му­ся на форум в сопро­вож­де­нии дру­гих лиц, уби­ли нес­ше­го перед ним факел, мно­гих рани­ли, в том чис­ле Като­на, а про­чих обра­ти­ли в бег­ство и запер­ли в доме, после чего Пом­пей и Красс были избра­ны кон­су­ла­ми. Вско­ре они опять окру­жи­ли курию воору­жен­ны­ми людь­ми, про­гна­ли с фору­ма Като­на и уби­ли несколь­ких чело­век, ока­зав­ших сопро­тив­ле­ние; Цеза­рю они про­дли­ли власть на вто­рое пяти­ле­тие, а себе из про­вин­ций выбра­ли Сирию и обе Испа­нии. Был бро­шен жре­бий: Сирия доста­лась Крас­су, испан­ские же про­вин­ции — Пом­пею.

16. Жере­бьев­ка эта удо­вле­тво­ри­ла всех. Боль­шин­ство наро­да жела­ло, чтобы Пом­пей нахо­дил­ся побли­зо­сти от горо­да, да и Пом­пей, влюб­лен­ный в свою жену¹⁴, наме­рен был про­во­дить здесь бо́льшую часть вре­ме­ни. Красс же, как толь­ко выпал ему жре­бий, не мог скрыть сво­ей радо­сти, счи­тая, что более бле­стя­щей уда­чи, чем на этот раз, у него еще не быва­ло. Перед наро­дом и посто­рон­ни­ми он еще как-то себя сдер­жи­вал, но сре­ди близ­ких ему людей гово­рил мно­го пусто­го и ребя­че­ско­го, не соот­вет­ст­ву­ю­ще­го ни его воз­рас­ту, ни харак­те­ру, ибо вооб­ще-то он вовсе не был хва­сту­ном и гор­де­цом. Но тогда, воз­гор­дясь без­мер­но и утра­тив рас­судок, уже не Сири­ей и не пар­фя­на­ми огра­ни­чи­вал он поле сво­их успе­хов, назы­вал дет­ски­ми заба­ва­ми похо­ды Лукул­ла про­тив Тиг­ра­на и Пом­пея про­тив Мит­ри­да­та, и меч­ты его про­сти­ра­лись до бак­трий­цев, индий­цев и до моря, за ними лежа­ще­го. Хотя в поста­нов­ле­нии Народ­но­го собра­ния, касав­шем­ся Крас­са, ниче­го не было ска­за­но о пар­фян­ской войне, но все зна­ли, что Красс к ней неудер­жи­мо стре­мит­ся. К тому же Цезарь напи­сал ему из Гал­лии, одоб­ряя его наме­ре­ния и поощ­ряя его к войне. Так как народ­ный три­бун Атей обна­ру­жил наме­ре­ние пре­пят­ст­во­вать похо­ду Крас­са и мно­гие к нему при­со­еди­ни­лись, счи­тая недо­пу­сти­мым, чтобы кто-либо пошел вой­ной про­тив людей, ни в чем не про­ви­нив­ших­ся, да при­том еще свя­зан­ных с Римом дого­во­ром, Красс, испу­гав­шись, обра­тил­ся к Пом­пею с прось­бой ока­зать ему под­держ­ку и про­во­дить его из горо­да. Ибо велик был почет, каким поль­зо­вал­ся Пом­пей сре­ди про­сто­го наро­да. И на этот раз вид Пом­пея, иду­ще­го впе­ре­ди со спо­кой­ным взо­ром и спо­кой­ным лицом, успо­ко­ил тол­пу, собрав­шу­ю­ся было под­нять крик и задер­жать Крас­са: люди мол­ча рас­сту­пи­лись и дали им доро­гу. Но навстре­чу высту­пил Атей и начал с того, что обра­тил­ся к Крас­су, умо­ляя не идти даль­ше, а затем при­ка­зал лик­то­ру схва­тить и оста­но­вить его. Одна­ко дру­гие три­бу­ны это­му вос­про­ти­ви­лись, и лик­тор отпу­стил Крас­са, Атей же под­бе­жал к город­ским воротам, поста­вил там пылаю­щую жаров­ню, и, когда Красс подо­шел, Атей, вос­ку­ряя фими­ам и совер­шая воз­ли­я­ния, начал изре­кать страш­ные, при­во­дя­щие в тре­пет закля­тия и при­зы­вать, про­из­но­ся их име­на, каких-то ужас­ных, неве­до­мых богов. По сло­вам рим­лян, эти таин­ст­вен­ные древ­ние закли­на­ния име­ют такую силу, что никто из под­верг­ших­ся им не избе­жал их дей­ст­вия, да и сам про­из­но­ся­щий навле­ка­ет на себя несча­стье, а пото­му изре­ка­ют их лишь немно­гие и в исклю­чи­тель­ных слу­ча­ях. Поэто­му и Атея пори­ца­ли за то, что он, воз­не­го­до­вав на Крас­са ради государ­ства, на это же государ­ство нало­жил такие закля­тия и навел такой страх.

17. Красс при­был в Брун­ди­зий. Море, как все­гда зимою, было неспо­кой­но, но Красс ждать не стал, отплыл и поте­рял в пути мно­го судов. Собрав уцелев­шую часть вой­ска, он спеш­но дви­нул­ся сушей, через Гала­тию. Здесь застал он царя Дейота­ра, чело­ве­ка очень ста­ро­го, заня­то­го тогда осно­ва­ни­ем ново­го горо­да. «Царь! — ска­зал он ему шутя, — в две­на­дца­том часу¹⁵ начи­на­ешь ты стро­ить». А галат, засме­яв­шись, отве­тил: «Да и ты, импе­ра­тор, как я вижу, не слиш­ком-то рано идешь на пар­фян». Крас­су было за шесть­де­сят, а выглядел он еще стар­ше сво­их лет.

На пер­вых порах по при­бы­тии на место тече­ние дел отве­ча­ло надеж­дам Крас­са. Ибо он без труда навел мост через Евфрат, спо­кой­но пере­пра­вил вой­ско и занял мно­гие горо­да в Месо­пота­мии, сдав­ши­е­ся ему доб­ро­воль­но. В одном из них, где неогра­ни­чен­но пра­вил некий Апол­ло­ний, было уби­то сто рим­ских сол­дат, после чего Красс при­вел к горо­ду вой­ско и, овла­дев им, раз­гра­бил все цен­но­сти, а жите­лей про­дал в раб­ство. Гре­ки назы­ва­ли этот город Зено­до­ти­ей. По слу­чаю поко­ре­ния его Красс поз­во­лил вой­ску про­воз­гла­сить себя импе­ра­то­ром, чем навлек на себя вели­кий стыд, так как, удо­вле­тво­рив­шись столь малым, пока­зал, что у него нет ника­кой надеж­ды совер­шить что-либо боль­шее. Оста­вив в поко­рен­ных горо­дах кара­уль­ные отряды, общим чис­лом в семь тысяч пехо­тин­цев и тыся­чу всад­ни­ков, сам Красс ушел в Сирию на зим­ние квар­ти­ры и, кро­ме того, — чтобы встре­тить­ся с сыном, кото­рый во гла­ве тыся­чи отбор­ных всад­ни­ков при­был от Цеза­ря из Гал­лии, укра­шен­ный зна­ка­ми отли­чия за доб­лесть.

Мож­но пола­гать, что это было пер­вой его ошиб­кой (если не счи­тать само­го похо­да, ока­зав­ше­го­ся вели­чай­шей из оши­бок): вме­сто того, чтобы идти впе­ред и занять Вави­лон и Селев­кию, горо­да, неиз­мен­но враж­деб­ные пар­фя­нам, он дал вра­гам вре­мя под­гото­вить­ся. Обви­ня­ли Крас­са и за дела его в Сирии, кото­рые подо­ба­ли ско­рее дель­цу, чем пол­ко­вод­цу. Ибо не про­вер­кою сво­их воору­жен­ных сил зани­мал­ся он и не упраж­не­ни­ем сол­дат в воен­ных состя­за­ни­ях, а исчис­лял дохо­ды с горо­дов и мно­го дней под­ряд взве­ши­вал и мерил сокро­ви­ща боги­ни в Иера­по­ле¹⁶, пред­пи­сы­вал горо­дам и пра­ви­те­лям про­из­во­дить набор вои­нов, а потом за день­ги осво­бож­дал их от этой повин­но­сти. Всем этим Красс обес­сла­вил себя и заслу­жил пре­зре­ние. И вот от этой самой боги­ни, кото­рую иные назы­ва­ют Афро­ди­той, иные Герой, а иные счи­та­ют при­чи­ной и есте­ствен­ной силой, поро­див­шей из вла­ги нача­ла и зачат­ки все­го и открыв­шей людям пер­во­ис­точ­ник всех благ, было ему пер­вое зна­ме­ние: при выхо­де из хра­ма пер­вым упал моло­дой Красс, а затем, запнув­шись за него, упал и стар­ший.

18. В то вре­мя как Красс стал уже стя­ги­вать вой­ска, сни­мая их с зим­них сто­я­нок, к нему яви­лись послы от Арса­ка с крат­ким изве­ще­ни­ем: они заяви­ли, что если вой­ско посла­но рим­ским наро­дом, то вой­на будет жесто­кой и непри­ми­ри­мой, если же, как слыш­но, Красс под­нял на пар­фян ору­жие и захва­тил их зем­ли не по воле оте­че­ства, а ради соб­ст­вен­ной выго­ды, то Арсак воз­дер­жи­ва­ет­ся от вой­ны и, снис­хо­дя к годам Крас­са, отпус­ка­ет рим­ля­нам их сол­дат, кото­рые нахо­дят­ся ско­рее под стра­жей, чем на сто­ро­же­вой служ­бе. Когда же Красс стал хва­стать­ся, что даст ответ в Селев­кии, стар­ший из послов, Вагиз, засме­ял­ся и, пока­зав ему на обра­щен­ную вверх ладонь, отве­тил: «Ско­рее тут вырас­тут воло­сы, Красс, чем ты увидишь Селев­кию». Затем послы воз­вра­ти­лись к царю Гиро­ду и объ­яви­ли, что пред­сто­ит вой­на.

Меж­ду тем из горо­дов Месо­пота­мии, в кото­рых сто­я­ли рим­ские гар­ни­зо­ны, яви­лись, наси­лу вырвав­шись оттуда, несколь­ко сол­дат с тре­вож­ны­ми вестя­ми. Они виде­ли соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми целые ско­пи­ща вра­гов и были свиде­те­ля­ми сра­же­ний, дан­ных непри­я­те­лем при штур­мах горо­дов. Все это они пере­да­ва­ли, как водит­ся, в пре­уве­ли­чен­но страш­ном виде, уве­ряя, буд­то от пре­сле­дую­щих пар­фян убе­жать невоз­мож­но, сами же они в бег­стве неуло­ви­мы, буд­то их дико­вин­ные стре­лы невиди­мы в поле­те и рань­ше, чем заме­тишь стрел­ка́, прон­за­ют насквозь все, что ни попа­да­ет­ся на пути, а воору­же­ние зако­ван­ных в бро­ню всад­ни­ков такой работы, что копья их всё про­би­ва­ют, а пан­ци­ри выдер­жи­ва­ют любой удар. Сол­да­ты слы­ша­ли это, и муже­ство их тая­ло. Рань­ше они были уве­ре­ны, что пар­фяне ничем не отли­ча­ют­ся ни от армян, ни от кап­па­до­кий­цев, кото­рых Лукулл бил и гра­бил, сколь­ко хотел, счи­та­ли, что самое труд­ное в этой войне — пред­сто­я­щий дол­гий путь и пре­сле­до­ва­ние бег­ле­цов, усколь­заю­щих из рук, а теперь, вопре­ки надеж­дам, пред­виде­ли борь­бу и боль­шие опас­но­сти, так что даже неко­то­рые из началь­ни­ков пола­га­ли, что Крас­су сле­до­ва­ло бы оста­но­вить­ся и созвать совет, чтобы вновь обсудить общее поло­же­ние дел. В чис­ле их был и кве­стор Кас­сий¹⁷. Да и гада­те­ли тай­но дава­ли знать, что при жерт­во­при­но­ше­ни­ях Крас­су посто­ян­но выхо­дят дур­ные и неот­вра­ти­мые пред­зна­ме­но­ва­ния. Но Красс не обра­щал вни­ма­ния ни на гада­те­лей, ни на тех, кто сове­то­вал ему что-либо дру­гое, кро­ме как торо­пить­ся.

19. В осо­бен­но­сти же обо­д­рил Крас­са Арта­баз, царь армян­ский. Он при­был в лагерь с шестью тыся­ча­ми всад­ни­ков — то были, как их назы­ва­ли, цар­ские стра­жи и про­во­жа­тые. Арта­баз обе­щал еще десять тысяч кон­ных лат­ни­ков и три тыся­чи пехоты, беря их содер­жа­ние на себя. Царь убеж­дал Крас­са вторг­нуть­ся в Пар­фию через Арме­нию, так как там он не толь­ко будет иметь в изоби­лии все необ­хо­ди­мое для вой­ска, — об этом поза­бо­тит­ся сам царь, — но и совер­шит путь в без­опас­но­сти, будучи защи­щен от вра­га гора­ми, непре­рыв­ной чере­дой хол­мов, сло­вом мест­но­стью, неудо­бо­про­хо­ди­мой для кон­ни­цы — един­ст­вен­ной силы пар­фян. Красс остал­ся очень дово­лен рас­по­ло­же­ни­ем царя и его щед­рой помо­щью, но ска­зал, что пой­дет через Месо­пота­мию, где остав­ле­но мно­го храб­рых рим­ских вои­нов. После это­го царь армян­ский уехал.

В то вре­мя как Красс пере­прав­лял вой­ско через реку¹⁸ у Зевг­мы, мно­го раз про­гро­хотал небы­ва­лой силы гром, частые мол­нии засвер­ка­ли навстре­чу вой­ску, и ветер, сопро­вож­дае­мый туча­ми и гро­зой, нале­тев на пон­тон­ный мост, раз­ру­шил и раз­ме­тал бо́льшую его часть. Место, где Красс пред­по­ла­гал раз­бить лагерь, было два­жды пора­же­но мол­нией. Одна из лоша­дей пол­ко­во­д­ца в бле­стя­щей сбруе увлек­ла воз­ни­че­го к реке и исчез­ла под водою. Гово­рят так­же, что пер­вый орел, кото­рый был под­нят, сам собою повер­нул­ся назад. И еще сов­па­де­ние: когда после пере­пра­вы сол­да­там ста­ли разда­вать еду, в первую оче­редь были выда­ны чече­ви­ца и соль, кото­рые у рим­лян счи­та­ют­ся зна­ка­ми тра­у­ра и ста­вят­ся перед умер­ши­ми. Затем у само­го Крас­са, когда он про­из­но­сил речь, вырва­лись сло­ва, страш­но сму­тив­шие вой­ско. Ибо он ска­зал, что мост через реку он при­ка­зы­ва­ет раз­ру­шить, дабы никто из сол­дат не вер­нул­ся назад. Он дол­жен был бы, почув­ст­во­вав неумест­ность этих слов, взять их обрат­но или объ­яс­нить их смысл оро­бев­шим людям. Но Красс со свой­ст­вен­ной ему само­уве­рен­но­стью пре­не­брег этим. Нако­нец, в то вре­мя как он при­но­сил очи­сти­тель­ную жерт­ву и жрец подал ему внут­рен­но­сти живот­но­го, он выро­нил их из рук. Видя опе­ча­лен­ные лица при­сут­ст­ву­ю­щих, Красс, улыб­нув­шись, ска­зал: «Тако­ва уж ста­рость! Но ору­жия мои руки не выро­нят».

20. С это­го места он дви­нул­ся вдоль реки с семью леги­о­на­ми, без мало­го четырь­мя тыся­ча­ми всад­ни­ков и лег­ко­во­ору­жен­ны­ми в чис­ле, при­бли­зи­тель­но рав­ном чис­лу всад­ни­ков. Несколь­ко лазут­чи­ков, вер­нув­шись из раз­вед­ки, донес­ли, что мест­ность совер­шен­но без­люд­на, но заме­че­ны следы мно­же­ства лоша­дей, как бы совер­шив­ших пово­рот и ухо­дя­щих от пре­сле­до­ва­ния. После это­го и сам Красс еще боль­ше утвер­дил­ся в сво­их надеж­дах на успех, и вои­ны про­ник­лись пре­не­бре­же­ни­ем к пар­фя­нам, думая, что те даже не всту­пят в бой. Кас­сий же вновь обра­тил­ся к Крас­су с сове­том, гово­ря, что луч­ше все­го было бы ему задер­жать вой­ско в одном из охра­ня­е­мых кара­уль­ны­ми отряда­ми горо­дов, пока он не узна­ет о непри­я­те­ле чего-либо досто­вер­но­го, если же не узна­ет, то дви­гать­ся на Селев­кию вдоль реки. В этом слу­чае суда с про­до­воль­ст­ви­ем, идя рядом с вой­ском, смо­гут в изоби­лии достав­лять про­дук­ты, и к тому же река защи­тит вой­ско от обхо­дов с флан­га, и оно будет в посто­ян­ной готов­но­сти встре­тить про­тив­ни­ка лицом к лицу и всту­пить в бой на рав­ных усло­ви­ях.

21. Пока Красс все это обду­мы­вал и взве­ши­вал, явил­ся вождь араб­ско­го пле­ме­ни по име­ни Абгар, чело­век лука­вый и ковар­ный, став­ший для Крас­са и его вой­ска́ самым боль­шим и решаю­щим злом из всех, какие судь­ба соеди­ни­ла для их поги­бе­ли. Неко­то­рые из тех, кто участ­во­вал в похо­дах Пом­пея, зна­ли его как чело­ве­ка, в какой-то мере поль­зо­вав­ше­го­ся вни­ма­ни­ем рим­ско­го пол­ко­во­д­ца и про­слыв­ше­го дру­гом рим­ско­го наро­да. А теперь он был подо­слан вое­на­чаль­ни­ка­ми пар­фян­ско­го царя с тем, чтобы, сопут­ст­вуя Крас­су, попы­тать­ся завлечь его как мож­но даль­ше от реки и хол­мов на необъ­ят­ную рав­ни­ну, где мож­но было бы его окру­жить, ибо пар­фяне реши­ли пой­ти на все, лишь бы избе­жать встре­чи с рим­ля­на­ми лицом к лицу. Итак, явив­шись к Крас­су, вар­вар (а речь его обла­да­ла силою убеж­де­ния) стал пре­воз­но­сить Пом­пея как сво­его бла­го­де­те­ля, выра­зил вос­хи­ще­ние воин­ской мощью Крас­са, но вме­сте с тем пори­цал его за мед­ли­тель­ность, за то, что он чего-то ждет и все гото­вит­ся, как буд­то ему нуж­но ору­жие, а не про­вор­ность рук и ног для борь­бы про­тив людей, кото­рые дав­но толь­ко о том и помыш­ля­ют, как бы, забрав наи­бо­лее цен­ные вещи и тех, кто им дорог, умчать­ся к ски­фам и гир­ка­нам. «Но все же, если ты наме­рен сра­зить­ся, — гово­рил он, — сле­ду­ет поспе­шить, пока царь не собрал в одно место все свои силы, пото­му что теперь про­тив вас бро­ше­ны толь­ко Суре­на¹⁹ и Сил­лак с нака­зом отвлечь на себя ваше вни­ма­ние, само­го же царя нигде не вид­но».

Все это была ложь: Гирод, разде­лив с само­го нача­ла свои силы на две части, сам в отмест­ку Арта­ба­зу разо­рял Арме­нию, Суре­ну же послал про­тив рим­лян — и посту­пил он так отнюдь не из высо­ко­ме­рия, как гово­рят иные. Ибо не подо­ба­ло бы тому, кто даже Крас­са, пер­во­го чело­ве­ка в Риме, счи­та­ет недо­стой­ным себя про­тив­ни­ком, идти вой­ной на Арта­ба­за, напа­дать на армян­ские села и опу­сто­шать их. На самом деле царь, как вид­но, испу­гал­ся опас­но­сти и слов­но бы засел в заса­де в ожи­да­нии буду­ще­го, а Суре­ну послал впе­ред поме­рить­ся с непри­я­те­лем сила­ми в бою и сби­вать его с пути. Суре­на же был чело­век дале­ко недю­жин­ный: по богат­ству, знат­но­сти рода и сла­ве он зани­мал вто­рое место после царя, муже­ст­вом же и талан­том пре­вос­хо­дил сре­ди пар­фян всех сво­их совре­мен­ни­ков; к тому же никто не мог срав­нять­ся с ним ни ростом, ни кра­сотою. В поход высту­пал он не ина­че, как везя за собой при­па­сы на тыся­че вер­блюдов и две­сти пово­зок с налож­ни­ца­ми; тыся­ча^[1] кон­ни­ков, зако­ван­ных в бро­ню, и еще боль­шее чис­ло лег­ко­во­ору­жен­ных сопро­вож­да­ли его осо­бу; всех же всад­ни­ков, при­служ­ни­ков и рабов было у него не менее деся­ти тысяч. По про­ис­хож­де­нию сво­е­му он вла­дел наслед­ст­вен­ным пра­вом пер­вым воз­ло­жить на царя диа­де­му при вступ­ле­нии его на пре­стол. А того же Гиро­да, нахо­див­ше­го­ся в изгна­нии, он вер­нул пар­фя­нам и овла­дел для него вели­кою Селев­ки­ей, пер­вым взой­дя на сте­ну и соб­ст­вен­ной рукою обра­тив в бег­ство про­тив­ни­ков. В ту пору ему не было еще и трид­ца­ти лет, а он заслу­жил уже вели­чай­шую сла­ву сво­ей рас­суди­тель­но­стью и умом. Ими-то глав­ным обра­зом он и погу­бил Крас­са, ибо тот, оту­ма­нен­ный сна­ча­ла само­на­де­ян­но­стью и гор­ды­ней, а поз­же под вли­я­ни­ем стра­хов и несча­стий стал лег­ко под­да­вать­ся на обма­ны.

22. Итак, вар­вар, убедив Крас­са и отвлек­ши его от реки, вел рим­лян по рав­нине — доро­гой, сна­ча­ла удоб­ной и лег­кой, а затем крайне тяже­лой: на пути лежа­ли глу­бо­кие пес­ки, и труд­но было идти по без­лес­ным и без­вод­ным рав­ни­нам, ухо­див­шим из глаз в бес­пре­дель­ную даль. Вои­ны не толь­ко изне­мо­га­ли от жаж­ды и труд­но­стей пути, но и впа­да­ли в уны­ние от безот­рад­ных кар­тин: они не виде­ли ни куста, ни ручья, ни гор­но­го скло­на, ни зеле­не­ю­щих трав — их взо­рам пред­став­ля­лись морю подоб­ные вол­ны пес­ков, окру­жав­шие вой­ско со всех сто­рон. Уже в этом про­гляды­вал ковар­ный замы­сел, а тут яви­лись и послы от Арта­ба­за Армян­ско­го и рас­ска­за­ли о том, как жесто­ко стра­да­ет он в напря­жен­ной борь­бе с обру­шив­шим­ся на него Гиро­дом; лишен­ный воз­мож­но­сти послать под­мо­гу Крас­су, он сове­ту­ет ему либо — что луч­ше все­го — повер­нуть и, соеди­нясь с армя­на­ми, сооб­ща бороть­ся про­тив Гиро­да, либо идти даль­ше, но при этом все­гда ста­но­вить­ся лаге­рем на высотах, избе­гая мест, удоб­ных для кон­ни­цы. Одна­ко Красс, в гне­ве и без­рас­суд­стве сво­ем, ниче­го в ответ не напи­сал и велел лишь ска­зать, что теперь у него нет вре­ме­ни для Арме­нии, а поз­же он явит­ся туда для рас­пра­вы с Арта­ба­зом за его пре­да­тель­ство.

Кас­сий воз­не­го­до­вал и на этот раз, но Крас­са, не желав­ше­го его слу­шать, пере­стал пере­убеж­дать, вар­ва­ра же наедине осы­па́л бра­нью: «Какой злой дух, сквер­ней­ший из людей, при­вел тебя к нам? Каки­ми зелья­ми и при­во­рота­ми соблаз­нил ты Крас­са, вверг­нув вой­ско в раз­вер­стую глубь пусты­ни, идти путем, при­ли­че­ст­ву­ю­щим ско­рее гла­ва­рю раз­бой­ни­чьей шай­ки кочев­ни­ков, чем рим­ско­му пол­ко­вод­цу?» А лука­вый вар­вар уни­жен­но про­сил и уго­ва­ри­вал потер­петь еще немно­го, а над вои­на­ми, идя рядом и ока­зы­вая им помощь, под­шу­чи­вал и гово­рил со сме­хом: «Вы, долж­но быть, вооб­ра­жа­е­те себя шагаю­щи­ми по род­ной Кам­па­нии, если так тос­ку­е­те по воде клю­чей и ручьев, по тени дере­вьев, по баням и гости­ни­цам, забы­вая, что вы уже пере­сту­пи­ли гра­ни­цы ара­бов и асси­рий­цев!» Так-то Абгар поучал рим­лян и, преж­де чем его пре­да­тель­ство обна­ру­жи­лось, уска­кал, не таясь от Крас­са, а уве­рив его в том, что хочет под­гото­вить ему успех и спу­тать все рас­че­ты непри­я­те­ля.

23. В тот день Красс, гово­рят, вышел не в пур­пур­ном пла­ще, как это в обы­чае у рим­ских пол­ко­вод­цев, а в чер­ном, спо­хва­тив­шись же, тот­час его сме­нил; затем, неко­то­рые из зна­мен были под­ня­ты зна­ме­нос­ца­ми с таким трудом и после столь дол­гих уси­лий, буд­то они врос­ли в зем­лю. Красс, одна­ко, сме­ял­ся над этим и спе­шил в путь, при­нуж­дая пехоту поспе­вать за кон­ни­цей. Но тут несколь­ко чело­век из чис­ла послан­ных в раз­вед­ку вер­ну­лись с изве­сти­ем, что осталь­ные пере­би­ты непри­я­те­лем, что сами они с трудом спас­лись бег­ст­вом, а вра­ги в вели­ком мно­же­стве сме­ло идут на рим­лян. Все встре­во­жи­лись, Красс же, совер­шен­но оше­лом­лен­ный, еще не совсем при­дя в себя, стал наспех стро­ить вой­ско в бое­вой порядок. Сна­ча­ла он, как пред­ла­гал Кас­сий, рас­тя­нул пеший строй по рав­нине на воз­мож­но боль­шее рас­сто­я­ние в пред­у­преж­де­ние обхо­дов, кон­ни­цу же рас­пре­де­лил по обо­им кры­льям, но потом изме­нил свое реше­ние и, сомкнув ряды, постро­ил вой­ско в глу­бо­кое каре, при­чем с каж­дой сто­ро­ны выста­вил по две­на­дца­ти когорт, а каж­дой когор­те при­дал по отряду всад­ни­ков, дабы ни одна из частей вой­ска не оста­лась без при­кры­тия кон­ни­цы и мож­но было бы уда­рить на вра­га в любом направ­ле­нии, не стра­шась за соб­ст­вен­ную без­опас­ность. Один из флан­гов он пору­чил Кас­сию, дру­гой — моло­до­му Крас­су, а сам стал в цен­тре. Про­дви­га­ясь в таком поряд­ке, они подо­шли к реч­ке, назва­ние кото­рой Балисс^[2]. Река была неве­ли­ка и не обиль­на водой, но в эту сушь и зной, после труд­но­стей без­вод­но­го, пол­но­го тягот пути, вои­ны очень ей обра­до­ва­лись. Бо́льшая часть началь­ни­ков пола­га­ла, что здесь и над­ле­жит рас­по­ло­жить­ся на отдых и ночев­ку, раз­уз­нать, насколь­ко это воз­мож­но, како­ва чис­лен­ность и бое­вое постро­е­ние вра­гов, а с рас­све­том дви­нуть­ся про­тив них. Но, побуж­дае­мый сыном и его всад­ни­ка­ми, кото­рые сове­то­ва­ли идти впе­ред и всту­пить в бой, Красс при­ка­зал, чтобы, кто хочет, ели и пили, оста­ва­ясь в строю, и, не дав людям как сле­ду­ет уто­лить голод и жаж­ду, повел их не ров­ным шагом, с пере­дыш­ка­ми, как это дела­ет­ся перед бит­вой, а быст­ро, без оста­но­вок, до тех пор, пока они не увиде­ли непри­я­те­ля, кото­рый, про­тив ожи­да­ния, не пока­зал­ся рим­ля­нам ни мно­го­чис­лен­ным, ни гроз­ным: Суре­на засло­нил пере­до­вы­ми отряда­ми основ­ные свои силы и скрыл блеск воору­же­ния, при­ка­зав вои­нам засло­нить­ся пла­ща­ми и кожа­ми. Когда же пар­фяне подо­шли бли­же, их вое­на­чаль­ник подал знак, и вся рав­ни­на сра­зу огла­си­лась глу­хим гулом и наво­дя­щим тре­пет шумом. Ибо пар­фяне, вооду­шев­ляя себя перед боем, не тру­бят в рога и тру­бы, а под­ни­ма­ют шум, колотя в обтя­ну­тые кожей полые инстру­мен­ты, кото­рые обве­ши­ва­ют­ся кру­гом мед­ны­ми погрем­ка­ми. Эти инстру­мен­ты изда­ют какой-то низ­кий, устра­шаю­щий звук, сме­шан­ный как бы со зве­ри­ным ревом и рас­ка­та­ми гро­ма; пар­фяне хоро­шо зна­ют, что из всех чув­ст­во­ва­ний слух осо­бен­но лег­ко при­во­дит душу в заме­ша­тель­ство, ско­рее всех дру­гих воз­буж­да­ет в ней стра­сти и лиша­ет ее спо­соб­но­сти к здра­во­му суж­де­нию.

24. Устра­шив рим­лян эти­ми зву­ка­ми, пар­фяне вдруг сбро­си­ли с доспе­хов покро­вы и пред­ста­ли перед непри­я­те­лем пла­ме­ни подоб­ные — сами в шле­мах и латах из мар­ги­ан­ской, осле­пи­тель­но свер­кав­шей ста­ли, кони же их в латах мед­ных и желез­ных. Явил­ся и сам Суре­на, огром­ный ростом и самый кра­си­вый из всех; его жен­ст­вен­ная кра­сота, каза­лось, не соот­вет­ст­во­ва­ла мол­ве об его муже­стве — по обы­чаю мидян, он при­ти­рал лицо румя­на­ми и разде­лял воло­сы про­бо­ром, тогда как про­чие пар­фяне, чтобы казать­ся страш­нее, носят воло­сы на скиф­ский лад, опус­кая их на лоб. Пер­вым наме­ре­ни­ем пар­фян было про­рвать­ся с копья­ми, рас­стро­ить и оттес­нить пере­д­ние ряды, но, когда они рас­по­зна­ли глу­би­ну сомкну­то­го строя, стой­кость и спло­чен­ность вои­нов, то отсту­пи­ли назад и, делая вид, буд­то в смя­те­нии рас­се­и­ва­ют­ся кто куда, неза­мет­но для рим­лян охва­ты­ва­ли каре коль­цом. Красс при­ка­зал лег­ко­во­ору­жен­ным бро­сить­ся на непри­я­те­ля, но не успе­ли они про­бе­жать и несколь­ких шагов, как были встре­че­ны тучей стрел; они отсту­пи­ли назад, в ряды тяже­лой пехоты и поло­жи­ли нача­ло бес­по­ряд­ку и смя­те­нию в вой­ске, видев­шем, с какой ско­ро­стью и силой летят пар­фян­ские стре­лы, ломая ору­жие и прон­зая все защит­ные покро­вы — и жест­кие и мяг­кие — оди­на­ко­во. А пар­фяне, разо­мкнув­шись, нача­ли изда­ли со всех сто­рон пус­кать стре­лы, почти не целясь (рим­ляне сто­я­ли так ску­чен­но и тес­но, что и умыш­лен­но труд­но было про­мах­нуть­ся), кру­то сги­бая свои тугие боль­шие луки и тем при­да­вая стре­ле огром­ную силу уда­ра. Уже тогда поло­же­ние рим­лян ста­но­ви­лось бед­ст­вен­ным: оста­ва­ясь в строю, они полу­ча­ли рану за раной, а пыта­ясь перей­ти в наступ­ле­ние, были бес­силь­ны урав­нять усло­вия боя, так как пар­фяне убе­га­ли, не пре­кра­щая пус­кать стре­лы. В этом они после ски­фов искус­нее всех; да и нет ниче­го разум­нее, как, спа­са­ясь, защи­щать­ся и тем сни­мать с себя позор бег­ства.

25. Пока рим­ляне наде­я­лись, что пар­фяне, исто­щив запас стрел, либо воз­дер­жат­ся от сра­же­ния, либо всту­пят в руко­паш­ный бой, они все же не теря­ли муже­ства. Но когда ста­ло извест­но, что побли­зо­сти сто­ит мно­же­ство вер­блюдов, навью­чен­ных стре­ла­ми, откуда, подъ­ез­жая, их берут пере­до­вые вои­ны, Красс, не видя это­му кон­ца, стал падать духом. Через послан­ных он велел сво­е­му сыну поста­рать­ся заста­вить непри­я­те­лей при­нять бой рань­ше, чем они его окру­жат: ибо пар­фян­ская кон­ни­ца устрем­ля­лась глав­ным обра­зом на него, чтобы обой­ти кры­ло, кото­рым он коман­до­вал, и уда­рить ему в тыл. Итак, моло­дой Красс, взяв тыся­чу три­ста всад­ни­ков, в том чис­ле тыся­чу при­быв­ших от Цеза­ря, пять­сот луч­ни­ков, а из тяже­ло­во­ору­жен­ных — бли­жай­шие восемь когорт, повел их обход­ным дви­же­ни­ем в ата­ку. Но стре­мив­ши­е­ся окру­жить его пар­фяне, пото­му ли, что попа­ли в боло­то²⁰, как неко­то­рые пола­га­ют, или же замыш­ляя захва­тить Крас­са как мож­но даль­ше от отца, повер­ну­ли назад и поспеш­но уска­ка­ли. Красс, кри­ча, что вра­ги дрог­ну­ли, погнал­ся за ними, а с ним вме­сте Цен­зо­рин и Мега­бакх. Послед­ний выда­вал­ся муже­ст­вом и силой, Цен­зо­рин же был удо­сто­ен сена­тор­ско­го зва­ния и отли­чал­ся как ора­тор; оба были това­ри­щи Крас­са и его сверст­ни­ки. Они увлек­ли за собой кон­ни­цу, пехота тоже не отста­ва­ла, в надеж­де на победу охва­чен­ная рве­ни­ем и радо­стью.

Рим­ля­нам пред­став­ля­лось, что они одер­жи­ва­ют верх и гонят­ся за непри­я­те­лем, пока, про­дви­нув­шись дале­ко впе­ред, они не поня­ли обма­на: вра­ги, кото­рых они счи­та­ли убе­гаю­щи­ми, повер­ну­ли про­тив них, и сюда же устре­ми­лись дру­гие, в еще боль­шем чис­ле. Рим­ляне оста­но­ви­лись в рас­че­те, что, видя их мало­чис­лен­ность, пар­фяне всту­пят в руко­паш­ный бой. Но те выстро­и­ли про­тив рим­лян лишь сво­их бро­не­нос­ных кон­ни­ков, осталь­ную же кон­ни­цу не постро­и­ли в бое­вой порядок, а пусти­ли ска­кать вокруг них. Взры­вая копы­та­ми рав­ни­ну, пар­фян­ские кони под­ня­ли такое огром­ное обла­ко пес­ча­ной пыли, что рим­ляне не мог­ли ни ясно видеть, ни сво­бод­но гово­рить. Стис­ну­тые на неболь­шом про­стран­стве, они стал­ки­ва­лись друг с дру­гом и, пора­жае­мые вра­га­ми, уми­ра­ли не лег­кою и не ско­рою смер­тью, но кор­чи­лись от нестер­пи­мой боли, и, ката­ясь с вон­зив­ши­ми­ся в тело стре­ла­ми по зем­ле, обла­мы­ва­ли их в самих ранах, пыта­ясь же выта­щить зуб­ча­тые ост­рия, про­ник­шие сквозь жилы и вены, рва­ли и тер­за­ли самих себя. Так уми­ра­ли мно­гие, но и осталь­ные не были в состо­я­нии защи­щать­ся. И когда Пуб­лий при­зы­вал их уда­рить на бро­не­нос­ных кон­ни­ков, они пока­зы­ва­ли ему свои руки, при­ко­лотые к щитам, и ноги, насквозь про­би­тые и при­гвож­ден­ные к зем­ле, так что они не были спо­соб­ны ни к бег­ству, ни к защи­те. Тогда Пуб­лий, обо­д­рив кон­ни­цу, стре­ми­тель­но ринул­ся на вра­гов и схва­тил­ся с ними вру­ко­паш­ную. Но не рав­ны были его силы с непри­я­тель­ски­ми ни в напа­де­нии, ни в обо­роне: гал­лы били лег­ки­ми, коро­тень­ки­ми дро­ти­ка­ми в пан­ци­ри из сыро­мят­ной кожи или желез­ные, а сами полу­ча­ли уда­ры копьем в сла­бо защи­щен­ные, обна­жен­ные тела. Пуб­лий же боль­ше все­го пола­гал­ся имен­но на них и с ними пока­зал чуде­са храб­ро­сти. Гал­лы хва­та­лись за вра­же­ские копья и, схо­дясь вплот­ную с вра­га­ми, стес­нен­ны­ми в дви­же­ни­ях тяже­стью доспе­хов, сбра­сы­ва­ли их с коней. Мно­гие же из них, спе­шив­шись и под­ле­зая под брю­хо непри­я­тель­ским коням, пора­жа­ли их в живот. Лоша­ди взды­ма­лись на дыбы от боли и уми­ра­ли, давя и седо­ков сво­их и про­тив­ни­ков, пере­ме­шав­ших­ся друг с дру­гом. Но гал­лов жесто­ко мучи­ла непри­выч­ная для них жаж­да и зной. Да и лоша­дей сво­их они чуть ли не всех поте­ря­ли, когда устрем­ля­лись на пар­фян­ские копья. Итак, им поне­во­ле при­шлось отсту­пить к тяже­лой пехо­те, ведя с собой Пуб­лия, уже изне­мо­гав­ше­го от ран. Увидя побли­зо­сти пес­ча­ный холм, рим­ляне ото­шли к нему; внут­ри обра­зо­вав­ше­го­ся кру­га они поме­сти­ли лоша­дей, а сами сомкну­ли щиты, рас­счи­ты­вая, что так им лег­че будет отра­жать вар­ва­ров. Но на деле про­изо­шло обрат­ное. Ибо на ров­ном месте нахо­дя­щи­е­ся в пер­вых рядах до извест­ной сте­пе­ни облег­ча­ют участь сто­я­щих за ними, а на склоне хол­ма, где все сто­ят один над дру­гим и те, что сза­ди, воз­вы­ша­ют­ся над осталь­ны­ми, они не мог­ли спа­стись и все оди­на­ко­во под­вер­га­лись обстре­лу, опла­ки­вая свое бес­си­лие и свой бес­слав­ный конец.

При Пуб­лии нахо­ди­лись двое гре­ков из чис­ла жите­лей сосед­не­го горо­да Кар­ры — Иеро­ним и Нико­мах. Они убеж­да­ли его тай­но уйти с ними и бежать в Ихны — лежа­щий побли­зо­сти город, при­няв­ший сто­ро­ну рим­лян. Но он отве­тил, что нет такой страш­ной смер­ти, испу­гав­шись кото­рой Пуб­лий поки­нул бы людей, поги­баю­щих по его вине, а гре­кам при­ка­зал спа­сать­ся и, попро­щав­шись, рас­стал­ся с ними. Сам же он, не вла­дея рукой, кото­рую прон­зи­ла стре­ла, велел ору­же­нос­цу уда­рить его мечом и под­ста­вил ему бок. Гово­рят, что и Цен­зо­рин умер подоб­ным же обра­зом, а Мега­бакх сам покон­чил с собою, как и дру­гие вид­ней­шие спо­движ­ни­ки Пуб­лия. Осталь­ных, про­дол­жав­ших еще сра­жать­ся, пар­фяне, под­ни­ма­ясь по скло­ну, прон­за­ли копья­ми, а живы­ми, как гово­рят, взя­ли не более пяти­сот чело­век. Затем, отре­зав голо­вы Пуб­лию и его това­ри­щам, они тот­час же поска­ка­ли к Крас­су.

26. А поло­же­ние Крас­са было вот какое. После того как он при­ка­зал сыну напасть на пар­фян, кто-то при­нес ему изве­стие, что непри­я­тель обра­щен в бег­ство и рим­ляне, не щадя сил, пусти­лись в пого­ню. Заме­тив вдо­ба­вок, что и те пар­фяне, кото­рые дей­ст­во­ва­ли про­тив него, уже не так настой­чи­во напа­да­ют (ведь бо́льшая их часть ушла вслед за Пуб­ли­ем), Красс несколь­ко обо­д­рил­ся, собрал свое вой­ско и отвел его на воз­вы­шен­ность в надеж­де, что ско­ро вер­нет­ся и сын. Из людей, кото­рых Пуб­лий, очу­тив­шись в опас­но­сти, отправ­лял к нему, послан­ные пер­вы­ми погиб­ли, наткнув­шись на вар­ва­ров, а дру­гие, с вели­ким трудом про­скольз­нув, сооб­ща­ли, что Пуб­лий про­пал, если ему не будет ско­рой и силь­ной под­мо­ги. Тогда Крас­сом овла­де­ли одно­вре­мен­но мно­гие чув­ства, и он уже ни в чем не отда­вал себе ясно­го отче­та. Тер­зае­мый разом и бес­по­кой­ст­вом за исход все­го дела и страст­ным жела­ни­ем прий­ти на помощь сыну, он, в кон­це кон­цов, сде­лал попыт­ку дви­нуть вой­ско впе­ред. Но в это самое вре­мя ста­ли под­хо­дить вра­ги, еще боль­ше преж­не­го наго­няя страх сво­и­ми кри­ка­ми и побед­ны­ми пес­ня­ми, и опять бес­чис­лен­ные литав­ры загре­ме­ли вокруг рим­лян, ожи­дав­ших нача­ла новой бит­вы. Те из пар­фян, кото­рые нес­ли воткну­тую на копье голо­ву Пуб­лия, подъ­е­ха­ли бли­же, пока­за­ли ее вра­гам и, изде­ва­ясь, спра­ши­ва­ли, кто его роди­те­ли и како­го он роду, ибо ни с чем не сооб­раз­но, чтобы от тако­го отца, как Красс, — мало­душ­ней­ше­го и худ­ше­го из людей, мог родить­ся столь бла­го­род­ный и бли­стаю­щий доб­ле­стью сын. Зре­ли­ще это силь­нее всех про­чих бед сокру­ши­ло и рас­сла­би­ло души рим­лян, и не жаж­да отмще­ния, как сле­до­ва­ло бы ожи­дать, охва­ти­ла их всех, а тре­пет и ужас. Одна­ко же Красс, как сооб­ща­ют, в этом несча­стье пре­взо­шел муже­ст­вом само­го себя. Вот что гово­рил он, обхо­дя ряды: «Рим­ляне, меня одно­го каса­ет­ся это горе! А вели­кая судь­ба и сла­ва Рима, еще не сокру­шен­ные и не поко­леб­лен­ные, зиждут­ся на вашем спа­се­нии. И если у вас есть сколь­ко-нибудь жало­сти ко мне, поте­ряв­ше­му сына, луч­ше­го на све­те, дока­жи­те это сво­им гне­вом про­тив вра­гов. Отни­ми­те у них радость, пока­рай­те их за сви­ре­пость, не сму­щай­тесь тем, что слу­чи­лось: стре­мя­щим­ся к вели­ко­му долж­но при слу­чае и тер­петь. Не без про­ли­тия кро­ви низ­верг­нул Лукулл Тиг­ра­на и Сци­пи­он Антио­ха; тыся­чу кораб­лей поте­ря­ли пред­ки наши в Сици­лии, в Ита­лии же — мно­гих пол­ко­вод­цев и вое­на­чаль­ни­ков, но ведь ни один из них сво­им пора­же­ни­ем не поме­шал впо­след­ст­вии одо­леть победи­те­лей. Ибо не толь­ко сча­стьем, а стой­ким и доб­лест­ным пре­одо­ле­ни­ем несча­стий достиг­ло рим­ское государ­ство столь вели­ко­го могу­ще­ства».

27. Так гово­рил Красс, обо­д­ряя сво­их сол­дат, но тут же убедил­ся, что лишь немно­гие из них муже­ст­вен­но вни­ма­ли ему. При­ка­зав им издать бое­вой клич, он сра­зу обна­ру­жил уны­лое настро­е­ние вой­ска — так слаб, раз­роз­нен и неро­вен был этот клич, тогда как кри­ки вар­ва­ров разда­ва­лись по-преж­не­му отчет­ли­во и сме­ло. Меж­ду тем вра­ги пере­шли к дей­ст­ви­ям. При­служ­ни­ки и ору­же­нос­цы, разъ­ез­жая вдоль флан­гов, ста­ли пус­кать стре­лы, а пере­до­вые бой­цы, дей­ст­вуя копья­ми, стес­ни­ли рим­лян на малом про­стран­стве — исклю­чая тех немно­гих, кото­рые реша­лись, дабы избег­нуть гибе­ли от стрел, бро­сать­ся на вра­гов, но, не при­чи­нив им боль­шо­го вреда, сами уми­ра­ли ско­рой смер­тью от тяж­ких ран: пар­фяне вон­за­ли во всад­ни­ков тяже­лые, с желез­ным ост­ри­ем копья, часто с одно­го уда­ра про­би­вав­шие двух чело­век. Так сра­жа­лись они, а с наступ­ле­ни­ем ночи уда­ли­лись, гово­ря, что дару­ют Крас­су одну ночь для опла­ки­ва­ния сына — раз­ве что он пред­по­чтет сам прий­ти к Арса­ку, не дожи­да­ясь, пока его при­ве­дут силой.

Итак, пар­фяне, рас­по­ло­жив­шись побли­зо­сти, были пре­ис­пол­не­ны надежд. Для рим­лян же насту­пи­ла ужас­ная ночь; никто не думал ни о погре­бе­нии умер­ших, ни об ухо­де за ране­ны­ми и уми­раю­щи­ми, но вся­кий опла­ки­вал лишь само­го себя. Ибо, каза­лось, не было ника­ко­го исхо­да — все рав­но, будут ли они тут дожи­дать­ся дня или бро­сят­ся ночью в бес­пре­дель­ную рав­ни­ну. При­том и ране­ные силь­но обре­ме­ня­ли вой­ско: если нести их, то они будут поме­хой при поспеш­ном отступ­ле­нии, а если оста­вить, то кри­ком сво­им они дадут знать о бег­стве. И хотя Крас­са счи­та­ли винов­ни­ком всех бед, вои­ны все же хоте­ли видеть его и слы­шать его голос. Но он, заку­тав­шись, лежал в тем­но­те, слу­жа для тол­пы при­ме­ром непо­сто­ян­ства судь­бы, для людей же здра­во­мыс­ля­щих — при­ме­ром без­рас­суд­но­го често­лю­бия; ибо Красс не удо­воль­ст­во­вал­ся тем, что был пер­вым и вли­я­тель­ней­шим чело­ве­ком сре­ди тысяч и тысяч людей, но счи­тал себя совсем обез­до­лен­ным толь­ко пото­му, что его ста­ви­ли ниже тех дво­их. Легат Окта­вий и Кас­сий пыта­лись под­нять и обо­д­рить его, но он наот­рез отка­зал­ся, после чего те по соб­ст­вен­но­му почи­ну созва­ли на сове­ща­ние цен­ту­ри­о­нов и осталь­ных началь­ни­ков и, когда выяс­ни­лось, что никто не хочет оста­вать­ся на месте, под­ня­ли вой­ско, не пода­вая труб­ных сиг­на­лов, в пол­ной тишине. Но лишь толь­ко неспо­соб­ные дви­гать­ся поня­ли, что их бро­са­ют, лаге­рем овла­де­ли страш­ный бес­по­рядок и смя­те­ние, сопро­вож­дав­ши­е­ся воп­ля­ми и кри­ка­ми, и это вызва­ло силь­ную тре­во­гу и сре­ди тех, кто уже дви­нул­ся впе­ред, — им пока­за­лось, что напа­да­ют вра­ги. И мно­го раз схо­ди­ли они с доро­ги, мно­го раз сно­ва стро­и­лись в ряды, одних из сле­до­вав­ших за ними ране­ных бра­ли с собой, дру­гих бро­са­ли и таким обра­зом поте­ря­ли мно­го вре­ме­ни — все, если не счи­тать трех­сот всад­ни­ков, кото­рых началь­ник их Эгна­тий при­вел глу­бо­кой ночью к Каррам. Оклик­нув на латин­ском язы­ке охра­няв­шую сте­ны стра­жу, Эгна­тий, как толь­ко кара­уль­ные ото­зва­лись, при­ка­зал пере­дать началь­ни­ку отряда Копо­нию, что меж­ду Крас­сом и пар­фя­на­ми про­изо­шло боль­шое сра­же­ние. Ниче­го не при­ба­вив к это­му и не ска­зав, кто он, Эгна­тий поска­кал даль­ше к Зевг­ме и спас свой отряд, но заслу­жил худую сла­ву тем, что поки­нул сво­его пол­ко­во­д­ца. Впро­чем, бро­шен­ные им тогда Копо­нию сло­ва ока­за­лись полез­ны­ми для Крас­са. Сооб­ра­зив, что такая поспеш­ность и неяс­ность в речи изоб­ли­ча­ют чело­ве­ка, не име­ю­ще­го сооб­щить ниче­го хоро­ше­го, Копо­ний при­ка­зал сол­да­там воору­жить­ся и, лишь толь­ко услы­шал, что Красс дви­нул­ся в путь, вышел к нему навстре­чу и про­во­дил вой­ско в город.

28. Пар­фяне, заме­тив бег­ство рим­лян, не ста­ли, одна­ко, их пре­сле­до­вать ночью, но с наступ­ле­ни­ем дня, подъ­е­хав к лаге­рю, пере­би­ли остав­ших­ся в нем, в чис­ле не менее четы­рех тысяч чело­век, а мно­гих, блуж­дав­ших по рав­нине, захва­ти­ли, догнав на конях. Легат же Вар­гун­тей еще ночью ото­рвал­ся от вой­ска с четырь­мя когор­та­ми, но сбил­ся с доро­ги. Окру­жив их на каком-то хол­ме, вра­ги, хоть те и защи­ща­лись, истре­би­ли всех, за исклю­че­ни­ем два­дца­ти, про­бив­ших­ся сквозь их ряды с обна­жен­ны­ми меча­ми, — этих они отпу­сти­ли живы­ми, дивясь их муже­ству, и дали им спо­кой­но уйти в Кар­ры.

До Суре­ны дошло лож­ное изве­стие, буд­то Красс с луч­шей частью вой­ска бежал, а тол­па, кото­рая стек­лась в Кар­ры, — не что иное, как не сто­я­щий вни­ма­ния сброд. Итак, пола­гая, что пло­ды победы поте­ря­ны, но все еще сомне­ва­ясь и желая узнать исти­ну, дабы решить, оста­вать­ся ли ему на месте и оса­дить город или пре­сле­до­вать Крас­са, оста­вив жите­лей Карр в покое, — Суре­на подо­слал к город­ским сте­нам одно­го из быв­ших при нем пере­вод­чи­ков с пору­че­ни­ем вызвать, изъ­яс­ня­ясь по-латин­ски, само­го Крас­са или Кас­сия и пере­дать, что Суре­на жела­ет с ними встре­тить­ся для пере­го­во­ров. Пере­вод­чик ска­зал, что тре­бо­ва­лось, сло­ва его были пере­да­ны Крас­су, и тот при­нял пред­ло­же­ние, а вско­ре яви­лись от вар­ва­ров ара­бы, хоро­шо знав­шие в лицо и Крас­са и Кас­сия, так как до сра­же­ния они побы­ва­ли в рим­ском лаге­ре. Увидев сто­я­ще­го на стене Кас­сия, они сооб­щи­ли, что Суре­на готов заклю­чить с рим­ля­на­ми пере­ми­рие и дать им бес­пре­пят­ст­вен­но уйти, если они дру­же­ст­вен­но отно­сят­ся к царю и поки­нут Месо­пота­мию: он уве­рен, что это будет для обе­их сто­рон выгод­нее, чем дово­дить дело до послед­ней край­но­сти. Кас­сий согла­сил­ся и потре­бо­вал, чтобы было назна­че­но место и вре­мя для свида­ния Крас­са с Суре­ною. Ара­бы, пообе­щав все испол­нить, уска­ка­ли.

29. Суре­на, обра­до­ван­ный тем, что про­тив­ни­ки попа­ли в поло­же­ние оса­жден­ных, на сле­дую­щий же день при­вел к горо­ду пар­фян, кото­рые вели себя дерз­ко и тре­бо­ва­ли, чтобы рим­ляне, если хотят полу­чить мир, выда­ли им Крас­са и Кас­сия заклю­чен­ны­ми в око­вы. Оса­жден­ные доса­до­ва­ли на то, что под­да­лись обма­ну, и, сове­туя Крас­су отбро­сить отда­лен­ные и напрас­ные надеж­ды на армян, дер­жа­лись того мне­ния, что нуж­но бежать, но так, чтобы никто из жите­лей Карр не узнал о том до вре­ме­ни. Но обо всем узнал Анд­ро­мах, из них самый веро­лом­ный, — Красс не толь­ко открыл ему тай­ну, но и дове­рил быть про­вод­ни­ком в пути. Таким обра­зом, ничто не укры­лось от пар­фян: Анд­ро­мах осве­дом­лял их о каж­дом шаге рим­лян. Но так как пар­фя­нам было труд­но сра­жать­ся ночью²¹ и это вооб­ще не в их обы­чае, Красс же высту­пил имен­но ночью, то, чтобы пого­ня не слиш­ком отста­ла, Анд­ро­мах пустил­ся на хит­ро­сти: он шел то по одной, то по дру­гой доро­ге и, нако­нец, после дол­гих и изну­ри­тель­ных блуж­да­ний завел тех, кто за ним сле­до­вал, в боло­ти­стое, пере­се­чен­ное мно­го­чис­лен­ны­ми рва­ми место. Нашлись, впро­чем, сре­ди рим­лян и такие, кото­рые дога­да­лись, что не к доб­ру кру­жит и пута­ет их Анд­ро­мах, и отка­за­лись за ним сле­до­вать. Кас­сий сно­ва вер­нул­ся в Кар­ры. Про­вод­ни­ки его (они были ара­бы) сове­то­ва­ли пере­ждать там, пока луна не прой­дет через созвездие Скор­пи­о­на, но Кас­сий отве­тил им: «А я вот еще более того опа­са­юсь Стрель­ца», — и с пятью­ста­ми всад­ни­ков уехал в Сирию. Те рим­ляне, кото­рых вели надеж­ные про­вод­ни­ки, достиг­ли гори­стой мест­но­сти, назы­вае­мой Син­на­ка­ми, и еще до рас­све­та ока­за­лись в без­опас­но­сти. Их было до пяти тысяч, а пред­во­ди­тель­ст­во­вал ими доб­лест­ный Окта­вий. Крас­са же, опу­тан­но­го сетя­ми Анд­ро­ма­ха, день застал в непро­хо­ди­мой мест­но­сти, сре­ди болот. С ним было четы­ре когор­ты, совсем немно­го всад­ни­ков и пять лик­то­ров. С боль­шим трудом попав на доро­гу, в то вре­мя как вра­ги уже наседа­ли, а, чтобы соеди­нить­ся с Окта­ви­ем, оста­ва­лось прой­ти еще две­на­дцать ста­ди­ев, он взо­брал­ся на холм, не слиш­ком недо­ступ­ный для кон­ни­цы и мало­на­деж­ный, рас­по­ло­жен­ный под Син­на­ка­ми и соеди­нен­ный с ними длин­ной грядой, кото­рая тянет­ся через рав­ни­ну. Окта­вий видел всю опас­ность его поло­же­ния и пер­вый устре­мил­ся к нему на выруч­ку с гор­стью людей, а затем, уко­ряя самих себя, помча­лись вслед за ним и осталь­ные. Они отбро­си­ли вра­гов от хол­ма, окру­жи­ли Крас­са и огра­ди­ли его щита­ми, похва­ля­ясь, что нет такой пар­фян­ской стре­лы, кото­рая кос­ну­лась бы пол­ко­во­д­ца преж­де, чем все они умрут, сра­жа­ясь за него.

30. Суре­на, видя, что пар­фяне уже не с преж­ним пылом идут навстре­чу опас­но­сти, и сооб­ра­зив, что если с наступ­ле­ни­ем ночи рим­ляне ока­жут­ся сре­ди гор, то задер­жать их будет невоз­мож­но, решил взять Крас­са хит­ро­стью. А имен­но, он отпу­стил часть плен­ных, слы­шав­ших в лаге­ре вар­ва­ров пред­на­ме­рен­ные раз­го­во­ры о том, что царь совсем не хочет непри­ми­ри­мой враж­ды с рим­ля­на­ми, а желал бы, вели­ко­душ­но обой­дясь с Крас­сом, при­об­ре­сти их друж­бу. Вар­ва­ры пре­кра­ти­ли бой, и Суре­на, в сопро­вож­де­нии выс­ших началь­ни­ков спо­кой­но подъ­е­хав к хол­му, спу­стил тети­ву лука и протя­нул пра­вую руку. Он при­гла­шал Крас­са обсудить усло­вия пере­ми­рия, гово­ря, что муже­ство и мощь царя испы­та­ны рим­ля­на­ми про­тив его воли, кротость же свою и доб­ро­же­ла­тель­ство царь выка­зы­ва­ет по соб­ст­вен­но­му жела­нию, ныне, когда они отсту­па­ют, заклю­чая мир и не пре­пят­ст­вуя им спа­стись. Эти сло­ва Суре­ны все при­ня­ли с удо­вле­тво­ре­ни­ем и были ими чрез­вы­чай­но обра­до­ва­ны. Но Красс, тер­пев­ший беды не от чего ино­го, как от обма­нов пар­фян, счи­тая столь вне­зап­ную пере­ме­ну неве­ро­ят­ной, не пове­рил и стал сове­щать­ся. Меж­ду тем вои­ны под­ня­ли крик, тре­буя пере­го­во­ров с вра­гом, и затем ста­ли поно­сить и хулить Крас­са за то, что он бро­са­ет их в бой про­тив тех, с кем сам он не реша­ет­ся даже всту­пить в пере­го­во­ры, хотя они и без­оруж­ны. Красс сде­лал было попыт­ку их убедить, гово­рил, что, про­ведя оста­ток дня в гори­стой, пере­се­чен­ной мест­но­сти, они ночью смо­гут дви­нуть­ся в путь, ука­зы­вал им доро­гу и уго­ва­ри­вал не терять надеж­ды, когда спа­се­ние уже близ­ко. Но так как те при­шли в неистов­ство и, гре­мя ору­жи­ем, ста­ли угро­жать ему, Красс, испу­гав­шись, усту­пил и, обра­тясь к сво­им, ска­зал толь­ко: «Окта­вий и Пет­ро­ний и вы все, сколь­ко вас здесь есть, рим­ские вое­на­чаль­ни­ки! Вы види­те, что я вынуж­ден идти, и сами хоро­шо пони­ма­е­те, какой позор и наси­лие мне при­хо­дит­ся тер­петь. Но если вы спа­се­тесь, ска­жи­те всем, что Красс погиб, обма­ну­тый вра­га­ми, а не пре­дан­ный сво­и­ми сограж­да­на­ми».

31. Окта­вий не остал­ся на хол­ме, но спу­стил­ся вме­сте с Крас­сом; лик­то­ров же, кото­рые было дви­ну­лись за ним, Красс ото­слал обрат­но. Пер­вы­ми из вар­ва­ров, встре­тив­ших его, были двое полу­эл­ли­нов. Соско­чив с коней, они покло­ни­лись Крас­су и, изъ­яс­ня­ясь по-гре­че­ски, про­си­ли его послать впе­ред несколь­ко чело­век, кото­рым Суре­на пока­жет, что и сам он и те, кто с ним, едут, сняв доспе­хи и без­оруж­ные. На это Красс отве­тил, что если бы он хоть сколь­ко-нибудь забо­тил­ся о сохра­не­нии сво­ей жиз­ни, то не отдал­ся бы им в руки. Все же он послал двух бра­тьев Рос­ци­ев узнать, на каких усло­ви­ях долж­на состо­ять­ся встре­ча и сколь­ко чело­век отправ­ля­ют­ся на пере­го­во­ры. Суре­на тот­час же схва­тил и задер­жал их, а затем с выс­ши­ми началь­ни­ка­ми подъ­е­хал на коне к рим­ля­нам: «Что это? — мол­вил он. — Рим­ский импе­ра­тор идет пеший, а мы едем вер­ха­ми!» — и при­ка­зал под­ве­сти Крас­су коня. Красс же на это заме­тил, что ни он, ни Суре­на не погре­шат, посту­пая при свида­нии каж­дый по обы­чаю сво­ей стра­ны. Затем Суре­на заявил, что, хотя воен­ные дей­ст­вия меж­ду рим­ля­на­ми и царем Гиро­дом пре­кра­ще­ны и враж­да сме­ни­лась миром, все же сле­ду­ет, дое­хав до реки, напи­сать его усло­вия. «Ибо, — доба­вил он, — вы, рим­ляне, вовсе не помни­те о дого­во­рах», — и протя­нул Крас­су руку. Когда же Красс при­ка­зал при­ве­сти свою лошадь, Суре­на ска­зал: «Не надо, царь дарит тебе вот эту», — и в ту же мину­ту рядом с Крас­сом очу­тил­ся конь, укра­шен­ный золо­той уздой. Коню­шие, под­са­див Крас­са и окру­жив его, нача­ли под­го­нять лошадь уда­ра­ми. Пер­вым схва­тил­ся за пово­дья Окта­вий, за ним воен­ный три­бун Пет­ро­ний, а затем и про­чие ста­ли вокруг, силясь удер­жать лошадь и оттолк­нуть пар­фян, тес­нив­ших Крас­са с обе­их сто­рон. Нача­лась сумя­ти­ца, затем посы­па­лись и уда­ры; Окта­вий, выхва­тив меч, уби­ва­ет у вар­ва­ров одно­го из коню­хов, дру­гой конюх — само­го Окта­вия, пора­зив его сза­ди. Пет­ро­ний был без­ору­жен, он полу­чил удар в пан­цирь, но соско­чил с лоша­ди невреди­мый. Крас­са же убил пар­фя­нин по име­ни Экс­атр. Иные гово­рят, что это невер­но, что умерт­вил его дру­гой, а Экс­атр лишь отсек голо­ву и руку у тру­па. Впро­чем, об этом ско­рее дога­ды­ва­ют­ся, чем судят навер­ня­ка, ибо одни из нахо­див­ших­ся там рим­лян погиб­ли, сра­жа­ясь вокруг Крас­са, дру­гие же поспе­ши­ли уска­кать на холм. Подъ­е­хав­шие к хол­му пар­фяне объ­яви­ли, что Красс нака­зан по заслу­гам, а про­чим Суре­на пред­ла­га­ет сме­ло сой­ти вниз. Одни сда­лись, спу­стив­шись с хол­ма, дру­гие ночью рас­се­я­лись, но спас­лись из них лишь немно­гие, осталь­ных же выследи­ли, захва­ти­ли и уби­ли ара­бы. Гово­рят, что погиб­ло здесь два­дцать тысяч, а живы­ми было взя­то десять тысяч чело­век.

32. Суре­на послал Гиро­ду в Арме­нию голо­ву и руку Крас­са, а сам, пере­дав через гон­цов в Селев­кию весть, что везет туда Крас­са живо­го, устро­ил нечто вро­де шутов­ско­го шест­вия, изде­ва­тель­ски назы­вая его три­ум­фом. Один из воен­но­плен­ных, Гай Пак­ци­ан, очень похо­жий на Крас­са, оде­тый в пар­фян­ское жен­ское пла­тье и научен­ный откли­кать­ся на имя Крас­са и титул импе­ра­то­ра, ехал вер­хом на лоша­ди; впе­ре­ди его еха­ли на вер­блюдах несколь­ко тру­ба­чей и лик­то­ров, к их роз­гам были при­вя­за­ны кошель­ки, а на секи­ры наса­же­ны све­жеотруб­лен­ные голо­вы рим­лян; поза­ди сле­до­ва­ли селев­кий­ские гете­ры-актри­сы, в шутов­ских пес­нях на все лады изде­вав­ши­е­ся над сла­бо­стью и мало­ду­ши­ем Крас­са. А народ смот­рел на это. Суре­на же, собрав селев­кий­ский совет ста­рей­шин, пред­ста­вил ему срам­ные кни­ги «Милет­ских рас­ска­зов» Ари­сти­да²². На этот раз он не солгал: рас­ска­зы были дей­ст­ви­тель­но най­де­ны в покла­же Рустия и дали повод Сурене поно­сить и осме­и­вать рим­лян за то, что они, даже воюя, не могут воз­дер­жать­ся от подоб­ных дея­ний и книг. Но муд­рым пока­зал­ся селев­кий­цам Эзоп²³, когда они смот­ре­ли на Суре­ну, под­ве­сив­ше­го суму с милет­ски­ми непотреб­ства­ми спе­ре­ди, а за собой везу­ще­го целый пар­фян­ский Сиба­рис в виде длин­ной вере­ни­цы пово­зок с налож­ни­ца­ми. Все в целом это шест­вие напо­ми­на­ло гадю­ку или же ски­та­лу²⁴: пере­д­няя и бро­сав­ша­я­ся в гла­за его часть была схо­жа с диким зве­рем и наво­ди­ла ужас сво­и­ми копья­ми, лука­ми и кон­ни­цей, а кон­ча­лось оно — у хво­ста поход­ной колон­ны — блуд­ни­ца­ми, погрем­ка­ми, пес­ня­ми и ноч­ны­ми орги­я­ми с жен­щи­на­ми. Досто­ин, конеч­но, пори­ца­ния Рустий, но наг­лы и хулив­шие его за «Милет­ские рас­ска­зы» пар­фяне — те самые, над кото­ры­ми не раз цар­ст­во­ва­ли «Арса­киды», родив­ши­е­ся от милет­ских и ионий­ских гетер²⁵.

33. В то вре­мя, как все это про­ис­хо­ди­ло, Гирод уже при­ми­рил­ся с Арта­ба­зом Армян­ским и согла­сил­ся на брак его сест­ры и сво­его сына Пако­ра. Они зада­ва­ли друг дру­гу пиры и попой­ки, часто устра­и­ва­ли и гре­че­ские пред­став­ле­ния, ибо Гиро­ду были не чуж­ды гре­че­ский язык и лите­ра­ту­ра, Арта­баз же даже сочи­нял тра­гедии и писал речи и исто­ри­че­ские сочи­не­ния, из кото­рых часть сохра­ни­лась. Когда ко дво­ру при­вез­ли голо­ву Крас­са, со сто­лов было уже убра­но и тра­ги­че­ский актер Ясон из Тралл декла­ми­ро­вал из «Вак­ха­нок» Эври­пида сти­хи, в кото­рых гово­рит­ся об Ага­ве²⁶. В то вре­мя как ему руко­плес­ка­ли, в залу вошел Сил­лак, пал ниц перед царем и затем бро­сил на середи­ну залы голо­ву Крас­са. Пар­фяне руко­плес­ка­ли с радост­ны­ми кри­ка­ми, и слу­ги, по при­ка­за­нию царя, при­гла­си­ли Сил­ла­ка воз­лечь. Ясон же пере­дал одно­му из акте­ров костюм Пен­фея, схва­тил голо­ву Крас­са и, впав в состо­я­ние вак­хи­че­ско­го исступ­ле­ния, начал вос­тор­жен­но декла­ми­ро­вать сле­дую­щие сти­хи:

Всем при­сут­ст­ву­ю­щим это доста­ви­ло наслаж­де­ние. А когда он дошел до сти­хов, где хор и Ага­ва поют, череду­ясь друг с дру­гом:

то Экс­атр, кото­рый при­сут­ст­во­вал на пире, вско­чил с места и выхва­тил у Ясо­на голо­ву в знак того, что про­из­но­сить эти сло­ва подо­ба­ет ско­рее ему, чем Ясо­ну. Царь в вос­хи­ще­нии награ­дил его по обы­чаю сво­ей стра­ны, а Ясо­ну дал талант сереб­ра. Таков, гово­рят, был конец, кото­рым, слов­но тра­гедия, завер­шил­ся поход Крас­са.

Но и жесто­ко­сер­дие Гиро­да и веро­лом­ство Суре­ны полу­чи­ли достой­ное воз­мездие. Суре­ну Гирод вско­ре умерт­вил из зави­сти к его сла­ве, а сам поте­рял сво­его сына Пако­ра, побеж­ден­но­го рим­ля­на­ми в сра­же­нии. Затем, когда его постиг недуг, пере­шед­ший в водян­ку, дру­гой сын его, Фра­ат, со злым умыс­лом дал отцу ако­ни­ту. Но яд подей­ст­во­вал, как лекар­ство, и вышел вме­сте с водой, так что боль­но­му ста­ло лег­че, и тогда Фра­ат, избрав самый вер­ный путь, заду­шил отца.

[Сопо­став­ле­ние]

34 [1]. При­сту­пая к срав­не­нию, надо преж­де все­го ска­зать, что Никий нажил свое богат­ство менее постыд­ным путем, что Красс. Вооб­ще гово­ря, труд­но одоб­рить дохо­ды от руд­ни­ков, в кото­рых работа­ют глав­ным обра­зом пре­ступ­ни­ки или вар­ва­ры, при­чем неко­то­рые из них заклю­че­ны в око­вы и гиб­нут в опас­ных и вред­ных для здо­ро­вья местах, одна­ко рядом с бары­ша­ми, кото­рые извле­че­ны из пожа­ров и рас­про­даж кон­фис­ко­ван­но­го Сул­лой иму­ще­ства, они кажут­ся более при­стой­ны­ми. А ведь Красс исполь­зо­вал эти спо­со­бы обо­га­ще­ния столь же откры­то, как зем­леде­лие и ростов­щи­че­ство. Крас­са изоб­ли­ча­ли в том, что он берет взят­ки за свои выступ­ле­ния в сена­те, оскорб­ля­ет союз­ни­ков, заис­ки­ва­ет перед жен­щи­на­ми, укры­ва­ет него­дя­ев. Сам он реши­тель­но отвер­гал такие обви­не­ния, но Никия ни в чем подоб­ном никто не упре­кал, хотя бы и лож­но. Прав­да, вызы­ва­ло насмеш­ки его мало­ду­шие, когда он задаб­ри­вал день­га­ми донос­чи­ков, что было бы недо­стой­но, конеч­но, Перик­ла и Ари­сти­да, но неиз­беж­но для него, от при­ро­ды лишен­но­го храб­ро­сти. В более позд­нее вре­мя ора­тор Ликург, кото­ро­му вме­ня­ли в вину под­куп како­го-то донос­чи­ка, не сму­ща­ясь, оправ­ды­вал­ся в Народ­ном собра­нии: «Я дово­лен, что после столь дол­го­го испол­не­ния государ­ст­вен­ных обя­зан­но­стей, вы лови­те меня на том, что я давал, а не брал».

В рас­хо­дах Никий про­явил боль­ше здра­во­го смыс­ла, ища себе сла­вы в щед­рых при­но­ше­ни­ях богам, устрой­стве гим­на­сти­че­ских состя­за­ний и теат­раль­ных зре­лищ. Одна­ко по срав­не­нию с тем, что тра­тил Красс на уго­ще­ние мно­гих десят­ков тысяч людей или даже на пол­ный их про­корм, все иму­ще­ство Никия вме­сте с его рас­хо­да­ми пред­став­ля­ет­ся кап­лей в море. Поэто­му мне уди­ви­тель­но, как люди могут не пони­мать, что с извест­ной точ­ки зре­ния порок есть не что иное, как раз­но­ре­чи­вость и непо­сле­до­ва­тель­ность, — коль ско­ро они видят, как нажи­тое нечест­ным путем тра­тит­ся затем без вся­кой поль­зы.

35 [2]. Ска­зан­но­го о богат­стве доста­точ­но. В государ­ст­вен­ных делах Никию и на волос не было свой­ст­вен­но ни ковар­ство, ни неспра­вед­ли­вость, ни наси­лие, ни наг­лость. Напро­тив, он сам ока­зы­вал­ся жерт­вой Алки­ви­а­до­вых хит­ро­стей и перед наро­дом все­гда высту­пал с ува­же­ни­ем и осто­рож­но­стью. Крас­су же ста­вят в вину страш­ное веро­лом­ство и низость, имея в виду его непо­сто­ян­ство и во враж­де и в друж­бе. Он сам не отри­цал, что при­шел к кон­суль­ству путем наси­лия, наняв людей, кото­рые поку­ша­лись на Като­на и Доми­ция. Когда народ голо­со­ва­ни­ем решал вопрос о рас­пре­де­ле­нии про­вин­ций, мно­гие тогда полу­чи­ли раны, чет­ве­ро были уби­ты, и Красс сам, — о чем я не упо­мя­нул в его жиз­не­опи­са­нии, — уда­ром кула­ка раз­бил в кровь лицо Луцию Аннию и выгнал прочь это­го сена­то­ра, пере­чив­ше­го ему. Но если Красс был скло­нен к наси­лию и тиран­нии, то Никий заслу­жи­ва­ет само­го суро­во­го пори­ца­ния за нере­ши­тель­ность в государ­ст­вен­ных делах, за мало­ду­шие и попу­сти­тель­ство самым послед­ним мер­зав­цам. Красс в подоб­ных слу­ча­ях выка­зы­вал муже­ство и вели­чие духа, и сопер­ни­ка­ми его были, кля­нусь Зев­сом, не какие-нибудь там Кле­он и Гипер­бол, а про­слав­лен­ный Цезарь и три­жды три­ум­фа­тор Пом­пей. Ни перед одним из них он не отсту­пил, но с обо­и­ми срав­нял­ся могу­ще­ст­вом, а добив­шись избра­ния на долж­ность цен­зо­ра, достиг даже боль­ше­го, чем Пом­пей. Зани­ма­ясь дела­ми вели­чай­шей государ­ст­вен­ной важ­но­сти, нуж­но думать не о том, что может изба­вить тебя от завист­ни­ков, а о том, как стя­жать сла­ву, кото­рая сво­им вели­чи­ем спо­соб­на осла­бить зависть. Если тебе доро­же все­го без­опас­ность и тиши­на, если на ора­тор­ском воз­вы­ше­нии ты робе­ешь перед Алки­ви­а­дом, в Пило­се — перед лакеде­мо­ня­на­ми, перед Пер­дик­кой — во Фра­кии, то в Афи­нах было мно­го удоб­ных для отды­ха мест, чтобы вда­ли от забот спле­тать себе венок без­мя­теж­но­сти, как гово­рят неко­то­рые фило­со­фы. Страст­ное вле­че­ние Никия к миру было поис­ти­не боже­ст­вен­ным каче­ст­вом, а пре­кра­ще­ние вой­ны — самым высо­ким про­яв­ле­ни­ем эллин­ско­го духа на государ­ст­вен­ном попри­ще. В этом отно­ше­нии Красс недо­сто­ин, чтобы его срав­ни­ва­ли с Ники­ем, хотя бы он под­чи­нил Риму Кас­пий­ское море и Индий­ский оке­ан.

36 [3]. В государ­стве, где живо поня­тие о нрав­ст­вен­ном совер­шен­стве, лицо, обле­чен­ное выс­ши­ми пол­но­мо­чи­я­ми, не впра­ве усту­пать доро­гу него­дя­ям, власть — людям бес­прин­цип­ным и ока­зы­вать дове­рие лицам, не заслу­жи­ваю­щим его, как это сде­лал Никий, когда сам пере­дал коман­до­ва­ние Клео­ну, кото­рый в государ­стве был никем и лишь без вся­ко­го сты­да гор­ла­нил с воз­вы­ше­ния для ора­то­ров. Я не хва­лю Крас­са, кото­рый во вре­мя Спар­та­ко­вой вой­ны торо­пил­ся дать реши­тель­ное сра­же­ние, забы­вая об осто­рож­но­сти. Одна­ко его тол­ка­ло на это често­лю­би­вое опа­се­ние, как бы не подо­спел Пом­пей и не лишил его сла­вы, как Мум­мий — Метел­ла в Корин­фе²⁷. Но совер­шен­но неле­по и непро­сти­тель­но вел себя Никий. Ведь не честь, не власть, сопря­жен­ную с надеж­да­ми на лег­кий успех, усту­пил он вра­гу, но, пред­видя огром­ные труд­но­сти, гро­зя­щие коман­дую­ще­му под Пило­сом, пожерт­во­вал общим бла­гом ради соб­ст­вен­но­го спо­кой­ст­вия и без­опас­но­сти. Не в при­мер ему Феми­стокл²⁸ во вре­мя Пер­сид­ских войн, чтобы не допу­стить к коман­до­ва­нию чело­ве­ка ник­чем­но­го и не погу­бить государ­ство, под­ку­пом убедил его отка­зать­ся от долж­но­сти, и Катон высту­пил соис­ка­те­лем на выбо­рах народ­ных три­бу­нов имен­но тогда, когда увидел, что государ­ство сто­ит перед вели­чай­ши­ми затруд­не­ни­я­ми и опас­но­стя­ми. Тот же, кто сбе­ре­га­ет свое воен­ное искус­ство для борь­бы про­тив Минои, Кифе­ры и жал­ких мелос­цев²⁹, а когда нуж­но дать бой лакеде­мо­ня­нам, сни­ма­ет с себя воин­ский плащ и пере­да­ет неопыт­но­му и само­на­де­ян­но­му Клео­ну кораб­ли, людей, ору­жие и коман­до­ва­ние в похо­де, тре­бу­ю­щем осо­бой, чрез­вы­чай­ной опыт­но­сти, — тот губит не свою лич­ную сла­ву, а сво­бо­ду и неза­ви­си­мость оте­че­ства. В даль­ней­шем его насиль­но, вопре­ки соб­ст­вен­но­му жела­нию, заста­ви­ли вое­вать с сира­ку­зя­на­ми, и было похо­же, что он дал Сици­лии уйти из рук афи­нян по сво­ей сла­бо­ха­рак­тер­но­сти и мало­ду­шию, а не пото­му, что нахо­дил захват ост­ро­ва бес­по­лез­ным.

Одна­ко он неиз­мен­но поль­зо­вал­ся бла­го­во­ле­ни­ем сограж­дан — неда­ром афи­няне посто­ян­но голо­со­ва­ли за него, как за само­го опыт­но­го и луч­ше­го пол­ко­во­д­ца, хотя он нико­гда не любил вое­вать и укло­нял­ся от поста коман­дую­ще­го. Крас­су же, кото­рый все вре­мя рвал­ся к долж­но­сти коман­дую­ще­го, никак не уда­ва­лось ее полу­чить, если не счи­тать вой­ны про­тив рабов, когда в Риме не было ни Пом­пея, ни Метел­ла, ни обо­их Лукул­лов и у рим­лян не было ино­го выбо­ра. А ведь имен­но в ту пору Красс поль­зо­вал­ся наи­боль­шим поче­том и вли­я­ни­ем, но даже рев­ност­ные его при­вер­жен­цы пони­ма­ли, что, как гово­рит коми­че­ский поэт,

Разу­ме­ет­ся, ника­ко­го про­ку от его доб­рых качеств не было тем рим­ля­нам, кото­рых, вопре­ки их жела­нию, пове­ли в поход вла­сто­лю­бие и често­лю­бие Крас­са. Если афи­няне насиль­но посла­ли на вой­ну Никия, то Красс насиль­но повел в бой рим­лян, и по вине Крас­са постра­да­ло государ­ство, а Никий сам постра­дал по вине государ­ства.

37 [4]. Впро­чем, если судить о собы­ти­ях, кото­ры­ми завер­ша­ет­ся их жизнь, Никий боль­ше заслу­жи­ва­ет похва­лы, чем Красс пори­ца­ния. Ведь Никий, пола­га­ясь на свой опыт и рас­че­ты, как и подо­ба­ет муд­ро­му пол­ко­вод­цу, не увлек­ся надеж­да­ми сограж­дан, но реши­тель­но отверг план захва­та Сици­лии, Красс же пови­нен в том, что к Пар­фян­ской войне, им же самим зате­ян­ной, отно­сил­ся с край­ним лег­ко­мыс­ли­ем. У Крас­са были дале­ко иду­щие замыс­лы: пока Цезарь поко­рял запад­ные обла­сти — кель­тов, гер­ман­цев, Бри­та­нию, Красс рвал­ся на восток, к Индий­ско­му оке­а­ну, желая при­со­еди­нить к рим­ской дер­жа­ве всю Азию, что уже пытал­ся испол­нить Пом­пей, а до него — Лукулл, мужи, неиз­мен­но поль­зо­вав­ши­е­ся доб­рой сла­вой, одна­ко домо­гав­ши­е­ся того же, что и Красс, и сле­до­вав­шие тем же побуж­де­ни­ям. Сенат про­ти­вил­ся назна­че­нию Пом­пея на долж­ность коман­дую­ще­го, а когда Цезарь раз­бил три­ста тысяч гер­ман­цев, Катон сове­то­вал³¹ выдать его побеж­ден­ным и тем самым гнев богов за веро­лом­ство обра­тить на него одно­го. Но народ отвер­нул­ся от Като­на и пят­на­дцать дней при­но­сил бла­годар­ст­вен­ные жерт­вы за победу, все­це­ло отдав­шись лико­ва­нию. А какие чув­ства воз­ник­ли бы и сколь­ко дней сжи­га­лись бы жерт­вы, если бы Красс из Вави­ло­на послал весть о победе, а затем дви­нул­ся бы даль­ше и сде­лал рим­ски­ми вла­де­ни­я­ми Мидию, Пер­сиду, Гир­ка­нию, Сузы, Бак­тры! Если, по сло­ву Эври­пида³², «неиз­беж­но тво­рит без­за­ко­ние» тот, кому в тягость мир­ная жизнь и кто не уме­ет доволь­ст­во­вать­ся тем, что есть, — тогда уж, по край­ней мере, подо­ба­ло не Скан­дию, не Мен­ду³³ раз­ру­шать до осно­ва­ния, не за бег­ле­ца­ми-эгин­ца­ми, поки­нув­ши­ми роди­ну и пря­тав­ши­ми­ся в чужой стране, охо­тить­ся, слов­но за дичью. Нет, отсту­пая от спра­вед­ли­во­сти, надо и к самой неспра­вед­ли­во­сти отно­сить­ся с ува­же­ни­ем и не чинить ее по слу­чай­но­му пово­ду, не обра­щать на пред­ме­ты несто­я­щие и ничтож­ные. Те, кото­рые одоб­ря­ют наме­ре­ния, вызвав­шие поход Алек­сандра, наме­ре­ния же, руко­во­див­шие Крас­сом, пори­ца­ют, непра­виль­но судят о нача­ле дела по его исхо­ду.

38 [5]. В самих воен­ных дей­ст­ви­ях Никия нема­ло доб­лест­но­го. Он побеж­дал вра­га во мно­гих бит­вах и чуть было не взял Сира­ку­зы. Не он один несет ответ­ст­вен­ность за все бед­ст­вия, тут мож­но винить и его болезнь и зависть сограж­дан в Афи­нах. Красс же мно­же­ст­вом сво­их оши­бок отпуг­нул от себя сча­стье, и пора­зи­тель­но не то, что этот глу­пец ока­зал­ся сла­бее пар­фян, а то, что перед его глу­по­стью не усто­я­ла даже удач­ли­вость рим­лян. Никий бла­го­го­вел перед нау­кой про­ри­ца­ния, Красс сме­ял­ся надо всем, что к ней отно­сит­ся, одна­ко обо­их постиг один конец, поэто­му труд­но судить, какой путь надеж­нее. Луч­ше все же оши­бить­ся из осто­рож­но­сти, сле­дуя ста­рин­ным убеж­де­ни­ям и обы­ча­ям, чем само­на­де­ян­но их пре­сту­пать. Если, нако­нец, сопо­ста­вить гибель того и дру­го­го, то Красс заслу­жи­ва­ет мень­ше упре­ков: ведь он не сдал­ся в плен, не был ни свя­зан, ни введен в заблуж­де­ние лож­ны­ми упо­ва­ни­я­ми, но усту­пил прось­бе дру­зей и пал жерт­вой веро­лом­ства вра­гов; Никий же, в надеж­де ценою позо­ра и бес­сла­вия полу­чить спа­се­ние, сдал­ся вра­гам — и сде­лал свою смерть осо­бен­но позор­ной.