Гражданская община древнего мира.

КНИГА ПЯТАЯ.

Муниципальный порядок исчезает.

с.406

Из преды­ду­ще­го мы виде­ли, как сло­жил­ся у древ­них муни­ци­паль­ный строй. Очень древ­няя рели­гия осно­ва­ла сна­ча­ла семью, потом граж­дан­скую общи­ну; она уста­но­ви­ла сна­ча­ла домаш­нее пра­во и управ­ле­ние рода, потом граж­дан­ские зако­ны и муни­ци­паль­ное управ­ле­ние. Государ­ство было тес­но свя­за­но с рели­ги­ей, оно про­ис­хо­ди­ло из нее и сли­ва­лось с нею. Вот поче­му в пер­во­быт­ной граж­дан­ской общине все поли­ти­че­ские учреж­де­ния были в то же вре­мя и учреж­де­ни­я­ми рели­ги­оз­ны­ми: празд­ни­ки были цере­мо­ни­я­ми куль­та, зако­ны — свя­щен­ны­ми фор­му­ла­ми, цари и маги­ст­ра­ты — жре­ца­ми. Поэто­му так­же и лич­ная, инди­виду­аль­ная сво­бо­да была неиз­вест­на; даже свою совесть чело­век не мог осво­бо­дить от все­вла­стия граж­дан­ской общи­ны. Поэто­му так­же государ­ство было огра­ни­че­но пре­де­ла­ми одно­го горо­да и нико­гда не мог­ло пере­сту­пить гра­ни­цу, начер­тан­ную ему вна­ча­ле его нацио­наль­ною рели­ги­ей, его бога­ми. Каж­дая граж­дан­ская общи­на обла­да­ла не толь­ко пол­ной поли­ти­че­ской неза­ви­си­мо­стью, но у нее был так­же свой культ и свои зако­ны. Рели­гия, пра­во, управ­ле­ние — все было муни­ци­паль­ное. Граж­дан­ская общи­на была с.407 един­ст­вен­ною живой силой; ниче­го выше ее, ниче­го ниже ее; ни нацио­наль­но­го един­ства, ни лич­ной сво­бо­ды.

Нам оста­ет­ся теперь сооб­щить, как исчез этот строй, т. е. каким обра­зом, после того как изме­ни­лись прин­ци­пы чело­ве­че­ской ассо­ци­а­ции, управ­ле­ние, рели­гия, пра­во сбро­си­ли с себя тот муни­ци­паль­ный харак­тер, кото­рый был у них в древ­но­сти.

Две глав­ные при­чи­ны повли­я­ли на паде­ние поли­ти­че­ско­го строя, создан­но­го Гре­ци­ей и Ита­ли­ей. Одна при­над­ле­жа­ла к поряд­ку явле­ний нрав­ст­вен­ных и интел­лек­ту­аль­ных, дру­гая отно­си­лась к раз­ряду мате­ри­аль­ных фак­тов; пер­вая есть изме­не­ние в веро­ва­ни­ях, вто­рая — рим­ское заво­е­ва­ние. Оба эти вели­кие собы­тия при­над­ле­жат одной и той же эпо­хе, оба они раз­ви­лись и совер­ши­лись одно­вре­мен­но, в пери­од пяти веков, пред­ше­ст­во­вав­ших хри­сти­ан­ской эре.

Пер­во­быт­ная рели­гия, сим­во­лом кото­рой был непо­движ­ный камень оча­га и моги­ла пред­ков, рели­гия, кото­рая уста­но­ви­ла древ­нюю семью, а затем орга­ни­зо­ва­ла граж­дан­скую общи­ну, эта рели­гия с тече­ни­ем вре­ме­ни изме­ни­лась и уста­ре­ла. Чело­ве­че­ский дух рос в сво­ей силе и созда­вал себе новые веро­ва­ния. Появи­лось пред­став­ле­ние о нема­те­ри­аль­ной при­ро­де, яснее опре­де­ли­лось поня­тие о чело­ве­че­ской душе, и почти одно­вре­мен­но с этим в умах людей воз­ник­ло поня­тие о боже­ст­вен­ном разу­ме.

Что же долж­ны были тогда начать думать о боже­ствах пер­вых вре­мен, об этих мерт­ве­цах, живу­щих в сво­их моги­лах, о богах Ларах, кото­рые были преж­де людь­ми, о свя­щен­ных пред­ках, кото­рых надо было посто­ян­но питать при­но­ше­ни­я­ми раз­лич­ных яств. Вера тако­го рода ста­ла теперь невоз­мож­на, такие поня­тия и веро­ва­ния ока­за­лись ниже уров­ня чело­ве­че­ско­го разу­ма. Прав­да, подоб­ные пред­рас­суд­ки, при всей их гру­бо­сти, все-таки не лег­ко было вырвать из созна­ния тол­пы; они еще дол­го цари­ли там; но начи­ная с пято­го века до нашей эры, мыс­ля­щие люди ста­ли осво­бож­дать­ся от таких заблуж­де­ний. Они ина­че уже пони­ма­ли факт смер­ти: одни вери­ли в пол­ное уни­что­же­ние, дру­гие во с.408 вто­рич­ное суще­ст­во­ва­ние, но все­це­ло духов­ное, в мире душ; во вся­ком слу­чае ни те, ни дру­гие не допус­ка­ли более, чтобы умер­шие про­дол­жа­ли жить в моги­лах, пита­ясь при­но­ше­ни­я­ми. Далее, поня­тие о боже­стве ста­но­ви­лось слиш­ком высо­ким для того, чтобы воз­мож­но было далее верить в боже­ст­вен­ность умер­ших. Теперь, наобо­рот, пред­став­ля­ли себе, что чело­ве­че­ская душа после смер­ти или идет в Ели­сей­ские поля за награ­дой, или же под­вер­га­ет­ся нака­за­нию за соде­ян­ное при жиз­ни; и вслед­ст­вие замет­но­го про­грес­са теперь обо­готво­ря­ли толь­ко тех людей, кото­рых бла­го­дар­ность или лесть ста­ви­ли выше все­го чело­ве­че­ства.

Поня­тие о боже­ст­вен­ном пре­об­ра­зо­вы­ва­лось мало-пома­лу, есте­ствен­но, в силу воз­рас­таю­ще­го могу­ще­ства ума. То поня­тие, кото­рое чело­век при­ла­гал вна­ча­ле к невиди­мой силе, кото­рую он чув­ст­во­вал в самом себе, он пере­нес теперь на силы несрав­нен­но более могу­ще­ст­вен­ные, кото­рые он видел в при­ро­де, пока не при­бли­зи­лось то вре­мя, когда он смог под­нять­ся до созда­ния идеи о выс­шем суще­стве, нахо­дя­щем­ся вне и выше всей при­ро­ды. Тогда боги Лары и герои лиши­лись покло­не­ния всех мыс­ля­щих людей.

Что каса­ет­ся оча­га, кото­рый имел смысл, по-види­мо­му, лишь постоль­ку, посколь­ку он был свя­зан с куль­том мерт­вых, то и он поте­рял свое оба­я­ние. В домах про­дол­жа­ли иметь домаш­ний очаг, ему про­дол­жа­ли покло­нять­ся, молить­ся, совер­шать воз­ли­я­ния; но это был толь­ко культ по при­выч­ке, совер­шен­но лишен­ный живой веры.

Так же неза­мет­но, как исчез­ла вера в домаш­ний очаг, исчез­ла и вера в очаг горо­дов или при­та­ней. Люди более не зна­ли, какое зна­че­ние име­ет этот очаг; они поза­бы­ли, что веч­но живой огонь при­та­нея пред­став­ля­ет собою невиди­мую жизнь пред­ков, осно­ва­те­лей, нацио­наль­ных геро­ев. Огонь про­дол­жа­ли под­дер­жи­вать по-преж­не­му, про­дол­жа­ли совер­шать свя­щен­ные тра­пезы, петь древ­ние гим­ны, но все это были уже пустые, лишен­ные внут­рен­не­го смыс­ла цере­мо­нии, от кото­рых не хва­та­ло сме­ло­сти отречь­ся, но смыс­ла кото­рых никто уже не пони­мал.

с.409 Изме­ни­ли свой харак­тер даже боже­ства внеш­ней при­ро­ды, при­со­еди­нен­ные к оча­гу. Явля­ясь пер­во­на­чаль­но боже­ства­ми домаш­ни­ми и затем сде­лав­шись боже­ства­ми граж­дан­ской общи­ны, они под­верг­лись еще даль­ней­ше­му изме­не­нию: люди заме­ти­ли, нако­нец, что раз­лич­ные суще­ства, кото­рых они назы­ва­ли име­нем Юпи­те­ра, мог­ли быть про­сто одним и тем же суще­ст­вом; то же самое и по отно­ше­нию к дру­гим богам. Чело­ве­че­ский ум был загро­мож­ден мно­же­ст­вом божеств и чув­ст­во­вал потреб­ность умень­шить их коли­че­ство. Поня­ли, что боги не явля­лись каж­дый порознь соб­ст­вен­но­стью семьи или горо­да, но что они при­над­ле­жа­ли все­му чело­ве­че­ско­му роду и про­сти­ра­ли свое попе­че­ние на всю все­лен­ную. Поэты ходи­ли из горо­да в город и обу­ча­ли вме­сто древ­них рели­ги­оз­ных гим­нов граж­дан­ской общи­ны новым пес­ням, где не гово­ри­лось более ни о богах Ларах, ни о город­ских боже­ствах — поли­а­дах, но где рас­ска­зы­ва­лись леген­ды о вели­ких богах зем­ли и неба; и гре­че­ский народ забы­вал свои древ­ние домаш­ние и нацио­наль­ные гим­ны для этой новой поэ­зии, кото­рая не роди­лась уже из недр рели­гии, но была доче­рью искус­ства и сво­бод­ной фан­та­зии. Одно­вре­мен­но с этим неко­то­рые боль­шие свя­ти­ли­ща, как Дель­фы и Делос, при­вле­ка­ли людей и застав­ля­ли их забы­вать мест­ные куль­ты. Мисте­рии и содер­жав­ше­е­ся в них уче­ние при­учи­ли людей отно­сить­ся с пре­не­бре­же­ни­ем к мел­кой и бес­со­дер­жа­тель­ной рели­гии граж­дан­ской общи­ны.

Таким обра­зом, мед­лен­но и неза­мет­но совер­шил­ся умст­вен­ный пере­во­рот. Сами жре­цы не ока­зы­ва­ли ему ника­ко­го сопро­тив­ле­ния, пото­му что, пока про­дол­жа­ли совер­шать­ся уста­нов­лен­ные жерт­во­при­но­ше­ния в опре­де­лен­ные дни, до тех пор им каза­лось, что древ­няя рели­гия невреди­ма; поня­тия мог­ли менять­ся, мог­ла погиб­нуть вера, лишь бы на обряды не было сде­ла­но ни малей­ше­го пося­га­тель­ства. Слу­чи­лось, одна­ко, что без вся­ко­го изме­не­ния внеш­них форм веро­ва­ния совер­шен­но пре­об­ра­зо­ва­лись, и домаш­няя и муни­ци­паль­ная рели­гия поте­ря­ла всю свою власть над ума­ми.

Затем появи­лась фило­со­фия, и она нис­про­верг­ла все с.410 пра­ви­ла древ­ней поли­ти­ки. Невоз­мож­но было кос­нуть­ся чело­ве­че­ских мне­ний, не затра­ги­вая в то же вре­мя и основ­ных прин­ци­пов их управ­ле­ния. Пифа­гор, имея неко­то­рое смут­ное пред­став­ле­ние о Высо­чай­шем Суще­стве, отно­сил­ся с пре­зре­ни­ем к мест­ным куль­там, и это­го было доста­точ­но, чтобы он отверг ста­рин­ные спо­со­бы управ­ле­ния и попы­тал­ся осно­вать новое обще­ство.

Ана­к­са­гор постиг Бога — Разум, царя­щий над все­ми людь­ми и над все­ми суще­ства­ми. Отверг­нув древ­ние веро­ва­ния, он отверг так­же и древ­нюю поли­ти­ку. Так как он не верил в богов при­та­нея, то он и не испол­нял более всех сво­их обя­зан­но­стей граж­да­ни­на, он укло­нял­ся от народ­ных собра­ний и не желал быть маги­ст­ра­том. Его уче­ние нес­ло в себе пося­га­тель­ство на граж­дан­скую общи­ну и афи­няне изрек­ли над ним смерт­ный при­го­вор.

Затем яви­лись софи­сты, кото­рые ока­за­ли более вли­я­ния, чем Пифа­гор и Ана­к­са­гор, эти два вели­кие ума. Софи­сты горя­чо стре­ми­лись побо­роть ста­рин­ные заблуж­де­ния; в борь­бе, кото­рую они нача­ли про­тив все­го, что стре­ми­лось под­дер­жи­вать про­шлое, они не щади­ли ни учреж­де­ний граж­дан­ской общи­ны, ни рели­ги­оз­ных пред­рас­суд­ков. Они сме­ло раз­би­ра­ли и обсуж­да­ли зако­ны, кото­ры­ми управ­ля­лось еще государ­ство и семья. Они ходи­ли из горо­да в город, рас­про­стра­няя уче­ние о новых прин­ци­пах; это не была про­по­ведь без­раз­лич­но­го отно­ше­ния к спра­вед­ли­во­му и неспра­вед­ли­во­му, это было уче­ние о новой спра­вед­ли­во­сти, не такой узкой, не такой исклю­чи­тель­ной, как была древ­няя, но более чело­веч­ной, более разум­ной и отре­шен­ной от фор­мул про­шед­ших веков. Это было сме­лое пред­при­я­тие; оно под­ня­ло бурю нена­ви­сти и зло­бы. Софи­стов обви­ни­ли в том, что у них нет ни рели­гии, ни нрав­ст­вен­но­сти, ни пат­рио­тиз­ма. Прав­да, у них не было точ­но уста­нов­лен­но­го уче­ния отно­си­тель­но всех этих вопро­сов и они счи­та­ли доста­точ­ным со сво­ей сто­ро­ны борь­бу с пред­рас­суд­ка­ми. Они при­ве­ли в дви­же­ние, как гово­рит Пла­тон, то, что до тех пор было непо­движ­но. Софи­сты заяви­ли, что осно­ва­ние рели­ги­оз­но­го чув­ства и поли­ти­ки с.411 нахо­дит­ся в чело­ве­че­ском созна­нии, а не в обы­ча­ях пред­ков или неиз­мен­ных пре­да­ни­ях; они учи­ли гре­ков, что для управ­ле­ния государ­ст­вом не доста­точ­но ссы­лать­ся на древ­ние обы­чаи и свя­щен­ные зако­ны, но что надо убеж­дать людей и дей­ст­во­вать на их сво­бод­ную волю. Зна­ние древ­них обы­ча­ев они заме­ни­ли искус­ст­вом рас­суж­дать и гово­рить, диа­лек­ти­кой и рето­ри­кой. На сто­роне их про­тив­ни­ков были тра­ди­ции, на их же сто­роне — крас­но­ре­чие и ум.

Раз толь­ко была про­буж­де­на таким обра­зом спо­соб­ность раз­мыш­лять, чело­век не хотел уже более верить, не отда­вая себе отче­та в сво­их веро­ва­ни­ях, он не хотел более под­чи­нять­ся управ­ле­нию, не раз­мыш­ляя, не обсуж­дая сво­их учреж­де­ний. Он усо­мнил­ся в спра­вед­ли­во­сти преж­них соци­аль­ных зако­нов, и перед ним пред­ста­ли иные прин­ци­пы. Пла­тон вла­га­ет в уста одно­го из софи­стов сле­дую­щие пре­крас­ные сло­ва: «Вы все, собрав­ши­е­ся здесь, я смот­рю на вас, как на род­ных меж­ду собой; при­ро­да за отсут­ст­ви­ем зако­на сде­ла­ла вас сограж­да­на­ми. Но закон, этот тиран чело­ве­ка, наси­лу­ет при­ро­ду во мно­гих слу­ча­ях». Про­ти­во­по­ста­вить, таким обра­зом, при­ро­ду зако­ну и обы­ча­ям, это зна­чит напасть на самое осно­ва­ние древ­ней поли­ти­ки. Напрас­но афи­няне изгна­ли Про­та­го­ра и сожгли его сочи­не­ния; удар был нане­сен, и резуль­та­ты уче­ния софи­стов были гро­мад­ны. Авто­ри­тет учреж­де­ний исчез вме­сте с исчез­но­ве­ни­ем авто­ри­те­та нацио­наль­ных богов; в домах и на обще­ст­вен­ных пло­ща­дях уста­но­ви­лась при­выч­ка обсуж­дать все сво­бод­но.

Сократ, не одоб­ряя той край­но­сти, в какую впа­да­ли софи­сты в сво­ем скеп­ти­циз­ме, при­над­ле­жал, тем не менее, к их шко­ле. Как и они, он отвер­гал власть пре­да­ния и счи­тал, что пра­ви­ла поведе­ния долж­ны быть начер­та­ны в чело­ве­че­ском созна­нии. Он отли­чал­ся от них толь­ко тем, что изу­чал это созна­ние бла­го­го­вей­но и с твер­дым жела­ни­ем най­ти в нем обя­за­тель­ство быть спра­вед­ли­вым и делать доб­ро. Он ста­вил прав­ду выше обы­чая, спра­вед­ли­вость выше зако­на; он осво­бож­дал нрав­ст­вен­ность от с.412 рели­гии. До него долг пони­ма­ли толь­ко как поста­нов­ле­ние древ­них богов; он пока­зал, что нача­ло чув­ства дол­га лежит в душе чело­ве­ка, и всем этим, хотел ли он того или нет, он борол­ся, вел вой­ну с куль­та­ми граж­дан­ской общи­ны. Напрас­но забо­тил­ся он о том, чтобы при­сут­ст­во­вать на всех празд­ни­ках и при­ни­мать уча­стие в жерт­во­при­но­ше­ни­ях, его веро­ва­ния и его сло­ва опро­вер­га­ли его поступ­ки. Он осно­вал новую рели­гию, кото­рая была про­ти­во­по­лож­но­стью рели­гии граж­дан­ской общи­ны. Его спра­вед­ли­во обви­ня­ли в том, что он «не чтил богов, кото­рых чти­ло государ­ство». Его осуди­ли на смерть за оскорб­ле­ние обы­ча­ев и веро­ва­ний пред­ков или, как тогда выра­жа­лись, за раз­вра­ще­ние совре­мен­но­го ему поко­ле­ния. Непо­пу­ляр­ность Сокра­та и оже­сто­чен­ная зло­ба его сограж­дан объ­яс­ни­мы, если мы поду­ма­ем о рели­ги­оз­ных обы­ча­ях афи­нян, об этом обще­стве, где было столь­ко жре­цов и где они были так могу­ще­ст­вен­ны. Но пере­во­рот, кото­рый нача­ли софи­сты и кото­рый Сократ про­дол­жал в более уме­рен­ном духе, не мог быть оста­нов­лен смер­тью одно­го ста­ри­ка. Гре­че­ское обще­ство со дня на день все более осво­бож­да­лось от вла­сти древ­них веро­ва­ний и древ­них учреж­де­ний.

После Сокра­та фило­со­фы нача­ли обсуж­дать уже сво­бод­но прин­ци­пы и пра­ви­ла чело­ве­че­ской ассо­ци­а­ции. Пла­тон, Кри­тон, Анти­сфен, Спев­сипп, Ари­сто­тель, Тео­фраст и мно­гие дру­гие писа­ли трак­та­ты о поли­ти­ке; нача­лись иска­ния и иссле­до­ва­ния; чело­ве­че­ско­му уму пред­ста­ли вели­кие зада­чи орга­ни­за­ции государ­ства, вла­сти и пови­но­ве­ния, обя­зан­но­стей и прав.

Мысль, без сомне­ния, не лег­ко осво­бо­ди­лась от уз при­выч­ки. Пла­тон в неко­то­рых вопро­сах был еще под вла­стью древ­них идей. Государ­ство, кото­рое он себе пред­став­лял, все еще есть древ­няя граж­дан­ская общи­на; оно очень неболь­ших раз­ме­ров и не долж­но содер­жать в себе более пяти тысяч чле­нов; управ­ле­ние в нем осно­вы­ва­ет­ся еще на древ­них прин­ци­пах; сво­бо­да там неиз­вест­на; цель, кото­рую ста­вит себе там зако­но­да­тель, заклю­ча­ет­ся не столь­ко в совер­шен­ст­во­ва­нии и раз­ви­тии чело­ве­ка, сколь­ко с.413 в без­опас­но­сти и вели­чии ассо­ци­а­ции. Семья там почти уни­что­же­на для того, чтобы она не мог­ла явить­ся сопер­ни­цею граж­дан­ской общине. Государ­ство явля­ет­ся един­ст­вен­ным соб­ст­вен­ни­ком, оно одно сво­бод­но, оно одно име­ет волю, одно име­ет рели­гию и веро­ва­ния, и каж­дый, кто дума­ет не так, как дума­ет государ­ство, дол­жен погиб­нуть. Тем не менее сре­ди все­го это­го про­гляды­ва­ют и новые идеи. Пла­тон про­воз­гла­ша­ет, подоб­но Сокра­ту и софи­стам, что пра­ви­ла мора­ли и поли­ти­ки нахо­дят­ся внут­ри нас; что пре­да­ние — ничто: что обра­щать­ся надо к разу­му и что зако­ны спра­вед­ли­вы лишь постоль­ку, посколь­ку они сооб­раз­ны с при­ро­дою чело­ве­ка.

У Ари­сто­те­ля эти идеи еще опре­де­лен­нее. «Зако­ны», гово­рит он, «это — разум!» Он учит, что надо искать не того, что соглас­но с обы­ча­я­ми отцов, но того, что хоро­шо само по себе. Он при­бав­ля­ет, что, по мере того как вре­мя идет впе­ред, надо изме­нять и учреж­де­ния. Он устра­ня­ет почте­ние к пред­кам: «Наши пер­вые пред­ки, — гово­рит он, — были ль они рож­де­ны из лона зем­ли, пере­жи­ли ль они какой-нибудь потоп — похо­ди­ли, по всей веро­ят­но­сти, на то, что есть теперь само­го гру­бо­го и неве­же­ст­вен­но­го; и было бы оче­вид­ной неле­по­стью дер­жать­ся мне­ния подоб­ных людей». Ари­сто­тель, как и все фило­со­фы, без­услов­но не при­зна­вал рели­ги­оз­но­го про­ис­хож­де­ния чело­ве­че­ско­го обще­ства; он не гово­рил о при­та­нее; он не знал даже, что мест­ные куль­ты были осно­ва­ны государ­ст­вом. «Государ­ство, — гово­рит он, — нечто иное, как ассо­ци­а­ция рав­ных меж­ду собою существ, ищу­щих сооб­ща счаст­ли­во­го и лег­ко­го суще­ст­во­ва­ния». Таким обра­зом фило­со­фия отвер­га­ет древ­ний прин­цип обще­жи­тия и ищет новых осно­ва­ний, на кото­рых бы она мог­ла осно­вать соци­аль­ные зако­ны и идею оте­че­ства.

Шко­ла цини­ков идет даль­ше. Она отри­ца­ет самое оте­че­ство. Дио­ген хва­лил­ся тем, что он нигде не вла­де­ет пра­ва­ми граж­да­ни­на, а Кра­тес гово­рил, что его оте­че­ство это — пре­зре­ние к мне­ни­ям дру­гих. Цини­ки про­воз­гла­си­ли совер­шен­но новую для того вре­ме­ни исти­ну, что чело­век с.414 есть граж­да­нин все­лен­ной, и что оте­че­ство не есть узкие пре­де­лы одно­го горо­да. Они счи­та­ли муни­ци­паль­ный пат­рио­тизм пред­рас­суд­ком и любовь к граж­дан­ской общине исклю­ча­ли из чис­ла чувств. Вслед­ст­вие ли отвра­ще­ния или пре­зре­ния, но толь­ко фило­со­фы уда­ля­лись все более и более от уча­стия в обще­ст­вен­ных делах. Сократ испол­нял еще свои обя­зан­но­сти граж­да­ни­на, Пла­тон пытал­ся работать на поль­зу государ­ства, вно­ся пре­об­ра­зо­ва­ния. Ари­сто­тель, более индиф­фе­рент­ный, огра­ни­чи­вал­ся ролью наблюда­те­ля и сде­лал государ­ство пред­ме­том науч­ных иссле­до­ва­ний. Эпи­кур совсем оста­вил в сто­роне обще­ст­вен­ные дела. «Не вме­ши­вай­тесь в них, — гово­рил Эпи­кур, — если толь­ко какая-нибудь выс­шая власть вас к тому не при­нудит». Цини­ки не хоте­ли быть даже граж­да­на­ми.

Сто­и­ки воз­вра­ти­лись к заня­ти­ям поли­ти­кой. Зенон, Кле­анф, Хри­зипп писа­ли мно­го­чис­лен­ные трак­та­ты об управ­ле­нии государ­ст­вом. Но их прин­ци­пы были очень дале­ки от древ­ней муни­ци­паль­ной поли­ти­ки. Вот в каких выра­же­ни­ях древ­ний писа­тель разъ­яс­ня­ет нам уче­ние, кото­рое они про­во­ди­ли в сво­их про­из­веде­ни­ях: «Зенон в сво­ем трак­та­те об управ­ле­нии задал­ся целью пока­зать нам, что мы не явля­ем­ся жите­ля­ми тако­го-то дема или тако­го-то горо­да, отде­лен­ны­ми друг от дру­га осо­бым пра­вом и исклю­чи­тель­ны­ми зако­на­ми, но что мы долж­ны смот­реть на всех людей, как на сограж­дан, как буд­то бы мы все при­над­ле­жим к одно­му дему, к одной граж­дан­ской общине». Из ска­зан­но­го мы видим, как дале­ко впе­ред ушли идеи от вре­мен Сокра­та и до Зено­на. Сократ счи­тал себя еще обя­зан­ным, насколь­ко он мог, чтить богов государ­ства. Пла­тон не пости­гал еще дру­гой фор­мы прав­ле­ния кро­ме граж­дан­ской общи­ны. Зенон выхо­дит из этих узких рамок чело­ве­че­ской ассо­ци­а­ции. Он не при­зна­ет деле­ний, кото­рые уста­но­ви­ла рели­гия древ­них веков; а так как у него есть пред­став­ле­ние о Боге все­лен­ной, то у него есть так­же пред­став­ле­ние и о государ­стве, в кото­рое мог бы вой­ти весь чело­ве­че­ский род.

с.415 Но вот еще более новый прин­цип: сто­и­цизм, рас­ши­ряя чело­ве­че­скую ассо­ци­а­цию, осво­бож­да­ет инди­виду­аль­ную лич­ность. Отвер­гая рели­гию граж­дан­ской общи­ны, он отвер­га­ет в то же вре­мя и раб­ство граж­дан. Он не хочет более, чтобы чело­ве­че­ская лич­ность при­но­си­лась в жерт­ву государ­ству. Он раз­ли­ча­ет и отде­ля­ет совер­шен­но опре­де­лен­но то, что долж­но оста­вать­ся сво­бод­ным в чело­ве­ке; он осво­бож­да­ет по край­ней мере совесть. Сто­и­цизм гово­рил чело­ве­ку, что он дол­жен замкнуть­ся в себе и в себе самом най­ти долг, доб­ро­де­тель и награ­ду за них; он не запре­щал ему зани­мать­ся обще­ст­вен­ны­ми дела­ми, он даже сове­то­вал ему это, но пред­у­преж­дал в то же вре­мя, что пред­ме­том его глав­ных уси­лий долж­но быть лич­ное совер­шен­ст­во­ва­ние, и что како­во бы ни было государ­ст­вен­ное управ­ле­ние, совесть его долж­на оста­вать­ся неза­ви­си­мой. Это — вели­кий прин­цип, кото­ро­го нико­гда не зна­ла древ­няя граж­дан­ская общи­на, но кото­рый дол­жен был со вре­ме­нем стать одним из самых свя­щен­ных пра­вил поли­ти­ки.

Тогда начи­на­ют пони­мать, что суще­ст­ву­ют еще иные обя­за­тель­ства, кро­ме обя­за­тельств к государ­ству, дру­гие доб­ро­де­те­ли, кро­ме граж­дан­ских. Душа чело­ве­ка при­вя­за­лась к дру­гим пред­ме­там поми­мо оте­че­ства. Древ­няя граж­дан­ская общи­на была настоль­ко могу­ще­ст­вен­на и так тира­нич­на, что чело­век сде­лал ее целью всех сво­их трудов и всех сво­их доб­ро­де­те­лей; она была зако­ном доб­ро­го и пре­крас­но­го, и толь­ко ради нее суще­ст­во­вал геро­изм. Но вот Зенон учит чело­ве­ка, что есть досто­ин­ство не толь­ко граж­да­ни­на, но и чело­ве­ка; что кро­ме обя­зан­но­стей по отно­ше­нию к зако­ну есть еще обя­зан­но­сти по отно­ше­нию к себе само­му, и что выс­шая заслу­га заклю­ча­ет­ся не в том, чтобы жить и уме­реть за государ­ство, но в том, чтобы быть доб­ро­де­тель­ным и угод­ным боже­ству.

Доб­ро­де­те­ли эти несколь­ко эго­и­стич­ны, они допу­сти­ли пасть нацио­наль­ную сво­бо­ду и неза­ви­си­мость, но они же воз­вы­си­ли инди­виду­аль­ную лич­ность. Обще­ст­вен­ные доб­ро­де­те­ли исче­за­ют все более и более, но зато лич­ные доб­ро­де­те­ли с.416 раз­ви­ва­ют­ся и появ­ля­ют­ся в чело­ве­че­ском обще­стве. Им при­хо­ди­лось вна­ча­ле бороть­ся то про­тив общей испор­чен­но­сти нра­вов, то про­тив дес­по­тиз­ма. Но мало-пома­лу они уко­ре­ни­лись в чело­ве­ке и с тече­ни­ем вре­ме­ни ста­ли такой могу­ще­ст­вен­ной силой, с кото­рой долж­но было счи­тать­ся вся­кое пра­ви­тель­ство; пра­ви­ла поли­ти­ки долж­ны были тоже изме­нить­ся, для того, чтобы эти новые пра­ви­ла мора­ли мог­ли най­ти себе место.

Таким обра­зом мало-пома­лу изме­ни­лись веро­ва­ния; муни­ци­паль­ная рели­гия, осно­ва граж­дан­ской общи­ны, угас­ла; муни­ци­паль­ный строй, такой, каким его пони­ма­ли древ­ние, дол­жен был пасть вме­сте с ней. Люди неза­мет­но отре­ши­лись от этих суро­вых пра­вил и узких форм управ­ле­ния. Более высо­кие идеи побуж­да­ли созда­вать более обшир­ные обще­ства. Людей влек­ло к еди­не­нию; тако­во было общее стрем­ле­ние двух веков, пред­ше­ст­во­вав­ших хри­сти­ан­ской эре. Прав­да, пло­ды, при­но­си­мые подоб­ным духов­ным пере­во­ротом, зре­ют очень мед­лен­но; но мы увидим, изу­чая рим­ское заво­е­ва­ние, что собы­тия раз­ви­ва­лись в том же направ­ле­нии, как и идеи, что у них была та же тен­ден­ция к раз­ру­ше­нию древ­не­го муни­ци­паль­но­го строя и что они под­готов­ля­ли новые спо­со­бы управ­ле­ния.