Перевод с франц. под редакцией проф. И. М. Гревса.
Экземпляр книги любезно предоставлен А. В. Коптевым.
(постраничная нумерация примечаний в электронной публикации заменена на сквозную по главам)
с.145
Мы сделали обзор всех текстов, относящихся к колонату. Мы настойчиво подчеркиваем, однако, что эти тексты не сообщают нам всей требуемой истины. Некоторые элементы института ускользают от нашего взгляда, другие открываются нам лишь одной стороной своей природы. Мы могли обнаружить лишь некоторые из источников колоната и определить только несколько обычаев, которые управляли его жизнью. Специально мы убедились, что колонат был учреждением частного, а не публичного права. Он создался действительно сам собою. Государство наложило на него руку лишь поздно. Оно допустило и сохранило скорее, чем установило колонат.
Мы не чувствуем себя обязанными определить, было ли учреждение колоната хорошо или дурно само по себе. Вряд ли с нас спрашивается моральный приговор о нем. Да и было бы ребячеством оценивать его по умственным критериям современности. Историк стремится понимать, а не судить.
Конечно, было бы интересно убедиться, являлись ли колоны классом бедствующим, и до какой степени глубоко шли его бедствия. Но если бы мы задались целью произвести в таком направлении опрос имеющихся документов, то скоро бы убедились, что для прочного суждения совершенно не хватает свидетельств. Литературные произведения эпохи почти ничего не сообщают о колонах. В с.146 них не изображается их быт, ничего не говорится о волновавших класс чувствованиях.
Правда, в Кодексе Феодосия упоминается о «беглых» колонах. Отсюда некоторые историки заключают, что все колоны силились уйти из своего положения или находились «в бегах». Но они плохо вчитались в кодекс. Размеры или пропорция явления ускользает от них, и они плохо чуют реальную картину колонатной действительности. Если в законодательстве преследуется какое-нибудь деяние, это не значит, непременно, что большинство населения оказывается в нем повинно. Гораздо лучше выясним мы вопрос, если прибегнем к подсчету: о бегстве колонов говорят 13 императорских рескриптов на протяжении двух веков и касаясь различных провинций империи. Этого недостаточно, чтобы прийти к заключению, что все колоны искали спасения от колоната. Так как статистические данные отсутствуют, то нам и невозможно восстановить отношение между теми, кто убегал, и теми, кто оставался.
Отметим, к тому же, что те же указы, которые открывают нам «беглых» колонов, обнаруживают также причины такого «бегства». Их было две. Мы видим, во-первых, что некоторые из них пытались проникнуть в ряды войска, даже в заметные чины армии, искали административных должностей, добивались духовных званий1. Освобождаться от колоната их толкала, так сказать, социальная цепкость. Они рвались к общественному положению, более высокому и менее трудовому. Подобные факты вряд ли доказывают, что колонат был особенно тяжелым и несчастным социальным положением. Вполне естественно для человека стремиться перейти из худших в лучшие условия существования. Когда мы читаем в одной новелле Валентиниана о колонах, которым удалось достигнуть высоких достоинств в правительственных канцеляриях (in praeclara scriniorum officia)2, — что же можно вывести из фактов подобного рода для неблагоприятной оценки характера колоната?
Существовали, однако, еще и другие беглые колоны и в с.147 гораздо более значительном числе. То были перебежчики из одного поместья в другое. Именно этой категорией их кодексы занимаются больше всего. Заметим, что менять поместье не значит стремиться к перемене общественного положения. Подобные переходы могли повторяться очень часто, и они объясняются совершенно естественными побуждениями. Мы видели, что условия работы и обязательства колонов не были везде одинаковы. В каждом поместье вырабатывался свой устав. Колон мог присмотреть в нескольких верстах расстояния от своего места другое именье, в котором колоны жили на более выгодных условиях. Он старался перебраться туда. Но он не бежал от колонатного состояния вообще. Каждый раз, когда законы упоминают вам о таком беглом колоне, вы должны представить себе его между двумя господами: от одного он уходит, у другого ищет приюта.
Сделаем еще одно замечание. Все императорские рескрипты, в которых идет речь о подобных coloni fugitivi, стремятся наложить узду на злоупотребления землевладельцев, которые «заманивают их к себе» или «удерживают их у себя». Они преследуют господ гораздо сильнее, чем самих колонов3. Они наказывают землевладельцев, а не колонов. Истинно виновным при подобных проступках признавался, по-видимому, собственник земли, укрывший беглеца. Действительно, было очень вероятно, что владельцы, у которых часто не хватало земледельческого населения на поместьях, оттягивали нужные рабочие руки у других. Самое существование такой конкуренции заставляет думать, что колонам не могло житься чересчур плохо.
Следующее обстоятельство особенно убеждает нас в том, что бедствия и угнетение колонов вряд ли были очень остры: в продолжение всех последних веков, непрерывно вновь появлялись в империи люди, добровольно с.148 вступавшие в колонат. В конце V-го века император Анастасий говорит о «свободных людях», которые оставались тридцать лет на одном и том же поместье и не думали уходить, хотя прекрасно знали, что по истечении этого срока они станут колонами уже на вечные времена. Они свободно могли в продолжение тридцати лет перейти в другое место, но, однако, остались на том же. Ничего не было легче, как не допустить давность, хотя бы при помощи временного отсутствия. Только после добровольного тридцатилетнего держания данного участка, они превращались в колонов поневоле.
Один закон Валентиниана III показывает нам людей, которые добровольно просят о принятии их в поместье, чтобы жить на его земле в качестве колонов. Эти люди «объявляют свою волю стать колонами официальным актом, который заносится в муниципальный архив»4. Они поступают так, хотя и знают, что после заключения такого договора ни им, ни детям их уже нельзя будет покинуть поместье.
Еще во времена Юстиниана видим мы, как свободные люди по доброй воле вступают в колонат. Законодатель даже берет на себя заботу предуведомлять их о возможной неожиданности и удержать от необдуманного шага. Он предупреждает этих людей, что недостаточно будет словесно выразить свое согласие вступить в колонат, а потребуется составить об этом письменный акт. Для вящей предосторожности предписывается и публичное устное заявление, и подтверждающая его грамота. Письмо или запись должна быть ими собственноручно подписана. В ней они свидетельствуют, что решение их добровольно, и они «не принуждаются силою или нуждою». Они с.149 констатируют, что «хотят быть колонами». Грамота должна быть занесена в архив подлинных официальных актов данного муниципия5.
Хорошо представляю себе, что, могло случиться, подобные формальности прикрывали лишь под маской легальности искусное насилие. Факты последнего рода, весьма вероятно, повторялись не слишком редко. Но все же мы принуждены предположить, что, раз существовал закон, требовавший от нового колона двух специальных, публично совершенных актов, одного устного, другого письменного, было нелегко ввести человека в колонат против его воли. Люди становились, следовательно, колонами добровольно и сознательно, даже в пятом и шестом веках, когда никто уже не мог оставаться в неведении о том, что такое было состояние колоната.
Обратимся к свидетельству Сальвиана6. Правда, в своем длинном обличении, направленном против богачей, он не упускает случая метнуть в них несколько стрел именно по поводу отношения к колонам. На его языке, всегда декламаторском и преувеличенном, колонат оказывается «игом». Колон называется человеком, у которого «насильственно отняты имущество и свобода». Он «превращен в раба подобно тому, как вступившие в жилище Цирцеи превращались в животных»7. Таковы громкие слова писателя, который лучше бы услужил нам, сообщив, вместо них, несколько точно определенных фактов. Впрочем, и из Сальвиана можно извлечь зерно истины, если мы умеем очищать его свидетельства от ораторских украшений и противоречий. Колон, о котором с.150 говорит автор в данном месте, был раньше мелким земельным собственником. Он отказался от своего маленького поля, чтобы сделаться колоном богача. Сальвиан обвиняет богача. Но чувствуется, что именно бедняк предпочел превратиться в колона. Он даже отдал, стремясь вступить в колонат, свое маленькое поле богатому барину, а этого никакой закон не принуждал его делать. Сальвиан не сообщает нам еще одного, но дело видно из совокупности сообщенных им фактов: человек, который отдал свой клочок земли, получил взамен того для «держанья» участок на барском поле. Этот участок, по меньшей мере, такой же величины, как тот, который он отдал. Возможно даже, что он больше того: из последних слов Сальвиана выясняется, что колон, при такой мене, далеко не остался в убытке. «Те люди, которые переходят в колонат, — опытные люди, и они умеют хорошо рассчитывать»8. Они, очевидно, сообразили, что их мелкая собственность, с которой они обязаны были платить подать, их еле-еле прокармливает, и «они укрылись в крупном поместье богатого собственника, как в убежище»9.
Чтобы понять все это, необходимо представить себе, как была нарезана тогда и распределена земля. Мелкая собственность попадалась редко. Преобладало именно крупное поместье с его многочисленным рабочим персоналом, частью рабским. Мелкая собственность с трудом могла держаться рядом с крупною. Происходило это не только оттого, что внутри последней находилось много хлебопашцев, пастухов и виноградарей, а, быть может, даже еще скорее оттого, что на ней сидели и всякого рода необходимые ремесленники, как мельники, плотники, кузнецы и т. д. Так, мелкий собственник оказывался во власти крупного, хотя бы в силу подобной монополизации последним орудий производства. Он находился в таком же положении, в каком бы очутился ныне рабочий-одиночка среди больших фабрик. Плохо снабженный с.151 хозяйственным инвентарем, вынужденный платить за все дороже, терпеть затруднения при сбыте, много теряя времени и сил без плода, рискуя пропорционально гораздо больше, он мало-помалу погружался в нужду, а земля его также хирела и истощалась под его руками. Если верить Сальвиану буквально, то богач заставил бедняка отдаться ему; на деле, здесь не требовалось никакого насилия. Сам бедняк, в большинстве случаев, соображал, что доброе и прочное держанье на чужой земле большого стоит и принесет ему лучшую пользу, чем шаткое владение собственным захудалым клочком. Стараясь избегнуть забот и сомнений, он спасался в колонат «как в убежище». Еще нынче, во многих местностях Франции, сравните мелкого собственника, с трудом вырабатывающего свой хлеб, с фермером, часто живущим в довольстве.
Итак, можем ли мы думать, что если бы колонат был действительно таким бедственным состоянием, каким предполагали его некоторые современные историки, еще в шестом веке встречались бы свободные люди, по собственному почину вступавшие в его ряды? Правильно будет, скорее, другое: тогда, как и во всякое время существовали люди, которые были счастливы найти землю для обработки. Формы колоната предоставляли им обеспеченное «земледержание», притом, на условиях, которые исключали, по крайней мере, произвол; они принимали такое положение. Вечное крепостное право вызывает в нас теперь особое отвращение и возмущенное чувство, но можем ли мы утверждать, что оно вызывало недовольство в людях тех времен?
Легко говорить: было бы лучше, если бы колоната не возникало; но это — пустые слова. Без колоната земля продолжала бы обрабатываться рабами, как в эпоху Колумеллы. Раз сложилась в аграрном строе римской империи система крупной собственности, как мы только что констатировали, вопрос ставился лишь так: будут ли большие поместья обрабатываться, как раньше, «декуриями» рабов, которые выполняли большими группами пахоту и жатву для прибыли одного богатого владельца земли, почти всегда отсутствовавшего, — или то же крупное поместье, разделенное на мелкие участки, будет возделываться многими держальцами, в интересах их с.152 собственного обеспечения. В силу утверждения колоната возобладал именно второй порядок.
Этот колонат, по-видимому, не оказался пагубен ни для человека, ни для земли. Он не был пагубен для человека потому, что поставил на месте раба вольного держальца. Пространство, на котором раньше работали декурии из рабов, теперь дало место шести или восьми наделам-держаньям, а на них, стало быть, шести или восьми семьям, которые зажили жизнью, независимою, правильною, упроченною. Он не оказался пагубен для земли потому, что, в силу его утверждения, вместо рабов, трудившихся без энергии и одушевления, на ней испоместились настоящие земледельцы. Последние были в самом деле заинтересованы в улучшении почвы, так как их поддерживала уверенность, что их нельзя с нее согнать. Для них рисовалось целесообразным поднимать новь, садить и строить, ибо они знали, что трудятся для своих детей, и что производимые улучшения принесут гораздо больше выгоды для них самих, чем для землевладельца.
В сущности, колонат был ничем иным, как установлением на крупных поместьях мелкого хозяйства отдельных свободных держальцев на месте культуры массовой, осуществлявшейся руками рабов. Те, кто восхваляет ныне с некоторыми основаниями крупную (плантационную) культуру, должны бы представить себе, что в эпоху, когда не известны были сельскохозяйственные машины, мелкая культура обладала неоспоримыми преимуществами сравнительно с крупною. Итак, два экономических фактора царили в занимающую эпоху над жизнью людей. Первым был непрерывный рост крупной собственности в ущерб мелкой; вторым, наблюдавшимся внутри каждого большого поместья, — было преобладание мелкого свободного хозяйства над крупным рабским. Из этих двух факторов второй являлся коррективом первого.
ПРИМЕЧАНИЯ