Частная и общественная жизнь греков.

с.99

Част­ная жизнь.

1. Двор­цы гоме­ров­ской эпо­хи.

По-види­мо­му, в цар­ских жили­щах гоме­ров­ской эпо­хи из кам­ня стро­и­лась толь­ко одна часть: это были спаль­ные ком­на­ты гла­вы дома и чле­нов его семьи. Тако­ва была ком­на­та, воз­веден­ная Одис­се­ем вокруг ство­ла дико­го олив­ко­во­го дере­ва, кото­рое слу­жи­ло осно­ва­ни­ем его ложа; тако­вы и шесть­де­сят две ком­на­ты, пред­на­зна­чен­ные для сыно­вей и доче­рей При­а­ма в боль­шом тро­ян­ском двор­це; тако­вы так­же ком­на­ты боги­ни Цир­цеи¹. Эти воз­веден­ные из кам­ня малень­кие ком­нат­ки были окру­же­ны дере­вян­ны­ми стро­е­ни­я­ми.

Боль­шие залы, в кото­рые соби­ра­лись для еды и питья, стро­и­лись из бре­вен и досок; из того же мате­ри­а­ла соору­жа­лись кла­до­вые для хра­не­ния съест­ных при­па­сов, одеж­ды и ору­жия, а так­же те поме­ще­ния, в кото­рых спа­ли рабы.

с.100 Полом слу­жи­ла плот­но уби­тая зем­ля. Стен­ные пере­го­род­ки и потол­ки в ком­на­тах, двер­ные створ­ки, налич­ни­ки, а ино­гда поро­ги у две­рей были сде­ла­ны из сос­но­во­го, дубо­во­го, ясе­не­во­го или олив­ко­во­го дере­ва. Плот­ни­ки поль­зо­ва­лись поли­ров­кой, а может быть, и каким-нибудь спо­со­бом лаки­ро­ва­ния, чтобы при­дать неко­то­рый блеск внеш­ним поверх­но­стям бре­вен и досок. Цвет этих дере­вян­ных частей ста­но­вил­ся еще более тем­ным бла­го­да­ря дыму от оча­га, чаду от жира, кото­рый сте­кал с шипе­ни­ем на горя­щие уго­лья при жаре­нии мяса, нако­нец, бла­го­да­ря копо­ти от горе­ния смо­ли­сто­го дере­ва, зажи­гае­мо­го при наступ­ле­нии ночи на метал­ли­че­ском круж­ке для осве­ще­ния жили­ща. Повсюду оса­жда­лась сажа, пор­тив­шая в доме Одис­сея раз­ве­шан­ное по сте­нам ору­жие.

Так как печей не было, то огонь зажи­гал­ся или сре­ди ком­на­ты, или у одной из стен, и дым выхо­дил через дверь или в отвер­стия меж­ду дос­ка­ми пере­бор­ки и кры­ши.

Неко­то­рые места у Гоме­ра ука­зы­ва­ют, по-види­мо­му, на зна­ком­ство гре­ков с укра­ше­ни­я­ми, кото­рые на Восто­ке при­ме­ня­лись с дав­них пор; мы гово­рим об инкру­ста­ции² из метал­ла, сло­но­вой кости и эма­ли­ро­ван­но­го фаян­са, кото­ры­ми выкла­ды­ва­лись потол­ки и сте­ны, а ино­гда и поро­ги две­рей. Но эти опи­са­ния отно­сят­ся толь­ко к зда­ни­ям, воз­веден­ным бога­ми, или еще ко двор­цу Алки­ноя на ост­ро­ве Схе­рии, где все носи­ло вол­шеб­ный харак­тер.

Что каса­ет­ся двор­ца Мене­лая, то хотя Теле­мак изум­ля­ет­ся блес­ку брон­зы, золота, сереб­ра или сло­но­вой кости, но поэт не дает ука­за­ний, чтобы эти укра­ше­ния покры­ва­ли сте­ны; веро­ят­но, из них была сде­ла­на инкру­ста­ция мебе­ли.

В сто­ло­вой Одис­сея, где соби­ра­лись жени­хи, целый день шло при­готов­ле­ние еды, и отбро­сы уби­тых живот­ных — ноги и голо­вы быков, све­же­со­дран­ные, запач­кан­ные кро­вью кожи — скла­ды­ва­лись в кор­зи­ны или кида­лись с.101 в угол. На дво­ре было не чище: перед вхо­дом в дом лежа­ла куча наво­за, где валя­лась и спа­ла ста­рая соба­ка Одис­сея. То же самое мож­но было видеть и во двор­це При­а­ма.

Чтобы пред­ста­вить себе нагляд­но такое жили­ще, надо вспом­нить о совре­мен­ных кона­ках пашей и беев Малой Азии. Там заме­ча­ет­ся такое же мно­же­ство стро­е­ний, сде­лан­ных частью из кам­ня, частью из дере­ва и зани­маю­щих боль­шое про­стран­ство зем­ли; такое же деле­ние зда­ния на части: 1) откры­тую, пуб­лич­ную, селам­лик, кото­рая игра­ет роль гоме­ров­ско­го мега­ро­на, и 2) гарем — часть, закры­тую для посто­рон­них, пред­на­зна­чен­ную толь­ко для част­ной жиз­ни и соот­вет­ст­ву­ю­щую древ­не­гре­че­ско­му тала­мо­су; нако­нец, обшир­ные поме­ще­ния для рабов и для скла­дов съест­ных при­па­сов; перед эти­ми стро­е­ни­я­ми и меж­ду ними рас­по­ло­же­ны боль­шие и пло­хо содер­жа­щи­е­ся дво­ры, где сло­ня­ют­ся люди и бро­дят живот­ные. Внут­ри — та же пора­жаю­щая евро­пей­ца смесь извест­ной рос­ко­ши и неря­ше­ства: доро­гое ору­жие, труб­ки, разу­кра­шен­ные дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми, чаши, кофей­ни­ки, изящ­ной фор­мы тазы, и в осо­бен­но­сти — пре­вос­ход­ные ков­ры; а наряду с этим — всюду пыль, пят­на на сте­нах, гряз­ные и про­те­каю­щие при дожде потол­ки. В нишах мож­но видеть нава­лен­ные кучей оде­я­ла, кото­рые вече­ром слу­ги рас­сти­ла­ют на дива­нах и на полу, как это посто­ян­но дела­ет­ся и в Одис­сее.

(Per­rot. Re­vue des Deux Mon­des, т. LXX (1885), стр. 294—298).

2. Общий вид гре­че­ских горо­дов.

В тече­ние дол­го­го вре­ме­ни в гре­че­ских горо­дах поня­тие о рос­ко­ши было при­ме­ни­мо толь­ко по отно­ше­нию к обще­ст­вен­ным зда­ни­ям. Част­ные жили­ща, пора­жаю­щие нас сво­ей убо­го­стью, были лише­ны самых эле­мен­тар­ных удобств. Люди того вре­ме­ни, оче­вид­но, совер­шен­но не жили дома и чаще все­го спа­ли сна­ру­жи, под пор­ти­ка­ми³. Узкие и кри­вые ули­цы горо­да, сужен­ные к с.102 тому же высту­па­ми и бал­ко­на­ми пер­вых эта­жей, едва дава­ли доступ све­ту. Афи­ны осо­бен­но дол­го сохра­ня­ли самый жал­кий вид. Во вре­мя пер­сид­ской вой­ны город, одна­ко, сго­рел, но был сно­ва выстро­ен с такой же небреж­но­стью: ули­цы по-преж­не­му при­чуд­ли­во изви­ва­лись в раз­ных направ­ле­ни­ях, дома густо засе­лен­ных квар­та­лов оста­лись очень малень­ки­ми и неудоб­ны­ми. Ино­стран­цы гово­ри­ли о них с пре­зре­ни­ем. Сам Демо­сфен с чув­ст­вом неко­то­ро­го удив­ле­ния смот­рел на бед­ные жили­ща Миль­ти­а­да, Ари­сти­да и Феми­сток­ла⁴.

Рос­кошь ста­ла про­ни­кать в част­ные жили­ща лишь посте­пен­но. Кре­пост­ная сте­на была ото­дви­ну­та даль­ше и были раз­би­ты новые квар­та­лы. Архи­тек­тор Гип­по­дам из Миле­та про­из­вел насто­я­щий пере­во­рот в построй­ке горо­дов. При сво­их работах в горо­дах Пирее, Тури­уме и на о. Родо­се он стре­мил­ся рас­по­ло­жить ули­цы сооб­раз­но пра­виль­но­му пла­ну, а дома — по пря­мой линии. Пла­тон наме­ка­ет на новые поли­цей­ские поста­нов­ле­ния, направ­лен­ные про­тив домо­вла­дель­цев. В Афи­нах обя­зан­ность следить за хоро­шим содер­жа­ни­ем домов, тре­бо­вать про­из­вод­ства почи­нок и при­вле­кать за нару­ше­ние пра­вил в этих отно­ше­ни­ях лежа­ла на долж­ност­ных лицах, назы­вае­мых асти­но­ма­ми, и на Аре­о­па­ге. Вокруг почти всех горо­дов — Афин, Мегар, Ски­о­ны и Поти­деи, Само­са и Сард — ста­ли раз­рас­тать­ся боль­шие пред­ме­стья, где рос­кошь мог­ла раз­ви­вать­ся лег­че. Чтобы понять эту пере­ме­ну, доста­точ­но срав­нить ста­рые афин­ские квар­та­лы Пник­са и Аре­о­па­га с новы­ми — Кера­ми­че­ским и Дипи­лон­ским: жал­кие лачу­ги сме­ни­лись насто­я­щи­ми дома­ми. Но так как пере­стро­ить тор­го­вые ули­цы горо­да и уве­ли­чить в них дома крайне труд­но, то у бога­тых людей уста­но­ви­лась при­выч­ка жить за горо­дом. Фукидид и Исо­крат⁵ ука­зы­ва­ют, что в их вре­мя с.103 кра­си­вые жили­ща надо было искать за город­ски­ми сте­на­ми. В IV веке Демо­сфен выска­зы­ва­ет опа­се­ния по пово­ду все уси­ли­ваю­щей­ся рос­ко­ши част­ных домов. Впро­чем, про­яв­ле­ние ново­го вку­са ска­зы­ва­ет­ся осо­бен­но ярко в замор­ских стра­нах, в коло­ни­ях; имен­но там, во двор­цах тира­нов и царей V и IV веков до Р. Х., гре­че­ское жили­ще дости­га­ет выс­шей сте­пе­ни сво­его раз­ви­тия.

(Mon­ceaux. Dict. des an­ti­qui­tés, II, стр. 342).

3. Бога­тый дом в V и IV веках.

План гре­че­ско­го дома.

Перед жили­щем бога­то­го элли­на воз­дви­гал­ся обык­но­вен­но забор, захва­ты­ваю­щий часть ули­цы. Сво­бод­ное про­стран­ство меж­ду этим забо­ром и вход­ной две­рью было заня­то сеня­ми; сте­ны их часто были разу­кра­ше­ны раз­лич­ны­ми рисун­ка­ми и име­ли над­пись, назна­че­ние кото­рой было пред­о­хра­нять дом от воров и злой судь­бы; в сенях же поме­ща­лись пер­во­быт­ные изо­бра­же­ния божеств Гека­ты, Гер­ме­са и жерт­вен­ник Апол­ло­ну Эгей­ско­му. Напра­во и нале­во от вхо­да в сени были рас­по­ло­же­ны конюш­ни или лав­ки (J, H), две­ри кото­рых выхо­ди­ли пря­мо на ули­цу. Вход­ная дверь дома (αὐλεία θύ­ρα) поме­ща­лась в глу­бине сеней. При­хо­дя­щие в дом пред­у­преж­да­ли о сво­ем при­бы­тии сту­ком метал­ли­че­ско­го молот­ка или гро­мо­глас­ным воз­гла­сом «о-ге!», как это дела­лось в Спар­те, так как дверь толь­ко на ночь запи­ра­лась на задвиж­ку, а позд­нее на ключ. Соба­ка, сидя­щая на цепи, поды­ма­ла лай при шуме, с.104 и при­врат­ник появ­лял­ся из сво­его поме­ще­ния. С того вре­ме­ни, когда нача­ли стро­ить­ся боль­шие дома, вся­кий ува­жаю­щий себя граж­да­нин имел сво­его при­врат­ни­ка.

Вход­ная дверь вела во двор (B) (αὐλή), окру­жен­ный с трех, а ино­гда и с четы­рех сто­рон гале­ре­ей с колон­на­ми. Этот двор был цен­тром дома; он часто слу­жил днев­ным место­пре­бы­ва­ни­ем хозя­и­на; здесь при­ни­ма­ли гостей, а в хоро­шую пого­ду тут устра­и­ва­лась даже сто­ло­вая. Посредине дво­ра был воз­двиг­нут жерт­вен­ник Зев­су Гер­кей­ско­му; в глу­бине, напра­во и нале­во, в углах дво­ра или в боко­вых ком­на­тах рас­по­ла­га­лись жерт­вен­ни­ки богам соб­ст­вен­но­сти (θεοί κτή­σιοι) или богам-покро­ви­те­лям семьи (θεοί πατρῷοι). По обе­им сто­ро­нам под пор­ти­ка­ми шли раз­лич­ные поме­ще­ния: спаль­ни, кла­до­вые, служ­бы. Тут же нахо­ди­лись ком­на­ты для гостей.

Гре­че­ский дом. Гре­че­ский дом. Рестав­ра­ция.

Через пор­ти­ки, рас­по­ло­жен­ные про­тив вхо­да, а если их не было с этой сто­ро­ны, то через широ­кую дверь, вхо­ди­ли в муж­скую ком­на­ту (C). Это была глав­ная ком­на­та все­го жили­ща, слу­жа­щая местом собра­ний семьи; в ней сто­ял очаг или жерт­вен­ник Гестии⁶, заклю­чен­ный ино­гда в неболь­шую круг­лой фор­мы часо­вен­ку.

Вся эта опи­сан­ная часть дома состав­ля­ла ἀνδρω­νῖτις, или муж­скую поло­ви­ну. В глу­бине залы, где поме­щал­ся очаг Гестии, нахо­ди­лась дверь, сде­лан­ная в стене, с.105 про­ти­во­по­лож­ной той, какая отде­ля­ла эту залу от дво­ра; дверь (θύ­ρα μέ­ταυλος) вела в жен­скую поло­ви­ну, или гине­кей. Эта часть дома обык­но­вен­но состо­я­ла из ком­нат мужа и жены (θά­λαμος) и ком­на­ты доче­рей (E, D), поме­щав­ших­ся спра­ва и сле­ва от муж­ской ком­на­ты; затем сюда же вхо­ди­ли дру­гие ком­на­ты (G), где работа­ли рабы­ни. За гине­ке­ем часто раз­би­вал­ся неболь­шой садик (K), куда вхо­ди­ли через дверь, нося­щую назва­ние «садо­вой две­ри» (θύ­ρα κη­παία). Под дво­ром и ком­на­та­ми ниж­не­го эта­жа были рас­по­ло­же­ны под­ва­лы, цистер­ны и погре­ба. В бога­тых домах име­лись так­же баня, булоч­ная и пекар­ня. В ту эпо­ху, когда уже пере­ста­ли гото­вить обед на жерт­вен­ни­ке Гестии, по сосед­ству с муж­ской ком­на­той нача­ли устра­и­вать кух­ню, кото­рая обык­но­вен­но слу­жи­ла и сто­ло­вой. Дым от оча­гов выхо­дил тут через тру­бы ками­на, един­ст­вен­ные в доме, пото­му что ком­на­ты отап­ли­ва­лись толь­ко с помо­щью пере­нос­ных жаро­вен, напо­ми­наю­щих те, какие употреб­ля­ют­ся в Ита­лии и на Восто­ке.

Гре­че­ские дома, в осо­бен­но­сти в Афи­нах, почти все­гда стро­и­лись в два эта­жа. Когда для семьи вла­дель­ца было доста­точ­но ком­нат ниж­не­го эта­жа, ком­на­ты с.106 верх­не­го охот­но сда­ва­лись в наем посто­рон­ним; в этом слу­чае лест­ни­цы из верх­них ком­нат выхо­ди­ли пря­мо на ули­цу. В небо­га­тых домах вто­рой этаж соеди­нял­ся с ниж­ним внут­рен­ней лест­ни­цей; в этом слу­чае в нем поме­ща­лись кла­до­вые, чер­дак, а часто так­же жен­ские ком­на­ты и поме­ще­ния для слу­жа­нок.

Верх­ний этаж высту­пал над ниж­ним со сто­ро­ны ули­цы и дво­ра. Уже Гип­пий, сын Пизи­стра­та⁷ уста­но­вил налог на бал­ко­ны, наруж­ные лест­ни­цы и окна с решет­ка­ми верх­не­го эта­жа. В IV веке Ифи­крат⁸ заста­вил афи­нян при­нять подоб­ный же налог на дере­вян­ные бал­ко­ны. В бога­тых домах бал­ко­ны укра­ша­лись рез­ны­ми пери­ла­ми и колон­на­ми. В сте­нах со сто­ро­ны ули­цы про­ре­зы­ва­лись неболь­шие окна, у кото­рых люби­ли про­во­дить вре­мя жен­щи­ны; эти окош­ки защи­ща­лись толь­ко став­ня­ми, стек­ла появи­лись лишь в эпо­ху рим­ско­го вла­ды­че­ства.

В Афи­нах после пело­пон­нес­ской вой­ны начи­на­ют воз­во­дить более высо­кие дома; при­бав­ля­ют тре­тий и даже чет­вер­тый эта­жи. Ари­сто­фан⁹ осме­и­ва­ет в комедии «Плу­тос» выши­ну дома Тимо­фея.

Дом Мидия в Элев­сине отли­чал­ся такой несо­об­раз­ной выши­ной, что покры­вал сво­ей тенью сосед­ние построй­ки. Кры­ша у всех домов была чере­пич­ная.

Мате­ри­а­лы для постро­ек употреб­ля­лись раз­лич­ные: обте­сан­ный камень или пес­ча­ник для фун­да­мен­та, необо­жжен­ный кир­пич и дере­во — для стен. Про­ло­мить такие сте­ны было очень лег­ко, и в Афи­нах этим зани­мал­ся осо­бый род воров (τοιχω­ρύχοι).

В тече­ние дол­го­го вре­ме­ни укра­ше­ния домов были очень про­сты: огра­ни­чи­ва­лись тем, что покры­ва­ли сте­ны сло­ем изве­сти. В IV веке начи­на­ет рас­про­стра­нять­ся стрем­ле­ние к рос­ко­ши.

В доме Фоки­о­на¹⁰ сте­ны были выло­же­ны брон­зо­вы­ми пла­стин­ка­ми. Для укра­ше­ний употреб­ля­ли так­же золо­то и с.107 сло­но­вую кость. Алки­ви­ад¹¹ укра­сил свое жили­ще стен­ной живо­пи­сью, вкус к кото­рой быст­ро рас­про­стра­нил­ся: в малень­ком город­ке Тана­г­ре она была почти во всех сенях. Гале­реи внут­рен­не­го дво­ра укра­ша­лись ков­ра­ми, раз­но­об­раз­ны­ми вышив­ка­ми, а пол был рос­кош­но вымо­щен. Вхо­ды в боль­шин­ство ком­нат заве­ши­ва­лись пор­тье­ра­ми. Потол­ки со вре­мен Эсхи­ла¹² ино­гда покры­ва­лись ара­бес­ка­ми¹³. Корин­фяне пода­ли при­мер делать на верх­ней части сте­ны леп­ные укра­ше­ния, кото­рые часто были насто­я­щи­ми кар­ти­на­ми.

Если при­нять во вни­ма­ние укра­ше­ния, рас­по­ло­же­ние и раз­ме­ры боль­шо­го гре­че­ско­го дома IV века, то нель­зя отка­зать им в кра­со­те. Но бога­тые жили­ща были ред­ки, и мы можем иметь пред­став­ле­ние лишь об их, так ска­зать, иде­аль­ном плане.

Во вся­ком горо­де было мно­же­ство домов сред­ней руки, зани­мав­ших про­ме­жу­точ­ное поло­же­ние меж­ду бед­ной, высе­чен­ной в ска­ле лавоч­кой и боль­шим домом с гале­ре­я­ми, укра­шен­ны­ми колон­на­ми¹⁴.

(Mon­ceaux. Dict. des an­ti­qui­tés, II, стр. 343—346).

4. Обста­нов­ка дома.

1. Мебель для сиде­нья. Диф­ром назы­вал­ся низ­кий табу­рет без спин­ки, на четы­рех нож­ках, с.108 рас­по­ло­жен­ных в фор­ме бук­вы X или сто­я­щих пер­пен­ди­ку­ляр­но. В пер­вом слу­чае он лег­ко скла­ды­вал­ся, пото­му что сиде­нье состо­я­ло из пере­пле­таю­щих­ся полос. Во вто­ром он не был склад­ным, так как сиде­нье и нож­ки были соеди­не­ны наглу­хо. Когда к нескла­ды­ваю­ще­му­ся диф­ру при­де­лы­ва­ли спин­ку, полу­чал­ся κλισ­μός, кото­рый был очень похож на совре­мен­ный стул; вся­кое седа­ли­ще боль­шой вели­чи­ны, име­ю­щее кро­ме высо­кой спин­ки еще и боко­вые руч­ки, носи­ло назва­ние тро­нов (θρό­νος). В хра­мах на тро­нах вос­седа­ли боги; в част­ных домах это было почет­ное место хозя­и­на и его дру­зей. Бла­го­да­ря раз­ме­рам этот стул было труд­но пере­дви­гать с места на место, а пото­му ино­гда он при­креп­лял­ся к стене, тогда как все дру­гие седа­ли­ща были пере­движ­ны­ми. Мебель для сиде­нья дела­ли обык­но­вен­но из твер­до­го дере­ва; когда же она пред­на­зна­ча­лась для богов или для долж­ност­ных лиц, то мате­ри­а­лом для нее часто бывал мра­мор. Почти все­гда на всех ее частях были бога­тые укра­ше­ния. Эти седа­ли­ща люби­ли покры­вать мяг­ки­ми кожа­ми, ков­ра­ми и подуш­ка­ми. Чтобы влезть на них, неред­ко поль­зо­ва­лись ска­мей­ка­ми.

Стул.

Постель.

2. Посте­ли. Остов антич­но­го ложа пред­став­лял собой не что иное, как удли­не­ние диф­ра. При этом, если удли­нял­ся дифр с пере­кре­щи­ваю­щи­ми­ся нож­ка­ми, то полу­ча­лась поход­ная постель; при удли­не­нии диф­ра на пря­мых нож­ках выхо­ди­ло нечто вро­де ска­мей­ки без спин­ки. При­бав­ле­ние к этой ска­мей­ке спи­нок — одной в с.109 изго­ло­вье, дру­гой в ногах и третьей по длине — дела­ло ее похо­жей на наши кушет­ки и дива­ны.

В каче­стве мате­ри­а­ла употреб­ля­ли, кро­ме обык­но­вен­ных сор­тов дере­ва, клен и бук; буко­вая мебель дела­лась или из цель­но­го дере­ва или толь­ко с фанер­кой. Выдел­ка кро­ва­тей про­из­во­ди­лась очень тща­тель­но, осо­бен­но в тех частях, кото­рые не закры­ва­лись мате­ри­ей, как нож­ки и спин­ки. Нож­ки были изу­кра­ше­ны скульп­тур­ной работой или выта­чи­ва­лись, осталь­ные части инкру­сти­ро­ва­лись¹⁵ часто золо­том, сереб­ром и сло­но­вой костью.

У Гоме­ра нигде нет упо­ми­на­ний о подуш­ках и дру­гих при­над­леж­но­стях пыш­но­го убран­ства посте­ли. Постель бога­то­го чело­ве­ка состо­я­ла преж­де все­го из ῥη­γέα; это были или оде­я­ла, выткан­ные из шер­сти, или же род мат­ра­са; поверх них кла­лись τά­πη­τες, а под них ино­гда под­сти­ла­ли ове­чьи шку­ры. Тело покры­ва­ли χλαῖναι. Это сло­во, озна­чаю­щее плащ, ука­зы­ва­ет, что гре­ки, укла­ды­ва­ясь спать, разде­ва­лись и укры­ва­лись одеж­дой или же, может быть, осо­бы­ми шер­стя­ны­ми оде­я­ла­ми.

В после­дую­щую эпо­ху непо­сред­ст­вен­но на решет­ку кро­ва­ти кла­ли мат­рас, назы­вае­мый κέ­φαλον, τυ­λεῖον или τύ­λη, кото­рый состо­ял из сме­си шер­сти и перьев, наби­тых в полот­ня­ный или шер­стя­ной мешок. На этот мат­рас кла­ли оде­я­ла. Наби­тые шер­стью подуш­ки допол­ня­ли постель­ный при­бор.

При чте­нии, пись­ме и еде гре­ки воз­ле­жа­ли на осо­бых ложах, кото­рые покры­ва­лись мяг­ки­ми пуши­сты­ми тка­ня­ми, отли­чав­ши­ми­ся тон­ко­стью и яркой окрас­кой; одна или две туго наби­тых подуш­ки под­дер­жи­ва­ли тело чело­ве­ка в полу­сидя­чем поло­же­нии или слу­жи­ли опо­рой для его левой руки.

3. Сто­лы. Сто­лы слу­жи­ли толь­ко для уста­нов­ки необ­хо­ди­мой при еде утва­ри. То квад­рат­ные, то круг­лые или оваль­ные, на трех или на одной нож­ках, сто­лы эти были подоб­ны нашим, с той раз­ни­цей, что они были ниже и что их верх­няя дос­ка едва дости­га­ла высоты ложа. Нож­ки с.110 были отде­ла­ны с боль­шим вку­сом. Им люби­ли при­да­вать фор­му ног живот­ных или закан­чи­ва­ли их копы­та­ми. Эта мебель дела­лась глав­ным обра­зом из бука, а в более позд­нюю эпо­ху — из брон­зы, бла­го­род­ных метал­лов и сло­но­вой кости.

4. Сун­ду­ки. Гре­ки хра­ни­ли свою одеж­ду в сун­ду­ках раз­но­го раз­ме­ра¹⁶. Едва ли в глу­бо­кой древ­но­сти были извест­ны комо­ды с выдвиж­ны­ми ящи­ка­ми или сто­я­чие шка­фы с двер­ца­ми. Они встре­ча­ют­ся толь­ко в памят­ни­ках более позд­ней эпо­хи. Доволь­но часто упо­ми­нае­мые Гоме­ром сун­ду­ки, в кото­рые скла­ды­ва­лись пла­тья, име­ют несо­мнен­но неко­то­рое сход­ство с наши­ми ста­рин­ны­ми сун­ду­ка­ми. Гре­че­ские сун­ду­ки были покры­ты раз­лич­ны­ми фигу­ра­ми и скульп­тур­ны­ми укра­ше­ни­я­ми или инкру­ста­ци­ей из метал­ла и сло­но­вой кости. Изо­бра­же­ния таких сун­ду­ков ред­ко встре­ча­ют­ся на древ­них памят­ни­ках, но на них доволь­но лег­ко най­ти рисун­ки малень­ких пере­нос­ных шка­ту­лок, куда пря­та­лись туа­лет­ные при­над­леж­но­сти и дра­го­цен­ные вещи.

Боль­шой сун­дук.

В гоме­ров­скую эпо­ху роль зам­ка игра­ла тесь­ма из мате­рии. Впо­след­ст­вии кон­цы этой тесь­мы ста­ли с.111 скреп­лять сырой гли­ной или вос­ком и при­кла­ды­вать в виде печа­ти коль­цо. При­ду­ма­ли даже запи­рать сун­ду­ки зам­ка­ми.

5. Домаш­няя утварь. Сре­ди утва­ри, слу­жа­щей для сохра­не­ния съест­ных при­па­сов, пер­вое место по вели­чине зани­мал пит. Это был гли­ня­ный с выпук­лы­ми бока­ми сосуд без нож­ки, ино­гда с ост­рым, ино­гда с плос­ким дном. В пер­вом слу­чае он делал­ся срав­ни­тель­но неболь­шой вели­чи­ны; чтобы он мог дер­жать­ся в рав­но­ве­сии, его зары­ва­ли в зем­лю; во вто­ром — он бывал боль­ших раз­ме­ров и имел широ­кое отвер­стие свер­ху.

Пит (πί­θος).

Στάμ­νος похо­дил на пит, хотя был мень­шей вели­чи­ны. К тому же раз­ряду отно­сит­ся βῖ­κος. Во всех этих сосудах хра­ни­ли вино, мас­ло, фиги, соле­нье. Амфо­рой назы­ва­лась ваза с дву­мя руч­ка­ми, у кото­рой были выпук­лые бока оваль­ной фор­мы, более или менее длин­ная шей­ка с отвер­сти­ем, про­пор­цио­наль­ным ширине боков. Часто амфо­ра дела­лась на нож­ке, но не менее часто она закан­чи­ва­лась ост­ро­ко­неч­ным дном; в этом слу­чае ее надо было при­став­лять к стене или ста­вить на осо­бую под­став­ку.

Раз­но­вид­ность амфо­ры назы­ва­лась κά­δος. Гид­рия была родом кув­ши­на с третьей руч­кой, при­де­лан­ной ниже, на выпук­ло­сти бока; эта руч­ка дава­ла воз­мож­ность погру­жать гид­рию в воду и сей­час же поды­мать ее, чтобы поста­вить на голо­ву. Κώ­θων употреб­лял­ся в путе­ше­ст­вии, осо­бен­но был в ходу меж­ду сол­да­та­ми во вре­мя похо­дов; это была бутыл­ка с узким гор­лыш­ком, с руч­ка­ми и доволь­но выпук­лы­ми бока­ми; она изготов­ля­лась из осо­бой гли­ны, имев­шей свой­ство очи­щать воду от гря­зи. К это­му же раз­ряду отно­сил­ся βομ­βυ­λιός, с.112 из кото­ро­го жид­кость выли­ва­лась по кап­лям с неко­то­рым буль­ка­ньем.

Леки­фа­ми назы­ва­лись сосуды про­дол­го­ва­той фор­мы на нож­ке, с руч­кой; в них хра­ни­лись бла­го­во­ния. Ἀλά­βαστρον был малень­кий цилин­дри­че­ской фор­мы фла­кон­чик, слег­ка сужи­ваю­щий­ся к шей­ке и снаб­жен­ный дву­мя ушка­ми, на кото­рых ино­гда дела­лись дыроч­ки; его мож­но было под­ве­ши­вать, про­де­вая через них шну­рок. Этот сосуд так­же пред­на­зна­чал­ся для бла­го­во­ний и для духов.

Гре­че­ские вазы.

Сосуды для сме­ши­ва­ния вина с водой при тра­пе­зах и воз­ли­я­ни­ях носи­ли общее наиме­но­ва­ние кра­те­ров. Кра­тер имел выпук­лые бока, широ­кое отвер­стие, две руч­ки по бокам и нож­ку, кото­рая дава­ла ему устой­чи­вость; впро­чем, фор­ма кра­те­ра мог­ла быть очень раз­но­об­раз­ной¹⁷.

с.113 Сре­ди посуды для чер­па­ния и раз­ли­ва­ния были: ара­билл, рас­ши­ряв­ший­ся кни­зу и сужен­ный к шей­ке, — «как коше­лек со стя­ну­ты­ми шну­ра­ми», гово­рит Ате­ней¹⁸; эно­хея, хус и про­хус, кото­рые пред­став­ля­ли неко­то­рое сход­ство с наши­ми круж­ка­ми; котил, употреб­ляв­ший­ся в каче­стве меры емко­сти, слу­жил так­же при жерт­вен­ных воз­ли­я­ни­ях и при тра­пе­зах для чисто­го вина; киаф — род ков­ша с длин­ной руч­кой, бла­го­да­ря кото­рой им мож­но было чер­пать из дру­го­го сосуда, не погру­жая в жид­кость паль­цев.

Рос­пись гре­че­ской вазы.

Кра­тер.

Сосуды для питья были сле­дую­щие: фиал (φιάλη) — плос­кая чаша без руч­ки и без под­нож­ки, с немно­го вогну­тым дном; κύ­λιξ — чаш­ка с дву­мя руч­ка­ми, на чрез­вы­чай­но гра­ци­оз­ной под­нож­ке; σκύ­φος — боль­шая чаша с дву­мя руч­ка­ми, ино­гда плос­ко­дон­ная, ино­гда — ост­ро­дон­ная; κάν­θα­ρος — чаша с боль­ши­ми руч­ка­ми и на высо­кой нож­ке; καρ­χή­σιον — про­дол­го­ва­тая со слег­ка выпук­лы­ми с.114 бока­ми чаша, с руч­ка­ми, дохо­дя­щи­ми до низу; нако­нец, ῥυ­τόν, или κέ­ρας, кото­рый имел фор­му рога.

Что каса­ет­ся кухон­ной утва­ри, то, кро­ме несколь­ких блюд, от нее не оста­лось почти ника­ких сле­дов. Χύτ­ρα назы­вал­ся котел с дву­мя руч­ка­ми, в кото­ром вари­ли ово­щи и мясо. Ино­гда он делал­ся на трех нож­ках, но обык­но­вен­но его ста­ви­ли на тре­нож­ник. Λέ­βης — обыч­но мед­ный сосуд, очень похо­жий на пред­ше­ст­ву­ю­щий. В музе­ях есть образ­чи­ки гре­че­ских блюд; они все — мас­сив­ной работы; на их назна­че­ние доста­точ­но ясно ука­зы­ва­ют изо­бра­же­ния рыб, кото­ры­ми они рас­пи­са­ны; отсюда про­ис­хо­дит и их наиме­но­ва­ние «рыб­ных» — ἰχθύαι¹⁹.

Кала­том назы­ва­лась трост­ни­ко­вая или камы­шо­вая с.115 пле­те­ная кор­зи­на, сни­зу доволь­но узкая и посте­пен­но рас­ши­ря­ю­ща­я­ся квер­ху; в нее кла­ли шерсть для вяза­ния и выши­ва­ния. В нее мож­но было так­же класть цве­ты, фрук­ты, коло­сья, про­дук­ты жат­вы и вино­град­но­го сбо­ра. Во вре­мя еды хлеб и неж­ные пече­нья пода­ва­лись в доволь­но низ­ких круг­лых или про­дол­го­ва­тых кор­зин­ках с руч­ка­ми (κά­νοῦν). Эти пред­ме­ты употреб­ля­ли так­же в каче­стве при­но­ше­ний богам; в про­цес­сии на пана­фи­ней­ском празд­ни­ке участ­во­ва­ли девуш­ки, нося­щие назва­ние кане­фор.

6. Факе­лы и све­тиль­ни­ки. Для осве­ще­ния и нагре­ва­ния ком­нат у гре­ков уже со вре­мен Гоме­ра были у вхо­да жаров­ни, сто­яв­шие на высо­ких под­став­ках и напол­няв­ши­е­ся щеп­ка­ми, сухи­ми поле­нья­ми или смо­ли­сты­ми кус­ка­ми дере­ва. У них употреб­ля­лись так­же смо­ли­стые факе­лы из длин­ных и тон­ких кусоч­ков дере­ва, свя­зан­ных жгу­та­ми из коры трост­ни­ка или папи­ру­са. Поз­же при­ду­ма­ли при­спо­соб­ле­ние, состо­я­щее из осо­бой метал­ли­че­ской или гли­ня­ной тру­бы с глад­кой поверх­но­стью, внутрь кото­рой кла­лись смо­ли­стые веще­ства; труб­ки эти назы­ва­лись фана­ми (φα­νός) и обык­но­вен­но при­креп­ля­лись в середине гли­ня­но­го горш­ка, куда пада­ли уго­лья или сте­ка­ла смо­ла. Фан на под­нож­ке назы­вал­ся λυχ­νοῦ­χος. Неиз­вест­но с точ­но­стью, когда в Гре­ции вошли в обы­чай мас­ля­ные све­тиль­ни­ки; во вся­ком слу­чае, в кон­це V века они были извест­ны.

Лам­па в виде лод­ки.

Эти све­тиль­ни­ки дела­лись из обо­жжен­ной гли­ны или из метал­ла и име­ли самую раз­но­об­раз­ную фор­му; в них дела­лись два отвер­стия: в одно вли­ва­лось мас­ло, с.116 в дру­гое встав­лял­ся фитиль. Для того, чтобы осве­щать перед собой ули­цу ночью, употреб­ля­ли факе­лы или фона­ри, состо­я­щие из све­тиль­ни­ка, встав­лен­но­го в про­зрач­ный рог. Огонь зажи­га­ли уголь­ка­ми, тлев­ши­ми в золе оча­га; впро­чем, его уме­ли зажи­гать и быст­рым тре­ни­ем двух кус­ков дере­ва, один из кото­рых, заост­рен­ный в виде свер­ла, встав­лял­ся в дру­гой.

(Guhl und Kö­ner).

5. Изме­не­ния жен­ско­го костю­ма.

Древ­не­гре­че­ская одеж­да до Пер­сид­ских войн была узка и туго стя­ну­та поя­сом; она плот­но при­ле­га­ла к телу до талии, а ниже — мате­рия нис­па­да­ла пря­мы­ми склад­ка­ми; у жен­щин она воло­чи­лась сза­ди по пятам и вся была собра­на в мел­кие скла­доч­ки, коли­че­ство и порядок кото­рых зави­се­ли не толь­ко от каче­ства мате­рии, но так­же и от употреб­ле­ния крах­ма­ла и утю­га.

Через несколь­ко веков вку­сы пере­ме­ни­лись. Хотя основ­ной частью костю­ма по-преж­не­му явля­ет­ся длин­ный четы­ре­уголь­ный кусок мате­рии, кото­рый мож­но было с помо­щью зака­лы­ва­ния застеж­ка­ми, а реже бла­го­да­ря при­ши­ва­нью в раз­ных местах, рас­по­ла­гать вокруг тела раз­лич­ным обра­зом, но с тече­ни­ем вре­ме­ни кусок этот сде­лал­ся шире, и шер­стя­ные мате­рии, употреб­ляв­ши­е­ся по пре­иму­ще­ству доря­на­ми, по-види­мо­му, одер­жа­ли верх во всем гре­че­ском мире над льня­ны­ми, кото­рые были широ­ко рас­про­стра­не­ны сре­ди ионий­цев гоме­ров­ских вре­мен.

Шер­стя­ная ткань гуще льня­ной; она не так лег­ко при­ни­ма­ет фор­му фигу­ры, кото­рую она обле­га­ет, а при дви­же­нии склад­ки, обра­зу­ю­щи­е­ся на ней, ложат­ся шире и дер­жат­ся луч­ше.

Эта заме­на мате­рии дру­гим сор­том сыг­ра­ла боль­шую роль в про­ис­шед­шей пере­мене костю­ма; конеч­но, мож­но было бы най­ти и дру­гие при­чи­ны это­го явле­ния, коре­нив­ши­е­ся в изме­не­нии нра­вов, в боль­шей утон­чен­но­сти эсте­ти­че­ско­го чув­ства. Как бы то ни было, дра­пи­ров­ка с.117 осво­бо­ди­лась от при­нуж­ден­но­сти, и одеж­да пере­ста­ла иметь тот стес­нен­ный, нелов­кий вид, кото­ро­го нико­гда не могут избег­нуть узкие одеж­ды.

Пер­во­быт­ное жен­ское оде­я­ние.

Древ­ние ионий­цы пита­ли боль­шую любовь к яркой белизне шер­стя­ных тка­ней, но все же окра­ши­ва­ли шерсть в крас­ный, лило­вый, жел­тый и синий цве­та. Им достав­ля­ла удо­воль­ст­вие слож­ность рисун­ков, кото­рые с.118 полу­ча­лись на стан­ке тка­ча бла­го­да­ря сме­ше­нию ниток или явля­лись на каком-нибудь фоне с помо­щью иглы выши­валь­щи­цы.

Жен­ские оде­я­ния. Жен­ские оде­я­ния.

На кай­мах эти рисун­ки состав­ля­лись из гео­мет­ри­че­ских линий, по полю же были рас­сы­па­ны звезды, листья, с.119 цве­ты, дей­ст­ви­тель­ные и ска­зоч­ные живот­ные, ино­гда изо­бра­же­ния богов и гени­ев, сце­ны охоты или бит­вы.

Гре­ки нико­гда не утра­ти­ли склон­но­сти к этим пест­рым оде­я­ни­ям, к этим мате­ри­ям с круп­ны­ми раз­во­да­ми. Тем не менее в V и в IV веках пре­об­ла­да­ла про­стая и одно­цвет­ная одеж­да, бело­го или тем­но­го цве­та, укра­шен­ная самое боль­шее жел­той, крас­ной или синей кай­мой. Эта кай­ма ино­гда скром­но укра­ша­лась изви­ли­стой лини­ей или дру­гим подоб­ным же узо­ром.

(Per­rot. Re­vue des Deux Mon­des, т. LXX, 1885, стр. 299—300).

6. Муж­ской костюм IV века.

Основ­ной одеж­дой муж­чин был хитон; он оде­вал­ся пря­мо на тело, без рубаш­ки, и состо­ял из кус­ка мате­рии, кото­рый обхва­ты­вал свер­ху дони­зу тело чело­ве­ка. С одной сто­ро­ны он был совер­шен­но закрыт, оста­вал­ся лишь про­рез для про­де­ва­ния руки; с дру­гой же — верх­ние кон­цы мате­рии скреп­ля­лись на пле­че пряж­кой или пуго­ви­цей. С это­го бока хитон или заши­вал­ся во всю дли­ну, или был открыт, что слу­ча­лось реже. Посред­ст­вом поя­са мож­но было под­би­рать это оде­я­ние как угод­но.

Сна­ча­ла у афи­нян был в ходу длин­ный хитон, как у ионий­цев Малой Азии; но после пер­сид­ских войн его вытес­нил корот­кий, дорий­ский, дохо­див­ший толь­ко до колен. К нему часто при­де­лы­ва­ли рука­ва или полу­ру­ка­ва. На хито­нах рабов и рабо­чих (exo­mis) про­рез делал­ся толь­ко сле­ва, пра­вая же рука и пле­чо оста­ва­лись обна­жен­ны­ми.

Свер­ху хито­на набра­сы­вал­ся гима­ти­он, очень широ­кое оде­я­ние про­дол­го­ва­той фор­мы. Одним сво­им кон­цом он при­креп­лял­ся на груди ниже левой руки, потом покры­вал левое пле­чо и спи­ну, про­пус­кал­ся под пра­вой рукой или свер­ху ее и, пере­киды­ва­ясь сно­ва на левое пле­чо, нис­па­дал нако­нец на спи­ну сво­им дру­гим кон­цом. Таким обра­зом, гима­ти­он был похож на испан­ский плащ. Раз­но­вид­но­стью это­го пла­ща, но зна­чи­тель­но с.120 мень­ше­го раз­ме­ра, являл­ся три­бо­ни­он, роди­ной кото­ро­го были дорий­ские горо­да.

Хла­мида пред­став­ля­ла собой корот­кий плащ, засте­ги­вав­ший­ся на шее пряж­кой и сво­бод­но спус­кав­ший­ся на пле­чи и спи­ну. Ее носи­ли на охо­те, на войне и в путе­ше­ст­ви­ях. Она была обыч­ным костю­мом афин­ской моло­де­жи и спар­тан­ских граж­дан.

Экзо­мида и гима­ти­он.

Хла­мида.

В горо­де гре­ки ходи­ли обык­но­вен­но с непо­кры­той голо­вой, но в деревне или в путе­ше­ст­вии они употреб­ля­ли в защи­ту от солн­ца то πῖ­λος, вой­лоч­ную шапоч­ку, вро­де ермол­ки, без полей или с очень малень­ки­ми поля­ми, то πέ­τασος, тоже вой­лоч­ную шля­пу, менее глу­бо­кую, чем наши совре­мен­ные, с рем­нем, кото­рый дол­жен был удер­жи­вать ее на голо­ве или на спине, когда ее туда откиды­ва­ли.

Петас.

Обувь.

Самой употре­би­тель­ной обу­вью были сан­да­лии, с.121 при­креп­ля­е­мые к ноге рем­ня­ми. Насто­я­щий сапог (эндро­мис) из кожи или вой­ло­ка так­же был изве­стен гре­кам; он дохо­дил до икр, даже выше, и зашну­ро­вы­вал­ся спе­ре­ди. Впро­чем, гре­ки часто ходи­ли босы­ми.

Жен­ский хитон. Домаш­нее и выход­ное пла­тье.

7. Жен­ский костюм.

Гре­че­ский жен­ский костюм отли­чал­ся боль­шой про­стотой. Важ­ней­шей частью его была туни­ка (хитон), спус­кав­ша­я­ся до полу. В этом оде­я­нии лиф и юбка состав­ля­ли одно целое. Туни­ка дела­лась то с корот­ки­ми рука­ва­ми, то была откры­та свер­ху и засте­ги­ва­лась пряж­кой на пле­че. Это был домаш­ний костюм, для кото­ро­го употреб­ля­лась мяг­кая и в то же вре­мя тяже­лая мате­рия, боль­шей частью шер­стя­ная, ино­гда и полот­ня­ная. Обык­но­вен­но это пла­тье было белое с цвет­ной полос­кой по краю. Талию обхва­ты­вал пояс, поз­во­ляв­ший менять по жела­нию фасон пла­тья; моло­дые девуш­ки носи­ли пояс вокруг талии, тогда как замуж­ние жен­щи­ны — выше талии, а имен­но по так назы­вае­мой моде эпо­хи Дирек­то­рии²⁰, с.122 заим­ст­во­ван­ной от древ­них. Руки жен­щи­ны были обна­же­ны, а ноги в изящ­ной обу­ви. По сло­вам одно­го древ­не­го, «жен­щи­ны Фив носят тон­кие баш­ма­ки, низ­кие и узкие, крас­но­го цве­та; они так хоро­шо шну­ру­ют­ся, что нога выглядит почти обна­жен­ной». На тана­гр­ских ста­ту­эт­ках²¹ мы видим жел­тые ботин­ки с крас­ны­ми подош­ва­ми.

Такой костюм носи­ли толь­ко дома, так как для выхо­да на ули­цу эта упро­щен­ная одеж­да не счи­та­лась ни в долж­ной мере теп­лой, ни доста­точ­но скром­ной и эле­гант­ной. Для наряд­но­го выход­но­го туа­ле­та тре­бо­вал­ся гима­ти­он, оде­вав­ший­ся свер­ху и назы­вае­мый то пеп­ло­сом, то калиптрой. Опре­де­лить раз­ли­чие этих двух тер­ми­нов доволь­но труд­но, тем более пото­му, что гре­че­ские жен­щи­ны обра­ща­ли вни­ма­ние на новые моды не менее наших совре­мен­ных дам. По-види­мо­му, одна­ко, калип­т­ра была мень­шей вели­чи­ны и из более тон­кой мате­рии, пеп­лос же шире и из более тол­стой тка­ни.

Впро­чем, самым глав­ным в искус­стве оде­вать­ся было уме­нье кра­си­во задра­пи­ро­вать на себе эту мате­рию, имев­шую шири­ну в пол­то­ра мет­ра и дли­ну вдвое или в два с поло­ви­ной раза боль­ше; мате­рия эта быва­ла то белой или розо­вой, как в Тана­г­ре, то укра­ша­лась крас­ной или чер­ной кай­мой. Мож­но было до бес­ко­неч­но­сти изме­нять ее фасон.

Гима­ти­он в виде шали.

Наряд­ная жен­щи­на из Тана­г­ры.

Вот что гово­рит Райе²²: «В том с.123 слу­чае, если было немно­го жар­ко или если жен­щи­на не хоте­ла стес­нять себя костю­мом, она откиды­ва­ла калип­т­ру назад до талии, дер­жа ее на полу­со­гну­тых руках, в то вре­мя как кон­цы висе­ли по сто­ро­нам; или она бра­ла один из этих кон­цов и пере­киды­ва­ла его небреж­но через левое пле­чо. Таким обра­зом, он имел вид изящ­но­го шар­фа, давав­ше­го воз­мож­ность при­ни­мать гра­ци­оз­ные позы». Если у нее явля­лось жела­ние заку­тать­ся, она накиды­ва­ла мате­рию на голо­ву и пере­бра­сы­ва­ла пра­вый ее конец через левое пле­чо, так чтобы он спус­кал­ся по спине; бла­го­да­ря это­му одеж­да плот­но закры­ва­ла грудь и остав­ля­ла сво­бод­ной одну руку.

Жен­ская шля­па.

Ино­гда, кажет­ся, ниж­нюю часть лица закры­ва­ли мате­ри­ей; такая мода суще­ст­во­ва­ла, с.124 напри­мер, у фива­нок. Судя по сло­вам одно­го древ­не­го авто­ра, «кусок гима­ти­о­на, лежа­щий на голо­ве, рас­по­ла­гал­ся таким обра­зом, что види­мая часть лица по раз­ме­рам рав­ня­лась неболь­шой мас­ке; откры­ты были толь­ко одни гла­за, все же осталь­ное скры­ва­лось одеж­дой».

На голо­ве жен­щи­ны люби­ли носить круг­лую шля­пу, почти плос­кую, с ост­ро­ко­неч­ной вер­хуш­кой; в руках дер­жа­ли обык­но­вен­но веер в виде лото­са, боль­шей частью свет­ло-голу­бо­го цве­та; золотые дра­го­цен­но­сти укра­ша­ли их руки и паль­цы; нако­нец, для под­кра­ши­ва­нья лица они употреб­ля­ли румя­на и сурь­му, — а чтобы при­дать воло­сам тот пре­крас­ный рыже­ва­то-золо­ти­стый отте­нок, так напо­ми­наю­щий бело­ку­рые воло­сы вене­ци­ан­цев, при­ме­ня­лись раз­лич­ные искус­ст­вен­ные микс­ту­ры. (Diehl. Ex­cur­sions ar­chéo­lo­gi­ques en Grè­ce, стр. 375 и сл.).

Пер­во­быт­ная боро­да.

8. Боро­да и воло­сы.

На древ­ней­ших гре­че­ских памят­ни­ках мы не видим изо­бра­же­ний муж­чин-гре­ков с боль­шой боро­дой; гре­ки носи­ли ее, подоб­но асси­рий­цам, толь­ко в виде широ­кой поло­сы волос, кото­рая покры­ва­ла щеки, силь­но высту­пая сни­зу под­бо­род­ка, и остав­ля­ла место вокруг губ совер­шен­но обна­жен­ным. Эта мода дол­го дер­жа­лась у спар­тан­цев, кото­рые носи­ли длин­ную и пыш­ную боро­ду, счи­тая это при­зна­ком муже­ст­вен­но­сти; но каж­дый год эфо­ры, всту­пая в долж­ность, воз­об­нов­ля­ли пред­пи­са­ние зако­на «стричь усы». Афи­няне отпус­ка­ли боро­ду до извест­ной вели­чи­ны, но не дава­ли ей слиш­ком раз­рас­тать­ся и вооб­ще очень забо­ти­лись о ней. Нахо­ди­лись одна­ко такие люди, кото­рые ради кокет­ства бри­ли и выдер­ги­ва­ли себе с.125 воло­сы, не боясь дур­ных слу­хов, рас­про­стра­няв­ших­ся о них. Неко­то­рые ред­кие свиде­тель­ства ука­зы­ва­ют, что брит­ва и сме­си, выво­дя­щие воло­сы, были в употреб­ле­нии с доволь­но ран­ней эпо­хи и имен­но в Вели­кой Гре­ции²³. Одна­ко толь­ко со вре­ме­ни Алек­сандра Македон­ско­го уста­нав­ли­ва­ет­ся все­об­щий обы­чай, соглас­но кото­ро­му гре­ки пере­ста­ют носить боро­ду. Стричь или, наобо­рот, запус­кать ее длин­ной и непод­ре­зан­ной счи­та­лось, сооб­раз­но взглядам той или иной эпо­хи, зна­ком печа­ли и тра­у­ра. (Sag­lio. Dict. des an­ti­qui­tés, I, стр. 667—669).

Пер­во­быт­ные при­чес­ки.

До пер­сид­ских войн гре­че­ская при­чес­ка име­ла совер­шен­но восточ­ный харак­тер. Пыш­ные льня­ные оде­я­ния и длин­ные воло­сы, кото­рые были отли­чи­тель­ным при­зна­ком граж­дан, зани­мав­ших важ­ное поло­же­ние в обще­стве, при­да­ва­ли им сход­ство с еги­пет­ски­ми и асси­рий­ски­ми санов­ни­ка­ми. То воло­сы, разде­лен­ные на зави­тые пряди, пада­ли сво­бод­но пря­мо на спи­ну или частью рас­по­ла­га­лись с каж­дой сто­ро­ны лица на груди, то они откиды­ва­лись назад или в виде длин­ных кос или пуч­ка, свя­зан­но­го лен­той. Ино­гда же их не остав­ля­ли рас­пу­щен­ны­ми, а скру­чи­ва­ли и под­ни­ма­ли на заты­лок в виде шиньо­на.

После пер­сид­ских войн муж­ская при­чес­ка силь­но умень­ши­лась в раз­ме­ре и сде­ла­лась совер­шен­но непо­хо­жей на жен­скую.

с.126 В Афи­нах муж­чи­ны ста­ли носить длин­ные воло­сы толь­ко в дет­стве и до вступ­ле­ния в воз­раст эфе­бов. Сим­мет­ри­че­ские при­чес­ки вышли из моды. Воло­сы нача­ли стричь корот­ко, хотя не под­стри­га­ли чрез­мер­но низ­ко, по край­ней мере у тех юно­шей, кото­рые еще посе­ща­ли гим­на­зии и пале­ст­ры; в более позд­нем воз­расте воло­сы отпус­ка­лись сред­ней дли­ны; они пада­ли на шею, не дохо­дя плеч. Зави­тые воло­сы носи­ли толь­ко те, у кого они вились есте­ствен­ным путем.

При­чес­ка IV века.

По мне­нию гре­ков, густые воло­сы, под­ни­маю­щи­е­ся надо лбом и обрам­ля­ю­щие лицо, счи­та­лись все­гда при­зна­ком силы и гор­до­сти. Нам не извест­но, длин­ные или корот­кие воло­сы носи­ли спар­тан­цы в обы­ден­ной жиз­ни; ука­за­ния древ­них по это­му пово­ду про­ти­во­ре­чи­вы. К эвбей­цам при­ла­га­ют наиме­но­ва­ние ὀπισ­θο­κόμαι (откиды­ваю­щие воло­сы назад), к фра­кий­цам — ἀκρο­κόμαι (под­ни­маю­щие воло­сы на макуш­ку); македо­няне до эпо­хи царя Алек­сандра носи­ли длин­ные воло­сы, а после него — корот­кие.

Но мог­ли быть и исклю­че­ния из этих обы­ча­ев. В Афи­нах, напри­мер, такие щего­ли, как Алки­ви­ад, носи­ли длин­ные воло­сы, забот­ли­во уха­жи­вая за ними. Длин­ные воло­сы явля­лись так­же отли­чи­тель­ным при­зна­ком фило­со­фов. Атле­ты, наобо­рот, носи­ли обык­но­вен­но очень корот­кие воло­сы, а ино­гда стриг­лись наго­ло.

Рав­ным обра­зом, после пер­сид­ских войн изме­ни­лась и жен­ская при­чес­ка, в том смыс­ле, что с тех пор она ста­ла менее вычур­ной. У мно­гих локо­ны пада­ли совер­шен­но сво­бод­но; дру­гие свя­зы­ва­ли кон­цы сво­их волос или пря­та­ли их в осо­бую повяз­ку; иные разде­ля­ли их посе­редине на глад­кие пряди, кото­рые соеди­ня­ли затем с шиньо­ном, или под­ни­ма­ли воло­сы вверх и закру­чи­ва­ли их напо­до­бие коро­ны вокруг повяз­ки, ино­гда же воло­сы под­дер­жи­ва­лись тесь­мой. Неко­то­рые, нако­нец, отпус­ка­ли себе воло­сы толь­ко до шеи, с.127 так что они едва каса­лись плеч. Чтобы сде­лать при­чес­ку, кото­рая дости­га­ла ино­гда доволь­но боль­шой высоты, поль­зо­ва­лись повяз­ка­ми, длин­ны­ми шпиль­ка­ми, сет­ка­ми и подо­би­ем косы­нок.

Моло­дые девуш­ки, по-види­мо­му, носи­ли при­чес­ки в виде про­сто­го пука волос, собран­но­го и пере­вя­зан­но­го на макуш­ке голо­вы. Спар­тан­ские девуш­ки носи­ли длин­ные, рас­пу­щен­ные воло­сы, но в день свадь­бы их совер­шен­но сбри­ва­ли.

Жен­ские при­чес­ки.

При при­че­сы­ва­нии при­бе­га­ли часто к услу­гам парик­махе­ра или парик­махер­ши. Гре­бен­ки, нож­ни­цы для волос и для ног­тей, брит­вы, зер­ка­ла, поло­тен­ца, щип­цы для завив­ки слу­жи­ли обыч­ны­ми инстру­мен­та­ми этих арти­стов. Обык­но­вен­но воло­сы души­лись бла­го­вон­ны­ми эссен­ци­я­ми, потом рас­че­сы­ва­лись и зави­ва­лись. Окра­ши­ва­ние волос с.128 так­же было извест­но гре­че­ским жен­щи­нам; уже с V века они зна­ли, как пре­вра­щать воло­сы в чер­ные или бело­ку­рые. В употреб­ле­нии были так­же и фаль­ши­вые воло­сы; их носи­ли или целым пари­ком, или про­сты­ми наклад­ка­ми. Если судить по неко­то­рым эпи­грам­мам в Анто­ло­гии²⁴, они явля­лись ход­ким това­ром, поку­пав­шим­ся на аго­ре наряду с про­чи­ми при­над­леж­но­стя­ми туа­ле­та.

(Pot­tier. Dict. des an­ti­qui­tés, I, стр. 1355 и сл.).

9. Дра­го­цен­ные укра­ше­ния.

Чтобы избе­жать сухо­го пере­ч­ня дра­го­цен­но­стей, носив­ших­ся в Гре­ции, и их назва­ний, луч­ше опи­сать неко­то­рые из них.

Серь­га.

Серь­ги. — К розет­ке, окру­жен­ной эмале­вы­ми вали­ка­ми и фесто­на­ми из золо­той про­во­ло­ки, при­креп­лен малень­кий лебедь из белой эма­ли. С обе­их его сто­рон к розет­ке при­де­ла­ны по три цепоч­ки раз­но­го фасо­на; одна, состо­я­щая из вали­ков, закан­чи­ва­ет­ся коло­коль­чи­ком; осталь­ные две в виде спле­тен­ных про­во­лок име­ют на кон­цах малень­кую амфо­ру²⁵ с палоч­кой или с кони­че­ским ост­ри­ем (Sag­lio. Dict. des an­tiq. I, стр. 797).

Брас­ле­ты. — Най­ден­ный в Кры­му в моги­ле царя или цари­цы Хер­со­не­са один гре­че­ский брас­лет IV века пред­став­ля­ет собой витой шнур, име­ю­щий на сво­их кон­цах по коль­цу с яйце­об­раз­ны­ми и фили­гран­ны­ми укра­ше­ни­я­ми из голу­бой эма­ли. Два сфинк­са с рас­про­стер­ты­ми кры­лья­ми и с вытя­ну­ты­ми впе­ред лапа­ми высту­па­ют из этих колец; сво­и­ми ког­тя­ми они дер­жат золотую про­во­ло­ку. Дру­гой брас­лет, из тол­стой про­во­ло­ки кова­но­го золота, име­ет фор­му коль­ца ажур­ной работы. Посред­ст­вом шар­ни­ра к это­му коль­цу при­креп­ле­на квад­рат­ная с.129 пла­стин­ка в виде золо­то­го листи­ка, на кото­ром нахо­дят­ся восемь выпук­лых изо­бра­же­ний пере­д­ней части туло­ви­ща лежа­ще­го льва. Девять гра­на­тов, вправ­лен­ных в гнезда, и цве­ты в виде коло­коль­чи­ков слу­жат укра­ше­ни­ем этой пла­стин­ки; малень­ки­ми гра­на­та­ми обведен так­же и каж­дый шар­нир. (Там же, стр. 435).

Брас­ле­ты. Цепоч­ки.

Цепоч­ки. — У гре­ков суще­ст­во­ва­ли почти все виды цепо­чек, нахо­дя­щих­ся в употреб­ле­нии у совре­мен­ных наро­дов. Из вос­про­из­веден­ных здесь цепо­чек одна, най­ден­ная на ост­ро­ве Кип­ре, име­ет фор­му шну­ра, обра­зу­ю­ще­го оже­ре­лье; дру­гая, из южной Рос­сии, с.130 пред­став­ля­ет собой плос­кую тесь­му (пле­туш­ку), состо­я­щую из пяти рядов колец. (Sag­lio. Dict. des an­tiq., I, стр. 969).

Пояс. — Пояс с ост­ро­ва Ита­ки име­ет вид золо­той лен­ты с пряж­кой для засте­ги­ва­ния; кон­цы лен­ты обведе­ны неболь­ши­ми фесто­на­ми; рису­нок пряж­ки скром­но ожив­лен цве­та­ми, паль­мо­вы­ми листья­ми фили­гран­ной работы, а так­же малень­ки­ми инкру­ста­ци­я­ми в виде гиа­цин­тов; три шну­роч­ка, под­ве­шен­ные с каж­дой сто­ро­ны пряж­ки, при­креп­ле­ны к поя­су посред­ст­вом коль­ца, кото­рое дер­жит мас­ку Силе­на²⁶; на кон­цах этих шну­роч­ков вде­ла­ны гра­на­ты. (Там же, стр. 798).

Пояс.

Диа­де­ма. — Одной из наи­бо­лее пре­крас­ных гре­че­ских дра­го­цен­но­стей, хра­ни­мых в Лув­ре²⁷, явля­ет­ся жен­ская диа­де­ма, или сте­фа­на, в кото­рой стек­лян­ные бусы и эмале­вые паль­мо­вые листья соеди­не­ны с укра­ше­ни­я­ми из чекан­но­го золота. Диа­де­ма как бы вос­про­из­во­дит венок, сде­лан­ный из мар­га­ри­ток и дру­гих более мел­ких цве­тов, кото­рые пере­ме­ша­ны с эгрет­ка­ми из листи­ков тон­чай­шей работы. (Col­lig­non. Ma­nuel d’ar­chéol. grec­que, стр. 360).

Голов­ные шпиль­ки. — Пред­став­лен­ные здесь изо­бра­же­ния золотых шпи­лек, вдвое мень­шей вели­чи­ны, име­ют на кон­цах укра­ше­ния — то в виде голо­вы оле­ня, то лося — самой тон­кой работы; на вер­хуш­ке дру­гой с.131 шпиль­ки под­ни­ма­ет­ся Амур, играю­щий на флей­те; голов­ка третьей пред­став­ля­ет малень­ко­го кры­ла­то­го гения, дер­жа­ще­го в одной руке плос­кую чашу, а в дру­гой — какой-то пред­мет цилин­дри­че­ской фор­мы, — быть может, сосуд с духа­ми (Sag­lio. Dict. des aotiq., I, стр. 62).

Голов­ные шпиль­ки.

Зер­ка­ло.

Зер­ка­ла. — Гре­че­ские зер­ка­ла дела­лись из брон­зы, фор­му име­ли чаще все­го округ­лую. С тех­ни­че­ской сто­ро­ны их мож­но под­разде­лить на два вида: к пер­во­му отно­сят­ся про­стые зер­ка­ла, име­ю­щие фор­му дис­ка, выпук­лая сто­ро­на кото­ро­го, хоро­шо отпо­ли­ро­ван­ная, отра­жа­ла пред­ме­ты, в то вре­мя как вогну­тая укра­ша­лась изо­бра­же­ни­я­ми, выгра­ви­ро­ван­ны­ми рез­цом; дис­ки эти име­ли руч­ки в виде ста­ту­эток на узкой под­став­ке, что дава­ло воз­мож­ность дер­жать их в руке или ста­вить на стол. Зер­ка­ла вто­ро­го вида име­ли фор­му ящич­ков, с.132 состав­лен­ных из двух метал­ли­че­ских дис­ков, кото­рые встав­ля­лись один в дру­гой и соеди­ня­лись ино­гда шар­ни­ра­ми. Верх­ний диск, или крыш­ку, покры­ва­ли с наруж­ной сто­ро­ны баре­льеф­ны­ми²⁸ изо­бра­же­ни­я­ми, внут­рен­няя же поверх­ность была хоро­шо отпо­ли­ро­ва­на и посе­реб­ре­на; имен­но эта поверх­ность и отра­жа­ла пред­ме­ты. Вто­рой диск укра­ша­ли внут­ри гра­ви­ров­кой кон­ту­ров фигур, кото­рые часто запол­ня­ли лег­ким сло­ем сереб­ра, тогда как фон золо­ти­ли. (Col­lig­non. Ma­nuel d’ar­chéol. grec­que, стр. 347—348).

10. Жен­ский туа­лет.

Бла­го­да­ря боль­шо­му коли­че­ству сво­бод­но­го вре­ме­ни, нахо­див­ше­го­ся в рас­по­ря­же­нии жен­щин при их обыч­ной, замкну­той домаш­ним кру­гом жиз­ни, они очень мно­го зани­ма­лись сво­им туа­ле­том.

Исхо­мах увидел одна­жды, что его жена, «желая при­дать бо́льшую белиз­ну и яркий румя­нец сво­е­му лицу, набе­ли­лась и нару­мя­ни­лась; кро­ме того, она наде­ла обувь на высо­ких каб­лу­ках, уве­ли­чи­ваю­щую ее рост». Он выска­зал пори­ца­ние по пово­ду этих ухищ­ре­ний, «кото­рые могут обма­нуть лишь посто­рон­них», и сове­то­вал ей пока­зы­вать­ся ему «оде­той про­сто и при­лич­но». (Ксе­но­фонт. О домо­вод­стве, гл. X)²⁹.

Ари­сто­фан³⁰ изо­бра­жа­ет нам жен­щи­ну хоро­ше­го обще­ства его вре­ме­ни: она даже у себя дома раз­ря­же­на, разу­кра­ше­на цве­та­ми, в изящ­ной обу­ви и в оде­я­нии из ярких цве­тов (Лизи­стра­та, 43—45).

Один поэт из Анто­ло­гии³¹ упо­ми­на­ет о «лег­ких тка­нях цве­та шафра­на и пур­пу­ра, о фаль­ши­вых воло­сах, наду­шен­ных нар­дом, о белых туф­лях, о ящич­ке для румян и при­ти­ра­ний». Вот, соглас­но Ари­сто­фа­ну, спи­сок вещей, состав­ля­ю­щих при­над­леж­ность жен­ско­го с.133 туа­ле­та: «Брит­ва, зер­ка­ло, нож­ни­цы, вос­ко­вая мазь, щелоч­ная соль, фаль­ши­вые воло­сы, бахро­ма, повяз­ки, голов­ные убо­ры, рас­ти­тель­ные румя­на, бели­ла, духи, пем­за, шнур­ки, сет­ки, покры­ва­ла, при­ти­ра­ния, оже­ре­лья, каран­да­ши, кото­ры­ми под­во­ди­ли гла­за, полот­ня­ное оде­я­ние, поя­са, накид­ки, длин­ное пла­тье, щип­цы для завив­ки волос, серь­ги, под­вес­ки, брас­ле­ты, агра­фы, брас­ле­ты для ног, печат­ки, цепоч­ки, коль­ца, пла­сты­ри, иголь­ни­ки, сер­до­ли­ко­вые укра­ше­ния».

Искус­ство скры­вать свои физи­че­ские недо­стат­ки было очень раз­ви­то: «Если жен­щи­на мала ростом, она под­кла­ды­ва­ет в обувь проб­ки; слиш­ком высо­кая ходит на низ­ких каб­лу­ках и накло­ня­ет голо­ву, чтобы умень­шить свой рост. Если у нее рыжие бро­ви, она под­кра­ши­ва­ет их чер­ной крас­кой; если она смуг­ла, то нати­ра­ет­ся бели­ла­ми; если блед­на, пус­ка­ет в ход румя­на». (Ale­xis. Fragm. des co­mi­ques grecs, изда­ние Di­dot, стр. 537).

11. Бани.

Обы­чай холод­ных и теп­лых ванн суще­ст­во­вал в Гре­ции с древ­них вре­мен. И муж­чи­ны и жен­щи­ны, не доволь­ст­ву­ясь купа­ньем в море или в реках, при­ни­ма­ли так­же ван­ны, при­готов­ля­е­мые дома. Гомер опи­сы­ва­ет их со свой­ст­вен­ной ему точ­но­стью. Под тре­нож­ни­ком раз­во­дил­ся огонь; наверх ста­вил­ся мед­ный котел, где нагре­ва­лась вода, кото­рая долж­на была пере­ли­вать­ся в чан и сме­ши­вать­ся там с холод­ной водой; чело­век, для кото­ро­го пред­на­зна­ча­лась ван­на, вле­зал в этот чан, а дру­гой мыл его, поли­вая ему голо­ву и пле­чи водой, а потом нати­рал его мас­лом и оде­вал. Роль бан­щи­ков испол­ня­ли жен­щи­ны, обыч­но — слу­жан­ки, или доче­ри хозя­и­на, а ино­гда и сама хозяй­ка.

У Гоме­ра ван­на рас­смат­ри­ва­ет­ся, как край­нее сред­ство для вос­ста­нов­ле­ния сил при утом­ле­нии; в его эпо­ху она еще не вошла в повсе­днев­ное употреб­ле­ние.

Мно­го веков спу­стя посе­ще­ние теп­лых бань, кро­ме гим­на­зий, счи­та­лось при­зна­ком изне­жен­но­сти. Древ­ние афин­ские зако­ны вос­пре­ща­ли устрой­ство таких бань в с.134 чер­те горо­да, тогда как холод­ные ван­ны и пла­ва­нье вхо­ди­ли в пер­во­на­чаль­ное вос­пи­та­ние. Спар­тан­цы еже­днев­но погру­жа­лись в воды Эвро­та, теп­лые же ван­ны раз­ре­ша­лись им лишь в исклю­чи­тель­ных слу­ча­ях.

Мало-пома­лу, одна­ко, ста­ли рас­про­стра­нять­ся иные нра­вы. Осо­бен­но в Афи­нах вошло в обы­чай при­ни­мать ван­ну еже­днев­но после полу­дня; неко­то­рые купа­лись даже два­жды или три­жды в день, как бы обра­щая бани в свое обыч­ное место­пре­бы­ва­ние; здесь и ужи­на­ли и пре­да­ва­лись раз­лич­ным упраж­не­ни­ям и раз­вле­че­ни­ям.

Бани быва­ли обще­ст­вен­ны­ми и част­ны­ми; част­ные бани явля­лись или при­над­леж­но­стью бога­тых домов для поль­зо­ва­ния вла­дель­цев их или ком­мер­че­ски­ми пред­при­я­ти­я­ми, в кото­рые пус­ка­ли за пла­ту. Тот, кто ходил в обще­ст­вен­ные бани, так­же дол­жен был вно­сить неболь­шую пла­ту. Мно­гие посе­ща­ли бани ради удо­воль­ст­вия, бед­ные же ходи­ли туда греть­ся. Бан­щи­ки снаб­жа­ли купаю­щих­ся по мере надоб­но­сти мас­лом, жир­ной гли­ной, содой и раз­лич­ны­ми сна­до­бья­ми, кото­рые употреб­ля­лись при туа­ле­те; но чаще все­го эти вещи, рав­но как и белье и бан­ную скреб­ни­цу, при­но­си­ли с собой сами или с помо­щью раба.

На одной рас­пис­ной вазе мож­но видеть зда­ние в виде пор­ти­ка, увен­чан­но­го фрон­то­ном. Внут­ри это­го зда­ния из пасти двух пан­тер течет вода, кото­рая пада­ет в виде душа на двух сто­я­щих чело­век; они трут себе при этом грудь, шею и пле­чи, выпол­няя те обя­зан­но­сти, кото­рые обыч­но нес­ли на себе при­служ­ни­ки. Эфе­бы, по два с каж­дой сто­ро­ны пор­ти­ка, заня­ты обыч­ным нати­ра­ни­ем себя мас­лом, кото­рое берут из малень­ких сосудов, пове­шен­ных ими на вет­вях дере­вьев под­ле их одежд. Все это свиде­тель­ст­ву­ет, что это — изо­бра­же­ние очень древ­ней бани. Дей­ст­вие про­ис­хо­дит на откры­том возду­хе и, насколь­ко мож­но судить по это­му изо­бра­же­нию, в зда­нии нет ни одной ком­на­ты, пред­на­зна­чен­ной спе­ци­аль­но для нати­ра­ния мас­лом, для хра­не­ния мас­ла и для скла­да и хра­не­ния одежд, а эти поме­ще­ния счи­та­лись необ­хо­ди­мой при­над­леж­но­стью бань с.135 в эпо­ху их пол­но­го рас­цве­та или гим­на­зий, при кото­рых все­гда были бани.

Обык­но­вен­но горя­чая ван­на пред­ше­ст­во­ва­ла холод­ной. Купаю­щий­ся или погру­жал­ся в холод­ную воду, или обли­вал ею свое тело; иные, наобо­рот, вызы­ва­ли у себя испа­ри­ну, вхо­дя в осо­бую пото­вую баню, кото­рая мог­ла быть или сухой, т. е. воздух кото­рой был сухим и горя­чим, или влаж­ной, когда она напол­ня­лась паром от поли­ва­ния водой рас­ка­лен­ных кам­ней или кус­ков желе­за.

Геро­дот упо­ми­на­ет о паро­вой бане, как о вещи обще­из­вест­ной в V веке.

Сиба­ри­ты, как гово­рят, пер­вые изо­бре­ли ван­ны, в кото­рых мож­но было лежать. В неко­то­рых банях устра­и­ва­лись даже водо­е­мы, снаб­жен­ные проточ­ной водой. Но на памят­ни­ках чаще все­го встре­ча­ют­ся изо­бра­же­ния боль­ших круг­лых сосудов на круг­лой нож­ке или на колон­ке; око­ло этих сосудов сто­ят купаю­щи­е­ся муж­чи­ны или жен­щи­ны, кото­рые, погру­зив свои руки в бас­сейн, обли­ва­ют­ся водой или зани­ма­ют­ся сво­им туа­ле­том. На рисун­ке одной вазы бан­щик соби­ра­ет­ся облить водой из осо­бо­го сосуда чело­ве­ка, сто­я­ще­го перед ним, тогда как дру­гой трет себя бан­ной скреб­ни­цей; подоб­ный же инстру­мент висит на стене, рядом с меш­ком для губ­ки и фла­ко­ном мас­ла. (Sag­lio. Dict. des an­ti­qui­tés, т. I, стр. 648—651).

12. Еда.

У гре­ков было обык­но­ве­ние зав­тра­кать два раза; пер­вый зав­трак, состо­я­щий из лом­ти­ка хле­ба, смо­чен­но­го вином, ели, как толь­ко вста­ва­ли с посте­ли; вто­рой (ἄρισ­τος или ἄρισ­τον) устра­и­вал­ся в середине дня. Мы не зна­ем в точ­но­сти, какие блюда при­готов­ля­лись для вто­ро­го зав­тра­ка; на осно­ва­нии неко­то­рых источ­ни­ков мож­но толь­ко сде­лать заклю­че­ние, что он был более осно­ва­тель­ным, пото­му что его гото­ви­ли на кухне.

Еда, соот­вет­ст­ву­ю­щая наше­му обеду (δεῖπ­νον), устра­и­ва­лась при наступ­ле­нии вече­ра или даже при наступ­ле­нии с.136 ночи. К этой тра­пе­зе при­гла­ша­ли гостей. Грек, живу­щий в горо­де, не любил есть в оди­но­че­стве; для него ужин терял вся­кую пре­лесть, если в нем не при­ни­ма­ли уча­стия его дру­зья. Бла­го­да­ря это­му и воз­ни­ка­ло мно­же­ство круж­ков, под­пи­сок и склад­чин, кото­рые дава­ли воз­мож­ность участ­во­вать в пир­ше­ствах, устра­и­вае­мых сооб­ща. Эти пиры про­ис­хо­ди­ли у одно­го из участ­ни­ков или у како­го-нибудь воль­ноот­пу­щен­ни­ка, сдаю­ще­го для это­го в наем поме­ще­ние, или в доме кур­ти­зан­ки. Ужин, для кото­ро­го каж­дый при­но­сил свою долю про­ви­зии в кор­зине (σπυ­ρίδες), назы­вал­ся ἀπὸ σπυ­ρίδων δεῖπ­νον.

Гре­че­ский обед.

При­гла­ше­ния дела­лись в выс­шей сте­пе­ни про­стым спо­со­бом: дру­зей зва­ли к себе или лич­но на аго­ре, или же посы­лая к ним сво­его раба. При­гла­шен­ные, идя в близ­кую им семью, люби­ли брать с собой и дру­зей сво­их. Слу­ча­лось ино­гда, что к обеду при­хо­ди­ли и без при­гла­ше­ния; зло­употреб­ле­ние этой про­стотой созда­ло целый класс пара­зи­тов, пре­зи­рае­мых все­ми. У Плу­тар­ха³² есть целая гла­ва, посвя­щен­ная вопро­су, в какой мере мож­но поль­зо­вать­ся подоб­ной воль­но­стью.

При­гла­шен­ные обра­ща­ли на свой костюм боль­шое с.137 вни­ма­ние; обык­но­вен­но они бра­ли пред­ва­ри­тель­но ван­ну и души­лись. Пра­ви­ла веж­ли­во­сти тре­бо­ва­ли, чтобы они явля­лись вовре­мя, и за стол сади­лись, не ожи­дая запоздав­ших.

В древ­ние вре­ме­на ели сидя, но этот обы­чай сохра­нил­ся толь­ко в немно­гих горо­дах, а имен­но на ост­ро­ве Кри­те. Даже спар­тан­цы еще до пер­сид­ских войн пере­ня­ли восточ­ный обы­чай воз­ле­жать во вре­мя еды.

Ложа для еды.

Впро­чем, здесь речь идет толь­ко о муж­чи­нах, так как слу­чай­но при­сут­ст­ву­ю­щие за сто­лом жен­щи­ны и дети обык­но­вен­но сиде­ли. Это пра­ви­ло не каса­лось кур­ти­за­нок.

На каж­дом ложе поме­ща­лись один или два чело­ве­ка; при­став­лен­ные друг к дру­гу, эти ложа обра­зо­вы­ва­ли нечто похо­жее на диван. Они укра­ша­лись пре­крас­ны­ми покры­ва­ла­ми и были часто доволь­но высо­ки, так что влезть на них мож­но было толь­ко с помо­щью неболь­ших ска­ме­ек. За спи­ной пиру­ю­щих нахо­ди­лись подуш­ки, похо­жие на наши совре­мен­ные, или попе­ре­ч­ные вали­ки в цвет­ных наво­ло­ках раз­лич­ных рисун­ков; ино­гда гости при­но­си­ли подуш­ки с собой. Опи­ра­ясь левым лок­тем на подуш­ку, обедаю­щий был в полу­сидя­чем, полу­ле­жа­чем поло­же­нии. Оба чело­ве­ка, поме­щав­ши­е­ся на одном и том же ложе, воз­ле­жа­ли друг к дру­гу спи­ной; воз­мож­но, что они, опи­ра­ясь на одну и ту же руку и с.138 при­дви­гая ее то к спине, то к груди, мог­ли при­да­вать раз­лич­ные поло­же­ния сво­е­му телу.

Коли­че­ство лож и сто­лов было раз­лич­но. Чтобы при­бли­зить при­гла­шен­ных насколь­ко воз­мож­но друг к дру­гу, ложа рас­став­ля­лись вокруг сто­ла то полу­кру­гом, то в виде под­ко­вы. Сто­лы, имев­шие вна­ча­ле квад­рат­ную фор­му, а поз­же круг­лую, были немно­го ниже ложа. Для каж­до­го ложа пола­гал­ся один стол. В рас­пре­де­ле­нии мест соблюдал­ся извест­ный порядок. По пра­вую руку хозя­и­на дома нахо­ди­лось самое почет­ное место, а самое отда­лен­ное от него было и наи­ме­нее почет­ным. Часто из-за мест меж­ду при­гла­шен­ны­ми воз­ни­ка­ли спо­ры, и Плу­тарх поэто­му сове­ту­ет хозя­и­ну раз­ме­щать само­му сво­их гостей.

Вхо­див­шие гости преж­де все­го сни­ма­ли свою обувь, кото­рую вновь оде­ва­ли уже ухо­дя. Рабы обмы­ва­ли всем ноги и ино­гда опрыс­ки­ва­ли духа­ми, потом пода­ва­ли воду для мытья рук. Тогда толь­ко вно­си­лись сто­лы, на кото­рых все было уже совер­шен­но при­готов­ле­но. Гостю надо было толь­ко протя­нуть руку, чтобы взять кусок, лежа­щий на блюде. Ни вилок, ни ножей не было, лож­кой поль­зо­ва­лись толь­ко для жид­ких блюд и соусов, но и ее часто заме­ня­ли кор­кой хле­ба. Почти все ели паль­ца­ми. У гре­ков не употреб­ля­лись так­же ни ска­тер­ти, ни сал­фет­ки; паль­цы выти­ра­ли мяки­шем хле­ба или осо­бым тестом, кото­рое ска­ты­ва­ли меж­ду паль­ца­ми в шари­ки.

Каж­дый при­гла­шен­ный мог при­во­дить с собой сво­их рабов; в про­тив­ном слу­чае ему при­слу­жи­ва­ли рабы хозя­и­на. Все­ми эти­ми слу­га­ми управ­лял чело­век, носив­ший наиме­но­ва­ние ἐφεσ­τη­κώς или τρα­πεζο­ποιός. В неко­то­рых домах было пра­ви­лом, чтобы повар пред­став­лял сво­е­му хозя­и­ну спи­сок блюд. Обед в соб­ст­вен­ном смыс­ле состо­ял ино­гда из несколь­ких блюд и назы­вал­ся πρῶ­ται τρά­πεζαι; десерт же вме­сте с нача­лом пира носил назва­ние δεύτε­ραι τρά­πεζαι. Эти наиме­но­ва­ния про­изо­шли бла­го­да­ря тому, что в про­ме­жут­ке меня­ли сто­лы.

Мы пло­хо осве­дом­ле­ны отно­си­тель­но обще­го поряд­ка гре­че­ско­го парад­но­го обеда. Кажет­ся, у гре­ков не было с.139 обы­чая, по край­ней мере, до вре­мен Импе­рии³³, начи­нать обед холод­ны­ми закус­ка­ми со слад­ки­ми вина­ми, как это дела­лось у рим­лян. До этой эпо­хи гре­че­ский обед обык­но­вен­но начи­нал­ся блюда­ми, воз­буж­даю­щи­ми аппе­тит, при­чем они мог­ли и не быть непре­мен­но холод­ны­ми. Далее пода­ва­лось мясо, рыба, зелень и соусы всех видов; эти блюда состав­ля­ли πρῶ­ται τρά­πεζαι. Затем рабы при­но­си­ли воду и поло­тен­ца; пиру­ю­щие души­лись, укра­ша­ли себя цве­та­ми и совер­ша­ли воз­ли­я­ния в честь Доб­ро­го Гения, выпи­вая гло­ток чисто­го вина. После это­го сто­лы уно­си­лись, а на их место рас­став­ля­лись дру­гие с при­готов­лен­ным уже на них десер­том.

Так кон­чал­ся δεῖπ­νον, и пиру­ю­щие при­сту­па­ли к συμ­πό­σιον. Толь­ко с это­го момен­та начи­на­ли пить. Все пред­ше­ст­ву­ю­щие блюда назы­ва­лись ἐδέσ­μα­τα, а блюда десер­та — τρω­γάλια.

В более древ­нюю эпо­ху десерт отли­чал­ся боль­шой про­стотой, но в македон­ский пери­од³⁴ он пред­став­лял собою как бы дру­гую тра­пе­зу с дичью и домаш­ней пти­цей; к нему же пода­ва­лись так­же сухие или све­жие фрук­ты, а затем и сыр. Для воз­буж­де­ния жаж­ды употреб­ля­ли чес­нок, лук, соль, сме­шан­ную с тми­ном или с дру­ги­ми тра­ва­ми, и соле­ные пиро­ги с пря­но­стя­ми. Были в ходу и пече­нья. Атти­ка сла­ви­лась сво­и­ми пирож­ны­ми на меду, вме­сто саха­ра; пирож­ные эти дела­лись с сыром, с маком и с кун­жу­том.

Понят­но, что рос­кошь сто­ла была не все­гда и не везде оди­на­ко­ва. В V веке утон­чен­ные блюда еще совер­шен­но не были извест­ны в Гре­ции. Афи­няне до вла­ды­че­ства Алек­сандра Македон­ско­го сла­ви­лись сво­ей уме­рен­ной и про­стой жиз­нью, кото­рую вели даже бога­тые. Бео­тий­цы же, наобо­рот, люби­ли вся­кие пыш­ные пир­ше­ства и хоро­ший стол. Сиба­рис и горо­да Вели­кой Гре­ции³⁵ еще более раз­ви­ли эти вку­сы. Спар­тан­цы, в тече­ние дол­гих веков с.140 отли­чав­ши­е­ся уме­рен­но­стью, ко вто­рой поло­вине III века не усту­па­ли в рос­ко­ши сто­ла ни одно­му гре­че­ско­му горо­ду. (Ch. Mo­rel. Dict. des an­ti­qui­tés, т. I, стр. 1272—1276).

13. Пова­ра.

В Гре­ции долж­ность пова­ра име­ла осо­бое назва­ние μά­γειρος. Это сло­во, по мне­нию древ­них лек­си­ко­гра­фов³⁶, про­ис­хо­дит или от μα­γίς, μᾶ­ζα — муч­ная лепеш­ка, или от сло­ва μάσ­σω — месить.

Вна­ча­ле, дей­ст­ви­тель­но, глав­ной работой на кухне счи­та­лось при­готов­ле­ние хле­ба, и в обя­зан­но­сти пова­ра вхо­ди­ло без исклю­че­ния все, име­ю­щее отно­ше­ние к пище. В эпо­ху Гоме­ра молоть хлеб внут­ри дома было делом рабынь, и они, без сомне­ния, долж­ны были забо­тить­ся о всех мело­чах, свя­зан­ных с едой; не вид­но, чтобы в то вре­мя обя­зан­но­сти пова­ра воз­ла­га­лись на осо­бо­го слу­гу. Напро­тив, суще­ст­во­вал даже обы­чай, по кото­ро­му сво­бод­ные люди, даже цари и герои, сами зака­лы­ва­ли живот­ных, назна­чен­ных для сто­ла, и с помо­щью несколь­ких слуг раз­ре­за­ли мясо на кус­ки и затем жари­ли его. Обед, дан­ный Ахил­лом в его палат­ке в честь гре­че­ских послов, обеды Мене­лая, Несто­ра, при­ем Одис­сея сви­но­па­сом Эвме­ем явля­ют­ся типич­ны­ми образ­чи­ка­ми это­го обы­чая.

Мож­но пред­по­ла­гать все же, что пря­мое уча­стие гла­вы дома в при­готов­ле­нии обеда вызы­ва­лось боль­шей частью жела­ни­ем почтить гостя; веро­ят­но, эти заботы воз­ла­га­лись обык­но­вен­но на моло­дых това­ри­щей по ору­жию (κοῦ­ροι) или на крав­чих (δαιτ­ροί).

Эта работа в век Гоме­ра не име­ла харак­те­ра раб­ско­го труда. При­готов­ле­ния к еде слу­жи­ли вме­сте с тем и при­готов­ле­ни­ем к жерт­во­при­но­ше­нию; эти дей­ст­вия все­гда были соеди­не­ны с рели­ги­оз­ной мыс­лью, кото­рая лиша­ла их вся­ко­го оттен­ка уни­зи­тель­но­сти.

Стряп­ня на кухне ста­ла осо­бым ремеслом в доволь­но позд­нюю эпо­ху; очень дол­го гре­ки огра­ни­чи­ва­лись самой с.141 скром­ной едой, изготов­ля­е­мой дома сами­ми гос­по­да­ми. На осно­ва­нии Геро­до­та мож­но сде­лать заклю­че­ние, что гре­ки в его вре­мя еще не зна­ли ни заку­сок, ни мно­го­чис­лен­ных слож­ных блюд, рас­про­стра­нен­ных сре­ди восточ­ных наро­дов, гре­че­ский писа­тель Ате­ней тоже заме­ча­ет, что Афи­ны до вре­мен Алек­сандра Македон­ско­го извест­ны были сво­ей уме­рен­ной и про­стой пищей. Одна­ко, мож­но думать, что афи­няне еще рань­ше этой эпо­хи вве­ли у себя неко­то­рую рос­кошь сто­ла, застав­ляв­шую дер­жать доволь­но мно­го­чис­лен­ный штат при­слу­ги. С середи­ны V века появ­ля­ют­ся μά­γειροι, кото­рые зани­ма­лись спе­ци­аль­но при­готов­ле­ни­ем пищи. В одной комедии выведен повар, кото­рый, рас­хва­ли­вая соб­ст­вен­ное искус­ство, уве­ря­ет, что не вся­кий суме­ет при­пра­вить рыбу; в одной комедии Ари­сто­фа­на слу­жан­ка Пер­се­фо­нея пере­чис­ля­ет неко­е­му Ксан­тию, при­ни­мая его за бога Герак­ла, все блюда, зака­зан­ные ее гос­по­жой для него: два кот­ла тер­то­го горо­ху, целый бык, пиро­ги и лепеш­ки, варе­ная пти­ца, под­жа­рен­ные кро­кет­ки, пре­лест­ное вино; повар соби­ра­ет­ся сни­мать с огня рыбу, стол уже накрыт, и ждут толь­ко его при­бы­тия.

Мож­но ли пола­гать­ся на свиде­тель­ства Ате­нея, гово­ря­ще­го, что все пова­ра до Македон­ской эпо­хи были сво­бод­ны­ми людь­ми? Кажет­ся, дело про­ис­хо­ди­ло наобо­рот, и кули­нар­ное искус­ство было отда­но рань­ше все­го в руки под­не­воль­ных слуг. Раз­ве мы не встре­ча­ем в мно­го­чис­лен­ных отрыв­ках новой комедии тип раба-пова­ра, плу­та и хва­сту­на, кото­рый с IV века стал обык­но­вен­ным явле­ни­ем на гре­че­ской сцене? Даже их име­на ука­зы­ва­ют на раб­ское про­ис­хож­де­ние: Σύ­ρος, Κα­ρίων, Δρά­κων, Δαίδα­λος; эти наиме­но­ва­ния обо­зна­ча­ют то роди­ну раба, то его обжор­ли­вость или хит­рый нрав. Часто пова­ров при­во­зи­ли из чужих земель: из Визан­тии, Сици­лии и т. д.; повар в комедии Посидиппа³⁷ пря­мо заяв­ля­ет, что его купи­ли, как раба.

с.142 Пова­ра в Афи­нах, несмот­ря на свое низ­кое состо­я­ние, заня­ли в горо­де доста­точ­но почет­ное место, если судить по насмеш­кам коми­че­ских поэтов, пре­сле­дую­щих их тре­бо­ва­тель­ность.

Повар-раб.

Это были сво­его рода арти­сты: сна­ча­ла они обу­ча­лись два года у како­го-нибудь пова­ра, име­ю­ще­го уже извест­ность, и в тече­ние все­го это­го вре­ме­ни носи­ли уче­ни­че­ский пере­д­ник. Часто их начи­на­ли обу­чать повар­ско­му искус­ству еще с дет­ства. Чтобы изу­чить такое труд­ное ремес­ло, уче­ник не мог огра­ни­чить­ся уро­ка­ми сво­их учи­те­лей, но поль­зо­вал­ся так­же кни­га­ми, содер­жа­щи­ми пра­ви­ла повар­ско­го дела. Вре­мя от вре­ме­ни он под­вер­гал­ся экза­ме­нам. Толь­ко после дол­гой работы уче­ник мог наде­ять­ся стать в ряды зна­ме­ни­тых арти­стов, име­на кото­рых были извест­ны в обще­стве и кото­рые мог­ли про­сла­вить­ся бла­го­да­ря како­му-нибудь одно­му блюду. Семь из них срав­ни­ва­лись с семью гре­че­ски­ми муд­ре­ца­ми.

В Афи­нах у пова­ра были сле­дую­щие под­чи­нен­ные: ὀψο­ποιός, на обя­зан­но­сти кото­ро­го лежа­ло кро­шить при­пра­ву, зажи­гать и разду­вать огонь; τρα­πεζο­ποιός, кото­рый дол­жен был накры­вать на стол, мыть посу­ду и нали­вать в чаши; διακο­νος или ἀγο­ρασ­τής, кото­рый ходил на рынок, и т. д. В при­готов­ле­нии пищи парад­но­го обеда при­ни­ма­ли уча­стие не менее две­на­дца­ти пова­ров. Дома сред­не­го достат­ка не име­ли воз­мож­но­сти под­дер­жи­вать такую рос­кошь в повсе­днев­ной жиз­ни. Все­гда была воз­мож­ность в слу­чае надоб­но­сти достать боль­шее чис­ло пова­ров. Такие наем­ные пова­ра обык­но­вен­но нахо­ди­лись на аго­ре, в осо­бом месте, со сво­и­ми помощ­ни­ка­ми и со все­ми инстру­мен­та­ми.

Вооб­ще, в Афи­нах с IV века подоб­ная рос­кошь, по-види­мо­му, достиг­ла таких же раз­ме­ров, как и в Риме. В Гре­ции, без сомне­ния, меню обеда отли­ча­лось мень­шей слож­но­стью, но зато чис­ло и зна­че­ние пова­ров едва ли были мень­ше.

с.143 По сло­вам Ате­нея, Мос­хи­он, повар Димит­рия Фалер­ска­го³⁸, обо­га­тил­ся остат­ка­ми со сто­ла сво­его гос­по­ди­на до такой сте­пе­ни, что смог через два года купить себе три боль­ших дома, и в горо­де даже высо­ко­по­став­лен­ным семьям при­хо­ди­лось стра­дать от его наг­ло­сти. Уже Ксе­но­фонт него­до­вал на изыс­кан­ность сто­ла обще­ства его вре­ме­ни, и Пла­тон без коле­ба­ния изгнал пова­ров из сво­ей Рес­пуб­ли­ки³⁹. В новой гре­че­ской комедии повар явля­ет­ся одним из харак­тер­ней­ших типов, и рим­ляне толь­ко пере­нес­ли его на свою сце­ну, где мы сно­ва узна­ем его под смеш­ны­ми чер­та­ми Кон­грио, Анфра­к­са, Карио и Цилин­дра. Это — все та же фигу­ра раба-хва­сту­на, вора, обжо­ры и крас­но­бая. На гре­че­ской сцене его выво­ди­ли в двух видах и, без сомне­ния, в двух раз­лич­ных мас­ках: пер­вая мас­ка изо­бра­жа­ла мест­но­го уро­жен­ца, дру­гая же — пова­ра-ино­стран­ца, явив­ше­го­ся из Сици­лии или из како­го-нибудь ино­го места. Оде­я­ние долж­но было состо­ять из корот­кой туни­ки, носи­мой раба­ми и слу­га­ми, с поя­сом вокруг талии.

Изыс­кан­ность кух­ни не была оди­на­ко­вой во всех гре­че­ских горо­дах. В то вре­мя, как в Афи­нах, Бео­тии, в Сици­лии и в горо­дах Вели­кой Гре­ции, в роде Сиба­ри­са, эта рос­кошь раз­рос­лась очень силь­но, Спар­та сопро­тив­ля­лась зна­чи­тель­но доль­ше втор­же­нию кули­нар­ных тон­ко­стей. Пова­рам в Спар­те поз­во­ля­лось при­готов­лять толь­ко самые про­стые мяс­ные блюда, и Эли­ан⁴⁰ уве­ря­ет, что даже за попыт­ку вве­сти что-либо изыс­кан­ное их изго­ня­ли из горо­да. (Pot­tier. Dict. des an­tiq. т. I, стр. 1499—1501).

с.144

14. Пир.

«Как толь­ко были выне­се­ны сто­лы, совер­ше­ны воз­ли­я­ния и про­пет пэан⁴¹, вошел один сира­ку­зя­нин в сопро­вож­де­нии пре­крас­ной флей­тист­ки, тан­цов­щи­цы, воз­буж­дав­шей удив­ле­ние сво­им искус­ст­вом, и маль­чи­ка, умев­ше­го играть на кифа­ре⁴² и хоро­шо тан­це­вать. Чело­век, пока­зы­ваю­щий такие чуде­са, брал за это день­ги.

Пир.

Когда флей­тист­ка доста­точ­но поиг­ра­ла на флей­те, а кифа­рист на кифа­ре, и когда оба они, по-види­мо­му, доволь­но поза­ба­ви­ли пиру­ю­щих, Сократ ска­зал: “Кля­нусь Зев­сом, Кал­лий, ты вели­ко­леп­но уго­стил нас! мало того, что ты устро­ил пре­вос­ход­ный ужин, ты усла­дил нас чрез­вы­чай­но при­ят­ны­ми зре­ли­щем и музы­кой”. Тогда с.145 Кал­лий отве­чал: “Так пусть же при­не­сут нам еще бла­го­во­ний, чтобы мы мог­ли насла­дить­ся и аро­ма­та­ми”.

Но Сократ отверг эту мысль.

Меж­ду тем музы­кант­ша заиг­ра­ла на флей­те, и чело­век, сто­яв­ший око­ло тан­цов­щи­цы, подал ей око­ло две­на­дца­ти обру­чей; взяв их, она нача­ла тан­це­вать, при­чем бро­са­ла эти обру­чи вверх на такую высоту, чтобы схва­тить их в такт музы­ке. Вслед за этим при­нес­ли обруч, уты­кан­ный меча­ми, ост­рия кото­рых тор­ча­ли вверх.

Тан­цов­щи­ца.

Тан­цов­щи­ца ста­ла впры­ги­вать в этот обруч и выпры­ги­вать из него, при­во­дя в ужас зри­те­лей, опа­саю­щих­ся, что она пора­нит себя; но она совер­ша­ла свои скач­ки уве­рен­но и без вреда для себя… Потом начал тан­це­вать маль­чик. “Посмот­ри­те, — ска­зал Сократ, — как этот кра­си­вый маль­чик, выхо­дя из состо­я­ния покоя и при­ни­ма­ясь за свои упраж­не­ния, кажет­ся еще кра­си­вее. Во вре­мя тан­цев ни один из его чле­нов не оста­ет­ся в без­дей­ст­вии: шея, ноги, руки — все при­хо­дит в дви­же­ние; тот, кто хочет иметь гиб­кое тело, дол­жен тан­це­вать имен­но так. Кля­нусь, сира­ку­зя­нин, что я сам стал бы охот­но учить­ся у тебя всем этим тело­дви­же­ни­ям”. — “Зачем бы это тебе пона­до­би­лось?” — “Да для того, чтобы тан­це­вать, кля­нусь Зев­сом”. — “Хоро­шо, Сократ, пред­у­преди меня, когда ты будешь учить­ся; я ста­ну про­тив тебя, и мы будем вме­сте обу­чать­ся тан­цам”. — “А ну, — вос­клик­нул Филипп (шут), — пусть поиг­ра­ют и для меня на флей­те: я буду тан­це­вать”. Он дей­ст­ви­тель­но встал и про­шел­ся по зале, под­ра­жая тан­цам маль­чи­ка и девуш­ки. Так как маль­чик вызы­вал похва­лы тем, что ста­но­вил­ся кра­си­вее при сво­их дви­же­ни­ях, то и Филипп стре­мил­ся пока­зать­ся как мож­но более смеш­ным. Девуш­ка, выги­ба­ясь назад, ходи­ла коле­сом; Филипп, как бы под­ра­жая ей, наги­бал­ся впе­ред. с.146 Нако­нец, пере­драз­ни­вая маль­чи­ка, понра­вив­ше­го­ся зри­те­лям пото­му, что во вре­мя тан­цев все его чле­ны были в дви­же­нии, Филипп при­ка­зы­ва­ет флей­тист­ке играть более быст­рым тем­пом и начал дви­гать сра­зу голо­вой, рука­ми и нога­ми, пока обес­си­лен­ный не упал на ложе, со сло­ва­ми: “Дока­за­тель­ст­вом, что даже мои тан­цы явля­ют­ся хоро­шим упраж­не­ни­ем, слу­жит то, что я уми­раю от жаж­ды. Эй, маль­чик, налей-ка мне боль­шую чашу”. — “И нам так­же, — при­ба­вил Кал­лий: — ты воз­будил в нас жаж­ду, заста­вив нас сме­ять­ся”…

Флей­тист­ка пред пиру­ю­щи­ми.

В это вре­мя маль­чик, настро­ив кифа­ру под флей­ту, начал играть и петь. Все апло­ди­ро­ва­ли этой музы­ке. “Мне кажет­ся, — ска­зал Сократ, — что эти люди могут раз­влечь нас; но я уве­рен, что мы сто́им луч­ше­го. Нель­зя ли, раз мы собра­лись здесь все вме­сте, попы­тать­ся извлечь из это­го не толь­ко удо­воль­ст­вие, но и поль­зу?” — “Хоро­шо, — вос­клик­ну­ли неко­то­рые из пиру­ю­щих, — ука­жи нам в таком слу­чае, о чем мы долж­ны гово­рить, чтобы достичь это­го”.

с.147 Меж­ду пиру­ю­щи­ми завя­зал­ся напо­ло­ви­ну шут­ли­вый, напо­ло­ви­ну серь­ез­ный раз­го­вор.

Сира­ку­зя­нин заме­тил, что этот раз­го­вор отвле­ка­ет всех от его пред­став­ле­ния. Недо­воль­ный Сокра­том, он ска­зал: “Это не тебя ли зовут меч­та­те­лем?” — “Было бы спра­вед­ли­вее назы­вать меня чело­ве­ком мало меч­таю­щим”. — “Да, если бы ты не слыл за люби­те­ля воздуш­ных зам­ков”. — “Зна­ешь ли ты что-нибудь более близ­кое к возду­ху, чем боги?” — “Нет, кля­нусь Зев­сом! толь­ко, гово­рят, ты мало забо­тишь­ся об этом”. — “Свер­ху мы полу­ча­ем и дождь и свет; поэто­му я и зани­ма­юсь таки­ми вопро­са­ми”. — “Оста­вим это, а ска­жи мне, сколь­ко бло­ши­ных скач­ков в рас­сто­я­нии, разде­ля­ю­щем нас; гово­рят, ты силен в подоб­ной гео­мет­рии”. Тогда Анти­сфен ска­зал: “Ска­жи мне, Филипп, раз­ве этот чело­век не похож на наха­ла?”.

“Не луч­ше ли, — ска­зал Сократ, — про­петь хором?” и он запел пес­ню. Когда он кон­чил ее, при­нес­ли гон­чар­ный круг, на кото­ром тан­цов­щи­ца долж­на была пока­зы­вать свое искус­ство.

“Сира­ку­зя­нин, — ска­зал Сократ, — я думаю о том, каким обра­зом твои маль­чик и девуш­ка мог­ли бы, про­из­во­дя лег­кие упраж­не­ния, доста­вить нам боль­шое удо­воль­ст­вие; я думаю, что тако­во и твое жела­нье. Я нахо­жу, что пры­гать через круг с меча­ми очень опас­но и не под­хо­дит к пиру. Разу­ме­ет­ся, читать и писать на катя­щем­ся коле­се — вещь уди­ви­тель­ная, но я не вижу, какое удо­воль­ст­вие может доста­вить это зре­ли­ще… Если бы эти дети изо­бра­зи­ли гра­ций, нимф, харит — это было бы лег­че и кра­си­вее”. — “Кля­нусь, Сократ, — ска­зал сира­ку­зя­нин, — ты гово­ришь прав­ду; я пока­жу вам зре­ли­ще, кото­рое доста­вит вам наслаж­де­ние”. Сира­ку­зя­нин вышел, чтобы сде­лать все при­готов­ле­ния, а в его отсут­ст­вие завя­за­лась новая беседа. Когда он воз­вра­тил­ся, нача­лось пред­став­ле­ние встре­чи бога Дио­ни­са с Ари­ад­ной».

(Ксе­но­фонт. Пир, гл. II и сл.).

с.148

15. Пара­зи­ты.

Один из гре­че­ских поэтов, тво­рец древ­них комедий Эвпо­лид (V в. до Р. Х.), создал столь зна­ме­ни­тый впо­след­ст­вии тип пара­зи­та. В сво­ей пье­се, оза­глав­лен­ной «Льсте­цы», он изо­бра­жа­ет, как фило­со­фы, худож­ни­ки, дра­ма­ти­че­ские поэты оса­жда­ют дом бога­ча Кал­лия и, рас­хи­щая его иму­ще­ство, застав­ля­ют его вза­мен сво­их ком­пли­мен­тов и ост­рот кор­мить и содер­жать их. Пара­зи­ты долж­ны были есте­ствен­ным обра­зом заро­дить­ся в обще­стве, кото­рое чув­ст­во­ва­ло такую непре­одо­ли­мую страсть к кра­си­вым фра­зам и сре­ди кото­ро­го ост­ро­умие поль­зо­ва­лось все­ми пра­ва­ми и слу­жи­ло изви­не­ни­ем для вся­ких пош­ло­стей.

Сре­ди пара­зи­тов, выведен­ных в «Льсте­цах», поэты Акест­ор и Мелан­тий и уче­ный Про­та­гор, надо­ед­ли­вые и голод­ные кли­ен­ты Кал­лия, зани­ма­ют пер­вое место. Изво­рот­ли­вые и лов­кие, покор­ные и услуж­ли­вые, они пере­но­сят все гру­бо­сти и поль­зу­ют­ся вся­ки­ми мило­стя­ми; их руки и спи­ны все­гда гото­вы полу­чать подар­ки или уда­ры. Они сами хва­ста­ют­ся этим в одном месте дошед­ше­го до нас про­из­веде­ния.

«Зри­те­ли, мы рас­ска­жем вам сей­час о жиз­ни, кото­рую ведут пара­зи­ты; слу­шай­те же. Мы — во всех отно­ше­ни­ях вос­пи­тан­ные люди; преж­де все­го — нас сопро­вож­да­ет малень­кий раб, кото­рый зача­стую не при над­ле­жит нам, но кото­рый все же может отча­сти счи­тать­ся и нашим. У меня есть два изящ­ных пла­ща, кото­рые я пооче­ред­но наде­ваю, когда иду на аго­ру. Там, как толь­ко я уви­жу бога­то­го дура­ка, я сей­час же начи­наю вер­теть­ся око­ло него, и если богач про­из­не­сет одно сло­во, я горя­чо при­вет­ст­вую его и вос­тор­га­юсь его реча­ми так, как буд­то они достав­ля­ют мне гро­мад­ное удо­воль­ст­вие. Затем все мы, пара­зи­ты, идем в раз­ные сто­ро­ны ужи­нать на чужой счет; за ужи­ном пара­зит дол­жен суметь наго­во­рить мно­же­ство ост­рот, в про­тив­ном слу­чае его выго­нят вон. Это про­изо­шло толь­ко что с.149 с Акест­о­ром: за неумест­ную шут­ку, вырвав­шу­ю­ся у него, раб вывел его за дверь и, надев ему на руки кан­да­лы, отвел к город­ско­му стра­жу».

(Couat. Aris­to­pha­ne, стр. 366—367).

16. Рос­кошь в Сиба­ри­се.

Свое богат­ство сиба­ри­ты употреб­ля­ли на под­дер­жа­ние неслы­хан­ной рос­ко­ши, соот­вет­ст­ву­ю­щей боль­ше нра­вам Азии, чем Гре­ции. Каж­дый зажи­точ­ный дом счи­тал сво­им дол­гом иметь кар­ли­ков и малень­ких маль­тий­ских соба­чек, сто­ив­ших очень доро­го. Дети до юно­ше­ско­го воз­рас­та, по суще­ст­во­вав­ше­му тогда обы­чаю, носи­ли пур­пу­ро­вую одеж­ду и бога­тые золотые повяз­ки на воло­сах. Жите­ли Сиба­ри­са не мог­ли допу­стить, чтобы чело­век из хоро­ше­го обще­ства мог оде­вать­ся во что-либо дру­гое, кро­ме милет­ских шер­стя­ных тка­ней, необы­чай­но тон­ких и покры­тых рос­кош­ны­ми вышив­ка­ми; на всем побе­ре­жье Сре­ди­зем­но­го моря эти мате­рии счи­та­лись послед­ним сло­вом рос­ко­ши в отно­ше­нии туа­ле­та.

До нас дошло опи­са­ние одно­го выши­то­го пеп­ло­са⁴³, чуда сво­его рода, кото­рый был сде­лан по зака­зу одно­го сиба­ри­та, Алки­сфе­на, самы­ми зна­ме­ни­ты­ми масте­ра­ми Азии; в нем Алки­сфен одна­жды появил­ся в какой-то тор­же­ст­вен­ной про­цес­сии. Пеп­лос пред­став­лял собой длин­ный кусок мате­рии, на кото­рой были рас­по­ло­же­ны тре­мя ряда­ми вышив­ки: в верх­нем нахо­ди­лись изо­бра­же­ния свя­щен­ных живот­ных Индии, вни­зу — живот­ные Пер­сии, а в самой широ­кой сред­ней поло­се — ряд божеств: Зевс, Феми­да, Афи­на, Афро­ди­та и Гера, зани­мав­шие место меж­ду изо­бра­же­ни­я­ми само­го Алки­сфе­на и реки Сиба­ри­са, кото­рые запол­ня­ли оба кон­ца. Пол­то­ра века спу­стя Дио­ни­сий, тиран Сира­куз­ский, нашел эту зна­ме­ни­тую одеж­ду сре­ди добы­чи при взя­тии Кор­то­ны, где она хра­ни­лась, и про­дал ее кар­фа­ге­ня­нам за 120 талан­тов, т. е., счи­тая день­ги толь­ко по весу за 263000 руб­лей, если про­из­во­дить вычис­ле­ние с атти­че­ских талан­тов, и за 462000 р. — с с.150 кар­фа­ген­ских; по дей­ст­ви­тель­ной же цене тогдаш­них денег полу­чит­ся при­бли­зи­тель­но в пер­вом слу­чае око­ло 1050000 р., а во вто­ром — 1685000 руб.

Для пова­ров в Сиба­ри­се была при­ду­ма­на целая систе­ма патен­тов на изо­бре­те­ния. Каж­дый, создав­ший новое блюдо, полу­чал на целый год при­ви­ле­гию, даю­щую пра­во поль­зо­вать­ся этим изо­бре­те­ни­ем толь­ко ему одно­му. Сиба­ри­там при­пи­сы­ва­ли изо­бре­те­ние зна­чи­тель­но­го чис­ла самых изыс­кан­ных блюд гре­че­ской кух­ни, меж­ду про­чим спо­со­ба при­готов­ле­ния рыбы, счи­тав­шей­ся гре­ка­ми наи­бо­лее тон­ким куша­ньем. Напри­мер, пред­по­ла­га­ют, что они пер­вые при­ду­ма­ли изыс­кан­ную при­пра­ву, кото­рая дела­лась из молок мак­ре­ли, варе­ных в рас­со­ле и раз­веден­ных в слад­ком вине и мас­ле. Это было несколь­ко похо­же на соус из анчо­усов, так цени­мый англи­ча­на­ми. Из рыб сиба­ри­ты пред­по­чи­та­ли боль­ше все­го угря. Рас­ска­зы­ва­ют, что сиба­ри­ты даро­ва­ли осво­бож­де­ние от нало­гов тем людям, кото­рые зани­ма­лись раз­вод­кой угрей, а так­же охот­ни­кам по реме­с­лу, достав­ляв­шим дичь на город­ской рынок.

Завзя­тые гаст­ро­но­мы, сиба­ри­ты были так­же и боль­ши­ми люби­те­ля­ми выпить. Они пер­вые из гре­ков нача­ли есть, как гово­рят, во вре­мя сво­их попо­ек семе­на капу­сты, счи­тая, что это может замед­лить дей­ст­вие опья­не­ния.

От слиш­ком силь­но­го жара сол­неч­ных лучей они пер­вые ста­ли при­кры­вать ули­цы, удли­няя кры­шу с каж­дой сто­ро­ны дома в виде наве­са; это свиде­тель­ст­ву­ет об их прак­ти­че­ской сооб­ра­зи­тель­но­сти. Они поня­ли усло­вия построй­ки горо­дов в жар­ких стра­нах луч­ше, чем совре­мен­ные инже­не­ры, кото­рые соору­жа­ют в Алжи­ре, в Афи­нах и в Алек­сан­дрии широ­кие буль­ва­ры и огром­ные пло­ща­ди, на кото­рых поги­ба­ешь от жары. Мож­но даже подо­зре­вать, что сиба­ри­ты в этом слу­чае не столь­ко изо­бре­ли, сколь­ко пере­нес­ли на свою роди­ну ста­рый восточ­ный обы­чай, сохра­нив­ший­ся в непри­кос­но­вен­но­сти до наших дней в араб­ских горо­дах. Отно­си­тель­но их люб­ви к паро­вым баням, в кото­рые они вве­ли утон­чен­ность, неиз­вест­ную дру­гим гре­кам, мож­но ска­зать с.151 то же самое. Что каса­ет­ся их при­выч­ки стро­ить для себя за горо­дом искус­ст­вен­ные гроты, чтобы иметь воз­мож­ность про­во­дить в про­хла­де жар­кие часы лет­не­го дня, то хотя это ука­зы­ва­ет на их изба­ло­ван­ность, но само по себе явля­ет­ся вещью доволь­но невин­ной. Нако­нец, те ста­ра­ния, какие они, по рас­ска­зам, при­ла­га­ли к устра­не­нию из цен­тра горо­да в пред­ме­стья шум­ных мастер­ских, чтобы их гул не мешал город­ским жите­лям, а так­же запре­ще­ние дер­жать в горо­де пету­хов, кото­рые мог­ли раз­будить сре­ди ночи желав­ших спать, счи­та­лись бы в совре­мен­ных горо­дах про­сто поста­нов­ле­ни­я­ми, вхо­дя­щи­ми в круг дея­тель­но­сти хоро­шей поли­ции.

(Fr. Le­nor­mant. la Gran­de Grè­ce, I, стр. 283—288).

17. Цены на съест­ные при­па­сы.

Хлеб.

В кон­це VI века до Р. Х. око­ло 17 коп. за чет­ве­рик.
В кон­це V века до Р. Х. око­ло 65 коп. за чет­ве­рик.
В 393 г. до Р. Х. око­ло 50 коп. за чет­ве­рик.
В середине IV века до Р. Х. око­ло 65 коп. за чет­ве­рик.
В эпо­ху Демо­сфе­на око­ло 85 коп. за чет­ве­рик.
В нача­ле III века до Р. Х. око­ло 1 р. 10 коп. за чет­ве­рик.

Впро­чем, цены мог­ли силь­но коле­бать­ся по годам и даже меся­цам.

Вино.

Хиос­ское вино (V в. до Р. Х.) око­ло 11 р. 50 к. вед­ро.
Дру­гое тон­кое вино 2 р. 25 к.
Атти­че­ское вино (IV в.) 45 к.
Дру­гое обык­но­вен­ное вино 85 к.
Фра­кий­ское вино 22 к.

Мас­ло.

В Ламп­са­ке — око­ло 4 руб. вед­ро.
В Афи­нах (IV века) — око­ло 90 к. вед­ро.
На о. Дело­се (282 г. до Р. Х.) — 3 р. 50 к. вед­ро.
В эпо­ху Сокра­та вед­ро мас­лин сто­и­ло око­ло 15 к.

Рыба.

Угри из Копа­ид­ско­го озе­ра в кон­це V в. — по 3 драх­мы (око­ло1 р. 10 к.).
с.152 Мор­ской угорь — 10 обо­лов (око­ло 60 коп).
Голавль — 8 обо­лов (око­ло 48 коп.).
Зуб­чат­ка — 8 драхм (око­ло 3 руб.).
3 пре­крас­ных кара­ка­ти­цы — 1 драх­ма (око­ло 37 коп.).
Осо­бый сорт раку­шек для еды — 7 хал­ков (око­ло 5 коп.).
Осо­бый вид мол­люс­ков — 4 обо­ла (око­ло 24 коп.).
Кусок мор­ско­го ежа — 1 обол (око­ло 6 коп.).
Соле­ная рыба — 5 хал­ков (око­ло 4 коп.).
Кусок мари­но­ван­ной скум­брии — от 2 до 3 обо­лов (око­ло 12—18 коп.).

Мясо (дают­ся цены живо­го скота).

1. Бык. В VI веке обык­но­вен­ный бык про­да­вал­ся за 5 драхм (око­ло 1 р. 85 к.). В 410 г. до Р. Х. цена быка рав­ня­лась 51 драх­ме (око­ло 19 р.), а в 374 г. — 77 драх­мам 2 обо­лам (око­ло 28 р. 60 к.). Немно­го позд­нее цена под­ня­лась, веро­ят­но, до 100 драхм (око­ло 37 руб­лей).
2. Баран. В нача­ле VI века баран про­да­вал­ся за 1 драх­му (37 коп.); в нача­ле III века неболь­шой баран ценил­ся в 10 драхм (око­ло 3 р. 75 коп.).
3. Сви­нья. В 413 году молоч­ный поро­се­нок сто­ил 3 драх­мы (око­ло 1 р. 10 к.).

Дичь и домаш­няя пти­ца.

Куро­пат­ка — 1 обол (око­ло 6 к.).
Блюдо дроздов — 1 драх­ма (око­ло 37 к.).
Вер­тел из семи зяб­ли­ков — 1 обол (око­ло 6 к.).
Сой­ка — 1 обол (око­ло 6 к.).
Воро­на — 3 обо­ла (око­ло 18 к.).

(Состав­ле­но по Böckh. Éco­no­mie po­li­ti­que des Athé­niens, кни­га I, гл. XV—XVII; Cail­le­mer. Mé­moi­res de l’Aca­dé­mie de Caen, 1877 г., стр. 606 и сл., 1878 г., стр. 450 и сл.; и Gui­raud. La prop­rié­té fon­ciè­re en Grè­ce, стр. 559—561).

18. Цены одеж­ды и мебе­ли.

У Плу­тар­ха Сократ гово­рит, что хитон для рабо­чих (exo­mis), оце­ни­вае­мый в 10 драхм (око­ло 3 р. 70 к.), не дорог. Хла­мида сто­и­ла 12 драхм (око­ло 4 р. 45 к.). Изящ­ный гима­ти­он мож­но было купить за 20 драхм (око­ло 7 р. 40 к.). Цены на неко­то­рые мате­рии были еще выше. Сократ оце­ни­вал, по-види­мо­му, одну ткань, окра­шен­ную в пур­пур­ный цвет, в 3 мины (око­ло 110 руб.). с.153 Пара кра­си­вой муж­ской обу­ви про­да­ва­лась за 8 драхм (око­ло 3 руб.). Малень­кая коля­соч­ка, пред­на­зна­чен­ная для дет­ских игр, сто­и­ла 1 обол (око­ло 6 коп.). За шесть кра­те­ров⁴⁴ из обо­жжен­ной гли­ны надо было запла­тить толь­ко 4 драх­мы (око­ло 1 р. 50 к.); за сосуд вро­де амфо­ры, назы­вае­мый κά­δος — 3 драх­мы (око­ло 1 р. 10 к.). Кув­шин для воды (гид­рия) из неиз­вест­но­го мате­ри­а­ла сто­ил 30 драхм (око­ло 11 руб.). Буфет посред­ст­вен­ной работы, укра­шен­ный фигу­ра­ми сати­ров и брон­зо­вы­ми голо­ва­ми быков, сто­ил, соглас­но одно­му свиде­тель­ству, 30 драхм (око­ло 11 руб.). Неболь­шая колес­ни­ца для бегов, по всей веро­ят­но­сти с укра­ше­ни­я­ми из сло­но­вой кости и метал­ла, сто­и­ла 3 мины (око­ло 110 руб.). Дио­ген Лаэрт­ский⁴⁵ дает ука­за­ние, что покуп­ная цена ста­туи в нату­раль­ную вели­чи­ну была 3000 драхм (око­ло 1110 руб.). (Böckh. Éco­no­mie po­li­ti­que des Athé­niens, кн. I, гл. XIX).

19. Бюд­жет афин­ской семьи.

Афи­няне не были рас­то­чи­тель­ны. Они сла­ви­лись в Гре­ции сво­ей воз­дер­жан­но­стью и вполне оправ­ды­ва­ли это мне­ние. Они ели очень мало мяса и употреб­ля­ли в пищу глав­ным обра­зом ово­щи и рыбу. У них не было тех есте­ствен­ных или искус­ст­вен­ных при­вы­чек, кото­рые раз­ви­ва­ют­ся у нас бла­го­да­ря кли­ма­ту и люб­ви к удоб­ствам и удо­воль­ст­ви­ям. Они стре­ми­лись лишь к само­му необ­хо­ди­мо­му для под­дер­жа­ния сво­его суще­ст­во­ва­ния и не были от это­го ни менее счаст­ли­вы­ми, ни менее куль­тур­ны­ми.

Посмот­рим, како­вы мог­ли быть еже­год­ные рас­хо­ды бед­ной семьи, состо­я­щей из трех чело­век.

1. Пища. Одно дей­ст­ву­ю­щее лицо комедии Ари­сто­фа­на утвер­жда­ет, что на 3 обо­ла (око­ло 18 коп.) он сам, его жена и ребе­нок могут про­су­ще­ст­во­вать целый день; и в этом нет ниче­го пре­уве­ли­чен­но­го. Нам извест­но, что афи­ня­нин потреб­лял еже­днев­но око­ло 1 лит­ра муки и не более ¼ лит­ра вина, так как он нико­гда не пил его с.154 не раз­бав­лен­ным водой. Это все сто­и­ло несколь­ко боль­ше 2 коп., а на трех чело­век — око­ло 7 коп. в день. Оста­ет­ся еще 11 коп. на осталь­ную про­ви­зию, и этой сум­мы было, веро­ят­но, доста­точ­но, если вспом­нить о низ­ких ценах на пище­вые про­дук­ты. Таким обра­зом, про­пи­та­ние этой семьи сто­и­ло в год око­ло 66 руб­лей.

2. Квар­ти­ра. Жили­ща бед­ня­ков были в выс­шей сте­пе­ни скром­ны. Древ­ние гре­ки забо­ти­лись гораздо мень­ше нас о том, чтобы иметь удоб­ное поме­ще­ние, пото­му что они почти все вре­мя про­во­ди­ли вне дома. Некто Эра­то­сфен, чело­век с неко­то­рым достат­ком, пото­му что у него была рабы­ня, жил в одно­этаж­ном доми­ке, в кото­ром было, по-види­мо­му, толь­ко четы­ре ком­на­ты. Один путе­ше­ст­вен­ник, посе­тив­ший Афи­ны в кон­це IV века до Р. Х., рас­ска­зы­ва­ет, что дома там име­ли по боль­шей части очень жал­кий вид; и если такой чело­век, как отец Демо­сфе­на⁴⁶, обла­дав­ший дохо­дом от 1900 до 2300 руб­лей в год, тра­тил на наем квар­ти­ры толь­ко око­ло 130 руб., то мож­но думать, что жили­ще бед­ня­ков опла­чи­ва­лось не более деся­той части этой сум­мы, т. е. 13 руб­ля­ми.

3. Одеж­да. Если счи­тать на трех чело­век три туни­ки по 3 р. 25 коп., три пары сан­да­лий по 40 коп. и три пла­ща по 3 р. 25 к., кото­рые могут носить­ся по край­ней мере 4 года, то таким обра­зом полу­чит­ся циф­ра око­ло 21 руб­ля, и циф­ра эта будет, конеч­но, выше дей­ст­ви­тель­ной.

4. Раз­лич­ные рас­хо­ды. Труд­но ука­зать, что мог впи­сать в эту гра­фу сво­его бюд­же­та афи­ня­нин низ­ше­го клас­са. Он поль­зо­вал­ся удо­воль­ст­ви­я­ми, но они были бес­плат­ны­ми. В тече­ние года он очень часто при­сут­ст­во­вал на вели­ко­леп­ных празд­не­ствах; но все эти зре­ли­ща, про­цес­сии, кон­ские скач­ки, бега колес­ниц, борь­ба атле­тов, гон­ки судов, кон­цер­ты, дра­ма­ти­че­ские пред­став­ле­ния — не сто­и­ли ему совер­шен­но ниче­го. Неред­ко слу­ча­лось, что в эти дни он и ел на счет бога­тых с.155 людей. Он купал­ся и зани­мал­ся гим­на­сти­кой, так­же не делая ника­ких затрат, пото­му что в Афи­нах суще­ст­во­ва­ли откры­тые для всех учреж­де­ния для спор­та тако­го рода. Если он заболе­вал, то его бес­плат­но лечил обще­ст­вен­ный врач. Если у него явля­лось жела­ние совер­шить палом­ни­че­ство в Олим­пию или в дру­гое место, он шел туда пеш­ком. Кро­ме того, путе­ше­ст­вия сто­и­ли совсем недо­ро­го, по край­ней мере морем, если вер­но, что за про­воз целой семьи из Егип­та в Пирей бра­ли не более 75 коп. Роди­те­ли были обя­за­ны давать сво­им детям хотя бы самое огра­ни­чен­ное пер­во­на­чаль­ное обу­че­ние, но шко­ла не была ни пуб­лич­ной, ни бес­плат­ной, и за обу­че­ние в шко­ле надо было пла­тить око­ло 4 р. 50 коп. в год. Но мы здесь не при­ни­ма­ем это­го в рас­чет, так как пред­по­ла­га­ем, что семья, о кото­рой идет речь, состо­ит из трех взрос­лых людей.

Исхо­дя из тако­го рас­че­та, мож­но прий­ти к выво­ду, что пред­по­ла­гае­мое бед­ное семей­ство мог­ло доволь­ст­во­вать­ся бюд­же­том око­ло 100 руб­лей, а счи­тая непред­виден­ные рас­хо­ды — око­ло 110 руб­лей. Разу­ме­ет­ся, на эти день­ги мож­но было вести толь­ко очень скром­ный образ жиз­ни, но не испы­ты­вая нуж­ды.

Конеч­но, чтобы жить в доволь­стве, надо было тра­тить зна­чи­тель­но боль­ше. В одной из речей Демо­сфе­на чело­век, полу­чив­ший наслед­ство в 45 мин (око­ло 1680 руб­лей), заяв­ля­ет, что при­хо­дит­ся очень стес­нять­ся в сред­ствах, если доволь­ст­во­вать­ся дохо­да­ми с подоб­но­го капи­та­ла, т. е. сум­мой око­ло 200 руб­лей. Дру­гой же утвер­жда­ет, что он мог про­кор­мить­ся и полу­чить вос­пи­та­ние на 240 руб. в год. Сам Демо­сфен, его млад­шая сест­ра и их мать полу­ча­ли еже­год­но 7 мин (око­ло 260 руб.) и не долж­ны были пла­тить за квар­ти­ру; кро­ме того, рас­хо­ды по обра­зо­ва­нию Демо­сфе­на счи­та­лись отдель­но. Лизий⁴⁷ дума­ет, что при широ­кой рас­цен­ке 1000 драхм (око­ло 370 руб.) еже­год­но­го рас­хо­да на двух малень­ких с.156 маль­чи­ков и одну малень­кую девоч­ку при двух моло­дых слу­жан­ках — вполне доста­точ­ная сум­ма.

Что каса­ет­ся тех, кто ста­вил дом на более широ­кую ногу, то эти люди с трудом мог­ли обой­тись капи­та­лом око­ло 20000 руб., даю­щим доход в 2300 руб. (Ксе­но­фонт. О домо­вод­стве, гл. 2). Прав­да, им при­хо­ди­лось пла­тить доволь­но тяже­лые нало­ги.

20. Меди­ци­на.

В Гре­ции было два вида меди­ци­ны: одни вра­чи поль­зо­ва­лись закли­на­ни­я­ми и маги­че­ски­ми сло­ва­ми; дру­гие зани­ма­лись наблюде­ни­я­ми и при­ме­ня­ли сред­ства, осно­ван­ные на опы­те. Пер­вый вид вра­че­ва­ния гос­под­ст­во­вал, по-види­мо­му, во вре­ме­на Гоме­ра и даже в тече­ние дол­го­го вре­ме­ни после него; но посте­пен­но он вытес­нил­ся вто­рым.

Одно место из сочи­не­ний, при­пи­сы­вае­мых Гип­по­кра­ту (вра­чу V и VI веков), ука­зы­ва­ет, как забот­ли­во отно­си­лись вра­чи к пра­виль­но­му опре­де­ле­нию болез­ни: «Мы опре­де­ля­ем болез­ни на осно­ва­нии общей при­ро­ды вещей и свойств каж­до­го отдель­но­го чело­ве­ка: при этом мы при­ни­ма­ем во вни­ма­ние при­зна­ки болез­ни, поло­же­ние боль­но­го, то, что было ему пред­пи­са­но…, а так­же общее состо­я­ние атмо­сфе­ры и состо­я­ние ее в каж­дой отдель­ной стране, при­выч­ки боль­но­го, его образ жиз­ни, обыч­ные заня­тия, воз­раст, речи, нрав, мол­ча­ли­вость, мыс­ли, сон, бес­сон­ни­цу, род и вре­мя сно­виде­ний, дви­же­ния рук, зуд, сле­зы, парок­сиз­мы, испраж­не­ния, ури­ну, мок­роту, рвоту. Сле­ду­ет так­же собрать сведе­ния о поте, озно­бе, дро­жи, каш­ле, чиха­нии, ико­те, дыха­нии, отрыж­ке, бур­ча­нии в живо­те, кро­во­те­че­нии, геморрое; надо иссле­до­вать, како­вы след­ст­вия и зна­че­ние этих при­зна­ков». (Трак­тат об эпиде­ми­ях, кн. I, гл. 3, § 10).

Вра­чи при­да­ва­ли боль­шое зна­че­ние вли­я­нию среды: «Кто хочет зани­мать­ся меди­ци­ной, дол­жен посту­пать так: преж­де все­го необ­хо­ди­мо иссле­до­вать дей­ст­вие раз­ных вре­мен года, пото­му что они не толь­ко не похо­жи одно на дру­гое, но име­ют боль­шие отли­чия, и каж­дое из них с.157 под­вер­же­но раз­лич­ным коле­ба­ни­ям; во-вто­рых, надо иметь в виду теп­лые и холод­ные вет­ры, в осо­бен­но­сти те из них, кото­рые свой­ст­вен­ны всем стра­нам, затем те, кото­рые дуют толь­ко в каж­дой отдель­ной стране. Рав­ным обра­зом, надо под­верг­нуть иссле­до­ва­нию свой­ство вод, пото­му что раз­ли­чие во вку­се и весе ее свиде­тель­ст­ву­ет и об отли­чии ее качеств.

Если врач пере­ез­жа­ет в новый город, он дол­жен узнать, како­во поло­же­ние это­го горо­да отно­си­тель­но вет­ров и вос­хо­да солн­ца… Ему сле­ду­ет озна­ко­мить­ся с тем, обна­же­на ли и суха ли зем­ля в этой мест­но­сти или покры­та лесом и сыра, нахо­дит­ся ли город в кот­ло­вине и напо­ен удуш­ли­во-горя­чим возду­хом, или рас­по­ло­жен на воз­вы­шен­но­сти в про­хлад­ном месте. Нако­нец, врач дол­жен изу­чить тот образ жиз­ни, какой наи­бо­лее по вку­су жите­лям; он узна­ет, любят ли они выпить и хоро­шо поесть и лени­вы ли они, или, наобо­рот, увле­ка­ют­ся гим­на­сти­че­ски­ми упраж­не­ни­я­ми, не боят­ся уста­ло­сти, обла­да­ют хоро­шим аппе­ти­том и пьют мало». (Трак­тат о возду­хе, водах и мест­но­стях, гл. I).

21. Вра­чи-жре­цы.

Пер­вы­ми вра­ча­ми в Гре­ции были жре­цы при хра­мах Аскле­пия, бога здо­ро­вья. Неко­то­рые из этих хра­мов были очень древ­ни. Впо­след­ст­вии они дела­лись все более мно­го­чис­лен­ны­ми, и Пав­са­ний⁴⁸ насчи­ты­ва­ет их не менее шести­де­ся­ти трех.

«Эти свя­ти­ли­ща воз­во­ди­лись обык­но­вен­но в неко­то­ром рас­сто­я­нии от горо­дов, в воз­вы­шен­ной и здо­ро­вой мест­но­сти, побли­зо­сти к чистым ручьям, сре­ди свя­щен­ных лесов, све­жая зелень кото­рых радо­ва­ла глаз. Они обслу­жи­ва­лись жре­ца­ми, кото­рые, зани­ма­ясь меди­ци­ной, были как бы истол­ко­ва­те­ля­ми веле­ний бога. Исто­рия гре­че­ской меди­ци­ны сли­ва­ет­ся в нача­ле с исто­ри­ей свя­ти­ли­ща Аскле­пия; пра­во на искус­ство вра­че­ва­ния нахо­ди­лось сна­ча­ла в исклю­чи­тель­ном поль­зо­ва­нии с.158 жре­че­ских семей, кото­рые пере­да­ва­ли по наслед­ству от отца к сыну сек­ре­ты, скры­вае­мые от непо­свя­щен­ных. Прав­да, в доволь­но древ­нее вре­мя эти жре­цы, аскле­пи­а­ды, вышли из хра­мов, чтобы лечить боль­ных, и при­ня­ли в свои шко­лы уче­ни­ков, не вхо­дя­щих в их касту. Но это не меша­ло боль­ным тол­па­ми сте­кать­ся для лече­ния в наи­бо­лее зна­ме­ни­тые аскле­пии.

Преж­де, чем при­об­ре­сти пра­во досту­па к боже­ству в его храм для полу­че­ния сове­та, боль­ной под­вер­гал­ся мно­го­чис­лен­ным цере­мо­ни­ям, из кото­рых одни, как, напри­мер, пост, обмы­ва­ния, ван­ны, были про­сто гиги­е­ни­че­ски­ми мера­ми, дру­гие, как очи­ще­ния и жерт­вы, име­ли рели­ги­оз­ный харак­тер. После этих при­готов­ле­ний боль­ной допус­кал­ся в храм, где дол­жен был про­быть ночь на шку­ре того живот­но­го, кото­рое он пожерт­во­вал, или на одной из посте­лей, постав­лен­ных у ста­туи Аскле­пия: это назы­ва­лось инку­ба­ци­ей. Там, в тиши и полу­тьме свя­ти­ли­ща, видя, как руч­ные змеи изви­ва­лись на полу в длин­ные коль­ца, боль­ной чув­ст­во­вал себя в при­сут­ст­вии бога, и вооб­ра­же­ние его при­хо­ди­ло в силь­ное воз­буж­де­ние. Во вре­мя сна к нему являл­ся или при­бли­жал­ся бог и ука­зы­вал лекар­ства, кото­рые долж­ны были изле­чить его. На дру­гой день он рас­ска­зы­вал виден­ное или слы­шан­ное жре­цам, кото­рые истол­ко­вы­ва­ли эти виде­ния и при­ме­ня­ли к нему пред­пи­сан­ные богом меры. Те, кото­рые полу­ча­ли исце­ле­ние, под­ве­ши­ва­ли в хра­ме обе­щан­ные при­но­ше­ния, бро­са­ли золотые и сереб­ря­ные моне­ты в свя­щен­ный ручей и выре­за­ли на осо­бых дос­ках и колон­нах свое имя с ука­за­ни­ем сво­их болез­ней и при­ни­мав­ших­ся лекарств».

(Dechar­me. Mytho­lo­gie de la Grè­ce an­ti­que, стр. 296—297; 2-ое изд.).

22. Исце­ле­ния в свя­ти­ли­ще Эпидав­ра.

В Эпидав­ре най­де­ны над­пи­си, кото­рые сооб­ща­ют об исце­ле­ни­ях, про­ис­шед­ших в одном из самых про­слав­лен­ных в Гре­ции свя­ти­лищ бога Аскле­пия:

с.159 «Один чело­век, у кото­ро­го на руке все паль­цы, кро­ме одно­го, были пара­ли­зо­ва­ны, при­шел умо­лять бога об исце­ле­нии; увидав в свя­щен­ной огра­де таб­ли­цы при­но­ше­ний по обе­ту, он усо­мнил­ся в исце­ле­ни­ях и стал сме­ять­ся над над­пи­ся­ми, свиде­тель­ст­ву­ю­щи­ми об этом. Когда он заснул, ему яви­лось виде­ние. Ему каза­лось, что он играл в кости близ хра­ма и гото­вил­ся сде­лать удар; вдруг пред ним пред­стал бог и, схва­тив его за руку, вытя­нул ему паль­цы. Когда бог уда­лил­ся, чело­век, желая убедить­ся в про­ис­шед­шем, согнул свои паль­цы и разо­гнул их один за дру­гим. На вопрос бога, про­дол­жа­ет ли он питать сомне­ние отно­си­тель­но над­пи­сей, он отве­чал, что нет. Тогда бог ска­зал ему: “Так как ты не пове­рил толь­ко что вещам, кото­рые не пред­став­ля­ют собой ниче­го неве­ро­ят­но­го, то я дарую тебе теперь неве­ро­ят­ное исце­ле­ние”. И когда день насту­пил, он вышел исце­лен­ным».

«Амвро­сия из Афин была сле­па на один глаз. Она при­шла в каче­стве про­си­тель­ни­цы к богу и, про­гу­ли­ва­ясь в свя­щен­ной огра­де, насме­ха­лась над неко­то­ры­ми исце­ле­ни­я­ми; она утвер­жда­ла, что они неве­ро­ят­ны, и невоз­мож­но допу­стить, чтобы хро­мые ходи­ли, а сле­пые виде­ли толь­ко бла­го­да­ря сну. Она засну­ла, и ей яви­лось виде­ние. Ей пред­ста­ви­лось, что бог появил­ся перед нею и обе­щал исце­лить ее, но в каче­стве пла­ты потре­бо­вал, чтобы она пове­си­ла в хра­ме сереб­ря­ную сви­нью в напо­ми­на­ние об ее глу­по­сти, кото­рую она дока­за­ла на деле. Гово­ря таким обра­зом, бог приот­крыл боль­ной глаз и влил в него какое-то лекар­ство. С наступ­ле­ни­ем дня она вышла исце­лен­ной».

«Один немой маль­чик при­шел в каче­стве про­си­те­ля в храм, чтобы воз­вра­тить себе голос. После при­не­се­ния пред­ва­ри­тель­ных жертв и выпол­не­ния дру­гих цере­мо­ний, пола­гав­ших­ся по обы­чаю, слу­жи­тель, нес­ший свя­щен­ный огонь, обра­тил­ся к отцу ребен­ка со сло­ва­ми: “Согла­сен ли ты, в слу­чае, если полу­чишь желае­мое, через год при­не­сти богу жерт­ву в бла­го­дар­ность за с.160 это исце­ле­ние?” Тогда ребе­нок вдруг ска­зал: “Я согла­сен”. Изум­лен­ный отец при­ка­зал ему повто­рить, и ребе­нок ска­зал сно­ва, и с это­го момен­та выздо­ро­вел».

«У фес­са­лий­ца Пан­до­ра были на лбу пят­на. Во сне ему яви­лось виде­ние. Ему каза­лось, что бог поло­жил повяз­ку на эти пят­на и при­ка­зал ему снять ее при выхо­де из поме­ще­ния, в кото­ром он спал, и при­не­сти ее в храм в виде дара. Когда насту­пил день, он встал и снял повяз­ку; он увидел, что лицо его не име­ет боль­ше пятен, и пожерт­во­вал повяз­ку в храм».

«Эмфан, ребе­нок из Эпидав­ра, стра­дал камен­ной болез­нью. Он заснул, и ему пред­ста­ви­лось, что бог явил­ся перед ним и ска­зал: “Что ты мне дашь, если я тебя изле­чу?” Ребе­нок отве­чал: “Десять костей”. Бог рас­сме­ял­ся и ска­зал, что изле­чит его. Когда день насту­пил, он вышел здо­ро­вым».

«У Эвип­па в тече­ние деся­ти лет в щеке был кон­чик копья; когда он заснул, бог, выта­щив копье, вло­жил его ему в руки. При наступ­ле­нии дня он вышел исце­лен­ный, дер­жа оско­лок копья в руке».

«Гер­мо­дик из Ламп­са­ка был сла­бо­силь­ным. Бог исце­лил его во вре­мя сна и при­ка­зал ему вый­ти и при­не­сти в свя­щен­ную огра­ду самый боль­шой камень, какой толь­ко он может под­нять. Он, дей­ст­ви­тель­но, при­нес тот, кото­рый лежит теперь перед поме­ще­ни­ем, слу­жа­щим спаль­ной».

«Один чело­век полу­чил исце­ле­ние от болез­ни паль­ца бла­го­да­ря змее. Он очень стра­дал от ужас­ной раны на боль­шом паль­це ноги. Слу­жи­те­ли хра­ма вынес­ли его и поса­ди­ли на седа­ли­ще. Во вре­мя сна из спаль­ной ком­на­ты выполз­ла змея и сво­им язы­ком исце­ли­ла палец, а затем скры­лась обрат­но. Чело­век, проснув­шись, почув­ст­во­вал себя исце­лен­ным и рас­ска­зал, что видел во сне пре­крас­но­го юно­шу, кото­рый при­ло­жил ему лекар­ство к паль­цу».

«У Гера­ея из Мити­ле­ны не было волос на голо­ве, но их мно­го рос­ло на щеках. Сты­дясь насме­шек, с.161 кото­рым он под­вер­гал­ся, он заснул в спаль­ной ком­на­те свя­ти­ли­ща; бог нама­зал ему голо­ву какой-то мазью, и воло­сы вырос­ли».

(Rei­nach. Trai­té d’épi­gra­phie grec­que, стр. 76—79).

23. Обще­ст­вен­ные вра­чи.

В боль­шин­стве гре­че­ских горо­дов были обще­ст­вен­ные вра­чи. Самым древним из них, соглас­но име­ю­щим­ся ука­за­ни­ям, был Демо­кед Кротон­ский. «Он был вынуж­ден бежать от отца, кото­рый дур­но обра­щал­ся с ним, и отпра­вил­ся в Эги­ну; тут он устро­ил­ся на житель­ство и с пер­во­го же года пре­взо­шел в сво­ем искус­стве всех дру­гих вра­чей, хотя у него не было ни инстру­мен­тов, ни чего дру­го­го, что мог­ло бы ему помочь в этом деле. На вто­рой год эгин­цы назна­чи­ли ему жало­ва­нье в талант (2200 руб.); на тре­тий год афи­няне дали ему сто мин (око­ло 3700 руб.), а на чет­вер­тый Поли­крат, тиран Само­са, — два талан­та (4400 руб.). Во вре­мя вой­ны с пер­са­ми он попал в руки их царя Дария. Ему уда­лось выле­чить это­го госуда­ря от одной болез­ни, и с это­го вре­ме­ни он жил при его дво­ре, осы­пае­мый все­воз­мож­ны­ми мило­стя­ми, “за исклю­че­ни­ем пра­ва вер­нуть­ся в Гре­цию”» (Геро­дот, III, 131—132). Он вер­нул­ся в Крото­ну толь­ко под конец сво­ей жиз­ни.

Обще­ст­вен­ный врач сто­ял, веро­ят­но, во гла­ве осо­бо­го учреж­де­ния (ἰατ­ρεῖον), кото­рое город пере­да­вал в его рас­по­ря­же­ние и снаб­жал лекар­ства­ми, меди­цин­ски­ми и хирур­ги­че­ски­ми инстру­мен­та­ми, посте­ля­ми и т. п. Состоя, таким обра­зом, на жало­ва­ньи у государ­ства, он работал в этом учреж­де­нии и даром лечил при­хо­дя­щих за его сове­том боль­ных; он имел в сво­ем рас­по­ря­же­нии целый штат рабов, содер­жав­ших­ся на счет государ­ства. Мы долж­ны пред­став­лять себе эти ἰατ­ρεῖα, по край­ней мере самые зна­чи­тель­ные сре­ди них, как роб­кие попыт­ки устрой­ства государ­ст­вен­ных гос­пи­та­лей, пред­на­зна­чен­ных спе­ци­аль­но для бед­ных.

с.162 Одна афин­ская над­пись пер­вой поло­ви­ны III века до Р. Х. дает ука­за­ние, что в этом горо­де было боль­шое коли­че­ство обще­ст­вен­ных вра­чей. Они состав­ля­ли род това­ри­ще­ства, име­ю­ще­го общие инте­ре­сы и, конеч­но, свою соб­ст­вен­ную кас­су. Меж­ду ними и жре­ца­ми-цели­те­ля­ми суще­ст­во­ва­ло извест­ное сорев­но­ва­ние, тем более, что с тече­ни­ем вре­ме­ни лечеб­ни­цы при хра­мах Аскле­пия сде­ла­лись оча­га­ми суе­ве­рия и шар­ла­тан­ства. Тем не менее вра­чи нико­гда не пере­ста­ва­ли про­яв­лять боль­шое почте­ние к Аскле­пию и богине Гигии, кото­рых они счи­та­ли сво­и­ми покро­ви­те­ля­ми. В Афи­нах вра­чи име­ли обык­но­ве­ние совер­шать в их честь два раза в год тор­же­ст­вен­ное жерт­во­при­но­ше­ние, а трак­та­ты, выхо­див­шие под име­нем Гип­по­кра­та, при­зна­ва­ли дей­ст­ви­тель­ность молитв, обе­тов, моле­ний, рели­ги­оз­ных цере­мо­ний, сове­туя, впро­чем, при­бе­гать и к дру­гим сред­ствам.

(По P. Gi­rard. l’Asclé­piéion d’Athè­nes, стр. 83—87).

24. Част­ные вра­чи.

В Гре­ции суще­ст­во­ва­ли так­же и част­ные вра­чи, посе­щав­шие боль­ных на дому. Ксе­но­фонт гово­рит о вра­чах, кото­рые «с утра до вече­ра ходят по сво­им боль­ным» (О домо­вод­стве, гл. 13, § 2). Один доку­мент, издан­ный под име­нем Гип­по­кра­та и оза­глав­лен­ный «Клят­ва», ука­зы­ва­ет, како­вы были их глав­ные обя­зан­но­сти: «Я буду стре­мить­ся все­ми сво­и­ми сила­ми, всем разу­ме­ни­ем облег­чить стра­да­ния боль­ных; я буду устра­нять все, что может повлечь за собой их гибель или при­не­сти им вред. Нико­гда я не дам нико­му смер­тель­но­го сред­ства, как бы меня о том ни про­си­ли; нико­гда вме­сте с тем я не буду нико­му давать подоб­но­го сове­та… Свою жизнь и свое заня­тие я сохра­ню чисты­ми и неза­пят­нан­ны­ми. Я не буду делать опе­ра­ций стра­даю­щим камен­ной болез­нью, а направ­лю их к тем, кто зани­ма­ет­ся этим делом спе­ци­аль­но. В какой бы дом меня ни при­гла­си­ли, я буду вхо­дить в него с наме­ре­ни­ем облег­чить стра­да­ния боль­ных, не под­да­ва­ясь ника­ким с.163 нехо­ро­шим и нечи­стым побуж­де­ни­ям… Если при испол­не­нии сво­их обя­зан­но­стей вра­ча или при сно­ше­ни­ях с людь­ми вне этих вра­чеб­ных обя­зан­но­стей я уви­жу или услы­шу что-нибудь не под­ле­жа­щее раз­гла­ше­нию, я буду мол­чать и отно­сить­ся к этим вещам, как к нена­ру­ши­мой тайне».

Вот еще несколь­ко любо­пыт­ных пред­пи­са­ний отно­си­тель­но меди­цин­ской про­фес­сии: «Врач обя­зан сохра­нять, насколь­ко поз­во­ля­ет ему его при­ро­да, све­жий цвет лица и пол­ноту тела, так как про­сто­на­ро­дье дума­ет, что врач, не обла­даю­щий здо­ро­вой внеш­но­стью, не может хоро­шо лечить боль­ных. Он дол­жен быть опрят­ным, при­лич­но оде­вать­ся и душить­ся при­ят­ны­ми, нераз­дра­жаю­щи­ми духа­ми, пото­му что это нра­вит­ся боль­ным. Он дол­жен стре­мить­ся вопло­тить тот дух уме­рен­но­сти, кото­рый состо­ит не толь­ко в мол­ча­нии, но и в без­услов­но пра­виль­ной жиз­ни: ничто не содей­ст­ву­ет в такой мере хоро­шей репу­та­ции. Пусть он будет бла­го­ро­ден и вели­ко­ду­шен. Если врач дока­жет, что он таков, все будут его ува­жать и счи­тать дру­гом чело­ве­че­ства. Слиш­ком боль­шая поспеш­ность в сло­вах и чрез­мер­ная услуж­ли­вость в деле, даже когда они полез­ны, вызы­ва­ют пре­зре­ние. Пусть он сооб­ра­зу­ет свое усер­дие с поло­же­ни­ем боль­но­го, пото­му что, если услу­ги ока­зы­ва­ют­ся людям реже, они ценят­ся боль­ше. Что каса­ет­ся внеш­но­сти, то врач дол­жен иметь задум­чи­вый, но не печаль­ный вид; в про­тив­ном слу­чае он будет казать­ся над­мен­ным и нена­видя­щим людей. С дру­гой сто­ро­ны, тот врач, кото­рый черес­чур мно­го сме­ет­ся и про­яв­ля­ет чрез­мер­ную весе­лость, счи­та­ет­ся неснос­ным; поэто­му он дол­жен тща­тель­но избе­гать подоб­но­го недо­стат­ка. Пусть чест­ность будет спут­ни­ком вра­ча во всех его отно­ше­ни­ях с людь­ми. Чест­ность во мно­гих обсто­я­тель­ствах долж­на быть твер­дой опо­рой для всех, а для вра­ча в осо­бен­но­сти, это — дра­го­цен­ный залог в его сно­ше­ни­ях с паци­ен­та­ми» (Гип­по­крат).

с.164

25. Похо­ро­ны.

Почти у всех наро­дов древ­но­сти похо­рон­ные обряды отли­ча­лись боль­шей слож­но­стью и тор­же­ст­вен­но­стью, чем у совре­мен­ных. У гре­ков, в част­но­сти, они состав­ля­ли нечто вро­де дра­мы в трех дей­ст­ви­ях, мель­чай­шие подроб­но­сти кото­рой с точ­но­стью опре­де­ля­лись нра­ва­ми и зако­на­ми.

Пер­вое дей­ст­вие — πρό­θεσις — состо­я­ло в том, что тело выстав­ля­ли напо­каз. Едва труп охла­де­вал, как жен­щи­ны, вхо­дя­щие в состав семьи, бра­ли его, обмы­ва­ли, нати­ра­ли бла­го­вон­ным мас­лом, оде­ва­ли в белые одеж­ды и кла­ли на парад­ное ложе; это ложе воз­дви­га­лось в пер­вой от вхо­да ком­на­те того дома, где лежал покой­ный, так чтобы оно было вид­но с ули­цы. На чело муж­чи­ны воз­ла­га­ли венок из листьев; голо­ву жен­щи­ны укра­ша­ли диа­де­мой — из золота у бога­тых или из рас­кра­шен­но­го вос­ка у бед­ных. Ино­гда, по-види­мо­му, на лицо умер­ше­го кла­ли так­же мас­ку, скры­вав­шую изме­нив­ши­е­ся чер­ты. Осо­бые сосуды с бла­го­во­ни­я­ми ста­ви­лись в раз­ных местах на ложе, чтобы уни­что­жать дур­ной запах.

Пер­вое дей­ст­вие похо­рон.

Это дей­ст­вие (πρό­θεσις) тяну­лось целый день, чтобы мож­но было вполне ясно удо­сто­ве­рить­ся, умер ли чело­век, и дать воз­мож­ность всем убедить­ся, что смерть не была насиль­ст­вен­ной. В этот день род­ст­вен­ни­ки и дру­зья при­хо­ди­ли опла­ки­вать покой­но­го вме­сте с его домаш­ни­ми. Сосуд с клю­че­вой водой, постав­лен­ный у выход­ных с.165 две­рей, поз­во­лял при­хо­дя­щим совер­шать очи­ще­ние при выхо­де: посе­ще­ние дома, омра­чен­но­го смер­тью, счи­та­лось осквер­не­ни­ем, и, не очи­стив­шись от него, нель­зя было, под стра­хом совер­шить нече­стие, ни при­ни­мать уча­стие в рели­ги­оз­ной цере­мо­нии, ни вхо­дить в свя­ти­ли­ще, ни даже появ­лять­ся на аго­ре.

На дру­гой день после это­го про­ис­хо­ди­ло пере­не­се­ние тру­па на место погре­бе­ния (ἐκφο­ρά). Вынос совер­шал­ся самым ран­ним утром, когда было или совсем тем­но или толь­ко едва начи­на­ло све­тать, с таким рас­че­том, чтобы погре­бе­ние было закон­че­но к вос­хо­ду солн­ца и чтобы это све­ти­ло не сде­ла­лось свиде­те­лем осквер­ня­ю­ще­го зре­ли­ща.

Опла­ки­ва­ние умер­ше­го.

Преж­де чем поки­нуть дом, в кото­ром лежал умер­ший, совер­ша­лось жерт­во­при­но­ше­ние каким-то боже­ствам, каким имен­но — мы не зна­ем. При­но­си­мая жерт­ва назы­ва­лась προσ­φά­γιον, и в каж­дом горо­де было уста­нов­ле­но, како­го рода она долж­на быть; в Афи­нах по зако­ну Соло­на запре­ща­лось при­но­сить в жерт­ву быка. Вслед за при­не­се­ни­ем жерт­вы про­ис­хо­ди­ло шест­вие про­цес­сии. Ино­гда, веро­ят­но, в том слу­чае, когда с.166 покой­ный при­над­ле­жал к зажи­точ­ной семье, — тело воз­ла­га­ли на колес­ни­цу, запря­жен­ную лошадь­ми или мула­ми. В иных и, разу­ме­ет­ся, более частых слу­ча­ях его кла­ли на носил­ки, кото­рые нес­ли наем­ные люди. Тело долж­но было лежать голо­вой впе­ред, с откры­тым лицом, в тех же самых одеж­дах, что и в пер­вом дей­ст­вии (πρό­θεσις). В Афи­нах, и, веро­ят­но, во мно­гих дру­гих горо­дах не раз­ре­ша­лось остав­лять умер­ше­му боль­ше трех оде­я­ний: оде­я­ла, под­сти­лав­ше­го­ся под него, туни­ки, в кото­рую он был одет, и пла­ща, обле­кав­ше­го его… У лакеде­мо­нян по зако­ну, кото­рый при­пи­сы­вал­ся Ликур­гу, повеле­ва­лось осы­пать труп умер­ше­го вои­на олив­ко­вы­ми листья­ми и под­сти­лать под него его воен­ный плащ — крас­ную хла­миду, назы­вае­мую φοινι­κίς.

Похо­рон­ное шест­вие.

В Афи­нах порядок про­цес­сии был уста­нов­лен зако­ном. Впе­ре­ди умер­ше­го шла жен­щи­на, дер­жа­щая в руках вазу (χυτ­ρίς) для воз­ли­я­ний на моги­ле и нося­щая наиме­но­ва­ние ἐγχυτ­ρίστρια. Затем сле­до­ва­ли оде­тые в тра­ур­ные одеж­ды род­ст­вен­ни­ки умер­ше­го, до третьей сте­пе­ни род­ства вклю­чи­тель­но. Более отда­лен­ным род­ст­вен­ни­цам и посто­рон­ним жен­щи­нам вос­пре­ща­лось при­ни­мать уча­стие в цере­мо­нии, по край­ней мере тем из них, кото­рые не достиг­ли шести­де­ся­ти­лет­не­го воз­рас­та; это исклю­че­ние дава­ло пра­во на при­сут­ст­вие наем­ным пла­каль­щи­цам.

Муж­чи­ны шли впе­ре­ди. Если умер­ший был убит, один из них — самый близ­кий род­ст­вен­ник — нес копье в знак угро­зы убий­це. Сза­ди дви­га­лись жен­щи­ны. В Мизии один закон запре­щал им появ­лять­ся тут в с.167 лох­мо­тьях. Нако­нец, шест­вие завер­ша­лось флей­ти­ста­ми, кото­рые долж­ны были акком­па­ни­ро­вать монотон­ным при­чи­та­ни­ям род­ст­вен­ни­ков жалоб­ны­ми зву­ка­ми сво­их инстру­мен­тов. В Риме по зако­ну Две­на­дца­ти Таб­лиц⁴⁹ чис­ло флей­ти­стов было огра­ни­че­но деся­тью; очень воз­мож­но, что это поста­нов­ле­ние было толь­ко вос­про­из­веде­ни­ем зако­на Соло­на.

В опи­сан­ном поряд­ке про­цес­сия дви­га­лась по узким ули­цам горо­да; жен­щи­ны пла­ка­ли, взды­ха­ли, били себя в грудь (закон Соло­на запре­щал им цара­пать себе щеки ног­тя­ми), муж­чи­ны выра­жа­ли свою печаль более сдер­жан­но; флей­ти­сты усерд­ст­во­ва­ли все­ми сила­ми; бла­го­да­ря все­му это­му поды­мал­ся такой шум по пути шест­вия, что оби­та­те­ли при­ле­гаю­щих квар­та­лов про­сы­па­лись.

Таким обра­зом на рас­све­те похо­рон­ная про­цес­сия выхо­ди­ла за пре­де­лы горо­да и при­бы­ва­ла к месту, назна­чен­но­му для погре­бе­ния; тогда при­сту­па­ли к третье­му дей­ст­вию этой цере­мо­нии — к погре­бе­нию тела, кото­рое чаще все­го, осо­бен­но в Афи­нах, не под­вер­га­лось сожже­нию.

(Rayet. Mo­nu­ments de l’art an­ti­que, т. II).

26. Необ­хо­ди­мость погре­бе­ния.

Душа, не имев­шая моги­лы, по поня­ти­ям гре­ков, оста­ва­лась без при­ста­ни­ща и ста­но­ви­лась блуж­даю­щей. Тщет­но стре­ми­лась она к покою, кото­рый дол­жен был казать­ся ей желан­ным после вол­не­ний и трудов зем­ной жиз­ни; она была обре­че­на на веч­ное ски­та­ние в виде при­виде­ния или при­зра­ка, кото­рый нигде не оста­нав­ли­ва­ет­ся, нигде не полу­ча­ет необ­хо­ди­мых жерт­во­при­но­ше­ний и пищи. Душа была несчаст­ной и вско­ре ста­но­ви­лась злоб­ной. Она начи­на­ла при­чи­нять муче­ния живым людям, насы­лая на них болез­ни, уни­что­жая их жат­вы и пугая их зло­ве­щи­ми виде­ни­я­ми, чтобы при­нудить их похо­ро­нить ее тело и ее саму. Отсюда про­изо­шла вера в с.168 при­виде­ния. Весь древ­ний мир был убеж­ден, что без погре­бе­ния душа чув­ст­во­ва­ла себя несчаст­ной и что похо­ро­ны достав­ля­ли ей веч­ное бла­жен­ство; погре­баль­ные цере­мо­нии устра­и­ва­лись в древ­но­сти не для того, чтобы выста­вить напо­каз скорбь живых, а с целью дать покой и сча­стье умер­ше­му.

По про­из­веде­ни­ям древ­них авто­ров мож­но видеть, сколь­ко муче­ний при­чи­нял чело­ве­ку страх при мыс­ли, что после его смер­ти по отно­ше­нию к нему не будут выпол­не­ны похо­рон­ные обряды. Это был источ­ник жгу­че­го бес­по­кой­ства. Смер­ти боя­лись мень­ше, чем лише­ния погре­бе­ния, так как этот обряд был свя­зан с веч­ным поко­ем и сча­стьем.

Мы не долж­ны слиш­ком удив­лять­ся, что афи­няне каз­нят вое­на­чаль­ни­ков, пре­не­брег­ших после мор­ской победы обя­зан­но­стью похо­ро­нить мерт­вых. Эти вое­на­чаль­ни­ки, уче­ни­ки фило­со­фов, веро­ят­но, отли­ча­ли душу от тела, и так как они не дума­ли, что судь­ба пер­вой зави­сит от судь­бы вто­ро­го, то им каза­лось доволь­но без­раз­лич­ным, будут ли тру­пы раз­ла­гать­ся в зем­ле или в воде. Они не ста­ли рис­ко­вать воз­мож­но­стью попасть в шторм из-за пустой фор­маль­но­сти соби­ра­ния и погре­бе­ния уби­тых. Но тол­па, кото­рая даже в Афи­нах про­дол­жа­ла питать при­вя­зан­ность к ста­рым веро­ва­ни­ям, обви­ни­ла сво­их вое­на­чаль­ни­ков в нече­стии и обрек­ла их смер­ти. Сво­ей победой они спас­ли Афи­ны, но бла­го­да­ря их небреж­но­сти погиб­ли тыся­чи душ. Род­ст­вен­ни­ки умер­ших, про­ник­ну­тые мыс­лью о дол­гих муче­ни­ях, кото­рым долж­ны были под­верг­нуть­ся эти души, яви­лись в тра­ур­ных одеж­дах в суд и потре­бо­ва­ли мще­ния.

В государ­ствах древ­но­сти важ­ные пре­ступ­ни­ки при­суж­да­лись зако­ном к нака­за­нию, кото­рое счи­та­лось ужас­ным, — к лише­нию погре­бе­ния. Этим спо­со­бом нака­за­ние пада­ло на самую душу и обре­ка­ло ее почти на веч­ную муку.

(Фюстель де-Куланж. Граж­дан­ская общи­на древ­не­го мира, стр. 10—12).

с.169

27. Дво­я­кий спо­соб погре­бе­ния.

С гоме­ров­ских вре­мен в Гре­ции и в ее коло­ни­ях при­ме­ня­лось и сжи­га­ние и зары­тие в зем­лю мерт­вых. В нек­ро­по­ле Мири­ны⁵⁰ оба эти спо­со­ба погре­бе­ния употреб­ля­лись одно­вре­мен­но. Зары­тие в зем­лю тру­па при­ме­ня­ет­ся чаще; это было есте­ствен­но, пото­му что такой спо­соб сто­ил дешев­ле. Но были обна­ру­же­ны и обо­жжен­ные кости, осо­бен­но в сар­ко­фа­гах. Сжи­га­ние тру­па долж­но было совер­шать­ся вне моги­лы и толь­ко в более ред­ких слу­ча­ях про­ис­хо­ди­ло в самой моги­ле, сте­ны кото­рой в этих слу­ча­ях носят следы огня. Сожжен­ные остан­ки поко­ят­ся на дне ящи­ка из пес­ча­ни­ка или сар­ко­фа­га; ино­гда они заклю­че­ны в гли­ня­ную или метал­ли­че­скую вазу; раз­лич­ные мел­кие вещи­цы, погре­бав­ши­е­ся вме­сте с умер­ши­ми, нахо­дят­ся тут же впе­ре­меж­ку с эти­ми костя­ми. Ино­гда слу­ча­ет­ся, что в одной и той же моги­ле обна­ру­жи­ва­ют оба спо­со­ба погре­бе­ния и что зары­тые в зем­лю ске­ле­ты лежат рядом с обо­жжен­ны­ми костя­ми.

Поло­же­ние зары­вае­мо­го в зем­лю тру­па почти все­гда оди­на­ко­во: он лежит на спине на дне гро­ба с вытя­ну­ты­ми вдоль тела рука­ми. Это поло­же­ние видо­из­ме­ня­ет­ся, когда вме­сте погре­ба­лось несколь­ко тру­пов, что слу­ча­лось доволь­но часто. Во мно­гих гроб­ни­цах нахо­ди­ли по два и по три тела, лежав­ших в про­ти­во­по­лож­ных направ­ле­ни­ях, а ино­гда нахо­див­ших­ся одно на дру­гом и как бы пере­пу­тав­ших­ся меж­ду собой. Во мно­гих местах моги­лы пред­став­ля­ют собой как бы насто­я­щий склад костей, нечто вро­де общей ямы, где кости, пере­ме­шан­ные меж­ду собой и с оскол­ка­ми гру­бой гли­ня­ной посуды, едва покры­ты зем­лей.

Налич­ность таких общих могил для чле­нов опре­де­лен­ной семьи, поло­жен­ных в одну гроб­ни­цу, или для с.170 бед­ных, кото­рых бро­са­ли в одну и ту же яму, застав­ля­ет нас думать, что рели­ги­оз­ные обряды гре­ков не запре­ща­ли им сно­ва отры­вать моги­лы, чтобы похо­ро­нить там посте­пен­но несколь­ких лиц; пред­по­ло­же­ние же что все эти тру­пы были поло­же­ны туда одно­вре­мен­но, совер­шен­но недо­пу­сти­мо.

Похо­ро­ны.

Одна най­ден­ная гроб­ни­ца еще опре­де­лен­нее свиде­тель­ст­ву­ет о таком дво­я­ком погре­бе­нии, совер­шен­ном в раз­ное вре­мя: один мерт­вец лежит вме­сте с неко­то­ры­ми пред­ме­та­ми на дне моги­лы, а свер­ху него поло­же­ны два дру­гих, кото­рые отде­ле­ны от пер­во­го сло­ем пере­гноя. Оче­вид­но, моги­ла была рас­ко­па­на вновь, зем­ля выну­та до извест­ной глу­би­ны, а тела поло­же­ны в гроб­ни­цу, где уже поко­ил­ся член той же семьи. Впро­чем, было запре­ще­но класть в общую моги­лу тело посто­рон­не­го чело­ве­ка.

У мно­гих ске­ле­тов при рас­коп­ках не нахо­дят голо­вы. Ино­гда не хва­та­ет толь­ко голо­вы, ино­гда голо­вы и ног; в иных слу­ча­ях под­вер­га­лось сожже­нию все тело, за исклю­че­ни­ем голо­вы, кото­рая оста­ва­лась непри­кос­но­вен­ной, или наобо­рот: вся верх­няя часть тела обра­ще­на в пепел, а целы­ми оста­ва­лись толь­ко кости ног. Таким обра­зом, дво­я­кий спо­соб погре­бе­ния — сожже­ние и зары­тие в зем­лю, — при­ме­няв­ший­ся к одно­му и тому же тру­пу, с.171 явля­ет­ся фак­том вполне удо­сто­ве­рен­ным и, как он ни стра­нен, его надо иметь в виду при изу­че­нии похо­рон­ных обрядов древ­не­го мира.

(Pot­tier et Rei­nach. La Néc­ro­po­le de My­ri­na, т. I, стр. 73—75).

28. Пред­ме­ты, клав­ши­е­ся в моги­лу.

У гре­ков был обы­чай класть в моги­лы вещи, кото­рые мог­ли пона­до­бить­ся умер­ше­му, так как они дума­ли, что мерт­вый про­дол­жа­ет там жить. Эти пред­ме­ты были по пре­иму­ще­ству четы­рех раз­рядов.

1. Вещи, по-види­мо­му, при­над­ле­жав­шие умер­ше­му и слу­жив­шие ему в повсе­днев­ной жиз­ни. В бога­тых гроб­ни­цах мож­но наблюдать, что труп погре­бен с неко­то­рым коли­че­ст­вом дра­го­цен­ных укра­ше­ний, напри­мер, с золо­той повяз­кой, укреп­ляв­шей­ся на лбу с помо­щью шну­ра, кото­рый про­хо­дил через два отвер­стия на кра­ях ее. Неко­то­рые из этих пред­ме­тов, меж­ду про­чим вен­ки, сде­лан­ные из тон­ких метал­ли­че­ских листьев, име­ли чисто погре­баль­ное назна­че­ние, так как они отли­ча­лись край­ней тон­ко­стью и хруп­ко­стью. В нек­ро­по­ле Мири­ны не най­де­но ника­ких дра­го­цен­ных вещей, за исклю­че­ни­ем золо­то­го коль­ца с гро­мад­ным кам­нем из стек­ла, обде­лан­ным под изу­мруд, несколь­ких дру­гих брон­зо­вых колец и брас­ле­тов, аму­ле­тов и жем­чу­жин из оже­ре­лья.

2. Пред­ме­ты, слу­жив­шие умер­ше­му при при­ня­тии пищи или питья: чаши и блюд­ца, гли­ня­ные и брон­зо­вые блюда и т. п.; ино­гда они пред­став­ля­ют собой толь­ко про­стые копии посуды, вро­де тех малень­ких гли­ня­ных буты­ло­чек, у кото­рых внут­ри нет даже пустоты. Питье игра­ло важ­ную роль, пото­му что почти нет гроб­ниц, где не нашлось бы одной или несколь­ких гли­ня­ных буты­лок; в неко­то­рых моги­лах их соби­ра­ли до пяти­де­ся­ти и шести­де­ся­ти штук. Гли­ня­ные лам­пы, очень часто встре­чаю­щи­е­ся в раз­ных нек­ро­по­лях, ред­ки в Мирине.

3. Моне­ты, нахо­ди­мые в доволь­но боль­шом чис­ле, с.172 но не во всех моги­лах, пред­став­ля­ют собой обол Харо­на⁵¹; обык­но­вен­но день­ги лежат в изго­ло­вье, но их насто­я­щее место — меж­ду зуба­ми умер­ше­го. Ино­гда в одной и той же моги­ле попа­да­ет­ся несколь­ко монет, но боль­шей частью — толь­ко одна. Все эти моне­ты — брон­зо­вые, часто очень пло­хо сохра­нив­ши­е­ся.

4. Терра­ко­то­вые фигур­ки состав­ля­ют совер­шен­но осо­бый раз­ряд пред­ме­тов, назна­че­ние кото­рых до сих пор явля­ет­ся спор­ным. Труд­но не усмот­реть извест­ной зави­си­мо­сти меж­ду эти­ми фигур­ка­ми, нахо­ди­мы­ми в моги­лах, и полом или воз­рас­том погре­бен­но­го. В моги­ле жен­щи­ны встре­ча­ют­ся толь­ко жен­ские ста­ту­эт­ки, а из божеств — Афро­ди­та, Эрос, Демет­ра, Ника и т. д. В моги­ле муж­чи­ны муж­ские и жен­ские ста­ту­эт­ки нахо­дят­ся почти в рав­ных про­пор­ци­ях. Ино­гда даже ста­ту­эт­ки и мел­кие вещи­цы сде­ла­ны как бы в умень­шен­ном виде, сооб­раз­но с ростом юно­го умер­ше­го; игруш­ки и баб­ки, попа­даю­щи­е­ся в их моги­лах, доста­точ­но ясно свиде­тель­ст­ву­ют, что в выбо­ре погре­баль­ных при­над­леж­но­стей при­но­рав­ли­ва­лись к вку­сам и при­выч­кам детей.

(Pot­tier et Rei­nach. La Néc­ro­po­le de My­ri­na, т. I, стр. 101—108).

29. Культ могил по изо­бра­же­ни­ям на над­гроб­ных памят­ни­ках.

При жерт­во­при­но­ше­ни­ях на моги­лах, жен­щи­ны, как и в пер­вых сце­нах погре­бе­ния (πρό­θεσις), игра­ли пер­вен­ст­ву­ю­щую роль. Хотя сре­ди изо­бра­же­ний неред­ко мож­но встре­тить фигу­ры муж­чин, одна­ко боль­шин­ство их все­гда состо­ит из фигур жен­щин. Жесты изо­бра­жае­мых лиц при этих цере­мо­ни­ях более уме­рен­ны и спо­кой­ны, чем при πρό­θεσις. Тем не менее мож­но наблюдать, что неко­то­рые из при­сут­ст­ву­ю­щих поды­ма­ют руку к голо­ве, как бы с.173

Над­гроб­ный памят­ник.

с.174 с наме­ре­ни­ем рвать на себе воло­сы; но обыч­но изо­бра­жа­ет­ся чело­век, сто­я­щий в спо­кой­ной позе: он или дер­жит в руках жерт­во­при­но­ше­ния для умер­ших, или име­ет вид погру­жен­но­го в груст­ные раз­мыш­ле­ния. В дру­гих слу­ча­ях чело­век при­бли­жа­ет­ся к над­гроб­ной сте­ле⁵² с под­ня­той до высоты лица рукой или ста­но­вит­ся на коле­ни перед моги­лой и как бы раз­го­ва­ри­ва­ет с нею. Во всех этих сце­нах пре­об­ла­да­ет изо­бра­же­ние ско­рее не скор­би, а бла­го­го­вей­ной печа­ли и покор­ной гру­сти.

Один из изо­бра­жае­мых жестов име­ет, по-види­мо­му, более спе­ци­аль­ное зна­че­ние и выра­жа­ет не толь­ко неопре­де­лен­ное сожа­ле­ние и бла­го­го­ве­ние. На неко­то­рых памят­ни­ках пред­став­ле­ны люди, про­сти­раю­щие к моги­ле руку или под­ни­маю­щие ее до уров­ня лица, при­чем два паль­ца — обык­но­вен­но, боль­шой и ука­за­тель­ный — у них соеди­не­ны. Это жест покло­не­ния боже­ству.

Часто слу­ча­ет­ся, что при изо­бра­же­нии этих сцен гима­ти­он⁵³ рас­кра­шен яркой, голу­бой или крас­ной, крас­кой. Дей­ст­ви­тель­но, тут не рису­ют­ся погре­баль­ные цере­мо­нии в соб­ст­вен­ном зна­че­нии это­го сло­ва. Похо­рон­ные обряды нала­га­ли на род­ст­вен­ни­ков обя­за­тель­ство при­хо­дить на моги­лу умер­ше­го на тре­тий, девя­тый и трид­ца­тый день после его смер­ти; почив­ше­му при­но­си­лась погре­баль­ная тра­пе­за и воз­об­нов­ля­лись воз­ли­я­ния и жерт­во­при­но­ше­ния пер­во­го дня. В Афи­нах этот месяч­ный пери­од был сро­ком тра­у­ра; по исте­че­нии его тем­ные одеж­ды сни­ма­лись. Поэто­му-то гима­ти­он изо­бра­жен здесь в ярких цве­тах. В годов­щи­ну смер­ти, а по мне­нию дру­гих уче­ных — в годо­вой день рож­де­ния умер­ше­го, у моги­лы сно­ва про­ис­хо­ди­ло собра­ние род­ст­вен­ни­ков. Но и в осталь­ное вре­мя не воз­бра­ня­лось при­хо­дить сюда, чтобы, сидя у под­но­жья сте­лы, побе­се­до­вать с покой­ным, при­не­сти новые цве­ты, лен­ты и жерт­во­при­но­ше­ния. Самое место­по­ло­же­ние нек­ро­по­ля у город­ских ворот рас­по­ла­га­ло к таким с.175 бла­го­че­сти­вым посе­ще­ни­ям, кото­рые суще­ст­ву­ют во нра­вах и обы­ча­ях всех наро­дов.

Пред­ме­ты, нахо­дя­щи­е­ся в руках у людей, у под­но­жья или вокруг сте­лы, а так­же на всем поле вазы, отли­ча­ют­ся боль­шим раз­но­об­ра­зи­ем. Они не изо­бра­жа­ют толь­ко одни при­но­ше­ния. Извест­ное чис­ло их состав­ля­ют при­над­леж­но­сти, необ­хо­ди­мые при совер­ше­нии погре­баль­ных обрядов, напри­мер — кор­зи­на, ящи­чек, сосуд для воз­ли­я­ния; неко­то­рые из них, как лен­ты, вен­ки, сосуды с бла­го­во­ни­я­ми, пред­на­зна­ча­лись спе­ци­аль­но для укра­ше­ния сте­лы; нако­нец дру­гие — в виде туа­лет­ных при­над­леж­но­стей, ору­жия, птиц, пиро­гов, пло­дов, воз­ли­я­ний — долж­ны были слу­жить само­му умер­ше­му.

Инте­рес­но отме­тить в живо­пи­си V и IV веков до Р. Х. про­стоту и уме­рен­ность этих при­но­ше­ний. В них нет ни малей­ше­го наме­ка на кро­ва­вые жерт­во­при­но­ше­ния и сжи­га­ния жертв, о кото­рых так часто упо­ми­на­ют раз­лич­ные авто­ры. Это не слу­чай­ность, а харак­тер­ная чер­та обрядов той эпо­хи. В гоме­ров­ские вре­ме­на самой при­ят­ной пищей, какую толь­ко мож­но было пред­ло­жить умер­ше­му, была кровь людей и живот­ных. Ахилл уби­ва­ет на моги­ле Патрок­ла две­на­дцать моло­дых тро­ян­цев, четы­ре лоша­ди, две соба­ки и мно­же­ство быков и овец. Одис­сей вызы­ва­ет тени умер­ших, при­но­ся на краю ямы в жерт­ву овец, и тени, как стая мух, соби­ра­ют­ся вокруг и жад­но пьют эти кро­ва­вые воз­ли­я­ния.

Чело­ве­че­ские жерт­во­при­но­ше­ния суще­ст­ву­ют в тече­ние все­го геро­и­че­ско­го пери­о­да исто­рии. Позд­нее поэты вос­поль­зу­ют­ся этим обсто­я­тель­ст­вом, как дра­ма­ти­че­ским при­е­мом, для воз­буж­де­ния в душах зри­те­лей ужа­са и состра­да­ния. Но подоб­ные вар­вар­ские обы­чаи уже не суще­ст­ву­ют с нача­ла исто­ри­че­ско­го пери­о­да. Даже в VII веке при­не­се­ние в жерт­ву круп­ных живот­ных счи­та­ет­ся разо­ри­тель­ным обрядом, выпол­няв­шим­ся толь­ко по отно­ше­нию к боже­ствам, и закон Соло­на вос­пре­ща­ет при­но­сить в жерт­ву быков при погре­баль­ных цере­мо­ни­ях. В VI веке один закон раз­ре­ша­ет еще при­но­сить жерт­вы соглас­но с древни­ми обы­ча­я­ми, но в с.176 V веке закла­ние жертв ста­но­вит­ся, по-види­мо­му, при­ви­ле­ги­ей богов и умер­ших геро­ев. Таким обра­зом совер­ша­лось еже­год­ное покло­не­ние герою Пелоп­су. Вои­ны, погиб­шие при Пла­тее⁵⁴, полу­ча­ли еже­год­но при совер­ше­нии поми­наль­но­го обряда в жерт­ву быка. В V веке такие поче­сти совер­ша­лись в виде исклю­че­ния. Писа­те­ли кон­ца V и нача­ла IV века еще опре­де­лен­нее отно­сят­ся к это­му обы­чаю. Пла­тон упо­ми­на­ет о чело­ве­че­ских жерт­во­при­но­ше­ни­ях, как о вар­вар­ском обы­чае, а о закла­нии живот­ных перед цере­мо­ни­ей ἐκφο­ρά так­же гово­рит, как о вышед­шем из употреб­ле­ния обряде. Рав­ным обра­зом сце­ны жерт­во­при­но­ше­ния живот­ных нико­гда не изо­бра­жа­ют­ся на вазах той эпо­хи…

Бла­го­да­ря двум обы­ча­ям возда­вае­мые умер­шим поче­сти при­об­ре­та­ют интим­ный и семей­ный харак­тер. Преж­де все­го это — раз­го­вор при­сут­ст­ву­ю­щих с почив­шим. Стоя пря­мо или на коле­нях перед над­гроб­ной сте­лой, они про­сти­ра­ют руки к моги­ле, и их тело­дви­же­ния свиде­тель­ст­ву­ют, по-види­мо­му, о том, что они обра­ща­ют­ся со сло­ва­ми к умер­ше­му. Тут изо­бра­жа­ют­ся те заду­шев­ные раз­го­во­ры, кото­рые вос­про­из­во­дят­ся мно­го­чис­лен­ны­ми погре­баль­ны­ми над­пи­ся­ми — и состо­ят из про­щаль­но­го обра­ще­ния, χαῖρε, или неболь­шо­го диа­ло­га меж­ду умер­шим и про­хо­жим. На вазах эта сце­на при­ни­ма­ет более неж­ный харак­тер свида­ния умер­ше­го с его род­ст­вен­ни­ка­ми.

Дру­гой обы­чай состо­ял в том, что для раз­вле­че­ния умер­ше­го в его оди­но­че­стве у под­но­жья его моги­лы игра­ла музы­ка. Инстру­мен­том, кото­рым поль­зо­ва­лись в таких слу­ча­ях, была лира. Рисун­ки на вазах изо­бра­жа­ют эфе­ба, сидя­ще­го или сто­я­ще­го с лирой в руках, а при­сут­ст­ву­ю­щие, по-види­мо­му, слу­ша­ют его игру. Мно­гие места у древ­них авто­ров дают наме­ки на при­ме­не­ние музы­ки при погре­баль­ных цере­мо­ни­ях; в част­но­сти, в пер­вом дей­ст­вии похо­рон (πρό­θεσις) и при пере­не­се­нии тела на клад­би­ще (ἐκφο­ρά) была в ходу флей­та. с.177 На одном из сосудов, нахо­дя­щих­ся в Лув­ре, мы видим так­же в руках одной жен­щи­ны тим­пан⁵⁵. Лира была извест­на имен­но в каче­стве похо­рон­но­го инстру­мен­та. Мы каса­ем­ся тут наи­бо­лее тон­ких сто­рон куль­та мерт­вых. Мате­ри­аль­ных при­но­ше­ний, пищи, питья было недо­ста­точ­но: любовь его близ­ких долж­на была побудить их оза­бо­тить­ся достав­ле­ни­ем ему духов­ных раз­вле­че­ний; из глу­би­ны сво­ей моги­лы он дол­жен был услы­шать голо­са люби­мых им людей, их сло­ва неж­но­сти и уте­ше­ния, и мяг­кие зву­ки лиры уба­ю­ки­ва­ли его в веч­ном сне.

(Pot­tier. Étu­de sur les lé­cythes blancs at­ti­ques à rep­re­sen­ta­tions fu­né­rai­res, стр. 56 и сл.).

30. Посмерт­ное рас­по­ря­же­ние.

Ино­гда чело­век, гото­вясь к смер­ти, сам опре­де­лял цере­мо­нии, кото­рые долж­ны были все­гда выпол­нять­ся на его моги­ле, и остав­лял для это­го извест­ный капи­тал. Так посту­пи­ла, напри­мер, некая Эпи­к­те­та из горо­да Феры.

«Я желаю рас­по­рядить­ся сво­им иму­ще­ст­вом, пока чув­ст­вую себя здо­ро­вой и бод­рой. Во вся­ком слу­чае, если со мной что-либо слу­чит­ся в смыс­ле общей чело­ве­че­ской уча­сти, я делаю рас­по­ря­же­ния соглас­но с поже­ла­ни­я­ми мое­го мужа Феник­са: он постро­ил в память наше­го покой­но­го сына Кра­те­си­ло­ха часов­ню, посвя­щен­ную музам, поста­вил там изо­бра­же­ния и ста­туи свои и Кра­те­си­ло­ха и сде­лал над­гроб­ные над­пи­си; он про­сил меня докон­чить нача­тое им и поста­вить там муз, ста­туи и памят­ни­ки. Через два года умер оста­вав­ший­ся у меня сын Анд­ра­гор и в свою оче­редь пору­чил мне точ­но выпол­нить рас­по­ря­же­ние отца его Феник­са, воз­двиг­нуть в честь его само­го ста­тую и памят­ник, как это было сде­ла­но в отно­ше­нии его отца и бра­та, осно­вать обще­ство род­ст­вен­ни­ков и дать это­му обще­ству сум­му в три тыся­чи драхм (око­ло 1100 руб­лей), доход с с.178 кото­рой шел бы на устрой­ство его собра­ний. В кон­це кон­цов, совер­шив все соглас­но с поже­ла­ни­я­ми Феник­са и Анд­ра­го­ра и осно­вав так­же обще­ство род­ст­вен­ни­ков, име­на кото­рых напи­са­ны ниже и кото­рые будут соби­рать­ся в этом поме­ще­нии, я пере­даю ука­зан­но­му обще­ству три тыся­чи драхм…

Я остав­ляю моей доче­ри Эпи­те­лее стро­е­ние с участ­ком зем­ли и с могиль­ны­ми памят­ни­ка­ми и желаю, чтобы она, полу­чив все наше иму­ще­ство, выпла­чи­ва­ла еже­год­но в меся­це Элев­си­нии 210 драхм⁵⁶ (око­ло 78 руб.) осно­ван­но­му мною обще­ству.

Никто не име­ет пра­ва про­дать ни храм муз, ни уча­сток с памят­ни­ка­ми. Ни одна из фигур, кото­рые поме­ща­ют­ся в хра­ме муз или на участ­ке с памят­ни­ка­ми, не может быть ника­ким обра­зом и ни под каким пред­ло­гом зало­же­на, обме­ня­на или отчуж­де­на; в огра­де участ­ка запре­ща­ет­ся воз­во­дить какое бы то ни было зда­ние, за исклю­че­ни­ем пор­ти­ка. Никто не может поль­зо­вать­ся для сво­их надоб­но­стей хра­мом муз; исклю­че­ние состав­ля­ет толь­ко свадь­ба како­го-либо из потом­ков Эпи­те­леи… Никто не может уно­сить из хра­ма муз нахо­дя­щи­е­ся там пред­ме­ты…

Жре­цом муз и геро­ев⁵⁷ дол­жен быть сын моей доче­ри Анд­ра­гор, а в слу­чае его смер­ти — после­до­ва­тель­но самый стар­ший из потом­ков Эпи­те­леи. Собра­ния обще­ства долж­ны иметь место еже­год­но в меся­це Дель­фи­нии. Обще­ство будет полу­чать от моих наслед­ни­ков две­сти десять драхм (око­ло 78 руб­лей) и долж­но избрать из сво­ей среды трех чело­век в каче­стве долж­ност­ных лиц; на нем лежит совер­ше­ние жерт­во­при­но­ше­ний 19-го чис­ла в честь Муз, 20-го — в честь геро­ев с.179 Феник­са и Эпи­к­те­ты и 21-го — в честь Кра­те­си­ло­ха и Анд­ра­го­ра.

Если Эпи­те­лея и ее наслед­ни­ки не выпла­тят обще­ству 210 драхм, обще­ство может взять доход с моих земель в Мелене, пока не вос­пол­нит этих 210 драхм…

Име­на род­ст­вен­ни­ков, соста­вив­ших обще­ство, тако­вы (сле­ду­ют 25 имен)⁵⁸. В чле­ны обще­ства вхо­дят жен­щи­ны, живу­щие с ними, и их дети, а имен­но: доче­ри, нахо­дя­щи­е­ся под опе­кой отца, и юно­ши, даже достиг­шие совер­шен­но­ле­тия, нако­нец, их потом­ство на тех же осно­ва­ни­ях. Доче­ри-наслед­ни­цы⁵⁹ так­же всту­па­ют в него вме­сте с мужья­ми и детьми, соглас­но ука­зан­ным выше пра­ви­лам».

(Inscrip­tions juri­di­ques grec­ques, т. II, стр. 78 и сл.).

с.180

Кари­а­ти­ды.