Сравнительные жизнеописания

Попликола

1. С Соло­ном, рас­сказ о кото­ром закон­чен, мы сопо­став­ля­ем Попли­ко­лу. Попли­ко­ла — это почет­ное про­зви­ще, кото­рое нашел для него рим­ский народ, а преж­де он име­но­вал­ся Пуб­ли­ем Вале­ри­ем, счи­та­ясь потом­ком того само­го Вале­рия¹, бла­го­да­ря кото­ро­му неко­гда поми­ри­лись рим­ляне с саби­ня­на­ми и из вра­гов сде­ла­лись одним наро­дом: ведь это он глав­ным обра­зом уго­во­рил царей пре­кра­тить враж­ду и прий­ти к согла­сию. К нему-то, как сооб­ща­ют, и вос­хо­дил родом Пуб­лий Вале­рий, про­сла­вив­ший­ся крас­но­ре­чи­ем и богат­ст­вом еще в ту пору, когда Римом пра­ви­ли цари. Пер­вое он спра­вед­ли­во и уме­ло употреб­лял толь­ко на защи­ту исти­ны, вто­рым — щед­ро и доб­ро­же­ла­тель­но ока­зы­вал помощь нуж­даю­щим­ся, так что с само­го нача­ла было ясно: если еди­но­вла­стие сме­нит­ся демо­кра­ти­ей, Вале­рий станет одним из пер­вых людей в государ­стве.

Когда же народ, нена­видев­ший Тарк­ви­ния Гор­до­го, кото­рый и полу­чил власть не чест­ным путем², а вопре­ки зако­нам боже­ским и чело­ве­че­ским, и поль­зо­вал­ся ею не по-цар­ски, а как над­мен­ный тиранн, когда народ, тяготясь этой вла­стью, под­нял мятеж, пово­дом к кото­ро­му послу­жи­ла смерть Лукре­ции, под­верг­шей­ся наси­лию и нало­жив­шей на себя руки, Луций Брут, воз­гла­вив­ший пере­во­рот, преж­де все­го обра­тил­ся к Вале­рию, и тот при­нял самое горя­чее уча­стие в изгна­нии царей. Пока каза­лось, что народ наме­рен выбрать вме­сто царя одно­го пред­во­ди­те­ля, Вале­рий сохра­нял спо­кой­ст­вие, счи­тая, что у Бру­та, пер­во­го бор­ца за сво­бо­ду, боль­ше прав на власть. Одна­ко наро­ду было нена­вист­но самое сло­во «еди­но­вла­стие», и, пола­гая, что разде­лен­ную власть тер­петь будет не столь тягост­но, он захо­тел поста­вить у кор­ми­ла прав­ле­ния дво­их, и тут Вале­рий стал наде­ять­ся, что будет избран вме­сте с Бру­том и вме­сте с ним при­мет кон­суль­ское досто­ин­ство. Одна­ко он ошиб­ся: вопре­ки жела­нию Бру­та его това­ри­щем по долж­но­сти ока­зал­ся не Вале­рий, а Тарк­ви­ний Кол­ла­тин, муж Лукре­ции, чело­век отнюдь не более достой­ный, неже­ли Вале­рий. Но вли­я­тель­ные рим­ляне, все еще стра­шась царей, вся­че­ски пытав­ших­ся из-за рубе­жа скло­нить граж­дан на свою сто­ро­ну, жела­ли иметь руко­во­ди­те­лем злей­ше­го их вра­га, от кото­ро­го изгнан­ни­ки заве­до­мо не мог­ли ждать ника­ких усту­пок.

2. Итак, рим­ляне не вери­ли, что Вале­рий спо­со­бен на все ради оте­че­ства, коль ско­ро лич­но он не потер­пел от тиран­нов ника­ко­го зла, и в него­до­ва­нии он пере­стал участ­во­вать в заседа­ни­ях сена­та, не защи­щал боль­ше обви­ня­е­мых в суде и вооб­ще пол­но­стью забро­сил государ­ст­вен­ные дела, так что даже пошли оза­бо­чен­ные тол­ки, и мно­гие рим­ляне выра­жа­ли опа­се­ние, как бы, под­дав­шись гне­ву, он не пере­мет­нул­ся на сто­ро­ну царей и не погу­бил город, поло­же­ние кото­ро­го было нена­деж­но. А так как Брут питал подо­зре­ния и про­тив неко­то­рых иных лиц, он потре­бо­вал, чтобы сенат при­нес тор­же­ст­вен­ную при­ся­гу; в назна­чен­ный день Вале­рий явил­ся на форум с видом радост­ным и без­мя­теж­ным и пер­вым поклял­ся ни в чем не усту­пать и не под­да­вать­ся Тарк­ви­ни­ям, но вое­вать за сво­бо­ду, не щадя сил. Эту клят­ву, кото­рая обра­до­ва­ла сенат и обо­д­ри­ла кон­су­лов, он ско­ро под­кре­пил делом.

От Тарк­ви­ния³ при­бы­ли послы с заман­чи­вы­ми для наро­да гра­мота­ми, пол­ны­ми лас­ко­вых речей, с помо­щью коих послан­цы твер­до рас­счи­ты­ва­ли сло­мить нена­висть тол­пы к царю, кото­рый-де оста­вил преж­нее высо­ко­ме­рие и теперь предъ­яв­ля­ет лишь весь­ма уме­рен­ные тре­бо­ва­ния. Кон­су­лы реши­ли было дать им воз­мож­ность высту­пить перед наро­дом, но это­му вос­про­ти­вил­ся и вос­пре­пят­ст­во­вал Вале­рий, боясь, как бы у бед­ня­ков, для кото­рых вой­на тяже­лее тиран­нии, не появи­лись при­чи­на и повод к пере­во­роту.

3. После это­го при­бы­ли дру­гие послы. Они изве­сти­ли, что Тарк­ви­ний отка­зы­ва­ет­ся от цар­ства и пре­кра­ща­ет все враж­деб­ные дей­ст­вия, но про­сит вер­нуть ему, его дру­зьям и близ­ким иму­ще­ство и день­ги, на кото­рые они мог­ли бы суще­ст­во­вать в изгна­нии. Мно­гие были тро­ну­ты, тем более что Кол­ла­тин под­дер­жал прось­бу царя, и тогда Брут, чело­век непре­клон­но­го и гнев­но­го нра­ва, выбе­жал на форум с кри­ком, что его това­рищ по долж­но­сти — пре­да­тель, раз он щед­рой рукой уде­ля­ет сред­ства для вой­ны и воз­рож­де­ния тиран­нии тем, кому и на доро­гу-то дать было бы опас­но. Когда граж­дане собра­лись, пер­вым взял сло­во Гай Мину­ций, в управ­ле­нии государ­ст­вом не участ­во­вав­ший, и стал уго­ва­ри­вать Бру­та и всех рим­лян поза­бо­тить­ся о том, чтобы день­ги луч­ше помог­ли им в борь­бе про­тив тиран­нов, неже­ли тиран­нам — в борь­бе про­тив них. Тем не менее рим­ляне поста­но­ви­ли, коль ско­ро царь не наме­рен отнять у них сво­бо­ду, ради кото­рой они вое­ва­ли, не терять мира из-за денег, но и день­ги отпра­вить в изгна­ние вме­сте с тиран­на­ми.

Разу­ме­ет­ся, Тарк­ви­ний мень­ше все­го забо­тил­ся о день­гах — его прось­ба была как бы испы­та­ни­ем наро­да и в то же вре­мя под­готов­кой изме­ны. Да, имен­но этим и зани­ма­лись послы и, уве­ряя, буд­то погло­ще­ны иму­ще­ст­вен­ны­ми дела­ми — одно, мол, про­да­ют, дру­гое пока при­дер­жи­ва­ют, третье отсы­ла­ют хозя­е­вам, — оста­ва­лись в Риме до тех пор, пока не скло­ни­ли к пре­да­тель­ству два дома из чис­ла самых знат­ных и бла­го­род­ных — Акви­ли­ев, сре­ди кото­рых было трое сена­то­ров, и Вител­ли­ев — с дву­мя сена­то­ра­ми. И те и дру­гие были через сво­их мате­рей пле­мян­ни­ка­ми кон­су­ла Кол­ла­ти­на, а Вител­ли­ев род­ство свя­зы­ва­ло и с Бру­том: их сест­ра была за ним заму­жем и роди­ла от него несколь­ких сыно­вей. Из них дво­их, уже взрос­лых и нахо­див­ших­ся с Вител­ли­я­ми не толь­ко в род­стве, но и в друж­бе, послед­ние при­влек­ли на свою сто­ро­ну и уго­во­ри­ли всту­пить в заго­вор, вну­шив им надеж­ду, что, изба­вив­шись от тупо­сти и жесто­ко­сти сво­его отца, они пород­нят­ся с вели­ким домом Тарк­ви­ни­ев и, быть может, сами достиг­нут цар­ской вла­сти. Жесто­ко­стью они назы­ва­ли неумо­ли­мую стро­гость Бру­та к него­дя­ям, а с про­зви­щем тупи­цы⁴, под лож­ным обли­чи­ем кое­го Брут скры­вал­ся дол­гое вре­мя, для того, види­мо, чтобы обез­опа­сить себя от поку­ше­ний тиран­нов, ему не уда­лось рас­стать­ся даже после свер­же­ния царей.

4. Когда моло­дые люди дали свое согла­сие и всту­пи­ли в сго­вор с Акви­ли­я­ми, было реше­но всем при­не­сти вели­кую и страш­ную клят­ву, совер­шив воз­ли­я­ние чело­ве­че­ской кро­вью и кос­нув­шись внут­рен­но­стей уби­то­го. Для это­го заго­вор­щи­ки собра­лись в доме Акви­ли­ев. Дом, где они воз­на­ме­ри­лись испол­нить такой чудо­вищ­ный обряд, был, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, темен и почти пуст, и пото­му никто не заме­тил спря­тав­ше­го­ся там раба по име­ни Вин­ди­ций. Не то чтобы он спря­тал­ся по зло­му умыс­лу или по како­му-то пред­чув­ст­вию, но, слу­чай­но ока­зав­шись внут­ри и увидев быст­ро при­бли­жаю­щих­ся людей, побо­ял­ся попасть­ся им на гла­за и укрыл­ся за пустым ящи­ком, так что стал свиде­те­лем все­го про­ис­хо­див­ше­го и под­слу­шал все раз­го­во­ры. Собрав­ши­е­ся поло­жи­ли убить кон­су­лов и, напи­сав об этом наме­ре­нии Тарк­ви­нию, отда­ли пись­мо послам, кото­рые, поль­зу­ясь госте­при­им­ст­вом Акви­ли­ев, жили там же и при­сут­ст­во­ва­ли при клят­ве. Когда заго­вор­щи­ки уда­ли­лись, Вин­ди­ций поти­хонь­ку выскольз­нул из сво­его укры­тия; он не хотел дер­жать в тайне то, что ему дове­лось узнать, но коле­бал­ся, совер­шен­но осно­ва­тель­но счи­тая дале­ко небез­опас­ным обви­нить в тяже­лей­шем пре­ступ­ле­нии сыно­вей Бру­та перед их отцом или пле­мян­ни­ков Кол­ла­ти­на перед род­ным дядей, а сре­ди част­ных лиц не нахо­дя в Риме нико­го, кому бы он мог дове­рить сведе­ния такой важ­но­сти. Но все­го менее мог он мол­чать, совесть не дава­ла ему покоя, и он отпра­вил­ся к Вале­рию, при­вле­кае­мый в первую оче­редь обхо­ди­тель­но­стью и мило­сер­ди­ем это­го мужа, кото­рый был досту­пен всем нуж­даю­щим­ся в его помо­щи, посто­ян­но дер­жал две­ри дома откры­ты­ми и нико­гда не пре­зи­рал речей и нужд чело­ве­ка низ­ко­го зва­ния.

5. Когда Вин­ди­ций явил­ся к нему и обо всем рас­ска­зал в при­сут­ст­вии лишь жены Вале­рия и его бра­та Мар­ка, Вале­рий, потря­сен­ный и испу­ган­ный, не отпу­стил раба, но запер его в какую-то ком­на­ту, при­ста­вив к две­рям жену, а бра­ту велел окру­жить цар­ский двор, разыс­кать, если удаст­ся, пись­ма и взять под стра­жу рабов, сам же с кли­ен­та­ми и дру­зья­ми, кото­рых вокруг него все­гда было нема­ло, и мно­го­чис­лен­ной при­слу­гой напра­вил­ся к дому Акви­ли­ев. Хозя­ев Вале­рий не застал; так как, по-види­мо­му, никто не ожи­дал его при­хо­да, он про­ник внутрь и в поме­ще­нии, где оста­но­ви­лись послы, нашел пись­ма. В это вре­мя бегом подо­спе­ли Акви­лии и, столк­нув­шись с Вале­ри­ем в две­рях, пыта­лись вырвать у него его наход­ку. Спут­ни­ки Вале­рия ста­ли защи­щать­ся и, наки­нув про­тив­ни­кам на шею тоги, с огром­ным трудом, осы­пае­мые уда­ра­ми и сами щед­ро их разда­вая, узки­ми пере­ул­ка­ми вырва­лись нако­нец на форум. Одно­вре­мен­но то же слу­чи­лось и на цар­ском дво­ре: Марк нало­жил руку на дру­гие пись­ма, спря­тан­ные сре­ди уло­жен­ных и гото­вых к отправ­ке вещей, и пово­лок на форум цар­ских при­бли­жен­ных, сколь­ко смог захва­тить.

6. Когда кон­су­лы поло­жи­ли конец бес­по­ряд­ку, Вале­рий велел при­ве­сти Вин­ди­ция, и обви­не­ние было предъ­яв­ле­но, а затем были про­чте­ны пись­ма. Ули­чен­ные не дерз­ну­ли ска­зать ни сло­ва в свою защи­ту, сму­щен­но и уны­ло мол­ча­ли и все про­чие, лишь немно­гие, желая уго­дить Бру­ту, упо­мя­ну­ли об изгна­нии. Какой-то про­блеск надеж­ды усмат­ри­ва­ли так­же в сле­зах Кол­ла­ти­на и в без­мол­вии Вале­рия. Но Брут, окли­кая каж­до­го из сыно­вей в отдель­но­сти, ска­зал: «Ну, Тит, ну, Тибе­рий, что же вы не отве­ча­е­те на обви­не­ние?» И когда, несмот­ря на трое­крат­но повто­рен­ный вопрос, ни тот, ни дру­гой не про­ро­ни­ли ни зву­ка, отец, обер­нув­шись к лик­то­рам, про­мол­вил: «Дело теперь за вами». Те немед­лен­но схва­ти­ли моло­дых людей, сорва­ли с них одеж­ду, заве­ли за спи­ну руки и при­ня­лись сечь пру­тья­ми, и меж тем как осталь­ные не в силах были на это смот­реть, сам кон­сул, гово­рят, не отвел взо­ра в сто­ро­ну, состра­да­ние нима­ло не смяг­чи­ло гнев­но­го и суро­во­го выра­же­ния его лица — тяже­лым взглядом следил он за тем, как нака­зы­ва­ют его детей, до тех пор пока лик­то­ры, рас­пла­став их на зем­ле, не отру­би­ли им топо­ра­ми голо­вы. Пере­дав осталь­ных заго­вор­щи­ков на суд сво­его това­ри­ща по долж­но­сти, Брут под­нял­ся и ушел. Его посту­пок, при всем жела­нии, невоз­мож­но ни вос­хва­лять, ни осуж­дать. Либо высо­кая доб­лесть сде­ла­ла его душу совер­шен­но бес­страст­ной, либо, напро­тив, вели­кое стра­да­ние дове­ло ее до пол­ной бес­чув­ст­вен­но­сти. И то и дру­гое — дело нешу­точ­ное, и то и дру­гое высту­па­ет за гра­ни чело­ве­че­ской при­ро­ды, но пер­вое свой­ст­вен­но боже­ству, вто­рое — дико­му зве­рю. Спра­вед­ли­вее, одна­ко, чтобы суж­де­ние об этом муже шло по сто­пам его сла­вы, и наше соб­ст­вен­ное сла­бо­во­лие не долж­но быть при­чи­ною недо­ве­рия к его доб­ле­сти. Во вся­ком слу­чае, рим­ляне счи­та­ют, что не столь­ких трудов сто­и­ло Рому­лу осно­вать город, сколь­ких Бру­ту — учредить и упро­чить демо­кра­ти­че­ский образ прав­ле­ния.

7. Итак, когда Брут ушел с фору­ма, дол­гое вре­мя все мол­ча­ли — никто не мог опом­нить­ся от изум­ле­ния и ужа­са перед тем, что про­изо­шло у них на гла­зах. Но зная мяг­кость нра­ва Кол­ла­ти­на и видя его нере­ши­тель­ность, Акви­лии сно­ва несколь­ко при­обо­д­ри­лись и попро­си­ли отсроч­ки для под­готов­ки оправ­да­тель­ной речи, а так­же выда­чи Вин­ди­ция, кото­рый был их рабом, и пото­му не сле­до­ва­ло-де ему оста­вать­ся в руках обви­ни­те­лей. Кон­сул хотел удо­вле­тво­рить их прось­бу и с тем уже было рас­пу­стил Собра­ние, но Вале­рий, при­вер­жен­цы кото­ро­го тес­но обсту­пи­ли раба, не согла­шал­ся его выдать и не поз­во­лял наро­ду разой­тись, осво­бо­див заго­вор­щи­ков. В кон­це кон­цов, он силою задер­жал обви­ня­е­мых и при­нял­ся звать Бру­та, кри­ча, что Кол­ла­тин посту­па­ет чудо­вищ­но, коль ско­ро, при­нудив това­ри­ща по долж­но­сти стать убий­цею соб­ст­вен­ных детей, сам теперь счел воз­мож­ным в уго­ду жен­щи­нам пода­рить жизнь измен­ни­кам и вра­гам оте­че­ства. Кон­сул был воз­му­щен и при­ка­зал уве­сти Вин­ди­ция, лик­то­ры, раз­дви­нув тол­пу, схва­ти­ли раба и при­ня­лись бить тех, кто пытал­ся его отнять, дру­зья Вале­рия всту­пи­лись, народ же гром­ко кри­чал, при­зы­вая Бру­та. Вер­нул­ся Брут, и, когда, при­гото­вив­шись слу­шать его, все умолк­ли, он ска­зал, что над сво­и­ми сыно­вья­ми сам был доста­точ­но пра­во­моч­ным судьей, участь же осталь­ных пре­до­став­ля­ет решить сво­бод­ным граж­да­нам: пусть каж­дый, кто хочет, гово­рит и вну­ша­ет наро­ду свое мне­ние. Но ника­кие речи уже не пона­до­би­лись: сра­зу же состо­я­лось голо­со­ва­ние, обви­ня­е­мые под­верг­лись еди­но­душ­но­му осуж­де­нию и были обез­глав­ле­ны.

Кол­ла­ти­ну из-за род­ства с царя­ми, по-види­мо­му, не вполне дове­ря­ли, да и вто­рое имя их кон­су­ла нена­вист­но было рим­ля­нам, при­нес­шим свя­щен­ную клят­ву не усту­пать Тарк­ви­нию. То, что про­изо­шло, вызва­ло пря­мую нена­висть наро­да к нему, и он доб­ро­воль­но сло­жил с себя власть и поки­нул город. Поэто­му вновь были про­веде­ны выбо­ры, и граж­дане со сла­вою избра­ли кон­су­лом Вале­рия, стя­жав­ше­го достой­ную награ­ду за свою пре­дан­ность родине. Пола­гая, что бла­го­дар­но­сти заслу­жи­ва­ет и Вин­ди­ций, Вале­рий поста­но­вил, чтобы он пер­вым сре­ди воль­ноот­пу­щен­ни­ков сде­лал­ся рим­ским граж­да­ни­ном и пода­вал голос, при­со­еди­нив­шись к любой из курий. Вооб­ще же пра­во голо­са воль­ноот­пу­щен­ни­ки полу­чи­ли лишь мно­го вре­ме­ни спу­стя от Аппия⁵, кото­рый хотел этим уго­дить наро­ду. Пол­ное и без­услов­ное отпу­ще­ние на волю до сих пор назы­ва­ет­ся «вин­дик­та» [vin­dic­ta], как гово­рят — по име­ни того Вин­ди­ция⁶.

8. Затем кон­су­лы отда­ли цар­ское доб­ро на раз­граб­ле­ние рим­ля­нам, а двор и город­ской дом сров­ня­ли с зем­лей. Тарк­ви­ний вла­дел луч­шей частью Мар­со­ва поля — теперь ее посвя­ти­ли богу. Как раз неза­дол­го до того сня­ли жат­ву, на поле еще лежа­ли сно­пы, и, счи­тая, что после посвя­ще­ния этот хлеб нель­зя ни моло­тить, ни употреб­лять в пищу, граж­дане собра­лись и побро­са­ли все в реку. Точ­но так же поле­те­ли в воду и дере­вья, кото­рые выру­би­ли на всем участ­ке, и во вла­де­ние бога пере­шла зем­ля совсем пустая, лишен­ная какой бы то ни было рас­ти­тель­но­сти. Сно­пы и ство­лы во мно­же­стве, без вся­ко­го поряд­ка вали­ли в огром­ные кучи, и река уно­си­ла их не дале­ко, ибо самые пер­вые, нале­тев на мель, оста­но­ви­лись и заго­ро­ди­ли путь сле­дую­щим; те застре­ва­ли, зацеп­ля­лись, и связь меж­ду отдель­ны­ми частя­ми дела­лась все креп­че и нераз­рыв­нее, уси­ли­вае­мая тече­ни­ем, нано­сив­шим мно­го ила, кото­рый созда­вал пло­до­род­ную, клей­кую поч­ву, а напор воды не раз­мы­вал ее, но поле­гонь­ку уплот­нял и спла­чи­вал. Раз­ме­ры и устой­чи­вость это­го цело­го спо­соб­ст­во­ва­ли даль­ней­ше­му его уве­ли­че­нию — там задер­жи­ва­лось почти все, что плы­ло по реке. Это и есть нынеш­ний свя­щен­ный ост­ров в Риме, на нем — хра­мы богов и пор­ти­ки для про­гу­лок, а зовет­ся он на латин­ском язы­ке «Меж дву­мя моста­ми»⁷. Неко­то­рые писа­те­ли сооб­ща­ют, что это слу­чи­лось не в ту пору, когда была посвя­ще­на зем­ля Тарк­ви­ния, а поз­же, когда Тарк­ви­ния отда­ла богу дру­гой, сосед­ний с тем уча­сток. Эта Тарк­ви­ния была дева-жри­ца, одна из веста­лок, за свой дар удо­сто­ив­ша­я­ся вели­ких поче­стей. Меж­ду про­чим, ей, един­ст­вен­ной сре­ди жен­щин, было дано пра­во высту­пать с пока­за­ни­я­ми в суде. Раз­ре­ше­ни­ем вый­ти замуж она не вос­поль­зо­ва­лась. Тако­вы пре­да­ния о том, как все это про­изо­шло.

9. Тарк­ви­ния, отка­зав­ше­го­ся от мыс­ли вер­нуть себе власть с помо­щью пре­да­тель­ства, охот­но при­ня­ли этрус­ки и с боль­шим вой­ском сна­ряди­ли в поход. Кон­су­лы выве­ли ему навстре­чу рим­лян и выстро­и­ли их в свя­щен­ных местах, из кото­рых одно зовет­ся Арсий­ская роща⁸, а дру­гое Анзуй­ский луг. Когда про­тив­ни­ки еще толь­ко начи­на­ли бой, столк­ну­лись сын Тарк­ви­ния Аррунт и рим­ский кон­сул Брут, столк­ну­лись не слу­чай­но, но пустив друг про­тив дру­га сво­их коней и пылая гне­вом и вза­им­ною нена­ви­стью, один — к тиран­ну и вра­гу оте­че­ства, дру­гой — к винов­ни­ку сво­его изгна­ния. Ими руко­во­ди­ла ско­рее сле­пая ярость, неже­ли рас­судок, они не щади­ли себя и вме­сте рас­ста­лись с жиз­нью. Конец сра­же­ния был не менее сви­реп и ужа­сен, чем его нача­ло: оба вой­ска нанес­ли непри­я­те­лю и сами потер­пе­ли оди­на­ко­вый урон, но их раз­ве­ла непо­го­да. Этот неопре­де­лен­ный исход сму­щал и тре­во­жил Вале­рия, кото­рый видел, как вои­ны его в одно и то же вре­мя пали духом, видя тру­пы сво­их, и гор­дят­ся тем, что учи­ни­ли такое опу­сто­ше­ние в рядах вра­гов: столь вели­ко было чис­ло уби­тых, что истин­ные поте­ри обе­их сто­рон уста­но­вить не уда­ва­лось. Но меж­ду тем как поло­же­ние дел у себя было перед гла­за­ми, о том, что дела­ет­ся у про­тив­ни­ка, оста­ва­лось толь­ко дога­ды­вать­ся, и пото­му как рим­ляне, так и этрус­ки счи­та­ли себя ско­рее побеж­ден­ны­ми, чем победи­те­ля­ми. При­шла ночь, и, как обыч­но быва­ет после жесто­кой бит­вы, лаге­ри затих­ли, и тут, гово­рят, вдруг затряс­лась роща и из нее вырвал­ся гром­кий голос, воз­ве­стив­ший, что этрус­ков погиб­ло одним боль­ше, чем рим­лян. Разу­ме­ет­ся, то было боже­ст­вен­ное веща­ние, ибо услы­шав его, рим­ляне сра­зу испол­ни­лись отва­ги и радост­но закри­ча­ли, а этрус­ки совер­шен­но пали духом, в смя­те­нии выбе­жа­ли из лаге­ря и боль­шей частью рас­се­я­лись кто куда. На остав­ших­ся — их было почти пять тысяч — напа­ли рим­ляне и захва­ти­ли их в плен, иму­ще­ство же раз­гра­би­ли. Мерт­вых после под­сче­та ока­за­лось у непри­я­те­ля один­на­дцать тысяч три­ста, у рим­лян — на одно­го мень­ше. Бит­ва, как сооб­ща­ют, про­изо­шла за день до мар­тов­ских календ.

Вале­рий полу­чил за победу три­умф и пер­вым из кон­су­лов въе­хал в Рим на запря­жен­ной чет­вер­кою колес­ни­це. Это было вели­че­ст­вен­ное и слав­ное зре­ли­ще, отнюдь не навле­кав­шее зависть и доса­ду зри­те­лей, как утвер­жда­ют иные. Будь они пра­вы, три­умф не был бы затем, на про­тя­же­нии длин­ней­ше­го ряда лет, пред­ме­том столь рев­ност­ных иска­ний и често­лю­би­вых помыс­лов. Все одоб­ри­ли и поче­сти, кото­рые Вале­рий воздал телу сво­его това­ри­ща по долж­но­сти, и в осо­бен­но­сти — речь, кото­рую он ска­зал при погре­бе­нии. Она так понра­ви­лась и полю­би­лась рим­ля­нам, что с тех пор пове­лось над каж­дым достой­ным и выдаю­щим­ся мужем про­из­но­сить после смер­ти похваль­ное сло­во, и обя­зан­ность эту выпол­ня­ют луч­шие граж­дане. Гово­рят даже, буд­то речь Вале­рия древ­нее гре­че­ских над­гроб­ных речей⁹, хотя ора­тор Ана­к­си­мен пишет, что и это начи­на­ние при­над­ле­жит Соло­ну.

10. Но вот что в самом деле вызы­ва­ло недо­воль­ство и непри­язнь к Вале­рию. Брут, кото­ро­го народ счи­тал отцом сво­бо­ды, не хотел власт­во­вать один, но и раз, и дру­гой выбрал себе това­ри­ща по долж­но­сти. «А этот, — гово­ри­ли граж­дане, — все соеди­нив­ши в себе одном, насле­ду­ет не кон­суль­ство Бру­та, не име­ю­щее к нему ни малей­ше­го отно­ше­ния, но тиран­нию Тарк­ви­ния. Какой толк вос­хва­лять Бру­та на сло­вах, коль ско­ро на деле он под­ра­жа­ет Тарк­ви­нию и, в окру­же­нии всех лик­тор­ских свя­зок и топо­ров¹⁰, один спус­ка­ет­ся на форум из дома, тако­го гро­мад­но­го, что даже цар­ский дом, кото­рый он раз­ру­шил, был мень­ше?!» И вер­но, Вале­рий жил слиш­ком уж пыш­но — в доме, кото­рый сто­ял на так назы­вае­мой Велии¹¹ и, нави­сая над фору­мом, взи­рал на все с высоты; взо­брать­ся наверх состав­ля­ло нема­лый труд, а когда хозя­ин схо­дил вниз, вид у него был напы­щен­ный, и гор­дая сви­та каза­лась поис­ти­не цар­ской. Вот тут-то Вале­рий и дока­зал, какое бла­го для чело­ве­ка, постав­лен­но­го у вла­сти и вер­ша­ще­го дела­ми боль­шой важ­но­сти, дер­жать уши откры­ты­ми для откро­вен­ных и прав­ди­вых слов и закры­ты­ми для лести. Услы­шав от дру­зей, что, по мне­нию наро­да, его поведе­ние непра­виль­но, он не стал воз­ра­жать, не рас­сер­дил­ся, но быст­ро собрал целую тол­пу масте­ров и в ту же ночь снес, раз­ру­шил до осно­ва­ния весь дом, так что наут­ро рим­ляне, сбе­жав­шись и увидев это, вос­хи­ща­лись силою духа это­го мужа, жале­ли и опла­ки­ва­ли дом, его вели­чие и кра­соту — точ­но чело­ве­ка, неспра­вед­ли­во погуб­лен­но­го завист­ни­ка­ми, сокру­ша­лись, вспо­ми­ная о том, что их кон­сул, слов­но без­дом­ный, посе­лил­ся у чужих. Да, Вале­рия при­юти­ли дру­зья, и он жил с ними до тех пор, пока народ не отвел ему уча­сток и не постро­ил дом, мень­ше и скром­нее преж­не­го; ныне на этом месте сто­ит храм, назы­вае­мый свя­ти­ли­щем Вики Поты¹².

Желая и самое власть сде­лать крот­кой, менее гроз­ной и даже любез­ной наро­ду, Вале­рий при­ка­зал вынуть топо­ры из лик­тор­ских свя­зок, а связ­ки опус­кать и скло­нять перед наро­дом, вся­кий раз как кон­сул вхо­дит в Собра­ние. Этот обы­чай, мно­го спо­соб­ст­во­вав­ший укра­ше­нию демо­кра­тии, соблюда­ет­ся вла­стя­ми вплоть до наше­го вре­ме­ни. Тол­па не пони­ма­ла, что кон­сул не уни­зил­ся перед нею, как дума­ло боль­шин­ство, но сво­ею скром­но­стью пре­сек и уни­что­жил зависть и настоль­ко же рас­ши­рил и укре­пил свою власть, насколь­ко, каза­лось, огра­ни­чил себя в пра­вах, ибо теперь народ с охотою и радо­стью ему под­чи­нял­ся и даже про­звал его Попли­ко­лой. Это про­зви­ще, озна­чаю­щее «друг наро­да» и полу­чив­шее боль­шее рас­про­стра­не­ние, чем преж­ние его име­на, будем употреб­лять в даль­ней­шем и мы, рас­ска­зы­вая о жиз­ни это­го чело­ве­ка.

11. Он пре­до­ста­вил воз­мож­ность домо­гать­ся кон­суль­ства тем, кто это­го поже­ла­ет, но до избра­ния това­ри­ща по долж­но­сти, не зная, что будет даль­ше, и опа­са­ясь, как бы из зави­сти или по неве­же­ству това­рищ не ока­зал про­ти­во­дей­ст­вия его пла­нам, вос­поль­зо­вал­ся еди­но­вла­сти­ем для чрез­вы­чай­но важ­ных и полез­ных государ­ст­вен­ных пре­об­ра­зо­ва­ний. Во-пер­вых, он попол­нил состав сена­та, кото­рый силь­но сокра­тил­ся: кто погиб рань­ше, в прав­ле­ние Тарк­ви­ния, кто в недав­ней бит­ве. Гово­рят, что все­го он внес в спис­ки сто шесть­де­сят четы­ре чело­ве­ка. Затем он издал зако­ны, из кото­рых один наде­лял тол­пу осо­бен­но боль­шою силой, раз­ре­шая обви­ня­е­мо­му обжа­ло­вать реше­ние кон­су­лов перед наро­дом. Дру­гой закон осуж­дал на смерть тех, кто при­мет власть без изво­ле­ния наро­да. Третьим зако­ном он облег­чил поло­же­ние бед­ня­ков, осво­бо­див граж­дан от нало­гов: этим же зако­ном Попли­ко­ла побудил всех охот­нее, чем преж­де, взять­ся за ремес­ла. Закон, караю­щий за непо­ви­но­ве­ние кон­су­лам, так­же казал­ся направ­лен­ным на поль­зу ско­рее про­сто­го люда, неже­ли могу­ще­ст­вен­ных граж­дан. На ослуш­ни­ка нала­гал­ся штраф в пять коров и две овцы. Цена овцы была десять обо­лов, коро­вы — сто. В ту пору день­ги еще не были у рим­лян в широ­ком употреб­ле­нии, и богат­ство изме­ря­лось чис­лом скота. Поэто­му доб­ро они до сих пор обо­зна­ча­ют сло­вом «пеку­лиа» [pe­cu­lium] — по назва­нию мел­ко­го скота¹³, а на древ­ней­ших сво­их моне­тах чека­ни­ли изо­бра­же­ние коро­вы, овцы или сви­ньи. И детям дава­ли име­на Суил­лий, Бубульк, Капра­рий, Пор­ций, ибо «капра» по-латы­ни коза, а «пор­кос» [por­cus] — сви­нья.

12. Пока­зав себя, таким обра­зом, уме­рен­ным и рас­по­ло­жен­ным к наро­ду зако­но­да­те­лем, Попли­ко­ла в…* назна­чил слиш­ком стро­гое нака­за­ние. Он издал закон, по кото­ро­му раз­ре­ша­лось без суда убить чело­ве­ка, замыс­лив­ше­го сде­лать­ся тиран­ном, при­чем убий­ца был сво­бо­ден от вся­кой вины, коль ско­ро пред­став­лял дока­за­тель­ства, ули­чаю­щие уби­то­го. Ведь если невоз­мож­но зате­яв­ше­му такое дело остать­ся пол­но­стью нераз­об­ла­чен­ным, то весь­ма воз­мож­но, что, раз­об­ла­чен­ный, он пред­у­предит суд и уйдет целым и невреди­мым, а пото­му Попли­ко­ла пре­до­ста­вил пра­во каж­до­му, кто ока­жет­ся в состо­я­нии, испол­нить над пре­ступ­ни­ком тот при­го­вор, кото­ро­го пре­ступ­ле­ние пыта­ет­ся избе­жать.

Похва­лы Попли­ко­ле стя­жал и закон о кве­сто­рах. Посколь­ку граж­дане долж­ны были делать из сво­его иму­ще­ства взно­сы на покры­тие воен­ных рас­хо­дов, а кон­сул и сам не желал касать­ся хозяй­ст­вен­ных дел, и отка­зы­вал­ся пору­чить их сво­им дру­зьям, и вооб­ще не согла­шал­ся, чтобы обще­ст­вен­ные сред­ства посту­па­ли в част­ный дом, он учредил каз­на­чей­ство в хра­ме Сатур­на¹⁴, где рим­ляне хра­нят каз­ну и до сих пор, и пред­ло­жил наро­ду избрать двух моло­дых людей каз­на­че­я­ми-кве­сто­ра­ми. Пер­вы­ми кве­сто­ра­ми избра­ли Пуб­лия Вету­рия и Мар­ка Мину­ция. Денег было вне­се­но очень мно­го, ибо в спис­ках зна­чи­лось сто трид­цать тысяч чело­век, не счи­тая сирот и вдов, кото­рые взно­сов не дела­ли.

Покон­чив с эти­ми забота­ми, Попли­ко­ла при­нял в това­ри­щи по долж­но­сти Лукре­ция, отца Лукре­ции и, по дол­гу млад­ше­го, усту­пая пер­вен­ст­ву­ю­щее поло­же­ние, пере­дал ему так назы­вае­мые «фас­ки». (Эта почесть, ока­зы­вае­мая стар­ше­му года­ми, вошла в обы­чай и сохра­ни­лась до наше­го вре­ме­ни.) Но через несколь­ко дней Лукре­ций умер. Сно­ва состо­я­лись выбо­ры, и кон­су­лом стал Марк Гора­ций, кото­рый и пра­вил вме­сте с Попли­ко­лой остав­шу­ю­ся часть года.

13. Когда Тарк­ви­ний в Этру­рии гото­вил вто­рую вой­ну про­тив рим­лян, было, как сооб­ща­ют, важ­ное зна­ме­ние. Еще пра­вя в Риме, Тарк­ви­ний закан­чи­вал стро­и­тель­ство хра­ма Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го и, то ли пови­ну­ясь про­ро­че­ству, то ли по какой-то иной при­чине, решил увен­чать зда­ние гли­ня­ным изо­бра­же­ни­ем колес­ни­цы в чет­вер­ку; он сде­лал заказ этрус­ским масте­рам из Вей, а вско­ре после это­го лишил­ся цар­ства. Этрус­ки выле­пи­ли колес­ни­цу и поста­ви­ли ее в печь, но слу­чи­лось совсем не то, что обыч­но быва­ет с гли­ною в огне, — она не сжи­ма­лась и не оседа­ла, по мере того как уле­ту­чи­ва­лась вла­га, напро­тив, под­ня­лась и разду­лась, при­об­ре­тя вме­сте с вели­чи­ной такую твер­дость и кре­пость, что ее наси­лу извлек­ли, лишь разо­брав свод и раз­ру­шив сте­ны печи. Про­ри­ца­те­ли при­шли к заклю­че­нию, что это боже­ст­вен­ное зна­ме­ние, суля­щее бла­го­ден­ст­вие и могу­ще­ство вла­дель­цам колес­ни­цы, и граж­дане Вей поста­но­ви­ли не отда­вать ее, а рим­ля­нам, тре­бо­вав­шим назад свою соб­ст­вен­ность, отве­ти­ли, что колес­ни­ца при­над­ле­жит Тарк­ви­нию, но не тем, кто изгнал Тарк­ви­ния. Немно­го дней спу­стя в Вей­ях были кон­ные состя­за­ния, про­хо­див­шие с обыч­ною пыш­но­стью и тор­же­ст­вен­но­стью. Укра­шен­ный вен­ком воз­ни­ца мед­лен­но погнал с гип­по­дро­ма победив­шую чет­вер­ку, как вдруг кони без вся­кой види­мой при­чи­ны, но либо волею боже­ства, либо про­сто слу­чай­но, испу­га­лись и понес­лись во весь опор к Риму; как ни натя­ги­вал воз­ни­ца пово­дья, как ни ста­рал­ся успо­ко­ить коней лас­ко­вы­ми уго­во­ра­ми — все было напрас­но, ему при­шлось под­чи­нить­ся, он бро­сил пово­дья, и лоша­ди мча­ли его до тех пор, пока, при­ска­кав к Капи­то­лию, не выбро­си­ли на зем­лю под­ле тех ворот, что ныне зовут­ся Рату­мен­ски­ми. После это­го собы­тия граж­дане Вей, изум­лен­ные и испу­ган­ные, рас­по­ряди­лись, чтобы масте­ра отда­ли колес­ни­цу.

14. Обет воз­двиг­нуть храм Юпи­те­ра Капи­то­лий­ско­го при­нес Тарк­ви­ний, сын Дема­ра­та, во вре­мя вой­ны с саби­ня­на­ми, а выстро­ил его Тарк­ви­ний Гор­дый, сын или же внук при­нес­ше­го обет, но посвя­тить не успел: зда­ние было уже почти гото­во, когда Тарк­ви­ний поте­рял власть. После окон­ча­тель­но­го завер­ше­ния всех работ, когда храм был долж­ным обра­зом укра­шен, Попли­ко­лой овла­де­ло често­лю­би­вое жела­ние само­му освя­тить его. Одна­ко боль­шин­ство могу­ще­ст­вен­ных граж­дан завидо­ва­ли ему и, еще сми­ря­ясь кое-как с теми поче­стя­ми, кото­рые ему подо­ба­ли и при­ли­че­ст­во­ва­ли как зако­но­да­те­лю и пол­ко­вод­цу, счи­та­ли, что на эту послед­нюю он не име­ет ника­ких прав и не дол­жен ее полу­чить, а пото­му уго­ва­ри­ва­ли и под­стре­ка­ли Гора­ция вос­про­ти­вить­ся наме­ре­ни­ям това­ри­ща и взять освя­ще­ние на себя. Тут Попли­ко­ле при­шлось высту­пить в поход, и его недоб­ро­же­ла­те­ли, поста­но­вив, чтобы храм посвя­щал Гора­ций, отве­ли кон­су­ла на Капи­то­лий, отлич­но пони­мая, что нико­гда бы не доби­лись сво­его в при­сут­ст­вии Попли­ко­лы. Иные утвер­жда­ют, что кон­су­лам по жре­бию доста­лось одно­му, про­тив воли, — идти в поход, дру­го­му — освя­щать^[1] храм.

О том, как это было на самом деле, мож­но судить по собы­ти­ям, сопро­вож­дав­шим освя­ще­ние. В сен­тябрь­ские иды — этот день при­мер­но сов­па­да­ет с пол­но­лу­ни­ем в меся­це мета­гит­ни­оне¹⁵ — все собра­лись на Капи­то­лии; когда насту­пи­ла тиши­на, Гора­ций совер­шил обряды и, как того тре­бо­вал обы­чай, кос­нув­шись рукою две­рей, гото­вил­ся про­из­не­сти при­ня­тые сло­ва посвя­ще­ния, как вдруг брат Попли­ко­лы Марк, уже дав­но сто­яв­ший у две­рей в ожи­да­нии это­го мига, про­мол­вил: «Кон­сул, твой сын в лаге­ре забо­лел и умер». Эта весть огор­чи­ла всех, кто ее услы­шал, лишь Гора­ций остал­ся невоз­му­тим и, ска­зав толь­ко: «Брось­те труп, куда хоти­те — печа­ли нет досту­па ко мне», — завер­шил обряд. Одна­ко сооб­ще­ние было лож­ным: его при­ду­мал Марк, чтобы поме­шать Гора­цию, и пора­зи­тель­но само­об­ла­да­ние это­го чело­ве­ка, кото­рый либо мгно­вен­но раз­га­дал обман, либо, пове­рив, остал­ся неко­ле­бим.

15. Кажет­ся, подоб­ны­ми обсто­я­тель­ства­ми отме­че­но и освя­ще­ние вто­ро­го хра­ма. Пер­вый, кото­рый, как уже ска­за­но, выстро­ил Тарк­ви­ний, а посвя­тил Гора­ций, сго­рел во вре­мя граж­дан­ских войн¹⁶. Вто­рой был зано­во воз­двиг­нут Сул­лой, кото­рый не дожил до завер­ше­ния работ, и пото­му в посвя­ти­тель­ной над­пи­си зна­чит­ся имя Кату­ла. Этот храм в свою оче­редь погиб во вре­мя бун­та при Вител­лии, и в тре­тий раз его цели­ком воз­вел Вес­па­си­ан. Сча­стье сопут­ст­во­ва­ло ему как все­гда, он увидел храм выстро­ен­ным, но не увидел вновь раз­ру­шен­ным, пре­взой­дя Сул­лу удач­ли­во­стью, посколь­ку тот умер до освя­ще­ния сво­его труда, этот — неза­дол­го до его низ­вер­же­ния: в год смер­ти Вес­па­си­а­на Капи­то­лий был опу­сто­шен пожа­ром. Нако­нец, чет­вер­тый, суще­ст­ву­ю­щий ныне, закон­чен и освя­щен Доми­ци­а­ном.

Сооб­ща­ют, что Тарк­ви­ний истра­тил на заклад­ку осно­ва­ний сорок тысяч фун­тов сереб­ра, но если гово­рить о нынеш­нем хра­ме, то само­го круп­но­го из част­ных состо­я­ний в Риме не хва­ти­ло бы на воз­ме­ще­ние издер­жек по одно­му толь­ко золо­че­нию, состав­ля­ю­щих более две­на­дца­ти тысяч талан­тов. Колон­ны были высе­че­ны из пен­тель­ско­го мра­мо­ра¹⁷ в самом пре­крас­ном отно­ше­нии тол­щи­ны к высо­те, — я сам видел их в Афи­нах, — но в Риме их еще раз обте­са­ли и отшли­фо­ва­ли, что не столь­ко при­да­ло им блес­ку, сколь­ко лиши­ло сораз­мер­но­сти и кра­соты: они ста­ли казать­ся тон­ки­ми и жал­ки­ми. Впро­чем, если кто, уди­вив­шись рос­ко­ши Капи­то­лия, увидел бы во двор­це Доми­ци­а­на¹⁸ один толь­ко пор­тик, или бази­ли­ку, или бани, или покои налож­ниц, тот, вслед за Эпи­хар­мом, ска­зав­шим рас­то­чи­те­лю:

не мог бы не обра­тить­ся к Доми­ци­а­ну с таки­ми при­бли­зи­тель­но сло­ва­ми: «Ты и не бла­го­че­стив и даже не щедр — ты про­сто болен. Ты раду­ешь­ся, про­ма­ты­вая день­ги на бес­ко­неч­ные построй­ки, и, точ­но пре­сло­ву­тый Мидас, хочешь, чтобы все у тебя было из кам­ня и золота». Впро­чем, доволь­но об этом.

16. После боль­шой бит­вы, лишив­шись сына, пав­ше­го в еди­но­бор­стве с Бру­том, Тарк­ви­ний бежал в Клу­зий и попро­сил помо­щи у Лар­са Пор­се­ны, само­го могу­ще­ст­вен­но­го из ита­лий­ских царей, сла­вив­ше­го­ся, в то же вре­мя, доб­ротой и отва­гой. Пор­се­на обе­щал ему свою под­держ­ку и начал с того, что отпра­вил в Рим послов с тре­бо­ва­ни­ем сно­ва при­нять Тарк­ви­ния. Рим­ляне не пови­но­ва­лись, тогда Пор­се­на объ­явил им вой­ну, ука­зав вре­мя и место сво­его втор­же­ния, и в назна­чен­ный срок явил­ся с боль­шим вой­ском. Попли­ко­ла в свое отсут­ст­вие был вто­рич­но избран кон­су­лом, и вме­сте с ним — Тит Лукре­ций. Вер­нув­шись в Рим и желая преж­де все­го пре­взой­ти Пор­се­ну твер­до­стью духа, Попли­ко­ла осно­вал город Сиг­ну­рию (хотя враг был уже совсем близ­ко), с боль­ши­ми затра­та­ми обнес ее сте­ной и отпра­вил туда семь­сот пере­се­лен­цев, чтобы пока­зать, насколь­ко незна­чи­тель­ной счи­та­ет он эту вой­ну и как мало ее боит­ся. Но после оже­сто­чен­но­го напа­де­ния царь выбил кара­уль­ных с Яни­ку­ла¹⁹, и, стрем­глав убе­гая, они едва не при­ве­ли за собой непри­я­те­ля в Рим. Лишь перед самы­ми ворота­ми на выруч­ку подо­спел Попли­ко­ла и, завя­зав сра­же­ние у реки, выдер­жи­вал натиск пре­вос­хо­дя­щих сил про­тив­ни­ка до тех пор, пока, покры­тый мно­же­ст­вом ран, не упал и не был выне­сен с поля сра­же­ния. Когда и вто­ро­го кон­су­ла, Лукре­ция, постиг­ла та же участь, рим­ляне пали духом и, спа­сая жизнь, побе­жа­ли к горо­ду.

Вра­ги тол­пою рину­лись к дере­вян­но­му мосту, и Рим едва-едва не был взят при­сту­пом. Но Гора­ций Коклес и еще двое про­слав­лен­ных мужей, Гер­ма­ний и Лар­ций, пер­вы­ми ока­за­ли сопро­тив­ле­ние под­ле моста. Гора­ций полу­чил про­зви­ще Кокле­са, поте­ряв на войне один глаз. Дру­гие утвер­жда­ют, буд­то он был до того кур­нос, что меж­ду гла­за­ми почти не оста­ва­лось про­ме­жут­ка, а бро­ви у него срос­лись, и, народ, желая назвать его «Кик­ло­пом»²⁰, но, пло­хо выго­ва­ри­вая это сло­во…* пре­вра­тил­ся в Кокле­са. Итак, стоя перед мостом, он сдер­жи­вал вра­га до тех пор, пока его това­ри­щи не сло­ма­ли мост у него за спи­ной. Тогда он, как был, в пол­ном воору­же­нии, бро­сил­ся в реку, пере­плыл ее и выбрал­ся на про­ти­во­по­лож­ный высо­кий берег, хотя этрус­ское копье уго­ди­ло ему в яго­ди­цу. Вос­хи­щен­ный его муже­ст­вом, Попли­ко­ла пред­ло­жил, чтобы все рим­ляне немед­лен­но при­нес­ли и отда­ли ему столь­ко съест­ных при­па­сов, сколь­ко каж­дый еже­днев­но потреб­ля­ет сам, а впо­след­ст­вии отре­за­ли столь­ко зем­ли, сколь­ко Коклес смо­жет опа­хать за день. И, нако­нец, ему поста­ви­ли брон­зо­вую ста­тую в хра­ме Вул­ка­на²¹, чтобы этой поче­стью воз­на­гра­дить его за хро­моту, быв­шую след­ст­ви­ем ране­ния.

17. Пор­се­на тес­нил Рим все силь­нее, и в горо­де начал­ся голод, а тем вре­ме­нем в рим­ские вла­де­ния вторг­лось, по соб­ст­вен­но­му почи­ну, еще одно этрус­ское вой­ско. Попли­ко­ла, избран­ный кон­су­лом в тре­тий раз, счи­тал, что с Пор­се­ной сле­ду­ет бороть­ся, оста­ва­ясь на месте и тща­тель­но охра­няя город, но про­тив этрус­ков высту­пил, раз­бил их и обра­тил в бег­ство; непри­я­тель поте­рял уби­ты­ми пять тысяч чело­век.

О подви­ге Муция рас­ска­зы­ва­ют мно­гие, и все по-раз­но­му; сле­ду­ет и нам изло­жить это собы­тие — в том виде, в каком оно при­зна­но наи­бо­лее близ­ким к истине. Это был чело­век, испол­нен­ный вся­че­ских доб­ле­стей, но в осо­бен­но­сти — воин­ских. Заду­мав убить Пор­се­ну, он одел­ся по-этрус­ски и, зная непри­я­тель­скую речь, про­ник в лагерь. Он похо­дил вокруг воз­вы­ше­ния, на кото­ром сидел царь со сви­той, но, не зная его в лицо, выведы­вать же опа­са­ясь, обна­жил меч и убил того из сидев­ших, кто, по его мне­нию, все­го более напо­ми­нал царя. Муция сра­зу схва­ти­ли и ста­ли допра­ши­вать; рядом он увидел жаров­ню с горя­щи­ми угля­ми, при­готов­лен­ную для Пор­се­ны, кото­рый соби­рал­ся при­не­сти жерт­ву, Муций поло­жил на нее пра­вую руку и, стоя перед царем, реши­тель­но и бес­тре­пет­но смот­рел ему в лицо, меж тем как огонь сжи­гал его руку. Это дли­лось до тех пор, пока пора­жен­ный Пор­се­на не отпу­стил его и не отдал ему меч, протя­нув ору­жие с воз­вы­ше­ния. Муций при­нял его левой рукой, и отсюда, гово­рят, его про­зви­ще Сце­во­ла, что зна­чит «Лев­ша». Он ска­зал, что победил страх перед Пор­се­ной, но побеж­ден его вели­ко­ду­ши­ем, а пото­му из бла­го­дар­но­сти откро­ет то, чего бы нико­гда не выдал, поко­ря­ясь наси­лью. «Три­ста рим­лян, — про­дол­жал он, — с тем же наме­ре­ни­ем, что и я, бро­дят по тво­е­му лаге­рю, выжидая удоб­но­го слу­чая. Мне выпал жре­бий начать, и я не в обиде на судь­бу отто­го, что ошиб­ся и не убил бла­го­род­но­го чело­ве­ка, кото­рый дол­жен быть рим­ля­нам ско­рее дру­гом, чем вра­гом». Пор­се­на пове­рил его сло­вам и стал скло­нять­ся к мыс­ли о пере­ми­рии — не столь­ко, мне дума­ет­ся, из стра­ха перед тре­мя­ста­ми убийц, сколь­ко дивясь и вос­хи­ща­ясь отва­гой и доб­ле­стью рим­лян. Это­го чело­ве­ка все назы­ва­ют Муци­ем и Сце­во­лой, но Афи­но­дор, сын Сан­до­на, в сочи­не­нии, посвя­щен­ном сест­ре Цеза­ря Окта­вии, гово­рит, что у него было еще одно имя — «Позд­но родив­ший­ся»²².

18. Со сво­ей сто­ро­ны, и Попли­ко­ла видел в Пор­сене не столь­ко гроз­но­го вра­га, сколь­ко чело­ве­ка, достой­но­го стать дру­гом и союз­ни­ком Рима, а поэто­му он охот­но пре­до­став­лял на его суд реше­ние спо­ра с Тарк­ви­ни­ем: он неод­но­крат­но и с пол­ной уве­рен­но­стью в сво­ей право­те при­зы­вал к это­му царя, обе­щая дока­зать, что рим­ляне по спра­вед­ли­во­сти лиши­ли вла­сти само­го дур­но­го из людей. Но подоб­ный план дей­ст­вий вызы­вал рез­кие воз­ра­же­ния Тарк­ви­ния, заяв­ляв­ше­го, что он не под­чи­нит­ся ника­ко­му судье, в осо­бен­но­сти — Пор­сене, коль ско­ро тот, преж­де обе­щав свою помощь, теперь идет на попят­ный; и Пор­се­на, воз­му­щен­ный и него­дую­щий, слы­ша к тому же прось­бы сво­его сына Аррун­та, усерд­но хло­потав­ше­го за рим­лян, пре­кра­тил вой­ну на усло­ви­ях, что про­тив­ник очи­стит захва­чен­ные им зем­ли в Этру­рии и вернет плен­ных, полу­чив вза­мен сво­их пере­беж­чи­ков. В под­твер­жде­ние этих усло­вий рим­ляне выда­ли залож­ни­ков — десять знат­ней­ших пат­ри­ци­ев и столь­ко же деву­шек, сре­ди кото­рых была и дочь Попли­ко­лы Вале­рия.

19. Выпол­няя свои обя­за­тель­ства, Пор­се­на уже пол­но­стью пре­кра­тил воен­ные дей­ст­вия, когда как-то раз рим­ские девуш­ки спу­сти­лись к реке иску­пать­ся — в том месте, где берег, изги­ба­ясь полу­ме­ся­цем, дела­ет тече­ние ров­ным и тихим. Не видя рядом ни стра­жи, ни иных каких-либо посто­рон­них глаз на суше или на воде, они испы­та­ли вдруг неодо­ли­мое жела­ние пере­пра­вить­ся через Тибр — такой быст­рый и изоби­лу­ю­щий глу­бо­ки­ми ому­та­ми. Неко­то­рые пишут, что одна из деву­шек, по име­ни Кле­лия, пере­плы­ла поток на коне, обо­д­ряя осталь­ных. Когда они бла­го­по­луч­но при­бы­ли к Попли­ко­ле, тот не при­шел в вос­торг от их поступ­ка и даже не одоб­рил его, а был опе­ча­лен тем, что про­слы­вет менее доб­ро­со­вест­ным, неже­ли Пор­се­на, и что при­чи­ною дер­зо­сти деву­шек сочтут ковар­ство рим­лян. И вот, собрав­ши бег­ля­нок, он всех отпра­вил назад к Пор­сене. Об этом зара­нее узна­ли люди Тарк­ви­ния и, устро­ив заса­ду у пере­пра­вы, пре­вос­хо­дя­щи­ми сила­ми уда­ри­ли на тех, кто сопро­вож­дал деву­шек. Про­во­жа­тые, одна­ко, ста­ли защи­щать­ся, и дочь Попли­ко­лы, Вале­рия, про­бив­шись через самую гущу сра­жаю­щих­ся, бежа­ла, а вме­сте с нею — трое рабов, кото­рые ее спас­ли. Про­чие девуш­ки, с нема­лою для себя опас­но­стью, оста­ва­лись сре­ди бой­цов, но Аррунт, сын Пор­се­ны, узнав о слу­чив­шем­ся, тут же бро­сил­ся на помощь рим­ля­нам и изба­вил их от смер­тель­ной опас­но­сти, обра­тив непри­я­те­ля в бег­ство. Когда деву­шек при­ве­ли к Пор­сене, тот, взгля­нув­ши на них, спро­сил, кто была зачин­щи­цей побе­га и под­би­ла на него осталь­ных. Ему назва­ли Кле­лию. Пор­се­на оки­нул ее взо­ром бла­го­склон­ным и весе­лым, велел при­ве­сти из цар­ских коню­шен коня в бога­том убо­ре и пода­рил его девуш­ке. Это счи­та­ют свиде­тель­ст­вом сво­ей правоты те, кто дер­жит­ся мне­ния, что Кле­лия одна пере­пра­ви­лась через реку вер­хом. Но дру­гие с ними не согла­ша­ют­ся, пола­гая, что этруск про­сто хотел почтить ее поис­ти­не муж­скую отва­гу. Там, где Свя­щен­ная ули­ца начи­на­ет под­ни­мать­ся на Пала­тин, сто­ит кон­ная ста­туя Кле­лии²³, кото­рую, одна­ко, иные счи­та­ют изо­бра­же­ни­ем Вале­рии.

Не гово­ря о мно­гих дру­гих дока­за­тель­ствах цар­ско­го вели­ко­ду­шия, кото­рые, при­ми­рив­шись с рим­ля­на­ми, дал горо­ду Пор­се­на, он не велел этрус­кам брать с собою ниче­го, кро­ме ору­жия, и, оста­вив лагерь, пол­ный хле­ба и все­воз­мож­но­го добра, пере­дал его рим­ля­нам. По этой при­чине и теперь еще, пус­кая с тор­гов обще­ст­вен­ное иму­ще­ство, сна­ча­ла объ­яв­ля­ют о про­да­же вещей Пор­се­ны, веч­но хра­ня память об этом чело­ве­ке за его милость и бла­го­де­я­ние. Кро­ме того, рядом со зда­ни­ем сена­та сто­я­ла брон­зо­вая ста­туя Пор­се­ны гру­бой и ста­рин­ной работы.

20. Вско­ре в рим­ские вла­де­ния вторг­лись саби­няне; кон­су­ла­ми были избра­ны брат Попли­ко­лы Марк Вале­рий и Посту­мий Туберт. Поль­зу­ясь во всех важ­ней­ших вопро­сах сове­та­ми и пря­мым руко­вод­ст­вом Попли­ко­лы, Марк одер­жал победу в двух боль­ших сра­же­ни­ях, при­чем за вто­рое из них, в кото­ром, не поте­ряв ни одно­го рим­ля­ни­на, он истре­бил три­на­дцать тысяч непри­я­те­лей, полу­чил, кро­ме три­ум­фа, почет­ный дар: на обще­ст­вен­ный счет ему был выстро­ен дом на Пала­тин­ском хол­ме. В ту пору две­ри во всех домах рас­па­хи­ва­лись внутрь, и лишь в доме Мар­ка Вале­рия дверь сде­ла­ли отво­ря­ю­щей­ся нару­жу — исклю­че­ние, озна­чав­шее, что он все­гда может при­нять уча­стие в любом из государ­ст­вен­ных дел. Гово­рят, что, напро­тив, все гре­че­ские дома преж­де откры­ва­лись нару­жу; такое заклю­че­ние дела­ют на осно­ва­нии комедии, где перед тем, как вый­ти на ули­цу, бьют и колотят изнут­ри в соб­ст­вен­ную дверь, чтобы опо­ве­стить об этом про­хо­жих или оста­но­вив­ших­ся под­ле дома и не уши­бить их ство­ра­ми две­рей, рас­па­хи­ваю­щих­ся в узкий пере­улок.

21. На сле­дую­щий год Попли­ко­ла сно­ва был кон­су­лом — в чет­вер­тый раз. Жда­ли вой­ны с саби­ня­на­ми и лати­ня­на­ми, кото­рые заклю­чи­ли союз меж­ду собой. В то же вре­мя город ока­зал­ся во вла­сти суе­вер­но­го стра­ха: все бере­мен­ные жен­щи­ны выкиды­ва­ли уро­дов, ни одной не уда­ва­лось доно­сить плод до кон­ца. Сле­дуя настав­ле­ни­ям Сивил­ли­ных книг²⁴, Попли­ко­ла уми­ло­сти­вил Плу­то­на, затем, по сове­ту ора­ку­ла Апол­ло­на Пифий­ско­го, устро­ил игры и, надеж­да­ми на богов вну­шив граж­да­нам спо­кой­ст­вие, обра­тил свой ум к опас­но­стям, кото­ры­ми гро­зи­ли Риму люди: скоп­ле­ние вра­гов и их при­готов­ле­ния каза­лись неслы­хан­ны­ми.

Сре­ди саби­нян был некий Аппий Кла­вз, чело­век бога­тый, силь­ный и отваж­ный, но все­го более пре­вос­хо­див­ший дру­гих нрав­ст­вен­ны­ми каче­ства­ми и крас­но­ре­чи­ем. Он не избег общей уча­сти всех выдаю­щих­ся людей — зави­сти, и сам подал завист­ни­кам повод к обви­не­ни­ям, отго­ва­ри­вая сограж­дан от вой­ны: вра­ги утвер­жда­ли, буд­то он хочет воз­вы­ше­ния Рима, чтобы лишить оте­че­ство сво­бо­ды и под­чи­нить его вла­сти тиран­на. Видя, что такие речи встре­ча­ют у тол­пы бла­го­склон­ный при­ем, а сам он не поль­зу­ет­ся ни малей­шим рас­по­ло­же­ни­ем боль­шин­ства, настро­ен­но­го весь­ма воин­ст­вен­но, Кла­вз побо­ял­ся обра­тить­ся в суд, но, рас­по­ла­гая зна­чи­тель­ны­ми сила­ми еди­но­мыш­лен­ни­ков, дру­зей и роди­чей, гото­вых его защи­щать, под­нял мятеж. Это поме­ша­ло саби­ня­нам начать вой­ну в назна­чен­ный срок. У Попли­ко­лы, счи­тав­ше­го весь­ма суще­ст­вен­ным не толь­ко тща­тель­но следить за эти­ми собы­ти­я­ми, но и вся­че­ски разду­вать мятеж, нашлись вер­ные люди, кото­рые от его име­ни вну­ша­ли Кла­в­зу при­мер­но сле­дую­щее: «Попли­ко­ла дума­ет, что тебе, чело­ве­ку бла­го­род­но­му и спра­вед­ли­во­му, не сле­ду­ет обо­ро­нять­ся от сво­их же сограж­дан с помо­щью зла, хоть ты и потер­пел от них обиду. А вот если бы ты поже­лал, спа­сая себя, пере­се­лить­ся, бежать от тех, кто тебя нена­видит, он и от лица государ­ства и част­ным обра­зом при­нял бы тебя, как того заслу­жи­ва­ет твоя доб­лесть и тре­бу­ет сла­ва рим­ско­го наро­да». Тща­тель­но все взве­сив, Кла­вз нашел такой выход наи­луч­шим из тех, какие ему оста­ва­лись, и, позвав за собою дру­зей (кото­рые так­же мно­гих скло­ни­ли к подоб­но­му реше­нию), под­нял с места пять тысяч семейств — муж­чин, жен­щин и детей, самых миро­лю­би­вых, спо­кой­ных и тихих сре­ди саби­нян, и при­вел их в Рим. Попли­ко­ла, опо­ве­щен­ный зара­нее, встре­тил их так радуш­но и бла­го­склон­но, что боль­ше­го и желать было нель­зя. Кон­сул немед­лен­но ввел семьи саби­нян в состав государ­ства и наре­зал каж­дой по два юге­ра зем­ли у реки Ание­на, а Кла­в­зу дал два­дцать пять юге­ров и внес его в спис­ки сена­то­ров. Заняв с само­го нача­ла столь высо­кое поло­же­ние, Кла­вз повел себя так разум­но, что достиг выс­ше­го поче­та и боль­шо­го могу­ще­ства и поло­жил осно­ва­ние роду Клав­ди­ев, одно­му из знат­ней­ших в Риме.

22. Бла­го­да­ря это­му пере­се­ле­нию раздо­ры меж­ду саби­ня­на­ми кон­чи­лись, но свое­ко­рыст­ные иска­те­ли народ­ной бла­го­склон­но­сти не дава­ли уста­но­вить­ся миру и покою. Они вопро­ша­ли с него­до­ва­ни­ем: а что если Кла­вз, пре­вра­тив­шись в изгнан­ни­ка и вра­га, выпол­нит то, чего не добил­ся пря­мы­ми уго­во­ра­ми, — не даст саби­ня­нам рас­счи­тать­ся с рим­ля­на­ми за все обиды?! Нако­нец боль­шое вой­ско высту­пи­ло в поход и рас­по­ло­жи­лось близ Фиден; спря­тав две тыся­чи тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев перед самым Римом, в леси­стой лощине, саби­няне наме­ре­ва­лись ран­ним утром откры­то выслать малень­кий отряд кон­ни­цы для захва­та добы­чи. Всад­ни­ки долж­ны были, подъ­е­хав­ши к горо­ду, обра­тить­ся затем в бег­ство и отсту­пать до тех пор, пока не зама­нят вра­га в заса­ду. Но Попли­ко­ла, в тот же день узнав об этом от пере­беж­чи­ков, быст­ро ко все­му при­гото­вил­ся и разде­лил свои силы. Его зять Посту­мий Альб с тре­мя тыся­ча­ми тяже­лой пехоты еще вече­ром занял вер­ши­ны хол­мов, под кото­ры­ми засе­ли саби­няне, и не спус­кал глаз с непри­я­те­ля, вто­ро­му кон­су­лу, Лукре­цию, с самы­ми моло­ды­ми и про­вор­ны­ми вои­на­ми было пору­че­но напасть на всад­ни­ков, кото­рые выедут за добы­чей; а сам Попли­ко­ла, взяв остав­шу­ю­ся часть вой­ска, зашел вра­гам в тыл. По счаст­ли­вой для рим­лян слу­чай­но­сти, на рас­све­те упал густой туман, и вот, одно­вре­мен­но, Посту­мий с кри­ком уда­рил свер­ху на скры­вав­ших­ся в заса­де, Лукре­ций бро­сил сво­их людей про­тив голов­но­го отряда кон­ни­цы, а Попли­ко­ла напал на вра­же­ский лагерь. Повсюду дела саби­нян шли пло­хо, и они нес­ли тяже­лые поте­ри. Пре­кра­щая сопро­тив­ле­ние и обра­ща­ясь в бег­ство, они немед­лен­но поги­ба­ли от руки рим­лян — сама надеж­да на спа­се­ние обер­ну­лась для них гор­чай­шим злом. Каж­дый пола­гал, что това­ри­щи в дру­гом месте одер­жа­ли победу, и не ста­рал­ся сохра­нить свои пози­ции, но одни мча­лись из лаге­ря к сидев­шим в заса­де, дру­гие, наобо­рот, — в сто­ро­ну укреп­ле­ний, так что бег­ле­цы стал­ки­ва­лись в пути с теми, к кому они бежа­ли, и ока­зы­ва­лось, что те, на чью помощь они упо­ва­ют, сами нуж­да­ют­ся в помо­щи. В тот день саби­няне пали бы все до послед­не­го, никто бы не уце­лел, если бы не бли­зость горо­да Фиден, ока­зав­ша­я­ся спа­си­тель­ной глав­ным обра­зом для тех, кто ускольз­нул из лаге­ря, когда в него ворва­лись рим­ляне. Все про­чие были либо пере­би­ты, либо уведе­ны в плен.

23. Эту победу рим­ляне, кото­рые обыч­но вся­кий боль­шой успех при­пи­сы­ва­ют боже­ству, сочли заслу­гой одно­го лишь пол­ко­во­д­ца, и участ­ни­ки бит­вы пря­мо гово­ри­ли, что Попли­ко­ла отдал в их руки вра­гов — сла­бо­ум­ных, сле­пых и раз­ве что не свя­зан­ных по рукам и ногам. Кро­ме того, народ окреп и раз­бо­га­тел бла­го­да­ря добы­че и плен­ным. Попли­ко­ла спра­вил три­умф, пере­дал власть вновь избран­ным кон­су­лам и сра­зу вслед за тем умер, совер­шив за свою жизнь все самое высо­кое и пре­крас­ное, что толь­ко доступ­но людям. Рим­ляне в убеж­де­нии, что им ни разу не уда­лось достой­но почтить Попли­ко­лу при жиз­ни, меж тем как их долг при­зна­тель­но­сти покой­но­му неопла­тен, реши­ли похо­ро­нить его тело на обще­ст­вен­ный счет, и каж­дый при­нес чет­верть асса²⁵. Жен­щи­ны, сго­во­рив­шись меж­ду собой, целый год носи­ли по нему тра­ур — почет­ный и завид­ный. Похо­ро­ни­ли его — так­же по реше­нию граж­дан — в сте­нах горо­да, под­ле так назы­вае­мой Велии, и весь его род име­ет пра­во на погре­бе­ние в этом месте. Теперь, одна­ко, там нико­го не хоро­нят, но лишь достав­ля­ют туда труп, опус­ка­ют носил­ки, и кто-нибудь на мгно­ве­ние под­но­сит к ним горя­щий факел, тем самым под­твер­ждая, что им доз­во­ле­но выпол­нить обряд здесь же, но они доб­ро­воль­но отка­зы­ва­ют­ся от этой чести, после чего погре­баль­ная про­цес­сия дви­жет­ся даль­ше.

[Сопо­став­ле­ние]

24 [1]. Не прав­да ли, есть в этом сопо­став­ле­нии нечто осо­бен­ное, чего не встре­тишь ни в одном из уже напи­сан­ных? Я хочу ска­зать, что вто­рой под­ра­жал пер­во­му, пер­вый же как бы зара­нее свиде­тель­ст­во­вал о вто­ром. Взгля­ни сам и ты убедишь­ся, что сло­ва Соло­на о сча­стье, обра­щен­ные к Кре­зу, при­ме­ни­мы ско­рее к Попли­ко­ле, неже­ли к Тел­лу. Тел­ла Солон назвал бла­жен­ней­шим из смерт­ных за счаст­ли­вый удел, нрав­ст­вен­ное совер­шен­ство и сча­стье в детях, но ни еди­ным похваль­ным сло­вом не упо­мя­нул его в сво­их сти­хотво­ре­ни­ях; рав­но ни его дети, ни испол­не­ние им какой-либо важ­ной государ­ст­вен­ной долж­но­сти не при­нес­ли ему осо­бой сла­вы. Попли­ко­ла и при жиз­ни был пер­вым сре­ди рим­лян, бла­го­да­ря сво­им нрав­ст­вен­ным каче­ствам всех пре­взой­дя могу­ще­ст­вом и сла­вою, и после смер­ти пер­вен­ст­ву­ет в самых зна­ме­ни­тых рим­ских родах, ибо вплоть до наше­го вре­ме­ни, более чем шесть­сот лет, про­нес­ли сла­ву сво­его бла­го­род­но­го про­ис­хож­де­ния Попли­ко­лы, Мес­са­лы и Вале­рии. Телл погиб, как чело­век храб­рый и чест­ный: он был убит в сра­же­нии с непри­я­те­лем, твер­до блюдя свое место в строю. Попли­ко­ла, истре­бив вра­гов, — а это завид­нее и удач­нее, чем само­му пасть в бою, — увидев оте­че­ство победив­шим под его, Попли­ко­лы, гла­вен­ст­вом и руко­вод­ст­вом, стя­жав­ши поче­сти и спра­вив­ши три­ум­фы, обрел как раз такую кон­чи­ну, к какой стре­мил­ся Солон. И дей­ст­ви­тель­но, когда спо­ря с Мим­нер­мом о сро­ке чело­ве­че­ской жиз­ни, Солон вос­кли­ца­ет

он объ­яв­ля­ет счаст­ли­вым Попли­ко­лу, смерть кото­ро­го поверг­ла в сле­зы, печаль и уны­ние не толь­ко дру­зей и близ­ких, но весь город, мно­гие десят­ки тысяч. Рим­лян­ки опла­ки­ва­ли его так, слов­но поте­ря­ли обще­го для всех сына, бра­та или отца. Солон гово­рил:

так как при­дет час рас­пла­ты — он стра­шил­ся воз­мездия. Попли­ко­ле выпа­ло на долю не толь­ко чест­но вла­деть богат­ст­вом, но и отлич­но тра­тить его, делая доб­ро нуж­даю­щим­ся. Ста­ло быть, если Солон — муд­рей­ший из людей, то Попли­ко­ла — счаст­ли­вей­ший. Бла­га, кото­рые пер­вый счи­тал вели­чай­ши­ми и самы­ми пре­крас­ны­ми, вто­ро­му уда­лось при­об­ре­сти и сохра­нить до самой смер­ти.

25 [2]. Так Солон воз­ве­ли­чил и укра­сил Попли­ко­лу, а тот в свою оче­редь — Соло­на, избрав его за луч­ший обра­зец для того, кто решил воз­ве­ли­чить демо­кра­ти­че­ский образ прав­ле­ния. Он лишил власть чван­но­го высо­ко­ме­рия, сде­лал ее лег­кой, ко всем бла­го­же­ла­тель­ной и пере­нял мно­гие из зако­нов Соло­на. Пра­во назна­чать выс­ших долж­ност­ных лиц он вру­чил боль­шин­ству и пре­до­ста­вил обви­ня­е­мым воз­мож­ность обжа­ло­вать при­го­вор перед наро­дом (так же как Солон — перед судья­ми); прав­да, он не создал, подоб­но Соло­ну, вто­ро­го Сове­та, но рас­ши­рил суще­ст­ву­ю­щий почти вдвое, и он же учредил долж­ность каз­на­че­ев-кве­сто­ров, чтобы кон­сул, если он честен, рас­по­ла­гал досу­гом для дру­гих, более важ­ных дел, если же поро­чен — чтобы оста­вить ему мень­ше воз­мож­но­стей для зло­употреб­ле­ний, кото­рые он мог бы совер­шать, дер­жа в сво­их руках и испол­ни­тель­ную власть и день­ги.

Нена­висть к тиран­нам у Попли­ко­лы силь­нее, чем у Соло­на, кото­рый нала­га­ет опре­де­лен­ное нака­за­ние на ули­чен­но­го в тиран­ни­че­ских замыс­лах, меж тем как Попли­ко­ла велит уби­вать тако­го чело­ве­ка без суда. Солон спра­вед­ли­во гор­дит­ся тем, что он отка­зал­ся от тиран­нии, кото­рую ему пред­ла­га­ло само сте­че­ние обсто­я­тельств и кото­рую граж­дане при­ня­ли бы без малей­ше­го неудо­воль­ст­вия, но не менее бла­го­род­ны дей­ст­вия Попли­ко­лы, кото­рый, при­няв еди­но­лич­ную власть, пре­вра­тил ее в более демо­кра­ти­че­скую и даже не вос­поль­зо­вал­ся теми пра­ва­ми, какие она пре­до­став­ля­ла. Но, кажет­ся, еще рань­ше поль­зу подоб­ных дей­ст­вий оце­нил Солон, ска­зав, что народ

26 [3]. Заслу­га, при­над­ле­жа­щая исклю­чи­тель­но Соло­ну, — осво­бож­де­ние от дол­гов, все­го более утвер­див­шее сво­бо­ду граж­дан. И вер­но, что про­ку от равен­ства, пре­до­став­ля­е­мо­го зако­на­ми, если его отни­ма­ют у бед­ня­ков дол­ги, что про­ку, если, на пер­вый взгляд, все наслаж­да­ют­ся пол­ной сво­бо­дой, а на самом деле нахо­дят­ся в пол­ней­шем раб­стве у бога­чей и, заседая в суде, испол­няя долж­ность, высту­пая с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния, покор­но сле­ду­ют их воле?! Заслу­га его тем заме­ча­тель­нее, что обыч­но за отме­ною дол­гов сле­ду­ет мятеж, и лишь Солон, точ­но врач, своевре­мен­но употре­бив­ший опас­ное, но силь­но дей­ст­ву­ю­щее сред­ство, пре­сек даже преж­ние вол­не­ния и сво­ею сла­вой, сво­им внут­рен­ним вели­чи­ем пода­вил все гряз­ные тол­ки и кле­ве­ту.

Если рас­смат­ри­вать государ­ст­вен­ную дея­тель­ность обо­их в целом, то в нача­ле ее пре­иму­ще­ство на сто­роне Соло­на, — он сам вел впе­ред, а не шел сле­дом, и боль­шин­ство сво­их вели­ких начи­на­ний испол­нил один, а не с чужою помо­щью, — но Попли­ко­ла настоль­ко удач­но свое дело завер­шил, что ему мож­но поза­видо­вать. Да, ибо Соло­ну сво­и­ми гла­за­ми дове­лось увидеть, как рух­нул создан­ный им строй, а уста­нов­ле­ния Попли­ко­лы хра­ни­ли государ­ство от смут вплоть до меж­до­усоб­ных войн. Пер­вый, издав зако­ны, бро­сил их без вся­кой защи­ты, лишь начер­тан­ны­ми на дере­вян­ных дос­ках, а сам уехал из Афин, вто­рой, оста­ва­ясь в Риме и управ­ляя государ­ст­вом, дал ему креп­кое и надеж­ное осно­ва­ние. К тому же пер­вый, хоть и пред­видел буду­щее, но не смог поме­шать Писи­стра­ту и был раз­бит нарож­даю­щей­ся тиран­ни­ей; вто­рой низ­верг и сокру­шил цар­скую власть, могу­чую, мно­го­лет­нюю и глу­бо­ко уко­ре­нив­шу­ю­ся, выка­зав такую же доб­лесть и руко­во­дясь теми же наме­ре­ни­я­ми, но, кро­ме доб­ле­сти, вла­дея еще уда­чей и силой, спо­соб­ной достиг­нуть наме­чен­ных целей.

27 [4]. Что до воин­ских подви­гов, Солон, если верить свиде­тель­ству пла­тей­ца Даи­ма­ха, непри­ча­стен даже к той войне с мега­ря­на­ми, о кото­рой мы рас­ска­зы­ва­ли, Попли­ко­ла же, и сам сра­жа­ясь в строю, и коман­дуя вой­ском, вышел победи­те­лем из битв огром­ной важ­но­сти. К государ­ст­вен­ным делам Солон при­сту­пил слов­но играя: чтобы ска­зать речь в защи­ту Сала­ми­на, он надел на себя личи­ну безум­ца. Попли­ко­ла с само­го нача­ла бро­сил­ся в гущу гроз­ных опас­но­стей: он вос­стал про­тив Тарк­ви­ни­ев, раз­об­ла­чил пре­да­тель­ство, был глав­ным винов­ни­ком того, что него­дяи не ушли от нака­за­ния, он не толь­ко изгнал из Рима самих тиран­нов, но вырвал с кор­нем все их надеж­ды. Храб­ро и стой­ко встре­тив собы­тия, потре­бо­вав­шие борь­бы, стра­сти, упор­ства, он еще луч­ше сумел вос­поль­зо­вать­ся мир­ны­ми сно­ше­ни­я­ми, где глав­ное — убеж­даю­щая сила сло­ва: Пор­се­ну, непо­беди­мо­го и страш­но­го, он удач­но рас­по­ло­жил в поль­зу рим­лян и скло­нил к друж­бе.

Здесь, быть может, кто-нибудь воз­ра­зит, что Солон вер­нул афи­ня­нам поте­рян­ный Сала­мин, тогда как Попли­ко­ла отка­зал­ся от тех земель, кото­ры­ми рим­ляне уже вла­де­ли. Но вся­кое дей­ст­вие сле­ду­ет рас­смат­ри­вать в свя­зи с обсто­я­тель­ства­ми, лежа­щи­ми в его осно­ве. Искус­ство государ­ст­вен­но­го дея­те­ля в том и заклю­ча­ет­ся, чтобы в каж­дом дан­ном слу­чае посту­пать наи­бо­лее разум­ным и выгод­ным обра­зом: неред­ко, упус­кая часть, он спа­са­ет целое и, отка­зы­ва­ясь от мало­го, полу­ча­ет гораздо боль­ше, как было и с Попли­ко­лой, кото­рый, отка­зав­шись тогда от чужой зем­ли, надеж­но изба­вил от опас­но­сти всю соб­ст­вен­но рим­скую зем­лю. Те, кому каза­лось вели­ким бла­гом хотя бы сбе­речь род­ной город, бла­го­да­ря сво­е­му кон­су­лу завла­де­ли лаге­рем оса­ждав­ших. Нако­нец, пору­чив решить спор с Тарк­ви­ни­ем непри­я­те­лю, Попли­ко­ла не про­сто выиг­рал эту тяж­бу, но еще при­об­рел столь­ко, сколь­ко дру­гие ради победы охот­но бы отда­ли сами. Ведь Пор­се­на и поло­жил конец войне, и пода­рил рим­ля­нам свое воен­ное сна­ря­же­ние, пове­рив в доб­лесть и без­уко­риз­нен­ное бла­го­род­ство все­го наро­да, веру же эту ему вну­шил кон­сул.