Трактаты об ораторском искусстве

Об ораторе

Квинту Цицерону

КНИГА II

[Введе­ние.] 1. (1) В дет­стве нашем, брат Квинт, если пом­нишь, было силь­но уко­ре­не­но мне­ние, буд­то Луций Красс не пошел в нау­ке даль­ше обыч­но­го отро­че­ско­го началь­но­го обра­зо­ва­ния, а Марк Анто­ний и вовсе был невеж­дой и неучем, а мно­гие, хотя и подо­зре­ва­ли, что дело было не так, все же охот­но и во все­услы­ша­нье повто­ря­ли подоб­ные слу­хи об этих ора­то­рах, чтобы лег­че отпуг­нуть нас от нау­ки, кото­рой мы так страст­но хоте­ли выучить­ся. Ведь если люди без обра­зо­ва­ния дости­га­ли тако­го высо­чай­ше­го разу­ме­ния и тако­го сверхъ­есте­ствен­но­го крас­но­ре­чия, то напрас­ным ока­зы­ва­ет­ся весь наш труд и неле­пою кажет­ся та забота, с кото­рой отно­сил­ся к наше­му обра­зо­ва­нию достой­ный и разум­ней­ший чело­век — наш отец. (2) Мы тогда обык­но­вен­но пыта­лись опро­верг­нуть эти наго­во­ры, ссы­ла­ясь, как дети, на домаш­них свиде­те­лей: отца, род­ст­вен­ни­ка наше­го Гая Аку­лео­на и дядю Луция Цице­ро­на, пото­му что и отец, и Аку­ле­он (за кото­рым была наша тет­ка), поль­зо­вав­ший­ся исклю­чи­тель­ным ува­же­ни­ем Крас­са, и дядя, кото­рый вме­сте с Анто­ни­ем ездил и в Кили­кию и из Кили­кии, часто подроб­но рас­ска­зы­ва­ли нам о заня­ти­ях и об уче­но­сти Крас­са. А когда мы вме­сте с наши­ми двою­род­ны­ми бра­тья­ми, сыно­вья­ми Аку­лео­на, обу­ча­лись тому же, что и Красс, и у тех же настав­ни­ков, какие были вхо­жи к Крас­су, тогда, бывая у него на дому, мы и сами, хоть и были малы, часто виде­ли и убеж­да­лись, что по-гре­че­ски Красс гово­рил так, буд­то и не знал ника­ко­го дру­го­го язы­ка, а настав­ни­кам нашим он зада­вал и сам обсуж­дал в любой беседе такие вопро­сы, слов­но не было для него ниче­го неве­до­мо­го и чуж­до­го. (3) А об Анто­нии мы еще от про­све­щен­ней­ше­го наше­го дяди часто слы­ша­ли, с какою стра­стью этот ора­тор то в Афи­нах, то на Родо­се пре­да­вал­ся беседам с уче­ней­ши­ми людь­ми; да и сам я в юно­сти, насколь­ко мне поз­во­ля­ла моло­дость и скром­ность, о мно­гом часто его рас­спра­ши­вал. Впро­чем, конеч­но, все это для тебя не новость, пото­му что ты и рань­ше слы­шал от меня, что во мно­гих и раз­но­об­раз­ных этих раз­го­во­рах — по край­ней мере о тех нау­ках, о кото­рых я мог как-нибудь судить, — Анто­ний вовсе не казал­ся ни невеж­дой, ни неучем.

(4) Прав­да, меж­ду дву­мя ора­то­ра­ми была и раз­ни­ца: Красс не скры­вал, что он учил­ся, но ста­рал­ся пока­зать, что уче­ни­ем этим он не доро­жит и что здра­вый смысл сооте­че­ст­вен­ни­ков во всем ста­вит выше уче­но­сти гре­ков; а Анто­ний пола­гал, что у такой пуб­ли­ки, как наша, его речь встре­тит боль­ше дове­рия, если будут думать, что он вовсе нико­гда не учил­ся. Таким обра­зом, тот и дру­гой счи­та­ли, что впе­чат­ле­ние будет силь­нее, если сде­лать вид, буд­то пер­вый не ценит гре­ков, а вто­рой — даже и не зна­ет их. (5) Были они пра­вы или нет — об этом, конеч­но, судить не здесь; здесь же, в этом пред­при­ня­том мною сочи­не­нии, я хочу лишь пока­зать, что никто нико­гда не мог достичь ни блес­ка, ни пре­вос­ход­ства в крас­но­ре­чии без нау­ки о речи и, что еще важ­ней, без все­сто­рон­не­го обра­зо­ва­ния.

2. В самом деле, ведь почти все дру­гие нау­ки замкну­ты каж­дая в себе самой, а крас­но­ре­чие, то есть искус­ство гово­рить тол­ко­во, склад­но и кра­си­во, не име­ет ника­кой опре­де­лен­ной обла­сти, гра­ни­цы кото­рой его бы ско­вы­ва­ли. Чело­век, за него беру­щий­ся, дол­жен уметь ска­зать реши­тель­но обо всем, что может встре­тить­ся в спо­ре меж­ду людь­ми, ина­че пусть он и не пося­га­ет на зва­ние ора­то­ра. (6) Я не спо­рю, что и в нашем оте­че­стве, и в самой Гре­ции, где искус­ство это все­гда было в чести, поль­зо­ва­лись гром­кой сла­вою мно­гие ора­то­ры и без выс­ше­го все­сто­рон­не­го обра­зо­ва­ния; одна­ко я реши­тель­но заяв­ляю, что такое крас­но­ре­чие, какое было у Крас­са и Анто­ния, невоз­мож­но без позна­ния все­го, что слу­жи­ло их вели­кой рас­суди­тель­но­сти и вели­ко­му сло­вес­но­му богат­ству. (7) Вот поче­му я так охот­но и взял­ся опи­сать про­ис­хо­див­шую одна­жды меж­ду ними бесе­ду об этом: я хочу иско­ре­нить при­выч­ное пред­став­ле­ние, буд­то один из них был не слиш­ком учен, а дру­гой и вовсе не учен; хочу сохра­нить в запи­си див­ные (на мой взгляд) суж­де­ния вели­ких ора­то­ров о крас­но­ре­чии, если толь­ко в моих силах будет это про­следить и пере­дать; и хочу, нако­нец, по мере сил спа­сти от забве­ния и без­ве­стия их увядаю­щую уже сла­ву. (8) Ибо, если бы мож­но было судить о них по соб­ст­вен­ным их сочи­не­ни­ям, я бы, пожа­луй, и не счел бы столь необ­хо­ди­мым при­ни­мать­ся за эту работу; но так как один из них оста­вил лишь немно­гое, да и то было напи­са­но в юно­сти, а дру­гой и вооб­ще не оста­вил почти ниче­го, я счел сво­им дол­гом по отно­ше­нию к мужам столь выдаю­щих­ся даро­ва­ний сде­лать еще и поныне живую память о них бес­смерт­ной, если толь­ко это ока­жет­ся мне по силам. (9) И я при­сту­паю к это­му с тем боль­шей надеж­дой на одоб­ре­ние, что пишу я не о крас­но­ре­чии Сер­вия Галь­бы или Гая Кар­бо­на, где мне мож­но было бы выду­мы­вать все, что угод­но, зная, что ничьи вос­по­ми­на­ния не мог­ли бы меня ули­чить; я отдаю это на суд тех, кто сам не раз слу­шал людей, о кото­рых я гово­рю; и цель моя — пред­ста­вить двух заме­ча­тель­ных мужей перед теми, кто ни того, ни дру­го­го из них не видал, соглас­но памя­ти живых и здрав­ст­ву­ю­щих оче­вид­цев, кото­рым оба эти ора­то­ра были зна­ко­мы.

3. (10) Таким обра­зом, доро­гой мой и пре­крас­ный брат, я вовсе не соби­ра­юсь настав­лять тебя каки­ми-нибудь руко­вод­ства­ми по рито­ри­ке, кото­рые ты счи­та­ешь таки­ми пош­лы­ми. Раз­ве может что-то быть тонь­ше и кра­си­вее тво­ей речи? Но хоть ты и избе­га­ешь ора­тор­ско­го попри­ща, — то ли по убеж­де­нию, как ты сам утвер­жда­ешь, то ли по застен­чи­во­сти и какой-то врож­ден­ной робо­сти, как писал сам о себе отец крас­но­ре­чия Исо­крат, то ли пото­му, что одно­го-де рито­ра доста­точ­но не толь­ко на одну семью, но даже чуть ли не на целое государ­ство, как ты любишь шут­ли­во гово­рить, — все же я наде­юсь, что ты не отне­сешь эти кни­ги к чис­лу тех, над кото­ры­ми дей­ст­ви­тель­но мож­но изде­вать­ся из-за скудо­сти науч­но­го обра­зо­ва­ния людей, беру­щих­ся в них рас­суж­дать о зако­нах речи. (11) Ведь, как мне кажет­ся, в беседе Крас­са и Анто­ния не упу­ще­но ниче­го, что может познать и усво­ить чело­век при выдаю­щих­ся даро­ва­ни­ях, усерд­ней­ших заня­ти­ях, вели­чай­шей уче­но­сти и огром­ной опыт­но­сти; и об этом лег­че все­го судить тебе, поже­лав­ше­му усво­ить нау­ку и зако­ны речи само­сто­я­тель­но, а при­ме­не­ние ее — при моей помо­щи.

Но, чтобы ско­рее выпол­нить мне ту нелег­кую зада­чу, какую я себе поста­вил, оста­вим вся­кое пред­уве­дом­ле­ние и обра­тим­ся к изло­же­нию собе­се­до­ва­ния и спо­ра меж­ду наши­ми дву­мя геро­я­ми.

[Обсто­я­тель­ства диа­ло­га.] (12) Итак, на дру­гой день после опи­сан­ной беседы, во вто­ром часу дня, когда Красс был еще в посте­ли и у него сидел Суль­пи­ций, а Анто­ний про­гу­ли­вал­ся с Кот­той под пор­ти­ком, к ним неожи­дан­но явил­ся ста­рик Квинт Катул со сво­им бра­том Гаем Юли­ем. Услы­шав об этом, Красс завол­но­вал­ся и встал; уди­ви­лись и все осталь­ные, запо­до­зрив, что их при­ход вызван какой-нибудь осо­бен­ной при­чи­ной. (13) Когда они обме­ня­лись, как обыч­но, самы­ми дру­же­ски­ми при­вет­ст­ви­я­ми —

—Что слу­чи­лось? — спро­сил Красс. — Какие у вас ново­сти?

—Да пра­во ника­ких, — ска­зал Катул, — ты же зна­ешь, вре­мя сей­час празд­нич­ное. Ты, конеч­но, можешь счи­тать наше появ­ле­ние неумест­ным и докуч­ным, но дело в том, что вче­ра вече­ром ко мне в усадь­бу зашел из сво­ей усадь­бы Цезарь и ска­зал мне, что встре­тил иду­ще­го от тебя Сце­во­лу и услы­шал от него пора­зи­тель­ные вещи: буд­то ты, кого я нико­гда ника­ки­ми мыс­ли­мы­ми сред­ства­ми не мог выма­нить на спор, подроб­но рас­суж­дал с Анто­ни­ем о крас­но­ре­чии и спо­рил с ним пря­мо на гре­че­ский лад, точ­но в шко­ле. (14) И вот брат упро­сил меня пой­ти сюда вме­сте с ним: Сце­во­ла, мол, гово­рил, что доб­рая часть собе­се­до­ва­ния отло­же­на на сего­дня. А я и сам был не прочь послу­шать и толь­ко, чест­но гово­ря, боял­ся вам доса­дить. Так вот, если ты счи­та­ешь наш посту­пок назой­ли­вым, при­пи­ши его Цеза­рю, если дру­же­ст­вен­ным, то нам обо­им. А для нас, если толь­ко мы вам не доса­ди­ли, побы­вать здесь — одно удо­воль­ст­вие.

4. (15) — Что бы ни при­ве­ло вас сюда, — ска­зал на это Красс, — я все­гда рад видеть у себя сво­их самых доро­гих и луч­ших дру­зей; но, прав­ду гово­ря, любая дру­гая при­чи­на была бы мне при­ят­нее, чем эта. Ска­зать по сове­сти, нико­гда в жиз­ни не был я так недо­во­лен собой, как вче­ра, и боль­ше все­го меня удру­ча­ет то лег­ко­мыс­лие, с каким я, усту­пив моло­дым людям, забыл, что я ста­рик, и сде­лал то, чего не делал даже в моло­дые годы: стал спо­рить о пред­ме­тах, отно­ся­щих­ся к обла­сти нау­ки. Но все-таки мне повез­ло хотя бы в том, что вы при­шли, когда я уже покон­чил со сво­и­ми выступ­ле­ни­я­ми, и буде­те слу­шать Анто­ния.

(16) — Ну, что же, Красс, — воз­ра­зил Цезарь, — а мне так уж хоте­лось послу­шать это твое про­стран­ное и связ­ное рас­суж­де­ние, что за неиме­ни­ем луч­ше­го я готов удо­воль­ст­во­вать­ся даже тво­ей обыч­ной бесе­дой. Поэто­му я, пра­во, упро­шу тебя уде­лить так­же мне и Кату­лу хоть немно­го тво­ей любез­но­сти, чтобы не каза­лось, буд­то мой друг Суль­пи­ций или Кот­та зна­чат для тебя боль­ше, чем я. Если же это не по тебе, при­ста­вать к тебе я не буду: я не хочу, чтобы мое поведе­ние пока­за­лось тебе неумест­ным, пото­му что сам ты вся­кой неумест­но­сти боишь­ся боль­ше все­го на све­те.

(17) — Вер­но, Цезарь, — отве­тил Красс, — из всех латин­ских слов это сло­во все­гда мне каза­лось по смыс­лу осо­бен­но важ­ным. Ведь «неумест­ным» мы назы­ваем чело­ве­ка пото­му, что поступ­ки его «не у места», и это сло­во встре­ча­ет­ся сплошь и рядом в нашем раз­го­вор­ном язы­ке. Кто не счи­та­ет­ся с обсто­я­тель­ства­ми, кто не в меру болт­лив, кто хваст­лив, кто не счи­та­ет­ся ни с досто­ин­ст­вом, ни с инте­ре­са­ми собе­сед­ни­ков и вооб­ще кто несу­ра­зен и назой­лив, про того гово­рят, что он «неуме­стен». (18) Этим поро­ком осо­бен­но стра­да­ет самый про­све­щен­ный народ — гре­ки; но сами гре­ки не созна­ют силу это­го зла и пото­му не дают это­му поро­ку ника­ко­го наиме­но­ва­ния. Ищи где угод­но, как гре­ки назы­ва­ют «неумест­ное», и не най­дешь. Одна­ко из всех «неумест­но­стей» (а им нет чис­ла) я не знаю, есть ли боль­шая, чем этот их обы­чай, где попа­ло и с кем попа­ло зате­вать изощ­рен­ней­шие спо­ры по слож­ней­шим ли или по пустя­ко­вым вопро­сам. А имен­но этим, несмот­ря на все наше неже­ла­ние и отка­зы, нам и при­шлось зани­мать­ся вче­ра по тре­бо­ва­нию этих моло­дых людей.

5. (19) — Одна­ко, Красс, — воз­ра­зил на это Катул, — те гре­ки, кото­рые были зна­ме­ни­ты и вели­ки в сво­их горо­дах так же, как ты, да как и мы все хотим быть в нашей рес­пуб­ли­ке, нисколь­ко ведь не похо­ди­ли на этих гре­ков, кото­рые жуж­жат нам в уши; а вме­сте с тем и они не избе­га­ли подоб­но­го рода бесед и спо­ров на досу­ге. (20) Конеч­но, если тебе кажут­ся «неумест­ны­ми» люди, не при­ни­маю­щие во вни­ма­ние ни вре­мя, ни место, ни собе­сед­ни­ка, ты совер­шен­но прав; одна­ко неуже­ли тебе не кажет­ся удоб­ным это самое место с этим вот пор­ти­ком, под кото­рым мы про­гу­ли­ва­ем­ся, и пале­строй, и раз­ме­щен­ны­ми всюду сиде­нья­ми и неуже­ли нисколь­ко не напо­ми­на­ют они тебе о гим­на­си­ях и уче­ных беседах гре­ков? Или раз­ве не бла­го­при­ят­ст­ву­ет нам вре­мя при таком дли­тель­ном досу­ге, какой выда­ет­ся нам так ред­ко и так кста­ти, как теперь? Или мы сами — люди, чуж­дые тако­го рода собе­се­до­ва­ний, и это при нашем-то общем убеж­де­нии, что без этих заня­тий нам и жизнь не в жизнь?

(21) — На все это, — ска­зал Красс, — я смот­рю ина­че. Преж­де все­го, я уве­рен, Катул, что и пале­ст­ру, и ска­мьи, и пор­ти­ки сами гре­ки при­ду­ма­ли для упраж­не­ний и раз­вле­че­ний, а не для собе­се­до­ва­ний. Ведь гим­на­сии при­ду­ма­ны были за мно­го веков до того, как фило­со­фы при­ня­лись в них за свою бол­тов­ню; да и в наше вре­мя, когда все­ми гим­на­си­я­ми завла­де­ли фило­со­фы, слу­ша­те­ли их тем не менее охот­нее слу­ша­ют диск, чем фило­со­фа: сто­ит дис­ку зазве­неть, как в самой середине речи фило­со­фа, рас­суж­даю­ще­го о самых боль­ших и важ­ных вопро­сах, все они раз­бе­га­ют­ся нати­рать­ся мас­лом. Таким обра­зом, гре­ки, по их соб­ст­вен­но­му при­зна­нию, самое пустя­ко­вое раз­вле­че­ние ста­вят выше само­го суще­ст­вен­но­го бла­га.

(22) А вот в том, что ты гово­ришь о досу­ге, я с тобой согла­сен; толь­ко ведь досуг дол­жен при­но­сить не напря­же­ние, а облег­че­ние уму. 6. Я не раз слы­хал от мое­го тестя, что его тесть Лелий все­гда почти уез­жал в дерев­ню вме­сте со Сци­пи­о­ном и что оба они неве­ро­ят­но ребя­чи­лись, выры­ва­ясь в дерев­ню из Рима, точ­но из тюрь­мы. Я не смел бы гово­рить это­го про таких важ­ных людей, но сам Сце­во­ла любит рас­ска­зы­вать, как они под Кай­е­той и Лав­рен­том раз­вле­ка­лись, соби­рая ракуш­ки и камуш­ки, и не стес­ня­лись вво­лю отды­хать и забав­лять­ся. (23) Поис­ти­не люди ведут себя, как пти­цы: для выси­жи­ва­ния птен­цов и для соб­ст­вен­но­го удоб­ства они вьют и устра­и­ва­ют гнезда, но, едва кон­чив работу, сей­час же для отды­ха от трудов при­ни­ма­ют­ся пор­хать туда и сюда, — так же и мы, уто­мив­шись дела­ми на фору­ме и город­ски­ми труда­ми, хоте­ли бы без­за­бот­но и бес­печ­но давать волю поле­ту сво­их мыс­лей. (24) И я не кри­вил душой, когда гово­рил Сце­во­ле на про­цес­се по делу Курия: «Сце­во­ла, — гово­рю, — ведь если ни одно заве­ща­ние не будет пра­виль­ным, кро­ме тех, какие соста­вишь ты сам, то все мы, граж­дане, будем сбе­гать­ся с таб­лич­ка­ми пря­мо к тебе, чтобы всем состав­лял заве­ща­ния один ты. И что же тогда полу­чит­ся? — гово­рю, — когда же ты будешь зани­мать­ся государ­ст­вен­ны­ми дела­ми? когда дела­ми дру­зей? когда сво­и­ми соб­ст­вен­ны­ми? когда же, нако­нец, ника­ки­ми?» И еще я при­ба­вил: «Ведь, по-мое­му, толь­ко тот чело­век впра­ве звать­ся сво­бод­ным, кото­рый хоть изред­ка быва­ет без дел». Это мое мне­ние, Катул, непо­ко­ле­би­мо; и когда я здесь, то имен­но это пол­ное и совер­шен­ное ниче­го­неде­ла­ние достав­ля­ет мне наслаж­де­ние.

(25) И тре­тий твой довод, что таким-де людям, как вы, и жизнь не мила без этих заня­тий, не толь­ко не побуж­да­ет меня к рас­суж­де­ни­ям, но даже от них отпу­ги­ва­ет. Ведь еще Гай Луци­лий, чело­век уче­ный и очень тон­ко­го ума, гова­ри­вал, что не хотел бы иметь сво­и­ми чита­те­ля­ми ни уче­ней­ших мужей, ни неучей пото­му, что послед­ние ниче­го бы в его сти­хах не поня­ли, а пер­вые поня­ли бы, пожа­луй, боль­ше, чем он сам; по пово­ду это­го он даже напи­сал:

(а это, как нам извест­но, был едва ли не самый уче­ный у нас чело­век)

(Это­го мы тоже при­зна­ва­ли чело­ве­ком почтен­ным и обра­зо­ван­ным, но по срав­не­нию с Пер­си­ем он был ничто.) Так вот и я: если уж рас­суж­дать о наших заня­ти­ях, то, конеч­но, не перед неуча­ми, но еще того мень­ше перед вами; пусть уж луч­ше мои сло­ва не пони­ма­ют, чем оспа­ри­ва­ют.

7. (26) — Чест­ное сло­во, Катул, — ска­зал тогда Цезарь, — я вижу, что неда­ром потрудил­ся прий­ти сюда, ибо самый этот отказ от обсуж­де­ния ока­зал­ся увле­ка­тель­ней­шим обсуж­де­ни­ем, по край­ней мере для меня. Но зачем мы задер­жи­ва­ем Анто­ния? Теперь ведь его оче­редь высту­пать с рас­суж­де­ни­я­ми о крас­но­ре­чии в целом, и это­го уже дав­но ждут Кот­та и Суль­пи­ций.

(27) — Нет, — ска­зал Красс, — я и Анто­нию не поз­во­лю ска­зать ни сло­ва, да и сам оне­мею, пока вы не испол­ни­те одну мою прось­бу.

—Какую? — спро­сил Катул.

—Остать­ся здесь на весь день.

И тогда, покуда Катул коле­бал­ся, пото­му что обе­щал быть у бра­та, Юлий заявил:

—Я отве­чу за нас обо­их: мы оста­ем­ся; и я не уйду, даже если ты не про­из­не­сешь ни сло­ва.

Тут и Катул засме­ял­ся и ска­зал:

—Ну так моим коле­ба­ни­ям поло­жен конец, раз и дома меня не ждут, а спут­ник мой, к кото­ро­му мы шли, так лег­ко согла­сил­ся, даже и не спро­сив меня.

(28) Тогда все повер­ну­лись к Анто­нию, и он начал:

[Речь Анто­ния: похва­ла крас­но­ре­чию.] — Слу­шай­те! Слу­шай­те! Ибо вы буде­те слу­шать чело­ве­ка, про­шед­ше­го шко­лу, про­све­щен­но­го учи­те­лем, а так­же знаю­ще­го гре­че­скую лите­ра­ту­ру. И я буду гово­рить с тем боль­шей само­уве­рен­но­стью, что меня при­шел слу­шать Катул, кото­ро­му при­вык­ли усту­пать не толь­ко мы в нашей латин­ской речи, но даже и сами гре­ки в изя­ще­стве и тон­ко­сти сво­его соб­ст­вен­но­го язы­ка. (29) Но так как все крас­но­ре­чие в целом, будь оно искус­ст­вом или нау­кой, ниче­го не сто­ит без нахаль­ства, то я обу­чу вас, слу­ша­те­ли мои, тому, чему сам не учил­ся, — сво­е­му соб­ст­вен­но­му уче­нию о вся­ко­го рода крас­но­ре­чии.

(30) Когда умолк смех, он про­дол­жал:

—Крас­но­ре­чие, по-мое­му, — это область, в кото­рой спо­соб­ность реша­ет все, а в нау­ке почти ниче­го. Нау­ка ведь зани­ма­ет­ся толь­ко таки­ми пред­ме­та­ми, кото­рые доступ­ны зна­нию, ора­тор же име­ет дело лишь с лич­ны­ми мне­ни­я­ми, а не со зна­ни­ем. Ибо мы, во-пер­вых, гово­рим перед теми, кто зна­ний не име­ет, а во-вто­рых, гово­рим о таких пред­ме­тах, кото­рых сами не зна­ем. Поэто­му как они об одних и тех же вещах в раз­ные вре­ме­на име­ют раз­лич­ные пред­став­ле­ния и суж­де­ния, так и мы часто про­из­но­сим речи, про­ти­во­ре­ча­щие одна дру­гой, и не толь­ко в том смыс­ле, чтобы, напри­мер, Красс ино­гда гово­рил про­тив меня или я про­тив Крас­са, так что один из нас по необ­хо­ди­мо­сти утвер­ждал бы лож­ное, но так же и в том, что каж­дый из нас об одном и том же пред­ме­те утвер­жда­ет ино­гда одно, ино­гда дру­гое; тогда как исти­на может быть толь­ко одна. Поэто­му я буду гово­рить вам о таком крас­но­ре­чии, кото­рое осно­ва­но на обмане, кото­рое лишь изред­ка воз­вы­ша­ет­ся до истин­но­го зна­ния, кото­рое под­лав­ли­ва­ет пред­рас­суд­ки и даже заблуж­де­ния людей, если толь­ко вы дума­е­те, что сто­ит меня слу­шать.

8. (31) — Мы имен­но так и дума­ем, — ска­зал Катул, — тем более что ты, кажет­ся, соби­ра­ешь­ся гово­рить без вся­ко­го бахваль­ства. Ты ведь и начал без пыш­ных слов — пря­мо с дей­ст­ви­тель­но­го суще­ства дела, как ты его пони­ма­ешь, а не с како­го-то неве­до­мо­го его вели­чия.

(32) — Одна­ко, — про­дол­жал Анто­ний, — хоть я и при­знаю крас­но­ре­чие как тако­вое нау­кой не выс­ше­го поряд­ка, все же я утвер­ждаю и то, что мож­но пре­по­дать неко­то­рые весь­ма ост­ро­ум­ные пра­ви­ла для руко­вод­ства ума­ми людей и для под­чи­не­ния себе их воли. Если такие зна­ния кто-нибудь захо­чет счи­тать какой-то вели­кой нау­кой, воз­ра­жать не буду. Ибо если боль­шин­ство судеб­ных ора­то­ров на фору­ме гово­рят бес­тол­ко­во и бес­смыс­лен­но, а иные бла­го­да­ря опыт­но­сти или неко­то­рой при­выч­ке высту­па­ют полов­чее, то, конеч­но, вся­кий, кто заду­ма­ет­ся, в чем тут дело и поче­му одни гово­рят луч­ше дру­гих, тот без труда суме­ет это опре­де­лить. А кто заду­ма­ет­ся над этим в отно­ше­нии всей обла­сти крас­но­ре­чия, тот и най­дет в нем если и не вполне нау­ку, то во вся­ком слу­чае подо­бие нау­ки. (33) Если бы я толь­ко мог эти при­е­мы, как я их види­мо вижу на фору­ме и на судеб­ных защи­тах, теперь же вам подо­брать и рас­крыть, каким путем их нахо­дить!

Но об этом потом, а теперь я убеж­ден­но заяв­ляю: пусть крас­но­ре­чие — и не нау­ка, одна­ко ниче­го нет заме­ча­тель­нее совер­шен­но­го ора­то­ра. Не гово­ря уже о том крас­но­ре­чии, кото­ро­му при­над­ле­жит власть во вся­ком мир­ном и сво­бод­ном государ­стве, в самой спо­соб­но­сти к сло­ву столь­ко при­вле­ка­тель­но­го, что ничто не может быть при­ят­нее для чело­ве­че­ско­го слу­ха или ума. (34) В самом деле, какое пение сла­ще раз­ме­рен­ной речи? какие сти­хи склад­нее по худо­же­ст­вен­но­му рас­по­ло­же­нию слов? какой актер, под­ра­жаю­щий прав­де, срав­нит­ся с ора­то­ром, защи­щаю­щим ее? А что утон­чен­нее, чем оби­лие ост­рых мыс­лей? что вос­хи­ти­тель­нее, чем блеск слов, осве­щаю­щий дело? что бога­че речи, насы­щен­ной содер­жа­ни­ем вся­ко­го рода? Нет тако­го пред­ме­та, кото­рый, будучи выра­жен кра­си­во и вну­ши­тель­но, не стал бы досто­я­ни­ем ора­то­ра!

9. (35) Когда реша­ют­ся важ­ней­шие дела, ора­тор выска­зы­ва­ет свое мне­ние про­стран­но и с досто­ин­ст­вом; вялый народ ожив­ля­ет, необуздан­ный — укро­ща­ет. Ора­тор спо­со­бен и пре­ступ­ни­ка при­ве­сти к гибе­ли, и неви­нов­но­го к спа­се­нию. Кто на путь исти­ны наста­вит пла­мен­нее, кто реши­тель­нее отвра­тит от поро­ков, кто него­дя­ев обли­чит бес­по­щад­нее, кто пре­крас­нее вос­хва­лит бла­го­на­ме­рен­ных? Кто может с такой силой обли­чить и сокру­шить стра­сти? Кто неж­нее уте­шит в скор­би?

(36) А сама исто­рия — свиде­тель­ни­ца вре­мен, свет исти­ны, жизнь памя­ти, учи­тель­ни­ца жиз­ни, вест­ни­ца ста­ри­ны? Чей голос, кро­ме голо­са ора­то­ра, спо­со­бен ее обес­смер­тить? Ибо если бы какая-то дру­гая нау­ка при­тя­за­ла знать, как созда­ют­ся или отби­ра­ют­ся сло­ва; или если бы о ком-либо, кро­ме ора­то­ра, гово­ри­ли, что речь его строй­на, раз­но­об­раз­на и вся слов­но рас­цве­че­на пер­ла­ми слов и мыс­лей; или если бы для нахож­де­ния дока­за­тельств, мыс­лей, для рас­пре­де­ле­ния их и поряд­ка был какой-нибудь путь поми­мо нашей нау­ки, — тогда при­шлось бы при­знать, что наша нау­ка при­тя­за­ет на что-то чужое или, по край­ней мере, общее с какой-то дру­гой нау­кой. (37) Но так как един­ст­вен­но в ней раз­ра­бота­ны для все­го это­го осно­вы и пра­ви­ла, то, ста­ло быть, эти пред­ме­ты при­над­ле­жат ей, даже если люди дру­гих наук тоже уме­ют хоро­шо гово­рить. В самом деле, если он с ними зна­ком (как вче­ра ска­зал Красс), так и люди про­чих наук гово­рят о сво­их пред­ме­тах с неко­то­рым блес­ком толь­ко в том слу­чае, если они научи­лись чему-нибудь у нашей нау­ки. (38) Ведь если какой-нибудь зем­леде­лец будет речи­сто гово­рить или писать о сель­ском хозяй­стве, или врач — о болез­нях (как писа­ли мно­гие), или живо­пи­сец — о живо­пи­си, то отсюда вовсе не сле­ду­ет, что крас­но­ре­чие при­над­ле­жит к его нау­ке; в нем мно­гие люди вся­ко­го рода наук кое-чего дости­га­ют даже без его изу­че­ния, в силу соб­ст­вен­но­го боль­шо­го даро­ва­ния. Вооб­ще-то о том, что при­над­ле­жит каж­дой нау­ке, судят по тому, о чем она учит; одна­ко здесь и без это­го совер­шен­но ясно, что все дру­гие нау­ки отлич­но могут испол­нять свое дело и без помо­щи крас­но­ре­чия, ора­тор же без крас­но­ре­чия даже назы­вать­ся ора­то­ром не впра­ве. Вот пото­му-то дру­гие могут, если уж они речи­сты, заим­ст­во­вать что-нибудь от него, сам же он, кро­ме как из соб­ст­вен­ных средств, ниот­куда сло­вес­но­го богат­ства добыть не может.

10. (39) — Хоть и не сле­до­ва­ло бы, Анто­ний, — ска­зал тогда Катул, — тебя пре­ры­вать и мешать ходу тво­ей речи, ты уж не сер­дись и про­сти меня. «Не могу я не вос­клик­нуть», как гово­рит­ся в «Трех гро­шах», что пока­зал ты силу ора­то­ра пре­крас­но, а про­сла­вил ее, не жалея слов. Да и кому же, как не мужу истин­но крас­но­ре­чи­во­му, так вели­ко­леп­но про­слав­лять крас­но­ре­чие; ведь в его устах оно само себя сла­вит. Но про­дол­жай; я ведь тоже согла­сен, что гово­рить речи­сто — это пол­но­стью ваше дело, а если кто пока­зы­ва­ет себя речи­стым в дру­гой нау­ке, то толь­ко за счет ваше­го добра, а никак не сво­его соб­ст­вен­но­го.

(40) — А за ночь-то ты, я вижу, смяг­чил­ся и совсем стал чело­ве­ком! — доба­вил Красс. — А то во вче­раш­ней беседе ты изо­бра­зил нам ора­то­ра пря­мо каким-то «каторж­ни­ком или крюч­ни­ком», как гово­рит Цеци­лий, буд­то это не обра­зо­ван­ный и вос­пи­тан­ный чело­век, а поден­щик, кро­ме сво­его ремес­ла ниче­го не смыс­ля­щий.

—Да ведь вче­ра, — ска­зал на это Анто­ний, — нуж­но мне было толь­ко одно: опро­верг­нуть тебя и сма­нить у тебя вот этих тво­их уче­ни­ков; а сего­дня, когда мои слу­ша­те­ли — Катул и Цезарь, я думаю, что могу не столь­ко сра­жать­ся с тобой, сколь­ко выска­зы­вать свое насто­я­щее мне­ние.

[Область крас­но­ре­чия и роды речей.] (41) Так вот, нам надо пред­ста­вить себе того ора­то­ра, о ком мы гово­рим, на фору­ме и перед гла­за­ми граж­дан; поэто­му поду­ма­ем, какое дать ему заня­тие и какие пред­пи­сать ему обя­зан­но­сти. Пото­му что вче­ра, когда вас, Катул и Цезарь, здесь не было, Красс нам дал лишь крат­кий и такой же, как у боль­шин­ства гре­ков, раз­бор нашей нау­ки и изло­жил, разу­ме­ет­ся, не свое мне­ние, а толь­ко то, что гово­рят они. Есть, гово­рил он, два глав­ных рода вопро­сов, кото­ры­ми зани­ма­ет­ся крас­но­ре­чие, — один отвле­чен­ный, дру­гой опре­де­лен­ный. (42) Под отвле­чен­ным, насколь­ко я понял, разу­ме­ет­ся такой, какой ста­вит­ся в общей фор­ме, напри­мер: «Надо ли доби­вать­ся крас­но­ре­чия? надо ли доби­вать­ся почет­ных долж­но­стей?» Под опре­де­лен­ным — такой, какой ста­вит­ся отно­си­тель­но отдель­ных лиц и точ­но уста­нов­лен­ных слу­ча­ев; при­ме­ра­ми их слу­жат те, выяс­не­ни­ем кото­рых зани­ма­ют­ся на фору­ме и при граж­дан­ских делах и раз­би­ра­тель­ствах. (43) Это­го рода вопро­сы ста­вят­ся, по-мое­му, во-пер­вых, при выступ­ле­нии в суде и, во-вто­рых, при выступ­ле­нии на сове­те. Есть и тре­тий род речи, отме­чен­ный Крас­сом и при­со­еди­нен­ный, как слыш­но, самим Ари­сто­те­лем, пре­вос­ход­но все это разъ­яс­нив­шим; одна­ко он все-таки не столь необ­хо­дим, даже когда в нем быва­ет надоб­ность.

—Это какой же? — спро­сил Катул. — Хва­леб­ные речи? Их ведь и отно­сят к третье­му роду.

11. (44) — Вот имен­но, — ска­зал Анто­ний, — и речью это­го рода, я знаю, очень наслаж­да­лись и я, и все при­сут­ст­ву­ю­щие, когда ты вос­хва­лял вашу мать Попи­лию — жен­щи­ну, кото­рой едва ли не впер­вые у нас возда­ли такой обще­ст­вен­ный почет. Но не все, о чем мы гово­рим, сле­ду­ет, по-мое­му, под­во­дить под науч­ные пра­ви­ла. (45) Конеч­но, и хва­леб­ную речь мож­но питать из тех же источ­ни­ков, откуда чер­па­ют­ся все пра­ви­ла речи, но не надо искать для нее тех началь­ных истин, каким нече­го и учить; кому же может быть неиз­вест­но, что в чело­ве­ке сле­ду­ет вос­хва­лять? Надо толь­ко взять за осно­ву сло­ва Крас­са в нача­ле его извест­ной речи, про­из­не­сен­ной про­тив его сото­ва­ри­ща по цен­зу­ре: «Я могу спо­кой­но тер­петь пре­вос­ход­ство дру­гих над собою в том, что даро­ва­но людям при­ро­дой или судь­бой; но в том, чего люди спо­соб­ны достичь сами, я пре­вос­ход­ства над собой не потерп­лю». (46) И вот, если кто будет кого-нибудь вос­хва­лять, он будет пом­нить, что на пер­вое место ему сле­ду­ет выдви­гать имен­но дары судь­бы: родо­ви­тость, день­ги, дру­зей, близ­ких, могу­ще­ство, здо­ро­вье, кра­соту, силы, даро­ва­ние и все осталь­ные телес­ные или внеш­ние досто­ин­ства. Если у вос­хва­ля­е­мо­го это было, сле­ду­ет ска­зать, что он хоро­шо этим поль­зо­вал­ся; еже­ли не было — что он муд­ро без это­го обхо­дил­ся; если утра­тил — не горе­вал; и лишь после это­го упо­мя­нуть, в каких сво­их делах и поступ­ках он выка­зы­вал муд­рость, бла­го­род­ство, отва­гу, спра­вед­ли­вость, вели­ко­ду­шие, бла­го­че­стие, бла­го­дар­ность, кротость или, нако­нец, какие-либо иные доб­ро­де­те­ли. Все это и это­му подоб­ное лег­ко усмот­рит тот, кто поже­ла­ет вос­хва­лять, а кто хулить — про­ти­во­по­лож­ное.

(47) — Так поче­му же, — ска­зал Катул, — ты не реша­ешь­ся сде­лать этот род третьим, раз это само собою напра­ши­ва­ет­ся? Ведь не пото­му же, что он лег­че, его надо ски­нуть со сче­та.

—Пото­му, — отве­чал Анто­ний, — что я не желаю вся­кий пустяк, с кото­рым при­хо­дит­ся иметь дело ора­то­ру, пред­став­лять так, буд­то ни о чем он не может гово­рить без сво­их осо­бых пра­вил. (48) Часто, напри­мер, нам при­хо­дит­ся давать и пока­за­ния, порой даже очень подроб­ные, как, напри­мер, мне — про­тив Секс­та Тития, граж­да­ни­на бес­по­кой­но­го и мятеж­но­го; в этих пока­за­ни­ях я дол­жен был разъ­яс­нить все меры, кото­ры­ми я в свое кон­суль­ство защи­щал рес­пуб­ли­ку про­тив это­го народ­но­го три­бу­на, и доло­жить о всех его дей­ст­ви­ях, какие я счи­тал направ­лен­ны­ми во вред рес­пуб­ли­ке; меня задер­жа­ли надол­го, я мно­гое выслу­шал, мно­гое ска­зал в ответ. Так неуже­ли же тре­бу­ет­ся при обу­че­нии пра­ви­лам крас­но­ре­чия давать какие-то науч­ные пред­пи­са­ния и о даче таких пока­за­ний?

12. (49) — Нет, — ска­зал Катул, — конеч­но, не тре­бу­ет­ся.

—Ну, а если при­хо­дит­ся докла­ды­вать пору­че­ния или от пол­ко­во­д­ца к сена­ту, или же от сена­та либо пол­ко­вод­цу, либо царю, либо како­му-нибудь наро­ду? Это слу­ча­ет­ся делать самым высо­ко­по­став­лен­ным лицам, и речь здесь нуж­на очень обду­ман­ная, но зна­чит ли это, что такие докла­ды тоже нуж­но счи­тать частью крас­но­ре­чия или сочи­нять для них осо­бые пра­ви­ла?

—Конеч­но, нет, — ска­зал Катул, — ведь чело­ве­ку речи­сто­му и в таких слу­ча­ях не изме­нит его спо­соб­ность, изощ­рен­ная дру­ги­ми дела­ми и слу­ча­я­ми.

(50) — Так вот, — заклю­чил Анто­ний, — есть мно­го слу­ча­ев, кото­рые тре­бу­ют хоро­шей речи и кото­рые поэто­му явля­ют­ся досто­я­ни­ем ора­то­ра, как я и ска­зал в моей похва­ле крас­но­ре­чию. Ни в какой раздел крас­но­ре­чия они не вхо­дят, ника­ких осо­бых пра­вил не име­ют и все же тре­бу­ют выступ­ле­ний не менее речи­стых, чем при судеб­ных делах с их пори­ца­ни­я­ми, уве­ще­ва­ни­я­ми и уте­ше­ни­я­ми; без отбор­ней­ше­го убран­ства речи здесь нигде не обой­тись, но в осо­бых науч­ных пред­пи­са­ни­ях тут нуж­ды нет.

—Совер­шен­но с тобой согла­сен, — ска­зал Катул.

—А ска­жи, пожа­луй­ста, — спро­сил тогда Анто­ний, — како­го уров­ня ора­то­ром и масте­ром сло­ва, по-тво­е­му, надо быть, чтобы писать исто­рию?

[Отме­же­ва­ние от исто­рии.] (51) — Если так писать, как писа­ли гре­ки, то само­го выс­ше­го уров­ня, — ска­зал Катул, — если же как наши исто­ри­ки, то и вовсе неза­чем быть ора­то­ром: доста­точ­но не врать.

—А все-таки, — ска­зал Анто­ний, — не очень-то пре­зи­рай наших: когда-то и гре­ки писы­ва­ли так же, как наш Катон, Пик­тор и Пизон. (52) Ведь исто­рия была не чем иным, как лето­пис­ным сво­дом, кото­рый сохра­нял для обще­ства память о собы­ти­ях; и для того-то от нача­ла Рима вплоть до пон­ти­фи­ка Пуб­лия Муция вели­кий пон­ти­фик вел запись всех собы­тий по годам, зано­сил ее на белую скри­жаль, и выстав­лял в сво­ем доме для озна­ком­ле­ния с ней наро­да; эти запи­си и поныне назы­ва­ют­ся Вели­кой Лето­пи­сью. (53) Подоб­но­го спо­со­ба пись­ма дер­жа­лись мно­гие; они оста­ви­ли толь­ко лишен­ные вся­ких укра­ше­ний памят­ки о датах, людях, местах и собы­ти­ях. Како­вы у гре­ков были Фере­кид, Гел­ла­ник, Аку­си­лай и очень мно­гие дру­гие, тако­вы наши Катон, Пик­тор, Пизон; они не зна­ют, чем укра­ша­ет­ся речь (эти укра­ше­ния яви­лись у нас лишь недав­но), они хотят лишь быть понят­ны­ми и един­ст­вен­ным досто­ин­ст­вом речи счи­та­ют крат­кость. (54) Толь­ко слав­ный Анти­патр, друг наше­го Крас­са, под­нял­ся несколь­ко выше и при­дал исто­рии более воз­вы­шен­ный тон, а все осталь­ные писа­ли не худо­же­ст­вен­ную исто­рию, а про­стой рас­сказ о собы­ти­ях.

13. — Да, так оно и есть, как ты гово­ришь, — ска­зал Катул. — При­том даже этот самый Целий не умел ни укра­сить исто­рию раз­но­об­ра­зи­ем мыс­лей, ни отгла­дить рас­сказ строй­но­стью слов и плав­ной мер­но­стью речи; чело­век неуче­ный и к ора­тор­ству не спо­соб­ный, он обте­сал свое сочи­не­ние попро­сту как смог. И все-таки ты прав: он пре­взо­шел сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков.

(55) — Это и не уди­ви­тель­но, — ска­зал Анто­ний. — Ведь исто­рия до сих пор еще не высту­пи­ла на свет в нашей лите­ра­ту­ре. Наши сооте­че­ст­вен­ни­ки зани­ма­ют­ся крас­но­ре­чи­ем толь­ко затем, чтобы бли­стать на фору­ме и в суде, тогда как у гре­ков самые крас­но­ре­чи­вые люди, отстра­нив­шись от судеб­ных выступ­ле­ний, посвя­ти­ли себя иным достой­ным делам, в осо­бен­но­сти же сочи­не­нию исто­рии. Ведь и сам Геро­дот, кото­рый пер­вый сде­лал исто­рию худо­же­ст­вен­ной, вовсе не зани­мал­ся, как извест­но, судеб­ны­ми дела­ми; а меж­ду тем, крас­но­ре­чие его тако­во, что — даже мне, посколь­ку мне доступ­ны сочи­не­ния, напи­сан­ные по-гре­че­ски, он достав­ля­ет боль­шое наслаж­де­ние. (56) А после него мастер­ст­вом сло­ва всех, по мое­му мне­нию, лег­ко пре­взо­шел Фукидид; содер­жа­ни­ем он так богат и насы­щен, что мыс­лей у него не мень­ше, чем слов; а слог его так скла­ден и сжат, что даже не зна­ешь, что чему при­да­ет блеск: речь пред­ме­ту или мыс­ли сло­вам. А меж­ду тем, как извест­но, и он, хотя и зани­мал­ся государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, был не из тех, кто гово­рит в судах; и самое-то свое сочи­не­ние он, гово­рят, напи­сал, будучи отстра­нен от государ­ст­вен­ных дел и при­го­во­рен к изгна­нию — обыч­ная судь­ба каж­до­го достой­но­го чело­ве­ка. (57) После­до­ва­те­лем его был Филист Сира­куз­ский, бли­жай­ший друг тиран­на Дио­ни­сия: он посвя­щал свой досуг сочи­не­нию исто­рии и ста­рал­ся, на мой взгляд, как мож­но бли­же под­ра­жать Фукидиду. А впо­след­ст­вии двое ода­рен­ней­ших рито­ров из слав­ней­шей, так ска­зать, куз­ни­цы крас­но­ре­чия, оба посвя­ти­ли себя исто­рии по насто­я­нию их учи­те­ля, Исо­кра­та; а за судеб­ные дела они нико­гда и не бра­лись. 14. (58) Нако­нец, появи­лись исто­ри­ки даже из чис­ла фило­со­фов: пер­вым был Ксе­но­фонт, извест­ный после­до­ва­тель Сокра­та, а за ним — Кал­ли­сфен, уче­ник Ари­сто­те­ля и сопут­ник Алек­сандра. Послед­ний писал уже почти как ритор, тогда как слог его пред­ше­ст­вен­ни­ка зву­чит мяг­че, без ора­тор­ско­го напо­ра; в нем, пожа­луй, мень­ше силы, но зато, по-мое­му, боль­ше при­ят­но­сти. Самым млад­шим из них и самым обра­зо­ван­ным, насколь­ко я могу судить, был Тимей, отли­ча­ясь в сво­их сочи­не­ни­ях заме­ча­тель­ным богат­ст­вом содер­жа­ния, раз­но­об­ра­зи­ем мыс­лей и отде­лан­ной строй­но­стью сло­га; крас­но­ре­чие он внес в лите­ра­ту­ру нема­лое, одна­ко судеб­но­го опы­та — ника­ко­го.

(59) — Како­во, Катул? — ска­зал Цезарь, когда Анто­ний выска­зал­ся. — Где же те, кото­рые гово­рят, буд­то Анто­ний не зна­ет по-гре­че­ски? Сколь­ких исто­ри­ков он назвал! Как умно, как мет­ко ска­зал он о каж­дом из них!

—Кля­нусь честью, уди­ви­тель­но! — ска­зал Катул. — Но зато уже не уди­ви­тель­но дру­гое, чему я рань­ше дивил­ся гораздо более: как это Анто­ний, если он все­го это­го не зна­ет, может с таким совер­шен­ст­вом гово­рить?

—А меж­ду тем, Катул, — ска­зал Анто­ний, — я вовсе не домо­га­юсь тут какой-нибудь поль­зы для сво­ей речи, а про­сто при­вык читать на досу­ге этих и неко­то­рых дру­гих писа­те­лей для сво­его удо­воль­ст­вия. (60) Ну и все-таки, по прав­де ска­зать, не без поль­зы; вот ведь, когда я про­ха­жи­ва­юсь на солн­це, то я заго­раю, хотя бы про­ха­жи­вал­ся и вовсе не для того; так и тут, когда я под Мизе­ном (в Риме-то ред­ко уда­ет­ся) при­мусь опять за чте­ние этих книг, то я чув­ст­вую, что от сопри­кос­но­ве­ния с ними моя речь точ­но при­об­ре­та­ет цвет. Но не поду­май­те, что это мне слиш­ком доступ­но: я пони­маю у гре­ков толь­ко то, что они поже­ла­ли напи­сать обще­по­нят­ным язы­ком. (61) А если я когда попа­даю на ваших фило­со­фов, соблаз­нив­шись назва­ни­я­ми их книг, кото­рые, каза­лось бы, гово­рят о вещах извест­ных и оче­вид­ных — о доб­ле­сти, о спра­вед­ли­во­сти, о чести, о наслаж­де­нии, — я почти ни сло­ва не пони­маю; так они запу­та­ны мелоч­ны­ми и бес­связ­ны­ми рас­суж­де­ни­я­ми. К поэтам я уж и не при­тра­ги­ва­юсь — они и вовсе гово­рят буд­то на каком-то дру­гом язы­ке. Мне при­ят­но быва­ет, как я ска­зал, толь­ко с теми, кото­рые запи­сы­ва­ли минув­шие собы­тия или соб­ст­вен­ные речи, или же с теми, кото­рые гово­рят так, что явно хотят при­но­ро­вить­ся к нам, людям не очень-то обра­зо­ван­ным. Но к делу!

15. (62) Какую, по-ваше­му, зада­чу ста­вит для ора­то­ра исто­рия? Пожа­луй, преж­де все­го — плав­ность и раз­но­об­ра­зие речи. Но по этой части ведь даже нет ника­ких осо­бых рито­ри­че­ских пра­вил: они и без это­го оче­вид­ны. Кому же не извест­но, что пер­вый закон исто­рии — ни под каким видом не допус­кать лжи; затем — ни в коем слу­чае не боять­ся прав­ды; не допус­кать ни тени при­стра­стия, ни тени зло­бы. (63) Эти осно­вы, разу­ме­ет­ся, извест­ны всем; а саму построй­ку на этих осно­вах обра­зу­ют содер­жа­ние и изло­же­ние. Харак­тер содер­жа­ния тре­бу­ет дер­жать­ся после­до­ва­тель­но­сти вре­ме­ни и давать кар­ти­ну обста­нов­ки; кро­ме того, так как в рас­ска­зе о вели­ких и досто­па­мят­ных собы­ти­ях чита­тель хочет узнать сна­ча­ла о замыс­лах, затем дей­ст­ви­ях и, нако­нец, об их исхо­де, то необ­хо­ди­мо, гово­ря о замыс­лах, дать понять, что́ в них писа­тель одоб­ря­ет; гово­ря о дей­ст­ви­ях — пока­зать не толь­ко что, но и как было сде­ла­но или ска­за­но; гово­ря об исхо­де собы­тий — рас­крыть все его при­чи­ны, будь то слу­чай­ность, или бла­го­ра­зу­мие, или без­рас­суд­ство; нако­нец, гово­ря о людях, — не толь­ко пере­чис­лить их подви­ги, но и ска­зать о жиз­ни и харак­те­ре каж­до­го, кто отли­чил­ся и про­сла­вил­ся. (64) А харак­тер изло­же­ния и слог дол­жен быть ров­ным, плав­ным, со спо­кой­ной раз­ме­рен­но­стью, без вся­кой судеб­ной рез­ко­сти и без вся­ких ядо­ви­тых сло­ве­чек, обыч­ных на фору­ме. Так вот, по всем этим мно­го­чис­лен­ным и важ­ным вопро­сам неуже­ли вы най­де­те хоть какие-нибудь ука­за­ния в учеб­ни­ках по рито­ри­ке?

[Отме­же­ва­ние от общих вопро­сов.] (65) Да и мно­гое дру­гое, что вхо­дит в обя­зан­но­сти ора­то­ров, — настав­ле­ния, уте­ше­ния, пред­пи­са­ния, уве­ща­ния — точ­но так же обой­де­но мол­ча­ни­ем и не нахо­дит ника­ко­го места в извест­ных нам руко­вод­ствах, несмот­ря на то, что все это тре­бу­ет в выс­шей сте­пе­ни речи­стых выступ­ле­ний. То же мож­но ска­зать и об огром­ной обла­сти неопре­де­лен­ных вопро­сов. Красс уже пока­зал, что ора­то­ру обыч­но пред­ла­га­ют­ся два рода речей: один — по делам точ­но опре­де­лен­ным, како­вые име­ют место при тяж­бах и сове­ща­ни­ях (если угод­но, мож­но доба­вить: и при вос­хва­ле­ни­ях); а дру­гой, едва ли не все­ми упо­ми­нае­мый, но никем не объ­яс­ня­е­мый, это — вопро­сы неопре­де­лен­но­го рода, вне вре­ме­ни и лиц. Так вот, по-мое­му, гово­ря о послед­нем, уче­ные и сами не пони­ма­ют, что это за род и како­ва его область. (66) Ведь если дело ора­то­ра — уметь рас­суж­дать по любо­му неопре­де­лен­но постав­лен­но­му вопро­су, то ему при­дет­ся рас­суж­дать и о вели­чине солн­ца и о виде зем­ли; даже от рас­суж­де­ний о мате­ма­ти­ке или музы­ке он не смо­жет отка­зать­ся, при­няв такое бре­мя; да и вооб­ще ни от како­го рода речи укло­нить­ся не смо­жет тот, кто берет­ся гово­рить не толь­ко по тем спор­ным вопро­сам, в каких ука­за­ны вре­мя и лица, то есть по вопро­сам судеб­но­го поряд­ка, но и по вся­ко­го рода неопре­де­лен­ным вопро­сам.

16. (67) Если же мы все-таки хотим навя­зать ора­то­ру еще и эту рас­плыв­ча­тую, слиш­ком общую и широ­кую часть вопро­сов, пола­гая, что он дол­жен уметь гово­рить о доб­ре и зле, о том, к чему надо стре­мить­ся и чего избе­гать, о достой­ном и позор­ном, о полез­ном и бес­по­лез­ном, о доб­ле­сти, о спра­вед­ли­во­сти, о сдер­жан­но­сти, о рас­суди­тель­но­сти, о вели­ко­ду­шии, о щед­ро­сти, о бла­го­че­стии, о друж­бе, о вер­но­сти, о дол­ге и о про­чих доб­ро­де­те­лях и про­ти­во­по­лож­ных им поро­ках, а рав­но и о государ­стве, о вла­сти, о воен­ном деле, о государ­ст­вен­ном устрой­стве, о люд­ских нра­вах, — ну, что ж, при­со­еди­ним и эту часть, но толь­ко огра­ни­чим ее бла­го­ра­зум­ны­ми пре­де­ла­ми. (68) Я, конеч­но, согла­сен, что ора­тор дол­жен раз­би­рать­ся во всем, что каса­ет­ся граж­дан­ских обы­ча­ев и люд­ских нра­вов, во всем, что отно­сит­ся к повсе­днев­ной жиз­ни, к государ­ст­вен­но­му устрой­ству, к обще­ст­вен­ным поряд­кам, к обще­при­ня­тым поня­ти­ям, к при­род­ным свой­ствам и нра­вам; одна­ко не в такой сте­пе­ни, чтобы он мог отве­тить на каж­дый вопрос в отдель­но­сти так, как это дела­ют фило­со­фы, а лишь настоль­ко, чтобы он был в состо­я­нии рас­суди­тель­но впле­сти свои отве­ты в раз­би­ра­тель­ство дела; и он дол­жен гово­рить об этих пред­ме­тах так же, как гово­ри­ли осно­во­по­лож­ни­ки пра­ва, зако­нов и государств: про­сто, ясно, без дол­гих рас­суж­де­ний и без пусто­го сло­во­пре­ния.

(69) А чтобы не пока­за­лось стран­ным, что по всем этим важ­ней­шим пред­ме­там я не даю ника­ких пред­пи­са­ний, я вот что ска­жу. В каж­дом искус­стве доста­точ­но научить само­му труд­но­му — и тогда учить все­му осталь­но­му нет нуж­ды, так как осталь­ное будет лег­че или, по край­ней мере, не труд­ней. Напри­мер, в живо­пи­си тот, кто научил­ся писать чело­ве­че­скую фигу­ру, может и без даль­ней­ше­го обу­че­ния напи­сать чело­ве­ка любо­го обли­ка и любо­го воз­рас­та; и не надо опа­сать­ся, что чело­век, уме­ю­щий отлич­но писать льва или быка, не суме­ет так же изо­бра­зить мно­гих дру­гих чет­ве­ро­но­гих; да и вооб­ще нет ника­кой нау­ки, все воз­мож­но­сти кото­рой ука­зы­ва­лись бы учи­те­лем, ибо вся­кий, кто усво­ил ее общие зако­ны в самых глав­ных и основ­ных про­яв­ле­ни­ях, все­го осталь­но­го пре­крас­но достигнет и сам. (70) Так же, я счи­таю, обсто­ит дело и с нашим крас­но­ре­чи­ем, будь оно нау­кой или навы­ком: кто достиг такой силы, что может по сво­е­му про­из­во­лу управ­лять мыс­ля­ми слу­ша­те­лей, во вла­сти кото­рых решать или дела государ­ст­вен­ные, или дела его соб­ст­вен­ные, или дела его под­за­щит­ных и про­тив­ни­ков, тому и во вся­ко­го рода про­чих речах при­дет­ся заду­мы­вать­ся над сво­и­ми сло­ва­ми не более, чем Поли­к­ли­ту над ста­ту­ей Гер­ку­ле­са при­хо­ди­лось заду­мы­вать­ся о том, как изва­ять шку­ру или гид­ру, хотя бы делать их в отдель­но­сти он нико­гда и не учил­ся.

17. (71) — Бле­стя­ще, по-мое­му, и с пол­ной оче­вид­но­стью, Анто­ний, — ска­зал тут Катул, — ты пока­зал, чему дол­жен учить­ся буду­щий ора­тор и что имен­но может он под­би­рать из того, чему научил­ся, для того, чему он даже и не учил­ся. Ты ведь назна­чил чело­ве­ку в нау­ку все­го лишь два рода дел, а о несмет­ном мно­же­стве про­чих оста­вил его судить по навы­ку и сход­ству. Но смот­ри, как бы в этих двух родах не ока­за­лись у тебя толь­ко шку­ра и гид­ра, а Гер­ку­лес и дру­гие, более важ­ные работы не оста­лись сре­ди того, чем ты пре­не­бре­га­ешь. Пото­му что, по-мое­му, рас­суж­дать о вся­ко­го рода отвле­чен­ных пред­ме­тах не менее труд­но, чем о част­ных делах, и уж во вся­ком слу­чае гово­рить о при­ро­де богов куда труд­нее, чем раз­би­рать­ся в люд­ских тяж­бах.

(72) — Нет, это не так, — отве­чал Анто­ний. — Гово­рю это тебе, Катул, не как уче­ный, но как чело­век опыт­ный, что гораздо важ­нее. Во всех осталь­ных слу­ча­ях ора­тор­ское сло­во есть не более, чем дет­ская игра для чело­ве­ка неглу­по­го, раз­ви­то­го упраж­не­ни­ем и нечуж­до­го лите­ра­тур­ных зна­ний и изящ­но­го вос­пи­та­ния. И толь­ко в судеб­ных пре­ни­ях это поис­ти­не вели­кая и едва ли не вели­чай­шая из всех чело­ве­че­ских работ. Там един­ст­вен­ная мера ора­тор­ско­го досто­ин­ства в гла­зах несве­ду­щих — конеч­ная победа; там перед тобою воору­жен­ный про­тив­ник, кото­ро­го нуж­но и разить, и отра­жать; там зача­стую тот, кому пред­сто­ит решать дело, небла­го­скло­нен и гне­вен или даже друг тво­е­му про­тив­ни­ку и враг тебе; и вот тогда-то ты дол­жен со сво­им сло­вом убедить его или раз­убедить, успо­ко­ить или взвол­но­вать и вооб­ще все­ми спо­со­ба­ми настро­ить сооб­раз­но с обсто­я­тель­ства­ми дела, обра­щая в нем иной раз даже друж­бу в нена­висть и нена­висть в друж­бу; ты дол­жен, как бы при помо­щи какой-нибудь меха­ни­ки, то напрячь его душу до стро­го­сти, то рас­сла­бить до снис­хож­де­ния, то про­будить в нем грусть, то радость; (73) дол­жен пус­кать в дело всю тяжесть мыс­лей, всю вес­кость слов. К это­му долж­но при­со­еди­нить­ся испол­не­ние, раз­но­об­ра­зи­ем не допус­каю­щее утом­ле­ния, неудер­жи­мо увле­каю­щее, пол­ное огня, пол­ное уве­рен­но­сти, пол­ное есте­ствен­но­сти. И если кто в этих заня­ти­ях дой­дет до тако­го мастер­ства, что суме­ет изва­ять Минерву Фидия, тот, разу­ме­ет­ся, не будет ломать голо­ву над тем, как сра­ботать мело­чи на ее щите.

[Кри­ти­ка рито­ри­че­ских разде­ле­ний.] 18. (74) — Чем боль­ше ты пре­воз­но­сишь и рас­хва­ли­ва­ешь такое крас­но­ре­чие, — ска­зал на это Катул, — тем силь­нее я жаж­ду узнать, каким же спо­со­бом и по каким пред­пи­са­ни­ям дости­га­ет­ся такая его мощь. Не для меня это важ­но, — ведь мне уже и не по годам стре­мить­ся к это­му, да и крас­но­ре­чие наше было несколь­ко иным: я нико­гда не выры­вал из рук судей реше­ний силою речи, а пред­по­чи­тал скло­нять их к мило­сер­дию и при­ни­мать от них столь­ко, сколь­ко сами они дава­ли, — но мне все же хоте­лось бы позна­ко­мить­ся с тво­им уче­ни­ем вовсе не для соб­ст­вен­ных надоб­но­стей, а про­сто из любо­зна­тель­но­сти. (75) И не надо мне ника­ко­го уче­но­го гре­ка, чтобы он буб­нил мне всем извест­ные и пере­из­вест­ные пред­пи­са­ния, хоть сам нико­гда и в гла­за не видел ни суда, ни фору­ма. Таков, гово­рят, был и пре­сло­ву­тый пери­па­те­тик Фор­ми­он. Рас­ска­зы­ва­ют, что когда Ган­ни­бал, уда­лен­ный из Кар­фа­ге­на, при­был изгнан­ни­ком к Антио­ху в Эфес, то дру­зья, у кото­рых Ган­ни­бал гостил, зная о все­мир­ной сла­ве его име­ни, пред­ло­жи­ли ему, если угод­но, послу­шать это­го мое­го фило­со­фа. Ган­ни­бал не отка­зал­ся; и вот, гово­рят, этот неис­то­щи­мый ора­тор несколь­ко часов под­ряд рас­суж­дал перед ним об обя­зан­но­стях пол­ко­во­д­ца и вооб­ще о воен­ном деле. Про­чие слу­ша­те­ли были в вос­тор­ге от чте­ния и рас­спра­ши­ва­ли Ган­ни­ба­ла, како­го он мне­ния об этом фило­со­фе. На это кар­фа­ге­ня­нин не осо­бен­но изящ­ным гре­че­ским язы­ком, но зато вполне откро­вен­но отве­чал, что виды­вал он мно­го сума­сшед­ших ста­ри­ков, но тако­го сума­сшед­ше­го, как Фор­ми­он, не встре­чал ни разу. (76) И, кля­нусь, он был прав! В самом деле, что может быть нахаль­нее бол­тов­ни, в кото­рой какой-то грек, нико­гда не видав­ший ни вра­га, ни лаге­ря, нико­гда не испол­няв­ший даже самой ничтож­ной обще­ст­вен­ной долж­но­сти, сме­ет учить воен­но­му делу само­го Ган­ни­ба­ла, кото­рый в про­дол­же­ние столь­ких лет оспа­ри­вал власть у победи­те­ля всех пле­мен — рим­ско­го наро­да? Так вот, то же самое, по-мое­му, дела­ют и все эти пре­по­да­ва­те­ли крас­но­ре­чия: они учат дру­гих тому, что не испы­та­ли сами. Смяг­ча­ет их вину, быть может, лишь то, что они пыта­ют­ся учить не тако­го Ган­ни­ба­ла, как ты, а детей или под­рост­ков.

19. (77) — Оши­ба­ешь­ся, Катул, — воз­ра­зил Анто­ний, — мне тоже не раз при­хо­ди­лось натал­ки­вать­ся на таких Фор­ми­о­нов. Раз­ве кто-нибудь из гре­ков пове­рит, буд­то наш брат и сам спо­со­бен что-то понять? Впро­чем, мне-то, пожа­луй, не в тягость, я их всех доволь­но лег­ко и терп­лю, и пере­но­шу: ведь иной раз их послу­ша­ешь — и услы­шишь что-нибудь занят­ное, а иной раз послу­ша­ешь — и пере­ста­нешь жалеть о соб­ст­вен­ном неве­же­стве. Пожа­луй, отто­го и хло­пот у меня с ними боль­ше, что я не отвер­гаю их так пре­зри­тель­но, как Ган­ни­бал тво­е­го фило­со­фа. Но тем не менее их уче­ние, насколь­ко я могу судить, совер­шен­но сме­хотвор­но. (78) В самом деле: всю нау­ку о сло­ве они разде­ля­ют на две части — на дела и на вопро­сы. Делом они назы­ва­ют пред­мет спо­ра и тяж­бы меж­ду сто­ро­на­ми, а вопро­сом — пред­мет неопре­де­лен­ный и отвле­чен­ный. О делах они дают нам пред­пи­са­ния, о дру­гой же части ора­тор­ской нау­ки хра­нят уди­ви­тель­ное мол­ча­ние. (79) А затем они как бы рас­чле­ня­ют крас­но­ре­чие на пять разде­лов: най­ти, что ска­зать, най­ден­ное рас­по­ло­жить, потом укра­сить сло­ва­ми, затем закре­пить в памя­ти и, нако­нец, испол­нить и про­из­не­сти. Вот и весь сек­рет. Но кто же, спра­ши­ва­ет­ся, и без того не пони­ма­ет, что невоз­мож­но гово­рить, преж­де чем не сооб­ра­зишь и не запом­нишь, о чем надо гово­рить, и в каких сло­вах, и в каком поряд­ке. То же самое отно­сит­ся и к разде­ле­нию вся­кой речи на четы­ре, пять, шесть или даже семь частей (ибо каж­дый ритор делит по-сво­е­му) — я не гово­рю, что это невер­но, а гово­рю, что это и так само­оче­вид­но. (80) Напри­мер, во вступ­ле­нии они тре­бу­ют добить­ся рас­по­ло­же­ния слу­ша­те­ля, вдум­чи­во­сти и вни­ма­тель­но­сти; затем, изло­же­ние надо стро­ить так, чтобы оно было прав­до­по­доб­ным, ясным и крат­ким; потом сде­лать разде­ле­ние или поста­нов­ку вопро­са; потом под­твер­дить свою точ­ку зре­ния дово­да­ми и дока­за­тель­ства­ми, а дово­ды про­тив­ни­ка опро­верг­нуть. После это­го одни поме­ща­ют кон­цов­ку и как бы заклю­че­ние речи, дру­гие же тре­бу­ют перед этим сде­лать отступ­ле­ние для укра­ше­ния или уси­ле­ния речи, а затем уже пере­хо­дить к заклю­че­нию и кон­цов­ке. (81) Я тут ни с чем не спо­рю: все здесь рас­пре­де­ле­но строй­но, но вме­сте с тем (как это неиз­беж­но слу­ча­ет­ся с людь­ми, дале­ки­ми от жиз­ни) без зна­ния дела. Ведь все, что они пред­пи­сы­ва­ют толь­ко для вступ­ле­ния и изло­же­ния, долж­но быть соблюдае­мо во всей речи в целом. (82) В самом деле, рас­по­ло­жить к себе судью мне лег­че будет уже в ходе речи, чем в нача­ле, пока он еще обо всем не слы­шал; вдум­чи­вым его лег­ко сде­лать не тогда, как я лишь обе­щаю пред­ста­вить дока­за­тель­ства, но когда я их дей­ст­ви­тель­но при­во­жу и разъ­яс­няю; ну, а вни­ма­ния мы добьем­ся от судей, толь­ко если будем бес­пре­рыв­но тре­во­жить их мысль в тече­ние всей речи, а никак не всту­пи­тель­ны­ми сво­и­ми заяв­ле­ни­я­ми. (83) Далее, о том, что изло­же­ние долж­но быть прав­до­по­доб­ным, ясным и крат­ким, они гово­рят совер­шен­но спра­вед­ли­во; но, при­пи­сы­вая эти свой­ства преж­де все­го изло­же­нию, а не речи в целом, они, на мой взгляд, совсем не пра­вы.

Заблуж­де­ние их, конеч­но, коре­нит­ся в том, что они счи­та­ют свою нау­ку такою же, как все осталь­ные, и пола­га­ют, что ее мож­но при­ве­сти в систе­му таким же спо­со­бом, как, напри­мер, граж­дан­ское пра­во, о чем вче­ра гово­рил Красс: сна­ча­ла раз­ло­жить все пред­ме­ты по родам, не про­пус­кая ни еди­но­го; затем, в каж­дом роде — по видам, при­чем не дай бог, если ока­жет­ся хоть одним видом боль­ше или мень­ше, чем нуж­но; и, нако­нец, всем сло­вам дать опре­де­ле­ния, в кото­рых все долж­но быть необ­хо­ди­мым и доста­точ­ным. 20. (84) Что ж, быть может, в граж­дан­ском пра­ве или в каких-нибудь вто­ро­сте­пен­ных и третье­сте­пен­ных пред­ме­тах люди уче­ные это­го и могут достиг­нуть; одна­ко в нашей столь важ­ной и столь необъ­ят­ной обла­сти это вряд ли воз­мож­но. Если кто со мной не согла­сен, пусть обра­ща­ет­ся к пре­по­да­ва­те­лям, кото­рые берут­ся все­му это­му учить: там он полу­чит все уже истол­ко­ван­ным и начи­сто отде­лан­ным, пото­му что по этим пред­ме­там суще­ст­ву­ют бес­чис­лен­ные кни­ги, лег­ко доступ­ные и понят­ные. Одна­ко пусть он спер­ва поду­ма­ет, что ему нуж­но: ору­жие для уче­нья или ору­жие для сра­же­нья? Ведь для строя и боя потреб­но одно, а для шко­лы и Мар­со­ва поля — дру­гое. Конеч­но, и такие упраж­не­ния с ору­жи­ем все же полез­ны гла­ди­а­то­ру и вои­ну; но толь­ко твер­дость, при­сут­ст­вие духа, про­ни­ца­тель­ность и наход­чи­вость дела­ют мужей непо­беди­мы­ми.

[Даро­ва­ние ора­то­ра.] (85) Поэто­му, чтобы вос­пи­тать ора­то­ра, я преж­де все­го поста­ра­юсь узнать в точ­но­сти, на что он спо­со­бен. Пусть в нем чув­ст­ву­ет­ся налет науч­но­го обра­зо­ва­ния, пусть он будет в меру наслы­шан и начи­тан, пусть усво­ит даже эти пра­ви­ла рито­ров; тогда-то я попро­бую, насколь­ко он под­хо­дит для сво­его дела, тогда испы­таю, на что спо­со­бен его голос, силы, дыха­ние, язык. И если я обна­ру­жу, что он спо­со­бен достиг­нуть совер­шен­ства, и если уви­жу, что чело­век он достой­ный, то я не толь­ко убеж­дать ста­ну, но даже умо­лять, чтобы он работал и далее; столь вели­кое укра­ше­ние все­му обще­ству пола­гаю я в выдаю­щем­ся ора­то­ре, если он в то же вре­мя и достой­ный чело­век. Если же будет ока­зы­вать­ся, что, испол­нив все воз­мож­ное, он все-таки достигнет лишь посред­ст­вен­но­сти, то я пре­до­став­лю ему посту­пать как хочет и наси­ло­вать его не ста­ну. Если, нако­нец, он будет совсем непо­д­хо­дящ и него­ден, то я пря­мо ему посо­ве­тую не всту­пать на это попри­ще или даже выбрать себе дру­гое. (86) Ибо чело­ве­ка высо­ко­да­ро­ви­то­го мы все­гда долж­ны под­дер­жи­вать, а чело­ве­ка хоть сколь­ко-нибудь спо­соб­но­го не долж­ны отпу­ги­вать. Пер­вое, то есть совер­шен­ство, пред­став­ля­ет­ся мне свой­ст­вом пря­мо-таки боже­ст­вен­ным; вто­рое, то есть не брать­ся за то, что не можешь сде­лать луч­ше всех, и брать­ся за то, что можешь сде­лать не хуже всех, — это обыч­ный удел чело­ве­ка; ну, а третье, то есть кри­чать сверх сил и вопре­ки при­ли­чию, это зна­чит — как ты, Катул, выра­зил­ся об одном кри­куне — скли­кать соб­ст­вен­ною глот­кой сколь мож­но более свиде­те­лей сво­его нера­зу­мия.

(87) Итак, мож­но ска­зать: чело­ве­ку даро­ви­то­му, кото­рый заслу­жи­ва­ет под­держ­ки и помо­щи, мы пере­да­дим толь­ко то, чему научил нас опыт, дабы он под нашим руко­вод­ст­вом достиг все­го, чего мы сами достиг­ли без руко­во­ди­те­ля; а луч­ше это­го обу­чить мы не в состо­я­нии.

21. (88) И для нача­ла я возь­му вот наше­го дру­га. Я, Катул, впер­вые услы­шал Суль­пи­ция, когда он, еще совсем под­рост­ком, высту­пал по пустяч­но­му делу. И его голос, и наруж­ность, и осан­ка, и все осталь­ное вполне соот­вет­ст­во­ва­ли тому при­зва­нию, о кото­ром мы тол­ку­ем; речь его была живой и стре­ми­тель­ной — в этом ска­зы­ва­лось его даро­ва­ние; слог был кипу­чим и, пожа­луй, черес­чур сло­во­обиль­ным — тут ска­зы­вал­ся его воз­раст. Я не про­тив это­го: такое изли­ше­ство в моло­дом чело­ве­ке меня раду­ет. Ибо лег­че обре­зать лозу, когда она черес­чур раз­растет­ся, чем, уха­жи­вая за сла­бым ство­лом, отра­щи­вать на нем новые вет­ки; точ­но так же и в юно­ше меня раду­ет, коль у него есть, откуда кое-что уре­зать: не может дол­го быть соч­ным то, что черес­чур быст­ро достиг­ло зре­ло­сти. (89) Я сра­зу при­ме­тил в юно­ше талант и тут же, не теряя вре­ме­ни, убедил его счи­тать форум под­гото­ви­тель­ной шко­лой, а себе подо­брать учи­те­ля; мой совет: Луция Крас­са. Он за это ухва­тил­ся, решил так и сде­лать да еще доба­вил — из веж­ли­во­сти, разу­ме­ет­ся, — что и я буду его учи­те­лем. Не про­шло и года после этих моих уго­во­ров, как он высту­пил обви­ни­те­лем Гая Нор­ба­на, защит­ни­ком кото­ро­го был я. Пря­мо не пове­ришь, какую я увидел раз­ни­цу меж­ду тем, каким он стал, и каким был год тому назад. Конеч­но, к тако­му вели­ко­леп­но­му и бле­стя­ще­му роду речи, напо­ми­нав­шей само­го Крас­са, при­во­ди­ла его сама его при­ро­да; но одной ее помо­щи было бы недо­ста­точ­но, если бы он так ста­ра­тель­но не под­ра­жал Крас­су и не стре­мил­ся за ним, по соб­ст­вен­ным его сло­вам, и умом и серд­цем.

[Необ­хо­ди­мость образ­ца.] 22. (90) Итак, вот пер­вое мое пред­пи­са­ние: надо ука­зать обра­зец для под­ра­жа­ния, и пусть начи­наю­щий все­ми сила­ми стре­мит­ся уло­вить все луч­шее, что есть в этом образ­це. За этим пусть после­ду­ет упраж­не­ние, в коем он дол­жен с точ­но­стью вос­про­из­во­дить под­ра­жа­ни­ем избран­ный обра­зец, — не так, одна­ко, как я видел не раз у мно­гих под­ра­жа­те­лей, кото­рые ста­ра­ют­ся пере­нять то, что полег­че, да то, что попри­мет­ней, будь то хотя бы недо­стат­ком. (91) Ниче­го нет лег­че, как под­ра­жать кому-либо в одеж­де, осан­ке, дви­же­нии. Но если сверх того пере­нять какой-нибудь недо­ста­ток, да еще гор­дить­ся этим, то в таком под­ра­жа­нии мало тол­ку. Таков вот Фуфий, кото­рый даже теперь, сорвав голос, бес­ну­ет­ся у нас в поли­ти­ке: он пере­ни­ма­ет у Фим­брии не мощ­ность речи, како­вая, что ни гово­ри, у Фим­брии есть, а толь­ко его мане­ру разе­вать рот и рас­тя­ги­вать сло­ва. Так он и обра­зец выбрать себе не сумел, кото­ро­му луч­ше все­го было бы ему сле­до­вать, да и в том, кого избрал, под­ра­жа­ет лишь поро­кам. (92) А кто будет посту­пать как сле­ду­ет, преж­де все­го дол­жен быть очень осмот­ри­те­лен при выбо­ре, а затем дол­жен все­ми сила­ми стре­мить­ся достичь само­го луч­ше­го, что есть в избран­ном им образ­це.

А как вы дума­е­те, раз­ве не поэто­му каж­дое поко­ле­ние выдви­га­ет свой соб­ст­вен­ный стиль крас­но­ре­чия? Прав­да, по нашим ора­то­рам об этом не лег­ко судить, так как они не очень-то мно­го оста­ви­ли писа­ний, по кото­рым мож­но было бы соста­вить суж­де­ние; но вот по сочи­не­ни­ям гре­ков отлич­но мож­но видеть, каков в каж­дом поко­ле­нии был закон и иде­ал крас­но­ре­чия.

(93) Самые, пожа­луй, ран­ние ора­то­ры, от кото­рых по край­ней мере сохра­ни­лись сочи­не­ния, — это Перикл с Алки­ви­а­дом и при­над­ле­жа­щий к тому же поко­ле­нию Фукидид; тон­кие, ост­рые, крат­кие, изоби­лу­ю­щие боль­ше мыс­ля­ми, чем сло­ва­ми. Такое един­ство сти­ля никак не мог­ло полу­чить­ся слу­чай­но: не ина­че, как все они ста­ви­ли себе кого-либо за обра­зец. За ними после­до­ва­ли Кри­тий, Фера­мен и Лисий: от Лисия сочи­не­ний оста­лось мно­го, от Кри­тия — несколь­ко, а о Фера­мене мы зна­ем толь­ко пона­слыш­ке. Все они еще сохра­ня­ли соч­ность Перик­ла, хотя вся ткань их речи была пыш­нее. (94) Но вот явля­ет­ся Исо­крат, настав­ник всех сво­их совре­мен­ни­ков. Из его шко­лы, точ­но из Тро­ян­ско­го коня, вышли сплошь одни герои; но одни из них пред­по­чли бли­стать в пара­де, дру­гие — в бит­ве. 23. Одна­ко и пер­вые, все эти Фео­пом­пы, Эфо­ры, Фили­сты, Нав­кра­ты и мно­гие дру­гие, при всем раз­ли­чии их даро­ва­ний и стрем­ле­ний были сход­ны меж­ду собою и со сво­им учи­те­лем; да и вто­рые, посвя­тив­шие себя судеб­ной дея­тель­но­сти, как Демо­сфен, Гипе­рид, Ликург, Эсхин, Динарх и нема­ло дру­гих, при всем их раз­ли­чии меж­ду собою, обна­ру­жи­ва­ли тем не менее общее стрем­ле­ние к есте­ствен­но­сти. (95) Пока им про­дол­жа­ли сле­до­вать, до тех пор и это­го рода крас­но­ре­чие и рве­ние к нему были живы. Но после того, как они все угас­ли и память о них мало-пома­лу зату­ма­ни­лась и заглох­ла, рас­цве­ли дру­гие роды речи, изне­жен­ные и рас­слаб­лен­ные. Тут-то и появил­ся Демо­хар, сын, как гово­рят, сест­ры Демо­сфе­на, а потом и зна­ме­ни­тый Демет­рий Фалер­ский, чей слог, по-мое­му, лоще­ней всех, а там и дру­гие, им подоб­ные. И если мы взду­ма­ем все это про­следить вплоть до наше­го вре­ме­ни, то увидим, что и нын­че образ­цом для всей Азии слу­жат Менекл из Ала­бан­ды и его брат Гиерокл, кото­рых обо­их я слу­шал. Так вот и все­гда нахо­дил­ся кто-нибудь, на кото­ро­го мно­гие ста­ра­лись быть похо­жи.

(96) Итак, кто хочет путем под­ра­жа­ния достичь тако­го сход­ства, тот дол­жен доби­вать­ся его непре­рыв­ны­ми и уси­лен­ны­ми упраж­не­ни­я­ми, при­чем глав­ным обра­зом — пись­мен­ны­ми. Если бы так делал наш Суль­пи­ций, речь его была бы гораздо более сжа­той; а то теперь в ней ино­гда, как гово­рят сель­ские хозя­е­ва о слиш­ком частых всхо­дах, есть неко­то­рая чрез­мер­ная загу­щен­ность, кото­рую надо про­ре­жать пером.

(97) — Да, — ска­зал Суль­пи­ций, — совет твой пра­виль­ный, и за это я тебе очень бла­го­да­рен; но сам-то ты, Анто­ний, как буд­то не так уж мно­го писал?

—Так что же? — отве­чал Анто­ний. — Слов­но мне уж и нель­зя сове­то­вать дру­гим то, чего я сам не делаю? Но ведь иные дума­ют, что я и счет­ных книг не веду! Одна­ко там — по мое­му хозяй­ству, а тут — по моим речам, како­вы бы они там ни были, лег­ко дознать­ся, что я делаю и чего не делаю. (98) Прав­да, надо при­знать: есть мно­гие, кото­рые нико­му не под­ра­жа­ют, ни на кого не ста­ра­ют­ся похо­дить, и все же дости­га­ют желае­мо­го соб­ст­вен­ны­ми сила­ми. По спра­вед­ли­во­сти это мож­но ска­зать и о вас, Цезарь и Кот­та: один из вас достиг небы­ва­лой, по край­ней мере, у нас, пре­ле­сти и шут­ли­во­сти, дру­гой — овла­дел ост­ро­ум­ней­шим и тон­чай­шим родом речи. Да и ваш сверст­ник, Кури­он, отец кото­ро­го, на мой взгляд, был едва ли не самым крас­но­ре­чи­вым из сво­их совре­мен­ни­ков, нико­му, по-мое­му, осо­бен­но не под­ра­жал, но бла­го­да­ря вес­ко­сти, изыс­кан­но­сти и сло­вес­но­му богат­ству при­дал сво­ей речи как бы осо­бый вид и образ. Об этом я могу судить глав­ным обра­зом по тому делу, по кото­ро­му он высту­пал про­тив меня у цен­тум­ви­ров в защи­ту бра­тьев Кос­сов: у него было все, что дол­жен иметь ора­тор, бога­тый не толь­ко сло­ва­ми, но и мыс­ля­ми.

[Изу­че­ние дела и выяв­ле­ние спор­но­го пунк­та.] 24. (99) Но под­ведем нако­нец обра­зу­е­мо­го нами ора­то­ра к насто­я­щим судеб­ным делам, а имен­но: к таким, кото­рые потруд­нее, — к искам и тяж­бам. И тут я дам совет, над кото­рым, может быть, кто и посме­ет­ся: он не хит­рый, одна­ко необ­хо­ди­мый, и я даю его ско­рее как здра­вый совет­чик, чем как уче­ный настав­ник. Так вот, преж­де все­го ора­тор дол­жен, какие бы дела он ни взял­ся вести, тща­тель­но и осно­ва­тель­но в них разо­брать­ся. (100) В шко­ле такое пред­пи­са­ние не дает­ся; детям ведь пред­ла­га­ют­ся дела лег­кие: «Закон вос­пре­ща­ет чуже­стран­цу всхо­дить на сте­ну; он взо­шел, отра­зил непри­я­те­лей; его обви­ня­ют». Разо­брать­ся в подоб­ном деле не сто­ит труда, поэто­му неза­чем и давать пред­пи­са­ния для его изу­че­ния. (Вот на такой-то обра­зец и дают­ся дела в шко­ле.) Но вот на фору­ме — доку­мен­ты, свиде­тель­ства, дого­во­ры, согла­ше­ния, обя­за­тель­ства, род­ство, свой­ство, ука­зы маги­ст­ра­тов, заклю­че­ния пра­во­ве­дов, вся жизнь, нако­нец, тех, чье дело раз­би­ра­ет­ся, — и все это долж­но быть разо­бра­но; мы видим, что из-за небреж­но­го ко все­му это­му отно­ше­ния быва­ет про­иг­ра­но мно­же­ство дел, и глав­ным обра­зом част­ных, кото­рые обыч­но осо­бен­но запу­тан­ны. (101) Ведь неко­то­рые из жела­ния пока­зать, буд­то они зава­ле­ны работой и вынуж­де­ны носить­ся по фору­му от дела к делу, берут­ся высту­пать по делам, вовсе с ними не озна­ко­мив­шись. Тут воз­му­ти­тель­на, пожа­луй, и небреж­ность, с какой они берут­ся за дело, и пре­да­тель­ское лег­ко­мыс­лие, с каким они его ведут. Если угод­но, пер­вое даже хуже, пото­му что никто без зна­ком­ства с пред­ме­том не может гово­рить о нем ина­че, чем самым постыд­ней­шим обра­зом. Так, пре­зи­рая упре­ки в лени, кото­рые дей­ст­ви­тель­но позор­ны, они навле­ка­ют упре­ки в тупо­умии, кото­рых сами еще боль­ше боят­ся.

(102) Вот я все­гда и ста­ра­юсь тре­бо­вать, чтобы каж­дый изла­гал мне свое дело сам и чтобы нико­го дру­го­го при этом не было, — так он будет гово­рить откро­вен­нее; и я защи­щаю перед ним дело его про­тив­ни­ка, чтобы он сам защи­щал свое и без утай­ки выска­зы­вал все свои сооб­ра­же­ния на этот счет. Поэто­му, когда он уйдет, я могу с пол­ным спо­кой­ст­ви­ем высту­пать за трех лиц — за себя, за про­тив­ни­ка и за судью. Тот довод, в кото­ром боль­ше помо­щи, чем вреда, я наме­чаю при­ве­сти; где я нахо­жу боль­ше зла, чем бла­га, то я цели­ком отвер­гаю и отбра­сы­ваю. (103) Так мне и уда­ет­ся сна­ча­ла обду­мать, что мне ска­зать, а потом уж и ска­зать; а боль­шин­ство, пола­га­ясь на свои даро­ва­ния, и то и дру­гое дела­ют одно­вре­мен­но. А ведь, несо­мнен­но, они ска­за­ли бы гораздо луч­ше, если бы сочли нуж­ным сна­ча­ла обду­мать, а потом уже гово­рить.

(104) Когда я пол­но­стью изу­чу все обсто­я­тель­ства дела, я сей­час же сооб­ра­жаю, какой в нем вопрос спор­ный. Ибо идет ли спор меж­ду людь­ми по делу уго­лов­но­му, как о пре­ступ­ле­нии; либо по граж­дан­ско­му, как о наслед­стве; либо по сове­ща­тель­но­му, как о войне; либо по лич­но­му, как о похва­ле; либо по уче­но­му, как о смыс­ле жиз­ни, — ни в одном слу­чае он не обхо­дит­ся без вопро­са или о том, «что сде­ла­но, дела­ет­ся и будет сде­ла­но», или «како­во сде­лан­ное», или «как его назвать».

25. (105) И почти во всех наших делах, во вся­ком слу­чае уго­лов­ных, защи­та состо­ит по боль­шей части в отри­ца­нии сде­лан­но­го. Ибо и в делах о лихо­им­стве, самых круп­ных, надо почти все отри­цать; и в делах о под­ку­пе ред­ко быва­ют дан­ные, по кото­рым мож­но было бы отли­чить щед­рость и раду­шие от под­ку­па и взя­ток; а в делах об убий­ствах, об отрав­ле­ни­ях, о хище­ни­ях отри­ца­ние вины и подав­но необ­хо­ди­мо. Вот это и есть пер­вый род вопро­сов; при этом в судах спор идет о том, что было сде­ла­но в про­шлом, а в сове­ща­ни­ях — по боль­шей части о буду­щем и лишь изред­ка о насто­я­щем или о про­шлом.

(106) Далее часто спра­ши­ва­ет­ся не о том, было дело или нет, но о том, како­во оно; так, когда в моем при­сут­ст­вии кон­сул Гай Кар­бон защи­щал перед наро­дом Луция Опи­мия, то отнюдь не отри­цал само­го убий­ства Гая Грак­ха, но гово­рил, что оно совер­ше­но закон­но и на бла­го родине; а когда этот же Кар­бон, будучи еще народ­ным три­бу­ном, в поли­ти­ке вел себя совсем по-ино­му, и даже высту­пил с запро­сом о Тибе­рии Грак­хе, то сам Пуб­лий Афри­кан отве­тил, что, по его мне­нию, Тибе­рий был убит вполне закон­но. Так и все дела тако­го рода защи­ща­ют­ся как закон­ные, чтобы каза­лось, буд­то они были или нуж­ны, или допу­сти­мы, или необ­хо­ди­мы, или же совер­ше­ны по неосмот­ри­тель­но­сти либо слу­чай­но.

(107) Нако­нец, спра­ши­ва­ет­ся и о том, как назвать сде­лан­ное дело: это быва­ет, когда спо­рят, каки­ми сло­ва­ми что сле­ду­ет опре­де­лить Таков был у меня само­го оже­сто­чен­ный спор с нашим Суль­пи­ци­ем по делу Нор­ба­на. Хотя я и при­зна­вал боль­шую часть обви­не­ний, одна­ко же отвер­гал обви­не­ние его в ума­ле­нии вели­чия; и от тол­ко­ва­ния это­го сло­ва в законе Апу­лея зави­се­ло все дело. (108) В тако­го рода делах неко­то­рые пред­пи­сы­ва­ют и той и дру­гой сто­роне крат­ко опре­де­лить то сло­во, в кото­ром заклю­ча­ет­ся сущ­ность дела. Но это, по-мое­му, уже совсем по-дет­ски. Дру­гое дело, когда опре­де­ле­ни­ем слов зани­ма­ют­ся уче­ные люди, рас­суж­дая о тех же самых пред­ме­тах, но с науч­ной точ­ки зре­ния: напри­мер, когда обсуж­да­ет­ся вопрос, что такое нау­ка, что такое закон, что такое обще­ство. В этих слу­ча­ях науч­ный метод пред­пи­сы­ва­ет выра­зить сущ­ность опре­де­ля­е­мо­го пред­ме­та так, чтобы не было ниче­го ни упу­щен­но­го, ни излиш­не­го. (109) А это­го в упо­мя­ну­том деле ни Суль­пи­ций не сде­лал, да и я не попы­тал­ся сде­лать. Вме­сто это­го каж­дый из нас по мере сил толь­ко раз­гла­голь­ст­во­вал чрез­вы­чай­но мно­го­слов­но о том, что такое «ума­ле­ние вели­чия». Оно и понят­но: во-пер­вых, такие опре­де­ле­ния лег­ко вырвать у нас из рук, при­драв­шись к одно­му како­му-нибудь сло­ву, недо­стаю­ще­му или излиш­не­му; во-вто­рых, от них так и пахнет ребя­че­ски­ми школь­ны­ми упраж­не­ни­я­ми; нако­нец, они про­сто не дохо­дят до ума и слу­ха судьи и усколь­за­ют от него преж­де, чем будут им усво­е­ны.

26. (110) К вопро­сам, где спор идет о том, како­во сде­лан­ное дело, отно­сят­ся и неред­кие тяж­бы из-за тол­ко­ва­ния напи­сан­но­го в доку­мен­те. Здесь спор может идти толь­ко о дву­смыс­лен­но­сти. В самом деле, когда нали­цо рас­хож­де­ние бук­вы доку­мен­та со смыс­лом, это само по себе есть сво­его рода дву­смыс­лен­ность; чтобы ее разъ­яс­нить, нуж­но допол­нить недо­стаю­щие сло­ва и после это­го добав­ле­ния мож­но утвер­ждать, что смысл доку­мен­та ясен. А когда нали­цо про­ти­во­ре­чие меж­ду дву­мя доку­мен­та­ми, то и это не будет новым слу­ча­ем спо­ра, а будет та же самая дву­смыс­лен­ность, лишь повто­рен­ная два раза. И такое про­ти­во­ре­чие будет или вовсе не раз­ре­ши­мо, или раз­ре­ши­мо тем же самым спо­со­бом: нуж­но будет допол­нить защи­щае­мый доку­мент про­пу­щен­ны­ми сло­ва­ми. Вот так и полу­ча­ет­ся, что все дела о спор­ном тол­ко­ва­нии доку­мен­та сво­дят­ся к одно­му и тому же: к дву­смыс­лен­но­сти напи­са­ния. (111) А так как видов дву­смыс­лен­но­сти мно­го (на мой взгляд, в них луч­ше все­го раз­би­ра­ют­ся так назы­вае­мые «диа­лек­ти­ки» и совер­шен­но не раз­би­ра­ют­ся наши рито­ры, хотя и для них это столь же необ­хо­ди­мо), то и во вся­кой уст­ной или пись­мен­ной речи сплошь и рядом что-нибудь ока­зы­ва­ет­ся спор­ным из-за про­пус­ка одно­го или несколь­ких слов. (112) И опять-таки будет ошиб­кой выде­лять спо­ры о тол­ко­ва­нии доку­мен­та из спо­ров о том, како­во сде­лан­ное дело. Нигде ведь так не доис­ки­ва­ют­ся до сути сде­лан­но­го дела, как в спо­ре о доку­мен­те; и, напро­тив, вопрос «было дело или нет» — не име­ет к это­му ника­ко­го отно­ше­ния.

(113) Итак, суще­ст­ву­ет толь­ко три рода вопро­сов, могу­щих быть пред­ме­том раз­би­ра­тель­ства и пре­ний: «что сде­ла­но, дела­ет­ся или будет сде­ла­но», или «како­во сде­лан­ное», или «как его назвать». Неко­то­рые гре­ки добав­ля­ют еще вопрос «закон­но ли сде­лан­ное»; но это лишь част­ный слу­чай вопро­са «како­во сде­лан­ное». 27. Пора, одна­ко, воз­вра­тить­ся к нача­то­му.

[Три зада­чи крас­но­ре­чия. 1. Дока­зать.] (114) Итак, разо­брав­шись в деле и поняв, како­го оно рода, я при­ни­ма­юсь за его раз­ра­бот­ку. Преж­де все­го я решаю, на чем сле­ду­ет мне сосре­дото­чить­ся в той части речи, кото­рая отно­сит­ся к рас­сле­до­ва­нию и суду. А затем я тща­тель­ней­шим обра­зом обду­мы­ваю две дру­гие вещи: во-пер­вых, как достичь рас­по­ло­же­ния к себе и к под­за­щит­ным; во-вто­рых, как обра­тить мыс­ли слу­ша­те­лей в жела­тель­ном для меня направ­ле­нии. (115) Таким обра­зом, все постро­е­ние убеди­тель­ной речи осно­вы­ва­ет­ся на трех вещах: дока­зать правоту того, что мы защи­ща­ем; рас­по­ло­жить к себе тех, перед кем мы высту­па­ем; напра­вить их мыс­ли в нуж­ную для дела сто­ро­ну.

(116) Для дока­за­тель­ства ора­тор рас­по­ла­га­ет сред­ства­ми дво­я­ко­го рода. Пер­вое состо­ит не в том, что при­ду­мы­ва­ет ора­тор, а в том, что он пла­но­мер­но извле­ка­ет из само­го дела; это — доку­мен­ты, свиде­тель­ства, дого­во­ры, согла­ше­ния, пока­за­ния, зако­ны, поста­нов­ле­ния сена­та, судеб­ные реше­ния, ука­зы, заклю­че­ния пра­во­ве­дов и все осталь­ное, что не сам ора­тор измыш­ля­ет, а что достав­ля­ют ему содер­жа­ние дела и его участ­ни­ки. Вто­рое же сред­ство все­це­ло заклю­ча­ет­ся в рас­суж­де­ни­ях и дока­за­тель­ствах само­го ора­то­ра. (117) Соот­вет­ст­вен­но в пер­вом слу­чае сле­ду­ет обду­мать, как рас­смат­ри­вать дока­за­тель­ства, а во вто­ром — как их под­би­рать. Обыч­но пре­по­да­ва­те­ли раз­би­ва­ют дела на мно­же­ство отдель­ных родов и гро­моздят целые кучи дока­за­тельств для каж­до­го рода порознь. Пожа­луй, это и удоб­но для обу­че­ния начи­наю­щих, чтобы они, едва столк­нув­шись с делом, сра­зу име­ли бы, куда обра­тить­ся и откуда почерп­нуть гото­вые дока­за­тель­ства; одна­ко гонять­ся за ручей­ка­ми и не видеть само­го род­ни­ка — это свой­ство неда­ле­ко­го ума, а нам, по наше­му воз­рас­ту и опыт­но­сти, сле­ду­ет чер­пать, что нуж­но, из пер­во­ис­точ­ни­ка и при­ме­чать, откуда он выте­ка­ет.

(118) Дока­за­тель­ства пер­во­го рода, то есть те, какие пре­до­став­ля­ет ора­то­ру само дело, нам надо будет непре­мен­но обду­мы­вать так, чтоб и впредь они были полез­ны в подоб­ных слу­ча­ях. Ибо за доку­мен­ты и про­тив доку­мен­тов, за свиде­тель­ства и про­тив свиде­тельств, за пока­за­ния и про­тив пока­за­ний и так же обо всех того же рода вещах мы обыч­но гово­рим дво­я­ко: либо отвле­чен­но, в общем и целом, либо опре­де­лен­но, при­ме­ни­тель­но к отдель­ным обсто­я­тель­ствам, лицам и делам. Вот эти-то источ­ни­ки дока­за­тельств — это я вам гово­рю, Кот­та и Суль­пи­ций! — вы долж­ны все­сто­ронне рас­смот­реть и обду­мать, чтобы все­гда иметь в нали­чии и нагото­ве. (119) Слиш­ком дол­го было бы теперь объ­яс­нять, каким обра­зом сле­ду­ет под­твер­ждать или опро­вер­гать свиде­тель­ства, доку­мен­ты и пока­за­ния. Все это тре­бу­ет не боль­шо­го ума, но огром­но­го навы­ка; а нау­ка и пред­пи­са­ния нуж­ны здесь лишь настоль­ко, насколь­ко нуж­но все это укра­шать обыч­ны­ми сло­вес­ны­ми блест­ка­ми. (120) Точ­но так же и в дока­за­тель­ствах дру­го­го рода, зави­ся­щих цели­ком от само­го ора­то­ра, не надоб­но хит­рой выдум­ки, а нуж­но лишь более бле­стя­щее и отде­лан­ное изло­же­ние. Вот так и полу­ча­ет­ся, что для судеб­ных выступ­ле­ний нам нуж­но поза­бо­тить­ся о двух вещах: во-пер­вых, о том, что гово­рить, во-вто­рых, о том, как гово­рить. При этом пер­вое хоть и кажет­ся пред­ме­том нау­ки, одна­ко нуж­да­ет­ся в ней мало: чтобы понять, что надо гово­рить, доста­точ­но зауряд­но­го здра­во­го смыс­ла. Зато вто­рое — уме­ние все что нуж­но ска­зать кра­си­во, обсто­я­тель­но и раз­но­об­раз­но — более все­го и слу­жит при­зна­ком боже­ст­вен­ной силы и даро­ва­ния ора­то­ра.

28. (121) Вот о пер­вой из этих двух частей я и готов вам рас­ска­зать связ­но и до само­го кон­ца, раз уж вы так хоти­те (а насколь­ко мне это удаст­ся, реши­те сами): из каких источ­ни­ков долж­на направ­лять­ся наша речь, чтобы стать убеди­тель­ной, к ее трой­ной цели, то есть, к тому, чтобы и рас­по­ло­жить к себе, и наста­вить, и взвол­но­вать людей. А каким обра­зом все это потом разу­кра­сить, об этом может всем нам рас­ска­зать тот, кто перед вами: он впер­вые ввел это у нас в обы­чай, он это довел до совер­шен­ства, он лишь один это одо­лел. (122) Послу­шай, Катул, что я ска­жу, не боясь подо­зре­ния в лести. Я думаю, что в наше вре­мя нет ни одно­го хоть сколь­ко-нибудь бле­стя­ще­го ора­то­ра, гре­че­ско­го или латин­ско­го, кото­ро­го я бы не слу­шал часто и со вни­ма­ни­ем. И если я хоть чего-нибудь стою (а я, види­мо, могу на это наде­ять­ся, раз уж вы, с вашим умом, так вни­ма­тель­но меня слу­ша­е­те), то это пото­му, что любая речь любо­го ора­то­ра, какую я слы­шал, оста­ва­лась у меня в памя­ти навсе­гда. Так вот поэто­му, каков бы я ни был и как бы ни судил, я без малей­ше­го сомне­ния так утвер­ждаю и заяв­ляю: из всех ора­то­ров, кото­рых я слу­шал, реши­тель­но никто не обла­да­ет столь­ки­ми и таки­ми пре­вос­ход­ны­ми сред­ства­ми речи, каки­ми обла­да­ет Красс! (123) По этой при­чине, если и вы с этим соглас­ны, не будет, я уве­рен, неспра­вед­ли­вым такое разде­ле­ние труда: того ора­то­ра, како­го теперь я начал для вас вымыш­лять, я создам, вскорм­лю и зака­лю, а там пере­дам его Крас­су, чтобы он его одел и сна­рядил.

(124) — Нет, Анто­ний, ты уж про­дол­жай, как начал, — воз­ра­зил на это Красс. — Ведь это не дело, чтобы достой­ный и бла­го­род­ный роди­тель не одел и не сна­рядил сво­его сына и вос­пи­тан­ни­ка, осо­бен­но раз ты не можешь отри­цать сво­его богат­ства. Неуже­ли недо­ста­ет ни сна­ря­же­ния, ни силы, ни серд­ца, ни вели­чия тому ора­то­ру, кото­рый, заклю­чая речь, не усо­мнил­ся под­нять ответ­чи­ка, быв­ше­го кон­су­ла, рва­нуть на нем туни­ку и пока­зать судьям руб­цы от ран на груди масти­то­го пол­ко­во­д­ца? Кото­рый, к тому же, защи­щая одно­го чело­ве­ка, мятеж­но­го и неисто­во­го, от обви­не­ний вот это­го наше­го Суль­пи­ция, не усо­мнил­ся воз­ве­ли­чить самые мяте­жи и пока­зать со всей реши­тель­но­стью, что мно­гие народ­ные вол­не­ния часто быва­ют непро­ти­во­за­кон­ны­ми, раз их никто не в состо­я­нии пред­от­вра­тить; что мно­гие мяте­жи быва­ли часто даже на поль­зу обще­ству, как при изгна­нии царей, как при уста­нов­ле­нии вла­сти три­бу­нов; и, нако­нец, что упо­мя­ну­тый мятеж Нор­ба­на из-за скор­би граж­дан и из-за него­до­ва­ния на Цепи­о­на, поте­ряв­ше­го вой­ско, не мог быть подав­лен и раз­го­рел­ся вполне спра­вед­ли­во. (125) Раз­ве мож­но поль­зо­вать­ся таки­ми обо­юдо­ост­ры­ми, таки­ми неслы­хан­ны­ми, таки­ми скольз­ки­ми, таки­ми невидан­ны­ми при­е­ма­ми, не имея какой-то пря­мо неве­ро­ят­ной силы и дара сло­ва! Что мне упо­ми­нать скорб­ные сло­ва о Гнее Ман­лии, о Квин­те Реге? Что гово­рить о бес­чис­лен­ных дру­гих речах, в кото­рых обна­ру­жи­ва­лось во всем блес­ке не толь­ко твое обще­при­знан­ное ост­ро­умие, но и все то, что было у тебя выдаю­ще­го­ся и пре­вос­ход­но­го и что ты хочешь теперь пере­ло­жить на меня!

29. (126) — А меня, по прав­де гово­ря, — ска­зал тогда Катул, — все­гда осо­бен­но вос­хи­ща­ет, когда при всей несхо­же­сти ваше­го крас­но­ре­чия каж­дый из вас гово­рит так, что ясно видишь: ни при­ро­да ему ни в чем не отка­за­ла, ни уче­ность ни на что не поску­пи­лась. Поэто­му, Красс, ты не отка­жешь в любез­но­сти изло­жить нам то, что, может быть, слу­чай­но или нароч­но про­пу­ще­но Анто­ни­ем; а если ты, Анто­ний, о чем-нибудь не ска­жешь, мы будем уве­ре­ны, что ты умол­чал об этом не по неуме­нию, а пото­му, что ты пред­по­чел услы­шать об этом от Крас­са.

(127) — Толь­ко ты, Анто­ний, — ска­зал Красс, — пожа­луй, уж не гово­ри о том, что нико­му здесь не надоб­но: из каких источ­ни­ков почер­па­ет­ся все, что нуж­но для судеб­ных речей. Хотя ты и рас­суж­да­ешь об этом пре­крас­но и по-ново­му, но все-таки пред­мет это не труд­ный и пра­ви­ла его обще­из­вест­ны. А луч­ше открой нам, откуда берет­ся все то, чем ты сам поль­зу­ешь­ся так часто и все­гда боже­ст­вен­но?

(128) — Конеч­но, открою! — отве­чал Анто­ний. — Я не отка­жу тебе ни в какой тво­ей прось­бе, лишь бы добить­ся от тебя испол­не­ния моей. Так вот, я уже гово­рил, что мой спо­соб речи и спо­соб­ность ее про­из­но­сить, кото­рую так выхва­лял перед вами Красс, осно­ва­ны на трех усто­ях: во-пер­вых, при­влечь слу­ша­те­лей, во-вто­рых, наста­вить их, в-третьих, воз­будить. Пер­вое тре­бу­ет мяг­ко­сти речи, вто­рое — ост­ро­умия, третье — силы. (129) Ибо тот, от кого мы ждем реше­ния в свою поль­зу, дол­жен быть или при­вле­чен к нам бла­го­же­ла­тель­но­стью, или убеж­ден дока­за­тель­ства­ми защи­ты, или же побуж­ден душев­ным дви­же­ни­ем. Но так как вся эта, с поз­во­ле­ния ска­зать, нау­ка цели­ком заклю­ча­ет­ся в самом ее пер­вом разде­ле, — о том, как изла­гать и защи­щать самое суще­ство дела, — то при­дет­ся сна­ча­ла ска­зать и об этом. Прав­да, лишь немно­го: ведь толь­ко немно­гое, как кажет­ся, дове­лось мне испы­тать на опы­те и слов­но запе­чат­леть в душе.

[Раз­ра­бот­ка дово­дов.] 30. (130) А тво­е­му муд­ро­му сове­ту, Красс, я охот­но после­дую: оста­вим в сто­роне защи­ты по отдель­ным делам, кото­рые обыч­но пре­по­да­ют учи­те­ля маль­чиш­кам, и вскро­ем те род­ни­ки, откуда исхо­дят все умо­за­клю­че­ния для вся­ко­го дела и речи. Ведь не каж­дый раз, когда мы пишем сло­во, нам при­хо­дит­ся под­би­рать его по бук­вам, и не каж­дый раз, когда ведет­ся дело, долж­ны мы воро­шить пред­на­зна­чен­ные для него дока­за­тель­ства. Нет, нам надо иметь все­гда нагото­ве такие источ­ни­ки, откуда тре­бу­е­мые дока­за­тель­ства, как бук­вы для сло­ва, появ­ля­лись бы сра­зу сами собой. (131) Но эти источ­ни­ки дока­за­тельств могут быть полез­ны толь­ко тако­му ора­то­ру, кото­рый доста­точ­но иску­шен в судеб­ных делах, или по опы­ту, кото­рый при­хо­дит с года­ми, или по наблюде­ни­ям и раз­мыш­ле­ни­ям, кото­рые при усер­дии и тща­тель­но­сти даже опе­ре­жа­ют воз­раст. Будь чело­век сколь­ко угод­но обра­зо­ван, сколь­ко угод­но тонок и остер в суж­де­ни­ях, как угод­но легок на язык, но если он не зна­ком с обы­ча­я­ми обще­ства, пре­цеден­та­ми уста­нов­ле­ния, нра­ва­ми и стрем­ле­ни­я­ми сво­их сограж­дан, то не мно­го при­не­сут ему поль­зы те источ­ни­ки, из коих добы­ва­ют­ся дока­за­тель­ства. Талант мне нужен обра­ботан­ный, как поле, не один раз вспа­хан­ное, но пере­д­во­ен­ное и пере­тро­ен­ное, дабы тем луч­ше и тем круп­нее были его пло­ды; а обра­бот­ка талан­та — это опыт, это при­выч­ка слу­шать, читать, писать.

(132) И преж­де все­го обу­чае­мый дол­жен раз­глядеть суще­ство дела, а оно все­гда доступ­но взо­ру: то ли раз­би­ра­ет­ся, «было дело или нет», то ли «како­во сде­лан­ное», то ли «как его назвать». А когда это выяс­не­но, врож­ден­ный здра­вый смысл без вся­ких этих шко­ляр­ских выкла­док тут же под­ска­жет, в чем состо­ит дело, то есть вокруг чего идет спор и что выно­сит­ся на суд. Учи­те­ля здесь тре­бу­ют ста­вить вопрос так: «Опи­мий убил Грак­ха. В чем состо­ит дело? В том, что он ради бла­га государ­ства и соглас­но поста­нов­ле­нию сена­та при­звал людей к ору­жию. Отбрось это — дела не будет. Но Деций утвер­жда­ет, что само это поста­нов­ле­ние про­ти­во­за­кон­но. Итак, суд дол­жен решить, про­ти­во­за­кон­но или нет дей­ст­вие, пред­при­ня­тое ради спа­се­ния государ­ства и соглас­но поста­нов­ле­нию сена­та». Все это и без того ясно и доступ­но само­му зауряд­но­му здра­во­му смыс­лу. Вме­сто это­го надо поста­рать­ся най­ти иное: те дово­ды отно­си­тель­но спор­но­го пунк­та, какие долж­ны при­ве­сти и обви­ни­тель и защит­ник.

31. (133) Вот здесь и сле­ду­ет обра­тить вни­ма­ние на вели­чай­шее заблуж­де­ние этих учи­те­лей, кото­рым мы пору­ча­ем сво­их детей, — не пото­му, что это име­ет какое-нибудь осо­бен­ное отно­ше­ние к речи, но для того, чтобы пока­зать вам, как тупы и неоте­са­ны те, кто счи­та­ют себя обра­зо­ван­ны­ми людь­ми. Раз­ли­чая спо­со­бы речи, они выде­ля­ют два рода дел: к одно­му они отно­сят тот, где вопрос обсуж­да­ет­ся в общем и целом, неза­ви­си­мо от лиц и обсто­я­тельств; к дру­го­му — тот, где вопрос огра­ни­чен извест­ны­ми лица­ми и обсто­я­тель­ства­ми. Они не подо­зре­ва­ют, что все без исклю­че­ния спор­ные вопро­сы по при­ро­де их и суще­ству могут быть рас­смот­ре­ны в общем и целом. (134) Напри­мер, в том самом деле, о кото­ром я сей­час гово­рил, ни лич­ность Опи­мия, ни лич­ность Деция не име­ет отно­ше­ния к источ­ни­кам дока­за­тельств ора­то­ра. Ста­вит­ся отвле­чен­ный вопрос: «Счи­тать ли заслу­жи­ваю­щим нака­за­ния того, кто убил граж­да­ни­на соглас­но поста­нов­ле­нию сена­та и ради спа­се­ния государ­ства, хотя по зако­нам это недо­пу­сти­мо?» Одним сло­вом, нет ни одно­го дела, в кото­ром рас­сле­до­ва­ние обсуж­дае­мо­го вопро­са опре­де­ля­лось бы лич­но­стью ответ­чи­ков, а не общим раз­бо­ром тако­го рода слу­ча­ев.

(135) Даже в таких слу­ча­ях, где спор идет о том, было дело или нет, напри­мер «взял ли Деций день­ги про­ти­во­за­кон­но», дока­за­тель­ства и обви­не­ния и защи­ты долж­ны быть сво­ди­мы к обще­му роду и суще­ству таких слу­ча­ев: при обви­не­нии рас­трат­чи­ка — к рас­то­чи­тель­ству; коры­сто­люб­ца — к алч­но­сти; мятеж­ни­ка — к бес­по­кой­ству и зло­на­ме­рен­но­сти граж­дан; при обви­не­нии мно­ги­ми — к харак­те­рам свиде­те­лей; и обрат­но, все, что будет гово­рить­ся в защи­ту ответ­чи­ка, так­же будет непре­мен­но воз­во­дить­ся от част­но­го слу­чая и лица к обще­го рода обсто­я­тель­ствам и поня­ти­ям. (136) Я допус­каю, что чело­ве­ку, не спо­соб­но­му быст­ро охва­тить все, что зало­же­но в пред­ме­те, пред­став­ля­ют­ся очень мно­го­чис­лен­ны­ми спор­ные вопро­сы типа «было дело или нет»; но, тем не менее, бес­чис­лен­ны толь­ко част­ные слу­чаи обви­не­ния и защи­ты, общие же источ­ни­ки дока­за­тельств для них дале­ко не бес­ко­неч­ны.

32. (137) Когда же спор идет не о том, было дело или нет, а о том, како­во оно, то и тут если пере­чис­лять дела по ответ­чи­кам, то они будут и бес­чис­лен­ны, и тем­ны, если же по пред­ме­там, они будут и вполне исчис­ли­мы, и ясны. Ибо если в деле Ман­ци­на глав­ное — сам Ман­цин, то сколь­ко бы раз ни был отверг­нут тот, кого выдал свя­щен­ный посол, столь­ко же раз воз­ни­ка­ло бы новое дело. Если же дело состо­ит в реше­нии вопро­са «Может ли быть вос­ста­нов­лен в пра­вах при воз­вра­ще­нии на роди­ну тот, кто был выдан свя­щен­ным послом, но не был при­нят», то лич­ность Ман­ци­на не име­ет ника­ко­го отно­ше­ния ни к нау­ке сло­ва, ни к дока­за­тель­ствам защи­ты. (138) А если сверх того дело ослож­ня­ет­ся досто­ин­ст­вом или пороч­но­стью чело­ве­ка, то это уже не отно­сит­ся к вопро­су; но даже и об этом речь тоже непре­мен­но долж­на вос­хо­дить к рас­суж­де­ни­ям обще­го рода.

Я рас­суж­даю об этом вовсе не с целью изоб­ли­че­ния уче­ных мужей, хотя они и заслу­жи­ва­ют пори­ца­ния за то, что в сво­их рас­пре­де­ле­ни­ях отно­сят тако­го рода дела к тем, кото­рые опре­де­ля­ют­ся лица­ми и обсто­я­тель­ства­ми. (139) Ибо хотя обсто­я­тель­ства и лица сюда и вкли­ни­ва­ют­ся, одна­ко надо пони­мать, что дела зави­сят не от них, но от харак­те­ра обще­го вопро­са. Впро­чем, это меня нисколь­ко не каса­ет­ся; ведь нам совер­шен­но нече­го пре­пи­рать­ся с эти­ми людь­ми. Доста­точ­но понять, что они не достиг­ли и того, чего мог­ли бы добить­ся при таком сво­ем досу­ге даже и без нашей судеб­ной опыт­но­сти, то есть разде­ле­ния пред­ме­тов по родам и хоть сколь­ко-нибудь отчет­ли­во­го их истол­ко­ва­ния. (140) Но это, повто­ряю, меня нисколь­ко не каса­ет­ся. Каса­ет­ся же меня (а еще гораздо боль­ше вас, Кот­та и Суль­пи­ций!) вот что. Если взять их нау­ку как есть, то при­хо­дишь в ужас от мно­же­ства осо­бых дел, кото­рых и не пере­чтешь, коли рас­по­ла­гать их по лицам: сколь­ко людей, столь­ко и дел. Если же все их све­сти к общим вопро­сам, то они будут настоль­ко огра­ни­чен­ны и немно­го­чис­лен­ны, что вни­ма­тель­ные, памят­ные и чут­кие ора­то­ры без труда будут дер­жать их в уме, чтобы не ска­зать — на язы­ке. Вы не думай­те, что Крас­са озна­ко­мил со сво­им делом Маний Курий и что толь­ко поэто­му Красс при­вел столь­ко дока­за­тельств пра­ва Курия на наслед­ство Копо­ния, хотя у того и не было сына, родив­ше­го­ся после смер­ти отца. (141) Ни для запа­са дока­за­тельств, ни для сущ­но­сти и при­ро­ды дела ника­ко­го зна­че­ния не име­ла лич­ность Копо­ния или Курия; все раз­би­ра­тель­ство было осно­ва­но на пред­ме­те и дан­ных обще­го рода, а не на обсто­я­тель­ствах и лич­но­стях. Раз в заве­ща­нии сто­ит: «Если у меня родит­ся сын и он умрет рань­ше…» и так далее, «тогда моим наслед­ни­ком пусть будет такой-то», — то, если сын не родил­ся, явля­ет­ся ли наслед­ни­ком тот, кто был назна­чен наслед­ни­ком в слу­чае смер­ти сына? Вопрос обще­го харак­те­ра, опи­раю­щий­ся на незыб­ле­мый закон, нуж­да­ет­ся не в име­нах людей, но в упо­рядо­чен­ной речи и в источ­ни­ках дока­за­тельств.

[Отно­ше­ние к пра­во­веде­нию.] 33. (142) И здесь опять эти пра­во­веды нас сби­ва­ют и отпу­ги­ва­ют от уче­ния. Я ведь вижу, что в сочи­не­ни­ях Като­на и Бру­та ука­зы­ва­ет­ся чуть ли не поимен­но, какой кому, муж­чине или жен­щине, они дали пра­во­вой совет; как вид­но, они хотят вну­шить нам, буд­то пред­ме­том сове­ща­ния или раз­бо­ра каж­дый раз явля­ют­ся люди, а не дело, чтобы мы, раз чис­ло людей бесчет­но, обес­си­ле­ли над таки­ми заня­ти­я­ми пра­вом и поте­ря­ли вся­кую охоту и надеж­ду его изу­чить и постичь. Но это когда-нибудь нам изло­жит и рас­пу­та­ет Красс, обоб­щив все по поряд­ку. Да будет тебе извест­но, Катул, что вче­ра он обе­щал нам све­сти к опре­де­лен­ным родам и при­ве­сти в лег­кий для изу­че­ния порядок все граж­дан­ское пра­во, кото­рое в насто­я­щее вре­мя раз­роз­не­но и не объ­еди­не­но.

(143) — И прав­да, — ска­зал Катул, — это совсем не затруд­ни­тель­но для Крас­са; все, что мож­но изу­чить в обла­сти пра­ва, он изу­чил, а чего не зна­ли даже его настав­ни­ки, то при­внес сам, чтобы все содер­жа­ние пра­ва мож­но было искус­но упо­рядо­чить и кра­си­во объ­яс­нить.

—Отлич­но, — ска­зал Анто­ний, — это­му мы поучим­ся у Крас­са, когда он оста­вит весь этот шум и пере­сядет, о чем он меч­та­ет, с судей­ских ска­ме­ек на спо­кой­ное крес­ло.

(144) — Я тоже, — ска­зал Катул, — частень­ко слы­шал, как он гово­рил о сво­ем реше­нии отстра­нить­ся от судеб­ных дел; но все­гда я ему гово­рю, что это у него не полу­чит­ся. Ведь и ему само­му будет невы­но­си­мо, когда достой­ные люди будут тща­тель­но упра­ши­вать его о помо­щи, да и обще­ство это­го не потер­пит; если умолкнет голос Луция Крас­са, оно решит, что у него отня­ли луч­шую дра­го­цен­ность.

—Чест­ное сло­во, — вос­клик­нул Анто­ний, — если Катул гово­рит прав­ду, то уж давай вме­сте со мной тянуть лям­ку на одной муко­мольне, а вся­кие там Сце­во­лы и дру­гие бла­жен­ные люди пус­кай себе на покое зани­ма­ют­ся их сон­ным и дре­мот­ным муд­ро­ва­ни­ем!

(145) — Лад­но уж, Анто­ний, — ска­зал, улыб­нув­шись, Красс, — ты взял­ся ткать, ты и кон­чай свою ткань; а для меня это сон­ное муд­ро­ва­ние, когда най­ду я в нем при­бе­жи­ще, будет луч­шим зало­гом сво­бо­ды.

34. — Так вот, — ска­зал Анто­ний, — ткань моя тако­ва. Мы поня­ли, что во вся­ком пред­ме­те обсуж­де­ния глав­ным будет не бес­чис­лен­ное мно­же­ство лиц и не бес­ко­неч­ное раз­но­об­ра­зие обсто­я­тельств, но общие роды дел и их свойств, а таких общих родов не толь­ко не мно­го, но даже очень мало. Вот это и есть мате­ри­ал для любой речи; им-то и дол­жен овла­деть вся­кий, кто стре­мит­ся к крас­но­ре­чию; и из это­го мате­ри­а­ла он выведет, рас­ста­вит и укра­сит все­воз­мож­ные дока­за­тель­ства, как веще­ст­вен­ные, так и логи­че­ские. (146) А эти дока­за­тель­ства уже соб­ст­вен­ной сво­ей силой поро­дят сло­ва: по-мое­му, сло­ва все­гда кажут­ся кра­си­вы, когда вид­но, что они выте­ка­ют из самой сути дела. И по прав­де гово­ря, на мой взгляд (ибо я могу отста­и­вать толь­ко свои соб­ст­вен­ные мыс­ли и мне­ния), это поня­тие об общих родах дел и есть то сна­ря­же­ние, с кото­рым мы долж­ны при­хо­дить на форум. Тогда не при­дет­ся выслу­ши­вать все подроб­но­сти дела, чтобы подыс­кать источ­ни­ки дока­за­тельств, ведь такие дока­за­тель­ства у каж­до­го сколь­ко-нибудь сооб­ра­зи­тель­но­го чело­ве­ка при неболь­шом ста­ра­нии и опы­те все­гда нагото­ве и под рукой; а глав­ное вни­ма­ние надо будет напра­вить на те нача­ла и источ­ни­ки дока­за­тельств, о кото­рых я так часто гово­рил и из кото­рых мож­но почерп­нуть все потреб­ное для вся­кой речи. (147) И все это в целом — пред­мет ли это нау­ки, или наблюда­тель­но­сти, или навы­ка — состо­ит в зна­ком­стве с теми обла­стя­ми, в кото­рых ты охо­тишь­ся и пре­сле­ду­ешь свою добы­чу. Когда ты мыс­лен­но охва­тишь все это место, тогда, если толь­ко ты пона­то­рел в таких вещах, ничто от тебя не ускользнет и все, что ты ищешь, встре­тит­ся и попа­дет­ся.

35. Таким обра­зом, для нахож­де­ния содер­жа­ния ора­то­ру необ­хо­ди­мы три вещи: про­ни­ца­тель­ность, затем разу­ме­ние (или, коль угод­но так назвать, нау­ка) и, в-третьих, усер­дие. На пер­вое место я, разу­ме­ет­ся, дол­жен поста­вить даро­ва­ние, но ведь и самое даро­ва­ние побуж­да­ет­ся к дея­тель­но­сти усер­ди­ем — (148) усер­ди­ем, повто­ряю, кото­рое как повсюду, так и в защи­те дел име­ет наи­боль­шую силу. Его нам осо­бен­но надо раз­ви­вать, его все­гда надо при­ме­нять, нет ниче­го, с чем бы оно не спра­ви­лось. Чтобы углуб­лен­но познать дело, как я преж­де все­го ска­зал, надоб­но усер­дие; чтобы вни­ма­тель­но выслу­шать про­тив­ни­ка, чтобы уло­вить не толь­ко его мыс­ли, но и все его сло­ва и даже все выра­же­ния его лица, кото­рые обыч­но пока­зы­ва­ют ход мыс­лей, надоб­но усер­дие. (149) Одна­ко, чтобы себя при этом не выдать и чтобы про­тив­ник не увидел тут какой-нибудь для себя выго­ды, надоб­но бла­го­ра­зу­мие. Затем, чтобы посто­ян­но иметь в виду те источ­ни­ки дока­за­тельств, о кото­рых я рас­ска­жу немно­го пого­дя, чтобы глу­бо­ко вник­нуть в дело, чтобы ста­ра­тель­но и неослаб­но его обду­мы­вать, надоб­но усер­дие; и чтобы при этом все оза­ря­лось, так ска­зать, све­то­чем памя­ти, голо­са и силы выра­же­ний, опять-таки надоб­но усер­дие. (150) И вот меж­ду даро­ва­ни­ем и усер­ди­ем совсем немно­го места оста­ет­ся нау­ке. Нау­ка ука­зы­ва­ет толь­ко, где искать и где нахо­дит­ся то, что ты стре­мишь­ся най­ти; осталь­ное дости­га­ет­ся ста­ра­ни­ем, вни­ма­ни­ем, обду­мы­ва­ни­ем, бди­тель­но­стью, настой­чи­во­стью, трудом, то есть, чтобы ска­зать одним сло­вом, все тем же усер­ди­ем — вот досто­ин­ство, в кото­ром заклю­че­ны все осталь­ные досто­ин­ства. (151) Раз­ве мы не видим, как изобиль­на и обсто­я­тель­на речь фило­со­фов, кото­рые, я пола­гаю (но тебе, Катул, это вид­нее), не пред­пи­сы­ва­ют ника­ких пра­вил речи и тем не менее берут­ся рас­суж­дать о любом пред­ме­те и гово­рят о нем изобиль­но и обсто­я­тель­но.

[Отно­ше­ние к фило­со­фии.] 36. (152) — Да, — ска­зал Катул, — ты вер­но гово­ришь, Анто­ний: боль­шин­ство фило­со­фов не пред­ла­га­ют ника­ких пра­вил речи, и тем не менее у них нагото­ве все то, что надо ска­зать о любом пред­ме­те. Но тот самый Ари­сто­тель, кото­рым я так вос­хи­ща­юсь, уста­но­вил несколь­ко источ­ни­ков, из кото­рых мож­но извлечь осно­ва­ние вся­ко­го дока­за­тель­ства не толь­ко для фило­соф­ско­го пре­ния, но и для наше­го, судеб­но­го. И ты, Анто­ний, в тво­ей речи уже дав­но сле­ду­ешь, не откло­ня­ясь, пря­мо по сто­пам это­го фило­со­фа — то ли из-за сход­ства тво­е­го ума с его боже­ст­вен­ным даро­ва­ни­ем, то ли пото­му, что ты читал и изу­чал его сочи­не­ния, что мне кажет­ся гораздо веро­ят­нее. Я ведь вижу, что ты зани­мал­ся гре­че­ской лите­ра­ту­рой усерд­нее, чем мы пред­по­ла­га­ли.

(153) — Ска­жу тебе всю прав­ду, Катул, — отве­чал Анто­ний. — Я все­гда был убеж­ден, что в нашем обще­стве будет более при­я­тен и вызо­вет более к себе дове­рия такой ора­тор, кото­рый будет обна­ру­жи­вать как мож­но менее искус­ства и вовсе ника­кой гре­че­ской уче­но­сти. Одна­ко же, с дру­гой сто­ро­ны, я счел бы себя бес­сло­вес­ным скотом, а не чело­ве­ком, если бы не при­слу­шал­ся к этим гре­кам, кото­рые ухва­ты­ва­ют, при­сва­и­ва­ют, обсуж­да­ют столь важ­ные вопро­сы и даже обе­ща­ют открыть людям спо­соб и видеть пред­ме­ты самые сокро­вен­ные, и жить хоро­шо, и гово­рить обсто­я­тель­но. Если и не вся­кий решит­ся слу­шать их откры­то, дабы не ронять себя в гла­зах сограж­дан, то все-таки мож­но, под­слу­ши­вая, ловить их сло­ва и изда­ли вни­мать тому, что они про­по­ве­ду­ют. Так я и посту­пил, Катул, и слег­ка отведал то, как все они ведут дела и на какие роды их разде­ля­ют.

37. (154) — Чест­ное сло­во, — ска­зал Катул, ты со слиш­ком уж боль­шой опас­кой, точ­но к какой-то ска­ле Сирен, обра­тил­ся к фило­со­фии; а ведь ею нико­гда не пре­не­бре­га­ло наше обще­ство. Неко­гда Ита­лия была наби­та пифа­го­рей­ца­ми, во вла­сти кото­рых нахо­ди­лась так назы­вае­мая Вели­кая Гре­ция; поэто­му неко­то­рые даже утвер­жда­ют, что пифа­го­рей­цем был и наш царь Нума Пом­пи­лий, кото­рый жил на мно­го лет рань­ше само­го Пифа­го­ра и кото­ро­го долж­но счи­тать даже еще более заме­ча­тель­ным уже пото­му, что он постиг муд­рость устро­е­ния государ­ства почти на два сто­ле­тия рань­ше, чем гре­ки дога­да­лись о ее суще­ст­во­ва­нии. И, конеч­но, наше государ­ство не поро­ди­ло нико­го более слав­но­го, более вли­я­тель­но­го, более высо­ко про­све­щен­но­го, чем Пуб­лий Афри­кан, Гай Лелий и Луций Фурий, кото­рые все­гда откры­то обща­лись с обра­зо­ван­ней­ши­ми людь­ми из Гре­ции. (155) Я и сам не раз от них слы­шал, как рады были и они, и мно­гие дру­гие пер­вые лица наше­го обще­ства, когда афи­няне по важ­ней­шим сво­им делам отпра­ви­ли в сенат посла­ми зна­ме­ни­тей­ших фило­со­фов того вре­ме­ни — Кар­не­ада, Кри­то­лая и Дио­ге­на — и пока послы были в Риме, и сами эти мужи, да и мно­гие дру­гие были посто­ян­ны­ми их слу­ша­те­ля­ми. Поэто­му, Анто­ний, я пря­мо изум­ля­юсь, поче­му ты, имея таких свиде­те­лей, все-таки объ­яв­ля­ешь насто­я­щую вой­ну фило­со­фии, как какой-нибудь паку­ви­ев­ский Зет.

(156) — И не думаю! — ска­зал Анто­ний. — Про­сто я решил, как Неопто­лем у Энния, что «фило­соф­ст­во­вать пома­лу, не помно­гу надоб­но!»

Но вот что я думаю и вот что хотел ска­зать: я не про­тив этих заня­тий, если знать в них меру; но счи­таю, что для ора­то­ра невы­год­но, когда судьи дога­ды­ва­ют­ся об этих его заня­ти­ях и подо­зре­ва­ют его в искус­ст­вен­ных при­е­мах, — это под­ры­ва­ет и ува­же­ние к ора­то­ру, и дове­рие к его речи.

38. (157) Но чтобы вер­нуть­ся к тому, от чего укло­ни­лась наша речь, то извест­но ли тебе, что один из трех про­слав­лен­ных фило­со­фов, о при­бы­тии кото­рых в Рим ты упо­мя­нул, а имен­но — Дио­ген сам объ­яв­лял, что учит людей нау­ке пра­виль­но рас­суж­дать и раз­ли­чать исти­ну и ложь — нау­ке, кото­рую он назы­вал гре­че­ским сло­вом «диа­лек­ти­ка»? Одна­ко в этой нау­ке, если толь­ко это нау­ка, нет ни одно­го ука­за­ния, как нахо­дить исти­ну, но гово­рит­ся толь­ко о том, каким обра­зом вести рас­суж­де­ние. (158) Ибо каж­дое наше поло­жи­тель­ное или отри­ца­тель­ное суж­де­ние, если оно выра­же­но про­стым пред­ло­же­ни­ем, диа­лек­ти­ки берут­ся опре­де­лить как истин­ное или лож­ное, а если оно выра­же­но пред­ло­же­ни­ем слож­ным и обсто­я­тель­ст­вен­ным, они опре­де­ля­ют, пра­виль­но ли ого­во­ре­ны обсто­я­тель­ства и соот­вет­ст­ву­ет ли истине вывод каж­до­го умо­за­клю­че­ния; в кон­це кон­цов они сами запу­ты­ва­ют­ся в сво­их тон­ко­стях и в погоне за мно­гим или при­хо­дят к тому, чего уже сами не спо­соб­ны рас­пу­тать, или даже и то, что они уже нача­ли было ткать и вытка­ли, сно­ва ока­зы­ва­ет­ся рас­пу­щен­ным. (159) Итак, твой сто­ик здесь нам ничем не помо­га­ет, пото­му что он не учит нас, как нахо­дить то, что нуж­но ска­зать; боль­ше того, он нам даже меша­ет, так как при­во­дит нас к таким поло­же­ни­ям, кото­рые сам при­зна­ет нераз­ре­ши­мы­ми, и так как пред­ла­га­ет нам род речи не ясный, не лью­щий­ся и плав­ный, но скуд­ный, сухой, руб­ле­ный и дроб­ный. Если кто и одоб­рит этот род речи, то одоб­рит его не для ора­то­ра! Ора­то­ру он заве­до­мо не годит­ся: ведь наше-то сло­во долж­но дохо­дить до ушей тол­пы, долж­но пле­нять и увле­кать серд­ца, долж­но пред­ла­гать такие дока­за­тель­ства, кото­рые взве­ши­ва­ют­ся не на весах золотых дел масте­ра, а как бы на рыноч­ном без­мене. (160) Поэто­му мы цели­ком отвер­га­ем всю эту нау­ку, черес­чур немую при выду­мы­ва­нии дока­за­тельств и черес­чур болт­ли­вую при их обсуж­де­нии.

А вот твой Кри­то­лай, кото­рый, как ты упо­ми­нал, при­был вме­сте с Дио­ге­ном, я думаю, мог бы боль­ше при­не­сти поль­зы наше­му тепе­ре­ш­не­му заня­тию. Он ведь был после­до­ва­те­лем тво­е­го Ари­сто­те­ля, от поло­же­ний кото­ро­го, по-тво­е­му, я и не очень откло­ня­юсь. А из Ари­сто­те­ля я читал и ту кни­гу, в кото­рой он изло­жил, что писа­ли о нау­ке сло­ва его пред­ше­ст­вен­ни­ки, читал и те кни­ги, в кото­рых он сам выска­зал­ся об этой нау­ке; поэто­му я вижу, чем отли­ча­ет­ся он от нынеш­них запис­ных настав­ни­ков крас­но­ре­чия: Ари­сто­тель и на нау­ку сло­ва, кото­рую он счи­тал ниже себя, взгля­нул с той же про­ни­ца­тель­но­стью, с какою он про­зрел сущ­ность все­го суще­ст­ву­ю­ще­го; а вто­рые, взяв­шись возде­лы­вать одно лишь это поле и огра­ни­чив себя раз­ра­бот­кой одной лишь этой отрас­ли, обна­ру­жи­ли мень­ше ясно­сти мыс­ли, но боль­ше опыт­но­сти и ста­ра­ния.

(161) Нако­нец, Кар­не­ад с его пря­мо-таки непо­сти­жи­мой мощью и раз­но­об­ра­зи­ем речи дол­жен быть для нас желан­ным образ­цом: ведь не было слу­чая, чтобы он в зна­ме­ни­тых сво­их рас­суж­де­ни­ях отста­и­вал дело — и не убедил, оспа­ри­вал дело — и не опро­верг. А это даже боль­ше, чем тре­бо­ва­ния тех, кото­рые этот пред­мет пре­по­да­ют и ему обу­ча­ют.

[Раз­ра­бот­ка дово­дов: окон­ча­ние.] 39. (162) — Если бы мне нуж­но было под­гото­вить к ора­тор­ской дея­тель­но­сти чело­ве­ка, совер­шен­но нераз­ви­то­го, то я без спо­ра бы вве­рил его этим неуто­ми­мым настав­ни­кам, кото­рые день и ночь без пере­ры­ва бьют в одну и ту же нако­валь­ню, кото­рые, как кор­ми­ли­цы детям, все вкла­ды­ва­ют пря­мо в рот, рас­кро­шив­ши на малей­шие кусоч­ки и мел­ко-намел­ко раз­же­вав­ши. Но если бы я имел дело с чело­ве­ком, уже полу­чив­шим достой­ное обра­зо­ва­ние, не лишен­ным опыт­но­сти и от при­ро­ды спо­соб­ным и сооб­ра­зи­тель­ным, то я пря­мо поме­стил бы его не в какую-нибудь сто­я­чую води­цу, а к само­му исто­ку мощ­но рву­щей­ся реки — к тому настав­ни­ку, кото­рый бы разом ука­зал, пояс­нил, опре­де­лил ему все места, где гнездят­ся любые дово­ды.

(163) Может ли что-нибудь затруд­нить чело­ве­ка, если он понял, что все сред­ства, слу­жа­щие в речи для утвер­жде­ния и опро­вер­же­ния, берут­ся или из самой сущ­но­сти дела, или со сто­ро­ны? Из сущ­но­сти дела, когда берет­ся пред­мет в целом, или часть его, или назва­ние его, или что угод­но к нему отно­ся­ще­е­ся; со сто­ро­ны, — когда под­би­ра­ет­ся то, что вне пред­ме­та и не свя­за­но с суще­ст­вом его. (164) Если пред­мет берет­ся в целом, то его общий смысл дол­жен быть рас­крыт в опре­де­ле­нии, напри­мер, так: «Если вели­чие есть досто­ин­ство и честь государ­ства, его ума­лил тот, кто пре­дал вой­ско вра­гам рим­ско­го наро­да, а не тот, кто сде­лав­ше­го это пре­дал вла­сти рим­ско­го наро­да». (165) Если берет­ся часть пред­ме­та, то смысл рас­кры­ва­ет­ся с помо­щью разде­ле­ния, напри­мер так: «Для бла­га рес­пуб­ли­ки надо было или пови­но­вать­ся сена­ту, или учредить дру­гой зако­но­да­тель­ный совет, или дей­ст­во­вать по сво­е­му усмот­ре­нию; учреж­дать дру­гой совет было бы высо­ко­мер­но, дей­ст­во­вать по сво­е­му усмот­ре­нию — дерз­ко; поэто­му надо было сле­до­вать реше­нию сена­та». Если берет­ся назва­ние пред­ме­та, то надо рас­суж­дать, как Кар­бон: «Если кон­сул есть совет­ник, даю­щий сове­ты оте­че­ству, то что, как не это, сде­лал Опи­мий!» (166) Если же берет­ся что-то еще отно­ся­ще­е­ся к пред­ме­ту, то кла­де­зей и источ­ни­ков дока­за­тельств здесь будет вели­кое мно­же­ство. Ибо мы будем подыс­ки­вать и под­хо­дя­щие слу­чаи, и родо­вые, и видо­вые, и сход­ные, и отлич­ные, и про­ти­во­по­лож­ные, и соот­но­си­тель­ные, и соот­вет­ст­вен­ные, и как бы пред­ше­ст­ву­ю­щие, и про­ти­во­ре­ча­щие, иссле­ду­ем при­чин­ную связь вещей и воз­ни­каю­щие из при­чин след­ст­вия, будем подыс­ки­вать при­ме­ры и более важ­ные, и рав­но­цен­ные, и менее важ­ные.

40. (167) Из под­хо­дя­щих слу­ча­ев выво­дят­ся дока­за­тель­ства по тако­му образ­цу: «Если бла­го­че­стие заслу­жи­ва­ет вели­чай­шей похва­лы, вы долж­ны быть потря­се­ны столь бла­го­че­сти­вою скор­бью Квин­та Метел­ла». А из родо­вых по тако­му: «Если долж­ност­ные лица обя­за­ны пови­но­вать­ся рим­ско­му наро­ду, поче­му ты обви­ня­ешь Нор­ба­на, кото­рый, будучи три­бу­ном, под­чи­нял­ся воле наро­да?» (168) А из видо­вых так: «Если мы долж­ны доро­жить теми, кто забо­тит­ся о государ­стве, то в первую оче­редь мы долж­ны доро­жить, конеч­но, пол­ко­во­д­ца­ми, бла­го­да­ря заботам, доб­ле­сти и отва­ге кото­рых блюдет­ся и наше бла­го­по­лу­чие и досто­ин­ство вла­сти». А из сход­ства: «Если дикие зве­ри любят сво­их дете­ны­шей, с какою же неж­но­стью долж­ны отно­сить­ся к сво­им детям мы?» (169) А вот из отли­чия: «Если вар­ва­ры живут сего­дняш­ним днем, мы долж­ны при­ни­мать во вни­ма­ние веч­ность». И в том, и в дру­гом роде при­ме­ры сход­ства и отли­чия берут­ся из чужих дей­ст­вий, слов или слу­ча­ев, и часто при­хо­дит­ся обра­щать­ся к выдум­кам. Теперь из про­ти­во­по­лож­но­сти: «Если Гракх посту­пил нече­сти­во, Опи­мий посту­пил достой­но». (170) Из соот­но­си­тель­но­сти: «Если он был зако­лот, и ты, его враг, был захва­чен на этом самом месте с окро­вав­лен­ным мечом, и никто, кро­ме тебя, не был там заме­чен, и никто не был при­чи­нен, и ты все­гда необуздан, как же мож­но нам сомне­вать­ся в пре­ступ­ле­нии?» Из соот­вет­ст­вия, из пред­ше­ст­во­ва­ния и из про­ти­во­ре­чия, как в свое вре­мя юный Красс: «Если ты, Кар­бон, защи­щал Опи­мия, то не поэто­му судья будет счи­тать тебя бла­го­на­ме­рен­ным граж­да­ни­ном. Ты явно при­твор­ст­во­вал и на что-то рас­счи­ты­вал, раз посто­ян­но в сво­их выступ­ле­ни­ях опла­ки­вал смерть Тибе­рия Грак­ха, раз был соучаст­ни­ком убий­ства Пуб­лия Афри­ка­на, раз ты в быт­ность три­бу­ном пред­ло­жил этот свой закон, раз ты все­гда рас­хо­дил­ся с людь­ми достой­ны­ми». (171) Из при­чин­ной свя­зи вещей так: «Если вы хоти­те уни­что­жить коры­сто­лю­бие, сле­ду­ет уни­что­жить мать его — рос­кошь». А по след­ст­ви­ям из при­чин: «Если мы поль­зу­ем­ся государ­ст­вен­ной каз­ной и для воен­ных нужд, и для мир­но­го про­цве­та­ния, поза­бо­тим­ся о нало­гах». (172) А при сопо­став­ле­нии более важ­но­го, менее важ­но­го и рав­но­цен­но­го при­ме­ры будут такие. Для более важ­но­го: «Если доб­рое имя важ­нее богат­ства, а денег так уси­лен­но доби­ва­ют­ся, то насколь­ко же уси­лен­нее сле­ду­ет доби­вать­ся сла­вы!» Для менее важ­но­го:

Для рав­но­цен­но­го: «И хище­ние, и рас­тра­та денег во вред государ­ству — оди­на­ко­вое пре­ступ­ле­ние».

(173) А извне берет­ся то, что осно­ва­но не на суще­стве пред­ме­та, а на сто­рон­них обсто­я­тель­ствах: «Это прав­да — так гово­рит Квинт Лута­ций». — «Это ложь — под пыт­кой он при­знал­ся». — «Это­му при­хо­дит­ся верить — про­чти доку­мен­ты». О всем этом роде дока­за­тельств я уже гово­рил рань­ше.

41. (174) Я поста­рал­ся быть здесь как мож­но более крат­ким. Ибо, как если бы я хотел кому-нибудь ука­зать на зары­тое во мно­гих местах золо­то, мне было бы доста­точ­но ука­зать зна­ки и при­ме­ты этих мест, по кото­рым он сам будет копать и сам оты­щет все, что хочет, почти без труда и без вся­кой ошиб­ки, — так я хотел пока­зать нуж­даю­ще­му­ся все дока­за­тель­ства, а осталь­ное само оты­щет­ся путем забот­ли­во­го раз­мыш­ле­ния. (175) А како­го рода дока­за­тель­ства под­хо­дят для каж­до­го рода дел, это реша­ют не пред­пи­са­ния утон­чен­ной нау­ки, а самый обыч­ный здра­вый смысл. Ведь мы сей­час не изла­га­ем какую-то осо­бен­ную нау­ку сло­ва, а толь­ко даем уче­ней­шим людям кое-какие сове­ты, осно­ван­ные на нашем соб­ст­вен­ном опы­те. Так вот, если запе­чат­леть в уме эти источ­ни­ки дока­за­тельств и вызы­вать их в памя­ти вся­кий раз, как при­дет­ся о чем-либо гово­рить, то от ора­то­ра уже ничто не ускользнет — не толь­ко в судеб­ных пре­ни­ях, но и в какой бы то ни было речи. (176) Если же ему удаст­ся пока­зать­ся таким, каким он хочет, и удаст­ся так захва­тить сво­их слу­ша­те­лей, чтобы вести или нести их, куда он хочет, — тогда и подав­но ему ниче­го боль­ше не потре­бу­ет­ся для его крас­но­ре­чия.

Кро­ме того, мы видим, что никак не доста­точ­но най­ти, что ты будешь гово­рить, если ты не можешь раз­ра­ботать то, что нашел. (177) Раз­ра­бот­ка долж­на быть раз­но­об­раз­на, дабы слу­шаю­щий не запо­до­зрил в ней искус­ст­вен­ных при­е­мов и не пре­сы­тил­ся ее одно­об­ра­зи­ем. Сле­ду­ет выска­зать свое пред­ло­же­ние и пока­зать его осно­ва­ния; заклю­че­ние ино­гда надо выво­дить из тех же самых источ­ни­ков к дру­гим. Часто быва­ет выгод­нее вовсе не выска­зы­вать пред­ло­же­ния, а делать его оче­вид­ным, при­во­дя самые дово­ды для него. Если при­бе­га­ешь к сопо­став­ле­нию, сна­ча­ла надо обос­но­вать сопо­став­ля­е­мое, а затем перей­ти от него к пред­ме­ту обсуж­де­ния. Пере­хо­ды меж­ду дока­за­тель­ства­ми надо по боль­шей части скры­вать, не давая воз­мож­но­сти их пере­счи­тать, чтобы они были по суще­ству раздель­ны­ми, а в тво­их сло­вах каза­лись слит­ны­ми.

[Услаж­де­ние.] 42. (178) Я это про­бе­гаю точ­но как наспех, как недо­уч­ка перед уче­ны­ми, чтобы перей­ти, нако­нец, к более важ­но­му. Ибо, Катул, для ора­то­ра ниче­го нет более важ­но­го при про­из­не­се­нии речи, чем рас­по­ло­жить к себе слу­ша­те­ля и так его воз­будить, чтобы он был руко­во­дим боль­ше неким душев­ным поры­вом и вол­не­ни­ем, чем сове­том и разу­мом. Люди ведь гораздо чаще руко­вод­ст­ву­ют­ся в сво­их реше­ни­ях нена­ви­стью, или любо­вью, или при­стра­сти­ем, или гне­вом, или горем, или радо­стью, или надеж­дой, или бояз­нью, или заблуж­де­ни­ем, или дру­гим каким-либо душев­ным дви­же­ни­ем, чем спра­вед­ли­во­стью, или пред­пи­са­ни­ем, или каким-нибудь пра­во­вым уста­нов­ле­ни­ем, или судеб­ным реше­ни­ем, или зако­на­ми. (179) Поэто­му, если вы ниче­го про­тив не име­е­те, перей­дем к это­му.

—Мне кажет­ся, — ска­зал Катул, — в тво­ем рас­суж­де­нии, Анто­ний, все еще недо­ста­ет кое-чего, что сле­до­ва­ло бы разъ­яс­нить преж­де, чем обра­щать­ся к тому, к чему, по тво­им сло­вам, ты стре­мишь­ся.

—Чего же это? — спро­сил тот.

(180) — Какой порядок, — ска­зал Катул, — и какое рас­по­ло­же­ние дока­за­тельств ты счи­та­ешь луч­шим? Ведь имен­но в этом ты все­гда мне казал­ся пря­мо богом.

—Какой же я тут бог, Катул! — вос­клик­нул Анто­ний. — Чест­ное сло­во, не ска­жи это­го ты, нико­гда мне это и в голо­ву бы не при­шло! Можешь быть уве­рен, если мне тут и удаст­ся иной раз, по-види­мо­му, добить­ся успе­ха, то лишь бла­го­да­ря навы­ку или, ско­рее, слу­чаю. Я согла­сен, что этот раздел, мимо кото­ро­го я по незна­ком­ству про­шел, как чужой, име­ет такое зна­че­ние в речи, что вер­нее всех дру­гих ведет к победе; и все-таки, по-мое­му, ты рань­ше вре­ме­ни потре­бо­вал от меня рас­смот­ре­ния поряд­ка и рас­по­ло­же­ния дока­за­тельств. (181) Вот если бы я осно­вы­вал всю силу ора­то­ра толь­ко на дока­за­тель­ствах и на пря­мой убеди­тель­но­сти дела, тогда и впрямь было бы своевре­мен­но ска­зать что-нибудь об их поряд­ке и раз­ме­ще­нии, но так как из трех вещей, о кото­рых я соби­рал­ся гово­рить, я ска­зал пока толь­ко об одной, то спер­ва я ска­жу о двух осталь­ных, а потом мож­но будет перей­ти и к вопро­су о рас­по­ло­же­нии речи в целом.

43. (182) Итак, чтобы добить­ся успе­ха, очень важ­но пред­ста­вить в хоро­шем све­те образ мыс­лей, поведе­ние и жизнь веду­щих дело и их под­за­щит­ных, а рав­но и пред­ста­вить в дур­ном све­те их про­тив­ни­ков, чтобы при­влечь как мож­но боль­ше бла­го­склон­но­сти судей как к ора­то­ру, так и к под­за­щит­но­му. Бла­го­склон­ность же снис­ки­ва­ет­ся досто­ин­ст­вом чело­ве­ка, его подви­га­ми и без­упреч­ной жиз­нью; все эти каче­ства лег­че воз­ве­ли­чить, если они име­ют­ся, чем выду­мать, если их нет. Но ора­то­ру при­хо­дят на помощь еще мяг­кость голо­са, скром­ное выра­же­ние лица, лас­ко­вость речи; если же при­хо­дит­ся высту­пать более рез­ко, надо пока­зать, что ты при­нуж­ден делать это про­тив воли. Весь­ма полез­но быва­ет изъ­явить при­зна­ки доб­ро­ду­шия, бла­го­род­ства, крото­сти, почти­тель­но­сти, отсут­ст­вия жад­но­сти и коры­сто­лю­бия; все эти при­ме­ты чело­ве­ка чест­но­го и не занос­чи­во­го, не рез­ко­го, не свое­нрав­но­го, не вздор­но­го и не при­дир­чи­во­го очень спо­соб­ст­ву­ют бла­го­во­ле­нию к нему и отвра­ща­ют от тех, кто эти­ми каче­ства­ми не отли­ча­ет­ся. Поэто­му про­тив­ни­кам надо при­пи­сы­вать про­ти­во­по­лож­ные свой­ства. (183) Но все подоб­но­го рода речи будут хоро­ши для таких дел, в кото­рых не при­хо­дит­ся вос­пла­ме­нять судью рез­кой и пыл­кой стре­ми­тель­но­стью. Ведь отнюдь не все­гда тре­бу­ет­ся силь­ная речь, но часто спо­кой­ная, сдер­жан­ная и мяг­кая, наи­бо­лее выгод­ная для ответ­чи­ков. (А «ответ­чи­ка­ми» я назы­ваю не толь­ко обви­ня­е­мых, но и всех, кто ответ­ст­вен за судеб­ное дело; так ведь гово­ри­лось в ста­ри­ну.) (184) Изо­бра­зи­те ваших ответ­чи­ков спра­вед­ли­вы­ми, без­упреч­ны­ми, доб­ро­со­вест­ны­ми, скром­ны­ми, тер­пе­ли­во сно­ся­щи­ми обиды, — и это про­из­ведет изу­ми­тель­ное дей­ст­вие. Даже если об этом будет ска­за­но толь­ко во вступ­ле­нии или в заклю­че­нии речи, но про­ник­но­вен­но и с чув­ст­вом, то часто этот рас­сказ ока­зы­ва­ет­ся силь­нее само­го раз­бо­ра дела. Обду­ман­ная и с чув­ст­вом про­из­не­сен­ная речь дости­га­ет такой силы, что как бы живо­пи­су­ет нрав­ст­вен­ный облик ора­то­ра. Ведь имен­но под­бор мыс­лей и под­бор выра­же­ний в свя­зи с мяг­ким испол­не­ни­ем, обна­ру­жи­ваю­щим доб­ро­ду­шие, пока­зы­ва­ет ора­то­ра чело­ве­ком чест­ным, бла­го­вос­пи­тан­ным и бла­го­на­ме­рен­ным.

[Вол­не­ние.] 44. (185) Но есть и дру­гой спо­соб речи, смеж­ный с этим, но не сход­ный с ним: он по-ино­му вол­ну­ет судей, вну­шая им или нена­висть, или любовь, или непри­язнь, или сочув­ст­вие, или боязнь, или надеж­ду, или вле­че­ние, или отвра­ще­ние, или радость, или печаль, или жалость, или месть, или иные чув­ства, близ­кие и подоб­ные этим и дру­гим таким же. (186) При этом, конеч­но, жела­тель­но, чтобы судьи уже и сами под­хо­ди­ли к делу с тем душев­ным настро­е­ни­ем, на кото­рое рас­счи­ты­ва­ет ора­тор. Пото­му что, как гово­рит­ся, лег­че подо­гнать бегу­ще­го, чем сдви­нуть с места непо­движ­но­го. Если же тако­го настро­е­ния не будет или оно будет слиш­ком неопре­де­лен­ным, тогда ора­тор дол­жен дей­ст­во­вать подоб­но ста­ра­тель­но­му вра­чу, кото­рый, преж­де чем дать боль­но­му лекар­ство, изу­чит не толь­ко его болезнь, но и при­выч­ки его здо­ро­вья и при­ро­ду его тела. Так вот и я, когда берусь в сомни­тель­ном и тяже­лом деле про­щу­пы­вать настро­е­ние судей, то все свои силы ума и мыс­ли обра­щаю на то, чтобы как мож­но тонь­ше раз­ню­хать, что они чув­ст­ву­ют, что они дума­ют, чего ждут, чего хотят и к чему их лег­че все­го будет скло­нить речью. (187) Если они под­да­ют­ся и, как я ска­зал, сами уже смот­рят туда, куда мы их под­го­ня­ем, тогда я беру, что дают, и пово­ра­чи­ваю пару­са в ту сто­ро­ну, откуда хоть сколь­ко-нибудь чув­ст­ву­ет­ся попу­т­ный ветер. Если же судья бес­при­стра­стен и спо­ко­ен, быва­ет потруд­нее: все при­хо­дит­ся вызы­вать речью, даже напе­ре­кор харак­те­ру судьи. Но такой силой обла­да­ет, по спра­вед­ли­во­му сло­ву слав­но­го поэта,

что она спо­соб­на не толь­ко под­дер­жать бла­го­склон­но­го и скло­нить нере­ши­тель­но­го, но даже, подоб­но хоро­ше­му и храб­ро­му пол­ко­вод­цу, пле­нить сопро­тив­ля­ю­ще­го­ся про­тив­ни­ка.

45. (188) Вот чего от меня сей­час в шут­ку тре­бо­вал Красс, уве­ряя, буд­то у меня это полу­ча­ет­ся боже­ст­вен­но, и рас­хва­ли­вая мои буд­то бы бле­стя­щие выступ­ле­ния и в деле Мания Акви­лия, и в деле Гая Нор­ба­на, и в неко­то­рых дру­гих. Но когда ты сам, Красс, обра­ща­ешь­ся к этим при­е­мам в тво­их судеб­ных речах, тогда, кля­нусь тебе, я неиз­мен­но полон тре­пе­та. Такая сила, такой порыв, такая скорбь вид­на у тебя в гла­зах, в лице, в дви­же­ни­ях даже, в этом тво­ем ука­за­тель­ном паль­це; такой у тебя поток самых вес­ких и вели­ко­леп­ных слов, такие здра­вые, такие мет­кие, такие све­жие мыс­ли, такие сво­бод­ные от ребя­че­ских при­крас, что, на мой взгляд, ты не толь­ко судью вос­пла­ме­ня­ешь, но и сам пыла­ешь.

(189) Да и невоз­мож­но вызвать у слу­шаю­ще­го ни скор­би, ни нена­ви­сти, ни непри­яз­ни, ни стра­ха, ни слез состра­да­нья, если все эти чув­ства, какие ора­тор стре­мит­ся вызвать у судьи, не будут выра­же­ны или, луч­ше ска­зать, выжже­ны в его соб­ст­вен­ном лице. Если бы скорбь нам при­шлось выра­жать неистин­ную, если бы в речи нашей не было ниче­го, кро­ме лжи и лице­мер­но­го при­твор­ства, — тогда, пожа­луй, от нас потре­бо­ва­лось бы еще боль­ше мастер­ства. К сча­стью, это не так. Я уж не знаю, Красс, как у тебя и как у дру­гих; что же до меня, то мне нет ника­кой нуж­ды лгать перед умны­ми людь­ми и луч­ши­ми мои­ми дру­зья­ми: кля­нусь вам, что я нико­гда не про­бо­вал вызвать у судей сво­им сло­вом скорбь, или состра­да­ние, или непри­язнь, или нена­висть без того, чтобы само­му не вол­но­вать­ся теми самы­ми чув­ства­ми, какие я желал им вну­шить. (190) Да и, пра­во, нелег­ко заста­вить судью раз­гне­вать­ся на того, на кого тебе нуж­но, если пока­жет­ся, что ты сам к нему рав­но­ду­шен; нелег­ко заста­вить судью нена­видеть того, кого тебе нуж­но, если судья не увидит, что ты сам пыла­ешь нена­ви­стью; нель­зя будет дове­сти судью и до состра­да­ния, если ты не явишь ему при­зна­ков тво­ей скор­би сло­ва­ми, мыс­ля­ми, голо­сом, выра­же­ни­ем лица и, нако­нец, рыда­ни­ем. Нет тако­го горю­че­го веще­ства, чтобы заго­реть­ся без огня; нет и тако­го ума, чтобы он заго­рал­ся от силы тво­ей речи, если ты сам не пред­ста­нешь перед ним, горя и пылая.

46. (191) И пусть не кажет­ся необы­чай­ным и уди­ви­тель­ным, что чело­век столь­ко раз ощу­ща­ет гнев, скорбь, все­воз­мож­ные душев­ные дви­же­ния, да еще в чужих делах; тако­ва уж сама сила тех мыс­лей и тех пред­ме­тов, кото­рые пред­сто­ит раз­вить и раз­ра­ботать в речи так, что нет даже надоб­но­сти в при­твор­стве и обмане. Речь, кото­рой ора­тор стре­мит­ся воз­будить дру­гих, по при­ро­де сво­ей воз­буж­да­ет его само­го даже боль­ше, чем любо­го из слу­ша­те­лей. (192) Не надо удив­лять­ся и тому, что это про­ис­хо­дит в раз­га­ре дел в судах, при опас­но­стях дру­зей, при сте­че­нии наро­да, в обще­стве, на фору­ме, когда под вопро­сом не толь­ко наше даро­ва­ние (это еще было бы ниче­го, хотя и тут надо быть наче­ку, раз уж ты вызвал­ся на такое, что не каж­до­му под силу), но под вопро­сом наша честь, наш долг, наше усер­дие — все те высо­кие чув­ства, кото­рые не поз­во­ля­ют даже самых чужих людей счи­тать чужи­ми, если они нам вве­ри­лись и если мы сами хотим счи­тать­ся людь­ми доб­ро­по­рядоч­ны­ми. (193) А чтобы это в нас не пока­за­лось, гово­рю я, уди­ви­тель­ным, я спро­шу: что может быть более вымыш­лен­ным, чем сти­хи, чем сце­на, чем дра­ма? Одна­ко и здесь я сам часто видел, как из-за мас­ки, каза­лось, пыла­ли гла­за акте­ра, про­из­но­ся­ще­го эти тра­ги­че­ские сти­хи:

Это сло­во «лицо» про­из­но­сил он так, что вся­кий раз мне так и видел­ся Тела­мон, раз­гне­ван­ный и вне себя от печа­ли по сыне. А когда тот же актер менял свой голос на жалоб­ный:

тогда, каза­лось, он и пла­кал и сте­нал при этих сло­вах. Так вот, если этот актер, каж­дый день играя эту роль, не мог, одна­ко, играть ее без чув­ства скор­би, неуже­ли вы дума­е­те, что Паку­вий, сочи­няя ее, был спо­ко­ен и рав­но­ду­шен? Это совер­шен­но невоз­мож­но. (194) И я не раз слы­шал, что никто не может быть хоро­шим поэтом — так, гово­рят, напи­са­но в кни­гах Демо­кри­та и Пла­то­на — без душев­но­го горе­ния и как бы неко­е­го вдох­но­вен­но­го безу­мия.

47. Так и я: хоть я и не изо­бра­жаю и не живо­пи­сую в речах дав­ние муки и мни­мые сле­зы геро­ев, хоть я и высту­паю не под чужой личи­ной, а от сво­его лица, одна­ко поверь­те, что толь­ко вели­кая скорбь поз­во­ли­ла мне сде­лать то, что я сде­лал в заклю­че­ние сво­ей речи, когда отста­и­вал граж­дан­ские пра­ва Мания Акви­лия. (195) Это­го мужа, кото­ро­го я пом­нил как кон­су­ла, как пол­ко­во­д­ца, полу­чив­ше­го отли­чия от сена­та и вос­хо­див­ше­го с ова­ци­ей на Капи­то­лий, теперь я увидел удру­чен­ным, обес­си­лен­ным, страж­ду­щим в вели­чай­шей опас­но­сти — и рань­ше сам был захва­чен состра­да­ни­ем, а потом уже попы­тал­ся воз­будить состра­да­ние и в дру­гих. И я вижу, что если судьи и были силь­но взвол­но­ва­ны, то имен­но тем, как я вывел к ним скорб­но­го ста­ри­ка в жал­кой одеж­де и сде­лал то, что так хва­лишь ты, Красс, а сде­лал я это как раз не по нау­ке, ибо в нау­ке я невеж­да, но толь­ко от душев­но­го вол­не­ния и боли: я разо­рвал его туни­ку и пока­зал руб­цы его ран. (196) А когда Гай Марий, сидев­ший здесь же, рядом, под­дер­жал мою горь­кую речь сво­и­ми сле­за­ми, когда я, часто обра­ща­ясь к Марию, пору­чал ему его това­ри­ща и при­зы­вал его быть заступ­ни­ком за общую долю пол­ко­вод­цев, то и это моле­ние о жало­сти, и это воз­зва­ние ко всем богам и людям, к граж­да­нам и союз­ни­кам было силь­но лишь мои­ми сле­за­ми и скор­бью. А если бы все, что я тогда гово­рил, не было про­ник­ну­то этой моей соб­ст­вен­ной скор­бью, речь моя вызва­ла бы не состра­да­ние, а толь­ко смех.

Вот поче­му я, столь уче­ный и слав­ный настав­ник, учу вас: умей­те в ваших речах и него­до­вать, и скор­беть, и пла­кать. (197) Впро­чем, как раз тебя, Суль­пи­ций, неза­чем это­му учить: не ты ли, обви­няя мое­го сото­ва­ри­ща, раз­жег не столь­ко сво­ей речью, сколь­ко сво­ей стра­стью, скор­бью, душев­ным пылом такой пожар, что я едва отва­жил­ся подой­ти к нему, чтобы его зату­шить? Все пре­иму­ще­ства в этом деле были на тво­ей сто­роне: в тяж­ком и горест­ном слу­чае с Цепи­о­ном ты звал на суд наси­лие, бег­ство, поби­ва­ние кам­ня­ми, без­жа­лост­ность три­бу­на; все зна­ли, что уда­ром кам­ня ранен гла­ва сена­та и рес­пуб­ли­ки Марк Эми­лий; никто не мог отри­цать, что Луций Кот­та и Тит Дидий были насиль­но согна­ны со свя­то­го места, когда пыта­лись нало­жить запрет на поста­нов­ле­ние. 48. (198) Кро­ме того, пола­га­ли, что ты, чело­век моло­дой, отлич­но дела­ешь, что высту­па­ешь во имя инте­ре­сов рес­пуб­ли­ки, а я, хоть и быв­ший цен­зор, едва ли смо­гу достой­но защи­щать граж­да­ни­на мятеж­но­го и без­жа­лост­но­го к потер­пев­ше­му несча­стье быв­ше­му кон­су­лу. Судья­ми были почтен­ней­шие граж­дане, форум был полон бла­го­на­ме­рен­ных людей, так что труд­но было наде­ять­ся на малей­шее снис­хож­де­ние к тому, что я все-таки защи­щаю сво­его быв­ше­го кве­сто­ра. Мог ли я тут пола­гать­ся на какую бы то ни было нау­ку? Я рас­ска­жу, что я сде­лал. Коль вам понра­вит­ся, вы сами най­де­те моей защи­те какое-нибудь место в вашей нау­ке.

(199) Я пере­брал вся­ко­го рода мяте­жи, наси­лия и бед­ст­вия, повел свою речь со вся­ких пре­врат­но­стей вре­мен нашей рес­пуб­ли­ки и вывел заклю­че­ние, что хотя все мяте­жи все­гда быва­ли тягост­ны, одна­ко неко­то­рые из них были спра­вед­ли­вы и пря­мо неиз­беж­ны. Тут-то я и выска­зал то, о чем недав­но напом­нил Красс: ни изгна­ние из вашей общи­ны царей, ни учреж­де­ние народ­ных три­бу­нов, ни мно­го­крат­ное огра­ни­че­ние кон­суль­ской вла­сти народ­ны­ми поста­нов­ле­ни­я­ми, ни пра­во обжа­ло­ва­ния, эта опо­ра общи­ны и защи­та сво­бо­ды, — все это не мог­ло быть достиг­ну­то рим­ским наро­дом без рас­при со зна­тью; а если все эти мяте­жи были на поль­зу нашей общине, то и сей­час в слу­чае како­го-то народ­но­го воз­му­ще­ния нель­зя тут же вме­нять его в нече­сти­вое зло­де­я­ние и уго­лов­ное пре­ступ­ле­ние Гаю Нор­ба­ну. Поэто­му если мы допу­стим, что вол­не­ния рим­ско­го наро­да когда-либо быва­ли спра­вед­ли­вы, а это, как мы виде­ли, при­хо­дит­ся допус­кать неред­ко, то нет ниче­го спра­вед­ли­вее раз­би­рае­мо­го дела. Затем я повер­нул свою мысль в дру­гую сто­ро­ну: стал гром­ко осуж­дать бег­ство Цепи­о­на, стал опла­ки­вать поги­бель вой­ска. Эти­ми реча­ми я рас­трав­лял скорбь тех, кто горе­вал о близ­ких, а в рим­ских всад­ни­ках, кото­рые были судья­ми, будил нена­висть к Квин­ту Цепи­о­ну, и без того уже нелю­би­мо­му из-за его судеб­ных пред­ло­же­ний. 49. (200) И когда, нако­нец, я почув­ст­во­вал уве­рен­ность в том, что я овла­дел судом, что я дер­жу в руках защи­ту, что мне сочув­ст­ву­ет народ, для кото­ро­го я отста­и­ваю все его пра­ва, вплоть до вос­ста­ния, и что судьи на моей сто­роне — кто из-за бед­ст­вий оте­че­ства, кто из-за горя и скор­би о близ­ких, кто из-за лич­ной нена­ви­сти к Цепи­о­ну, — вот тогда я и начал под­ме­ши­вать к сво­ей страст­ной и гроз­ной речи речь дру­го­го рода, мяг­кую и крот­кую, о кото­рой я уже гово­рил. Я отста­и­вал и мое­го сото­ва­ри­ща, — ведь он, по заве­ту пред­ков, дол­жен быть мне вме­сто сына; я отста­и­вал всю свою честь и бла­го­по­лу­чие, — ведь нет ниче­го боль­нее для меня и позор­нее для мое­го доб­ро­го име­ни, чем если обо мне поду­ма­ют, что я, кто так часто выру­чал людей совер­шен­но чужих лишь за то, что они были мои­ми сограж­да­на­ми, теперь вдруг не смог подать помо­щи сво­е­му сото­ва­ри­щу. (201) Я про­сил судей ради моих лет, моих почет­ных долж­но­стей и моих заслуг изви­нить меня, если они видят меня потря­сен­ным спра­вед­ли­вой и закон­ной скор­бью: ведь они зна­ют, что во всех дру­гих делах я все­гда про­сил за под­вер­гав­ших­ся опас­но­сти сво­их дру­зей и реши­тель­но нико­гда за само­го себя. Таким обра­зом, во всей сво­ей защи­те и во всем этом деле я лишь крат­ко и вскользь кос­нул­ся того, что заве­до­мо отно­си­лось к нау­ке, напри­мер, рас­суж­де­ний о законе Аппу­лея, или о том, что такое ума­ле­ние вели­чия. В обе­их частях речи — и в хва­леб­ной и в воз­буди­тель­ной, из кото­рых ни одна нисколь­ко не отде­ла­на по пред­пи­са­ни­ям нау­ки, — я изло­жил все это дело так, чтобы пока­зать себя и бур­но страст­ным, когда воз­буж­даю него­до­ва­ние на Цепи­о­на, и неж­но крот­ким, когда гово­рю о чув­ствах к моим близ­ким. Вот каким обра­зом, Суль­пи­ций, раз­бил я тогда твое обви­не­ние: я не столь­ко убеж­дал судей, сколь­ко воз­буж­дал.

50. (202) — Чест­ное сло­во, Анто­ний, — вос­клик­нул Суль­пи­ций, — ты гово­ришь истин­ную прав­ду: нико­гда я не видал, чтобы что-нибудь так усколь­за­ло из рук, как ускольз­ну­ло у меня это дело. Ведь ты сам ска­зал, что из-за меня ты очу­тил­ся тогда не перед судом, а перед пожа­ром. Боги бес­смерт­ные, как ты начал речь! С каким стра­хом! С какой опас­кой! Как нере­ши­тель­но и мед­лен­но! Как дер­жал­ся ты сна­ча­ла за един­ст­вен­ное, что тебе мог­ли про­стить, — то, что ты гово­ришь в защи­ту сво­его близ­ко­го дру­га, сво­его кве­сто­ра! Как сумел ты пер­вым делом рас­чи­стить путь к тому, чтобы тебя слу­ша­ли! (203) И вот, когда мне уже каза­лось, что тебя ничто не спа­сет — самое боль­шее, если тебе про­стят защи­ту недо­стой­но­го граж­да­ни­на ради тво­ей к нему друж­бы, — ты вдруг начал поти­хонь­ку, еще неза­мет­но для дру­гих, но уже насто­ра­жи­вая меня, под­би­рать­ся к сво­ей защи­те — к защи­те не мяте­жа Нор­ба­на, но народ­но­го гне­ва, гне­ва не толь­ко спра­вед­ли­во­го, но заслу­жен­но­го и долж­но­го. И после это­го раз­ве ты что-нибудь упу­стил, напа­дая на Цепи­о­на? Как ты заква­сил все это нена­ви­стью, озлоб­ле­ни­ем, состра­да­ни­ем! И это не толь­ко в тво­ей защи­те, но и в напа­де­нии на Скав­ра и на осталь­ных моих свиде­те­лей, чьи пока­за­ния ты отверг, не отвер­гая их, но ссы­ла­ясь на тот же народ­ный гнев. (204) Ты поми­нал сей­час о пред­пи­са­ни­ях нау­ки, но я ведь и спра­ши­вал не о них: сам этот рас­сказ о тво­их защи­тах из тво­их соб­ст­вен­ных уст будет для меня нау­кой, и не малою.

—Ну, что же, — ска­зал Анто­ний, — тогда, если угод­но, я и рас­ска­зать могу о том, к чему обыч­но стрем­люсь в речах и на что обра­щаю глав­ное вни­ма­ние. Ибо дол­гий жиз­нен­ный опыт в самых ответ­ст­вен­ных делах научил нас вер­ным сред­ствам воз­буж­дать у людей душев­ные дви­же­ния.

[Сред­ства воз­буж­де­ния стра­сти.] 51. (205) Преж­де все­го я смот­рю, тре­бу­ет ли это­го дело. Ибо ни по мало­важ­но­му пово­ду, ни перед таки­ми слу­ша­те­ля­ми, кото­рых не прой­мет ника­кая речь, не сле­ду­ет при­ме­нять пла­мен­но­го крас­но­ре­чия, чтобы не вызвать либо сме­ха, либо отвра­ще­ния к себе, если мы ста­нем разыг­ры­вать тра­гедии по пустя­кам или взду­ма­ем иско­ре­нять то, чего и поко­ле­бать невоз­мож­но. (206) Затем нам надо вызвать речью в душе у судей или у каких бы то ни было наших слу­ша­те­лей такие чув­ства, как любовь, нена­висть, гнев, озлоб­ле­ние, состра­да­ние, надеж­да, радость, страх, доса­да. Любовь, напри­мер, про­буж­да­ет­ся или тогда, когда слу­ша­те­ли видят, что ты защи­ща­ешь то, что и им на поль­зу, или же когда ты ста­ра­ешь­ся для людей хоро­ших или хотя бы полез­ных самим слу­ша­те­лям. В пер­вом слу­чае мы про­буж­да­ем любовь, во вто­ром, — защи­щая доб­ро­де­тель, — про­буж­да­ем ува­же­ние; и при этом силь­нее дей­ст­ву­ет выра­же­ние надеж­ды на буду­щую поль­зу, чем упо­ми­на­ние про­шлых бла­го­де­я­ний. (207) Надо ста­рать­ся обна­ру­жить в том, что защи­ща­ешь, или досто­ин­ство, или поль­зу и пока­зать, что тот, к кому ты воз­буж­да­ешь эту любовь, не имел в виду ника­кой соб­ст­вен­ной выго­ды и реши­тель­но ниче­го не сде­лал ради само­го себя. Ведь толь­ко лич­ные выго­ды людей воз­буж­да­ют зависть, а их заботы на поль­зу дру­гих вну­ша­ют ува­же­ние. Одна­ко тут сле­ду­ет быть осто­рож­ным, чтобы не пока­за­лось, буд­то мы слиш­ком уж рас­хва­ли­ва­ем честь и сла­ву тех, чьи бла­го­де­я­ния заслу­жи­ва­ют люб­ви, ибо это очень часто вызы­ва­ет зависть и зло­бу.

(208) Те же самые источ­ни­ки дока­за­тельств научат нас управ­лять и нена­ви­стью: раз­жи­гать ее про­тив дру­гих и отвра­щать ее от нас и наших под­за­щит­ных; тако­го же рода сред­ства слу­жат и для того, чтобы воз­буж­дать или уни­мать гнев. Имен­но: если ты будешь разду­вать какой-нибудь посту­пок, опас­ный или бес­по­лез­ный непо­сред­ст­вен­но для тво­их слу­ша­те­лей, то вызо­вешь нена­висть; если же разду­вать посту­пок, направ­лен­ный или вооб­ще про­тив людей бла­го­на­ме­рен­ных, или про­тив тех, кто осо­бен­но это­го не заслу­жи­ва­ет, или, нако­нец, про­тив всей рес­пуб­ли­ки, тогда вызы­ва­ет­ся не такая оже­сто­чен­ная нена­висть, но все же настро­е­ние очень близ­кое к нена­ви­сти и к озлоб­ле­нию. (209) Точ­но так же вну­ша­ет­ся и страх как перед лич­ны­ми, так и перед общи­ми опас­но­стя­ми; страх за себя быва­ет глуб­же, но и общий страх может быть сведен к стра­ху за себя. 52. То же самое отно­сит­ся и к надеж­де, и к радо­сти, и к доса­де.

Одна­ко едва ли не самое силь­ное из всех чувств — озлоб­ле­ние, и не мень­ших уси­лий сто­ит его пода­вить, чем воз­будить. Злоб­ст­ву­ют люди обыч­но на рав­ных себе или низ­ших, так как им обид­но видеть себя обой­ден­ны­ми, а их воз­вы­сив­ши­ми­ся; но часто они злоб­ст­ву­ют и на выс­ших, и тем силь­нее, чем те нестер­пи­мее зано­сят­ся и нару­ша­ют равен­ство прав пре­вос­ход­ством зва­ния или богат­ства. Если это озлоб­ле­ние надо раз­жечь, то важ­нее все­го заявить, что это добы­то не заслу­га­ми, а поро­ка­ми и пре­ступ­ле­ни­я­ми; а если заслу­ги чело­ве­ка будут все-таки похваль­ны и зна­чи­тель­ны, — ска­зать, что тем не менее они не идут в срав­не­ние с его непо­мер­ной наг­ло­стью и чван­ст­вом. (210) Если же это озлоб­ле­ние надо пода­вить, то сле­ду­ет ука­зать, что все эти пре­иму­ще­ства сто­и­ли чело­ве­ку боль­шо­го труда, боль­ших опас­но­стей и обра­ще­ны не на соб­ст­вен­ную его поль­зу, а на поль­зу дру­гих; что сла­ва, кото­рой он этим, каза­лось бы, достиг и кото­рая лишь по заслу­гам воз­на­граж­да­ет его за опас­но­сти, вовсе даже ему не в радость, он нисколь­ко о ней не забо­тит­ся и ею пре­не­бре­га­ет; одним сло­вом, так как в боль­шин­стве людей живет зависть, этот все­об­щий и повсе­мест­ный порок, а воз­буж­да­ет­ся зависть зре­ли­щем выдаю­ще­го­ся и бли­ста­тель­но­го сча­стья, то преж­де все­го надо вся­че­ски поста­рать­ся это впе­чат­ле­ние осла­бить и эту мол­ву об исклю­чи­тель­ном сча­стье пере­ме­шать с напо­ми­на­ни­я­ми о трудах и бед­ст­ви­ях.

(211) Нако­нец, чтобы вызвать состра­да­ние, нуж­но заста­вить слу­ша­те­ля наши горест­ные сло­ва о ком-то дру­гом соот­но­сить со сво­и­ми соб­ст­вен­ны­ми огор­че­ни­я­ми или стра­ха­ми, чтобы он, раз­мыш­ляя о дру­гом чело­ве­ке, все вре­мя воз­вра­щал­ся к мыс­лям о самом себе. Тогда любые слу­чаи чело­ве­че­ских бед­ст­вий будут вос­при­ни­мать­ся с глу­бо­ким чув­ст­вом, если о них гово­рят со скор­бью, а угне­тен­ная и попран­ная доб­ро­де­тель будет тем более горест­на.

Я уже не раз гово­рил, что пер­вая часть речи при­зва­на засвиде­тель­ст­во­вать чест­ность ора­то­ра и пока­зать его чело­ве­ком бла­го­на­ме­рен­ным, а зву­чать долж­на мяг­ко и сдер­жан­но; но эта, вто­рая, к кото­рой ора­тор обра­ща­ет­ся для того, чтобы изме­нить настро­е­ние слу­шаю­щих и все­ми спо­со­ба­ми их увлечь, напро­тив, долж­на быть напря­жен­ной и страст­ной. 53. (212) Но меж­ду эти­ми дву­мя рода­ми речи, в одном из кото­рых мы стре­мим­ся к мяг­ко­сти, в дру­гом — к страст­но­сти, име­ет­ся затруд­ня­ю­щее их раз­гра­ни­че­ние сход­ство. Ибо и эта мяг­кость, кото­рою мы рас­по­ла­га­ем к себе слу­ша­те­лей, долж­на неким при­ли­вом уме­рять ту пла­мен­ную силу, кото­рою мы их же воз­буж­да­ем, и эта сила, в свою оче­редь, долж­на порою неким дыха­ни­ем оду­шев­лять ту мяг­кость. И нет речи более гар­мо­ни­че­ской, чем та, в кото­рой рез­кость и напря­жен­ность ора­то­ра смяг­че­на обхо­ди­тель­но­стью, а спо­кой­ная мяг­кость под­креп­ле­на неко­то­рой настой­чи­во­стью и напря­жен­но­стью.

(213) В обо­их родах речи — и в том, где тре­бу­ет­ся сила и напря­жен­ность, и в дру­гом, где нахо­дят выра­же­ние харак­тер и образ жиз­ни, — как вступ­ле­ния долж­ны быть нето­роп­ли­вы­ми, так и заклю­че­ния — мед­лен­ны­ми и затя­ну­ты­ми. Нель­зя вне­зап­но пере­ска­ки­вать к страст­но­му роду речи, посколь­ку он не свя­зан с суще­ст­вом дела, а люди хотят сна­ча­ла услы­шать о том, что им, соб­ст­вен­но, пред­сто­ит рас­судить; и нель­зя так­же, всту­пив на этот путь, тот­час укло­нять­ся от него. (214) Ведь это не то, что дока­за­тель­ство, кото­рое сто́ит лишь при­ве­сти, и оно уже усво­е­но и мож­но пере­хо­дить ко вто­ро­му и к третье­му: здесь ты не смо­жешь сра­зу, с одно­го нале­та побудить ни к мило­сер­дию, ни к озлоб­ле­нию, ни к него­до­ва­нию. Дока­за­тель­ство ведь опи­ра­ет­ся на весь ход мыс­ли, кото­рый с само­го нача­ла запе­чатле­ва­ет­ся в уме; наша же речь стре­мит­ся не столь­ко вра­зу­мить, сколь­ко взвол­но­вать судью, а это­го нель­зя достичь ина­че, как про­стран­ной, раз­но­об­раз­ной и обиль­ной речью в столь же напря­жен­ном испол­не­нии. Поэто­му те, кто гово­рит или крат­ко, или сдер­жан­но, могут судью осве­до­мить, но не взвол­но­вать; а все дело в этом.

(215) Ясно, кро­ме того, что по всем вопро­сам име­ет­ся воз­мож­ность чер­пать дока­за­тель­ства и за, и про­тив из одних и тех же источ­ни­ков. Чтобы опро­верг­нуть довод, надо или оспо­рить то, что при­во­дит­ся для его под­твер­жде­ния, или пока­зать, что тот вывод, какой хотят из это­го дово­да сде­лать, непо­сле­до­ва­те­лен и не выте­ка­ет из пред­по­сы­лок; или же, нако­нец, если так его не отверг­нешь, надо при­ве­сти дока­за­тель­ство про­ти­во­по­лож­но­го, столь же или даже более вес­кое. (216) А когда про­тив­ник обра­ща­ет­ся к слу­ша­те­лям крот­ко, чтобы их при­влечь, или страст­но, чтобы их увлечь, тогда это надо отра­жать про­ти­во­по­лож­ны­ми чув­ства­ми: так нена­висть подав­ля­ет доб­ро­же­ла­тель­ство, озлоб­ле­ние подав­ля­ет состра­да­ние.

54. Вот здесь и ока­зы­ва­ют­ся при­ят­ны­ми и часто очень полез­ны­ми шут­ка и ост­ро­умие, и если даже все дру­гое может быть пред­ме­том нау­ки, то уж они-то заве­до­мо отно­сят­ся к свой­ствам при­род­ным и ни в какой нау­ке не нуж­да­ют­ся. Эти­ми свой­ства­ми, ты, Цезарь, по-мое­му, дале­ко пре­вос­хо­дишь дру­гих; поэто­му ты пер­вый можешь под­твер­дить, что нет ника­кой нау­ки ост­ро­умия, а если какая и есть, то ты сам луч­ше всех ее нам пре­по­дашь.

[Юмор и ост­ро­умие.] (217) — Ну, — ска­зал Цезарь, — я-то как раз пола­гаю, что чело­век, не лишен­ный вку­са, о чем угод­но будет рас­суж­дать ост­ро­ум­нее, чем о самом ост­ро­умии. Одна­жды мне слу­чи­лось позна­ко­мить­ся с неко­то­ры­ми гре­че­ски­ми кни­га­ми под загла­ви­ем «О смеш­ном». Я пона­де­ял­ся чему-нибудь по ним научить­ся. И я нашел там нема­ло забав­ных и шут­ли­вых гре­че­ских сло­ве­чек (ведь и сици­лий­цы, и родо­с­цы, и визан­тий­цы, и осо­бен­но афи­няне в этом отно­ше­нии пре­вос­ход­ны); одна­ко те, кто пытал­ся под­ве­сти под это ост­ро­умие какие-то науч­ные осно­вы, сами ока­за­лись настоль­ко неост­ро­ум­ны, что впо­ру было сме­ять­ся над их тупо­стью. Вот поче­му мне и кажет­ся, что ост­ро­умию нико­им обра­зом нель­зя научить­ся.

(218) Ост­ро­умие, как извест­но, быва­ет двух родов: или рав­но­мер­но раз­ли­тое по всей речи, или едкое и брос­кое. Так вот, пер­вое — древ­ние назы­ва­ли шут­ли­во­стью, а вто­рое — ост­ро­сло­ви­ем. Ни в том, ни в дру­гом назва­нии нет ниче­го серь­ез­но­го; да и ведь смех воз­буж­дать — дело ничуть не серь­ез­ное. (219) И тем не менее я согла­сен с тобой, Анто­ний: я и сам не раз видел, что юмор и ост­ро­умие сплошь и рядом при­но­сят нам успех в делах. Но как для непре­рыв­ной шут­ли­во­сти не тре­бу­ет­ся ника­кой нау­ки (ведь при­ро­да, созда­вая людей, вло­жи­ла в неко­то­рых дар пере­драз­ни­вать и дар шут­ли­во рас­ска­зы­вать, помо­гая себе и лицом, и голо­сом, и самим скла­дом речи), так и во вто­рой мане­ре, в ост­ро­сло­вии, не может быть места для нау­ки: как же ина­че, если ост­ро­ум­но пущен­ное сло­во долж­но ранить рань­ше, чем может быть обду­ма­но.

(220) Какая же поль­за от нау­ки мог­ла быть мое­му бра­ту, когда на вопрос Филип­па «Чего ты лаешь?» он отве­тил: «Вора вижу!»? Какая была поль­за от нау­ки Крас­су, когда он высту­пал перед цен­ту­ри­о­на­ми^[1] про­тив Сце­во­лы или про­тив Бру­та-обви­ни­те­ля в защи­те Гнея План­ка? Ведь то, что ты, Анто­ний, при­пи­сы­ва­ешь мне, ско­рее сле­ду­ет, по обще­му мне­нию, усту­пить Крас­су. Ибо вряд ли есть дру­гой чело­век, столь бли­ста­тель­ный и в том, и в дру­гом роде ост­ро­умия: и в непре­рыв­ной шут­ли­во­сти, и в быст­рой мет­ко­сти ост­рот.

(221) Так, вся его защи­та Курия про­тив Сце­во­лы была про­ник­ну­та весе­ло­стью и под­шу­чи­ва­ни­ем. Брос­ких ост­рот в ней не было: он щадил досто­ин­ство про­тив­ни­ка и тем самым соблюдал свое соб­ст­вен­ное. А ведь ост­ро­ум­цы и ост­ро­сло­вы ред­ко уме­ют счи­тать­ся с людь­ми и с обсто­я­тель­ства­ми и удер­жать­ся от мет­ко­го слов­ца по любо­му пово­ду. (222) Поэто­му неко­то­рые шут­ни­ки ост­ро­ум­но тол­ку­ют ска­зан­ное Энни­ем —

они счи­та­ют, что «хоро­шее сло­веч­ко» — это зна­чит «ост­ро­та», так как имен­но об ост­ро­тах мы гово­рим: «сло­веч­ко» или «слов­цо».

55. Но если в речи про­тив Сце­во­лы Красс был сдер­жан и во вре­мя раз­би­ра­тель­ства и пре­ний не выхо­дил из гра­ниц той шут­ли­во­сти, где не допус­ка­ют­ся ника­кие кол­ко­сти, то уж в речи про­тив Бру­та, кото­ро­го он нена­видел и счи­тал достой­ным любых поно­ше­ний, Красс сра­жал­ся и тем и дру­гим ору­жи­ем. (223) Ах, сколь­ко гово­рил он о банях, кото­рые Брут неза­дол­го перед этим про­дал, сколь­ко гово­рил о рас­то­че­нии отцов­ско­го наслед­ства! Вот, напри­мер, какой кол­ко­стью отве­тил он Бру­ту, когда тот ска­зал, что тут и потеть не с чего: «Конеч­но, не с чего: ведь ты толь­ко что рас­стал­ся с баней». Таких кол­ко­стей было без чис­ла, но не менее заба­вен был и его непре­рыв­ный шут­ли­вый тон. Так, когда Брут вызвал двух чте­цов и дал одно­му читать речь Крас­са о Нар­бонн­ской коло­нии, а дру­го­му о Сер­ви­ли­е­вом зако­но­про­ек­те, чтобы пока­зать, как про­ти­во­ре­чат друг дру­гу их поли­ти­че­ские суж­де­ния, тогда наш ост­ро­ум­ней­ший друг дал про­честь трем чте­цам три отрыв­ка из сочи­не­ния отца Бру­та по граж­дан­ско­му пра­ву. (224) Из кни­ги пер­вой: «Слу­чи­лось нам нахо­дить­ся в При­верн­ском поме­стье…» — «Брут, вот отец твой свиде­тель­ст­ву­ет, что он оста­вил тебе При­верн­ское поме­стье!» Затем из кни­ги вто­рой: «Я с моим сыном Мар­ком был в Аль­бан­ской усадь­бе…» — «Вид­но, неда­ром ста­рый Брут был одним из умней­ших людей в нашем обще­стве: он отлич­но знал эту про­рву и опа­сал­ся, что когда-нибудь его сын оста­нет­ся ни с чем и люди поду­ма­ют, буд­то ему ниче­го и не было остав­ле­но». А потом из кни­ги третьей и послед­ней (пото­му что толь­ко эти три кни­ги, как мне гово­рил Сце­во­ла, напи­са­ны самим Бру­том): «Как-то я и мой сын Марк сиде­ли в Тибур­тин­ской усадь­бе…» — «Куда же дева­лись эти поме­стья, Брут, кото­рые оста­вил тебе отец, пись­мен­но объ­явив об этом все­му наро­ду? А кабы ты тогда был помо­ло­же, он бы непре­мен­но напи­сал еще и чет­вер­тую кни­гу, и пись­мен­но объ­явил бы там: “Одна­жды я мыл­ся с сыном в бане…”»

(225) Как же после это­го не при­знать, что таки­ми шут­ка­ми и ост­ро­та­ми Брут был нис­про­верг­нут не хуже, чем тою тра­геди­ей, кото­рую разыг­рал нам Красс на этом же про­цес­се, вос­поль­зо­вав­шись тем, что как раз тогда слу­чи­лись похо­ро­ны ста­рой Юнии? Боги бес­смерт­ные! Сколь­ко тут было мощи, сколь­ко силы! Как это было неожи­дан­но! Как вне­зап­но! Когда, сверк­нув гла­за­ми и гроз­но повер­нув­шись всем телом, он с таким него­до­ва­ни­ем и стре­ми­тель­но­стью вос­клик­нул: «Ты сидишь, Брут? Что же долж­на пере­дать покой­ни­ца от тебя тво­е­му отцу? Всем тем, чьи изо­бра­же­ния дви­жут­ся перед тобой? Тво­им пред­кам? Луцию Бру­ту, изба­вив­ше­му народ наш от цар­ско­го гне­та? Что ска­зать им о тво­ей жиз­ни? О тво­их делах, о тво­ей сла­ве, о тво­ей доб­ле­сти? Может быть, ска­зать, как ты при­умно­жил отцов­ское наслед­ство? Ах, это не дело бла­го­род­но­го! Но хоть бы и так, все рав­но тебе при­умно­жать уже нече­го: ты про­ку­тил все. (226) Или о том, что ты зани­мал­ся граж­дан­ским пра­вом, как зани­мал­ся твой отец? Нет, ско­рее она ска­жет, как про­дал ты дом со всем, что в нем было дви­жи­мо­го и недви­жи­мо­го, не пожалев даже отцов­ско­го крес­ла! Или ты был занят воен­ной служ­бой? Да ты и лаге­ря-то нико­гда не видел! Или крас­но­ре­чи­ем? Да у тебя его и в помине нет, а убо­гий твой голос и язык слу­жат лишь гнус­ней­ше­му реме­с­лу ябед­ни­ка! И ты еще сме­ешь смот­реть на свет днев­ной? Глядеть в гла­за тем, кто перед тобой? Появ­лять­ся на фору­ме? В Риме? Перед сограж­да­на­ми? Ты не тре­пе­щешь перед этой покой­ни­цей, перед эти­ми самы­ми изо­бра­же­ни­я­ми пред­ков, кото­рым ты не толь­ко не под­ра­жа­ешь, но даже поста­вить их нигде не можешь!» 56. (227) Вот како­во тра­ги­че­ское вдох­но­ве­ние Крас­са! Ну, а шут­ки его и ост­ро­ты, кото­рым нет чис­ла, вы помни­те даже по одной его речи перед наро­дом: нико­гда ведь не гово­рил он перед собра­ни­ем так оду­шев­лен­но, так вес­ко и в то же вре­мя так весе­ло и насмеш­ли­во, как при недав­нем выступ­ле­нии про­тив сво­его сото­ва­ри­ща по цен­зу­ре.

Поэто­му я согла­сен с тобой, Анто­ний, и в том, что ост­ро­умие часто быва­ет на поль­зу речи, и в том, что ника­кой нау­кой его не пре­по­дашь. И удив­ля­ет меня толь­ко то, что ты мне столь­ко при­пи­сал в этой обла­сти, а не отдал и тут паль­му пер­вен­ства Крас­су.

(228) — Я бы, конеч­но, так и сде­лал, — ска­зал на это Анто­ний, — если бы я порой немнож­ко не завидо­вал в этом Крас­су. Когда чело­век толь­ко ост­ро­умен и насмеш­лив, это­му еще не при­хо­дит­ся завидо­вать; но вот когда чело­век, самый из всех при­вле­ка­тель­ный и тон­кий, ока­зы­ва­ет­ся еще и самым из всех вли­я­тель­ным и стро­гим, как уме­ет толь­ко Красс, то это­го я уж никак не могу пере­но­сить.

(229) Тут даже сам Красс улыб­нул­ся, а Анто­ний про­дол­жал:

—Одна­ко же, Юлий, хоть ты и отри­ца­ешь нау­ку ост­ро­умия, ты открыл нам кое-что такое, чему, кажет­ся, сто­ит поучить­ся. Ты ведь гово­ришь, что сле­ду­ет счи­тать­ся с людь­ми, с пред­ме­та­ми и с обсто­я­тель­ства­ми, чтобы шут­ка была не во вред серь­ез­но­сти, и что как раз об этом все­гда осо­бен­но забо­тит­ся Красс. Но это зна­чит толь­ко то, что не сле­ду­ет поль­зо­вать­ся ост­ро­та­ми, когда они не нуж­ны. Ну, а мы спра­ши­ва­ем, как ими поль­зо­вать­ся, когда они нуж­ны: напри­мер, про­тив сопер­ни­ка, осо­бен­но если мож­но задеть его глу­пость, или про­тив свиде­те­ля глу­по­го, при­страст­но­го или вздор­но­го, когда люди гото­вы это послу­шать. (230) Вооб­ще боль­ше вну­ша­ет дове­рия то, что мы гово­рим в ответ на напад­ки, чем когда сами напа­да­ем: во-пер­вых, ответ тре­бу­ет боль­шей сооб­ра­зи­тель­но­сти, а, во-вто­рых, ответ для чело­ве­ка более при­сто­ен — он пока­зы­ва­ет, что кабы нас не заде­ва­ли, то и мы бы нико­го не тро­ну­ли. Так вот и у Крас­са в его речи все, что ни есть, на наш взгляд, ост­ро­ум­но­го, ска­за­но лишь в ответ на выпа­ды про­тив­ни­ка. К тому же Доми­ций был так важен, так непре­кло­нен, что его воз­ра­же­ния явно было гораздо луч­ше раз­ве­ять шут­кой, чем раз­бить силой.

57. (231) — Так что же, — вос­клик­нул Суль­пи­ций, — неуже­ли отто­го лишь, что Цезарь отда­ет пре­иму­ще­ство в ост­ро­умии Крас­су, хотя сам зани­ма­ет­ся им куда усерд­ней, мы не заста­вим Цеза­ря рас­ска­зать нам все до тон­ко­стей о том, что же такое шут­ли­вая речь и откуда она ведет­ся? Тем более, что сам Цезарь при­зна­ет за мет­ким сло­вом и тон­кой насмеш­кой такую поль­зу и мощь!

—Но что же мне ска­зать, — воз­ра­зил Юлий, — раз я согла­сен с Анто­ни­ем, что ника­кой нау­ки ост­ро­умия не суще­ст­ву­ет!

(232) Суль­пи­ций на это ниче­го не отве­тил; и тогда начал гово­рить Красс:

—Кто же гово­рит, буд­то есть какая-то нау­ка обо всем, о чем столь­ко рас­суж­да­ет Анто­ний? Мож­но, конеч­но, как он гово­рит, при­ме­чать все, что быва­ет полез­но для речи; но если бы это мог­ло делать людей крас­но­ре­чи­вы­ми, кто же не стал бы крас­но­ре­чи­вым? Кто не сумел бы, хоро­шо ли, худо ли, все это заучить? Нет, на мой взгляд, смысл и поль­за этих пра­вил в дру­гом: не в том, буд­то нау­ка ука­зы­ва­ет, какие сло­ва нам гово­рить, но в том, что мы полу­ча­ем воз­мож­ность с чем-то срав­нить то, что нам дает при­ро­да, уче­ние, упраж­не­ние, и тем самым судить, пра­вы мы или непра­вы. (233) Поэто­му, Цезарь, и я тебя тоже про­шу: изло­жи, если ты не воз­ра­жа­ешь, все, что ты дума­ешь об этом искус­стве шут­ки, раз уж вам захо­те­лось, чтобы в таком любо­зна­тель­ном обще­стве и при таком обсто­я­тель­ном собе­се­до­ва­нии ника­кая дру­гая часть крас­но­ре­чия не ока­за­лась слу­чай­но про­пу­щен­ной.

—Ну, что же, — ска­зал Цезарь, — коли ты тре­бу­ешь, Красс, взно­са на склад­чи­ну от сотра­пез­ни­ка, то я не ста­ну укло­нять­ся, чтобы мой отказ не стал пово­дом для тво­е­го отка­за. Прав­да, меня все­гда удив­ля­ет бес­стыд­ство тех, кто лома­ет­ся в теат­ре на гла­зах у Рос­ция: раз­ве мож­но хотя бы шевель­нуть­ся на сцене так, чтобы тот не заме­тил каж­дый твой про­мах? Так вот и я теперь, когда меня слу­ша­ет Красс, впер­вые буду гово­рить об ост­ро­умии и, соглас­но пого­вор­ке, как сви­нья, буду поучать тако­го ора­то­ра, о кото­ром не так дав­но ска­зал, слу­шая его, Катул: «Рядом с ним всем осталь­ным впо­ру толь­ко сено жевать».

(234) — О, это была шут­ка, — ска­зал на это Красс, — сам-то Катул гово­рит так, что ему при­ста­ло кор­мить­ся толь­ко амбро­си­ей. Но послу­ша­ем-ка тебя, Цезарь, а потом перей­дем к тому, что оста­лось ска­зать Анто­нию.

—Да мне-то оста­лось ска­зать совсем немно­го, — заме­тил Анто­ний, — одна­ко, уже устав на пути сво­его труд­но­го рас­суж­де­ния, я пере­дох­ну во вре­мя речи Цеза­ря, как в удач­но под­вер­нув­шем­ся укры­тии.

58. — Ох, боюсь я, — ска­зал Юлий, — ты сочтешь мое госте­при­им­ство не слиш­ком радуш­ным: ведь не успе­ешь ты и заку­сить, как я тебя вытол­каю и выго­ню опять на доро­гу. (235) Одна­ко, чтоб вас доль­ше не томить, я изло­жу поко­ро­че все, что я думаю об этом пред­ме­те в целом.

[Пять вопро­сов о сме­хе.] Пред­мет мой разде­ля­ет­ся на пять вопро­сов: во-пер­вых, что такое смех; во-вто­рых, откуда он воз­ни­ка­ет; в-третьих, жела­тель­но ли для ора­то­ра вызы­вать смех; в-чет­вер­тых, в какой сте­пе­ни; в-пятых, какие суще­ст­ву­ют роды смеш­но­го.

О пер­вом вопро­се — о том, что такое смех, как он воз­ни­ка­ет, где его место в нашем теле, отче­го он воз­буж­да­ет­ся и так вне­зап­но выры­ва­ет­ся, что при всем жела­нии мы не можем его сдер­жать, каким обра­зом он сра­зу захва­ты­ва­ет лег­кие, рот, жилы, лицо и гла­за, — обо всем этом пусть тол­ку­ет Демо­крит, а к нашей беседе это не отно­сит­ся; но если бы и отно­си­лось, я все-таки не посты­дил­ся бы не знать того, чего не зна­ют даже те, что при­тво­ря­ют­ся зна­то­ка­ми.

(236) Вто­рое, о чем спра­ши­ва­ет­ся, то есть источ­ник и, так ска­зать, область смеш­но­го, — это, пожа­луй, все непри­стой­ное и без­образ­ное; ибо смех исклю­чи­тель­но или почти исклю­чи­тель­но вызы­ва­ет­ся тем, что обо­зна­ча­ет или ука­зы­ва­ет что-нибудь непри­стой­ное без непри­стой­но­сти.

Вызы­вать смех — это наш тре­тий вопрос — для ора­то­ра, конеч­но, очень жела­тель­но: либо пото­му, что весе­лая шут­ка сама вызы­ва­ет рас­по­ло­же­ние к тому, кто шутит; либо пото­му, что каж­до­го вос­хи­ща­ет ост­ро­та, заклю­чен­ная под­час в одном-един­ст­вен­ном сло­ве, обыч­но при отпо­ре, но иной раз и при напа­де­нии; либо пото­му, что такая ост­ро­та раз­би­ва­ет, подав­ля­ет, уни­жа­ет, запу­ги­ва­ет и опро­вер­га­ет про­тив­ни­ка или пока­зы­ва­ет само­го ора­то­ра чело­ве­ком изящ­ным, обра­зо­ван­ным, тон­ким; но глав­ным обра­зом пото­му, что она раз­го­ня­ет печаль, смяг­ча­ет суро­вость, а часто и раз­ре­ша­ет шут­кой и сме­хом такие досад­ные непри­ят­но­сти, какие не лег­ко рас­пу­тать дока­за­тель­ства­ми.

(237) А вот в какой сте­пе­ни сле­ду­ет ора­то­ру при­ме­нять смеш­ное, — этот наш чет­вер­тый вопрос надо рас­смот­реть как мож­но тща­тель­нее. Ибо ни край­няя и гра­ни­ча­щая с пре­ступ­ле­ни­ем бес­со­вест­ность, ни, с дру­гой сто­ро­ны, край­нее убо­же­ство не под­да­ют­ся осме­я­нию: зло­де­ев мы хотим уяз­вить боль­нее, чем это мож­но сде­лать сме­хом, а убо­гих мы вовсе не жела­ем вышу­чи­вать, если толь­ко в них нету смеш­но­го тще­сла­вия. А боль­ше все­го надо щадить ува­же­ние к людям, чтобы не ска­зать опро­мет­чи­во чего-нибудь про­тив тех, кто поль­зу­ет­ся общей любо­вью.

59. (238) Итак, в шут­ке пер­вым делом надо соблюдать меру. Поэто­му лег­че все­го под­вер­га­ет­ся насмеш­ке то, что не заслу­жи­ва­ет ни силь­ной нена­ви­сти, ни осо­бен­но­го состра­да­ния. Сле­до­ва­тель­но, пред­ме­том насме­шек могут быть те сла­бо­сти, какие встре­ча­ют­ся в жиз­ни людей, не слиш­ком ува­жае­мых, не слиш­ком несчаст­ных и не слиш­ком явно заслу­жи­ваю­щих каз­ни за свои зло­де­я­ния; ост­ро­ум­ное вышу­чи­ва­ние таких сла­бо­стей вызы­ва­ет смех. (239) Отлич­ным пред­ме­том для под­шу­чи­ва­ния слу­жит и без­обра­зие и телес­ные недо­стат­ки; но и тут, как и в дру­гих слу­ча­ях, надо очень вни­ма­тель­но соблюдать меру. При этом реко­мен­ду­ет­ся избе­гать не толь­ко плос­ких, но, по воз­мож­но­сти, и слиш­ком соле­ных ост­рот, дабы они не ока­за­лись ни шутов­ски­ми, ни гаер­ски­ми. Что здесь име­ет­ся в виду, мы сей­час луч­ше пой­мем, обра­тив­шись к раз­ли­че­нию родов смеш­но­го. (240) Суще­ст­ву­ет ведь два рода ост­ро­умия, один из кото­рых обыг­ры­ва­ет пред­ме­ты, дру­гой — сло­ва. Пред­ме­ты обыг­ры­ва­ют­ся в том слу­чае, если рас­ска­зы­ва­ет­ся какая-нибудь исто­рия, как, напри­мер, у тебя, Красс, в речи про­тив Мем­мия — буд­то тот «иску­сал локоть Лар­га», когда подрал­ся с ним в Тарра­цине из-за подруж­ки; рас­ска­зец не без соли, но все-таки цели­ком тобою выду­ман­ный. Ты при­со­чи­нил к нему и кон­цов­ку, ска­зав, буд­то по всей Тарра­цине на всех сте­нах напи­са­ны были бук­вы ЛЛЛММ; а на твой вопрос, что это зна­чит, какой-то ста­рый горо­жа­нин отве­тил: «Лома­ет Локоть Лар­га Мем­мий Мер­зост­ный». (241) Вы види­те, как этот род ост­ро­умен, ловок, выго­ден для ора­то­ра, будешь ли ты рас­ска­зы­вать прав­ду, но толь­ко сдоб­рив ее каким-нибудь вздо­ром, или же про­сто все выду­ма­ешь. А досто­ин­ство это­го рода в том, что ты пре­под­но­сишь про­ис­шед­шее так, что и харак­тер чело­ве­ка, и речь, и вид пред­ста­ют перед слу­ша­те­ля­ми воочию, слов­но все это дела­ет­ся и про­ис­хо­дит у них на гла­зах. (242) Пред­мет обыг­ры­ва­ет­ся и тогда, когда смех вызы­ва­ет­ся пере­драз­ни­ва­ни­ем, вро­де как у того же Крас­са: «Во имя тво­е­го зва­ния! Во имя ваше­го рода!» От чего дру­го­го мог­ло рас­сме­ять­ся собра­ние, как не отто­го, что Красс пере­драз­нил вид и голос про­тив­ни­ка? А когда он доба­вил «во имя тво­их изва­я­ний!», да еще под­черк­нул эти сло­ва дви­же­ни­ем руки, мы еще силь­нее рас­сме­я­лись. Тако­го же рода и зна­ме­ни­тое под­ра­жа­ние Рос­ция ста­ри­ку при сло­вах «Тебе мои посад­ки, Анти­фон». Я пря­мо слы­шу тут самое ста­рость! Одна­ко это род смеш­но­го более все­го тре­бу­ет вели­чай­шей осто­рож­но­сти при исполь­зо­ва­нии, если же под­ра­жа­ние пере­хо­дит меру, то ста­но­вит­ся непри­лич­ным, достой­ным гае­ров и пере­смеш­ни­ков. К пере­драз­ни­ва­нию ора­тор дол­жен при­бе­гать украд­кой, чтобы слу­ша­тель ско­рее дога­ды­вал­ся об этом, чем видел; пусть он пока­жет этим свою врож­ден­ную скром­ность, избе­гая бес­стыд­ства и непри­стой­но­сти и на сло­вах и на деле.

60. (243) Итак, комизм пред­ме­тов быва­ет двух видов: они умест­ны тогда, когда ора­тор в непре­рыв­но шут­ли­вом тоне опи­сы­ва­ет нра­вы людей и изо­бра­жа­ет их так, что они или рас­кры­ва­ют­ся при помо­щи како­го-нибудь анек­дота, или же в мгно­вен­ном пере­драз­ни­ва­нии обна­ру­жи­ва­ют какой-нибудь при­мет­ный и смеш­ной недо­ста­ток.

(244) Комизм речи, в свою оче­редь, воз­ни­ка­ет из како­го-нибудь ост­ро­го сло­ва или мыс­ли. Но как в преды­ду­щем роде ни анек­доты, ни пере­драз­ни­ва­нье не долж­ны напо­ми­нать гае­ров и пере­смеш­ни­ков, так и тут надо ора­то­ру вся­че­ски избе­гать шутов­ско­го ост­ро­сло­вия. Чем ина­че отли­чим мы от Крас­са, от Кату­ла и от про­чих при­я­те­ля ваше­го Гра­ния или мое­го дру­га Вар­гу­лу? В самом деле, мне это еще не при­хо­ди­ло в голо­ву: оба они ведь ост­ря­ки, а Гра­ний боль­ше всех. Пожа­луй, глав­ное отли­чие здесь в том, что мы не счи­та­ем сво­им дол­гом ост­рить при любой воз­мож­но­сти. (245) Вот вышел кро­шеч­но­го роста свиде­тель. «Мож­но его допро­сить?» — гово­рит Филипп. «Толь­ко поко­ро­че», — гово­рит пред­седа­тель суда, кото­ро­му неко­гда. «Не бес­по­кой­ся, — отве­тил тот, — я допро­шу кро­шеч­ку». Раз­ве не смеш­но? Но заседав­ший судья Луций Аври­фик был еще помень­ше ростом, чем сам свиде­тель; вот все и засме­я­лись на судью: и ост­ро­та полу­чи­лась совсем шутов­ская. И все­гда, когда ост­ро­ты, даже самые милые, могут обра­тить­ся не на тех, на кого ты хочешь, они все-таки по сути полу­ча­ют­ся шутов­ски­ми. (246) Так, наш Аппий, кото­ро­му хочет­ся слыть ост­ря­ком, хотя он и без того ост­ряк, тоже порою впа­да­ет в это недо­стой­ное шутов­ство. «Я поужи­наю у тебя, — ска­зал он мое­му кри­во­му дру­гу Гаю Секс­тию, — тебе как раз одно­го не хва­та­ет». Эта ост­ро­та — шутов­ская, он и Гая напрас­но обидел, да и ска­зал лишь то, что мож­но ска­зать вся­ко­му кри­во­му; такие, явно заготов­лен­ные, шут­ки совсем не смеш­ны. А вот то, что ему не заду­мы­ва­ясь отве­тил Секс­тий, пре­вос­ход­но: «При­хо­ди, но толь­ко с чисты­ми рука­ми».

(247) Вот такая умест­ность и сдер­жан­ность ост­ро­умия, вот такие уме­рен­ные и ред­кие ост­ро­ты и будут отли­чать ора­то­ра от шута. Ибо то, что мы гово­рим, мы гово­рим со смыс­лом и не для сме­ха, а для поль­зы дела, тогда как шуты бол­та­ют целый день напро­лет и без вся­ко­го смыс­ла. Когда Вар­гу­ле бро­си­лись на шею доби­вав­ший­ся маги­ст­ра­ту­ры Авл Сем­п­ро­ний и его брат Марк, зачем он крик­нул рабу: «Маль­чик, отго­ни мух»? Чтобы это­му посме­я­лись? Вот, поис­ти­не, убо­гий плод боль­шо­го даро­ва­ния! Ста­ло быть, нужен здра­вый смысл и чув­ство досто­ин­ства, чтобы решить, умест­на шут­ка или нет. Вот чему нам хоро­шо было бы научить­ся! Но это может быть лишь даром при­ро­ды.

[Смеш­ное в сло­вах.] 61. (248) Теперь рас­смот­рим вкрат­це, како­го рода ост­ро­умие вызы­ва­ет наи­боль­ший смех. Пус­кай ост­ро­умие, как мы его разде­ли­ли, содер­жит­ся или в пред­ме­те, или в сло­ве; но весе­лее все­го быва­ет людям, когда смех вызы­ва­ет­ся и пред­ме­том, и сло­вом вме­сте. При этом, одна­ко, не забы­вай­те, что, какие бы источ­ни­ки смеш­но­го я ни упо­мя­нул, из этих же источ­ни­ков почти все­гда мож­но выве­сти и серь­ез­ные мыс­ли. Раз­ни­ца толь­ко в том, что серь­ез­ное отно­ше­ние быва­ет к пред­ме­там достой­ным и почтен­ным, а насмеш­ли­вое — к непри­стой­ным и даже без­образ­ным. Так, одни­ми и теми же сло­ва­ми мы можем и похва­лить чест­но­го раба и над каким-нибудь негод­ным под­шу­тить. Всем извест­на ста­рин­ная шут­ка Неро­на о воро­ва­том рабе: «Для него одно­го нету в доме ни зам­ков, ни запо­ров». То же самое, сло­во в сло­во, мож­но ска­зать и о хоро­шем рабе. (249) Здесь ост­ро­та содер­жит­ся в сло­вах; но и все осталь­ные так­же исхо­дят из тех же источ­ни­ков. Вот что ска­за­ла мать Спу­рию Кар­ви­лию, кото­рый силь­но хро­мал от раны, полу­чен­ной в бою за оте­че­ство, и поэто­му стес­нял­ся пока­зы­вать­ся на людях: «Да пока­жись же, милый Спу­рий, пусть каж­дый твой шаг каж­дый раз напо­ми­на­ет тебе о тво­их подви­гах!» Это пре­крас­но и серь­ёз­но. А то, что ска­зал Глав­кия хро­мав­ше­му Каль­ви­ну: «Раз­ве ты охро­мел? Ведь ты все­гда хро­мал на обе ноги» — это насмеш­ка. А ведь и то и дру­гое исхо­дит из одно­го и того же: из хро­моты чело­ве­ка. «Что за неве­жа Невий!» — эти сло­ва Сци­пи­о­на суро­вы. «Зачем вести меня ко злу?» — эти сло­ва Филип­па чело­ве­ку, от кото­ро­го дур­но пах­ло, насмеш­ли­вы. А ведь и то и дру­гое осно­ва­но на игре сход­ны­ми бук­ва­ми. (250) Самы­ми ост­ро­ум­ны­ми счи­та­ют­ся, пожа­луй, шут­ки, осно­ван­ные на дву­смыс­лен­но­сти; одна­ко даже они не все­гда заклю­ча­ют в себе насмеш­ку, но часто и нечто серь­ез­ное. Пуб­лий Лици­ний Вар ска­зал зна­ме­ни­то­му Афри­ка­ну Стар­ше­му, когда тот на пиру при­ла­жи­вал к голо­ве то и дело раз­ры­вав­ший­ся венок: «Удив­лять­ся нече­му: для такой голо­вы вен­ка не под­бе­решь!» Это и похваль­но и почет­но. Но такой же дву­смыс­лен­но­стью будет и «У него и речь-то облы­се­ла!» Коро­че гово­ря, нет ни одно­го рода шут­ки, из кото­ро­го нель­зя было бы извлечь так­же и серь­ез­но­го и важ­но­го.

(251) Не надо забы­вать, что не все потеш­ное ост­ро­ум­но. Напри­мер, что может быть потеш­нее ско­мо­ро­ха? Но поте­шен-то он толь­ко лицом, ужим­ка­ми, [пере­драз­ни­ва­ни­ем], голо­сом и самой, нако­нец, фигу­рой. Соль-то, пожа­луй, в нем есть, но в при­мер он годит­ся не для ора­то­ра, а для гае­ра. 62. Поэто­му самый пер­вый и самый сме­хотвор­ный род комиз­ма нам не под­хо­дит: он выво­дит на посме­ши­ще само­ду­ров, суе­ве­ров, нелюди­мов, хва­сту­нов, дура­ков во всей пол­но­те их харак­те­ров, тогда как мы, ора­то­ры, над таки­ми людь­ми толь­ко изде­ва­ем­ся, но личи­ны их на себя не наде­ва­ем. (252) Дру­гой род комиз­ма — пере­драз­ни­ва­нье; он очень поте­шен, но для нас допу­стим толь­ко украд­кой и вскользь, ина­че это будет небла­го­род­но. Тре­тий — гри­мас­ни­ча­нье, нас недо­стой­ное. Чет­вер­тый — непри­стой­ность, нетер­пи­мая не толь­ко в суде, но едва ли и за сто­лом в порядоч­ном обще­стве. Все эти при­е­мы, неумест­ные для ора­тор­ско­го дела, мы долж­ны отстра­нить — и тогда оста­нут­ся толь­ко ост­ро­ты, осно­ван­ные, как я уже пока­зал, или на пред­ме­те, или на сло­ве. Если ост­ро­та оста­ет­ся ост­ро­той, каки­ми бы сло­ва­ми ты ее ни выска­зал, то она осно­ва­на на пред­ме­те; если же с пере­ме­ной слов она теря­ет всю свою соль, то юмор ее заклю­ча­ет­ся в сло­вах.

(253) Осо­бен­но ост­ры быва­ют дву­смыс­лен­но­сти, и осно­вы­ва­ют­ся они на сло­ве, а не на пред­ме­те. Гром­ко­го сме­ха они обыч­но не воз­буж­да­ют, но их хва­лят как тон­кие и уче­ные ост­ро­ты. Тако­ва шут­ка о пре­сло­ву­том Титии, слав­ном игро­ке в мяч, кото­ро­го подо­зре­ва­ли в том, что он ночью поло­мал свя­щен­ные изва­я­ния; когда его сото­ва­ри­щи жало­ва­лись, что он не явил­ся к игре, Терен­ций Вес­па ска­зал, слов­но засту­па­ясь: «Он сло­мал руку!» Тако­вы и сло­ва Афри­ка­на у Луци­лия:

(254) Тако­ва же и ост­ро­та, Красс, тво­е­го дру­га Гра­ния: «Раз­ве ему грош цена?» И, если вы хоти­те знать, запис­ные ост­ро­сло­вы отли­ча­ют­ся глав­ным обра­зом имен­но в таких шут­ках, хотя люди гораздо боль­ше сме­ют­ся ост­ро­там дру­го­го рода. Дело в том, что дву­смыс­лен­ность очень высо­ко ценит­ся сама по себе, так как уме­нье при­дать сло­ву иной смысл, чем обыч­но при­ня­тый, счи­та­ет­ся при­зна­ком выдаю­ще­го­ся ума; одна­ко это вызы­ва­ет ско­рее вос­хи­ще­ние, чем смех, если толь­ко не сов­ме­ща­ет­ся с комиз­мом ино­го рода.

63. (255) Я, разу­ме­ет­ся, сде­лаю лишь бег­лый обзор этих родов комиз­ма. Самый обыч­ный из них, как вы зна­е­те, тот, когда гово­рит­ся не то, чего ожи­да­ешь. Тут и наша соб­ст­вен­ная ошиб­ка вызы­ва­ет у нас смех. А если с этим соче­та­ет­ся и дву­смыс­лен­ность, шут­ка полу­ча­ет­ся еще ост­рее. Так у Новия чело­век, видя, как выво­дят осуж­ден­но­го долж­ни­ка, с состра­да­тель­ным видом спра­ши­ва­ет: «Ну а сколь­ко?» — «Тыщу нум­мов». Если бы на это он толь­ко и отве­тил: «Уво­ди», — это было бы смеш­но из-за неожи­дан­но­сти; но так как он отве­тил: «Не добав­лю, уво­ди», — то это ста­но­вит­ся смеш­но так­же и из-за дву­смыс­лен­но­сти, так что эта ост­ро­та, по-мое­му, дости­га­ет совер­шен­ства. А самая бле­стя­щая игра слов быва­ет тогда, когда в пре­ре­ка­нии под­хва­ты­ва­ют сло­во у про­тив­ни­ка и обра­ща­ют его про­тив само­го оскор­би­те­ля, как это полу­чи­лось у Кату­ла про­тив Филип­па. (256) Но так как суще­ст­ву­ет мно­же­ство родов дву­смыс­лен­но­сти и нау­ка о них пол­на тон­ко­стей, то под­лав­ли­вать про­тив­ни­ка на сло­ве при­дет­ся с осмот­ри­тель­но­стью и сно­ров­кой, укло­ня­ясь от пош­ло­стей (ибо надо осте­ре­гать­ся все­го, что может пока­зать­ся натя­ну­тым); и тем не менее, для ост­ро­го сло­ва здесь будет сколь­ко угод­но воз­мож­но­стей.

Дру­гой род смеш­но­го воз­ни­ка­ет в сло­вах при изме­не­нии в них одной лишь какой-нибудь бук­вы; гре­ки назы­ва­ют его паро­но­ма­си­ей. Тако­во, напри­мер, у Като­на его «No­bi­lior — mo­bi­lior». Или вот, как он же ска­зал кому-то: «Надо бы погу­лять» — и на вопрос того «При чем тут “бы”?» — отве­тил: «Да нет — при чем тут ты?» Или вот его же ответ: «Коль ты рас­пут­ник спе­ре­ди и сза­ди».

(257) Да и истол­ко­ва­ние име­ни быва­ет ост­ро­ум­но, если по-смеш­но­му пока­зать, откуда это имя пошло; так вот я недав­но ска­зал, что Нум­мий, раздат­чик взя­ток, подоб­но Неопто­ле­му под Тро­ей, полу­чил свое имя на Мар­со­вом поле. Все это так­же осно­ва­но на игре слов. 64. Часто так­же лов­ко при­во­дят целый стих или как он есть, или слег­ка изме­нен­ный, либо какую-нибудь часть сти­ха; вот, напри­мер, сти­хи Ста­ция, при­веден­ные него­до­вав­шим Скав­ром, иные даже гово­рят, что они-то и под­ска­за­ли тебе, Красс, твой закон о граж­дан­стве:

Несо­мнен­но, очень кста­ти была и твоя, Анто­ний, насмеш­ка над Цели­ем, когда он засвиде­тель­ст­во­вал, что у него про­па­ли день­ги и что у него бес­пут­ный сын, а ты вслед ему заме­тил:

К это­му же отно­сит­ся и обыг­ры­ва­ние посло­виц: так, когда Азелл хва­лил­ся, что он вое­вал во всех про­вин­ци­ях, Сци­пи­он ему отве­тил: «Agas asel­lum»… и т. д. Так как посло­ви­цы теря­ют свою пре­лесть при пере­мене их под­лин­ных слов, надо счи­тать эти ост­ро­ты осно­ван­ны­ми не на пред­ме­те, а на сло­вах.

(259) Есть еще один род комиз­ма не лишен­ный соли — это когда ты дела­ешь вид, что пони­ма­ешь что-нибудь бук­валь­но, а не по смыс­лу. Цели­ком к это­му роду отно­сит­ся очень забав­ный ста­рый мим «Попе­чи­тель». Но я не о мимах — я при­вел его толь­ко как явный и обще­из­вест­ный при­мер это­го рода комиз­ма. К это­му же роду отно­сит­ся и то, что ты, Красс, недав­но ска­зал тому, кто спро­сил, не обес­по­ко­ит ли он тебя, если при­дет к тебе еще досвет­ла: «Нет, ты меня не обес­по­ко­ишь». «Зна­чит, — ска­зал тот, — при­ка­жешь тебя раз­будить?» А ты: «Да нет: я же ска­зал, что ты меня не обес­по­ко­ишь». (260) В этом же роде и та шут­ка, кото­рую при­пи­сы­ва­ют извест­но­му Сци­пи­о­ну Малу­гин­ско­му, когда он от сво­ей цен­ту­рии дол­жен был голо­со­вать на кон­суль­ских выбо­рах за Аци­ди­на и на сло­ва гла­ша­тая «Ска­жи о Луции Ман­лии» заявил: «По-мое­му, чело­век он непло­хой и отлич­ный граж­да­нин». Смеш­но и то, что отве­тил Луций Нази­ка цен­зо­ру Като­ну на его вопрос: «Ска­жи по сове­сти, у тебя есть жена?» — «По сове­сти, да не по серд­цу». Такие шут­ки часто быва­ют пош­лы; ост­ро­ум­ны они тогда, когда они неожи­дан­ны. Ибо, как я уже ска­зал, мы от при­ро­ды склон­ны поте­шать­ся над соб­ст­вен­ны­ми ошиб­ка­ми и отто­го сме­ем­ся, обма­ну­тые, так ска­зать, в сво­их ожи­да­ни­ях.

65. (261) Комизм воз­ни­ка­ет так­же из речи ино­ска­за­тель­ной или при пере­нос­ном или при иро­ни­че­ском употреб­ле­нии слов. Из ино­ска­за­ния — как неко­гда Рус­ка, вно­ся зако­но­про­ект о воз­раст­ном цен­зе, отве­чал сво­е­му про­тив­ни­ку Мар­ку Сер­ви­лию. Тот спро­сил: «Ска­жи мне, Марк Пина­рий, неуже­ли, если я буду тебе воз­ра­жать, ты ста­нешь ругать меня так же, как ругал дру­гих?» — «Что посе­ял, то и пожнешь», — ска­зал Рус­ка. (262) Из пере­нос­но­го зна­че­ния — как то, что ска­зал слав­ный Сци­пи­он Стар­ший корин­фя­нам, обе­щав­шим поста­вить ему ста­тую рядом со ста­ту­я­ми дру­гих пол­ко­вод­цев: «Я не охот­ник до кон­но­го строя». А иро­ни­че­ское употреб­ле­ние слов вид­но из того, что ска­зал Красс, защи­щая Аку­лео­на перед судьей Мар­ком Пер­пер­ной. Про­тив Аку­лео­на и за Гра­ти­ди­а­на высту­пал Луций Элий Ламия, извест­ный урод; когда он стал невы­но­си­мо пере­би­вать Крас­са, тот ска­зал: «Послу­ша­ем это­го кра­сав­чи­ка». Все засме­я­лись, а Ламия ска­зал: «Я не отве­чаю за свою наруж­ность, я отве­чаю за свой ум». На что Красс заме­тил: «Так послу­ша­ем же это­го крас­но­бая» — и все еще силь­нее засме­я­лись.

(263) Нако­нец, отмен­ным укра­ше­ни­ем речи быва­ют сло­вес­ные про­ти­во­по­ло­же­ния, кото­рые все­гда при­ят­ны, а часто даже и в серь­ез­ных и в шут­ли­вых выска­зы­ва­ни­ях (ведь я уже гово­рил, что у серь­ез­но­го и смеш­но­го зако­ны раз­ные, но исто­ки одни и те же). Так, когда извест­ный Сер­вий Галь­ба пред­ло­жил народ­но­му три­бу­ну Луцию Скри­бо­нию в судьи сво­их дру­зей, а Либон ска­зал ему: «Когда же ты, Галь­ба, вый­дешь из сво­ей сто­ло­вой?» — он отве­тил: «Сей­час же, как ты из чужой спаль­ни». Немно­гим отли­ча­ет­ся и то, что ска­зал Глав­кия Метел­лу: «Дача у тебя в Тибу­ре, скот­ный двор на Пала­тине».

[Смеш­ное в пред­ме­тах.] 66. (264) Ну, мне кажет­ся, я доволь­но ска­зал об ост­ро­тах, обыг­ры­ваю­щих сло­ва. Ост­рот, обыг­ры­ваю­щих пред­ме­ты, боль­ше, и, как я гово­рил, сме­ют­ся им тоже боль­ше. Здесь при­хо­дит­ся рас­ска­зы­вать забав­ные исто­рии, а это нелег­ко: надо, чтобы все было пред­став­ле­но нагляд­но, чтобы все каза­лось прав­до­по­доб­ным, как водит­ся в рас­ска­зе, и в то же вре­мя было лег­ко­мыс­лен­ным, вызы­вая смех. Крат­чай­шим при­ме­ром это­го может послу­жить при­веден­ный мной выше рас­сказ Крас­са о Мем­мии. (265) К это­му же роду надо отне­сти прит­чи; кое-что берет­ся даже из исто­рии, напри­мер, когда Секст Титий срав­нил себя с Кас­сан­дрой, Анто­ний ска­зал: «Мно­гих я могу назвать тво­их Оиле­е­вых Аяк­сов».

Комизм пред­ме­тов выяв­ля­ет­ся так­же и упо­доб­ле­ни­ем с помо­щью срав­не­ния или пря­мо­го изо­бра­же­ния. К сопо­став­ле­нию при­бег неко­гда Галл, высту­пая свиде­те­лем про­тив Пизо­на и утвер­ждая, что тот давал уйму денег пре­фек­ту Магию. Скавр воз­ра­жал, ука­зы­вая на бед­ность Магия. «Да нет, Скавр, — ска­зал на это Галл, — я ведь не гово­рю, что Магий при­бе­рег эти день­ги; про­сто он, как голыш, рву­щий оре­хи, унес их в брю­хе». Точ­но так же ста­рый Марк Цице­рон, отец пре­вос­ход­но­го мужа, наше­го дру­га, ска­зал, что наши совре­мен­ни­ки подоб­ны выстав­лен­ным на про­да­жу сирий­цам: «кто луч­ше всех зна­ет по-гре­че­ски, тот и есть вели­чай­ший него­дяй». (266) Изо­бра­же­ние каких-нибудь уродств или телес­ных недо­стат­ков путем упо­доб­ле­ния их чему-нибудь еще более отвра­ти­тель­но­му так­же вызы­ва­ет бур­ный смех. Так я одна­жды ска­зал Гель­вию Ман­цию: «Вот я пока­жу, каков ты!» — и на его «Ну-ка, пока­жи!» — я ука­зал паль­цем на гал­ла, нари­со­ван­но­го на кимбр­ском щите Мария у Новых лавок, скрю­чен­но­го, с высу­ну­тым язы­ком, с отвис­лы­ми щека­ми. Под­нял­ся смех; сход­ство с Ман­ци­ем было пря­мо невидан­ное. Или вот слов­цо о Тите Пина­рии, кото­рый, когда гово­рит, кри­вит под­бо­ро­док: «Коль ты взду­мал гово­рить, раз­гры­зи уж сна­ча­ла свой оре­шек».

(267) Сюда отно­сит­ся и вся­кое пре­умень­ше­ние или пре­уве­ли­че­ние пред­ме­тов, воз­буж­даю­щее изум­ле­ние и вос­торг, — вот как ты, Красс, ска­зал в одной речи перед наро­дом: «Настоль­ко велик кажет­ся само­му себе Мем­мий, что, схо­дя на пло­щадь, накло­ня­ет голо­ву, чтобы прой­ти под Фаби­е­вой аркой». В этом же роде Сци­пи­он, гово­рят, выра­зил­ся, побра­нив­шись с Гаем Метел­лом под Нуман­ци­ей: «Если твоя мать родит в пятый раз, она родит осла!»

(268) Мет­ким быва­ет так­же и намек, когда какая-нибудь мелочь, под­час одно лишь сло­во, разом рас­кры­ва­ет что-нибудь тем­ное и тай­ное. Так, когда Пуб­лий Кор­не­лий, счи­тав­ший­ся чело­ве­ком жад­ным и воро­ва­тым, одна­ко же храб­ре­цом и хоро­шим пол­ко­вод­цем, бла­го­да­рил Гая Фаб­ри­ция за то, что тот, его враг, выдви­нул его в кон­су­лы, да еще во вре­мя боль­шой и тяже­лой вой­ны, Фаб­ри­ций ска­зал: «Нече­го тебе меня бла­го­да­рить, про­сто я пред­по­чел быть ограб­лен­ным, чем про­дан­ным в раб­ство». А вот как отве­тил Афри­кан Азел­лу, осуж­дав­ше­му его за несчаст­ли­вое завер­ше­ние цен­зор­ско­го пяти­ле­тия: «Нече­му тут удив­лять­ся, ведь завер­шил ценз и при­нес в жерт­ву быка тот, кто воз­вы­сил тебя из эра­ри­ев». Так вели­ко было подо­зре­ние, что Мум­мий навлек на государ­ство гнев богов тем, что снял бес­че­стие с Азел­ла.

67. (269) Есть так­же осо­бое утон­чен­ное при­твор­ство, когда гово­рит­ся иное, чем дума­ешь; не в том роде, о каком я гово­рил рань­ше, когда гово­ришь пря­мо про­ти­во­по­лож­ное, как ска­зал Красс Ламии, но когда с пол­ной серь­ез­но­стью дура­чишь всей сво­ей речью, думая одно, а про­из­но­ся иное. Так наш Сце­во­ла ска­зал пре­сло­ву­то­му Сеп­ту­му­лею из Ана­гнии, кото­ро­му запла­ти­ли на вес золота за голо­ву Гая Грак­ха и кото­рый напра­ши­вал­ся у Сце­во­лы на долж­ность его пре­фек­та в Азию: «Да ты с ума сошел! К чему это тебе? В Риме столь­ко зло­на­ме­рен­ных граж­дан, что я руча­юсь: если ты в нем оста­нешь­ся, то за несколь­ко лет соста­вишь себе огром­ное состо­я­ние». (270) Фан­ний в сво­ей «Лето­пи­си» гово­рит, что боль­шим масте­ром таких насме­шек был Афри­кан Эми­ли­ан, кото­ро­го он назы­ва­ет гре­че­ским сло­вом εἴρων (при­твор­щик); но, соглас­но с теми, кто это луч­ше зна­ет, я пола­гаю, что тонь­ше всех и изящ­нее всех в этой иро­нии или при­твор­стве был Сократ. Это род изыс­кан­ный, пол­ный и серь­ез­но­сти и соли, под­хо­дя­щий как для ора­тор­ских выступ­ле­ний, так и для свет­ских бесед. (271) Ведь, по чести ска­зать, все те ост­ро­ум­ные при­е­мы, о кото­рых я рас­суж­даю, годят­ся в при­пра­ву к любой беседе не мень­ше, чем для выступ­ле­ний в суде. Неда­ром у Като­на, собрав­ше­го мно­же­ство изре­че­ний, из кото­рых я нема­ло беру для при­ме­ра, есть, на мой взгляд, очень мет­кое выра­же­ние, кото­рое Гай Пуб­ли­ций частень­ко при­ме­нял к Пуб­лию Мум­мию: «Это чело­век на любой слу­чай». Так, конеч­но, и обсто­ит дело: во всех без исклю­че­ния слу­ча­ях жиз­ни сле­ду­ет быть и тон­ким и изящ­ным. Но воз­вра­ща­юсь к осталь­но­му.

(272) Очень близ­ко к это­му при­твор­ству то, когда что-нибудь пороч­ное назы­ва­ет­ся сло­вом почет­ным. Так, когда Афри­кан в быт­ность цен­зо­ром исклю­чил из три­бы цен­ту­ри­о­на, не при­няв­ше­го уча­стия в бит­ве кон­су­ла Пав­ла, а тот оправ­ды­вал­ся, что остал­ся охра­нять лагерь, и спра­ши­вал, за что Афри­кан его уни­зил, то послед­ний отве­тил: «Я не люб­лю черес­чур бла­го­ра­зум­ных». (273) Ост­ро­ум­но быва­ет и то, когда извле­ка­ешь из речи дру­го­го иной смысл, чем тот в нее вкла­ды­вал. Тако­вы сло­ва Мак­си­ма Сали­на­то­ру: извест­но, что Ливий Сали­на­тор, поте­ряв Тарент, все-таки удер­жал город­скую кре­пость и совер­шил из нее мно­го бле­стя­щих выла­зок; и когда через несколь­ко лет Фабий Мак­сим взял этот город обрат­но, то Сали­на­тор про­сил его пом­нить, что толь­ко бла­го­да­ря ему, Сали­на­то­ру, он взял Тарент; но Мак­сим отве­тил: «Как же мне это­го не пом­нить? Я бы нико­гда не взял, если бы ты его не поте­рял».

(274) Такие ост­ро­ты быва­ют и глу­по­ва­ты­ми, но часто имен­но поэто­му и смеш­ны­ми; и они годят­ся не толь­ко для ско­мо­ро­хов, но порой и для нас:

Или

Или

68. Повто­ряю, этот род — вздор­ный и ско­мо­ро­ше­ский, но иной раз он уме­стен и у нас, когда, напри­мер, чело­век неглу­пый ска­жет что-нибудь как буд­то и глу­по, но с солью. Так, когда тебя, Анто­ний, после тво­е­го цен­зор­ства обви­нил в под­ку­пе Марк Дуро­ний, то Ман­ций, услы­шав об этом, ска­зал тебе: «Ну вот, нако­нец-то, тебе мож­но будет занять­ся тво­им делом». (275) Так и все­гда, когда чело­век разум­ный гово­рит что-нибудь по види­мо­сти неле­пое, но с солью, это вызы­ва­ет гром­кий смех. К это­му роду отно­сит­ся и такой при­ем, когда кажет­ся, что ты не пони­ма­ешь того, что тебе понят­но. Так Пон­ти­дий на вопрос «Как бы ты назвал чело­ве­ка, кото­рый застиг­нут в пре­лю­бо­де­я­нии?» — отве­тил: «Уваль­нем!» Так, когда Метелл наби­рал вой­ско и не при­ни­мал во вни­ма­ние моих ссы­лок на сла­бость мое­го зре­ния, он ска­зал: «Ты что же, ниче­го не видишь?» (276) А я отве­тил: «Да нет: твою, напри­мер, дачу я вижу от самых Эскви­лин­ских ворот». Таков и ответ Нази­ки. Он при­шел к поэту Эннию и оклик­нул его от вхо­да. Слу­жан­ка ска­за­ла, что его нет дома. Но Нази­ка понял, что так ей велел ска­зать хозя­ин, хоть сам он и дома. Через несколь­ко дней Энний в свою оче­редь при­шел к Нази­ке и оклик­нул его от две­ри, Нази­ка кри­чит, что его нет дома. «Как? — удив­ля­ет­ся Энний. — Буд­то я не узнаю тво­е­го голо­са?» А Нази­ка: «Ах ты, бес­стыд­ник! Когда я тебя звал, я даже слу­жан­ке тво­ей пове­рил, что тебя нет дома, а ты не хочешь пове­рить мне само­му?»

(277) Отлич­но выхо­дит так­же, когда отве­ча­ешь кому-нибудь на насмеш­ку в его же насмеш­ли­вом тоне. Так, когда быв­ший кон­сул Квинт Опи­мий, поль­зо­вав­ший­ся в ран­ней моло­до­сти дур­ною сла­вой, ска­зал весель­ча­ку Эги­лию, жен­ст­вен­но­му толь­ко на вид: «Ах, ты, моя Эги­лия, когда ты при­дешь ко мне со сво­ей пряс­ли­цей и куде­лью?» — тот отклик­нул­ся: «Ах, я, пра­во, не смею, ведь мама запре­ти­ла мне ходить к рас­пут­ни­цам!»

69. (278) Ост­ро­ум­ны и такие выска­зы­ва­ния, в кото­рых шут­ка скры­та и толь­ко под­ра­зу­ме­ва­ет­ся. Так сост­рил один сици­ли­ец, кото­ро­му при­я­тель пожа­ло­вал­ся, что его жена пове­си­лась на смо­ков­ни­це: «Умо­ляю, одол­жи мне черен­ков от это­го дере­ва!» В том же роде был и ответ Кату­ла одно­му пло­хо­му ора­то­ру, кото­рый думал кон­цов­кой речи вызвать в пуб­ли­ке жалость; когда он сел и спро­сил у Кату­ла: «Не прав­да ли, я воз­будил жалость?» — «Еще какую! — отве­тил тот. — По-мое­му, даже само­му черст­во­му чело­ве­ку твоя речь долж­на была пока­зать­ся жал­кой».

(279) При­зна­юсь, меня очень забав­ля­ют даже шут­ки сер­ди­тые и чуть-чуть раз­дра­жен­ные, толь­ко, конеч­но, не в устах раз­дра­жи­тель­но­го чело­ве­ка, пото­му что тогда уже забав­ля­ешь­ся не шут­кой, а им самим. В этом роде, на мой взгляд, хоро­ша ост­ро­та Новия:

Пол­ную про­ти­во­по­лож­ность это­му пред­став­ля­ют шут­ки крот­кие и мяг­кие. Так, напри­мер, когда Като­на зашиб кто-то сво­им сун­ду­ком и крик­нул «Бере­гись», Катон спро­сил: «Раз­ве у тебя, кро­ме сун­ду­ка, еще что-то есть?»

(280) Ост­ро­ум­но быва­ет так­же посме­ять­ся над глу­по­стью. Так, пре­тор Сци­пи­он пред­ла­гал одно­му сици­лий­цу в защит­ни­ки сво­его хозя­и­на, чело­ве­ка знат­но­го, но изряд­но глу­по­го; а сици­ли­ец воз­ра­зил: «Пожа­луй­ста, пре­тор, ты его дай в защит­ни­ки мое­му про­тив­ни­ку, а мне тогда можешь не давать ника­ко­го».

Забав­но быва­ет и то, когда что-нибудь объ­яс­ня­ет­ся совсем не так, как оно есть на самом деле, одна­ко ост­ро­ум­но и мет­ко. Так, когда Скавр после выбо­ров обви­нял Рути­лия в под­ку­пе, хотя сам попал в кон­су­лы, а Рути­лий про­ва­лил­ся, то он ука­зы­вал на бук­вы Н.С.П.Р. в его счет­ных запи­сях и гово­рил, что это зна­чит: «На счет Пуб­лия Рути­лия»; а Рути­лий утвер­ждал, что это зна­чит: «Нака­нуне сде­ла­но, после раз­не­се­но». Тут Гай Каний, рим­ский всад­ник, защи­щав­ший Руфа, вос­клик­нул, что это не озна­ча­ет ни того, ни дру­го­го. «Так что же это зна­чит?» — спро­сил Скавр. — «Надул Скавр, пла­тит­ся Рути­лий».

70. (281) Вызы­ва­ют смех и несо­об­раз­но­сти, вро­де такой: «Чего ему недо­ста­ет, поми­мо богат­ства и доб­ле­сти?» Пре­вос­ход­ны так­же и дру­же­ские пори­ца­ния яко­бы за сде­лан­ную ошиб­ку — так Гра­ний ругал Аль­бия за то, что тот радо­вал­ся оправ­да­нию Сце­во­лы, не поняв, что при­го­вор был выне­сен напе­ре­кор его соб­ст­вен­ным счет­ным кни­гам, на кото­рых пытал­ся ссы­лать­ся Аль­бу­ций. (282) На это похо­жи и дру­же­ские уве­ща­ния и сове­ты вро­де того, какой подал Гра­ний пло­хо­му защит­ни­ку, охрип­ше­му во вре­мя речи: Гра­ний посо­ве­то­вал ему сей­час же по при­хо­де домой выпить холод­но­го вина с медом. «Так я же поте­ряю от это­го голос!» — ска­зал тот. (283) «Луч­ше поте­рять голос, чем под­за­щит­но­го», — воз­ра­зил Гра­ний. Пре­вос­ход­но так­же, когда заме­ча­ние быва­ет как раз в духе того, к кому обра­ща­ешь­ся. Так, когда Скавр, на кото­ро­го силь­но зло­би­лись за то, что он без вся­ко­го заве­ща­ния завла­дел богат­ст­вом Фри­ги­о­на Пом­пея, при­сут­ст­во­вал в суде как заступ­ник Бес­тии, обви­ни­тель Гай Мем­мий, увидав, как несут кого-то хоро­нить, ска­зал: «Смот­ри-ка, Скавр, тащат покой­ни­ка: нет ли тут тебе пожи­вы?»

(284) Но из всех этих при­е­мов нет ниче­го смеш­нее, чем неожи­дан­ность. При­ме­ры ее бес­чис­лен­ны. Тако­во заме­ча­ние извест­но­го Аппия Стар­ше­го во вре­мя обсуж­де­ния в сена­те вопро­са об обще­ст­вен­ных зем­лях и зако­на Тория, когда сена­то­ры обви­ня­ли Лукул­ла в том, что его ста­да пасут­ся на обще­ст­вен­ной зем­ле: «Оши­ба­е­тесь, — ска­зал Аппий, — эти ста­да не Лукул­ло­вы, — каза­лось, он защи­ща­ет Лукул­ла, — я счи­таю их воль­ны­ми: они пасут­ся на воль­ной зем­ле». (285) Нра­вит­ся мне и заме­ча­ние Сци­пи­о­на (того, кото­рый рас­пра­вил­ся с Тибе­ри­ем Грак­хом): когда Марк Флакк, нане­ся ему мно­же­ство оскорб­ле­ний, пред­ло­жил в судьи Пуб­лия Муция, — «Кля­нусь, я про­тив, — ска­зал Сци­пи­он, — он неспра­вед­лив». Послы­шал­ся ропот. «Ага, отцы сена­то­ры, — вос­клик­нул Сци­пи­он, — зна­чит, он неспра­вед­лив не толь­ко ко мне, но и ко всем вам». А у наше­го Крас­са самое ост­ро­ум­ное заме­ча­ние было вот какое: свиде­тель Сил оскорб­лял Пизо­на, утвер­ждая, что слы­шал о нем дур­ное. «Может быть, тот, от кого ты это слы­шал, — спро­сил Красс, — был сер­дит на Пизо­на?» Сил согла­сил­ся. «Может быть, ты не совсем точ­но его понял?» Сил и с этим пол­но­стью согла­сил­ся. «А может быть, ты и вовсе не слы­шал все­го, что ты буд­то бы слы­шал?» Это было настоль­ко неожи­дан­но, что общий хохот обру­шил­ся на свиде­те­ля. Таких при­ме­ров сколь­ко угод­но и у Новия: всем извест­но его

да и мно­гое дру­гое.

71. (286) Часто мож­но не без ост­ро­умия усту­пить про­тив­ни­ку то, что он у тебя отни­ма­ет, — вот, как сде­лал это Гай Лелий, когда какой-то без­род­ный чело­век ска­зал, что он недо­сто­ин сво­их пред­ков. «Зато уж ты, — ска­зал Лелий, — пра­во, вполне досто­ин сво­их!» Часто так­же насмеш­кам при­да­ют вид ходя­чих выра­же­ний, как, напри­мер, сде­лал Марк Цин­ций в день вне­се­ния им зако­на о дарах и подар­ках, когда высту­пил Гай Цен­тон и доволь­но ядо­ви­то спро­сил: «Что там у тебя такое, милей­ший Цин­ций?» — «Нале­тай, рас­ку­пай, Гай!» — ото­звал­ся Цин­ций. (287) Часто быва­ют ост­ро­ум­ны так­же несбы­точ­ные поже­ла­ния: так, напри­мер, когда дру­гие упраж­ня­лись на Мар­со­вом поле, то Марк Лепид раз­лег­ся на тра­ве и заявил: «Вот так бы, по мне, и работать!» Соль есть и в том, чтобы на самые неот­ступ­ные вопро­сы и прось­бы спо­кой­но отве­тить отка­зом, подоб­но цен­зо­ру Лепиду, когда он лишил коня Мар­ка Анти­стия из Пир­гов, а его дру­зья с гром­ки­ми кри­ка­ми спра­ши­ва­ли, что же ему отве­тить отцу на вопрос, поче­му отнят конь у него, пре­вос­ход­но­го сель­ско­го хозя­и­на, тако­го береж­ли­во­го, тако­го скром­но­го, тако­го домо­ви­то­го? «Пусть отве­тит, — ска­зал Лепид, — что я ни на грош это­му не верю».

(288) Гре­ки насчи­ты­ва­ют еще несколь­ко разде­лов смеш­но­го — про­кля­тия, изум­ле­ния, угро­зы. Но, пожа­луй, я уж и так разде­лил все это на слиш­ком мно­го родов. Ибо толь­ко комизм, порож­ден­ный силой и смыс­лом слов, быва­ет ясным и опре­де­лен­ным; одна­ко, как я уже ска­зал, такой комизм обыч­но ценит­ся высо­ко, но сме­ху воз­буж­да­ет мало. (289) А комизм, заклю­чен­ный в пред­ме­те и мыс­ли, при всем раз­но­об­ра­зии сво­их видов родов име­ет не мно­го. А имен­но: смех воз­буж­да­ет­ся обма­ну­тым ожи­да­ни­ем, насмеш­ли­вым и забав­ным изо­бра­же­ни­ем чужих харак­те­ров, срав­не­ни­ем без­образ­но­го с еще более без­образ­ным, иро­ни­ей, соб­ст­вен­ной при­твор­ной глу­по­стью и обли­че­ни­ем чужой насто­я­щей глу­по­сти. Поэто­му кто жела­ет гово­рить ост­ро­ум­но, тот дол­жен иметь под­хо­дя­щее даро­ва­ние и харак­тер, чтобы даже выра­же­ние лица его пере­да­ва­ло любые оттен­ки смеш­но­го; и чем стро­же и суро­вее при этом будет его лицо, — вот как у тебя, Красс! — тем более в сло­вах ока­жет­ся соли.

(290) Но ты, Анто­ний, ска­зав, что моя речь послу­жит тебе желан­ным укры­ти­ем для отды­ха, укрыл­ся точ­но в Помп­тин, место и неуют­ное, и нездо­ро­вое; и теперь, я думаю, ты уже счи­та­ешь себя доста­точ­но пере­дох­нув­шим и гото­вым закон­чить остав­ший­ся тебе путь.

[Заклю­че­ние вопро­са о нахож­де­нии.] — Разу­ме­ет­ся, — отве­тил Анто­ний, — ты ведь меня и лас­ко­во при­нял, и я стал бла­го­да­ря тебе и уче­нее и еще сме­лее на шут­ки. Я ведь уже не опа­са­юсь, что кто-нибудь меня сочтет за это лег­ко­мыс­лен­ным, раз ты под­кре­пил меня име­на­ми Фаб­ри­ци­ев, Афри­ка­нов, Мак­си­мов, Като­нов, Лепидов. (291) Но вы уже слы­ша­ли от меня глав­ное, что вы хоте­ли; прав­да, об этом сле­до­ва­ло бы ска­зать более тща­тель­но и обду­ман­но. А все осталь­ное гораздо про­ще и выте­ка­ет цели­ком из того, о чем уже ска­за­но.

72. Итак, когда я взял­ся вести дело и по мере сил разо­брал его мыс­лен­но, когда я рас­смот­рел и изу­чил осно­ва­ния дела и те дово­ды, каки­ми мож­но при­влечь и каки­ми мож­но взвол­но­вать судей, тогда я уста­нав­ли­ваю, какие в моем деле сто­ро­ны выгод­ные и какие невы­год­ные. Ибо нет, пожа­луй, тако­го пред­ме­та раз­би­ра­тель­ства или спо­ра, в кото­ром бы не было и тех и дру­гих сто­рон; вопрос в том, каких боль­ше и каких мень­ше. (292) А затем мой обыч­ный спо­соб речи состо­ит в том, чтобы охва­тить все выгод­ные сто­ро­ны, при­укра­сить их, при­умно­жить; на них я оста­нав­ли­ва­юсь, на них задер­жи­ва­юсь, на них сосре­дото­чи­ва­юсь; а от сла­бых и небла­го­при­ят­ных для дела искус­но укло­ня­юсь, — не так, чтобы это каза­лось бег­ст­вом, но так, чтобы пол­но­стью скрыть и затмить все невы­год­ное, укра­сив и при­умно­жив все выгод­ное. И если дело реша­ет­ся дока­за­тель­ства­ми, я под­дер­жи­ваю самые из них силь­ные, будь их несколь­ко или хотя бы одно; если же дело реша­ет­ся бла­го­склон­но­стью или взвол­но­ван­но­стью судей, я обра­щаю все вни­ма­ние на то, что боль­ше все­го может повли­ять на настро­е­ние людей. (293) Сло­вом, в это­го рода выступ­ле­ни­ях самое важ­ное вот что: если речь может ока­зать­ся силь­нее при опро­вер­же­нии про­тив­ни­ка, чем при утвер­жде­нии наших соб­ст­вен­ных дово­дов, я все свои стре­лы обра­щаю про­тив него; если же про­ще дока­зать наши, чем раз­бить чужие, я ста­ра­юсь отвлечь вни­ма­ние от защи­ты про­тив­ни­ка и при­влечь к себе. (294) Нако­нец, я при­ме­няю по сво­е­му усмот­ре­нию два явно про­стей­шие при­е­ма, так как более слож­ные мне недо­ступ­ны. Один из них состо­ит в том, что про­тив вся­ко­го неудоб­но­го и труд­но­опро­вер­жи­мо­го дово­да я иной раз совсем никак не воз­ра­жаю. Над этим мож­но, пожа­луй, и посме­ять­ся: кому же это недо­ступ­но? Но ведь я рас­суж­даю сей­час о сво­их, а не о чужих спо­соб­но­стях! Созна­юсь, что если меня силь­но тес­нят и я отсту­паю, то я не подаю вида, что бегу, и не толь­ко не бро­саю щита, но даже не откиды­ваю его за спи­ну: нет, речь моя зву­чит гор­до и пыш­но, как буд­то я про­дол­жаю бой, и кажет­ся, что я отсту­пил в мое укры­тие не для спа­се­нья от вра­га, но для выиг­ры­ша поло­же­ния. (295) А вот дру­гое мое пра­ви­ло: я счи­таю, что вся­кий ора­тор дол­жен его дер­жать­ся с осо­бой зор­ко­стью и щепе­тиль­но­стью, — а я-то пекусь боль­ше все­го: я все­гда ста­ра­юсь не столь­ко помочь кли­ен­ту, сколь­ко не повредить ему. Конеч­но, это не зна­чит, что не сле­ду­ет доби­вать­ся и того, и дру­го­го сра­зу; но все-таки для ора­то­ра не так стыд­но ока­зать­ся бес­по­лез­ным, как стыд­но погу­бить соб­ст­вен­ное дело.

73. Но о чем это вы там, Катул? Или вы с пол­ным осно­ва­ни­ем реши­ли, что все это вздор?

—Да нет, что ты, — отве­тил тот, — про­сто Цезарь, кажет­ся, хочет что-то ска­зать по это­му пово­ду.

—Пожа­луй­ста, — ска­зал Анто­ний, — пусть он ска­жет, на что он хочет воз­ра­зить и о чем спро­сить.

(296) — Чест­ное сло­во, Анто­ний, — ска­зал на это Юлий, — я пер­вый все­гда хва­лил тебя как ора­то­ра за то, что речи твои все­гда так осто­рож­ны, и в осо­бен­но­сти за то, что ты нико­гда ни еди­ным сло­вом не повредил чело­ве­ку, кото­ро­го ты защи­ща­ешь. Я отлич­но пом­ню, как одна­жды у нас с Крас­сом завя­за­лась беседа в при­сут­ст­вии мно­гих слу­ша­те­лей и Красс вся­че­ски вос­хва­лял твое крас­но­ре­чие; и тогда ска­зал я, что едва ли не луч­шее из всех тво­их досто­инств — это уме­ние не толь­ко гово­рить то, что нуж­но, но и не гово­рить того, что не нуж­но. (297) И я пом­ню, как он мне отве­тил, что все в тебе заслу­жи­ва­ет похвал, но не это, ибо толь­ко чело­век негод­ный и ковар­ный спо­со­бен ска­зать лиш­нее и во вред тому, кого он защи­ща­ет. Поэто­му не тот ора­тор хорош, кто это­го не дела­ет, а, ско­рее, тот, кто это дела­ет, — него­дяй. И вот, если ты не про­тив, Анто­ний, мне теперь хоте­лось бы, чтобы ты объ­яс­нил, поче­му ты счи­та­ешь таким важ­ным и даже самым важ­ным для ора­то­ра — не повредить соб­ст­вен­но­му делу.

74. (298) — Хоро­шо, Цезарь, — отве­чал Анто­ний, — я ска­жу, что я имею в виду; но и ты и вы все не забы­вай­те, что я все вре­мя гово­рю не о каком-нибудь боже­ст­вен­но совер­шен­ном ора­то­ре, а толь­ко о моем соб­ст­вен­ном, весь­ма посред­ст­вен­ном опы­те и навы­ке. Ответ Крас­са — это, конеч­но, ответ чело­ве­ка исклю­чи­тель­но и бле­стя­ще ода­рен­но­го, кото­ро­му кажет­ся пря­мо чудо­вищ­ным, что быва­ют на све­те ора­то­ры, кото­рые сво­ей речью могут при­не­сти под­за­щит­ным какой-нибудь ущерб и вред. (299) Ведь он судит по себе, а даро­ва­ние у него такой силы, что он и поду­мать не может, чтобы кто-нибудь стал гово­рить про­тив само­го себя, раз­ве что нароч­но. Но я-то сей­час рас­суж­даю не о какой-то выдаю­щей­ся и необы­чай­ной, но о самой обык­но­вен­ной и зауряд­ной чело­ве­че­ской спо­соб­но­сти. Извест­но, напри­мер, каким неве­ро­ят­ным вели­чи­ем разу­ма и даро­ва­ния отли­чал­ся у гре­ков зна­ме­ни­тый афи­ня­нин Феми­стокл. Одна­жды, гово­рят, к нему явил­ся какой-то уче­ный, из самых луч­ших зна­то­ков, и пред­ло­жил научить его искус­ству памя­ти, кото­рое тогда было еще вно­ве. Феми­стокл спро­сил, что же может сде­лать эта нау­ка, и уче­ный ему отве­тил — все пом­нить. (300) И тогда Феми­стокл ска­зал, что ему при­ят­но было бы научить­ся не искус­ству пом­нить, а искус­ству забы­вать, что захо­чет­ся. Види­те, какой силы и про­ни­ца­тель­но­сти было его даро­ва­ние, какой могу­чий был ум у это­го чело­ве­ка? По его отве­ту мы можем понять, что из его души, как из креп­ко­го сосуда, ничто нали­тое не мог­ло про­со­чить­ся нару­жу, раз толь­ко ему желан­нее было бы уметь забы­вать, что не нуж­но, чем пом­нить все, что он слы­шал или видел. Но как из-за это­го отве­та Феми­сток­ла нам не сле­ду­ет пре­не­бре­гать памя­тью, так из-за заме­ча­тель­ных спо­соб­но­стей Крас­са не сле­ду­ет пре­зи­рать мою осто­рож­ность и опас­ли­вость. Ведь ни тот, ни дру­гой не при­ба­ви­ли мне моих спо­соб­но­стей, а толь­ко обна­ру­жи­ли свои соб­ст­вен­ные.

(301) А при веде­нии дел нам при­хо­дит­ся соблюдать очень боль­шую осто­рож­ность в каж­дом разде­ле речи, чтобы ни на что не спо­ткнуть­ся, ни на что не нале­теть. Свиде­тель часто быва­ет для нас без­опа­сен или почти без­опа­сен, если толь­ко его не заде­вать; но нет, — про­сит под­за­щит­ный, дони­ма­ют заступ­ни­ки, тре­бу­ют напу­стить­ся на него, изру­гать его, хотя бы допро­сить его; я не под­да­юсь, не усту­паю, не согла­ша­юсь, но никто меня за это даже не похва­лит, ибо люди несве­ду­щие ско­рее склон­ны упре­кать тебя за глу­пые сло­ва, чем хва­лить за муд­рое мол­ча­ние. (302) А ведь беда задеть свиде­те­ля вспыль­чи­во­го, неглу­по­го, да к тому же заслу­жен­но­го: воля к вреду у него во вспыль­чи­во­сти, сила в уме, вес в заслу­гах. И если Красс не дела­ет тут оши­бок, это не зна­чит, что их не дела­ет никто и нико­гда. Я не могу себе пред­ста­вить ниче­го более позор­но­го, чем когда после каких-нибудь слов, или отве­та, или вопро­са сле­ду­ет такой раз­го­вор: «При­кон­чил!» — «Про­тив­ни­ка?» — «Как бы не так! Себя и под­за­щит­но­го». 75. (303) Красс счи­та­ет, что это мож­но сде­лать толь­ко зло­на­ме­рен­но, но я сплошь и рядом вижу, как в судеб­ных делах при­но­сят вред люди совер­шен­но не зло­вред­ные. Да, я при­зна­юсь: когда про­тив­ник меня тес­нит, я обыч­но отсту­паю и попро­сту бегу. Ну, а когда дру­гие вме­сто это­го рыщут по вра­жье­му лаге­рю, бро­сив свои посты, раз­ве мало они вредят делам, укреп­ляя сред­ства про­тив­ни­ков или рас­кры­вая раны, зале­чить кото­рые они не в состо­я­нии? (304) Ну, а когда они не име­ют поня­тия о людях, кото­рых защи­ща­ют, поэто­му, ума­ляя их, не смяг­ча­ют озлоб­ле­ния про­тив них, а, вос­хва­ляя их и пре­воз­но­ся, его еще более раз­жи­га­ют, — сколь­ко они в кон­це кон­цов при­но­сят этим зла? Ну а если без вся­ких ого­во­рок ты слиш­ком язви­тель­но и оскор­би­тель­но напа­да­ешь в речи на людей ува­жае­мых и любез­ных судьям, раз­ве ты не отвра­ща­ешь от себя судей? Ну а если у одно­го или несколь­ких судей есть какие-нибудь поро­ки или недо­стат­ки, а ты за те же поро­ки попре­ка­ешь сво­их про­тив­ни­ков, не пони­мая, что этим ты напа­да­ешь на судей, — раз­ве это пустя­ко­вый про­мах? (305) Ну а если ты, гово­ря в защи­ту дру­го­го, сво­дишь соб­ст­вен­ные сче­ты или, беше­но вспы­лив, забудешь в раз­дра­же­нии о деле, — ты ниче­му не повредишь? Меня само­го счи­та­ют черес­чур тер­пе­ли­вым и вялым — не пото­му, что я охот­но сно­шу оскорб­ле­ния, но пото­му, что неохот­но забы­ваю о деле, — вот, напри­мер, когда я делал заме­ча­ние тебе, Суль­пи­ций, за то, что ты напа­дал не на про­тив­ни­ка, а на его пове­рен­но­го. (306) Но бла­го­да­ря это­му я доби­ва­юсь еще и того, что вся­кий, кто меня поно­сит, кажет­ся зади­рой и чуть ли не сума­сбро­дом. Ну а если, нако­нец, в при­во­ди­мых тобой дока­за­тель­ствах есть или явная ложь, или про­ти­во­ре­чие тому, что ты ска­зал или ска­жешь, или что-то вооб­ще не име­ю­щее отно­ше­ния к суду и фору­му, раз­ве ты всем этим нисколь­ко не вредишь делу? Что же еще? Вот и я ста­ра­юсь, как я посто­ян­но гово­рю, все­гда и все­ми сила­ми при­не­сти сво­и­ми реча­ми хоть какую-нибудь поль­зу или уж по край­ней мере не вред.

[Рас­по­ло­же­ние.] 76. (307) Итак, я воз­вра­ща­юсь теперь к тому, Катул, за что ты меня перед этим хва­лил: к поряд­ку и рас­по­ло­же­нию пред­ме­тов и к рас­по­ло­же­нию источ­ни­ков дока­за­тельств. Для это­го име­ет­ся дво­я­кий спо­соб; один зави­сит от харак­те­ра дел, дру­гой при­вно­сит­ся по рас­че­ту и сооб­ра­же­нию ора­то­ров. А имен­но: сна­ча­ла сде­лать вступ­ле­ние, затем объ­яс­нить дело, потом дока­зать его правоту, укреп­ляя наши дово­ды и опро­вер­гая про­тив­ные, и закон­чить заклю­че­ни­ем и кон­цов­кой, — все это опре­де­ля­ет­ся самой при­ро­дой крас­но­ре­чия. (308) Но как уста­но­вить то, что надо ска­зать для осве­дом­ле­ния и дока­за­тель­ства, и каким обра­зом все это рас­по­ло­жить — это, конеч­но, зави­сит все­це­ло от сооб­ра­же­ния ора­то­ра. Ведь в голо­ву при­хо­дит мно­го дока­за­тельств, мно­го таких дово­дов, какие кажут­ся полез­ны­ми; но частью они быва­ют настоль­ко незна­чи­тель­ны, что ими мож­но пре­не­бречь, а частью они хоть и полез­ны, но содер­жат какое-нибудь сла­бое место, и вся их поль­за не сто­ит воз­мож­но­го вреда. (309) Если же име­ют­ся и полез­ные, и осно­ва­тель­ные дово­ды, одна­ко, как это часто быва­ет, их уж очень мно­го, то самые незна­чи­тель­ные из них или одно­род­ные с дово­да­ми более вес­ки­ми сле­ду­ет, я пола­гаю, отде­лять и устра­нять из речи. Я, по край­ней мере, при под­бо­ре дока­за­тельств для моих дел при­учил­ся не столь­ко их под­счи­ты­вать, сколь­ко взве­ши­вать.

77. (310) Я уже не раз гово­рил, что мы скло­ня­ем людей к наше­му мне­нию тре­мя путя­ми — или убеж­дая их, или при­вле­кая, или воз­буж­дая; но из этих трех путей лишь один дол­жен быть на виду: пусть кажет­ся, что мы стре­мим­ся толь­ко к убеж­де­нию; осталь­ные же два наши сред­ства, подоб­но кро­ви в жилах, долж­ны стру­ить­ся по все­му соста­ву речей. Ибо и вступ­ле­ния, и осталь­ные разде­лы речи, о кото­рых мы ска­жем немно­го поз­же, долж­ны быть направ­ле­ны цели­ком на то, чтобы воздей­ст­во­вать на наших слу­ша­те­лей. (311) Одна­ко не толь­ко во вступ­ле­ни­ях и кон­цов­ках самое удоб­ное место для тех разде­лов речи, кото­рые ниче­го не дока­зы­ва­ют дово­да­ми, но очень мно­го­го дости­га­ют путем убеж­де­ния и воз­буж­де­ния: часто для того, чтобы воздей­ст­во­вать на чув­ства слу­ша­те­лей, быва­ет полез­но так­же делать отступ­ле­ния от того, что ты пред­ла­га­ешь и к чему ведешь. (312) Такие отступ­ле­ния для воз­буж­де­ния чувств часто быва­ют умест­ны или после изло­же­ния и объ­яс­не­ния дела, или после укреп­ле­ния наших дока­за­тельств, или после опро­вер­же­ния про­тив­ных, или и там, и там, или, нако­нец, в любом месте, если мате­ри­а­ла мно­го и дело того заслу­жи­ва­ет; и как раз такие дела, какие дают боль­ше все­го пово­дов для отступ­ле­ния, поз­во­ля­ю­щих раз­жи­гать или обузды­вать слу­ша­те­лей, все­гда быва­ют самы­ми достой­ны­ми и выгод­ны­ми для ора­тор­ско­го рас­про­стра­не­ния и укра­ше­ния.

(313) Пори­цаю я и тех, кто при рас­по­ло­же­нии поме­ща­ет на пер­вое место дово­ды наи­ме­нее силь­ные; а так­же счи­таю и все­гда ошиб­кой брать себе несколь­ко защит­ни­ков да еще застав­лять высту­пать пер­вым из них того, кого счи­та­ют самым сла­бым. Ибо тре­бу­ет­ся как мож­но ско­рей уто­лить ожи­да­ние слу­ша­те­лей; если же это­го не сде­лать в самом нача­ле, то при­дет­ся поло­жить на это гораздо боль­ше труда в даль­ней­шем; и горе тому делу, о кото­ром сра­зу, с пер­вых же слов, не соста­вит­ся выгод­но­го мне­ния. (314) Поэто­му как и луч­ше­му из ора­то­ров, так и силь­ней­ше­му из дово­дов речи надо быть на пер­вом месте; одна­ко и в том, и в дру­гом слу­чае сле­ду­ет при­бе­речь вес­кие дово­ды и для заклю­че­ния, а дово­ды сред­ней силы (о сла­бых даже не гово­рю: им здесь и вовсе не место) сме­шать и согнать в середи­ну.

(315) И толь­ко после того, как все это учте­но, я начи­наю, нако­нец, обду­мы­вать, каким вос­поль­зо­вать­ся мне вступ­ле­ни­ем; ибо если я пыта­юсь сочи­нить его зара­нее, мне не при­хо­дит в голо­ву ниче­го, кро­ме либо ничтож­но­го, либо вздор­но­го, либо деше­во­го, либо пошло­го. 78. А меж­ду тем всту­пи­тель­ные сло­ва все­гда долж­ны быть не толь­ко отде­лан­ны­ми, ост­ры­ми, содер­жа­тель­ны­ми и склад­ны­ми, но кро­ме того и соот­вет­ст­ву­ю­щи­ми пред­ме­ту. Ведь пер­вое-то поня­тие о речи и рас­по­ло­же­ние к ней дости­га­ют­ся имен­но ее нача­лом, и поэто­му оно долж­но сра­зу при­влечь и при­ма­нить слу­шаю­ще­го. (316) Тут я все­гда удив­ля­юсь одно­му ора­то­ру — не из тех, конеч­но, кто вооб­ще об этом не забо­тит­ся, но чело­ве­ку исклю­чи­тель­но речи­сто­му и обра­зо­ван­но­му: Филип­пу. Филипп обыч­но так при­сту­па­ет к речи, точ­но не зна­ет, с како­го бы сло­ва ему начать, и объ­яс­ня­ет, что при­вык всту­пать в бой толь­ко тогда, когда разо­мнет себе руку. Он не заме­ча­ет, что даже те, от кого он и берет свое срав­не­ние, для того пона­ча­лу лишь слег­ка игра­ют копья­ми, чтобы этим и соблю­сти как мож­но боль­шее изя­ще­ство и при­бе­речь свои силы. (317) Никто не гово­рит, что при­ступ к речи дол­жен быть непре­мен­но страст­ным и задор­ным; но если даже в гла­ди­а­тор­ской бит­ве не на жизнь, а на смерть, где все реша­ет меч, все-таки до окон­ча­тель­ной схват­ки мно­гое дела­ет­ся не для нане­се­ния ран, а толь­ко для виду, то насколь­ко же это важ­нее в речи, от кото­рой тре­бу­ют не столь­ко силы, сколь­ко увле­ка­тель­но­сти! Да и во всей при­ро­де нет ниче­го, что раз­ви­лось бы и раз­вер­ну­лось вне­зап­но цели­ком и во всей пол­но­те: все, что воз­ни­ка­ет и что совер­ша­ет­ся стре­ми­тель­но и бур­но, сама при­ро­да под­готов­ля­ет более спо­кой­ным нача­лом. (318) К тому же вступ­ле­ние к речи сле­ду­ет заим­ст­во­вать не откуда-нибудь извне, но брать его из само­го нут­ра дела. Поэто­му, толь­ко тща­тель­но обду­мав и рас­смот­рев все дело в целом, толь­ко подыс­кав и под­гото­вив все источ­ни­ки дока­за­тельств, мож­но поду­мать и о том, какое нача­ло сле­ду­ет при­ме­нить. (319) Сде­лать это будет лег­ко: ведь брать при­дет­ся из того, что в изоби­лии най­дет­ся либо в дока­за­тель­ствах, либо в тех отступ­ле­ни­ях, к кото­рым, я ска­зал, часто надо быва­ет при­бе­гать. Толь­ко такие вступ­ле­ния и будут полез­ны, кото­рые почерп­ну­ты из самых глу­бин защи­ты: они-то и ока­жут­ся не толь­ко не пош­лы­ми или при­год­ны­ми для любых дел, но пря­мо-таки рас­цвет­ши­ми из недр обсуж­дае­мо­го дела.

79. (320) Во вся­ком нача­ле речи надо будет или наме­тить содер­жа­ние все­го раз­би­рае­мо­го в целом, или укре­пить под­сту­пы к делу, или при­дать ему кра­соту и досто­ин­ство. Но при этом сле­ду­ет, чтобы вступ­ле­ния так же соот­вет­ст­во­ва­ли пред­ме­ту, как пред­две­рия и вхо­ды соот­вет­ст­ву­ют раз­ме­рам домов и хра­мов: поэто­му в делах малых и непри­вле­ка­тель­ных быва­ет луч­ше начи­нать пря­мо с глав­но­го. (321) Когда же выступ­ле­ние будет необ­хо­ди­мо, — а это будет в боль­шин­стве слу­ча­ев, — тогда мож­но будет пове­сти его, начав либо с ответ­чи­ка, либо с про­тив­ни­ка, либо с пред­ме­та дела, либо с тех, перед кем оно раз­би­ра­ет­ся. Начи­нать с ответ­чи­ка («ответ­чи­ка­ми» я назы­ваю тех, кто ответ­ст­вен за судеб­ное дело) нуж­но, пока­зы­вая его чело­ве­ком бла­го­на­ме­рен­ным, бла­го­род­ным, зло­по­луч­ным, достой­ным состра­да­ния и этим обли­чая неспра­вед­ли­вость обви­не­ния; начи­нать с про­тив­ни­ка, — пока­зы­вая при­бли­зи­тель­но про­ти­во­по­лож­ное, но исхо­дя из тех же источ­ни­ков дока­за­тель­ства; (322) начи­нать с пред­ме­та дела, — если обви­не­ние жесто­ко, если чудо­вищ­но, если неве­ро­ят­но, если неза­слу­жен­но, если мерз­ко, если небла­го­дар­но, если недо­стой­но, если неслы­хан­но, если непо­пра­ви­мо и неиз­ле­чи­мо; а начи­нать с тех, перед кем оно будет раз­би­рать­ся, — чтобы сде­лать их бла­го­склон­ны­ми и бла­го­мыс­ля­щи­ми, что успеш­нее дости­га­ет­ся веде­ни­ем дела, чем прось­ба­ми. Конеч­но, этой заботой долж­на быть про­пи­та­на вся речь насквозь, осо­бен­но под конец; но тем не менее в таком роде состав­ля­ют­ся и мно­гие вступ­ле­ния. (323) Гре­ки сове­ту­ют в самом нача­ле речи добить­ся от судьи вни­ма­ния и пони­ма­ния, что очень полез­но; прав­да, это при­су­ще не толь­ко нача­лу, но и осталь­ным разде­лам речи; одна­ко в нача­ле речи это лег­че, пото­му что ожи­да­ние дела­ет судей гораздо вни­ма­тель­нее, а может быть, и понят­ли­вее, так как и дока­за­тель­ства и опро­вер­же­ния ярче выде­ля­ют­ся во вступ­ле­ни­ях, чем в середине речи. (324) А изобиль­ней­шие сред­ства, кото­ры­ми вступ­ле­ние долж­но при­влечь или подо­гнать судью, мы почерп­нем из тех источ­ни­ков воз­буж­де­ния умов, какие ока­жут­ся в деле; вна­ча­ле, одна­ко, их не надо будет исполь­зо­вать все пол­но­стью, а спер­ва толь­ко слег­ка под­тал­ки­вать ими судью, чтобы, когда он уже скло­нит­ся, налечь на него осталь­ной речью. 80. (325) И пусть нача­ло будет свя­за­но с после­дую­щей речью не так, как еле при­ла­жен­ная пре­людия како­го-нибудь кифа­реда, а как часть тела, неот­де­ли­мая от все­го цело­го; а то вот неко­то­рые, испол­нив такую тща­тель­но обду­ман­ную пре­людию, пере­хо­дят к осталь­но­му так, слов­но у них и жела­ния нет, чтобы их слу­ша­ли. Такое вступ­ле­ние не долж­но быть таким, как у гла­ди­а­то­ров-сам­ни­тов, кото­рые сво­и­ми копья­ми потря­са­ют перед схват­кой, а в самой схват­ке ими не поль­зу­ют­ся; нет, те же самые всту­пи­тель­ные мыс­ли, какие игра­ли во вступ­ле­нии, долж­ны и участ­во­вать в схват­ке.

(326) Повест­во­ва­ние, соглас­но с пра­ви­ла­ми, долж­но быть крат­ким. Если крат­ко­стью назы­вать то, в чем нет ни одно­го сло­ва лиш­не­го, то кра­ток слог Луция Крас­са; если же крат­кость состо­ит в том, чтобы все сло­ва были толь­ко самы­ми необ­хо­ди­мы­ми, то такая крат­кость тре­бу­ет­ся лишь изред­ка, обыч­но же очень меша­ет изло­же­нию, — не толь­ко пото­му, что дела­ет его тем­ным, но и пото­му, что уни­что­жа­ет самое глав­ное досто­ин­ство рас­ска­за — его пре­лесть и убеди­тель­ность. Напри­мер:

(327) Какой тут длин­ный рас­сказ! — поведе­ние само­го юно­ши, вопро­сы раба, смерть Хри­сиды, лицо, кра­сота и рыда­ния сест­ры, не гово­ря уже обо всем осталь­ном; сколь­ко в этом рас­ска­зе и пре­ле­сти и раз­но­об­ра­зия! Если же поэт доби­вал­ся бы здесь вот такой крат­ко­сти —

ему для все­го рас­ска­за хва­ти­ло бы деся­ти стиш­ков. Впро­чем, даже «Выно­сят, вышли» сжа­то здесь не ради крат­ко­сти, а боль­ше ради кар­тин­но­сти: (328) ведь если даже было бы толь­ко «Кла­дут ее на пла­мя», и то все было бы ясно и оче­вид­но. Но рас­сказ выиг­ры­ва­ет и в живо­сти, когда он рас­пре­де­лен меж­ду лица­ми и пере­ме­жа­ет­ся их раз­го­во­ра­ми; он ста­но­вит­ся прав­до­по­доб­нее, когда ты объ­яс­ня­ешь, каким обра­зом слу­чи­лось то, о чем ты гово­ришь; и он быва­ет гораздо яснее и понят­нее, если иной раз при­оста­нав­ли­вать­ся и не так уж спе­шить его сокра­тить. (329) Рас­сказ ведь дол­жен быть так же ясен, как и все осталь­ное, в речи, но как раз здесь достиг­нуть это­го не так лег­ко: рас­ска­зы­вая обсто­я­тель­ства дела, труд­нее быва­ет избе­жать неяс­но­сти, чем во вступ­ле­нии, в дока­за­тель­стве или в заклю­че­нии. А неяс­ность здесь даже опас­нее, чем в ином разде­ле речи, — либо пото­му, что, коль в каком-нибудь дру­гом месте что-нибудь ска­за­но не очень ясно, про­иг­ры­ва­ет толь­ко это место, неяс­ный же рас­сказ затем­ня­ет всю речь цели­ком; либо из-за того, что коль ты ска­зал о чем дру­гом неяс­но в одном месте, то можешь выра­зить­ся понят­нее в дру­гом месте, для рас­ска­за же в речи есть толь­ко одно-един­ст­вен­ное место. А ясность рас­ска­за состо­ит в том, чтобы поль­зо­вать­ся обык­но­вен­ным язы­ком, гово­рить по поряд­ку и не допус­кать пере­бо­ев.

81. (330) Когда при­ме­нять и когда не при­ме­нять рас­сказ, — это дело сооб­ра­зи­тель­но­сти. Без рас­ска­за мож­но обой­тись тогда, когда все обсто­я­тель­ства извест­ны и собы­тия бес­спор­ны или же когда о них уже рас­ска­зал про­тив­ник, если толь­ко мы не соби­ра­ем­ся его оспа­ри­вать. А если уж рас­сказ необ­хо­дим, не будем в нем нажи­мать на обсто­я­тель­ства подо­зри­тель­ные и пре­до­суди­тель­ные, невы­год­ные для нас, и даже кое-что замол­чим, чтобы не повредить сво­е­му делу — не из веро­лом­ства, как дума­ет Красс, а про­сто по глу­по­сти. Ибо судь­ба все­го дела зави­сит от того, осмот­ри­тель­но оно пред­став­ле­но или нет, так как из рас­ска­за исхо­дит вся осталь­ная речь.

(331) Затем идет опре­де­ле­ние дела. Здесь преж­де все­го сле­ду­ет выде­лить спор­ный вопрос; а потом надо гро­моздить дока­за­тель­ства, одно­вре­мен­но и раз­би­рая дово­ды про­тив­ни­ка, и под­твер­ждая свои. Ибо, пожа­луй, для речи в судеб­ных делах един­ст­вен­ный спо­соб убеди­тель­но­го дока­за­тель­ства сво­ей правоты — это под­твер­жде­ние и опро­вер­же­ние; но так как невоз­мож­но ни опро­верг­нуть про­тив­ных дово­дов, не под­твер­див сво­их, ни сво­их под­твер­дить, не опро­верг­нув тех, то и ока­зы­ва­ет­ся, что под­твер­жде­ние и опро­вер­же­ние еди­ны по их при­ро­де, по их зна­че­нию, по их раз­ра­бот­ке в речи.

(332) А заклю­чать речь сле­ду­ет по боль­шей части раз­вер­ну­тым уси­ле­ни­ем дово­дов, либо раз­жи­гая судью, либо его смяг­чая; и как в преды­ду­щих частях речи, так осо­бен­но и в заклю­че­нии все долж­но быть направ­ле­но к наи­боль­ше­му воз­буж­де­нию судей и к нашей поль­зе.

[Отступ­ле­ние о сове­ща­тель­ном и хва­леб­ном крас­но­ре­чии.] (333) Далее нуж­но ска­зать, что нет ника­ко­го осно­ва­ния выде­лять осо­бые пра­ви­ла состав­ле­ния речей сове­ща­тель­ных или хва­леб­ных, пото­му что боль­шин­ство этих пра­вил для всех речей общие. Одна­ко сле­ду­ет пом­нить: чтобы в чем-либо убедить или раз­убедить людей, нуж­но быть чело­ве­ком боль­шо­го досто­ин­ства и веса. Ибо, пода­вая совет по важ­ней­шим делам, надоб­но быть муд­рым, доб­ро­со­вест­ным и речи­стым, чтобы умно рас­суж­дать, авто­ри­тет­но дока­зать и крас­но­ре­чи­во убедить. 82. (334) В сена­те для это­го не тре­бу­ет­ся пыш­ных слов: ведь это — собра­ние муд­рых людей, где надо дать выска­зать­ся и мно­гим дру­гим, где не к чему щего­лять сво­им даро­ва­ни­ем. Зато народ­ное собра­ние не толь­ко допус­ка­ет, но и тре­бу­ет речи, пол­ной силы, важ­но­сти и раз­но­об­ра­зия. Итак, в речах сове­ща­тель­ных самое необ­хо­ди­мое — это досто­ин­ство; если кто гонит­ся не за досто­ин­ст­вом, а за выго­дой, то это зна­чит, что он смот­рит не на выс­шую цель ора­то­ра, а толь­ко на ее бли­жай­шие послед­ст­вия. Конеч­но, вся­кий при­зна­ет, осо­бен­но в нашем слав­ном государ­стве, что выс­шей целью стрем­ле­ний долж­но быть досто­ин­ство; одна­ко побеж­да­ет боль­шею частью выго­да, ибо люди боят­ся, упу­стив выго­ду, поте­рять и досто­ин­ство. (335) Пото­му-то у людей и быва­ют такие спо­ры о том какое реше­ние выгод­нее, а если это ясно, то сле­до­вать ли выго­де или пред­по­честь ей досто­ин­ство. И так как выго­да и досто­ин­ство, мы видим, часто про­ти­во­ре­чат друг дру­гу, то отста­и­ваю­щий выго­ду будет пере­чис­лять все пре­иму­ще­ства мира, богат­ства, могу­ще­ства, дохо­дов, воен­ных сил и все­го осталь­но­го, о чем мы судим по при­но­си­мой им выго­де, а затем — все невы­го­ды про­ти­во­по­лож­но­го; побуж­даю­щий к досто­ин­ству будет при­во­дить при­ме­ры пред­ков, стя­жав­ших сла­ву напе­ре­кор опас­но­стям, и воз­ве­ли­чи­вать бес­смерт­ную память о них в потом­стве; он будет отста­и­вать то, что выго­да порож­да­ет­ся сла­вой и нераз­рыв­но соеди­не­на с досто­ин­ст­вом. (336) Но и в том и в дру­гом слу­чае сле­ду­ет с осо­бым вни­ма­ни­ем следить, что воз­мож­но и что невоз­мож­но, что неиз­беж­но и чего мож­но избе­жать. Ведь когда ясно, что иное невоз­мож­но, тогда вся­кое обсуж­де­ние сра­зу пре­се­ка­ет­ся, а тот, кто об этом пред­у­преж­дал, пока дру­гие не дога­ды­ва­лись, ока­зы­ва­ет­ся наи­бо­лее про­зор­ли­вым. (337) Чтобы дать совет о делах государ­ст­вен­ных, глав­ное — знать государ­ст­вен­ное устрой­ство; для того же, чтобы гово­рить убеди­тель­но, надо знать настро­е­ние граж­дан, кото­рое так часто меня­ет­ся, что при­хо­дит­ся посто­ян­но менять и род речи. И хотя суть крас­но­ре­чия все­гда неиз­мен­на, одна­ко высо­чай­шее досто­ин­ство наро­да, вели­кая важ­ность государ­ст­вен­ных дел, бур­ные стра­сти тол­пы застав­ля­ют нас гово­рить осо­бен­но вели­ча­вым и бли­ста­тель­ным сло­гом; при этом наи­боль­шая часть речи долж­на быть направ­ле­на к воз­буж­де­нию чувств: порой — уве­ща­ни­ем или каким-нибудь напо­ми­на­ни­ем раз­жи­гать в людях то надеж­ду, то страх, то жела­нье, то жаж­ду сла­вы, а зача­стую — и удер­жи­вать их от без­рас­суд­ства, гне­ва, надеж­ды, неспра­вед­ли­во­сти, озлоб­ле­ния и жесто­ко­сти. 83. (338) И так как глав­ной сце­ной для ора­то­ра явля­ет­ся, пожа­луй, народ­ное собра­ние, то это, есте­ствен­но, тре­бу­ет от нас более пыш­но­го сло­га. Тако­ва уж сила мно­го­люд­ства, что, подоб­но тому как флей­тист не может играть без флей­ты, так и ора­тор не может быть крас­но­ре­чив без мно­го­люд­но­го собра­ния слу­ша­те­лей. (339) Но во избе­жа­ние мно­гих и раз­но­об­раз­ных столк­но­ве­ний с наро­дом не сле­ду­ет дово­дить его до него­дую­щих воз­гла­сов. А это быва­ет, во-пер­вых, когда в речи что-то ска­за­но неудач­но и пока­за­лось или гру­бо, или занос­чи­во, или непри­стой­но, или низ­ко, или как-нибудь без­нрав­ст­вен­но; во-вто­рых, когда народ оби­жен или озлоб­лен на ора­то­ра или на дело по слу­хам и наго­во­рам; в-третьих, если пред­мет речи людям не по вку­су; в-чет­вер­тых, если они взвол­но­ва­ны стра­стью или стра­хом. Про­тив этих четы­рех при­чин име­ет­ся столь­ко же лекарств: то выго­вор, если на него есть пра­во; то уве­ща­ние — род смяг­чен­но­го выго­во­ра; то обе­ща­ние, что одоб­рят, если выслу­ша­ют; то моль­ба — сред­ство самое сла­бое, но иной раз полез­ное. (340) А более все­го здесь помо­га­ет ост­ро­умие, наход­чи­вость и коро­тень­кое слов­цо, про­из­не­сен­ное с досто­ин­ст­вом и лов­ко­стью; ведь ниче­го нет лег­че, чем отвлечь людей от мрач­но­сти, а часто и от зло­бы удач­ным, быст­рым, мет­ким и весе­лым сло­вом.

84. Я по мере сил объ­яс­нил вам, чему я обыч­но сле­дую, чего избе­гаю, к чему стрем­люсь и вооб­ще каким обра­зом дей­ст­вую в речах судеб­ных и сове­ща­тель­ных. (341) Не труден и тот тре­тий род, кото­рый я вна­ча­ле исклю­чил из рас­смот­ре­ния, — род речей хва­леб­ных. Я отстра­нил его цели­ком толь­ко пото­му, что суще­ст­ву­ет мно­го видов речей и более важ­ных, и более слож­ных, для кото­рых никто почти не давал пра­вил, а так­же пото­му, что у нас, рим­лян, такие хва­леб­ные речи вооб­ще не в ходу. Ведь сами гре­ки обыч­но писа­ли свои хва­леб­ные речи боль­ше для чте­ния и раз­вле­че­ния или для про­слав­ле­ния како­го-нибудь чело­ве­ка, чем для таких обще­ст­вен­ных надоб­но­стей, как у нас; тако­вы их про­из­веде­ния, в кото­рых вос­хва­ля­ют­ся Феми­стокл, Ари­стид, Аге­си­лай, Эпа­ми­нонд, Филипп, Алек­сандр и дру­гие; а наши хва­леб­ные речи, каки­ми мы поль­зу­ем­ся на фору­ме, или пред­став­ля­ют собой про­стые свиде­тель­ства, корот­кие и непри­кра­шен­ные, или же пишут­ся для про­из­не­се­ния на похо­ро­нах, где совсем не годит­ся похва­лять­ся речью. Но тем не менее ино­гда и нам при­хо­дит­ся поль­зо­вать­ся хва­леб­ны­ми реча­ми, а порой даже писать их, как, напри­мер, Гай Лелий напи­сал речь Квин­ту Тубе­ро­ну для вос­хва­ле­ния его дяди Афри­ка­на или как мы сами мог­ли бы при жела­нии напи­сать о ком-нибудь вос­хва­ле­ние на гре­че­ский лад; поэто­му иссле­ду­ем уж и эту область.

(342) Совер­шен­но оче­вид­но, что одно­му у чело­ве­ка мож­но лишь поза­видо­вать, а дру­гое сле­ду­ет вос­хва­лять. Родо­ви­тость, кра­сота, силы, сред­ства, богат­ство, все сто­рон­ние или телес­ные дары судь­бы сами по себе не заслу­жи­ва­ют той истин­ной хва­лы, достой­ной кото­рой счи­та­ет­ся един­ст­вен­но доб­лесть; но, тем не менее, так как сама доб­лесть обна­ру­жи­ва­ет­ся боль­ше все­го в разум­ном поль­зо­ва­нии упо­мя­ну­ты­ми бла­га­ми, то в хва­леб­ных речах сле­ду­ет гово­рить и об этих дарах при­ро­ды и судь­бы. Выс­шей похва­лы здесь заслу­жи­ва­ет отсут­ст­вие над­мен­но­сти при вла­сти, наг­ло­сти при день­гах, занос­чи­во­сти при уда­че, так что ста­но­вит­ся оче­вид­ным, что могу­ще­ство и состо­я­ние чело­ве­ка поспо­соб­ст­во­ва­ли раз­ви­тию не чван­ства и рас­пу­щен­но­сти, но бла­го­же­ла­тель­но­сти и уме­рен­но­сти. (343) А истин­ная доб­лесть, кото­рая сама по себе достой­на хва­лы и без кото­рой ничто не может быть хва­ли­мо, име­ет, одна­ко, мно­го видов, из кото­рых одни более при­год­ны для вос­хва­ле­ния, а дру­гие — менее. Одни доб­ле­сти обна­ру­жи­ва­ют­ся в поведе­нии людей, в их доб­рых делах и обхо­ди­тель­но­сти, дру­гие — в умст­вен­ной ода­рен­но­сти или в душев­ном вели­чии и мощи. Так вот, о мило­сер­дии, бес­при­стра­стии, бла­го­же­ла­тель­но­сти, чест­но­сти, храб­ро­сти в общей беде люди все­гда слу­ша­ют с удо­воль­ст­ви­ем; ведь все эти доб­ле­сти счи­та­ют­ся бла­готвор­ны­ми не столь­ко для тех, кто ими обла­да­ет, сколь­ко для все­го рода чело­ве­че­ско­го. (344) Напро­тив, муд­рость, вели­чие духа, пре­зи­раю­щее все зем­ные бла­га, под­лин­ная сила ума и мыс­ли, да и само крас­но­ре­чие, — все это вызы­ва­ет не мень­шее изум­ле­ние, но мень­шее удо­воль­ст­вие: ибо ясно, что здесь мы пре­воз­но­сим и чтим боль­ше тех, кого мы вос­хва­ля­ем, чем тех, перед кем мы их вос­хва­ля­ем. Но тем не менее в похваль­ных речах сле­ду­ет гово­рить и о таких доб­ле­стях, ибо люди любят слу­шать похва­лу не толь­ко тому, чем они наслаж­да­ют­ся, но и тому, чем они вос­хи­ща­ют­ся.

85. (345) И так как у каж­дой из отдель­ных доб­ле­стей есть свой долг и свое дело и каж­дой доб­ле­сти при­су­ща осо­бая хва­ла, то необ­хо­ди­мо, напри­мер, вос­хва­ляя спра­вед­ли­вость, пока­зать, что имен­но совер­шил вос­хва­ля­е­мый муж чест­но, спра­вед­ли­во, соблюдая свой долг. Так­же и в осталь­ных слу­ча­ях поступ­ки долж­ны соот­вет­ст­во­вать харак­те­ру, смыс­лу и наиме­но­ва­нию каж­дой доб­ле­сти. (346) Но наи­боль­ший успех име­ет хва­ла людям муже­ст­вен­ным, чьи дела ока­зы­ва­ют­ся пред­при­ня­ты без выго­ды и награ­ды; а если вдо­ба­вок для самих геро­ев эти подви­ги сопря­же­ны с трудом и опас­но­стью, то здесь для вос­хва­ле­ния пол­ное раздо­лье, пото­му что об этом мож­но и гово­рить вели­ко­леп­но и слу­шать с наслаж­де­ни­ем; ибо глав­ным отли­чи­ем чело­ве­ка выдаю­ще­го­ся явля­ет­ся имен­но такая доб­лесть, какая дру­гим бла­готвор­на, а ему само­му очень труд­на, или очень опас­на, или же, во вся­ком слу­чае, без­воз­мезд­на. Вели­кой хва­лы и все­об­ще­го изум­ле­ния удо­ста­и­ва­ют­ся так­же муд­рое тер­пе­ние в несча­сти­ях, стой­кость при уда­рах судь­бы и досто­ин­ство, хра­ни­мое и в тяж­ких обсто­я­тель­ствах. (347) Вме­сте с тем не могут не слу­жить укра­ше­ни­ем герою и достиг­ну­тые поче­сти, и доб­ле­стью заслу­жен­ные награ­ды, и суж­де­ние людей, одоб­ря­ю­щих соде­ян­ные подви­ги, и даже про­мы­сел бес­смерт­ных богов, кото­ро­му похваль­ная речь обыч­но при­пи­сы­ва­ет сча­стье героя. А подви­ги надо будет под­би­рать или выдаю­щи­е­ся по вели­чию, или несрав­нен­ные по новизне, или по само­му сво­е­му харак­те­ру исклю­чи­тель­ные; ибо ни мел­кие, ни обыч­ные, ни зауряд­ные дела обыч­но не пред­став­ля­ют­ся достой­ны­ми изум­ле­ния или вооб­ще хва­лы. (348) Отлич­ным быва­ет в хва­леб­ных речах так­же срав­не­ние с дру­ги­ми выдаю­щи­ми­ся мужа­ми.

Об этом роде крас­но­ре­чия мне захо­те­лось ска­зать несколь­ко подроб­нее, чем я обе­щал­ся, не столь­ко из-за поль­зы его в суде, кото­рая для меня в моем рас­ска­зе важ­нее все­го, сколь­ко для того, чтобы вы убеди­лись: если хва­леб­ные речи явля­ют­ся уде­лом ора­то­ра (чего никто не отри­ца­ет), то ора­то­ру надо изу­чить все доб­ле­сти чело­ве­ка, ибо без это­го нель­зя сочи­нить ни одной хва­леб­ной речи. (349) А при пори­ца­ни­ях, понят­ным обра­зом, при­хо­дит­ся исхо­дить из про­ти­во­по­лож­ных доб­ле­стям поро­ков; и совер­шен­но оче­вид­но, что как без зна­ния доб­ле­стей невоз­мож­но вос­хва­лять при­стой­но и крас­но­ре­чи­во хоро­ше­го чело­ве­ка, так и без зна­ния поро­ков невоз­мож­но доста­точ­но рез­ко и язви­тель­но хулить него­дяя. И эти­ми источ­ни­ка­ми вос­хва­ле­ний и хуле­ний нам часто при­хо­дит­ся поль­зо­вать­ся в делах любо­го рода.

[Память.] (350) Вот теперь вам извест­но мое мне­ние о нахож­де­нии и рас­по­ло­же­нии все­го необ­хо­ди­мо­го. Но я хочу еще ска­зать кое-что и о памя­ти, чтобы Крас­су было лег­че и чтобы он мог рас­суж­дать об укра­ше­нии речи, ни на что не отвле­ка­ясь.

86. — Пожа­луй­ста, про­дол­жай, — ска­зал Красс, — для меня, пра­во, наслаж­де­ние видеть, как ты, нако­нец, скиды­ва­ешь эти покро­вы тво­е­го при­твор­ства и обна­жа­ешь перед нами твою обще­при­знан­ную уче­ность. А за то, что ты остав­ля­ешь мне толь­ко немно­гое, я очень тебе бла­го­да­рен, — мне это толь­ко на руку.

(351) — Это уж от тебя зави­сит, мно­го или мало я тебе остав­ляю, — ска­зал Анто­ний, — если ты отне­сешь­ся к делу чест­но, то увидишь, что я остав­ляю тебе реши­тель­но все; если же попро­бу­ешь укло­нять­ся, то посмот­рим, что об этом ска­жут наши дру­зья. Но вер­нем­ся к делу! — про­дол­жал он. — Сам я не так ода­рен, как Феми­стокл, чтобы пред­по­честь нау­ку забве­ния нау­ке памя­ти; и я бла­го­да­рен слав­но­му Симо­ниду Кеос­ско­му, кото­ро­го назы­ва­ют осно­во­по­лож­ни­ком нау­ки памя­ти. (352) Рас­ска­зы­ва­ют ведь, что одна­жды Симо­нид, ужи­ная в Кран­ноне у знат­но­го фес­са­лий­ско­го бога­ча Ско­пы, про­пел в его честь свою пес­ню, в кото­рой, по обы­чаю поэтов, мно­го было для кра­соты напи­са­но про Касто­ра и Пол­лук­са. Ско­па, как низ­кий скря­га, ска­зал, что запла­тит ему за пес­ню толь­ко поло­ви­ну услов­ной пла­ты, осталь­ное же, коли угод­но, Симо­нид смо­жет полу­чить со сво­их Тин­да­ридов, кото­рым доста­лась поло­ви­на его похвал. (353) Немно­го спу­стя Симо­нида попро­си­ли вый­ти: ска­за­ли, буд­то у две­рей сто­ят двое юно­шей и очень жела­ют его видеть. Он встал, вышел и нико­го не нашел, но в это самое мгно­ве­ние сто­ло­вая, где пиро­вал Ско­па, рух­ну­ла, и под ее раз­ва­ли­на­ми погиб и он сам, и его род­ст­вен­ни­ки. Когда дру­зья хоте­ли их похо­ро­нить, но никак не мог­ли рас­по­знать раздав­лен­ных, Симо­нид, гово­рят, смог узнать остан­ки каж­до­го пото­му, что он пом­нил, кто на каком месте воз­ле­жал. Это вот и наве­ло его на мысль, что для ясно­сти памя­ти важ­нее все­го рас­по­рядок. (354) Поэто­му тем, кто раз­ви­ва­ет свои спо­соб­но­сти в этом направ­ле­нии, сле­ду­ет дер­жать в уме кар­ти­ну каких-нибудь мест и по этим местам рас­по­ла­гать вооб­ра­жае­мые обра­зы запо­ми­нае­мых пред­ме­тов. Таким обра­зом, порядок мест сохра­нит порядок пред­ме­тов, а образ пред­ме­тов озна­чит самые пред­ме­ты, и мы будем поль­зо­вать­ся места­ми, как вос­ком, а изо­бра­же­ни­я­ми, как над­пи­ся­ми.

87. (355) Гово­рить ли о том, какую выго­ду, какую поль­зу, какую мощь дает ора­то­ру хоро­шая память? О том, как дер­жать в уме все, что узнал при под­готов­ке дела, и все, что обду­мал сам? Как затвер­дить все свои мыс­ли? весь рас­пи­сан­ный запас слов? Как слу­шать и сво­его под­за­щит­но­го и того, кому при­хо­дит­ся воз­ра­жать, с таким вни­ма­ни­ем, чтобы каза­лось, буд­то не слу­хом ловишь, а духом запе­чатле­ва­ешь их сло­ва? Да, толь­ко те, у кого живая память, зна­ют, что они ска­жут, сколь­ко, и как, и что они уже ска­за­ли и чего совсем не надо гово­рить; мно­гое они пом­нят из преж­них дел, кото­рые они вели, мно­гое из дру­гих, кото­рые они слу­ша­ли. (356) Конеч­но, я при­знаю, что память (как и все, о чем я гово­рил рань­ше) есть преж­де все­го дар при­ро­ды: ведь рито­ри­ка, это сла­бое подо­бие нау­ки о крас­но­ре­чии, не в силах зачать и заро­дить в нашем уме то, чего не было в нем от при­ро­ды, а спо­соб­на толь­ко рас­тить и укреп­лять то, что в нас уже воз­ник­ло и заро­ди­лось. (357) Одна­ко вряд ли у кого быва­ет память так ост­ра, чтобы удер­жи­вать порядок слов и мыс­лей, не при­бе­гая к раз­мет­ке и заме­ще­нию пред­ме­тов; и вряд ли у кого быва­ет так тупа, чтобы при­выч­ка к этим упраж­не­ни­ям не при­но­си­ла ему поль­зы. Ибо спра­вед­ли­во усмот­рел Симо­нид (или кто бы там ни открыл эту нау­ку), что у нас в уме сидит креп­че все­го то, что пере­да­ет­ся и вну­ша­ет­ся чув­ст­вом, а самое ост­рое из всех наших чувств — чув­ство зре­ния; ста­ло быть, лег­че все­го быва­ет запо­ми­нать, если вос­при­ня­тое слу­хом или мыс­лью пере­даст­ся уму еще и посред­ст­вом глаз. И когда пред­ме­там невиди­мым, недо­ступ­ным взгляду, мы при­да­ем какое-то очер­та­ние, образ и облик, то это выде­ля­ет их так, что поня­тия, едва уло­ви­мые мыс­лью, мы удер­жи­ва­ем в памя­ти как бы про­стым созер­ца­ни­ем. (358) Но эти обли­ки и тела, как и все, что доступ­но гла­зу, долж­ны иметь свое место, посколь­ку тело немыс­ли­мо без места. Все это вещи зна­ко­мые и обще­из­вест­ные; поэто­му, чтобы не доку­чать и не надо­едать, я буду кра­ток.

Места, кото­рые мы вооб­ра­жа­ем, долж­ны быть мно­го­чис­лен­ны­ми, при­мет­ны­ми, раздель­но рас­по­ло­жен­ны­ми, с неболь­ши­ми меж­ду ними про­ме­жут­ка­ми; а обра­зы — выра­зи­тель­ны­ми, рез­ки­ми и отчет­ли­вы­ми, чтобы они бро­са­лись в гла­за и быст­ро запе­чатле­ва­лись в уме. Достиг­нуть это­го нам помо­гут упраж­не­ния, пере­хо­дя­щие в навык, а имен­но: во-пер­вых, под­бор похо­жих слов, в кото­рых лишь изме­не­ны падеж­ные окон­ча­ния или видо­вое зна­че­ние заме­не­но родо­вым, и, во-вто­рых, обо­зна­че­ние целой мыс­ли одним сло­вом-обра­зом, самый вид кото­ро­го будет соот­вет­ст­во­вать его месту в про­стран­стве, как это быва­ет у искус­ных живо­пис­цев. 88. (359) Память на сло­ва менее важ­на для ора­то­ра; она исполь­зу­ет боль­ше раз­ных отдель­ных обра­зов, ибо есть мно­же­ство сло­ве­чек, соеди­ня­ю­щих чле­ны речи, подоб­но суста­вам, и их ни с чем невоз­мож­но сопо­ста­вить, так что для них нам при­хо­дит­ся раз навсе­гда измыш­лять обра­зы совер­шен­но про­из­воль­ные. Зато память на пред­ме­ты — необ­хо­ди­мое свой­ство ора­то­ра; и ее-то мы и можем укре­пить с помо­щью уме­ло рас­по­ло­жен­ных обра­зов, схва­ты­вая мыс­ли по этим обра­зам, а связь мыс­лей по раз­ме­ще­нию этих обра­зов. (360) И непра­вы без­дель­ни­ки, утвер­ждаю­щие, буд­то обра­зы отя­го­ща­ют память и затем­ня­ют даже то, что запо­ми­на­ет­ся само собой. Мне слу­ча­лось видеть заме­ча­тель­ных людей с пря­мо сверхъ­есте­ствен­ной памя­тью: в Афи­нах — Хар­ма­да, в Азии — Мет­ро­до­ра Скеп­сий­ско­го, кото­рый, гово­рят, и посей­час жив; и оба они утвер­жда­ли, что все, что они хотят запом­нить, запи­са­но у них в уме на опре­де­лен­ных местах посред­ст­вом обра­зов, как буд­то бук­ва­ми на вос­ко­вых таб­лич­ках. Конеч­но, если у чело­ве­ка нет памя­ти от при­ро­ды, таки­ми упраж­не­ни­я­ми ее не создашь, но если зачат­ки ее име­ют­ся, то это вызо­вет их к жиз­ни.

[Заклю­че­ние.] (361) Вот вам моя речь — как види­те, нема­лая! Мно­го ли в ней бес­стыд­ства, не знаю; во вся­ком слу­чае, скром­ной ее не назо­вешь, если я заста­вил и тебя, Катул, и само­го Крас­са слу­шать мои раз­гла­голь­ст­во­ва­ния об осно­вах крас­но­ре­чия. Перед моло­ды­ми наши­ми дру­зья­ми мне хоть не так стыд­но; но и вы меня, конеч­но, изви­ни­те, если толь­ко пой­ме­те, что побуди­ло меня к такой несвой­ст­вен­ной мне болт­ли­во­сти.

89. (362) — Мы не толь­ко изви­ня­ем тебя, — ска­зал Катул, — мы пол­ны к тебе ува­же­ния и вели­кой бла­го­дар­но­сти — гово­рю это и за себя, и за мое­го бра­та. Мы еще раз убеди­лись в тво­ей любез­но­сти и учти­во­сти, а богат­ство тво­их зна­ний при­ве­ло нас в вос­торг. Я, во вся­ком слу­чае, кажет­ся, изба­вил­ся, нако­нец, от боль­шо­го заблуж­де­ния и пере­стал дивить­ся тому, чему все­гда мы все диви­лись: откуда у тебя берет­ся такое сверхъ­есте­ствен­ное мастер­ство при веде­нии судеб­ных дел? Я ведь думал, что ты и знать не зна­ешь этих пра­вил; а теперь вижу, как усерд­но ты их изу­чил, ото­всюду их собрал и соб­ст­вен­ным опы­том отча­сти их испра­вил, а отча­сти под­твер­дил. (363) И тем не менее я удив­ля­юсь тво­е­му крас­но­ре­чию; еще боль­ше удив­ля­юсь тво­ей доб­ле­сти и трудо­лю­бию; а вме­сте с тем раду­юсь, что ты под­твер­жда­ешь все­гдаш­нее мое убеж­де­ние: нико­му нико­гда не про­сла­вить­ся муд­ро­стью и крас­но­ре­чи­ем без вели­чай­ше­го усер­дия, труда и обра­зо­ван­но­сти. Но что ты имел в виду, ска­зав, что мы тебя изви­ним, коль узна­ем, что побуди­ло тебя к тво­е­му рас­суж­де­нию? Какая же тут дру­гая при­чи­на, кро­ме той, что ты хотел пой­ти навстре­чу нам и этим любо­зна­тель­ным юно­шам, кото­рые с таким вни­ма­ни­ем тебя слу­ша­ли?

(364) — Мне хоте­лось, — отве­чал Анто­ний, — никак не дать Крас­су отка­зать­ся, чтобы у Крас­са не оста­ва­лось ника­ких отго­во­рок от выступ­ле­ния: я ведь видел, как хоте­лось ему укло­нить­ся, то ли из скром­но­сти, то ли из неохоты — не ска­жу о таком милом чело­ве­ке «из гор­до­сти». В самом деле, чем бы он мог отго­во­рить­ся? Что он быв­ший кон­сул и цен­зор? Но ведь и я тоже. Воз­рас­том? Он на четы­ре года меня моло­же. Незна­ни­ем пред­ме­та? Да ведь то, что я схва­тил позд­но, наспех и, как гово­рят, на обо­чине, он пости­гал с дет­ства, с вели­чай­шим усер­ди­ем, от вели­чай­ших зна­то­ков. Нече­го гово­рить о его даро­ва­нии, ибо ему нет рав­но­го, и когда я высту­пал с речью, даже самый послед­ний скром­ник сре­ди слу­ша­те­лей мог наде­ять­ся, что сам бы гово­рил не хуже, если не луч­ше, чем я, а когда гово­рил Красс, то и самый дерз­кий не мог меч­тать, что когда-нибудь заго­во­рит подоб­ным обра­зом. Поэто­му, Красс, послу­ша­ем, нако­нец, и тебя, чтобы наши достой­ные дру­зья не ока­за­лись при­шед­ши­ми попу­сту.

90. (365) — Допу­стим, — ска­зал Красс, — я согла­шусь с тобой, Анто­ний, хоть это и совсем не так; но раз­ве сего­дня после тебя что-нибудь еще оста­лось ска­зать для меня или для кого бы то ни было? Ска­жу по прав­де, доро­гие дру­зья, что я думаю: уче­ных людей я слу­шал часто… впро­чем, что я гово­рю, часто? Напро­тив, ско­рее ред­ко: как же мог слу­шать их часто я, при­шед­ший на форум еще маль­чиш­кой и нико­гда не покидав­ший его на более дол­гое вре­мя, чем в быт­ность мою кве­сто­ром? Но тем не менее при­хо­ди­лось мне слу­шать, как я вче­ра гово­рил, в Афи­нах — самых луч­ших уче­ных, а в Азии — даже само­го тво­е­го Мет­ро­до­ра Скеп­сий­ско­го, рас­суж­дав­ше­го как раз об этих вещах. И все-таки из всех, кого я видел, никто и нико­гда не рас­суж­дал в подоб­ном спо­ре так содер­жа­тель­но и тон­ко, как сего­дня наш Анто­ний. Но даже если бы это было не так, даже если бы я заме­тил, что Анто­ний что-то упу­стил, я не был бы настоль­ко невеж­лив и даже груб, чтобы не пой­ти навстре­чу вашим столь явным жела­ни­ям.

(366) — Ты что же, забыл, Красс, — ска­зал Суль­пи­ций, — как поде­лил­ся с тобою Анто­ний? Сам он дол­жен был опи­сать весь меха­низм речи, а тебе оста­вить ее отдел­ку и укра­ше­ние.

—Во-пер­вых, — воз­ра­зил Красс, — кто это поз­во­лил Анто­нию сра­зу и делить пред­мет, и пер­во­му делать выбор? А, во-вто­рых, если толь­ко я, с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем его слу­шая, пра­виль­но понял, он, по-мое­му, гово­рил одно­вре­мен­но и о том и о дру­гом вопро­се.

—Но ведь он, — заме­тил Кот­та, — ниче­го не ска­зал об укра­ше­нии речи и вооб­ще о кра­со­те выра­же­ния, хотя имен­но поэто­му крас­но­ре­чие назы­ва­ет­ся крас­но­ре­чи­ем.

—Ста­ло быть, — ска­зал Красс, — себе Анто­ний взял пред­мет, а мне оста­вил сло­ва.

(367) — Если он оста­вил тебе то, что труд­нее, — ска­зал Цезарь, — тем охот­нее мы ста­нем тебя слу­шать; если же то, что лег­че, тем охот­нее ты дол­жен гово­рить.

—И раз­ве ты не обе­щал, Красс, — ска­зал Катул, — что если мы сего­дня у тебя оста­нем­ся, то ты сде­ла­ешь все, что нам угод­но? Или ты дума­ешь, что дер­жать сло­во необя­за­тель­но?

—Я-то, пожа­луй, и не наста­и­вал бы, Красс, — ска­зал, улыб­нув­шись, Кот­та, — но бере­гись, как бы Катул не заго­во­рил о нару­ше­нии обя­за­тель­ства, — это дело цен­зо­ра, и ты сам обя­зан посту­пать, как подо­ба­ет быв­ше­му цен­зо­ру.

—Ну пусть будет по-ваше­му, — ска­зал Красс. — Но теперь-то, мне кажет­ся, пора нам под­нять­ся и пой­ти отдох­нуть. Побе­се­ду­ем, коль вам угод­но, к вече­ру, а то, если хоти­те, мож­но отло­жить это и до зав­тра.

Все ска­за­ли, что гото­вы слу­шать его хоть сей­час, хоть к вече­ру, если ему удоб­ней, одна­ко же как мож­но рань­ше.