Трактаты об ораторском искусстве

Об ораторе

Квинту Цицерону

КНИГА III

[Введе­ние.] 1. (1) Когда я соби­рал­ся, милый Квинт, запи­сать и при­ве­сти в этой третьей кни­ге речь Крас­са, кото­рую он про­из­нес после рас­суж­де­ний Анто­ния, то, понят­но, горечь вос­по­ми­на­ния ожи­ви­ла во мне ста­рую и тяже­лую печаль. Ибо не про­шло и деся­ти дней после опи­сан­но­го в этой и в преды­ду­щей кни­ге, как Луций Красс, с его поис­ти­не бес­смерт­ным даро­ва­ни­ем, с его доб­ле­стью, с его бла­го­род­ст­вом, был уне­сен неожи­дан­ной смер­тью. (2) Когда он вер­нул­ся в Рим в послед­ний день сце­ни­че­ских игр, его потряс­ло изве­стие, что Филипп про­из­нес в народ­ном собра­нии речь и досто­вер­но заявил, что дол­жен искать более разум­но­го государ­ст­вен­но­го сове­та, ибо с тепе­реш­ним сена­том он не в состо­я­нии управ­лять рес­пуб­ли­кой. Утром в сен­тябрь­ские иды с тол­пой сена­то­ров Красс явил­ся в курию, где Друз созвал заседа­ние сена­та. Там Друз, высту­пив с подроб­ной жало­бой на Филип­па, доло­жил сена­ту, как этот самый кон­сул жесто­ко напа­дал в сво­ей речи перед наро­дом на сена­тор­ское сосло­вие.

(3) И хотя после вся­ко­го сколь­ко-нибудь под­готов­лен­но­го выступ­ле­ния Крас­са почти все­гда каза­лось, что он нико­гда в жиз­ни не гово­рил так хоро­шо, — я сам не раз об этом слы­шал от знаю­щих людей, — одна­ко тут все еди­но­душ­но согла­си­лись, что если Красс все­гда пре­вос­хо­дил всех осталь­ных, то в этот день он пре­взо­шел само­го себя. Он опла­ки­вал горь­кую участь оси­ро­те­ло­го сена­та, где наслед­ст­вен­ное досто­ин­ство оты­ма­ет, подоб­но нече­сти­во­му гра­би­те­лю, тот самый кон­сул, кото­рый обя­зан быть сена­то­рам доб­рым отцом и вер­ным попе­чи­те­лем; да и нече­го удив­лять­ся, что чело­век, уже нанес­ший столь­ко вреда рес­пуб­ли­ке, хочет теперь лишить ее и такой опо­ры, как сенат.

(4) Филипп, будучи чело­ве­ком неисто­вым, речи­стым и, глав­ное, гото­вым к отпо­ру, не стер­пел, когда Красс под­сту­пил к нему с огнем сво­их слов; он вспых­нул гне­вом и хотел обуздать Крас­са, взыс­кав с него пеню под залог. Одна­ко Красс, гово­рят, тут же про­из­нес вдох­но­вен­ную речь, вос­клик­нув, что не при­зна­ет сво­им кон­су­лом того, для кого он сам не сена­тор:

—Что же, раз ты счел зало­го­вым иму­ще­ст­вом пра­ва все­го мое­го сосло­вия и уре­за­ешь их перед лицом рим­ско­го наро­да, ты дума­ешь напу­гать меня эти­ми зало­га­ми? Не иму­ще­ство мое надо тебе уре­зать, если хочешь усми­рить Крас­са: язык мой тебе надо для это­го отре­зать! Но даже будь он вырван, само дыха­ние мое вос­сла­вит мою сво­бо­ду и опро­вергнет твой про­из­вол!

2. (5) А затем, как извест­но, со всею мощью сво­ей стра­сти, ума и даро­ва­ния Красс про­дол­жал гово­рить и гово­рить; и его заяв­ле­ние, еди­но­глас­но под­дер­жан­ное сена­том, пре­крас­но и убеди­тель­но гла­си­ло: «рим­ский народ не дол­жен сомне­вать­ся в том, что сенат все­гда неиз­мен­но верен забо­те о бла­ге рес­пуб­ли­ки»; и, как это доку­мен­таль­но засвиде­тель­ст­во­ва­но, он сам при­сут­ст­во­вал при запи­си это­го поста­нов­ле­ния.

(6) Точ­но лебеди­ной пес­нью зву­чал вдох­но­вен­ный голос Крас­са в его речи; и нам каза­лось, мы ее еще услы­шим, когда после гибе­ли его при­шли в курию взгля­нуть на то место, на кото­ром сто­ял он в послед­ний раз. Мы зна­ли, что во вре­мя речи он почув­ст­во­вал боль в груди и весь покрыл­ся потом; его ста­ло зно­бить, он вер­нул­ся домой в лихо­рад­ке и на седь­мой день скон­чал­ся от вос­па­ле­ния лег­ких. (7) О, как нена­деж­но и обман­чи­во сча­стье людей, как тщет­ны наши стрем­ле­ния! Все они раз­би­ва­ют­ся и гиб­нут на ска­ку или тер­пят кру­ше­ние, не завидев и при­ста­ни. В самом деле, пока Красс про­во­дил свою жизнь в трудах и заботах по соис­ка­нию долж­но­стей, все это вре­мя он боль­ше сла­вил­ся блес­ком даро­ва­ния и уме­ния вести част­ные дела, чем выго­да­ми высо­ко­го поло­же­ния и услу­га­ми, ока­зан­ны­ми государ­ству; одна­ко пер­вый же год по дости­же­нии вер­хов­ной долж­но­сти, тот год, кото­рый, к общей радо­сти, откры­вал ему доступ к выс­ше­му вли­я­нию, вдруг опро­ки­нул все его надеж­ды и все его жиз­нен­ные замыс­лы неждан­ной кон­чи­ною. (8) Горь­ко это было для его дру­зей, бед­ст­вен­но для отчиз­ны, тяж­ко для всех бла­го­на­ме­рен­ных людей; но затем, одна­ко, после­до­ва­ли такие обще­ст­вен­ные бед­ст­вия, что, дума­ет­ся мне, не жизнь отня­ли у Крас­са бес­смерт­ные боги, а даро­ва­ли ему смерть. Не увидел он ни Ита­лии в пла­ме­ни вой­ны, ни сена­та, окру­жен­но­го общей нена­ви­стью, ни луч­ших граж­дан жерт­ва­ми нече­сти­во­го обви­не­ния, ни скор­би доче­ри, ни изгна­ния зятя, ни душе­разди­раю­ще­го бег­ства Гая Мария, ни поваль­ных кро­ва­вых каз­ней после его воз­вра­ще­ния, ни, нако­нец, это­го обще­ства, где все извра­ще­но, обще­ства, в кото­ром был он столь вид­ным чело­ве­ком, когда оно еще было в рас­цве­те.

3. (9) Но так как мне при­шлось кос­нуть­ся этой мыс­ли о силе и непо­сто­ян­стве судь­бы, то, чтобы не отвле­кать­ся в сво­ем повест­во­ва­нии, я поста­ра­юсь гово­рить лишь об участ­ни­ках той беседы, какую взял­ся я пере­дать. Кто же, по чести, не назо­вет бла­жен­ной мно­ги­ми опла­кан­ную смерть Луция Крас­са, коль вспом­нит о кон­чине тех, что бесе­до­вал с ним в послед­ний раз? Вспом­ним о Квин­те Кату­ле, чело­ве­ке, достой­ном любых похвал; он молил не о бла­го­ден­ст­вии, а хотя бы об изгна­нии и бег­стве, но его заста­ви­ли кон­чить жизнь само­убий­ст­вом. (10) А на тех самых рострах, на кото­рых Марк Анто­ний, будучи кон­су­лом, стой­ко обе­ре­гал порядок государ­ства и кото­рые он, будучи цен­зо­ром, укра­сил сво­ей воен­ной добы­чей, — на тех самых рострах была теперь поло­же­на его голо­ва, спас­шая столь­ко голов его сограж­дан; лег­ла невда­ле­ке и голо­ва Гая Юлия, пре­ступ­но пре­дан­ная его этрус­ским зна­ком­цем, и рядом — голо­ва его бра­та Луция Юлия. Все­го это­го Красс уже не видел; поэто­му мож­но ска­зать, что он и жил одною жиз­нью с рес­пуб­ли­кой, и погиб, когда она погиб­ла. Он не видел ни сво­его срод­ни­ка, бла­го­род­ней­ше­го мужа Пуб­лия Крас­са, нало­жив­ше­го на себя руки, ни сво­его сорат­ни­ка, вели­ко­го пон­ти­фи­ка, обаг­рив­ше­го сво­ей кро­вью алтарь Весты; а как удру­чи­ла бы его, при его отно­ше­нии к рес­пуб­ли­ке, даже смерть его злей­ше­го вра­га Гая Кар­бо­на, нече­сти­во уби­то­го в этот же самый день! (11) Не видел он и жесто­ких бед­ст­вий, постиг­ших тех моло­дых людей, кото­рые избра­ли тогда сво­им вождем Крас­са. Из них Кот­та, кото­ро­го оста­вил он в рас­цве­те сил, уже через несколь­ко дней после смер­ти Крас­са не был допу­щен нена­вист­ни­ка­ми к долж­но­сти три­бу­на, а еще через несколь­ко меся­цев изгнан из Рима; а Суль­пи­ций, к кото­ро­му рань­ше пыла­ли той же нена­ви­стью, сам вдруг начал, став три­бу­ном, низ­вер­гать с почет­ных долж­но­стей всех тех, с кем еще недав­но, будучи част­ным чело­ве­ком, он жил в тес­ней­шей друж­бе; и все-таки даже ему, уже дости­гав­ше­му выс­шей сла­вы в крас­но­ре­чии, жизнь пре­сек меч, и он понес нака­за­ние за свое без­рас­суд­ство, но государ­ству не ста­ло от это­го лег­че.

(12) Нет, по-мое­му, Красс, тебе были даро­ва­ны свы­ше и бли­ста­тель­ная жизнь и своевре­мен­ная смерть; ибо, если судь­ба и спас­ла бы как-нибудь тебя от жесто­кой смер­ти, тебе при­шлось бы, при тво­ей доб­ле­сти и стой­ко­сти, пасть жерт­вой сви­ре­по­сти граж­дан­ской рас­при и быть свиде­те­лем похо­рон оте­че­ства; да и не толь­ко гос­под­ство нече­стив­цев, но и победа бла­го­на­ме­рен­ных людей была бы тебе не в радость, ибо и она была куп­ле­на кро­вью граж­дан.

4. (13) И вот, милый Квинт, когда я раз­мыш­лял и о несча­сти­ях тех мужей, о кото­рых шла речь, и о тех стра­да­ни­ях, какие я сам пере­нес и пре­тер­пел из-за сво­ей неска­зан­ной и бес­при­мер­ной люб­ви к оте­че­ству, тогда мне часто при­хо­ди­ло на ум, что ты был прав и разу­мен, когда, памя­туя такие посто­ян­ные, тяж­кие и сокру­ши­тель­ные бед­ст­вия зна­ме­ни­тей­ших людей и достой­ней­ших граж­дан, все­гда удер­жи­вал меня от вся­ко­го домо­га­тель­ства и борь­бы. (14) Но так как теперь все это для меня дело про­шлое и так как мои труды воз­на­граж­де­ны достиг­ну­той мною вели­кой сла­вой, то я и обра­ща­юсь к тому уте­ше­нию, кото­рое так отрад­но для меня на покое и так цели­тель­но даже сре­ди забот: я пере­дам послед­нюю, едва ли не самую послед­нюю бесе­ду Луция Крас­са, воздав ему этим пусть и вовсе не рав­ную его даро­ва­нию, но, во вся­ком слу­чае, заслу­жен­ную им и посиль­ную для меня бла­го­дар­ность. (15) Ведь каж­дый из нас, читая вели­ко­леп­ные кни­ги Пла­то­на, в кото­рых почти все­гда выво­дит­ся Сократ, не может не чув­ст­во­вать, что под­лин­ный Сократ был еще выше, чем все, что о нем с таким вдох­но­ве­ни­ем напи­са­но. Вот так и я насто­я­тель­но про­шу — не тебя, конеч­но, так как ты от моих писа­ний все­гда в вос­тор­ге, но про­шу дру­гих, кото­рые возь­мут­ся это читать: пусть почув­ст­ву­ют они, что Луций Красс был мно­го выше, чем я могу изо­бра­зить. (16) Меня при этой беседе не было, и Гай Кот­та пере­ска­зал мне лишь общий ход дока­за­тельств и мыс­лей это­го обсуж­де­ния; но я попы­тал­ся набро­сать в пере­да­че их беседы то, что, на мой взгляд, было все­го харак­тер­ней для речи обо­их ора­то­ров. Поэто­му, если кто-нибудь, сле­дуя обыч­но­му мне­нию, счи­та­ет, что речи Анто­ния были более сухи­ми, а речи Крас­са более пыш­ны­ми, чем в моем изо­бра­же­нии, то это толь­ко зна­чит, что он их или не слы­шал, или не смог оце­нить. Ибо я уже пока­зал: не толь­ко они оба пре­вос­хо­ди­ли всех рве­ни­ем, даро­ва­ни­ем и уче­но­стью, но каж­дый из них был совер­шен­ным в сво­ем роде, так что ни Анто­нию не недо­ста­ва­ло укра­ше­ний речи, ни у Крас­са не было в них изли­ше­ства.

[Обсто­я­тель­ства диа­ло­га.] 5. (17) Итак, перед полу­днем собе­сед­ни­ки разо­шлись нена­дол­го отдох­нуть. Кот­та гово­рил мне, что он сра­зу заме­тил, что на отды­хе Красс все вре­мя был погру­жен в усерд­ное и упор­ное раз­мыш­ле­ние. Кот­та пре­крас­но знал, какое выра­же­ние име­ет лицо Крас­са, когда тот гото­вил­ся к выступ­ле­нию, и не раз наблюдал, как сосре­дото­чен его взор при раз­мыш­ле­нии над слож­ней­ши­ми судеб­ны­ми дела­ми. Поэто­му, когда он вошел во вре­мя отды­ха в ту эксед­ру, где при­лег на кушет­ке Красс, и увидел его погру­жен­ным в раз­мыш­ле­ние, он сей­час же ушел. Так в пол­ном мол­ча­нии про­шло два часа. Затем, когда день начал уже скло­нять­ся к вече­ру, все при­шли к Крас­су, и Юлий ска­зал:

—Что же, Красс, не про­дол­жить ли нам наше заседа­ние? Хотя мы при­шли к тебе толь­ко напом­нить, а не тре­бо­вать.

(18) — Раз­ве я, по-ваше­му, такой неве­жа, — отве­чал Красс, — что мог бы еще даль­ше оття­ги­вать пла­те­жи по тако­му важ­но­му сче­ту?

—Тогда куда же нам пой­ти? — ска­зал тот. — Может быть, подаль­ше в сад? Там и очень тени­сто и про­хлад­но.

—Отлич­но, — ска­зал Красс, — там есть как раз и очень удоб­ная ска­мья для нашей беседы.

Всем это понра­ви­лось, все пошли в сад и, усев­шись там, при­гото­ви­лись с нетер­пе­ни­ем слу­шать.

(19) Тогда Красс начал:

—Ваше дру­же­ское жела­ние и твоя, Анто­ний, быст­ро­та рас­суж­де­ний лиша­ют меня воз­мож­но­сти укло­нить­ся от выступ­ле­ния, несмот­ря на то, что при­чи­на для это­го у меня весь­ма осно­ва­тель­ная. Ведь Анто­ний, рас­чле­няя наш пред­мет, сам взял­ся рас­суж­дать о содер­жа­нии речи ора­то­ра, а мне пре­до­ста­вил раз­го­вор об ее укра­ше­нии, то есть он разде­лил то, что разъ­еди­нить невоз­мож­но. Вся­кая речь состо­ит из содер­жа­ния и слов, и во вся­кой речи сло­ва без содер­жа­ния лиша­ют­ся поч­вы, а содер­жа­ние без слов лиша­ет­ся ясно­сти. (20) И я пола­гаю, что древ­ние мыс­ли­те­ли, с их более широ­ким кру­го­зо­ром, виде­ли в при­ро­де гораздо боль­ше, чем может увидеть наш соб­ст­вен­ный ум, когда они утвер­жда­ли, что все в мире, и верх­нее и ниж­нее, еди­но и свя­за­но еди­ной силой и гар­мо­ни­ей миро­зда­ния. Ибо нет таких вещей, кото­рые мог­ли бы суще­ст­во­вать сами по себе, в отры­ве от осталь­но­го, и без кото­рых осталь­ное мог­ло бы сохра­нять свою силу и веко­веч­ную сущ­ность.

6. (21) Если же это уче­ние кажет­ся пре­вос­хо­дя­щим наш разум и чув­ство, то вот тебе, Катул, мне­ние Пла­то­на, спра­вед­ли­вое и тебе хоро­шо извест­ное: вся­кая нау­ка, обни­маю­щая бла­го­род­ные и воз­вы­шен­ные зна­ния, состав­ля­ет еди­ное и нераз­рыв­ное целое. Ибо как толь­ко пости­га­ет­ся сущ­ность того уче­ния, кото­рое объ­яс­ня­ет при­чи­ну и цель вещей, тот­час откры­ва­ет­ся некое уди­ви­тель­ное согла­сие и созву­чие всех наук. (22) Ну, а если и это пред­став­ля­ет­ся слиш­ком высо­ким для наше­го зем­но­го взгляда, все-таки мы обя­за­ны, по край­ней мере, знать и пом­нить хотя бы то, что мы избра­ли, при­зна­ли и сде­ла­ли сво­им посто­ян­ным заня­ти­ем.

Итак, повто­ряю то, что я и сам гово­рил вче­ра, и что сего­дня в утрен­ней беседе несколь­ко раз отме­тил Анто­ний: крас­но­ре­чие еди­но, в каких бы обла­стях и гра­ни­цах чело­ве­че­ско­го рас­суж­де­ния оно ни при­ме­ня­лось. (23) Будет ли это речь о при­ро­де неба и зем­ли или же о боже­ст­вен­ной и чело­ве­че­ской сущ­но­сти; будет ли это речь на суде, или в сена­те, или в народ­ном собра­нии; долж­на ли она побуж­дать людей, или поучать, или сдер­жи­вать, или вол­но­вать, или успо­ка­и­вать, или зажи­гать, или уни­мать; обра­ще­на ли она к немно­гим или мно­гим; для незна­ком­цев ли она, или для дру­зей, или для само­го себя, — речь, даже рас­те­ка­ясь на отдель­ные ручьи, все­гда исхо­дит из еди­но­го источ­ни­ка, и, куда бы она ни вела, она все­гда оди­на­ко­во быва­ет бога­та мыс­ля­ми и укра­ше­на сло­ва­ми. (24) Но так как всем, не толь­ко тол­пе, но даже людям кое-как обра­зо­ван­ным, лег­че быва­ет овла­де­вать пред­ме­том не во всей его цель­но­сти, а разъ­яв и как бы рас­тер­зав его по частям (хотя сло­ва от мыс­лей, как тело от души, нель­зя отде­лить, не отняв жиз­ни и у того, и у дру­го­го), то с бре­ме­нем это­го пред­рас­суд­ка при­хо­дит­ся счи­тать­ся. Поэто­му я не возь­му на себя боль­ше того, что на меня воз­ла­га­ют: заме­чу лишь крат­ко, что ни сло­вес­ное укра­ше­ние нель­зя най­ти, не выра­ботав и не пред­ста­вив себе отчет­ли­во мыс­лей, ни мысль не может обре­сти блеск без све­то­ча слов.

[Един­ство и раз­но­об­ра­зие крас­но­ре­чия.] (25) Но преж­де чем я попы­та­юсь кос­нуть­ся того, чем долж­на быть укра­ше­на и осве­ще­на речь, я вкрат­це изло­жу то, что я думаю о крас­но­ре­чии в целом.

7. В при­ро­де, как мне пред­став­ля­ет­ся, нет ниче­го, что не охва­ты­ва­ло бы мно­же­ства отдель­ных слу­ча­ев, несхо­жих, но оди­на­ко­во цен­ных. Так, слух доно­сит до нас мно­же­ство зву­ков, оди­на­ко­во при­ят­ных, но настоль­ко раз­но­об­раз­ных, что обыч­но при­ят­ней­шим кажет­ся толь­ко тот, кото­рый толь­ко что услы­шан. Так и зре­ние наше пле­ня­ет­ся несчет­ным сон­мом кра­сот, кото­рые все услаж­да­ют одно и то же чув­ство, но на раз­ный лад. Так и осталь­ные чув­ства услаж­да­ют­ся настоль­ко несхо­жи­ми удо­воль­ст­ви­я­ми, что порою труд­но решить, какое же из них самое при­ят­ное. (26) И вот, то же самое, что мы видим в при­род­ных явле­ни­ях, может быть отне­се­но и к искус­ствам. Еди­но искус­ство вая­ния, в кото­ром пре­вос­ход­ны были Мирон, Поли­клет и Лисипп; все они друг с дру­гом несхо­жи, но нико­го из них ты не захо­тел бы видеть иным, чем он есть. Еди­ны искус­ство и зако­ны живо­пи­си, одна­ко нима­ло не похо­жи друг на дру­га Зевк­сид, Аглао­фонт и Апел­лес; но и тут ни у кого из них не най­дешь ника­ких недо­стат­ков в его искус­стве. Такое раз­но­об­ра­зие в этих, так ска­зать, бес­сло­вес­ных искус­ствах кажет­ся уди­ви­тель­ным, и все же оно суще­ст­ву­ет; а насколь­ко же оно пора­зи­тель­нее в обла­сти речи и язы­ка! Сло­ва и мыс­ли здесь одни и те же, писа­те­ли — самые раз­лич­ные; и не в том дело, что кто-то из них заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния, а в том, что даже те, кото­рые явно заслу­жи­ва­ют похва­лы, заслу­жи­ва­ют ее каж­дый по-сво­е­му. (27) И это пер­вым делом замет­но у поэтов, кото­рые бли­же все­го срод­ни ора­то­рам: как несхо­жи меж­ду собой Энний, Паку­вий и Акций, как несхо­жи у гре­ков Эсхил, Софокл и Еври­пид, хотя все они поль­зу­ют­ся едва ли не оди­на­ко­вой сла­вой за свои совсем не оди­на­ко­вые сочи­не­ния!

(28) А теперь взгля­ни­те и рас­смот­ри­те тех писа­те­лей, чьи заня­тия нам сей­час бли­же все­го, — как отлич­ны друг от дру­га их наклон­но­сти и свой­ства! У Исо­кра­та изя­ще­ство, у Лисия про­стота, у Гипе­рида ост­ро­умие, у Эсхи­ла звуч­ность, у Демо­сфе­на сила. Раз­ве они не пре­крас­ны? И раз­ве они хоть сколь­ко-нибудь похо­жи друг на дру­га? У Афри­ка­на была вес­кость, у Лелия мяг­кость, у Галь­бы рез­кость, у Кар­бо­на осо­бен­ная плав­ность и напев­ность. Кто из них не был в свое вре­мя пер­вым? И, одна­ко, каж­дый был пер­вым в сво­ем роде.

8. (29) Но что мне обыс­ки­вать ста­ри­ну, когда мож­но сослать­ся на живые при­ме­ры, кото­рые перед нами? Слу­ча­лось ли нам слу­шать что-либо при­ят­нее, чем речь наше­го Кату­ла? Она так чиста, что кажет­ся, буд­то толь­ко он уме­ет гово­рить по-латы­ни, и при всей ее вес­ко­сти и ее глу­бо­чай­шем досто­ин­стве она пол­на и веж­ли­во­сти, и пре­ле­сти. И что же? Пра­во, слу­шая его, я все­гда думаю, что если что-нибудь доба­вить, или изме­нить, или отнять, речь его испор­тит­ся и ухуд­шит­ся. (30) Ну, а наш Цезарь раз­ве не по-ново­му повел свою речь и не ввел совсем, пожа­луй, небы­ва­ло­го рода крас­но­ре­чия? Раз­ве кто-нибудь умел так, как он, изла­гать пред­ме­ты тра­ги­че­ские почти коми­че­ски, печаль­ные мяг­ко, серь­ез­ные весе­ло, и при этом так, что вели­чие пред­ме­та не исклю­ча­ло шут­ки, а вес­кость речи не ослаб­ля­лась ост­ро­та­ми? (31) А вот перед нами Суль­пи­ций и Кот­та, почти ровес­ни­ки: что может быть более несхо­жим? и что может быть пре­вос­ход­нее в сво­ем роде? Кот­та отшли­фо­ван и утон­чен, разъ­яс­ня­ет дело точ­ны­ми и мет­ки­ми сло­ва­ми, все­гда твер­до дер­жит­ся сути, зор­ко видит, что надо дока­зать судье, и, опус­кая излиш­ние дока­за­тель­ства, сосре­дото­чи­ва­ет на этом всю свою мысль и речь. А у Суль­пи­ция — неукро­ти­мая мощь душев­но­го натис­ка, силь­ный и пол­но­звуч­ный голос, могу­чее тело, вели­че­ст­вен­ные дви­же­ния и, нако­нец, вели­кое изоби­лие важ­ных и вес­ких слов — поис­ти­не кажет­ся, что сама при­ро­да нароч­но воору­жи­ла его для ора­тор­ско­го попри­ща.

9. (32) Но посмот­рим луч­ше на нас самих: ведь нас с Анто­ни­ем посто­ян­но так сопо­став­ля­ют и так упо­ми­на­ют в раз­го­во­рах, буд­то вызы­ва­ют потя­гать­ся сила­ми перед судом; а меж­ду тем, есть ли что менее похо­жее, чем мои речи и речи Анто­ния? Он — ора­тор, луч­ше кото­ро­го нет и быть не может, я же сплошь и рядом не дово­лен собой; и все-таки имен­но с ним меня посто­ян­но сопо­став­ля­ют. Зна­е­те ли вы, како­ва речь Анто­ния? Сме­лая, страст­ная, бур­но зву­ча­щая, ото­всюду укреп­лен­ная, неуяз­ви­мая, яркая, ост­рая, тон­кая, ниче­го не упус­ка­ет, отсту­па­ет с досто­ин­ст­вом, насту­па­ет с блес­ком, устра­ша­ет, умо­ля­ет, раз­но­об­ра­зи­ем пора­жа­ет и слу­ха наше­го нико­гда не пре­сы­ща­ет. (33) А я, како­вы бы ни были мои речи (ибо вы, кажет­ся, счи­та­е­те их небезын­те­рес­ны­ми), во вся­ком слу­чае, без­мер­но далек от тако­го крас­но­ре­чия. Како­ва моя соб­ст­вен­ная речь, судить не мне: каж­до­му чело­ве­ку труд­нее все­го познать себя и судить о себе. Одна­ко отли­чие мое от Анто­ния мож­но увидеть и в сдер­жан­но­сти моих дви­же­ний, и в том, что от пер­вых шагов до само­го заклю­че­ния я обыч­но не меняю направ­ле­ния речи, и в том, что зна­чи­тель­но боль­ше труда и заботы я отдаю под­бо­ру слов, опа­са­ясь, что слиш­ком стер­тые сло­ва ока­жут­ся недо­стой­ны без­молв­но­го вни­ма­ния слу­ша­те­лей. (34) Таким обра­зом, если даже меж­ду нами, здесь при­сут­ст­ву­ю­щи­ми, име­ет­ся столь­ко отли­чий, столь­ко свое­обыч­ных осо­бен­но­стей, и в этом раз­но­об­ра­зии луч­шее от худ­ше­го отли­ча­ет­ся не столь­ко сти­лем, сколь­ко мастер­ст­вом, а похваль­но быва­ет все то, что совер­шен­но в сво­ем роде, — что же тогда вы поду­ма­е­те, если мы захо­тим обо­зреть всех и тепе­реш­них, и про­шлых ора­то­ров? Сколь­ко ора­то­ров, столь­ко, как вид­но, ока­жет­ся и родов крас­но­ре­чия.

Каза­лось бы, из это­го мое­го рас­суж­де­ния мож­но сде­лать вывод: если суще­ст­ву­ет почти несчет­ное мно­же­ство этих как бы видов и обра­зов крас­но­ре­чия, если все они несхо­жи, но каж­дый сам по себе хорош, то весь этот раз­но­об­раз­ный мате­ри­ал, по-види­мо­му, никак нель­зя под­чи­нить общим пра­ви­лам еди­но­го обу­че­ния. (35) Это, конеч­но, не так; одна­ко это зна­чит, что настав­ни­ки и пре­по­да­ва­те­ли долж­ны осо­бен­но зор­ко при­смат­ри­вать­ся, куда боль­ше все­го вле­чет каж­до­го уче­ни­ка его при­род­ное даро­ва­ние. Ибо мы видим, что из одной и той же как бы шко­лы, от вели­чай­ших в сво­ем роде худож­ни­ков и масте­ров выхо­ди­ли уче­ни­ки, совсем не схо­жие меж­ду собою и, одна­ко же, рав­но достой­ные одоб­ре­ния; и все пото­му, что настав­ни­ки уме­ли при­спо­со­бить свои уро­ки к осо­бен­но­стям каж­до­го даро­ва­ния. (36) Наи­бо­лее яркий при­мер это­му (не гово­ря уже о дру­гих нау­ках) мы видим в сло­вах тако­го несрав­нен­но­го пре­по­да­ва­те­ля, каким был Исо­крат. Он гова­ри­вал, что для Эфо­ра он обык­но­вен­но употреб­ля­ет шпо­ры, а для Фео­пом­па — узду: ибо в одном уче­ни­ке он сдер­жи­вал бур­ную сме­лость выра­же­ний, дру­го­го про­буж­дал от мед­ли­тель­но­сти и какой-то застен­чи­во­сти. И от это­го они не ста­ли близ­не­ца­ми: к одно­му он добав­лял, а от дру­го­го отни­мал ров­но столь­ко, сколь­ко поз­во­ля­ли их при­род­ные дан­ные.

10. (37) Обо всем этом я счел необ­хо­ди­мым ска­зать зара­нее, чтобы вы поня­ли: если не все, что я гово­рю, будет отве­чать вашим склон­но­стям и при­ме­нять­ся к избран­но­му каж­дым роду крас­но­ре­чия, то это пото­му, что я опи­сы­ваю толь­ко тот род, кото­рый избрал я сам.

Итак, все, что изло­же­но Анто­ни­ем, ора­тор дол­жен облечь в сло­ва и про­из­не­сти. На про­из­не­се­нии я оста­нов­люсь потом; что же каса­ет­ся слов, то что может быть луч­ше, чем сло­ва чисто латин­ские, сло­ва ясные, сло­ва кра­си­вые, сло­ва умест­ные и соот­вет­ст­ву­ю­щие пред­ме­ту?

[Пра­виль­ность.] (38) Чистоту и ясность язы­ка я упо­мя­нул на пер­вом месте, и думаю, что никто даже не ждет от меня обос­но­ва­ния их необ­хо­ди­мо­сти. Ведь мы не пыта­ем­ся обу­чить ора­тор­ской речи того, кто вооб­ще не уме­ет гово­рить; мы не может наде­ять­ся, чтобы тот, кто не вла­де­ет чистым латин­ским язы­ком, гово­рил на нем изящ­но; и подав­но не можем наде­ять­ся, чтобы тот, кто не уме­ет выра­жать­ся удо­бо­по­нят­но, стал гово­рить достой­ным вос­хи­ще­ния обра­зом. Поэто­му не будем задер­жи­вать­ся на этих каче­ствах: при­об­ре­сти их лег­ко, а обой­тись без них нель­зя. При­об­ре­та­ют­ся они еще в дет­ском воз­расте при обу­че­нии гра­мо­те; а необ­хо­ди­мы они для того, чтобы люди пони­ма­ли друг дру­га, и необ­хо­ди­мы настоль­ко, что это — самое эле­мен­тар­ное тре­бо­ва­ние из предъ­яв­ля­е­мых ора­то­ру. (39) Но вся­кая чистота речи выра­ба­ты­ва­ет­ся не толь­ко обу­че­ни­ем гра­мо­те: она очень совер­шен­ст­ву­ет­ся посред­ст­вом чте­ния ора­то­ров и поэтов. Ибо эти древ­ние масте­ра, не умев­шие еще гово­рить кра­си­во, гово­ри­ли почти все заме­ча­тель­но ясно; и кто усво­ит себе их спо­соб выра­же­ния, тот даже при жела­нии не смо­жет гово­рить ина­че, как на чистом латин­ском язы­ке. Конеч­но, ему не сле­ду­ет поль­зо­вать­ся теми сло­ва­ми, кото­рые уже вышли из употреб­ле­ния, раз­ве толь­ко изред­ка и осто­рож­но, ради укра­ше­ния, о чем будет речь даль­ше. Одна­ко тот, кто погру­жал­ся в сочи­не­ния древ­них, даже из употре­би­тель­ных слов суме­ет ото­брать самые луч­шие.

11. (40) При этом для чистоты латин­ской речи сле­ду­ет поза­бо­тить­ся не толь­ко о том, чтобы под­бор слов был без­упре­чен, и не толь­ко о том, чтобы соблюде­ние паде­жей, вре­мен, рода и чис­ла пред­о­хра­ня­ло речь от сбив­чи­во­сти, бес­связ­но­сти и бес­по­ряд­ка; но необ­хо­ди­мо управ­лять орга­на­ми речи, и дыха­ни­ем, и самим зву­ком голо­са. (41) Нехо­ро­шо, когда зву­ки выго­ва­ри­ва­ют­ся слиш­ком под­черк­ну­то; нехо­ро­шо так­же, когда их затем­ня­ет излиш­няя небреж­ность; нехо­ро­шо, когда сло­ва про­из­но­сят­ся сла­бым, уми­раю­щим голо­сом; нехо­ро­шо так­же, когда их про­из­но­сят, пых­тя, как в одыш­ке. О голо­се я гово­рю сей­час не в свя­зи с про­из­не­се­ни­ем речи, а толь­ко в свя­зи с ее сло­вес­ным выра­же­ни­ем. Суще­ст­ву­ют, с одной сто­ро­ны, такие недо­стат­ки, кото­рых все ста­ра­ют­ся избе­гать, напри­мер голос сла­бый, жен­ст­вен­ный или как бы нему­зы­каль­ный, небла­го­звуч­ный и глу­хой. (42) С дру­гой сто­ро­ны, есть и такой недо­ста­ток, кото­ро­го иные созна­тель­но доби­ва­ют­ся: так, неко­то­рым нра­вит­ся гру­бое мужиц­кое про­из­но­ше­ние, ибо им кажет­ся, что оно вер­нее при­да­ет их речи отте­нок ста­ри­ны. Напри­мер, по-мое­му, Катул, твой при­я­тель Луций Кот­та увле­ка­ет­ся как раз таким тяже­ло­вес­ным язы­ком и гру­бым про­из­но­ше­ни­ем, и ему кажет­ся, что, раз­го­ва­ри­вая по-мужиц­ки, он будет выра­жать­ся по-ста­рин­но­му. Ну, а мне боль­ше нра­вит­ся, Катул, твой соб­ст­вен­ный тон и изя­ще­ство речи — я не гово­рю о сло­вах, хотя это и глав­ное, ибо вла­де­ние сло­ва­ми зиждет­ся на тео­рии, усва­и­ва­ет­ся из книг, закреп­ля­ет­ся при­выч­кой читать и гово­рить, я же имею в виду то бла­го­зву­чие, кото­рое непо­сред­ст­вен­но исхо­дит из уст, то самое, кото­рое у гре­ков более все­го свой­ст­вен­но жите­лям Атти­ки, а в латин­ском язы­ке — гово­ру наше­го горо­да. (43) В Афи­нах нау­ка дав­но исчез­ла меж­ду сами­ми афи­ня­на­ми; их город оста­ет­ся лишь местом науч­ных заня­тий, коим граж­дане чуж­ды и кои­ми увле­че­ны лишь чуже­зем­цы, пле­нен­ные, так ска­зать, име­нем и сла­вою горо­да; и все-таки любой неуче­ный афи­ня­нин лег­ко пре­взой­дет самых обра­зо­ван­ных ази­а­тов не сло­ва­ми, но про­из­но­ше­ни­ем слов, и не страст­но­стью, а пре­ле­стью речи. Жите­ли Рима менее обра­зо­ван­ны, чем жите­ли Лация; одна­ко сре­ди этих самых рим­ских граж­дан, совер­шен­но необ­ра­зо­ван­ных, как мы зна­ем, любой лег­ко пре­взой­дет мяг­ко­стью голо­са, и про­из­но­ше­ни­ем, и зву­ком язы­ка даже Квин­та Вале­рия Сора­на, уче­ней­ше­го из всех, кто носит тогу.

12. (44) Итак, суще­ст­ву­ет опре­де­лен­ный говор, свой­ст­вен­ный рим­ско­му наро­ду и его сто­ли­це, говор, в кото­ром ничто не режет слух, не вызы­ва­ет неудо­воль­ст­вия, не навле­ка­ет упре­ка, не содер­жит чуж­до­го зву­ка и при­вку­са. Этот говор мы и усво­им, ста­ра­ясь избе­гать не толь­ко мужиц­кой гру­бо­сти, но и чуже­зем­ных осо­бен­но­стей. (45) По край­ней мере, когда я слу­шаю мою тещу Лелию — ведь жен­щи­ны лег­че сохра­ня­ют ста­рин­ную мане­ру гово­рить, так как не стал­ки­ва­ют­ся с раз­но­ре­чи­ем тол­пы и все­гда оста­ют­ся вер­ны пер­вым уро­кам ран­не­го дет­ства, — когда я ее слу­шаю, мне кажет­ся, что я слы­шу Плав­та или Невия. Самый звук голо­са ее так прост и есте­ствен, что в нем не слы­шит­ся ниче­го показ­но­го, ниче­го под­ра­жа­тель­но­го; отсюда я заклю­чаю, что так гово­рил ее отец, так гово­ри­ли пред­ки: не жест­ко, как упо­мя­ну­тый Кот­та, не разе­вая рот по-мужиц­ки, не отры­ви­сто, а сжа­то, ров­но, мяг­ко. (46) А этот Кот­та, по-мое­му, гово­рит не как древ­ние ора­то­ры, а как сель­ские жне­цы, — хоть ты, Суль­пи­ций, и под­ра­жа­ешь порой его широ­ко­му про­из­но­ше­нию, выго­ва­ри­вая вме­сто «и» явст­вен­ное «е». — Сам Суль­пи­ций на эти сло­ва усмех­нул­ся, а Красс доба­вил:

—Вы сами захо­те­ли, чтобы я гово­рил, и вам при­дет­ся от меня кое-что услы­шать и о ваших соб­ст­вен­ных погреш­но­стях.

—Будем наде­ять­ся! — ото­звал­ся Суль­пи­ций. — Это­го-то мы и хоте­ли; и если ты так и будешь делать, мы, я уве­рен, изба­вим­ся здесь сего­дня от мно­гих погреш­но­стей.

(47) — Одна­ко, — ска­зал Красс, — тебя, Суль­пи­ций, мне опас­но пори­цать: ведь Анто­ний ска­зал мне, что, на его взгляд, ты точь-в-точь похож на меня само­го.

—Нисколь­ко не опас­но, — отве­тил тот. — Ведь Анто­ний вну­шал нам под­ра­жать у каж­до­го ора­то­ра толь­ко наи­луч­ше­му; и вот я и поба­и­ва­юсь, не под­ра­жал ли я толь­ко тво­е­му при­то­пы­ва­нию, кое-каким сло­веч­кам да, пожа­луй, неко­то­рым жестам.

—Вот это­го все­го я и не буду тро­гать, чтобы само­му себя не вышу­чи­вать, — ска­зал Красс, — тем более, что ты у меня учил­ся и боль­ше, и луч­ше, чем ты гово­ришь; но есть у тебя мно­го и тако­го, что или все­це­ло твое, или вос­при­ня­то от кого-то дру­го­го; вот об этом-то, если пред­ста­вит­ся слу­чай, я и напом­ню.

[Ясность.] 13. (48) Итак, оста­вим в сто­роне пра­виль­ность латин­ской речи: она при­об­ре­та­ет­ся обу­че­ни­ем в дет­стве, раз­ви­ва­ет­ся углуб­лен­ным и созна­тель­ным изу­че­ни­ем язы­ка и прак­ти­кой живо­го раз­го­во­ра в обще­стве и в семье, а закреп­ля­ет­ся работой над кни­га­ми и чте­ни­ем древ­них ора­то­ров и поэтов. Не будем оста­нав­ли­вать­ся и на вто­ром вопро­се: как добить­ся, чтобы то, что мы гово­рим, было удо­бо­по­нят­но. (49) Ясно, что для это­го нуж­но гово­рить чистым латин­ским язы­ком, поль­зу­ясь сло­ва­ми употре­би­тель­ны­ми и точ­но выра­жаю­щи­ми то, что мы хотим обо­зна­чить и изо­бра­зить, без дву­смыс­лен­но­сти как в отдель­ных сло­вах, так и в связ­ной речи, без слиш­ком длин­ных пери­о­дов, не слиш­ком задер­жи­ва­ясь в срав­не­ни­ях на заим­ст­во­ван­ных из дру­гой обла­сти обра­зах, не раз­ры­вая мыс­ли встав­ка­ми, не пере­став­ляя собы­тий, не путая лиц, не нару­шая после­до­ва­тель­но­сти изло­же­ния. Зачем терять на это мно­го слов? Все это так про­сто, что меня повер­га­ет в совер­шен­ное изум­ле­ние, когда понять быва­ет труд­нее, чем если бы под­за­щит­ный сам гово­рил о сво­ем деле. (50) В самом деле, люди, пору­чаю­щие нам веде­ние сво­их дел, часто изла­га­ют так все нам сами, что боль­шей ясно­сти нель­зя и желать. А вот как толь­ко по тем же делам начи­на­ют высту­пать Фуфий или ваш сверст­ник Пом­по­ний, я никак не могу взять в толк, о чем они гово­рят, если толь­ко не напря­гу все­го сво­его вни­ма­ния; речь их так запу­тан­на и бес­по­рядоч­на, что не раз­бе­решь, где нача­ло, где конец, а сло­ва нагро­мож­де­ны такие дикие, что речь, кото­рая долж­на про­яс­нять дело, толь­ко его зату­ма­ни­ва­ет и затем­ня­ет до такой сте­пе­ни, что, оче­вид­но, и сами гово­ря­щие ста­но­вят­ся в тупик.

(51) Одна­ко я пола­гаю, что вам, мужам ста­рей­ше­го поко­ле­ния, все это пред­став­ля­ет­ся толь­ко скуч­ным и про­тив­ным; поэто­му, с ваше­го поз­во­ле­ния, перей­дем к пред­ме­там более хло­пот­ли­вым.

14. — Конеч­но, — ска­зал Анто­ний, — ты сам видишь, как мы невни­ма­тель­но тебя слу­ша­ем! А ведь тебе не труд­но добить­ся (по себе сужу!), чтобы мы забы­ли обо всем и следи­ли толь­ко за тво­ей речью. Так изящ­но ты гово­ришь о мерз­ком, так содер­жа­тель­но о пустом, так по-ново­му об обще­из­вест­ном.

[Кра­сота.] (52) — Да, Анто­ний, — отве­чал Красс, — ибо про­сты были те два разде­ла, кото­рые я так бег­ло затро­нул, или, вер­нее ска­зать, мино­вал: о речи пра­виль­ной и о речи ясной. Зато остаю­щи­е­ся вопро­сы обшир­ны, слож­ны, раз­но­об­раз­ны и мно­го­зна­чи­тель­ны; от них-то и зави­сит вся сла­ва талан­та, весь успех крас­но­ре­чия. Ведь никто нико­гда не вос­хи­щал­ся ора­то­ром толь­ко за то, что он пра­виль­но гово­рит по-латы­ни. Если он это­го не уме­ет, его про­сто осме­и­ва­ют и не то что за ора­то­ра, а и за чело­ве­ка-то не счи­та­ют. Точ­но так же никто нико­гда не хва­лил чело­ве­ка за то, что сло­ва его понят­ны при­сут­ст­ву­ю­щим; если это не так, его попро­сту пре­зи­ра­ют. Перед кем же люди тре­пе­щут? (53) На кого взи­ра­ют потря­сен­ные, когда он гово­рит? Кем вос­тор­га­ют­ся? Кого счи­та­ют чуть ли не богом сре­ди людей? Того, кто гово­рит строй­но, раз­вер­ну­то, обсто­я­тель­но, бли­стая ярки­ми сло­ва­ми и ярки­ми обра­за­ми, вво­дя даже в самую про­зу некий сти­хотвор­ный раз­мер, — одним сло­вом, кра­си­во. А тот, кто так вла­де­ет речью, как тре­бу­ет важ­ность пред­ме­тов и лиц, тот нема­лой заслу­жи­ва­ет похва­лы за то, что мож­но назвать умест­но­стью и соот­вет­ст­ви­ем с пред­ме­том. (54) Толь­ко таких ора­то­ров, гово­рит Анто­ний, и мож­но назы­вать крас­но­ре­чи­вы­ми, но ни одно­го тако­го он еще не встре­чал.

Поэто­му с мое­го раз­ре­ше­ния клей­ми­те насмеш­кою и пре­зре­ни­ем всех этих гос­под, кото­рые дума­ют, что уро­ки так назы­вае­мых нынеш­них рито­ров откры­ли им всю сущ­ность ора­тор­ско­го искус­ства, но кото­рым невдо­мек, какое имя они при­ни­ма­ют и за какое дело берут­ся. Истин­ный ора­тор дол­жен иссле­до­вать, пере­слу­шать, пере­чи­тать, обсудить, разо­брать, испро­бо­вать все, что встре­ча­ет­ся чело­ве­ку в жиз­ни, так как в ней вра­ща­ет­ся ора­тор и она слу­жит ему мате­ри­а­лом. (55) Ибо крас­но­ре­чие есть одно из выс­ших про­яв­ле­ний нрав­ст­вен­ной силы чело­ве­ка; и хотя все про­яв­ле­ния нрав­ст­вен­ной силы одно­род­ны и рав­но­цен­ны, но одни виды ее пре­вос­хо­дят дру­гие по кра­со­те и блес­ку. Тако­во и крас­но­ре­чие: опи­ра­ясь на зна­ние пред­ме­та, оно выра­жа­ет сло­ва­ми наш ум и волю с такою силой, что напор его дви­жет слу­ша­те­лей в любую сто­ро­ну. Но чем зна­чи­тель­нее эта сила, тем обя­за­тель­нее долж­ны мы соеди­нять ее с чест­но­стью и высо­кой муд­ро­стью; а если бы мы дали обиль­ные сред­ства выра­же­ния людям, лишен­ным этих досто­инств, то не ора­то­ра­ми бы их сде­ла­ли, а безум­цам бы дали ору­жие.

[Отступ­ле­ние: рас­кол фило­со­фии и рито­ри­ки.] 15. (56) Эту, гово­рю я, нау­ку мыс­лить и гово­рить, эту силу сло­ва древ­ние гре­ки назы­ва­ли муд­ро­стью. Она поро­ди­ла и Ликур­гов, и Пит­та­ков, и Соло­нов, а у нас, по их при­ме­ру, Корун­ка­ни­ев, Фаб­ри­ци­ев, Като­нов, Сци­пи­о­нов, не столь, может быть, уче­ных, но сход­ных с ними по устрем­ле­нию ума и воли. Дру­гие же, люди тако­го же разу­ма, но иных взглядов на цели жиз­ни, иска­ли покоя и досу­га, как Пифа­гор, Демо­крит, Ана­к­са­гор, и, отстра­ня­ясь от государ­ст­вен­ных дел, все­це­ло посвя­ти­ли себя умо­зре­нию; такая жизнь сво­им спо­кой­ст­ви­ем и сла­до­стью само­го зна­ния, упо­и­тель­нее кото­ро­го нет ниче­го для чело­ве­ка, при­вле­ка­ла к себе боль­ше после­до­ва­те­лей, чем это было полез­но для обще­го бла­га. (57) А так как это­му заня­тию отда­ва­лись люди исклю­чи­тель­но ода­рен­ные и вво­лю рас­по­ла­гав­шие сво­бод­ным вре­ме­нем, то эти уче­ные при их без­мер­ном досу­ге и при их пло­до­твор­ней­ших даро­ва­ни­ях счи­та­ли сво­им дол­гом зани­мать­ся отвле­чен­ны­ми иссле­до­ва­ни­я­ми и изыс­ка­ни­я­ми гораздо боль­ше, чем это было необ­хо­ди­мо. Ведь в ста­ри­ну-то нау­ка, как вид­но, оди­на­ко­во учи­ла и крас­но­му сло­ву, и пра­во­му делу; и не осо­бые учи­те­ля, но одни и те же настав­ни­ки учи­ли людей и жить, и гово­рить, — таков был слав­ный Феникс у Гоме­ра, гово­рив­ший, что отец Ахил­ле­са Пелей дал его юно­ше в спут­ни­ки на войне, чтобы тот мог «быть и вити­ей в речах и в делах дело­вым чело­ве­ком». (58) Но, как люди, при­вык­шие к неустан­но­му и еже­днев­но­му тру­ду, забав­ля­ют­ся, когда им меша­ет работать непо­го­да, игрою то в мяч, то в баб­ки, то в кости, а то и выду­мы­ва­ют от нече­го делать какую-нибудь новую игру, так и те муд­ре­цы, отстра­нен­ные от поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти и остав­шись без работы или в силу обсто­я­тельств, или по люб­ви к празд­но­сти, все­це­ло пре­да­лись одни поэ­зии, дру­гие гео­мет­рии, третьи музы­ке, а иные, как диа­лек­ти­ки, сами себе при­ду­ма­ли новое заня­тие и уте­ху и ста­ли посвя­щать свое вре­мя и жизнь искус­ствам, слу­жа­щим для обра­зо­ва­ния и вос­пи­та­ния детей.

16. (59) Итак, нема­ло было таких государ­ст­вен­ных дея­те­лей, кото­рые поль­зо­ва­лись нераздель­ной сла­вою мужей сло­ва и дела, как, напри­мер, Феми­стокл, Перикл и Фера­мен; были такие, кото­рые сами мень­ше при­ни­ма­ли уча­стия в обще­ст­вен­ной жиз­ни, но были тем не менее в ней умуд­рен­ны­ми, как Гор­гий, Фра­си­мах, Исо­крат; одна­ко нахо­ди­лись вме­сте с тем и такие, кото­рые хотя и бли­ста­ли уче­но­стью и даро­ва­ни­ем, но чув­ст­во­ва­ли какое-то отвра­ще­ние к поли­ти­че­ской дея­тель­но­сти и поэто­му отвер­га­ли и пре­зи­ра­ли самое ора­тор­ское искус­ство. (60) Во гла­ве их был тот самый Сократ, кото­рый, соглас­но свиде­тель­ству всех обра­зо­ван­ных людей и соглас­но мне­нию целой Гре­ции, как по сво­ей рас­суди­тель­но­сти, наход­чи­во­сти, пре­ле­сти и тон­ко­сти ума, так и по сво­е­му раз­но­об­раз­но­му и бога­то­му крас­но­ре­чию в любой обла­сти лег­ко выхо­дил победи­те­лем. Это он отнял зва­ние фило­со­фов у тех, кто носил его, изу­чая, иссле­дуя и пре­по­да­вая те пред­ме­ты, каки­ми сей­час зани­ма­ем­ся мы, ибо вся­кое пости­же­ние и при­ме­не­ние достой­ных зна­ний назы­ва­лось фило­со­фи­ей; это он в сво­их рас­суж­де­ни­ях раз­дво­ил еди­ную нау­ку муд­рой мыс­ли и укра­шен­ной речи. Его даро­ва­ние и раз­но­об­раз­ные беседы обес­смер­тил в сво­их сочи­не­ни­ях Пла­тон; от само­го же Сокра­та не оста­лось ни одной напи­сан­ной бук­вы.

(61) С той поры и воз­ник тот рас­кол, так ска­зать, язы­ка и серд­ца, рас­кол бес­смыс­лен­ный, вред­ный и достой­ный пори­ца­ния, имен­но — обы­чай учить отдель­но мыс­ли и отдель­но речи. Дей­ст­ви­тель­но, у Сокра­та было мно­же­ство уче­ни­ков: так как из все­воз­мож­ных, раз­лич­ных и мно­го­сто­рон­них его рас­суж­де­ний одних увле­ка­ло одно, дру­гих дру­гое, то и воз­ник­ли сре­ди фило­со­фов как бы раз­ные семей­ства, очень несхо­жие и несо­глас­ные меж­ду собою, хотя все фило­со­фы оди­на­ко­во счи­та­ют себя и хотят назы­вать­ся после­до­ва­те­ля­ми Сокра­та.

17. (62) И вот, преж­де все­го, от само­го Пла­то­на пошли Ари­сто­тель и Ксе­но­крат, один из кото­рых дал имя пери­па­те­ти­кам, а дру­гой — Ака­де­мии. Затем от Анти­сфе­на, кото­ро­го при­вле­ка­ла у Сокра­та, глав­ным обра­зом, про­по­ведь тер­пе­ния и твер­до­сти, пошли сна­ча­ла кини­ки и потом сто­и­ки; потом от Ари­стип­па, увле­кав­ше­го­ся боль­ше беседа­ми о наслаж­де­нии, про­ис­тек­ла фило­со­фия кире­на­и­ков, кото­рую он сам и его после­до­ва­те­ли защи­ща­ли откры­то, а вот нынеш­ние мыс­ли­те­ли, для кото­рых наслаж­де­ние — мера всех вещей, хотя и дела­ют это скром­нее, ни досто­ин­ства не соблюда­ют при всем ста­ра­нии, ни наслаж­де­ния, кото­рым хотят овла­деть, не могут отсто­ять. Были и дру­гие фило­со­фы, все объ­яв­ляв­шие себя после­до­ва­те­ля­ми Сокра­та, — эре­трий­цы, эрил­лов­цы, мегар­цы, пирро­нов­цы, но все они уже дав­но раз­би­ты и уни­что­же­ны силою дока­за­тельств выше­по­име­но­ван­ных школ.

(63) Из суще­ст­ву­ю­щих ныне уче­ний неко­то­рым пред­став­ля­ет­ся истин­ной та фило­со­фия, кото­рая пред­при­ня­ла защи­ту наслаж­де­ния; одна­ко она слиш­ком уж дале­ка от обра­за того чело­ве­ка, кото­ро­го мы ищем и в кото­ром жела­ем най­ти духов­но­го вождя и дея­тель­но­го пра­ви­те­ля рес­пуб­ли­ки, пер­во­го совет­ни­ка и пер­во­го ора­то­ра в сена­те, в суде и в народ­ном собра­нии. Мы не будем неспра­вед­ли­вы к этой фило­со­фии, мы не будет отвле­кать ее от цели ее стрем­ле­ний; пусть она отды­ха­ет, том­но рас­ки­нув­шись в сво­их желан­ных сади­ках, куда она так неж­но манит нас от три­бу­ны, от судов, от сена­та; ведь, может быть, это и разум­но, осо­бен­но при тепе­ре­ш­нем поло­же­нии рес­пуб­ли­ки. (64) Но я доис­ки­ва­юсь теперь не того, какая фило­со­фия самая истин­ная, а того, какая луч­ше все­го под­хо­дит для ора­то­ра. Поэто­му не будем заде­вать этих побор­ни­ков наслаж­де­ния: все они слав­ные люди и на свой вкус счаст­ли­вые. Толь­ко попро­сим их об одном: пусть они хра­нят, как свя­щен­ную тай­ну, свой завет о том, что муд­ре­цу не место в поли­ти­ке. Может быть, это даже истин­ная прав­да; но если они убедят в этом нас и всех хоро­ших граж­дан, то уже им самим не при­дет­ся жить, как им хочет­ся, жить на покое.

18. (65) К сто­и­кам я тоже отно­шусь с глу­бо­ким ува­же­ни­ем; но и о них я не соби­ра­юсь гово­рить и даже не боюсь этим их раз­гне­вать, ибо ведь они совсем не веда­ют гне­ва. Более того, я им даже бла­го­да­рен за то, что они при­зна­ли крас­но­ре­чие и доб­ле­стью, и муд­ро­стью. Но и у сто­и­ков есть две вещи, кото­рые непри­ем­ле­мы для наше­го образ­цо­во­го ора­то­ра. Во-пер­вых, они гово­рят, что все, кро­ме истин­ных муд­ре­цов, — рабы, раз­бой­ни­ки, вра­ги и безум­цы, а истин­ных муд­ре­цов на све­те нет. Так что же за неле­пость выпус­кать к наро­ду, или к сена­ту, или к любо­му собра­нию чело­ве­ка, кото­рый ни в ком вокруг не при­зна­ет ни разу­ма, ни сво­бо­ды, ни граж­дан­ских досто­инств! (66) А, во-вто­рых, и речи их, хоть и быва­ют порою тон­ки­ми, все­гда ост­ры­ми, все-таки для ора­то­ра слиш­ком сухи, непри­выч­ны, чуж­ды слу­ху тол­пы, тем­ны и скуд­ны, коро­че гово­ря, тако­вы, что обра­щать­ся с ними к тол­пе совер­шен­но невоз­мож­но. Ведь и о доб­ре и о зле сто­и­ки судят по-ино­му, чем все граж­дане и даже все наро­ды; по-сво­е­му пони­ма­ют они и честь, и позор, и награ­ду, и нака­за­ние; пра­виль­но пони­ма­ют или нет, сей­час не в этом дело, но если мы будем выра­жать­ся, как они, то мы ниче­го не смо­жем разъ­яс­нить в сво­их речах.

(67) Оста­ют­ся пери­па­те­ти­ки и ака­де­ми­ки. При этом под еди­ным назва­ни­ем ака­де­ми­ков разу­ме­ют­ся две отдель­ные шко­лы. Ибо Спев­сипп, сын сест­ры Пла­то­на, и Ксе­но­крат, уче­ник Пла­то­на, и Поле­мон с Кран­то­ром по суще­ству ни в чем не рас­хо­ди­лись с Ари­сто­те­лем, тоже уче­ни­ком Пла­то­на, и усту­па­ли ему толь­ко по богат­ству и раз­но­об­ра­зию речи. И толь­ко уче­ник Поле­мо­на Арке­си­лай из раз­ных книг Пла­то­на и сокра­ти­че­ских бесед впер­вые выхва­тил мысль, что ни ум, ни чув­ства не могут дать нам истин­но­го пони­ма­ния вещей. Гово­рят, что в сво­их речах он с оча­ро­ва­тель­ным юмо­ром отвер­гал все пока­за­ния ума и чувств и впер­вые (в про­шлом это было глав­ным при­е­мом у Сокра­та) стал не выска­зы­вать соб­ст­вен­ное мне­ние, а оспа­ри­вать чужие. (68) Отсюда про­ис­тек­ла новей­шая Ака­де­мия, в кото­рой про­сла­вил­ся поис­ти­не боже­ст­вен­ной быст­ро­той мыс­ли и богат­ст­вом речи Кар­не­ад; мно­гих его уче­ни­ков я сам зна­вал в Афи­нах, а о самом Кар­не­аде могут дать самые досто­вер­ные свиде­тель­ства мой тесть Сце­во­ла, кото­рый в моло­до­сти слу­шал его в Риме, и достой­ней­ший мой друг Квинт Метелл, сын Луция, кото­рый рас­ска­зы­вал, что он в юно­сти мно­го дней слу­шал в Афи­нах Кар­не­ада, в то вре­мя уже дрях­ло­го ста­ри­ка.

19. (69) И вот, подоб­но тому как реки с Апен­нин рас­те­ка­ют­ся в раз­ные сто­ро­ны, так с обще­го хреб­та муд­ро­сти рас­тек­лись в раз­ные сто­ро­ны нау­ки; и если фило­со­фы, так ска­зать, сте­ка­лись в верх­нее Ионий­ское море, море гре­че­ское, бога­тое гава­ня­ми, то ора­то­ры спус­ка­лись в наше ниж­нее Тиррен­ское, вар­вар­ское, ска­ли­стое и него­сте­при­им­ное, в кото­ром и сам Улисс заблудил­ся. (70) Так что же теперь? Буде­те ли вы доволь­ны таким крас­но­ре­чи­ем и таким ора­то­ром, кото­рый толь­ко и зна­ет, что сле­ду­ет либо опро­верг­нуть дово­ды обви­не­ния, либо, если это невоз­мож­но, дока­зать, что обви­ня­е­мый совер­шил свой посту­пок спра­вед­ли­во или хотя бы по вине или неспра­вед­ли­во­сти дру­го­го; что посту­пок этот закон­ный или хотя бы про­ти­во­за­кон­ный; что посту­пок совер­шен неумыш­лен­но или по необ­хо­ди­мо­сти; что поступ­ку это­му обви­ни­тель дает непра­виль­ное опре­де­ле­ние; что судо­про­из­вод­ство, нако­нец, ведет­ся недолж­ным и недо­пу­сти­мым обра­зом? Счи­та­е­те ли вы доста­точ­ным выучить­ся тому, чему учат эти ваши уче­ные зна­то­ки, и что, впро­чем, гораздо ярче и обсто­я­тель­нее изло­жил Анто­ний? Нет, если вы доволь­ст­ву­е­тесь толь­ко эти­ми тре­бо­ва­ни­я­ми да еще теми, какие вы жела­е­те услы­шать от меня, то вы заго­ня­е­те ора­то­ра из огром­но­го и необъ­ят­но­го поля в узкую и тес­ную огра­ду. (71) Если же вы хоти­те сле­до­вать зна­ме­ни­то­му древ­не­му Пери­к­лу или тому, кого мы еще луч­ше зна­ем по мно­же­ству его сочи­не­ний, — Демо­сфе­ну и если вас при­вле­ка­ет этот воз­вы­шен­ный, слав­ный и пре­крас­ный образ совер­шен­но­го ора­то­ра, тогда вам необ­хо­ди­мо постичь всю силу фило­со­фии: новой фило­со­фии Кар­не­ада или более ран­ней — Ари­сто­те­ля. (72) Ведь, как я уже гово­рил, древ­ние мыс­ли­те­ли вплоть до Сокра­та не отде­ля­ли нау­ку речи от иссле­до­ва­ния и позна­ния всей чело­ве­че­ской жиз­ни, нра­вов, доб­ро­де­те­ли, государ­ст­вен­ных дел; и толь­ко впо­след­ст­вии, разъ­еди­нен­ные, как я ука­зы­вал, Сокра­том, а затем и все­ми после­до­ва­те­ля­ми Сокра­та, фило­со­фы пре­не­брег­ли крас­но­ре­чи­ем, ора­то­ры — муд­ро­стью и более не каса­лись чужо­го досто­я­ния, лишь изред­ка заим­ст­вуя что-нибудь друг у дру­га; а меж­ду тем они мог­ли бы оди­на­ко­во чер­пать зна­ния из обще­го сво­его источ­ни­ка, если бы они поже­ла­ли остать­ся в былом обще­нии. (73) Но подоб­но тому, как древ­ние пон­ти­фи­ки из-за мно­же­ства жерт­во­при­но­ше­ний реши­ли выде­лить осо­бый три­ум­ви­рат по устрой­ству свя­щен­ных пир­шеств на играх, хотя Нума воз­ло­жил на них самих эту заботу, так и после­до­ва­те­ли Сокра­та отверг­ли от себя судеб­ных ора­то­ров и лиши­ли их зва­нья фило­со­фов, хотя древ­ние мыс­ли­те­ли и стре­ми­лись к див­но­му един­ству речи и мыс­ли.

[Отступ­ле­ние: ора­тор дол­жен соче­тать фило­со­фию и крас­но­ре­чие.] 20. (74) Теперь, имея все это в виду, я обра­щусь к вам с неболь­шой прось­бой: не забы­вай­те, что все, о чем я буду гово­рить, я гово­рю не о себе самом, но об истин­ном ора­то­ре. Что же каса­ет­ся меня, то я, конеч­но, полу­чил в дет­стве обра­зо­ва­ние бла­го­да­ря заботам сво­его отца, а потом посвя­тил себя дея­тель­но­сти на фору­ме в пол­ную меру сво­его даро­ва­ния, хоть оно и мно­го скром­нее, чем вы его пред­став­ля­е­те; но я никак не могу ска­зать, что изу­чил все, о чем сей­час гово­рю, и в той сте­пе­ни, в какой сей­час это­го тре­бую. Ведь я всту­пил на обще­ст­вен­ное попри­ще очень рано: мне был два­дцать один год, когда я высту­пил обви­ни­те­лем чело­ве­ка знат­но­го и крас­но­ре­чи­во­го; шко­лой мне был форум, учи­те­лем опыт, зако­ны, уста­нов­ле­ния рим­ско­го наро­да и обы­чаи пред­ков. (75) И хотя я все­гда испы­ты­вал жаж­ду к тем заня­ти­ям, о кото­рых я гово­рю, но отведал я их совсем немно­го: спер­ва — в Азии, где я, будучи кве­сто­ром, встре­тил­ся со сво­им почти ровес­ни­ком, рито­ром из Ака­де­мии, извест­ным Мет­ро­до­ром, кото­ро­го доб­ром помя­нул Анто­ний, а на пути оттуда — в Афи­нах, где я задер­жал­ся бы и подоль­ше, если бы не рас­сер­дил­ся на афи­нян за то, что они не повто­ри­ли мисте­рий, к кото­рым я на два дня опоздал. Поэто­му, когда я рас­суж­даю о таких обшир­ных и важ­ных обла­стях нау­ки, это гово­рит не толь­ко не за меня, но ско­рее про­тив меня (я ведь рас­суж­даю не о том, что по силам мне, но что по силам ора­то­ру) и про­тив всех этих сме­хотвор­ных тео­ре­ти­ков рито­ри­ки; ведь они пишут и о видах судеб­ных дел, и о при­сту­пах, и об изло­же­нии; (76) а ведь под­лин­ная сила крас­но­ре­чия в том, что оно пости­га­ет нача­ло, сущ­ность и раз­ви­тие всех вещей, досто­инств, обя­зан­но­стей, всех зако­нов при­ро­ды, управ­ля­ю­щей чело­ве­че­ски­ми нра­ва­ми, мыш­ле­ни­ем и жиз­нью; опре­де­ля­ет обы­чаи, зако­ны, пра­ва, руко­во­дит государ­ст­вом и уме­ет что угод­но и о чем угод­но выска­зать кра­си­во и обиль­но.

(77) Вот каким крас­но­ре­чи­ем зани­ма­юсь я в той мере, в какой это мне по силам и в какой это доступ­но мое­му даро­ва­нию, мое­му несо­вер­шен­но­му обра­зо­ва­нию и мое­му опы­ту. Одна­ко думаю, что я не очень усту­паю в рас­суж­де­ни­ях тем, кто всю свою жизнь без­вы­ход­но сидит под кро­вом фило­со­фии.

21. (78) В самом деле, раз­ве может при­я­тель мой Гай Вел­лей, дока­зы­ваю­щий, что выс­шее бла­го — это наслаж­де­ние, ска­зать что-нибудь такое, чего бы я не смог при жела­нии отсто­ять или опро­верг­нуть обсто­я­тель­нее посред­ст­вом тех осно­во­по­ло­же­ний, кото­рые выста­вил Анто­ний, и поль­зу­ясь тем навы­ком, какой Вел­лею неве­дом, а каж­до­му из нас смо­ло­ду зна­ком? А Секст Пом­пей, а оба Баль­ба, а мой при­я­тель Марк Вигел­лий, делив­ший кров с Панэти­ем, что все эти сто­и­ки мог­ли бы ска­зать тако­го в сво­их рас­суж­де­ни­ях о люд­ской доб­ро­де­те­ли, чтобы мне или кому-нибудь из вас при­шлось бы им усту­пить? (79) Фило­со­фия ведь не похо­жа на дру­гие нау­ки. В гео­мет­рии, напри­мер, или в музы­ке, что может сде­лать чело­век, не изу­чав­ший этих наук? Толь­ко мол­чать, чтобы его не сочли за сума­сшед­ше­го. А фило­соф­ские вопро­сы откры­ты для вся­ко­го про­ни­ца­тель­но­го и ост­ро­го ума, уме­ю­ще­го на все нахо­дить прав­до­по­доб­ные отве­ты и изла­гать их в искус­ной и глад­кой речи. И тут самый зауряд­ный ора­тор, даже и не очень обра­зо­ван­ный, но обла­даю­щий опы­том в речах, побьет фило­со­фов этим сво­им нехит­рым опы­том и не даст себя оби­жать и пре­зи­рать. (80) Ну, а если когда-нибудь явит­ся кто-нибудь такой, кото­рый смо­жет или по образ­цу Ари­сто­те­ля гово­рить за и про­тив любых пред­ме­тов и состав­лять по его пред­пи­са­ни­ям для вся­ко­го дела по две про­ти­во­по­лож­ные речи, или по образ­цу Арке­си­лая и Кар­не­ада спо­рить про­тив вся­кой пред­ло­жен­ной темы, и если с этой науч­ной под­готов­кой он соеди­нит ора­тор­скую опыт­ность и выуч­ку, то этот муж и будет ора­то­ром истин­ным, ора­то­ром совер­шен­ным, един­ст­вен­ным ора­то­ром, достой­ным это­го име­ни. Ибо без муску­ла­ту­ры, раз­ви­той на фору­ме, ора­тор не смо­жет иметь доста­точ­но силы и веса, а без все­сто­рон­не­го науч­но­го обра­зо­ва­ния не смо­жет иметь доста­точ­но зна­ний и вку­са. (81) Поэто­му давай­те уж поз­во­лим этой ста­рой вороне Кора­ку выси­жи­вать в гнезде сво­их воро­нят, и пусть себе выле­та­ют они неснос­ны­ми и надо­ед­ли­вы­ми кри­ку­на­ми, и пусть какой-то там Пам­фил забав­ля­ет­ся, как малый ребе­нок, рас­пи­сы­вая на лен­точ­ках столь важ­ный пред­мет; а в нашей корот­кой двух­днев­ной беседе возь­мем и рас­ска­жем сами, что такое назна­че­ние ора­то­ра. Пред­мет этот, конеч­но, настоль­ко обши­рен, что мог бы запол­нить все кни­ги фило­со­фов, но как раз фило­со­фов-то наши рито­ры нико­гда и не чита­ли.

22. (82) Тут Катул пере­бил Крас­са.

—Чест­ное сло­во, Красс, — ска­зал он, — ни сила, ни сла­дость, ни богат­ство тво­ей речи для нас теперь не уди­ви­тель­ны; рань­ше, прав­да, я пола­гал, что это от при­ро­ды ты гово­ришь так, что все­гда пред­став­ля­ешь­ся мне не толь­ко заме­ча­тель­ным ора­то­ром, но и вели­ким муд­ре­цом; теперь же я пони­маю, что имен­но муд­рость ты все­гда счи­тал для себя глав­ным и что из нее-то и про­ис­те­ка­ло все богат­ство тво­ей речи. Одна­ко же, когда я при­по­ми­наю все сту­пе­ни тво­ей жиз­ни и при­смат­ри­ва­юсь к тво­им делам и заня­ти­ям, я не вижу, когда же ты все это изу­чил, и не заме­чаю в тебе ника­кой осо­бен­ной при­вер­жен­но­сти к этим заня­ти­ям, людям и кни­гам. И я не могу даже решить, чему мне боль­ше удив­лять­ся: тому ли, что ты при всех сво­их делах мог так осно­ва­тель­но изу­чить эти, по тво­им сло­вам, столь полез­ные для тебя пред­ме­ты, или тому, что без вся­ко­го тако­го изу­че­ния ты спо­со­бен так хоро­шо гово­рить.

(83) — Преж­де все­го, пой­ми, пожа­луй­ста, Катул, — отве­чал Красс, — что я рас­суж­даю об ора­то­ре почти так же отвле­чен­но, как если бы рас­суж­дал, напри­мер, об акте­ре. Я ведь вполне мог бы утвер­ждать, что игра его будет неудач­на, если он не обу­чит­ся ни гим­на­сти­ке, ни тан­цам; а для тако­го утвер­жде­ния мне вовсе не нуж­но само­му быть акте­ром, а доста­точ­но лишь с тол­ком раз­би­рать­ся в чужом искус­стве. (84) Точ­но так я рас­суж­даю, по ваше­му насто­я­нию, и об ора­то­ре, при этом, разу­ме­ет­ся, об ора­то­ре совер­шен­ном. Все­гда ведь, о каком бы искус­стве или мастер­стве ни шла речь, в виду име­ет­ся без­услов­ное и выс­шее его совер­шен­ство. Так вот, если вы счи­та­е­те меня ора­то­ром, и даже непло­хим, и даже хоро­шим, то я не буду спо­рить (к чему при­киды­вать­ся? я ведь знаю, что тако­во обо мне мне­ние); но если это и так, то совер­шен­ным ора­то­ром меня назвать никак нель­зя. Ведь совер­шен­ство для чело­ве­ка — дело самое труд­ное, самое вели­кое, тре­бу­ю­щее для сво­его дости­же­ния самой боль­шой уче­но­сти. (85) Гово­рить мне сей­час при­хо­дит­ся (раз мы уж взя­лись рас­суж­дать об ора­то­ре), конеч­но, толь­ко об ора­то­ре совер­шен­ном: ибо толь­ко пред­ста­вив себе пред­мет в совер­шен­ном виде, мож­но постичь его сущ­ность и при­ро­ду. Но сам-то я, при­зна­юсь тебе, Катул, ни сей­час с нуж­ны­ми кни­га­ми и людь­ми не обща­юсь, да и рань­ше, как ты пра­виль­но заме­тил, нико­гда не имел досу­га для уче­ных заня­тий и нау­ке уде­лял лишь то немно­гое вре­мя, какое оста­ва­лось в дет­стве или по празд­ни­кам.

23. (86) Но если ты спра­ши­ва­ешь, Катул, что я со сто­ро­ны думаю об этой нау­ке, то я пола­гаю, что чело­ве­ку спо­соб­но­му, чье поле дея­тель­но­сти — форум и сенат, судеб­ные и обще­ст­вен­ные дела, вовсе нет необ­хо­ди­мо­сти тра­тить на нее столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко тра­тят те, кто посвя­тил ей всю жизнь. Ибо по-раз­но­му изу­ча­ют нау­ки те, кому нау­ка нуж­на для дела, и те, кому при­ят­но это изу­че­ние само по себе и боль­ше ниче­го в жиз­ни не нуж­но. Так, какой-нибудь учи­тель гла­ди­а­то­ров до глу­бо­кой ста­ро­сти толь­ко о сво­ем искус­стве и дума­ет и ни о чем дру­гом не забо­тит­ся; а вот Квинт Вело­ций учил­ся это­му делу толь­ко маль­чи­ком, но бла­го­да­ря спо­соб­но­сти пол­но­стью им овла­дел и стал, по сло­вам Луци­лия,

несмот­ря на то, что глав­ным для него оста­ва­лись форум, дру­зья и соб­ст­вен­ные дела. Вале­рий еже­днев­но зани­мал­ся пени­ем; на то он и был акте­ром, чем же еще было и зани­мать­ся? (87) А при­я­тель наш Нуме­рий Фурий тоже поет, но толь­ко при слу­чае: он гла­ва семьи, он рим­ский всад­ник; про­сто он в дет­стве научил­ся тому, чему сто­и­ло научить­ся. Вот так же обсто­ит дело и с наши­ми высо­ки­ми нау­ка­ми. Квинт Тубе­рон, чело­век отмен­но­го ума и душев­ных качеств, у всех на гла­зах зани­мал­ся ден­но и нощ­но с фило­со­фом, а вот его дядя Афри­кан, пря­мо и не пой­мешь, когда он это делал, а тем не менее делал. Учить­ся это­му не труд­но, если брать у нау­ки ров­но столь­ко, сколь­ко нуж­но, и если у тебя доб­ро­со­вест­ные настав­ни­ки, и ты сам уме­ешь учить­ся; (88) но еже­ли ты целую жизнь ничем, кро­ме это­го, зани­мать­ся не поже­ла­ешь, то само изу­че­ние и иссле­до­ва­ние будет порож­дать все новые и новые вопро­сы, на кото­рые ты будешь с празд­ным любо­пыт­ст­вом искать отве­та. Углуб­ле­ние в нау­ку может быть бес­ко­неч­ным, зна­ком­ство же с нау­кой совсем не труд­но: пусть толь­ко зна­ком­ство это сораз­ме­ря­ет­ся с потреб­но­стью, труд пусть будет уме­рен­ным, память и усер­дие неослаб­ны­ми. А учить­ся все­гда при­ят­но — даже, напри­мер, к игре в баб­ки или в мяч мне было бы при­ят­но при­стра­стить­ся, хотя у меня и нет к тому спо­соб­но­стей; а те, у кого спо­соб­но­сти отлич­ные, под­час увле­ка­ют­ся игрой даже куда боль­ше, чем сле­ду­ет, напри­мер Тиций мячом, а Брул­ла баб­ка­ми. (89) И пусть нико­го не отпу­ги­ва­ет то, что иные и в ста­ро­сти сидят над нау­ка­ми: это не пото­му, что нау­ка так уж бес­ко­неч­но обшир­на, а пото­му, что эти люди либо созна­тель­но посвя­ти­ли им всю жизнь, либо про­сто уже черес­чур тупо­ум­ны, ибо если кто не спо­со­бен был быст­ро что-нибудь усво­ить, тот, по-мое­му, и вовсе нико­гда не смо­жет это­го постиг­нуть.

24. (90) — Вот теперь я пони­маю тебя, Красс, — ска­зал Катул, — и, ей-богу, с тобой согла­сен. Теперь я вижу, что с таки­ми-то спо­соб­но­стя­ми к уче­нию ты отлич­но успе­вал сле­ту ухва­ты­вать все, о чем ты гово­ришь.

—До чего же ты упо­рен, — ото­звал­ся Красс, — если все еще дума­ешь, что я гово­рю о себе, а не об общем нашем деле! Но давай­те уж, если угод­но, вер­нем­ся к пред­ме­ту.

(91) — Что до меня, — ска­зал Катул, — то мне очень даже угод­но.

Тогда Красс начал:

—Итак, како­ва же была цель это­го столь длин­но­го и столь обсто­я­тель­но­го отступ­ле­ния? Мне оста­ет­ся ска­зать вот о каких двух разде­лах: об укра­ше­нии речи и о выс­шем завер­ше­нии все­го в целом, то есть о том, что гово­рить сле­ду­ет, во-пер­вых, кра­си­во, во-вто­рых, умест­но. Это зна­чит, что речь долж­на быть как мож­но более увле­ка­тель­на, про­из­во­дить как мож­но боль­шее впе­чат­ле­ние на чув­ства слу­ша­те­лей и под­креп­лять­ся как мож­но боль­шим коли­че­ст­вом дово­дов. (92) А как раз дово­ды, кото­ры­ми ору­ду­ют у нас на фору­ме, пол­ны крюч­котвор­ства, бран­ли­во­сти, жал­ки, ничтож­ны и все­це­ло пота­ка­ют вку­сам тол­пы. Не мно­гим выше этой гру­бой пло­щад­ной бол­тов­ни и то, что пре­по­да­ют эти ваши молод­цы, объ­яв­ля­ю­щие себя учи­те­ля­ми крас­но­ре­чия. Нам же необ­хо­ди­мо убран­ство и сред­ства отбор­ные, изыс­кан­ные, ото­всюду собран­ные и сосре­дото­чен­ные, — точь-в-точь какие пона­до­бят­ся тебе, Цезарь, на буду­щий год и как мне когда-то в мою быт­ность эди­лом, — ибо, по-мое­му, спо­со­ба­ми при­выч­ны­ми и обы­ден­ны­ми удо­вле­тво­рять народ невоз­мож­но. (93) Сло­ва-то и ото­брать, и рас­по­ло­жить, и замкнуть в пери­од совсем не труд­но, как при помо­щи тео­рии, так и без тео­рии, одним навы­ком. А вот дово­ды — это мате­ри­ал, дей­ст­ви­тель­но, гро­мад­ный и важ­ный; одна­ко поль­зо­вать­ся ими моло­дежь наша не столь­ко учит­ся, сколь­ко разу­чи­ва­ет­ся, пото­му что и гре­ки-то дав­но отвык­ли ими вла­деть, а теперь нелег­кая посла­ла нам в эти два года еще и латин­ских настав­ни­ков крас­но­ре­чия — тех самых, кото­рым я в мое цен­зор­ство эдик­том запре­тил пре­по­да­вать, не пото­му, что я не желал (как неко­то­рые утвер­жда­ли) отта­чи­вать моло­дые даро­ва­ния, а напро­тив, пото­му, что я не желал их при­туп­лять, поощ­ряя бес­стыд­ство. (94) Ведь у гре­ков, како­вы бы они там ни были, я все-таки видел, кро­ме этой раз­вяз­но­сти язы­ка, хоть какие-нибудь науч­ные сведе­ния и зна­ния, достой­ные обра­зо­ван­но­го чело­ве­ка; а эти новые настав­ни­ки, как я убедил­ся, неспо­соб­ны учить ниче­му, кро­ме дер­зо­сти, а это свой­ство, даже в при­ме­не­нии к хоро­шим дей­ст­ви­ям, само по себе долж­но быть уси­лен­но избе­гае­мо. Толь­ко это у них и было, и шко­ла их была шко­лой бес­стыд­ства; пото­му я и счел дол­гом цен­зо­ра пре­сечь даль­ней­шее рас­про­стра­не­ние зла. (95) Это совсем не зна­чит, что я вооб­ще не допус­каю воз­мож­но­сти изла­гать и раз­ра­ба­ты­вать наш пред­мет на латин­ском язы­ке; ведь суть пред­ме­та и харак­тер язы­ка вполне допус­ка­ют пере­не­се­ние на наши обы­чаи и нра­вы древ­ней и досто­слав­ной муд­ро­сти гре­ков. Но тут нуж­ны люди обра­зо­ван­ные, а таких, по край­ней мере в этом деле, до сих пор у нас не ока­зы­ва­лось; если же они когда-нибудь появят­ся, то их долж­но будет даже пред­по­честь гре­кам.

[Кра­сота: ее рас­пре­де­ле­ние.] 25. (96) Итак, кра­сота речи состо­ит преж­де все­го как бы в некой общей ее све­же­сти и соч­но­сти: ее важ­ность, ее неж­ность, ее уче­ность, ее бла­го­род­ство, ее пле­ни­тель­ность, ее изя­ще­ство, ее чув­ст­ви­тель­ность или страст­ность, если нуж­но, — все это отно­сит­ся не к отдель­ным ее частям, а ко всей ее цело­куп­но­сти. А вот цве­ты слов и мыс­лей, как бы усе­ваю­щие речь, не долж­ны рас­сы­пать­ся по ней рав­но­мер­но, а рас­по­ла­гать­ся с раз­бо­ром так, как на каком-нибудь наряде рас­по­ла­га­ют­ся укра­ше­ния и блест­ки.

(97) Итак, общий тон речи надо изби­рать такой, какой в наи­боль­шей сте­пе­ни удер­жи­ва­ет вни­ма­ние слу­ша­те­лей и какой не толь­ко их услаж­да­ет, но услаж­да­ет без пре­сы­ще­ния. (Я думаю, вы не жде­те, что я ста­ну уве­ще­вать вас, чтобы ваша речь не была вялой, гру­бой, тем­ной, зауряд­ной и тому подоб­ное; ваши даро­ва­ния и воз­раст тре­бу­ют от меня сове­тов поваж­нее.) (98) Труд­но, пра­во, ска­зать, поче­му все, что при пер­вом впе­чат­ле­нии более все­го услаж­да­ет и силь­нее все­го вол­ну­ет наши чув­ства, то впо­след­ст­вии все­го ско­рее и надо­еда­ет, и пре­сы­ща­ет, и наго­ня­ет ску­ку. Насколь­ко и по кра­со­те, и по раз­но­об­ра­зию кра­сок боль­шин­ство новых кар­тин цве­ти­стее ста­рых! И одна­ко даже если с пер­во­го взгляда они нас и захва­ты­ва­ют, то надол­го не вос­хи­ща­ют, меж­ду тем как в древ­них кар­ти­нах нас при­тя­ги­ва­ет к себе самая их неуме­лость и ста­ро­мод­ность. Насколь­ко пере­ли­вы голо­са и искус­ст­вен­ные нот­ки в пении мяг­че и сла­дост­нее зву­ков чистых и стро­гих! Одна­ко же не толь­ко люди серь­ез­ные, но и тол­па быва­ет недо­воль­на, когда ими зло­употреб­ля­ют. (99) То же наблюда­ет­ся и в обла­сти про­чих чувств; бла­го­во­ни­я­ми с при­тор­ным и рез­ким запа­хом мы не можем дол­го наслаж­дать­ся а пред­по­чи­та­ем менее паху­чие — запах вос­ка нам явно при­ят­нее запа­ха шафра­на; даже для ося­за­ния суще­ст­ву­ет пре­дел мяг­ко­сти и глад­ко­сти. Да и вкус, чув­ство самое из всех изба­ло­ван­ное и боль­ше всех дру­гих при­вле­кае­мое лаком­ства­ми, как ско­ро он отвер­га­ет и отпле­вы­ва­ет­ся от избыт­ка сла­до­сти! Кто в состо­я­нии дол­го пить или есть толь­ко слад­кое? А уме­рен­но­го вку­са пища и питье лег­ко избав­ля­ют нас от пре­сы­ще­ния. (100) Так во всех слу­ча­ях чрез­мер­ное наслаж­де­ние гра­ни­чит с отвра­ще­ни­ем.

Поэто­му нече­му тут удив­лять­ся и в отно­ше­нии речи: будь это сти­хотво­ре­ние поэта, будь это про­за ора­то­ра, но если мы чув­ст­ву­ем, что это про­из­веде­ние бла­го­звуч­но, отде­ла­но, разу­кра­ше­но, наряд­но без пере­ры­ва, без пере­дыш­ки, без раз­но­об­ра­зия, то, пусть оно и напи­са­но ярки­ми крас­ка­ми, оно не может доста­вить дли­тель­но­го удо­воль­ст­вия. И тем ско­рее раз­дра­жа­ют нас зави­туш­ки и при­кра­сы ора­то­ра или поэта, что чув­ства пре­сы­ща­ют­ся чрез­мер­ным наслаж­де­ни­ем есте­ствен­но и без­дум­но, а здесь, в речах и в кни­гах, даже при­кра­шен­ные недо­стат­ки лег­ко улав­ли­ва­ют­ся не столь­ко слу­хом, сколь­ко умом.

26. (101) Поэто­му пусть уж нам кри­чат «хоро­шо!» «отлич­но!»; но когда начи­на­ют кри­чать толь­ко «оча­ро­ва­тель­но!» и «вос­хи­ти­тель­но!», это уже ни к чему. Мне само­му при­ят­но слы­шать, как вос­кли­ца­ют: «луч­ше нель­зя!» — и все-таки пусть в нашей речи сре­ди все­го это­го вос­хи­ти­тель­но­го вели­ко­ле­пия кое-что будет и при­глу­ше­но, и зате­не­но, чтобы на этом фоне ярче бли­ста­ло и выде­ля­лось глав­ное. (102) Рос­ций мог бы сде­лать пре­крас­ный жест при сло­вах:

но он не дела­ет это­го и пре­не­бре­га­ет этим, чтобы зато в сле­дую­щем сти­хе —

ринуть­ся, изу­мить­ся, ужас­нуть­ся, остол­бе­неть. Ну а дру­гой актер? Как крот­ко, как нере­ши­тель­но, как бес­по­мощ­но он про­из­но­сит:

Зачем? Да чтобы гроз­но про­зву­ча­ло —

Тут игра акте­ра не мог­ла бы так потря­сти, будь она погло­ще­на и исчер­па­на пред­ше­ст­ву­ю­щим дви­же­ни­ем. И пер­вы­ми это поня­ли даже не акте­ры, а сами поэты и сочи­ни­те­ли музы­ки, так как толь­ко от сти­хов и от музы­ки зави­сят пони­же­ния, а зачем повы­ше­ния голо­са, его ослаб­ле­ния и нарас­та­ния, его видо­из­ме­не­ния и оста­нов­ки.

(103) Итак, пусть будет речь наше­го ора­то­ра и кра­си­ва, и при­ят­на (да и как же ина­че!), но пусть ее при­ят­ность будет стро­гой и твер­дой, а не сла­ща­вой и вялой. Ну, а как укра­шать такую речь, на то есть пра­ви­ла такие про­стые, что их может при­ме­нять даже самый никудыш­ный ора­тор. Пото­му-то, как я уже гово­рил, надо спер­ва поза­бо­тить­ся о сыром мате­ри­а­ле дово­дов (о чем нам уже рас­ска­зы­вал Анто­ний), а потом уже этот мате­ри­ал надо обра­ботать в нуж­ном тоне и сло­ге, укра­сить сло­ва­ми и раз­но­об­ра­зить мыс­ля­ми.

[Ампли­фи­ка­ция.] (104) Выс­шее досто­ин­ство крас­но­ре­чия в том, чтобы рас­про­стра­нить свой пред­мет. Рас­про­стра­не­ние слу­жит не толь­ко к уси­ле­нию или пре­воз­не­се­нию чего-либо в речи, но и к ума­ле­нию и уни­что­же­нию. 27. Оно необ­хо­ди­мо во всех тех «местах», какие Анто­ний сове­то­вал при­ме­нять для при­да­ния речи дока­за­тель­но­сти, когда мы или разъ­яс­ня­ем что-нибудь, или когда мы успо­ка­и­ва­ем, или когда воз­буж­да­ем слу­ша­те­лей; (105) глав­ным обра­зом, имен­но в этом послед­нем слу­чае рас­про­стра­не­ние име­ет наи­боль­шую силу и явля­ет­ся исклю­чи­тель­ным и выс­шим досто­я­ни­ем ора­то­ра. А еще боль­шее зна­че­ние име­ет то, что Анто­ний в кон­це сво­его выступ­ле­ния пред­ла­гал, а в нача­ле отвер­гал, а имен­но — искус­ство похва­лы и пори­ца­ния. Ничто ведь луч­ше не спо­соб­ст­ву­ет раз­вер­ты­ва­нию и рас­про­стра­не­нию речи, чем уме­ние поль­зо­вать­ся тем и дру­гим в совер­шен­стве. (106) Далее тому же слу­жат те самые «места», кото­рые, хотя и долж­ны отно­сить­ся к дан­но­му делу и заклю­чать­ся в нем самом, одна­ко при­ме­ни­мы ко все­му на све­те и пото­му издав­на полу­чи­ли назва­ние «общих мест». Одни из этих «общих мест» содер­жат, ска­жем, рез­кие, пре­уве­ли­чен­ные и обыч­но неопро­вер­гае­мые или неопро­вер­жи­мые обви­не­ния и жало­бы на про­ступ­ки и пре­ступ­ле­ния, как, напри­мер, на гра­би­те­ля, на пре­да­те­ля, на отце­убий­цу, — таки­ми общи­ми места­ми сле­ду­ет поль­зо­вать­ся толь­ко после под­твер­жде­ния обви­не­ний, а ина­че они ока­зы­ва­ют­ся пусты­ми и бес­силь­ны­ми; (107) дру­гие, напро­тив, содер­жат прось­бы или моль­бы о состра­да­нии; а иные содер­жат рас­суж­де­ния дво­я­кие, поз­во­ля­ю­щие во все­воз­мож­ных слу­ча­ях про­стран­но высту­пать и за и про­тив. Такие рас­суж­де­ния счи­та­ют­ся теперь досто­я­ни­ем двух фило­соф­ских школ, о кото­рых я гово­рил рань­ше, а в ста­ри­ну были в рас­по­ря­же­нии любо­го, кому нуж­но было обос­но­ван­но и про­стран­но высту­пать по судеб­ным делам. Нам и сей­час при­хо­дит­ся гово­рить о доб­ро­де­те­ли, о дол­ге, о спра­вед­ли­во­сти и чест­но­сти, о поче­те и позо­ре, о награ­де, нака­за­нии и тому подоб­ных вещах как за, так и про­тив, с вдох­но­ве­ни­ем, силой и искус­ст­вом. (108) Но так как нас выгна­ли из наших вла­де­ний и оста­ви­ли в малень­ком судеб­ном име­ньи­це, и мы, будучи защит­ни­ка­ми дру­гих, не смог­ли удер­жать и охра­нить сво­ей соб­ст­вен­но­сти, то мы к сво­е­му вели­чай­ше­му сты­ду берем взай­мы то, что нам нуж­но, у тех, кто вторг­ся в нашу наслед­ст­вен­ную область.

[Общий вопрос.] 28. (109) Так вот, те фило­со­фы, кото­рые теперь-то полу­чи­ли наиме­но­ва­ние по малень­кой части­це горо­да и окру­га и назы­ва­ют­ся «пери­па­те­ти­ка­ми» или «ака­де­ми­ка­ми», а неко­гда, бла­го­да­ря сво­ей исклю­чи­тель­ной осве­дом­лен­но­сти в важ­ней­ших делах, зва­лись по име­ни всей государ­ст­вен­ной обла­сти «поли­ти­ка­ми», — эти самые фило­со­фы утвер­жда­ют, что вся­кая речь перед наро­дом име­ет сво­им пред­ме­том одно из двух: либо спор­ный вопрос, опре­де­лен­ный точ­ным вре­ме­нем и лица­ми, напри­мер: «Допу­стить ли обмен наших плен­ных на кар­фа­ген­ских?», либо вопрос неопре­де­лен­ный обще­го харак­те­ра: «Как рас­смат­ри­вать и решить вопрос о плен­ных вооб­ще?» Вопро­сы пер­во­го рода они назы­ва­ют «дела­ми» или «кон­тро­вер­си­я­ми» и разде­ля­ют их на три вида — судеб­ные, сове­ща­тель­ные или хва­леб­ные; а вопро­сы вто­ро­го рода назы­ва­ют «неопре­де­лен­ны­ми» и «общи­ми рас­суж­де­ни­я­ми». (110) И этим же разде­ле­ни­ем они поль­зу­ют­ся и при обу­че­нии, но так, что овла­де­ва­ют спор­ным вла­де­ни­ем не по пра­ву или по суду и даже не силой, но при­сва­и­ва­ют его, толь­ко ломая вет­ку. Ибо за вопро­сы пер­во­го рода, опре­де­ля­е­мые вре­ме­нем, местом и лица­ми, они упор­но дер­жат­ся, цеп­ля­ясь пря­мо за их обрыв­ки; теперь ведь, при Филоне, кото­рый, гово­рят, стал глав­ным в Ака­де­мии, изу­че­ние и заня­тие эти­ми «дела­ми» там в осо­бен­ном ходу. О вопро­сах же вто­ро­го рода они все­го толь­ко упо­ми­на­ют при началь­ном зна­ком­стве с их нау­кой и счи­та­ют их заня­ти­ем ора­то­ров; но они не пока­зы­ва­ют ни зна­че­ния этих дел, ни их сущ­но­сти, ни их под­разде­ле­ний и видов, так что уж луч­ше было бы совсем их обой­ти, чем так вот тро­нуть и бро­сить. И мол­ча­ние это в дан­ном слу­чае объ­яс­ня­ет­ся бес­по­мощ­но­стью, тогда как в дру­гих оно, види­мо, созна­тель­но.

29. (111) В дей­ст­ви­тель­но­сти же все без исклю­че­ния пред­ме­ты по самой при­ро­де сво­ей могут рас­смат­ри­вать­ся и иссле­до­вать­ся совер­шен­но оди­на­ко­во, будь это «общие рас­суж­де­ния» или же дела поли­ти­че­ские и судеб­ные; и каж­дый пред­мет может быть сведен к обще­му вопро­су, тео­ре­ти­че­ско­му или прак­ти­че­ско­му. (112) Ибо тут все­гда либо тео­ре­ти­че­ски позна­ет­ся сущ­ность пред­ме­та, напри­мер: «Цен­на ли доб­ро­де­тель сама по себе или каки­ми-нибудь сво­и­ми пло­да­ми?», — либо спра­ши­ва­ет­ся о том, как надо прак­ти­че­ски посту­пать, напри­мер: «Сле­ду­ет ли муд­ре­цу зани­мать­ся государ­ст­вен­ны­ми дела­ми?»

(113) Вопрос тео­ре­ти­че­ский име­ет три слу­чая: уста­нов­ле­ние, опре­де­ле­ние и, так ска­зать, след­ст­вие. Нали­чие како­го-нибудь явле­ния рас­сле­ду­ет­ся путем уста­нов­ле­ния, напри­мер: «Есть ли в чело­ве­че­ском роде муд­рость?» Сущ­ность каж­дой вещи рас­кры­ва­ет­ся в опре­де­ле­нии, напри­мер: «Что такое муд­рость?» След­ст­вие же при­ме­ня­ет­ся, когда доис­ки­ва­ют­ся, что из чего сле­ду­ет, напри­мер: «Допу­сти­мо ли чест­но­му чело­ве­ку когда-нибудь лгать?» (114) Уста­нов­ле­ние, в свою оче­редь, под­разде­ля­ет­ся на четы­ре рода. Имен­но уста­нов­ле­нию под­ле­жит или сущ­ность како­го-то пред­ме­та: «От при­ро­ды ли у людей пра­во или же по согла­ше­нию?», — или его про­ис­хож­де­ние, напри­мер: «Поче­му вели­кие уче­ные не соглас­ны меж­ду собой в самых важ­ных вопро­сах?», — или его изме­не­ние, напри­мер: «Неуже­ли у чело­ве­ка может про­пасть доб­ро­де­тель или обра­тить­ся в пороч­ность?» (115) Что каса­ет­ся опре­де­ле­ния, то к нему отно­сят­ся такие рас­суж­де­ния, когда или выяс­ня­ет­ся, что, так ска­зать, зало­же­но во все­об­щем созна­нии, напри­мер: «Тож­де­ст­вен­на ли спра­вед­ли­вость с поль­зой боль­шин­ству?», — или выяс­ня­ет­ся, что кому при­су­ще, напри­мер: «При­су­ща ли кра­си­вая речь толь­ко ора­то­ру или же она доступ­на и дру­гим?», — или когда что-нибудь разде­ля­ет­ся на части, напри­мер: «Сколь­ко есть видов желае­мо­го? не насчи­ты­ва­ет­ся ли их три: бла­го телес­ное, бла­го духов­ное и бла­го сто­рон­нее?», — или же, когда опи­сы­ва­ет­ся чей-то облик и как бы есте­ствен­ные при­ме­ты, напри­мер, образ скря­ги, мятеж­ни­ка, хва­сту­на. (116) Нако­нец, к след­ст­вию отно­сят­ся два глав­ных рода вопро­сов: это — либо рас­суж­де­ние про­стое, если, напри­мер, реша­ют: «Надо ли стре­мить­ся к сла­ве?», — либо рас­суж­де­ние, исхо­дя­щее из срав­не­ния: «К чему надо боль­ше стре­мить­ся, к сла­ве или к богат­ству?» Про­стых рас­суж­де­ний быва­ет три вида: о жела­тель­ном и неже­ла­тель­ном, напри­мер: «Надо ли стре­мить­ся к поче­стям?» — «Сле­ду­ет ли избе­гать бед­но­сти?»; о спра­вед­ли­вом или неспра­вед­ли­вом, напри­мер: «Спра­вед­ли­во ли мстить за обиды даже близ­ким?»; о достой­ном или постыд­ном, напри­мер: «Достой­но ли ради сла­вы идти на смерть?» (117) А срав­не­ний быва­ет два вида: один, когда спра­ши­ва­ет­ся, тож­де­ст­вен­ны или раз­лич­ны какие-нибудь поня­тия, напри­мер: «Боязнь и страх», «Царь и тиранн», «При­я­тель и друг»; дру­гой, когда спра­ши­ва­ет­ся, что из двух луч­ше, напри­мер: «Долж­ны ли муд­ре­цы руко­вод­ст­во­вать­ся мне­ни­ем луч­ших людей или одоб­ре­ни­ем наро­да?» Вот так, при­мер­но, рас­пре­де­ля­ют­ся круп­ней­ши­ми зна­то­ка­ми рас­суж­де­ния, отно­ся­щи­е­ся к тео­ре­ти­че­ско­му вопро­су.

30. (118) Что же каса­ет­ся рас­суж­де­ний, отно­ся­щих­ся к прак­ти­че­ско­му вопро­су, то это или рас­суж­де­ния о дол­ге, — напри­мер, о том, что пра­виль­но и что нет, как сле­ду­ет посту­пать и как не сле­ду­ет (а мате­ри­а­лом для это­го слу­жит весь запас доб­ро­де­те­лей и поро­ков), — или же это воз­буж­де­ние душев­ных чувств и их успо­ко­е­ние и пре­кра­ще­ние (а сюда отно­сят­ся уве­ща­ния, пори­ца­ния, уте­ше­ния, собо­лез­но­ва­ния и вооб­ще вся­кое под­хо­дя­щее для любо­го душев­но­го дви­же­ния как воз­буж­де­ние, так и укро­ще­ние).

(119) Теперь, после раз­бо­ра этих видов и спо­со­бов всех рас­суж­де­ний, не име­ет, разу­ме­ет­ся, ника­ко­го зна­че­ния, если наш рас­по­рядок несколь­ко отли­ча­ет­ся от разде­ле­ния Анто­ния; ведь в наших раз­бо­рах состав­ные части одни и те же, толь­ко рас­пре­де­ле­ны и раз­ме­ще­ны они немно­го по-раз­но­му. Я перей­ду теперь к осталь­но­му и воз­вра­щусь к сво­ей глав­ной обя­зан­но­сти и зада­че. Ибо из тех «мест», какие дал Анто­ний, лег­ко извлечь все­воз­мож­ные дово­ды для любо­го рода рас­сле­до­ва­ний, но для одно­го рода боль­ше годят­ся одни, для дру­го­го — дру­гие. Об этом даже нет ника­кой необ­хо­ди­мо­сти гово­рить: не столь­ко пото­му, что это дол­го, сколь­ко пото­му, что это совер­шен­но ясно.

[Необ­хо­ди­мость обще­го обра­зо­ва­ния для ора­то­ра.] (120) Итак, самы­ми кра­си­вы­ми реча­ми ока­зы­ва­ют­ся те, кото­рые раз­бе­га­ют­ся во всю ширь и от част­но­го спор­но­го вопро­са обра­ща­ют­ся к разъ­яс­не­нию суще­ства его в общем и целом, чтобы слу­шаю­щие дело, ура­зу­мев его при­ро­ду, сущ­ность и общий харак­тер, мог­ли соста­вить мне­ние об отдель­ных ответ­чи­ках, пре­ступ­ле­ни­ях и тяж­бах. (121) Имен­но в этом, юно­ши, и звал вас упраж­нять­ся Анто­ний, с тем, чтобы от мелоч­ных и роб­ких пре­ний воз­ве­сти вас к искус­ству крас­но­ре­чия во всем его мно­го­об­ра­зии и мощи. Это — вели­кое дело, и его не охва­тить в немно­гих книж­ках, как пола­га­ли сочи­ни­те­ли учеб­ни­ков сло­вес­но­сти, и его не обсудить на этой Туску­лан­ской вил­ле, где мы, бесе­дуя, гуля­ем до полу­дня и сидим после полу­дня. Ведь наша зада­ча не толь­ко выко­вать и отто­чить язык, но вдо­ба­вок до пре­де­ла напол­нить душу содер­жа­ни­ем при­вле­ка­тель­ным, обиль­ным, раз­но­об­раз­ным, отно­ся­щим­ся ко мно­го­чис­лен­ным пред­ме­там вели­чай­шей важ­но­сти. 31. (122) Ибо нам одним, если толь­ко мы насто­я­щие ора­то­ры, если мы при­зва­ны быть зна­то­ка­ми и руко­во­ди­те­ля­ми и в граж­дан­ских, и в уго­лов­ных, и в государ­ст­вен­ных делах, нам, гово­рю я, при­над­ле­жит вся эта область зна­ния и нау­ки, в кото­рую, точ­но в бес­хо­зяй­ную и пустую, вторг­лись, когда мы были погру­же­ны в заня­тия, досу­жие люди, изде­ва­ясь и высме­и­вая ора­то­ров, подоб­но Сокра­ту в «Гор­гии», и даже осме­ли­ва­ясь учить нас наше­му же ора­тор­ско­му искус­ству сво­и­ми кни­жон­ка­ми по «Рито­ри­ке», как буд­то все то, что они гово­рят о пра­во­судии, о дол­ге, об устрой­стве и управ­ле­нии государств, о всех зако­нах жиз­ни и самой даже при­ро­ды, вовсе уж рито­ров и не каса­ет­ся! (123) Раз уж боль­ше неот­куда, при­хо­дит­ся нам теперь эти зна­ния зани­мать у тех самых, кем мы ограб­ле­ны, лишь бы толь­ко напра­вить их к той обще­ст­вен­ной цели, для кото­рой они пред­на­зна­че­ны и кото­рой слу­жить долж­ны. И нече­го, как я уже гово­рил, тра­тить на изу­че­ние этих пред­ме­тов всю нашу жизнь, а нуж­но лишь отыс­кать те источ­ни­ки зна­ний, из кото­рых смо­жем чер­пать вся­кий раз ров­но столь­ко, сколь­ко нуж­но, и тогда, когда нуж­но: глу­по­му чело­ве­ку и всей жиз­ни на это будет мало, а умный оты­щет их быст­ро. (124) Ибо ни люди не ода­ре­ны от при­ро­ды настоль­ко ост­рой про­ни­ца­тель­но­стью, чтобы без вся­ких ука­за­ний добрать­ся до наших слож­ных пред­ме­тов, ни пред­ме­ты эти, одна­ко, не настоль­ко тем­ны, чтобы чело­век, обла­даю­щий ост­рым умом, их не постиг, если толь­ко он до них добрал­ся. А когда ора­тор смо­жет по все­му это­му без­гра­нич­но­му полю сво­бод­но бро­дить, чув­ст­вуя, что где бы он ни нахо­дил­ся, он нахо­дит­ся в сво­их вла­де­ни­ях, тогда он лег­ко смо­жет най­ти себе любое убран­ство и любое укра­ше­ние для речи. (125) Оби­лие содер­жа­ния порож­да­ет и оби­лие выра­же­ния; и если содер­жа­ние зна­чи­тель­но, то оно вызы­ва­ет есте­ствен­ный блеск и в сло­вах. Пусть лишь тот, кто наме­рен гово­рить или писать, полу­чит в дет­стве вос­пи­та­ние и обра­зо­ва­ние, достой­ное сво­бод­но­го чело­ве­ка, пусть в нем будет горя­чее рве­ние и при­род­ные даро­ва­ния; пусть он, при­об­ре­тя опыт­ность в рас­суж­де­ни­ях на общие темы, избе­рет себе образ­цом для изу­че­ния и под­ра­жа­ния писа­те­лей и ора­то­ров, чья речь осо­бен­но хоро­ша; и тогда, конеч­но, ему не при­дет­ся рас­спра­ши­вать нынеш­них настав­ни­ков, как постро­ить да как рас­цве­тить изло­же­ние. Таким обра­зом, при богат­стве содер­жа­ния при­род­ные спо­соб­но­сти, если толь­ко они раз­ви­ты, сами собой, без руко­во­ди­те­ля, откро­ют ора­то­ру путь к укра­ше­ни­ям речи.

32. (126) — Боги бес­смерт­ные! — вос­клик­нул Катул, — как раз­но­об­раз­но, как выра­зи­тель­но, как содер­жа­тель­но ты гово­рил, Красс, из каких тес­нин решил­ся ты выве­сти ора­то­ра, чтобы вновь водво­рить его в цар­стве пред­ков! Ведь и мы наслы­ша­ны о том, что слав­ные древ­ние зна­то­ки и масте­ра крас­но­ре­чия не отвер­га­ли ника­ко­го рода рас­суж­де­ний и посто­ян­но зани­ма­лись реча­ми по все­воз­мож­ным вопро­сам. (127) Когда одни из них, Гип­пий Элид­ский, при­был в Олим­пию на зна­ме­ни­тые четы­рех­лет­ние игры, он похва­лял­ся на гла­зах чуть ли не у всей Гре­ции тем, что нет на све­те тако­го искус­ства, како­го бы он не знал; и не толь­ко сре­ди тех искусств, пред­ме­ты кото­рых при­выч­ны для сво­бод­но­го и бла­го­род­но­го чело­ве­ка, како­вы гео­мет­рия, музы­ка, лите­ра­ту­ра и поэ­зия, а так­же нау­ки о явле­ни­ях при­ро­ды, о нра­ве чело­ве­ка и об устрой­стве государ­ства, — нет, даже пер­стень, кото­рый он носит, плащ, в кото­рый он одет, и сан­да­лии, в кото­рые он обут, он сде­лал соб­ст­вен­ны­ми рука­ми. (128) Конеч­но, он здесь немно­го пере­хва­тил, но по это­му при­ме­ру лег­ко понять, сколь мно­го­го достиг­ли былые ора­то­ры в слав­ней­ших искус­ствах, если они не пре­не­бре­га­ли даже таки­ми низ­ки­ми. А Про­дик Кеос­ский, а Фра­си­мах Хал­кедон­ский, а Про­та­гор Абдер­ский? Каж­дый из них очень мно­го для сво­его вре­ме­ни рас­суж­дал и писал — даже о при­ро­де вещей. (129) А Гор­гий Леон­тин­ский? В спо­ре об ора­то­ре и фило­со­фе у Пла­то­на он защи­ща­ет ора­то­ра, и если победа оста­ет­ся не за ним, а за Сокра­том, то это озна­ча­ет лишь одно из двух: или диа­лог Пла­то­на вымыш­лен, и ниче­го подоб­но­го вовсе не было, или же, по-види­мо­му, Сократ ока­зал­ся и более речист, и более крас­но­ре­чив, то есть, по тво­е­му выра­же­нию, гово­рил обиль­нее и луч­ше. Так вот в этой самой кни­ге Пла­то­на Гор­гий откры­то заяв­ля­ет, что он готов сколь­ко угод­но содер­жа­тель­но гово­рить о любом пред­ме­те, кото­рый ему пред­ло­жат для рас­суж­де­ния; Гор­гий пер­вый осме­лил­ся спро­сить в собра­нии, о чем любой из при­сут­ст­ву­ю­щих желал бы от него услы­шать; и поче­том в Гре­ции он поль­зо­вал­ся таким, что един­ст­вен­ный удо­сто­ил­ся в Дель­фах ста­туи не позо­ло­чен­ной, а цели­ком золо­той. (130) И все те, кото­рых я назвал, да и мно­гие иные вели­чай­шие зна­то­ки крас­но­ре­чия жили в одно и то же самое вре­мя, так что по ним мож­но судить, что дело и впрямь обсто­я­ло так, как ты, Красс, гово­ришь: в ста­ри­ну в Гре­ции зва­ние ора­то­ра куда боль­ше про­цве­та­ло и было почи­тае­мо. (131) Поэто­му-то меня все боль­ше берет сомне­ние, и я не могу решить, тебя ли мне боль­ше сле­ду­ет вос­хва­лять или гре­ков уко­рять: меж­ду тем как ты, родив­ший­ся в стране с дру­гим язы­ком и с дру­ги­ми обы­ча­я­ми, заня­тый в нашем веч­но дея­тель­ном обще­стве то все­воз­мож­ны­ми част­ны­ми дела­ми, то попе­че­ни­ем о целом мире и управ­ле­ни­ем вели­кой дер­жа­вой, сумел овла­деть таким мно­же­ст­вом позна­ний и соеди­нил это воеди­но со зна­ни­я­ми и опы­том государ­ст­вен­но­го мужа, силь­но­го сове­том и сла­вой, а эти гре­ки, рож­ден­ные в стране наук и горя­чо им пре­дан­ные, так и иссяк­ли в празд­но­сти и не толь­ко ниче­го не при­умно­жи­ли, но даже ниче­го из уна­сле­до­ван­но­го досто­я­ния не сохра­ни­ли.

33. (132) — Не толь­ко в одной обла­сти, — отве­чал Красс, — но и во мно­гих дру­гих теперь сокра­ща­ет­ся объ­ем каж­дой нау­ки из-за рас­чле­не­ния боль­ших наук и разъ­еди­не­ния их частей. Как ты дума­ешь, во вре­ме­на вели­ко­го Гип­по­кра­та Кос­ско­го было так, что одни вра­чи лечи­ли болез­ни, дру­гие — раны, третьи — гла­за? А когда Евклид и Архи­мед зани­ма­лись гео­мет­ри­ей, или Дамон и Ари­сток­сен музы­кой, или Ари­сто­фан и Кал­ли­мах лите­ра­ту­рой, раз­ве все эти пред­ме­ты были настоль­ко обособ­ле­ны, что никто не охва­ты­вал всех их в целом, а каж­дый зани­мал­ся исклю­чи­тель­но толь­ко одним из них? (133) Да и наши сооте­че­ст­вен­ни­ки, желав­шие про­сла­вить­ся муд­ро­стью, все­гда стре­ми­лись пол­но­стью охва­тить все, что мож­но было изу­чить в нашем оте­че­стве. Об этом я часто слы­шал от отца и от сво­его тестя. Они вспо­ми­на­ли Секс­та Элия, а вот Мания Мани­лия мы виде­ли и сами, — он ходил взад и впе­ред по фору­му, и вид­но было, что дела­ет он это затем, чтобы любой граж­да­нин мог обра­тить­ся к нему за сове­том. И к ним обра­ща­лись за сове­та­ми — и когда они так про­ха­жи­ва­лись, и когда они поси­жи­ва­ли в крес­лах у себя дома, — а вопро­сы были не толь­ко по граж­дан­ско­му пра­ву, но и о выда­че доче­ри замуж, о покуп­ке поля, об обра­бот­ке зем­ли, сло­вом, обо всех люд­ских делах и обя­зан­но­стях. (134) И ста­рый Пуб­лий Красс, и Тибе­рий Корун­ка­ний, и пра­дед мое­го зятя, разум­ней­ший Сци­пи­он, все эти вели­кие пон­ти­фи­ки отли­ча­лись такой муд­ро­стью, что к ним обра­ща­лись за сове­та­ми по всем рели­ги­оз­ным и мир­ским делам. Они и в сена­те, и в народ­ном собра­нии, и в судеб­ных делах сво­их дру­зей и в мир­ное, и в воен­ное вре­мя пода­ва­ли свои бла­го­ра­зум­ные и доб­ро­со­вест­ные сове­ты. (135) А чего, в самом деле, недо­ста­ва­ло Мар­ку Като­ну, кро­ме нынеш­не­го замор­ско­го и заем­но­го лос­ка обра­зо­ван­но­сти? Раз­ве зна­ние пра­ва меша­ло ему высту­пать с реча­ми? или его ора­тор­ские спо­соб­но­сти — изу­чать пра­во? И в той, и в дру­гой обла­сти он работал с усер­ди­ем и успе­хом. Раз­ве извест­ность, какую он заслу­жил, ведя част­ные дела, отвле­ка­ла его от дел государ­ст­вен­ных? Нет: он был муже­ст­вен­нее всех в народ­ном собра­нии, луч­ше всех в сена­те, бес­спор­но, и был отлич­ным пол­ко­вод­цем. Сло­вом, в те вре­ме­на у нас не было ниче­го, что мож­но было знать и изу­чить и чего бы он не знал, не иссле­до­вал и даже не опи­сал бы в сво­их сочи­не­ни­ях. (136) А теперь, наобо­рот, моло­дые люди идут доби­вать­ся долж­но­стей и управ­лять государ­ст­вом пря­мо ни с чем, без­оруж­ны­ми — без вся­ких позна­ний, без зна­ком­ства с делом. Если и най­дет­ся сре­ди мно­гих один спо­соб­ный, то и он гор­дит­ся лишь чем-нибудь одним: или воин­ской доб­ле­стью и хоть каким-то воен­ным опы­том, что теперь у нас в ред­кость; или зна­ни­ем пра­ва, хоть и не в пол­ном объ­е­ме, пото­му что рели­ги­оз­но­го пра­ва уже никто не изу­ча­ет; или крас­но­ре­чи­ем, за кото­рое нын­че счи­та­ют крик и бол­тов­ню; а вот о позна­нии и еди­не­нии всех бла­го­род­ных зна­ний и самих душев­ных доб­ро­де­те­лей у нас никто и не дума­ет.

34. (137) Обра­тим­ся теперь к гре­кам, без кото­рых в нашем рас­суж­де­нии нам обой­тись никак нель­зя, пото­му что как доб­ро­де­те­лям надо учить­ся у нас, так нау­ке — у них. Гово­рят, что у них было еди­новре­мен­но семь чело­век, слыв­ших и име­но­вав­ших­ся муд­ре­ца­ми; и все они, кро­ме Фале­са Милет­ско­го, сто­я­ли во гла­ве сво­их государств. Кто в те былые вре­ме­на был более уче­ным или более обра­зо­ван­ным ора­то­ром, чем Писи­страт? тот Писи­страт, кото­рый пер­вый, гово­рят, при­вел дото­ле раз­роз­нен­ные поэ­мы Гоме­ра в тот порядок, в каком мы чита­ем их теперь. Бла­го­де­те­лем сво­их сограж­дан он не был, но был таким бле­стя­щим ора­то­ром, что всех пре­вос­хо­дил и обра­зо­ван­но­стью, и уче­но­стью. (138) А Перикл? О силе его сло­ва гово­рит то, что когда он напе­ре­кор афи­ня­нам высту­пал с суро­вой речью за бла­го­ден­ст­вие роди­ны, то даже обли­че­ние народ­ных вождей каза­лось в его устах само­му наро­ду и угод­ным, и желан­ным. А сочи­ни­те­ли древ­ней комедии, даже и зло­сло­вя, что допус­ка­лось тогда в Афи­нах, при­зна­ва­ли, что на устах его оби­та­ла пре­лесть, а в его сло­вах была такая сила, что они застре­ва­ли, слов­но жало, в умах слу­ша­те­лей. Да и не декла­ма­тор какой-нибудь обу­чал его гор­ла­нить по часам, а сам, как извест­но, Ана­к­са­гор Кла­зо­мен­ский, круп­ней­ший зна­ток высо­чай­ших обла­стей зна­ния. И вот бла­го­да­ря уче­но­сти, муд­ро­сти, крас­но­ре­чию, Перикл в тече­ние соро­ка лет был гла­вою Афин во всех делах — и граж­дан­ских и воен­ных сра­зу. (139) А Кри­тий? а Алки­ви­ад? Они не при­нес­ли, прав­да, добра сво­им сограж­да­нам, но несо­мнен­ная их уче­ность и крас­но­ре­чие раз­ве не были при­об­ре­те­ны в собе­се­до­ва­ни­ях с самим Сокра­том? А кто дал обра­зо­ва­ние Дио­ну Сира­куз­ско­му? Раз­ве не Пла­тон? И научил он его не толь­ко сло­ву, но и разу­му и доб­ро­де­те­ли, побудив, воору­жив и под­гото­вив его к бою за осво­бож­де­ние оте­че­ства. И как у Пла­то­на учил­ся Дион, раз­ве не так же и не тому же учил­ся у Исо­кра­та Тимо­фей, сын выдаю­ще­го­ся пол­ко­во­д­ца Коно­на и сам вели­кий пол­ко­во­дец и уче­ней­ший чело­век! или у извест­но­го пифа­го­рей­ца Лисида — едва ли не вели­чай­ший герой всей Гре­ции, фива­нец Эпа­ми­нонд? или у Ксе­но­фон­та — Аге­си­лай? или у Фило­лая — Архит Тарент­ский? или, нако­нец, у само­го Пифа­го­ра — вся ита­лий­ская Гре­ция, име­но­вав­ша­я­ся неко­гда Вели­кой Гре­ци­ей? 35. (140) Думаю, что тому же само­му. Ибо я вижу, что была некая еди­ная нау­ка, объ­ем­лю­щая все пред­ме­ты, какие достой­ны чело­ве­ка про­све­щен­но­го и стре­мя­ще­го­ся к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти; и все, кто ее усва­и­вал, если они обла­да­ли даром сло­ва и соот­вет­ст­вен­ны­ми при­род­ны­ми дан­ны­ми, ока­зы­ва­лись выдаю­щи­ми­ся ора­то­ра­ми. (141) Так и сам Ари­сто­тель, видя, как бла­го­да­ря сла­ве сво­их уче­ни­ков, про­цве­та­ет Исо­крат, оста­вив­ший в сво­их настав­ле­ни­ях дела государ­ст­вен­ные и судеб­ные для заботы о пустой сло­вес­ной кра­со­те, неожи­дан­но изме­нил почти цели­ком свой спо­соб обу­че­ния, а в объ­яс­не­ние при­вел немно­го изме­нен­ный стих «Фил­ок­те­та»: Фил­ок­тет гово­рил, что ему «позор­но мол­чать, поз­во­ляя гово­рить ино­зем­цам», а Ари­сто­тель гово­рил — «поз­во­ляя гово­рить Исо­кра­ту». Поэто­му он при­дал сво­ей нау­ке блеск и кра­соту и вос­со­еди­нил позна­ние вещей с упраж­не­ни­ем в сло­вах. И это не ускольз­ну­ло от умней­ше­го царя Филип­па, кото­рый и при­гла­сил его в учи­те­ля сво­е­му сыну Алек­сан­дру, научив­ше­му­ся у него пра­ви­лам и поведе­ния, и крас­но­ре­чия.

(142) Так вот, если кто поже­ла­ет назвать ора­то­ром того фило­со­фа, кото­рый учит нас вла­деть всею пол­нотою и пред­ме­тов, и слов, то пусть и назы­ва­ет без поме­хи; а если он пред­по­чтет назы­вать фило­со­фом того ора­то­ра, кото­рый, как я ска­зал, соеди­ня­ет в себе муд­рость с крас­но­ре­чи­ем, то и тут я воз­ра­жать не ста­ну. Толь­ко бы он не забы­вал, что знать дело и не уметь его изло­жить, — это при­знак чело­ве­ка бес­сло­вес­но­го, а не знать дела и вла­деть лишь сло­ва­ми — при­знак чело­ве­ка неве­же­ст­вен­но­го; ни то, ни дру­гое похва­лы не заслу­жи­ва­ет, но уж если выби­рать, то я пред­по­чел бы нере­чи­стое разу­ме­ние говор­ли­вой глу­по­сти. (143) Если же речь идет о том, что по-насто­я­ще­му пре­вос­ход­но, то паль­ма пер­вен­ства при­над­ле­жит тому, кто и учен, и крас­но­ре­чив. Если мы согла­сим­ся назвать его и ора­то­ром и фило­со­фом, то и спо­рить не о чем; если же эти два поня­тия разде­лить, то фило­со­фы ока­жут­ся ниже ора­то­ров пото­му, что совер­шен­ный ора­тор обла­да­ет все­ми зна­ни­я­ми фило­со­фов, а фило­соф дале­ко не все­гда рас­по­ла­га­ет крас­но­ре­чи­ем ора­то­ра; и очень жаль, что фило­со­фы этим пре­не­бре­га­ют, ибо оно, дума­ет­ся, мог­ло бы послу­жить завер­ше­ни­ем их обра­зо­ва­ния.

Ска­зав это, Красс и сам немно­го оста­но­вил­ся, и осталь­ные не ста­ли нару­шать мол­ча­ния.

[Воз­вра­ще­ние к теме.] 36. (144) Нако­нец Кот­та про­из­нес: — По сове­сти, Красс, я не могу пожа­ло­вать­ся на то, что ты, по-мое­му, несколь­ко откло­нил­ся в сто­ро­ну и гово­рил не о том, о чем обе­щал; ты ведь этим уде­лил нам даже боль­ше того, чем мы от тебя ожи­да­ли. Но ты ведь дол­жен был гово­рить об укра­ше­ни­ях речи, и ты при­сту­пил уже к это­му; ты раз­ло­жил все досто­ин­ства речи на четы­ре части, ты рас­ска­зал нам о двух пер­вых (для нас-то доста­точ­но подроб­но, а для меры тво­их зна­ний, конеч­но, лишь наско­ро и мель­ком), и тебе оста­ва­лись еще две части: а имен­но, во-пер­вых, каким обра­зом нам гово­рить кра­си­во, а во-вто­рых, — умест­но. (145) Но не успел ты начать, как тебя под­хва­тил слов­но какой-то порыв вдох­но­ве­ния и едва не унес из наших глаз в откры­тое море. Ведь, хотя ты и охва­тил всю область зна­ния, нам ты все-таки его не пере­дал, да и пере­дать не мог в такое корот­кое вре­мя. Как дру­гих, я не знаю, но меня ты пря­мо-таки загнал в сте­ны Ака­де­мии. Конеч­но, мне хоте­лось бы, чтобы все здесь ока­за­лось так, как ты гово­рил, чтобы не нуж­но было тра­тить на нау­ку всей жиз­ни и чтобы мож­но было с одно­го взгляда во всем разо­брать­ся; но если даже дело ока­жет­ся нелег­ким или сам я буду несколь­ко мед­ли­те­лен, все рав­но я нико­гда не успо­ко­юсь и не уста­ну, пока не постиг­ну всех дво­я­ких путей и при­е­мов дока­за­тель­ства «за» и «про­тив» по любо­му вопро­су.

(146) Цезарь отклик­нул­ся:

—Одно в тво­ем рас­суж­де­нии, Красс, чрез­вы­чай­но меня пора­зи­ло. Ты утвер­жда­ешь: кто чего-нибудь не выучит быст­ро, тот уже не смо­жет это­го выучить нико­гда. Так, ста­ло быть, мне нече­го тут и трудить­ся науда­чу: либо я сра­зу постиг­ну все то, что ты пре­воз­нес до небес, либо, если мне это будет не под силу, не ста­ну тра­тить вре­ме­ни даром и буду доволь­ст­во­вать­ся тем, что по силам любо­му из рим­лян.

(147) — А я, — ото­звал­ся Суль­пи­ций, — по прав­де ска­зать, и вовсе не чув­ст­вую нуж­ды ни в тво­ем Ари­сто­те­ле, ни в Кар­не­аде, да и вооб­ще ни в каких фило­со­фах; а ты, Красс, можешь, коль угод­но, думать, что я либо без­на­деж­но неспо­со­бен усво­ить их пре­муд­рость, либо ею пре­не­бре­гаю, что я и делаю. Для того крас­но­ре­чия, о каком меч­таю я, мне за гла­за доволь­но про­сто­го зна­ком­ства с судеб­ны­ми и всем доступ­ны­ми вопро­са­ми; мно­го­го, одна­ко, я и тут не знаю и узнаю лишь тогда, когда это­го тре­бу­ет оче­ред­ное дело. Поэто­му, если толь­ко ты уже не устал и если мы тебе не надо­е­ли, вер­нись к тому, что каса­ет­ся досто­ин­ства и блес­ка самой речи; я хочу услы­шать это от тебя не для того, чтобы отча­ять­ся само­му достиг­нуть крас­но­ре­чия, а для того, чтобы про­сто кое-чему подучить­ся.

37. (148) На это Красс ска­зал:

—То, о чем ты спра­ши­ва­ешь, Суль­пи­ций, всем хоро­шо зна­ко­мо, да и тебе само­му небезыз­вест­но. Кто толь­ко об этом ни учил, ни настав­лял и даже ни писал сочи­не­ний по это­му пред­ме­ту! Но будь по-тво­е­му: я вкрат­це изло­жу тебе то, что мне, по край­ней мере, на этот счет извест­но; одна­ко же все­гда буду счи­тать, что даже в таких мело­чах луч­ше обра­тить­ся к тем, кто пер­вый открыл и раз­ра­ботал их.

(149) Итак, вся­кая речь состав­ля­ет­ся из слов; и нам сна­ча­ла пред­сто­ит рас­смот­реть спо­соб употреб­ле­ния их в отдель­но­сти, затем в соче­та­ни­ях. Ибо суще­ст­ву­ют укра­ше­ния речи, заклю­чаю­щи­е­ся в отдель­ных сло­вах, и суще­ст­ву­ют дру­гие, состо­я­щие из соче­та­ния слов.

[Сло­ва по отдель­но­сти: про­стые и ново­об­ра­зо­ван­ные.] Сло­ва­ми мы поль­зу­ем­ся или таки­ми, кото­рые употреб­ля­ют­ся в соб­ст­вен­ном зна­че­нии и пред­став­ля­ют собой как бы точ­ные наиме­но­ва­ния поня­тий, почти одно­вре­мен­но с самы­ми поня­ти­я­ми воз­ник­шие; или таки­ми, кото­рые употреб­ля­ют­ся в пере­нос­ном смыс­ле, как бы под­ме­няя, так ска­зать, друг дру­га; или, нако­нец, таки­ми, кото­рые мы вво­дим и созда­ем сами. (150) В отно­ше­нии слов, употреб­ля­е­мых в соб­ст­вен­ном зна­че­нии, глав­ная зада­ча ора­то­ра в том, чтобы избе­гать затас­кан­ных и при­ев­ших­ся слов, а поль­зо­вать­ся отбор­ны­ми и ярки­ми, в кото­рых есть необ­хо­ди­мая пол­нота и звуч­ность. Ста­ло быть, сре­ди слов, употреб­ля­е­мых в соб­ст­вен­ном зна­че­нии, тоже дол­жен про­из­во­дить­ся опре­де­лен­ный отбор, и решаю­щим при этом долж­но быть слу­хо­вое впе­чат­ле­ние, навык хоро­шо гово­рить так­же игра­ет здесь боль­шую роль. (151) Ведь самые обыч­ные отзы­вы об ора­то­рах со сто­ро­ны людей непо­свя­щен­ных, вро­де: «У это­го хоро­ший под­бор слов» или «У тако­го-то пло­хой под­бор слов», выно­сят­ся не на осно­ва­нии какой-нибудь нау­ки, а про­сто с помо­щью при­род­но­го чутья. При этом не вели­ка еще заслу­га избе­гать про­ма­хов, хотя и это боль­шое дело; уме­ние поль­зо­вать­ся сло­ва­ми и боль­шой запас хоро­ших выра­же­ний обра­зу­ют как бы толь­ко поч­ву и осно­ва­ние крас­но­ре­чия. (152) А вот то, что на этом осно­ва­нии воз­дви­га­ет сам ора­тор и к чему при­ла­га­ет он свое искус­ство, это нам и пред­сто­ит иссле­до­вать и выяс­нить.

38. Итак, укра­ше­ния речи, состо­я­щие в отдель­ных сло­вах, кото­ры­ми рас­по­ла­га­ет ора­тор, име­ют три вида: либо сло­ва мало­употре­би­тель­ные, либо ново­об­ра­зо­ван­ные, либо пере­нос­ные.

(153) Мало­употре­би­тель­ные сло­ва — это пре­иму­ще­ст­вен­но древ­ние и ста­рин­ные сло­ва, дав­но уже вышед­шие из раз­го­вор­но­го оби­хо­да. Они более доступ­ны как поэ­ти­че­ская воль­ность в сти­хах, чем в ора­тор­ской речи; одна­ко изред­ка употреб­ля­е­мое поэ­ти­че­ское выра­же­ние и речам при­да­ет более воз­вы­шен­ный отте­нок. Пото­му я бы не стал отвер­гать таких обо­ротов, как у Целия: «В эту годи­ну пуни­ец вошел в Ита­лию», или отка­зы­вать­ся от таких слов, как «срод­ник», «отрок», «вещать», «име­но­вать», или твои, Катул, излюб­лен­ные выра­же­ния «я не мыс­лил» или «пола­гал» или еще мно­гие дру­гие, бла­го­да­ря кото­рым речь часто при­об­ре­та­ет вели­ча­вость и древ­нюю важ­ность.

(154) Ново­об­ра­зо­ван­ные сло­ва — это те, кото­рые рож­да­ют­ся и созда­ют­ся самим гово­ря­щим. Иной раз они воз­ни­ка­ют путем соеди­не­ния двух слов, как, напри­мер:

и

Вы пре­крас­но види­те, что и «хит­ро­лу­кав­ст­вия» и «обезу­мил» обра­зо­ва­ны соеди­не­ни­ем, а не рож­де­ны есте­ствен­но; но часто так­же созда­ют­ся новые сло­ва и не путем соеди­не­ния, вот, напри­мер: «дрях­лец поки­ну­тый», «роди­тель­ные боги», «под весом зре­лых ягод накре­ня­ют­ся».

[Сло­ва по отдель­но­сти: пере­нос­ные.] (155) Тре­тий спо­соб — употреб­ле­ние слов в пере­нос­ном смыс­ле — име­ет самое широ­кое рас­про­стра­не­ние. Его поро­ди­ла необ­хо­ди­мость, он воз­ник под дав­ле­ни­ем бед­но­сти и скудо­сти сло­ва­ря, а затем уже кра­сота его и пре­лесть рас­ши­ри­ли область его при­ме­не­ния. Ибо подоб­но тому как одеж­да, вна­ча­ле изо­бре­тен­ная для защи­ты от холо­да, впо­след­ст­вии ста­ла при­ме­нять­ся так­же и как сред­ство укра­ше­ния и как знак отли­чия, так и пере­нос­ные выра­же­ния, появив­шись из-за недо­стат­ка слов, рас­про­стра­ни­лись уже ради услаж­де­ния. Напри­мер: «глаз­ки у лозы», «рос­кош­ный уро­жай», «весе­лые нивы» гово­рят даже в деревне. Когда то, для чего труд­но подо­брать сло­во в соб­ст­вен­ном зна­че­нии, пере­да­ет­ся с помо­щью зна­че­ния пере­нос­но­го, то мысль, кото­рую мы хотим выра­зить, выиг­ры­ва­ет в ярко­сти от содер­жа­ще­го­ся в пере­не­сен­ном сло­ве упо­доб­ле­ния. (156) Таким обра­зом, эти пере­но­сы пред­став­ля­ют собою как бы заем — то, чего нет в нашем рас­по­ря­же­нии, при­хо­дит­ся зани­мать на сто­роне. Несколь­ко более сме­лы те пере­но­сы, кото­рые яви­лись не по недо­стат­ку слов, а для при­да­ния речи осо­бо­го блес­ка; но нуж­но ли мне изла­гать вам, как их созда­вать и какие они быва­ют?

39. (157) Употреб­ле­ние, сжа­тое в одном пере­нос­ном сло­ве, быва­ет при­ят­но толь­ко тогда, когда оно ощу­ти­мо; если же ника­ко­го упо­доб­ле­ния не чув­ст­ву­ет­ся, то язык такой пере­нос отвер­га­ет. Поль­зо­вать­ся пере­нос­ны­ми выра­же­ни­я­ми сле­ду­ет, во-пер­вых, там, где они более нагляд­но пред­став­ля­ют пред­мет, напри­мер, вот в этих сти­хах:

Здесь для нагляд­но­сти почти все выра­же­но сло­ва­ми, пере­не­сен­ны­ми по сход­ству. (158) Во-вто­рых, пере­но­сы нуж­ны там, где они более точ­но пере­да­ют смысл пред­ме­та, будь то какой-нибудь посту­пок или мысль; так дву­мя пере­но­са­ми по сход­ству поэт пока­зы­ва­ет, как чело­век умыш­лен­но не жела­ет открыть и дать понять то, что про­изо­шло:

В-третьих, ино­гда таким пере­но­сом дости­га­ет­ся крат­кость выра­же­ния, как, напри­мер: «Если копье вырва­лось из руки». То, что копье было бро­ше­но неча­ян­но, не мог­ло бы быть выска­за­но с такой сжа­то­стью бук­валь­ны­ми выра­же­ни­я­ми, как это пере­да­но одним сло­вом, употреб­лен­ном в пере­нос­ном смыс­ле.

(159) Здесь меня очень часто удив­ля­ет, поче­му всем боль­ше нра­вят­ся сло­ва пере­нос­ные и заим­ст­во­ван­ные из дру­гой обла­сти, чем сло­ва, взя­тые в соб­ст­вен­ном сво­ем зна­че­нии. 40. Еще понят­но, что если пред­мет не име­ет соб­ст­вен­но­го наиме­но­ва­ния и точ­но­го обо­зна­че­ния, как «нож­ка» у посте­ли, как «заклад», кото­рый кла­дет­ся в сун­дук, как «раз­вод» по отно­ше­нию к жене, то необ­хо­ди­мость вынуж­да­ет недо­стаю­щее сло­во брать из дру­гой обла­сти; но, ведь даже рас­по­ла­гая вели­ким мно­же­ст­вом самых точ­ных слов, все же люди гораздо охот­нее поль­зу­ют­ся сло­ва­ми несоб­ст­вен­ны­ми, если толь­ко пере­нос зна­че­ния уда­чен.

(160) Может быть, это про­ис­хо­дит пото­му, что чело­ве­че­ско­му уму свой­ст­вен­но отма­хи­вать­ся от того, что под рука­ми, и хва­тать­ся за иное, дале­кое; либо пото­му, что при этом мысль слу­ша­те­ля уно­сит­ся дале­ко в сто­ро­ну, не сби­ва­ясь, одна­ко, с пути, а это необы­чай­но при­ят­но; либо пото­му, что при этом одно сход­ствен­ное сло­во разом рису­ет весь пред­мет цели­ком; либо пото­му, что вся­кое пере­нос­ное выра­же­ние, если толь­ко оно обра­зо­ва­но пра­виль­но, обра­ща­ет­ся непо­сред­ст­вен­но к нашим внеш­ним чув­ствам, а в осо­бен­но­сти к зре­нию, чув­ству наи­бо­лее обост­рен­но­му. (161) Есть, конеч­но, и обра­зы, заим­ст­во­ван­ные из обла­сти осталь­ных чувств, — «дух изя­ще­ства», «мяг­кость обра­зо­ван­но­сти», «ропот моря», «сла­дость речи», — но зри­тель­ные обра­зы гораздо ярче, они почти что дают нам видеть умст­вен­ным взо­ром вещи, недо­ступ­ные очам. Ведь нет на све­те тако­го пред­ме­та, назва­ние и имя кото­ро­го мы не мог­ли бы употре­бить в пере­нос­ном смыс­ле. Пото­му что все, что под­да­ет­ся срав­не­нию, — а срав­не­нию под­да­ет­ся реши­тель­но все, — может быть сжа­то пере­нос­ным выра­же­ни­ем по сход­ству в еди­ное сло­во, и оно укра­сит речь ярким обра­зом.

(162) Поль­зу­ясь пере­нос­ны­ми сло­ва­ми, преж­де все­го сле­ду­ет избе­гать употреб­ле­ний натя­ну­тых: «Неба арки мощ­ные». Хотя Энний, гово­рят, сам пустил в обо­рот сло­во «сфе­ра», одна­ко в сфе­ре никак не может заклю­чать­ся сход­ства с арка­ми. И напро­тив:

Здесь не ска­за­но ни «полу­чай», ни «бери» — это выра­жа­ло бы какую-то надеж­ду для соби­раю­ще­го­ся еще пожить, — но «рви». Это сло­во хоро­шо под­готов­ле­но преды­ду­щим «пока».

41. (163) Затем надо поза­бо­тить­ся о том, чтобы срав­не­ние не было слиш­ком отвле­чен­ным. Вме­сто «Сирт наслед­ства» я ска­зал бы ско­рее «под­вод­ный камень», вме­сто «Харибды богат­ства», — пожа­луй, «пучи­на богат­ства». Ведь мыс­лен­ный взор ско­рее пред­ста­вит себе то, что мы виде­ли, чем то, о чем зна­ем толь­ко пона­слыш­ке. Далее, посколь­ку выс­шее досто­ин­ство пере­но­сов заклю­ча­ет­ся в том, чтобы взя­тое в пере­нос­ном зна­че­нии сло­во пора­жа­ло чув­ство, то недо­пу­сти­мо при­вле­кать для срав­не­ния пред­ме­ты без­образ­ные и этим обра­щать на них вни­ма­ние слу­ша­те­лей. (164) Я счи­таю воз­мож­ным ска­зать, что смерть Афри­ка­на «охо­ло­сти­ла» рес­пуб­ли­ку, или обо­звать Глав­цию «дерь­мом сена­та»; пусть сход­ство тут и есть, но в обо­их слу­ча­ях срав­не­ние уво­дит нас в область отвра­ти­тель­но­го. Я воз­ра­жаю и про­тив пре­уве­ли­че­ния пред­ме­та — «Буря куте­жа», и про­тив пре­умень­ше­ния — «Кутеж бури». Я воз­ра­жаю и про­тив того, чтобы пере­нос­ное выра­же­ние было слиш­ком узко по срав­не­нию с соб­ст­вен­ным и точ­ным выра­же­ни­ем:

Луч­ше было бы «запре­тил», «поме­шал», «отпуг­нул», раз перед этим ска­за­но:

(165) Кро­ме того, если есть опа­се­ние, что пере­нос­ное выра­же­ние пока­жет­ся слиш­ком сме­лым, его сле­ду­ет смяг­чить — обыч­но про­стой ого­вор­кой: так, если бы в ста­ри­ну кто-нибудь ска­зал по пово­ду смер­ти Като­на, что сенат «оси­ро­тел», это было бы слиш­ком сме­ло; а вот «мож­но ска­зать, оси­ро­тел» — это уже гораздо мяг­че. В самом деле, пере­нос не дол­жен быть навяз­чи­вым, ина­че пока­жет­ся, что пере­не­сен­ное сло­во не заня­ло, а захва­ти­ло силой чужое место.

(166) Итак, при употреб­ле­нии отдель­ных слов боль­ше все­го ярко­сти и блес­ка сооб­ща­ют речи пере­нос­ные выра­же­ния, а из пере­нос­ных выра­же­ний и уже не по отдель­но­сти, а из несколь­ких под­ряд скла­ды­ва­ет­ся, в свою оче­редь, сле­дую­щий при­ем того же рода: тот, при кото­ром гово­рит­ся одно, а под­ра­зу­ме­вать сле­ду­ет иное:

И еще:

42. (167) Сло­ва, при­су­щие одно­му пред­ме­ту, пере­но­сят­ся здесь на дру­гой, схо­жий пред­мет, точь-в-точь как при про­стом пере­но­се. Это так­же важ­ное укра­ше­ние речи. В нем осо­бен­но надо избе­гать тем­ноты: ина­че этот при­ем обер­нет­ся тем, что мы назы­ваем загад­ка­ми. Но повто­ряю, что спо­соб этот отно­сит­ся уже не к еди­нич­ным сло­вам, а ко всей речи, то есть к после­до­ва­тель­но­му ряду слов.

Не изме­ня­ет смыс­ла отдель­ных слов так­же и под­ме­на или заме­на их:

вме­сто «афри­кан­цы» здесь ска­за­но «Афри­ка». И такое сло­во не быва­ет ни ново­со­здан­ным, как «С кам­не­лом­ны­ми вол­на­ми море», ни пере­нос­ным, как «Смяг­ча­ет­ся море»; про­сто одно точ­ное сло­во под­ме­ня­ет­ся дру­гим точ­ным сло­вом, и из это­го полу­ча­ет­ся укра­ше­ние:

и

Этот при­ем укра­ше­ния речи очень важен, и к нему при­хо­дит­ся часто при­бе­гать. Его мы нахо­дим в таких выра­же­ни­ях, как «Марс вой­ны нена­де­жен», или когда мы назы­ваем хлеб «Цере­рой», вино — «Вак­хом», море — «Неп­ту­ном», сенат — «кури­ей», народ­ное собра­ние — «Мар­со­вым полем», мир — «тогой», вой­ну — «щитом и копьем»; (168) или же когда мы назы­ваем доб­ро­де­те­ли и поро­ки вме­сто их носи­те­лей: «Рос­ко­ше­ство ворва­лось в дом» и «Куда про­ник­ла алч­ность» или «Чест­ность победи­ла», «Закон­ность одо­ле­ла». Вот каков весь этот род обо­ротов речи, когда путем под­ме­ны или заме­ны одно­го сло­ва дру­гим то же самое поня­тие ста­но­вит­ся кра­си­вее.

Сюда же при­над­ле­жат и такие менее кра­си­вые, но все же достой­ные вни­ма­ния обо­роты, когда мы либо под частью разу­ме­ем целое, напри­мер, вме­сто зда­ния гово­рим «сте­ны» или «кров»; либо под целым разу­ме­ем часть, когда, напри­мер, один кон­ный отряд име­ну­ем «кон­ни­цей рим­ско­го наро­да»; либо под одним лицом под­ра­зу­ме­ва­ем мно­гие:

либо под мно­ги­ми лица­ми — одно:

либо вооб­ще, когда ска­зан­ное сле­ду­ет пони­мать не бук­валь­но, а по обще­му смыс­лу.

43. (169) Часто мы отсту­па­ем от обыч­но­го сло­во­употреб­ле­ния даже не столь изящ­но, как при пере­но­сах, а с гораздо боль­шей воль­но­стью, не выхо­дя, одна­ко, за гра­ни допу­сти­мо­го; напри­мер, гово­рим не «длин­ная речь», а «про­стран­ная речь», не «малая душа», а «мел­кая душа». Тем не менее, из всех пере­чис­лен­ных при­е­мов толь­ко один отно­сит­ся не к употреб­ле­нию — тот, кото­рый, как я пока­зал, скла­ды­ва­ет­ся из цело­го ряда пере­но­сов; а все осталь­ные, состо­я­щие в замене слов или в замене их бук­валь­но­го зна­че­ния иным, в конеч­ном сче­те явля­ют­ся слу­ча­я­ми употреб­ле­ния отдель­ных пере­нос­ных слов.

(170) Таким обра­зом, досто­ин­ство и пре­вос­ход­ство отдель­ных слов в ора­тор­ской речи сво­дит­ся к трем воз­мож­но­стям: или к употреб­ле­нию ста­рин­но­го сло­ва, но все-таки при­ем­ле­мо­го для живо­го язы­ка; или к употреб­ле­нию сло­ва ново­го, создан­но­го путем сло­же­ния либо путем сло­во­про­из­вод­ства, но тоже сооб­раз­но­го с тре­бо­ва­ни­я­ми язы­ка и слу­ха; или, нако­нец, к употреб­ле­нию сло­ва пере­нос­но­го, что при­да­ет речи наи­боль­шую яркость и блеск, усы­пая ее как бы звезда­ми.

[Сло­ва в связ­ной речи: рас­по­ло­же­ние.] (171) Далее сле­ду­ет вопрос о соче­та­нии слов, сво­дя­щий­ся глав­ным обра­зом к двум тре­бо­ва­ни­ям: во-пер­вых, к пра­виль­но­му рас­по­ло­же­нию слов, во-вто­рых, к неко­то­рой раз­ме­рен­но­сти и закон­чен­но­сти речи.

Рас­по­ло­же­ние слов тре­бу­ет соче­тать и скла­ды­вать сло­ва так, чтобы при встре­че их друг с дру­гом не полу­ча­лось ни шеро­хо­ва­то­стей, ни зия­ний, а было впе­чат­ле­ние как бы спло­чен­но­сти и глад­ко­сти. Насчет это­го поза­ба­вил­ся от лица мое­го тестя тот, кто чрез­вы­чай­но тон­ко умел это делать, — Луци­лий:

А потом, под­шу­тив над Аль­бу­ци­ем, он не оста­вил в покое и меня:

Так что же, Луци­лий? Раз­ве этот самый Красс, раз уж ты вос­поль­зо­вал­ся его име­нем, доби­вал­ся чего-нибудь ино­го? Да нет, того же само­го, толь­ко с бо́льшим успе­хом, чем Аль­бу­ций, — по край­ней мере, так дума­ет мой тесть и так наде­юсь я сам. Поэто­му Луци­лий шутит здесь толь­ко надо мной, как неред­ко шутил; (172) а то рас­по­ло­же­ние слов, о кото­ром идет речь, все-таки надо сохра­нять. Оно дела­ет речь связ­ной, спло­чен­ной, глад­кой, ров­но теку­щей; и это­го вы достиг­не­те, если буде­те соеди­нять окон­ча­ния слов с нача­лом сле­дую­щих так, чтобы эти соче­та­ния не сопро­вож­да­лись ни рез­ки­ми столк­но­ве­ни­я­ми, ни слиш­ком ощу­ти­тель­ным раз­ры­вом.

[Сло­ва в связ­ной речи: ритм.] 44. (173) За этой заботой сле­ду­ет вто­рая — соблюде­ние раз­ме­рен­но­сти и закон­чен­но­сти речи. (Пусть толь­ко Кату­лу не пока­жет­ся, что я гово­рю слиш­ком по-дет­ски.) Так хоро­шо вам зна­ко­мые древ­ние зна­то­ки счи­та­ли, что даже в про­за­и­че­ской речи необ­хо­ди­мо выдер­жи­вать почти что стих, то есть ритм; имен­но, они тре­бо­ва­ли, чтобы в речи были оста­нов­ки, во вре­мя кото­рых мож­но пере­ве­сти дыха­ние, с пред­ше­ст­ву­ю­щи­ми им кон­цов­ка­ми, обу­слов­лен­ные, одна­ко, не нашей уста­ло­стью и не отмет­ка­ми пис­ца, а раз­ме­рен­но­стью слов и пред­ло­же­ний. Пер­вым, гово­рят, начал это­му учить Исо­крат, чтобы, как сооб­ща­ет его уче­ник Нав­крат, при­дать обыч­но бес­по­рядоч­ным речам ста­рин­ных ора­то­ров рит­ми­че­скую чет­кость, сде­лав их при­ят­ны­ми для слу­ха. (174) Ибо музы­кан­ты, быв­шие неко­гда так­же и поэта­ми, при­ду­ма­ли два при­е­ма достав­лять удо­воль­ст­вие — стих и пение, чтобы и рит­мом слов и напе­вом голо­са усла­дить и насы­тить слу­ша­те­лей. Вот эти два при­е­ма, то есть управ­ле­ние тоном голо­са и рит­ми­че­скую закон­чен­ность фраз, посколь­ку их допус­ка­ет стро­гость про­за­и­че­ской речи, они сочли воз­мож­ным из поэ­ти­ки пере­не­сти на крас­но­ре­чие. (175) Едва ли не важ­нее все­го при этом сле­дую­щее: мы счи­та­ем про­ма­хом, если в про­зе соче­та­ние слов неча­ян­но обра­зу­ет насто­я­щий стих, и в то же вре­мя мы хотим, чтобы это соче­та­ние обла­да­ло таким же рит­ми­че­ским заклю­че­ни­ем, закруг­лен­но­стью и совер­шен­ст­вом отдел­ки, каким обла­да­ет стих. И сре­ди мно­гих дру­гих при­зна­ков нет ни одно­го, кото­рый в боль­шей мере отли­чал бы ора­то­ра от неопыт­но­го и несве­ду­ще­го в искус­стве речи чело­ве­ка, чем то, что неис­кус­ный муж бес­по­рядоч­но рас­про­стра­ня­ет­ся, насколь­ко хва­та­ет сил, и огра­ни­чи­ва­ет свои сло­во­из­ли­я­ния лишь запа­сом дыха­ния, а не худо­же­ст­вен­ны­ми сооб­ра­же­ни­я­ми, ора­тор же все­гда так укла­ды­ва­ет мысль в сло­ва, что она обрам­ля­ет­ся опре­де­лен­ным раз­ме­ром, выдер­жан­ным и в то же вре­мя сво­бод­ным. (176) Имен­но, огра­ни­чив ее сна­ча­ла наме­чен­ной фор­мой и раз­ме­ром, он затем раз­дви­га­ет эти рам­ки и дает ей волю, пере­став­ляя сло­ва так, что ника­кой непре­лож­ный закон, как в сти­хе, их не ско­вы­ва­ет, и в то же вре­мя раз­бе­гать­ся во все сто­ро­ны они не могут.

45. Так каким же обра­зом при­сту­пить к такой серь­ез­ной зада­че и счи­тать, что мы можем овла­деть раз­ме­рен­ною речью? Это дело не столь труд­ное, сколь необ­хо­ди­мое. Ведь нет ниче­го столь мяг­ко­го, столь гиб­ко­го, так послуш­но при­ни­маю­ще­го любое направ­ле­ние, как живая речь. (177) Из нее скла­ды­ва­ют­ся ров­ные сти­хи, из нее же — пере­мен­чи­вые ора­тор­ские раз­ме­ры, из нее же, нако­нец, и совер­шен­но сво­бод­ная про­за вся­ко­го рода. В самом деле, сло­ва в про­стой беседе и в ора­тор­ской речи — одни и те же; сло­ва для повсе­днев­но­го оби­хо­да и для теат­раль­ной высо­ко­пар­но­сти чер­па­ют­ся из одно­го источ­ни­ка; но когда мы берем эти сло­ва, пер­вые попав­ши­е­ся, пря­мо из жиз­ни, то мы фор­му­ем и лепим их по сво­е­му жела­нию, как мяг­кий воск. И отто­го наша речь зву­чит то важ­но, то про­сто, то дер­жит­ся неко­то­ро­го сред­не­го пути; так харак­тер слов вто­рит нашей мыс­ли, видо­из­ме­ня­ясь и пре­об­ра­жа­ясь любым обра­зом, чтобы радо­вать слух и вол­но­вать дух. (178) Но так уже устро­и­ла с непо­сти­жи­мым совер­шен­ст­вом сама при­ро­да: как во всем на све­те, так и в чело­ве­че­ской речи наи­боль­шая поль­за обык­но­вен­но несет в себе и наи­боль­шее вели­чие и даже наи­боль­шую кра­соту. Мы видим, что ради все­об­ще­го бла­го­по­лу­чия и без­опас­но­сти само миро­зда­ние устро­е­но от при­ро­ды имен­но так: небо округ­ло, зем­ля нахо­дит­ся в середине и сво­ею соб­ст­вен­ной силой дер­жит­ся в рав­но­ве­сии. Солн­це обра­ща­ет­ся вокруг нее, посте­пен­но опус­ка­ясь до зим­не­го зна­ка и затем посте­пен­но повы­ша­ясь вновь; Луна, уве­ли­чи­ва­ясь и убав­ля­ясь, полу­ча­ет свет от Солн­ца; и по тем же про­стран­ствам дви­жут­ся с раз­ной ско­ро­стью и по раз­но­му пути пять све­тил. (179) Все это настоль­ко строй­но, что при малей­шем изме­не­нии не мог­ло бы дер­жать­ся вме­сте; настоль­ко вос­хи­ти­тель­но, что и пред­ста­вить себе нель­зя ниче­го более пре­крас­но­го. Взгля­ни­те теперь на вид и облик людей и живот­ных: и вы най­де­те, что все без исклю­че­ния части тела у них совер­шен­но необ­хо­ди­мы, а весь их облик создан как бы искус­ст­вом, а не слу­чай­но­стью. 46. А если посмот­реть на дере­вья? И ствол у них, и вет­ви, и листья — все до мело­чей слу­жит устой­чи­во­сти и сохран­но­сти их при­ро­ды; и при этом каж­дая из частей их пол­на изя­ще­ства. Оста­вим при­ро­ду и посмот­рим на искус­ства. (180) Вот корабль; что более необ­хо­ди­мо для него, чем бор­та, чем дни­ще, чем нос, чем кор­ма, чем реи, чем пару­са, чем мач­ты? И, одна­ко, у них такой изящ­ный вид, что кажет­ся, буд­то они изо­бре­те­ны не толь­ко ради без­опас­но­сти плов­цов, но и ради наше­го удо­воль­ст­вия. Вот колон­ны, они под­дер­жи­ва­ют хра­мы и пор­ти­ки; одна­ко и в них досто­ин­ство ничем не усту­пит поль­зе. Вот кров­ля Капи­то­лия или любо­го дру­го­го хра­ма; не потреб­ность в изя­ще­стве, а необ­хо­ди­мость заста­ви­ла при­дать ей такой вид; но когда была при­ду­ма­на дву­скат­ная кры­ша с фрон­то­ном, чтобы вода сте­ка­ла с нее, то ока­за­лось, что такой фрон­тон не толь­ко удо­бен, но и вели­чав, настоль­ко вели­чав, что если бы постро­ить Капи­то­лий на небе­сах, где не быва­ет дождя, то без фрон­то­на он лишил­ся бы там вся­ко­го вели­чия.

(181) То же самое отно­сит­ся и к речи во всех ее разде­лах: за поль­зой и даже необ­хо­ди­мо­стью в ней сле­ду­ют и при­ят­ность, и пре­лесть. Так, напри­мер, кон­цов­ки и пере­дыш­ки меж­ду сло­ва­ми вызва­ны были необ­хо­ди­мо­стью наби­рать све­жий запас возду­ха и пере­во­дить сла­бе­ю­щее дыха­ние; но в этом изо­бре­те­нии ока­за­лась такая при­ят­ность, что если бы кто-нибудь и был наде­лен неис­то­щи­мым дыха­ни­ем, мы все же не захо­те­ли бы, чтобы он сыпал сло­ва без пере­ры­вов. Ведь наше­му слу­ху при­ят­но лишь то, что для лег­ких гово­ря­ще­го не толь­ко доступ­но; но и лег­ко. 47. (182) Понят­но, что самое дли­тель­ное соче­та­ние слов — это то, какое может быть про­из­не­се­но на одном дыха­нии. Но это гра­ни­цы, постав­лен­ные при­ро­дой; искус­ство же ста­вит дру­гие гра­ни­цы.

В самом деле, из мно­го­чис­лен­ных суще­ст­ву­ю­щих раз­ме­ров ваш Ари­сто­тель, Катул, исклю­ча­ет для ора­то­ра ямб и хорей. От при­ро­ды они сами собой напра­ши­ва­ют­ся в нашу речь и в наш раз­го­вор; но для нас в этих раз­ме­рах слиш­ком замет­ны уда­ре­ния, и сто­пы их слиш­ком мел­ки. Поэто­му он зовет нас поль­зо­вать­ся преж­де все­го гек­са­мет­ром; но и из него мож­но без­на­ка­зан­но взять, пожа­луй, лишь две сто­пы или чуть-чуть боль­ше, чтобы речь не пре­вра­ти­лась совсем в сти­хи или в подо­бие сти­хов. «Обе девы высо­кие» — эти три сто­пы доволь­но бла­го­звуч­ны для нача­ла пери­о­да. (183) Но более все­го реко­мен­ду­ет он пеан, кото­ро­го име­ют­ся два вида: пеан, начи­наю­щий­ся дол­гим сло­гом, за кото­рым сле­ду­ют три крат­ких, как, напри­мер, такие сло­ва: de­si­ni­te, in­ci­pi­te, compri­mi­te, и пеан, начи­наю­щий­ся тре­мя крат­ки­ми с послед­ним дол­гим, как do­mue­rant, so­nu­pe­des. Фило­со­фу нра­вит­ся, когда начи­на­ют с пер­во­го и кон­ча­ют вто­рым. Этот послед­ний пеан не по чис­лу сло­гов, а по слу­ху, кото­рый судит точ­нее и вер­нее, почти равен кре­ти­ку, состо­я­ще­му из дол­го­го, крат­ко­го и дол­го­го сло­гов, напри­мер:

Таким раз­ме­ром начи­на­ет свою речь Фан­ний: «Если страх вам вну­шит то, чем нам он гро­зит». Ари­сто­тель и этот раз­мер счи­та­ет под­хо­дя­щим для кон­цо­вок, кото­рые, по его мне­нию, долж­ны в боль­шин­стве слу­ча­ев кон­чать­ся дол­гим сло­гом.

48. (184) Впро­чем, здесь не тре­бу­ет­ся тако­го ост­ро­го вни­ма­ния и тща­тель­но­сти, какие при­хо­дит­ся про­яв­лять поэтам, кото­рых сами сти­хотвор­ные раз­ме­ры с необ­хо­ди­мо­стью вынуж­да­ют так укла­ды­вать сло­ва в стих, чтобы ничто даже на самый крат­чай­ший вздох не ока­за­лось ни коро­че, ни длин­нее, чем сле­ду­ет. По срав­не­нию с этим про­за­и­че­ская речь гораздо сво­бод­нее — не до такой, конеч­но, сте­пе­ни, чтобы путать­ся и рас­сы­пать­ся, но как раз настоль­ко, чтобы она без вся­ких оков сама себя сдер­жи­ва­ла. В этом я согла­сен с Фео­фра­с­том, кото­рый счи­та­ет, что речь, если она хочет быть отде­лан­ной и худо­же­ст­вен­ной, долж­на обла­дать рит­мич­но­стью не стро­го выдер­жан­ной, а более сво­бод­ной. (185) По его мне­нию, из про­стых раз­ме­ров, при­ме­ня­е­мых в самых обыч­ных сти­хах, раз­вил­ся более вели­ча­вый метр — ана­пест, а из ана­пе­ста — сво­бод­ный и рос­кош­ный раз­мер дифи­рам­ба, части и сто­пы кото­ро­го, по сло­вам Фео­ф­ра­с­та, мож­но най­ти во вся­кой бога­той про­за­и­че­ской речи. И в самом деле, если ритм любых слов и зву­ков состо­ит в том, что мы улав­ли­ва­ем в них отчет­ли­вые повы­ше­ния голо­са и ощу­ща­ем меж­ду ними рав­ные про­ме­жут­ки, то поче­му бы нам не счи­тать такой ритм досто­ин­ст­вом речи, если, конеч­но, он не затя­ги­ва­ет­ся без кон­ца? Ведь бол­тов­ня без оста­но­вок, без пере­ды­шек, без пере­бо­ев кажет­ся нам гру­бой и неизящ­ной един­ст­вен­но пото­му, что в чело­ве­че­ском слу­хе от при­ро­ды зало­же­но чув­ство меры. А оно быва­ет удо­вле­тво­ре­но лишь тогда, когда в речи есть ритм. (186) В непре­рыв­но­сти же нет ника­ко­го рит­ма: ритм созда­ет­ся лишь чет­ки­ми про­ме­жут­ка­ми меж­ду уда­ре­ни­я­ми, про­ме­жут­ка­ми рав­ны­ми или даже нерав­ны­ми, — мы заме­ча­ем ритм в паде­нии капель, разде­лен­ных про­ме­жут­ка­ми, и не заме­ча­ем в стре­ми­тель­ном дви­же­нии пото­ка. Таким обра­зом, после­до­ва­тель­ное тече­ние слов пред­став­ля­ет­ся гораздо более склад­ным и при­ят­ным для слу­ха, когда оно раз­би­то на отрез­ки и чле­ны, чем когда оно тянет­ся и длит­ся непре­рыв­но. А, ста­ло быть, и сами эти чле­ны долж­ны быть упо­рядо­че­ны. Так, если чле­ны, поме­щен­ные на кон­це, ока­зы­ва­ют­ся коро­че преды­ду­щих, то рушит­ся весь этот наш пери­од (так назы­ва­ют эти закруг­лен­но выра­жен­ные пред­ло­же­ния гре­ки). Поэто­му после­дую­щие чле­ны долж­ны быть либо рав­ны пред­ше­ст­ву­ю­щим, а конеч­ные — началь­ным, либо, что еще луч­ше и при­ят­нее, они долж­ны быть длин­нее.

49. (187) Так, по край­ней мере, гово­ри­ли те фило­со­фы, кото­рых ты, Катул, так высо­ко ценишь; я частень­ко об этом заяв­ляю, чтобы, ссыл­ка­ми на ува­жае­мых писа­те­лей, избе­жать обви­не­ния в неле­по­стях.

—В каких это неле­по­стях? — ска­зал Катул. — Да что же может быть луч­ше того, что ты с таким изя­ще­ст­вом разо­брал и так тон­ко изло­жил в тво­ем рас­суж­де­нии?

(188) — Да вот я поба­и­ва­юсь, — ска­зал Красс, — что кому-нибудь может пока­зать­ся, что все это слиш­ком труд­но для выпол­не­ния, либо, наобо­рот, буд­то мы нароч­но пре­уве­ли­чи­ва­ем зна­че­ние и труд­ность таких пустя­ков, каких и в шко­ле-то не про­хо­дят.

—Ты оши­ба­ешь­ся, Красс, — воз­ра­зил Катул, — если дума­ешь, что либо я, либо кто-нибудь дру­гой здесь ожи­да­ет от тебя обыч­ных затас­кан­ных пра­вил. Мы хотим, чтобы речь шла имен­но о том, о чем ты гово­ришь, и чтобы это было не толь­ко изло­же­но, но изло­же­но по-тво­е­му, и я обра­ща­юсь к тебе не толь­ко от себя, но, без вся­ко­го сомне­ния, и от всех здесь при­сут­ст­ву­ю­щих.

(189) — Что до меня, — ска­зал Анто­ний, — то я нашел, нако­нец, того, кого, как я гово­рил в сво­ей книж­ке, нико­гда не мог най­ти — совер­шен­но­го ора­то­ра. Но я не хочу пере­би­вать тебя даже ради похва­лы тебе, и пусть ни одно мое сло­во не сокра­ща­ет и без того уже столь скуд­но­го для тво­ей речи вре­ме­ни.

(190) — Итак, — про­дол­жал Красс, — вот по это­му зако­ну рит­ма мы и долж­ны выра­ба­ты­вать речь, упраж­няя в этом как голос, так и перо, кото­рое все­гда помо­га­ет достичь наи­луч­ше­го укра­ше­ния ее и отдел­ки. Это одна­ко не так труд­но, как кажет­ся, и здесь нет необ­хо­ди­мо­сти соблюдать стро­гие пра­ви­ла рит­ми­ки или музы­ки; мы долж­ны доби­вать­ся толь­ко того, чтобы речь не рас­плы­ва­лась, не откло­ня­лась в сто­ро­ны, не споты­ка­лась, не раз­бе­га­лась слиш­ком дале­ко, чтобы она была пра­виль­но рас­чле­нен­ной, чтобы ее пери­о­ды были закон­че­ны. Да и пери­о­да­ми с их плав­ным зву­ча­ни­ем луч­ше поль­зо­вать­ся не сплошь, а надо чаще пре­ры­вать речь более корот­ки­ми чле­на­ми, но тоже свя­зан­ны­ми рит­мом. (191) Да не сму­ща­ет вас так­же пеан и пре­сло­ву­тый геро­и­че­ский раз­мер. Они сами попа­дут­ся нам на пути, сами, так ска­зать, пред­ло­жат свои услу­ги и отклик­нут­ся без зова, лишь бы обра­зо­вал­ся такой навык в пись­ме и уст­ной речи, чтобы фра­за сама собой обле­ка­лась в рит­ми­че­ские соче­та­ния слов и чтобы соче­та­ния эти начи­на­лись вид­ны­ми и сво­бод­ны­ми раз­ме­ра­ми, пре­иму­ще­ст­вен­но дак­ти­лем или пер­вым пеа­ном, или кре­ти­ком, а завер­ша­лись с наи­воз­мож­ным раз­но­об­ра­зи­ем и чет­ко­стью. Ибо более все­го замет­но быва­ет одно­об­ра­зие перед пау­зой. И если эти началь­ные и конеч­ные сто­пы соблюде­ны, то нахо­дя­щи­е­ся в середине могут остать­ся без вни­ма­ния, лишь бы сам пери­од не был ни коро­че, чем ожи­да­ет слу­ша­тель, ни длин­нее, чем поз­во­ля­ют силы и дыха­ние. 50. (192) Кон­цов­ки же сле­ду­ет, по мое­му мне­нию, даже еще ста­ра­тель­нее соблюдать, чем началь­ные части, так как имен­но они более все­го дают впе­чат­ле­ние совер­шен­ства и закруг­лен­но­сти. Толь­ко в сти­хе оди­на­ко­вое вни­ма­ние уде­ля­ет­ся и нача­лу, и середине, и кон­цу, и где бы ни про­скольз­ну­ла ошиб­ка, стих стра­да­ет оди­на­ко­во; в ора­тор­ской же речи, напро­тив, лишь немно­гие заме­ча­ют нача­ло, а конец — почти все, и так как эта часть более все­го бро­са­ет­ся в гла­за и при­вле­ка­ет вни­ма­ние, она-то и долж­на раз­но­об­ра­зить­ся, чтобы раз­ви­той вкус или пре­сы­щен­ный слух ее не забра­ко­ва­ли. (193) А имен­но, надо, чтобы две или три послед­ние сто­пы были выдер­жа­ны и выде­ле­ны, если, конеч­но, преды­ду­щая часть фра­зы не слиш­ком корот­ка и отры­ви­ста, и сто­пы эти долж­ны быть или хоре­я­ми, или дак­ти­ля­ми, или же чере­до­вать­ся друг с дру­гом, или с тем послед­ним пеа­ном, кото­рый одоб­ря­ет Ари­сто­тель, или с рав­ным ему кре­ти­ком. Такие чере­до­ва­ния спо­соб­ст­ву­ют и тому, чтобы слу­ша­те­ли не пре­сы­ща­лись надо­ед­ли­вым одно­об­ра­зи­ем, и тому, чтобы полу­чаю­щий­ся ритм не казал­ся наро­чи­тым. (194) И если слав­ный Анти­патр Сидон­ский, кото­ро­го ты, Катул, отлич­но пом­нишь, умел сочи­нять сти­хи гек­са­мет­ром и настоль­ко изощ­рил свое даро­ва­ние и память, что по пер­во­му жела­нию сла­гать сти­хи у него сами собою тек­ли сло­ва, то насколь­ко же нам в наших речах лег­че это­го достичь путем упраж­не­ния и при­выч­ки!

(195) И нече­го удив­лять­ся, каким обра­зом неве­же­ст­вен­ная тол­па слу­ша­те­лей уме­ет заме­чать такие вещи: ибо здесь, как и повсюду, дей­ст­ву­ет неска­зан­ная сила при­ро­ды. Ведь все, как один, по како­му-то безот­чет­но­му чутью, без вся­ко­го искус­ства или нау­ки отли­ча­ют вер­ное от невер­но­го и в искус­ствах, и в нау­ках. И раз люди раз­би­ра­ют­ся так и в кар­ти­нах, и в ста­ту­ях, и в дру­гих худо­же­ст­вен­ных про­из­веде­ни­ях, для пони­ма­ния кото­рых у них мень­ше при­род­ных дан­ных, то тем более они спо­соб­ны судить о сло­вах, рит­ме и про­из­но­ше­нии пото­му, что для это­го во всех зало­же­но внут­рен­нее ощу­ще­ние, и по воле при­ро­ды никто это­го чутья пол­но­стью не лишен. (196) Поэто­му впе­чат­ле­ние на людей про­из­во­дит не толь­ко искус­ная рас­ста­нов­ка слов, но и ритм, и про­из­но­ше­ние. Мно­го ли таких, кто постиг зако­ны рит­ми­ки и мет­ри­ки? Одна­ко при малей­шем их нару­ше­нии, когда стих либо уко­ра­чи­ва­ет­ся от сокра­ще­ния, либо удли­ня­ет­ся от рас­тя­же­ния сло­га, весь театр него­ду­ет. И раз­ве не то же самое про­ис­хо­дит и при пении, когда весь народ при раз­но­го­ло­си­це не толь­ко труп­пы и хора, но и отдель­ных акте­ров гонит их вон? 51. (197) Уди­ви­тель­но, какая меж­ду масте­ром и неучем огром­ная раз­ни­ца в испол­не­нии дела, и какая малая — в суж­де­нии о деле. Ведь раз вся­кое искус­ство порож­да­ет­ся при­ро­дой, то, если бы оно не дей­ст­во­ва­ло на нашу при­ро­ду и не достав­ля­ло бы наслаж­де­ния, оно ни на что не было бы год­но. А от при­ро­ды наше­му созна­нию ничто так не срод­но, как рит­мы и зву­ки голо­са, кото­рые нас и воз­буж­да­ют, и вос­пла­ме­ня­ют, и успо­ка­и­ва­ют, и рас­слаб­ля­ют, и часто вызы­ва­ют в нас и радость и печаль; этой вели­кой их силой, осо­бен­но явной в сти­хах и пес­нях, не пре­не­брег­ли, как я вижу, уче­ней­ший царь Нума и наши пред­ки, на что ука­зы­ва­ют зву­ки струн и дудок, а так­же сти­хи сали­ев, но еще более это было в ходу на тор­же­ст­вен­ных пирах в древ­ней Гре­ции. (Насколь­ко луч­ше было бы нам с вами бесе­до­вать о таких вот вещах, чем о пере­нос­ных выра­же­ни­ях и про­чих ваших пустя­ках!) (198) Так вот, как тол­па заме­ча­ет ошиб­ки в сти­хо­сло­же­нии, точ­но так же она чув­ст­ву­ет про­ма­хи и в нашей речи. К поэту она бес­по­щад­на, к нам снис­хо­ди­тель­на, одна­ко все, что у нас ска­за­но несклад­но и несо­вер­шен­но, она хоть мол­чит, да видит. Поэто­му даже ста­рин­ные ора­то­ры, кото­рые (как, впро­чем, кое-кто и до сих пор) еще не уме­ли пра­виль­но закруг­лить пери­од, — что и мы-то лишь недав­но нача­ли и осме­ли­лись делать, — и заклю­ча­ли его все­го тре­мя, дву­мя, а иные и одним сло­вом, даже, гово­рю я, эти древ­ние ора­то­ры при всей сво­ей бес­сло­вес­но­сти пом­ни­ли, чего тре­бу­ет чело­ве­че­ское ухо: чтобы фра­зы в их речи были рав­но­мер­ны­ми и рас­чле­ня­лись оди­на­ко­вы­ми пере­дыш­ка­ми.

[Фигу­ры речи.] 52. (199) Вот, пожа­луй, и я рас­ска­зал по мере сил все, что счи­таю самым суще­ст­вен­ным для укра­ше­ния речи. Ска­зал я и о зна­чи­мо­сти отдель­ных слов, ска­зал и об их соче­та­нии, ска­зал и о рит­ме, и строе речи. Если же вы хоти­те узнать и об общем скла­де, тоне, окрас­ке речи, то вот что я ска­жу: речь быва­ет и изобиль­ной, но вме­сте с тем изящ­ной, и скуд­ной, но не лишен­ной кре­по­сти и силы; и, нако­нец, такой, какая дер­жит­ся похваль­но­го сред­не­го пути, соеди­няя каче­ства того и дру­го­го рода. В каж­дом из этих трех видов речи может быть пре­крас­ный склад, тон и окрас­ка, если толь­ко созда­ют ее не румя­на, а насто­я­щий пол­но­кров­ный румя­нец. (200) А после это­го ора­тор у нас дол­жен так налов­чить­ся вла­деть ору­жи­ем слов и мыс­лей, как вели­ко­леп­ный гла­ди­а­тор, кото­рый ста­ра­ет­ся не толь­ко нано­сить уда­ры и избе­гать уда­ров, но еще ста­ра­ет­ся делать это кра­си­во. Сло­ва ора­то­ра долж­ны спо­соб­ст­во­вать строй­но­сти и досто­ин­ству речи, а мыс­ли ора­то­ра — ее вну­ши­тель­но­сти.

При­е­мы постро­е­ния и слов, и мыс­лей почти неис­чис­ли­мы, что, как я уве­рен, вам небезыз­вест­но. Раз­ни­ца меж­ду постро­е­ни­ем слов и постро­е­ни­ем мыс­лей состо­ит в том, что при пере­мене слов сло­вес­ное постро­е­ние нару­ша­ет­ся, а постро­е­ние мыс­лей сохра­ня­ет­ся, каки­ми бы сло­ва­ми ни поль­зо­вать­ся. (201) Хотя вы и без меня это соблюда­е­те, одна­ко я, как вид­но, дол­жен еще раз вам напом­нить, что для ора­то­ра нет ниче­го более суще­ст­вен­но­го, важ­но­го и див­но­го, чем при выбо­ре отдель­ных слов дер­жать­ся трех наших пра­вил: сло­ва­ми ино­ска­за­тель­ны­ми поль­зо­вать­ся вво­лю, ново­об­ра­зо­ван­ны­ми — ино­гда, а уста­ре­лы­ми — толь­ко изред­ка; в общем тече­нии речи следить за глад­ко­стью сло­во­со­че­та­ний и за пра­виль­но­стью рит­ма; и, нако­нец, всю речь раз­но­об­ра­зить и как бы усы­пать блест­ка­ми мыс­лей и слов.

53. (202) Ибо силь­ное впе­чат­ле­ние про­из­во­дит задер­жа­ние на чем-нибудь одном и яркое разъ­яс­не­ние с нагляд­ным пока­зом собы­тий; все это очень важ­но и для изло­же­ния дела, и для укра­ше­ния и рас­про­стра­не­ния его, когда мы стре­мим­ся, чтобы наши ора­тор­ские пре­уве­ли­че­ния пред­став­ля­лись слу­ша­те­лям самой дей­ст­ви­тель­но­стью; часто встре­ча­ет­ся и про­ти­во­по­лож­ное это­му бег­лое обо­зре­ние и выра­зи­тель­ный намек, гово­ря­щий боль­ше слов, и сжа­тая чет­кая крат­кость, и ума­ле­ние в соче­та­нии с осме­я­ни­ем, кото­ро­му научил нас Цезарь, (203) и отступ­ле­ние от темы, при­ят­но раз­вле­каю­щее, но тре­бу­ю­щее потом лов­ко­го и умест­но­го воз­вра­ще­ния к делу; пред­уве­дом­ле­ние о том, о чем соби­ра­ешь­ся гово­рить, и поды­то­жи­ва­ние того, что уже ска­за­но, и воз­вра­ще­ние к ска­зан­но­му, и повто­ре­ние, и логи­че­ское заклю­че­ние для воз­ве­ли­чи­ва­ния или ума­ле­ния исти­ны; и вопро­ша­ние, как бы отве­чаю­щее на него под­ска­зы­ва­ние соб­ст­вен­но­го мне­ния; затем то, что боль­ше все­го как бы вкла­ды­ва­ет­ся в созна­ние людей, — иро­ния, когда гово­рит­ся одно, а разу­ме­ет­ся дру­гое, что осо­бен­но при­ят­но в речи, будучи ска­за­но не ора­тор­ским, а раз­го­вор­ным язы­ком; далее сомне­ние, затем рас­чле­не­ние, затем поправ­ка того, что ты уже ска­зал или еще ска­жешь или даже вооб­ще не соби­ра­ешь­ся гово­рить; (204) так­же пред­от­вра­ще­ние воз­ра­же­ний про­тив того, что ты ска­жешь и пере­не­се­ние ответ­ст­вен­но­сти на дру­го­го; собе­се­до­ва­ние, когда ты слов­но обсуж­да­ешь вопрос со сво­и­ми слу­ша­те­ля­ми; под­ра­жа­ние при­выч­кам и поведе­нию в лицах или без лиц — одно из суще­ст­вен­ных укра­ше­ний речи и едва ли не самый лов­кий при­ем, чтобы при­влечь, а то и взвол­но­вать слу­ша­те­лей; (205) оли­це­тво­ре­ние — едва ли не самый силь­ный и бле­стя­щий при­ем уси­ле­ния; опи­са­ние, наме­рен­ное заблуж­де­ние, уве­се­ле­ние, пред­вос­хи­ще­ние; затем эти два силь­ней­ших при­е­ма воздей­ст­вия — упо­доб­ле­ние и при­мер; разде­ле­ние, пере­би­ва­ние, про­ти­во­по­став­ле­ние, умол­ча­ние, одоб­ре­ние; какое-нибудь сме­лое и даже дерз­кое сло­во для уси­ле­ния; него­до­ва­ние, пори­ца­ние, обе­ща­ние, прось­ба, моль­ба; попу­т­ное заме­ча­ние, более скром­ное, чем упо­мя­ну­тое выше отступ­ле­ние; изви­не­ние, само­оправ­да­ние, под­драз­ни­ва­ние, поже­ла­ние и, нако­нец, про­кля­тие. 54. (206) Вот при­бли­зи­тель­но каки­ми блест­ка­ми мыс­ли при­да­ют речи яркость.

Что до самой сло­вес­ной части, то и здесь, как в воору­жен­ной борь­бе, при­ме­ня­ют­ся либо угро­зы и выпа­ды, либо при­е­мы, при­даю­щие ей изя­ще­ство. Так при­да­ет ей иной раз силу, а иной раз пре­лесть и повто­ре­ние слов, и добав­ле­ние близ­ко и сход­но зву­ча­ще­го сло­ва, и повто­ре­ние одно­го и того же сло­ва то в нача­ле, то в кон­це, то — с упо­ром — и в нача­ле, и в кон­це, так что полу­ча­ет­ся стык; и при­со­еди­не­ние, и нарас­та­ние, и повто­ре­ние одно­го сло­ва в раз­ных зна­че­ни­ях, и воз­вра­ще­ние к сло­ву, и при­ме­не­ние слов, сход­ных по падеж­ным или одно­звуч­ным окон­ча­ни­ям или таких, кото­рые рав­ны или подоб­ны друг дру­гу по длине. (207) Есть еще и осо­бо­го рода уси­ле­ние слов, и обрат­ное их рас­по­ло­же­ние, и бла­го­звуч­ная пере­ста­нов­ка, и про­ти­во­по­ло­же­ние, и бес­со­ю­зие, и откло­не­ние, и ого­вор­ка, и вос­кли­ца­ние, и ума­ле­ние и повто­ре­ние в раз­ных паде­жах, и пере­клич­ка отдель­ных слов, отно­ся­щих­ся к отдель­ным пред­ме­там, и обос­но­ва­ние обсуж­дае­мо­го, а рав­но и обос­но­ва­ние его сто­рон в отдель­но­сти, и уступ­ка, и еще дру­го­го рода сомне­ние, и неожи­дан­ность, и пере­чис­ле­ние, и дру­го­го рода поправ­ка, и рас­чле­не­ние, и непре­рыв­ность, и недо­го­во­рен­ность, и сопо­став­ле­ние, и ответ само­му себе, и пере­име­но­ва­ние, и раз­об­ще­ние, и порядок, и отно­ше­ние, и отступ­ле­ние, и опи­са­тель­ное выра­же­ние. (208) Вот при­бли­зи­тель­но како­вы при­е­мы, — а их может быть и еще боль­ше! — укра­шаю­щие речь мыс­ля­ми и сло­вес­ны­ми обо­рота­ми.

55. — Как вид­но, Красс, — ска­зал Кот­та, — ты твер­до уве­рен, что мы все это отлич­но зна­ем, и отто­го высы­пал все эти фигу­ры перед нами без опре­де­ле­ний и без при­ме­ров.

[Умест­ность.] — Конеч­но, я и мыс­ли не допус­каю, — ска­зал Красс, — буд­то все, что я гово­рил, будет для вас какой-нибудь ново­стью. (209) Но вы ведь сами хоте­ли, чтобы я об этом рас­ска­зал; а солн­це, кото­рое так быст­ро катит­ся к зака­ту, заста­ви­ло и меня в моем рас­ска­зе катить­ся к кон­цу как мож­но ско­рее. Ведь разъ­яс­нять и пока­зы­вать тако­го рода при­е­мы — дело общедо­ступ­ное; а вот при­ме­нять их — дело крайне ответ­ст­вен­ное и во всей нашей сло­вес­ной нау­ке самое труд­ное. (210) Поэто­му, теперь, когда мы если и не рас­кры­ли, то по край­ней мере пока­за­ли вся­кие при­ме­ры вся­ко­го укра­ше­ния речи, посмот­рим, что сре­ди них умест­но, что наи­бо­лее достой­ным обра­зом подо­ба­ет нашей речи. Ибо совер­шен­но оче­вид­но, что одно­го и того же рода речь не годит­ся для любо­го дела, любо­го слу­ша­те­ля, любо­го лица, любо­го вре­ме­ни. (211) Пото­му что осо­бо­го зву­ча­ния тре­бу­ют дела уго­лов­ные и осо­бо­го — дела граж­дан­ские и зауряд­ные; и осо­бо­го рода спо­соб выра­же­ния нужен для речей сове­ща­тель­ных, осо­бый для хва­леб­ных, осо­бый для судеб­ных, осо­бый для собе­се­до­ва­ния, осо­бый для уте­ше­ния, осо­бый для обли­че­ния, осо­бый для рас­суж­де­ния, осо­бый для изло­же­ния собы­тий. Суще­ст­вен­но так­же и то, перед кем ты высту­па­ешь: перед сена­том или перед наро­дом, или перед судья­ми; мно­го ли слу­ша­те­лей, или их мало, или их все­го несколь­ко чело­век, и како­вы они. Ора­то­рам надо при­ни­мать во вни­ма­ние и свой соб­ст­вен­ный воз­раст, долж­ность и поло­же­ние; и, нако­нец, пом­нить, мир­ное ли вре­мя или воен­ное, есть ли досуг или же надо торо­пить­ся. (212) Поэто­му тут заве­до­мо нель­зя давать ника­ких пред­пи­са­ний, кро­ме раз­ве того, что из трех форм речи — более пол­ной, более скуд­ной или же сред­ней меж­ду ними — мы долж­ны выби­рать ту, какая под­хо­дит к наше­му делу. Соот­вет­ст­вен­но, одни­ми и теми же укра­ше­ни­я­ми в одних слу­ча­ях при­дет­ся поль­зо­вать­ся реши­тель­нее, в дру­гих — сдер­жан­нее. А в кон­це кон­цов, здесь, как и везде, здра­вый смысл под­ска­жет нам, что и в каком слу­чае умест­но, а нау­ка и даро­ва­ние помо­гут этой умест­но­сти достичь.

[Про­из­не­се­ние.] 56. (213) Но все эти каче­ства суще­ст­ву­ют лишь постоль­ку, посколь­ку их пере­да­ет испол­не­ние. Испол­не­ние, — утвер­ждаю я, — един­ст­вен­ный вла­ды­ка сло­ва. Без него и наи­луч­ший ора­тор никуда не годит­ся, а посред­ст­вен­ный, в нем све­ду­щий, часто может пре­взой­ти наи­луч­ших. Демо­сфен, гово­рят, на вопрос, что важ­нее все­го в крас­но­ре­чии, отве­тил: «Во-пер­вых, — испол­не­ние, во-вто­рых, — испол­не­ние, в-третьих, — испол­не­ние». А еще луч­ше, как мне все­гда кажет­ся, ска­зал об этом Эсхин. Когда он, опо­зо­рен­ный на суде, поки­нул Афи­ны и отпра­вил­ся на Родос, то, гово­рят, по прось­бе родо­с­цев про­чел им свою пре­вос­ход­ную речь про­тив Кте­си­фон­та, направ­лен­ную про­тив Демо­сфе­на; по про­чте­нии ее его на дру­гой день попро­си­ли про­честь так­же и ту речь, какую про­из­нес Демо­сфен в защи­ту Кте­си­фон­та. Когда он про­чи­тал ее пре­крас­ней­шим и гром­ким голо­сом, то в ответ на общее вос­хи­ще­ние он ска­зал: «Насколь­ко вы бы еще боль­ше вос­тор­га­лись, если бы слы­ша­ли его само­го!» Этим он ясно пока­зал, как мно­го зна­чит испол­не­ние, пола­гая, что если испол­ни­тель не тот, то и речь уже не та. (214) А за что, спра­ши­ва­ет­ся, в годы мое­го дет­ства так пре­воз­но­си­ли Грак­ха, кото­ро­го ты, Катул, пом­нишь луч­ше меня! — «Куда мне несчаст­но­му обра­тить­ся? Куда кинуть­ся? На Капи­то­лий? Но он обаг­рен кро­вью бра­та. Домой? Чтобы видеть несчаст­ную мать, рыдаю­щую и поки­ну­тую?» Его взо­ры, голос, тело­дви­же­ния были при этом испол­не­нии тако­вы, что и вра­ги не мог­ли удер­жать­ся от слез.

Я так подроб­но оста­но­вил­ся на этом пото­му, что в наши дни ора­то­ры, испол­ни­те­ли самой прав­ды, эти все при­е­мы забро­си­ли, а под­ра­жа­те­ли прав­ды, акте­ры, их при­сво­и­ли. 57. (215) Конеч­но, в кон­це кон­цов прав­да все­гда берет верх над под­ра­жа­ни­ем; но если бы она при испол­не­нии была бы дока­за­тель­на сама по себе, то не нуж­но было бы и ора­тор­ское искус­ство. Одна­ко, посколь­ку душев­ное воз­буж­де­ние, кото­рое глав­ным обра­зом сле­ду­ет обна­ру­жить или пред­ста­вить испол­не­ни­ем, часто быва­ет настоль­ко бес­по­рядоч­ным, что затем­ня­ет­ся и почти теря­ет­ся, то ора­то­ру и сле­ду­ет устра­нить то, что его затем­ня­ет, и выявить то, что в нем ярко и нагляд­но. (216) Ведь вся­кое душев­ное дви­же­ние име­ет от при­ро­ды свое соб­ст­вен­ное обли­чье, голос и осан­ку; а все тело чело­ве­ка и лицо и его голос, подоб­но стру­нам лиры, зву­чат соот­вет­ст­вен­но тро­нув­ше­му их душев­но­му дви­же­нию. Ибо чело­ве­че­ские голо­са настро­е­ны, как стру­ны, отзы­ваю­щи­е­ся на каж­дое при­кос­но­ве­ние высо­ко или низ­ко, быст­ро или мед­лен­но, гром­ко или тихо, не гово­ря уже о про­ме­жу­точ­ных зву­ках каж­до­го рода; а каж­дый род в свою оче­редь име­ет мно­го­об­раз­ные оттен­ки зву­ка — мяг­кий или гру­бый, сдав­лен­ный или пол­ный, про­тяж­ный или пре­ры­ви­стый, при­глу­шен­ный или рез­кий, зати­хаю­щий или нарас­таю­щий. (217) И ни одним из этих оттен­ков нель­зя управ­лять без зна­ния и чув­ства меры. Это те крас­ки, кото­ры­ми раз­но­об­ра­зят свои обра­зы как живо­пис­цы, так и акте­ры. 58. Гнев выра­жа­ет­ся голо­сом рез­ким, воз­буж­ден­ным, поры­ви­стым:

и то, что ты, Анто­ний, недав­но при­во­дил:

и:

и почти весь «Атрей». А вот тос­ка и уны­ние — голо­сом жалост­ным, отча­ян­ным, пре­ры­ви­стым, слез­ным:

и зна­ме­ни­тое:

и то, что сле­ду­ет даль­ше:

(218) А страх — голо­сом подав­лен­ным, рас­те­рян­ным и уны­лым:

(219) А реши­мость — голо­сом напря­жен­ным, твер­дым, гроз­ным, выра­жаю­щим стре­ми­тель­ность и суро­вость:

А радость голо­сом откры­тым, мяг­ким, неж­ным, весе­лым и непри­нуж­ден­ным:

А подав­лен­ность — голо­сом с оттен­ком мрач­ной жесто­ко­сти, сдав­лен­ным и при­глу­шен­ным:

59. (220) И всем этим дви­же­ни­ям души долж­но сопут­ст­во­вать дви­же­ние тела, но дви­же­ние не сце­ни­че­ское, вос­про­из­во­дя­щее каж­дое сло­во, а иное, пояс­ня­ю­щее общее содер­жа­ние мыс­лей не пока­зом, но наме­ком. Пово­рот тела дол­жен быть уве­рен­ный и муже­ст­вен­ный, не как у акте­ров на сцене, а как у бой­ца при ору­жии; кисть руки — не слиш­ком подвиж­ная, сопро­вож­даю­щая, а не разыг­ры­ваю­щая сло­ва паль­ца­ми; рука — выдви­ну­тая впе­ред, вро­де как копье крас­но­ре­чия; удар ступ­ней — то в нача­ле, то в кон­це страст­ных частей. (221) Но глав­ное дело в лице. А в нем вся мощь — в гла­зах; это гораздо луч­ше пони­ма­ли наши ста­ри­ки, не очень-то хва­лив­шие даже Рос­ция, когда он играл в мас­ке. Ведь дви­жу­щая сила испол­не­ния — душа, а образ души — лицо, а выра­зи­те­ли ее — гла­за. Ибо это един­ст­вен­ная часть тела, кото­рая в состо­я­нии пере­дать все, сколь­ко ни на есть, оттен­ки и пере­ме­ны душев­ных дви­же­ний. И с закры­ты­ми гла­за­ми никто это­го сде­лать не может. Неда­ром о каком-то акте­ре Тав­ри­с­ке, смот­рев­шем при испол­не­нии в одну точ­ку, Фео­фраст гово­рил, что он игра­ет задом к зри­те­лям. (222) Поэто­му очень важ­но уме­нье вла­деть гла­за­ми, тем более, что осталь­ные чер­ты лица не долж­ны чрез­мер­но играть, чтобы не впасть в какую-нибудь глу­пость или урод­ли­вость. Гла­за наши то при­сталь­ным взо­ром, то смяг­чен­ным, то рез­ким, то весе­лым выра­жа­ют дви­же­ния души в соот­вет­ст­вии с самим тоном нашей речи. Ведь испол­не­ние — это как бы язык наше­го тела, кото­рый дол­жен согла­со­вать­ся с нашей мыс­лью. (223) А гла­за — так же, как коню или льву гри­ва, хвост и уши — даны нам при­ро­дою выра­же­ния душев­ных дви­же­ний. Поэто­му-то в нашем испол­не­нии вто­рым по важ­но­сти после голо­са явля­ет­ся выра­же­ние лица, а оно опре­де­ля­ет­ся гла­за­ми. Так все в испол­не­нии осно­вы­ва­ет­ся на некой силе, дан­ной от при­ро­ды, и от того так мощ­но вол­ну­ю­щей даже невежд, даже тол­пу, даже ино­зем­цев. В самом деле, сло­ва дей­ст­ву­ют толь­ко на тех, кто зна­ком с язы­ком; ост­ро­ум­ные мыс­ли часто усколь­за­ют от людей неост­ро­ум­ных; а испол­не­ние, откры­то выра­жаю­щее душев­ное дви­же­ние, вол­ну­ет всех: ведь одни и те же душев­ные дви­же­ния воз­буж­да­ют­ся у всех, и по одним и тем же при­зна­кам уга­ды­ва­ют­ся чело­ве­ком и в дру­гих и в себе самом.

60. (224) Но глав­ную роль в удач­ном испол­не­нии игра­ет все-таки голос. Все мы долж­ны преж­де все­го стре­мить­ся иметь голос получ­ше, а затем — обе­ре­гать и тот, какой у нас есть. Каким обра­зом это дела­ет­ся — совер­шен­но не име­ет каса­тель­ства тепе­реш­них наших настав­ле­ний; но что о нем надо все­мер­но забо­тить­ся, это ясно. А зато уж пря­мо каса­ет­ся нашей беседы дру­гое — то, что в боль­шин­стве слу­ча­ев самое полез­ное, как я уже гово­рил, поче­му-то ока­зы­ва­ет­ся и самым умест­ным. Ибо для обла­да­ния голо­сом ниче­го нет полез­ней частой пере­ме­ны тона и ниче­го нет губи­тель­нее посто­ян­но­го неослаб­но­го напря­же­ния. (225) И что же? Что при­ят­нее слу­ху и луч­ше для при­вле­ка­тель­но­сти испол­не­ния, чем чере­до­ва­ние, раз­но­об­ра­зие и пере­ме­на голо­са? Поэто­му тот же Гракх, — как ты, Катул, может быть слы­хал от тво­е­го кли­ен­та, уче­но­го Лици­ния, быв­ше­го у Грак­ха дове­рен­ным рабом, — имел обык­но­ве­ние, высту­пая перед наро­дом, скрыт­но ста­вить за собой опыт­но­го чело­ве­ка с дудоч­кой из сло­но­вой кости, чтобы тот сей­час же пода­вал ему на ней нуж­ный звук, ука­зы­вая, когда надо уси­лить, а когда осла­бить голос.

—Прав­да, прав­да, — ска­зал Катул, — я об этом слы­шал и не раз вос­хи­щал­ся как усер­ди­ем, так и уче­ны­ми зна­ни­я­ми это­го чело­ве­ка.

(226) — Я тоже, — ска­зал Красс, — и тем более жалею, что такие мужи у нас ока­за­лись столь пагуб­ны государ­ству; а ведь у нас и теперь ткут ту же ткань и раз­жи­га­ют в государ­стве тот же образ мыс­лей и пере­да­ют его после­дую­щим поко­ле­ни­ям. Как вид­но, граж­дане, кото­рые для наших отцов были нетер­пи­мы, для нас теперь желан­ны!

—Брось ты, пожа­луй­ста, Красс, об этом гово­рить, — ска­зал Юлий, — и рас­ска­жи-ка еще о дуд­ке Грак­ха, смыс­ла кото­рой я все никак не пой­му как сле­ду­ет.

61. (227) — У вся­ко­го голо­са, — ска­зал Красс, — есть свой сред­ний звук, но у раз­ных людей он раз­ный. Если, начи­ная с него, посте­пен­но повы­шать голос, то это будет и при­ят­но, ибо начи­нать сра­зу с кри­ка — гру­бо­ва­то, и вме­сте с тем полез­но, ибо голос от это­го крепнет. Но у тако­го повы­ше­ния есть пре­дел, не дохо­дя­щий, одна­ко, до прон­зи­тель­но­го кри­ка; его-то дуд­ка и не поз­во­лит тебе перей­ти и удер­жит тебя от чрез­мер­но­го напря­же­ния. И напро­тив, есть и самый низ­кий пре­дел ослаб­ле­ния голо­са, до кото­ро­го звук спус­ка­ет­ся слов­но по сту­пе­ням. Это раз­но­об­ра­зие, этот раз­бег голо­са по всем зву­кам и его сбе­ре­жет и испол­не­нию при­даст при­вле­ка­тель­ность. Но дудоч­ни­ка вы може­те оста­вить и дома, а с собой на форум взять толь­ко выра­ботан­ный этим упраж­не­ни­ем слух.

[Заклю­че­ние.] (228) Вот я и рас­ска­зал вам все, что мог: не так, как бы мне хоте­лось, но так, как при­нудил меня недо­ста­ток вре­ме­ни. Ведь это очень удоб­но — взва­лить вину на вре­мя, раз уж ни на что боль­ше сва­лить ее не можешь.

—Зачем же? — ска­зал Катул. — Насколь­ко я могу судить, ты подо­брал все так пре­вос­ход­но, что впо­ру ска­зать, буд­то не ты научил­ся это­му у гре­ков, но сам можешь их это­му поучить. Что до меня, то я счаст­лив был при­нять уча­стие в тво­ем собе­се­до­ва­нии; жаль толь­ко, не было с нами мое­го зятя и тво­е­го дру­га Гор­тен­зия, пото­му что он-то, я уве­рен, достигнет вер­ши­ны всех тех совер­шенств, какие ты охва­тил в сво­ей речи.

(229) — Достигнет, ты гово­ришь? — ска­зал на это Красс. — Да я убеж­ден, что он их уже достиг, и был в этом убеж­ден еще тогда, когда он в мое кон­суль­ство высту­пал в сена­те защит­ни­ком Афри­ки, а еще того боль­ше — в недав­нее вре­мя, когда он гово­рил в защи­ту царя Вифи­нии. Поэто­му ты совер­шен­но прав, Катул; я тоже думаю, что у это­го моло­до­го чело­ве­ка нет недо­стат­ка ни в даро­ва­нии, ни в обра­зо­ва­нии. (230) Ну, что ж? Тем более надо усерд­но и неусып­но трудить­ся тебе, Кот­та, и тебе, Суль­пи­ций: не рядо­вой какой-нибудь ора­тор про­рас­та­ет, так ска­зать, на вашем поко­ле­нии, но такой, кото­рый наде­лен и ост­рей­шим умом, и пыл­ким рве­ни­ем, и отмен­ным обра­зо­ва­ни­ем, и ред­кост­ной памя­тью. И хотя я желаю ему добра, но пусть он будет выше всех толь­ко в сво­ем соб­ст­вен­ном поко­ле­нии, а чтобы он, еще такой моло­дой, опе­ре­дил вас, это вряд ли для вас почет­но.

Ну а теперь, — заклю­чил он, — давай­те вста­нем, под­кре­пим­ся и без­за­бот­но отдох­нем, нако­нец, от это­го напря­жен­но­го наше­го обсуж­де­ния.