Жизнь древнего Рима.

с.79

Жили­ще древ­не­го ита­лий­ца было застав­ле­но мебе­лью гораздо мень­ше, чем наше совре­мен­ное: ни пись­мен­ных сто­лов, ни гро­мозд­ких буфе­тов, ни комо­дов, ни пла­тя­ных шка­фов. В инвен­та­ре ита­лий­ско­го дома пред­ме­тов чис­ли­лось мало, и, пожа­луй, пер­вое место сре­ди мебе­ли при­над­ле­жа­ло кро­ва­ти, так как древ­ние про­во­ди­ли в ней гораздо боль­ше вре­ме­ни, чем мы: на кро­ва­ти не толь­ко спа­ли, но и обеда­ли, и зани­ма­лись — чита­ли и писа­ли¹.

До наше­го вре­ме­ни сохра­ни­лось несколь­ко кро­ва­тей: неко­то­рые в сохран­но­сти отно­си­тель­но хоро­шей, дру­гие — в облом­ках, кото­рые, одна­ко, уда­лось собрать и соеди­нить вме­сте. Этот архео­ло­ги­че­ский мате­ри­ал вме­сте с лите­ра­тур­ны­ми дан­ны­ми поз­во­ля­ет соста­вить доволь­но ясное пред­став­ле­ние об ита­лий­ской кро­ва­ти. Она очень похо­жа на совре­мен­ную: на четы­рех (ред­ко на шести) нож­ках; кро­ме изго­ло­вья, снаб­же­на еще ино­гда изно­жьем, кото­рое пред­став­ля­ет собой точ­ную копию изго­ло­вья. Каж­дая пара ножек свя­за­на меж­ду собой креп­кой попе­ре­чи­ной; ино­гда для боль­шей проч­но­сти добав­ля­ли еще два про­доль­ных брус­ка, вде­лы­вая их побли­же к раме. Вме­сто нашей метал­ли­че­ской сет­ки на раму натя­ги­ва­ли частый ремен­ный пере­плет.

Кро­ва­ти дела­ли из дере­ва (клен, бук, ясень), при­чем ино­гда раму из одной дре­вес­ной поро­ды, а нож­ки из дру­гой². Нож­ки выта­чи­ва­ли, пре­вра­щая вер­ти­каль­ный сто­як-обру­бок в ком­плекс раз­но­об­раз­ных сте­рео­мет­ри­че­ских тел. Набор их оди­на­ков: ров­ный или сплюс­ну­тый шар; плос­кие кру­ги, при­жа­тые один к дру­го­му; цилин­дры, длин­ные или уко­ро­чен­ные настоль­ко, что они с.80 пре­вра­ща­ют­ся в коль­цо; усе­чен­ные кону­сы, широ­кие или вытя­ну­тые, напо­ми­наю­щие коло­коль­чи­ки. Мастер толь­ко выби­ра­ет меж­ду ними, раз­но­об­ра­зит их раз­ме­ры и рас­по­ло­же­ние. Ино­гда нож­ки выта­чи­ва­ли из костей. В одном из самых знат­ных и бога­тых пом­пей­ских домов, в Доме Фав­на, нашли кро­ват­ные нож­ки из сло­но­вой кости; чаще, конеч­но, бра­ли мате­ри­ал более деше­вый: кости лоша­ди­ные и от круп­но­го рога­то­го скота. Быва­ло, что кость покры­ва­ли рез­ным узо­ром; дере­вян­ные нож­ки оби­ва­ли брон­зой. Изго­ло­вье, изящ­ный выгиб кото­ро­го уже сам по себе имел орна­мен­таль­ное зна­че­ние, тоже отде­лы­ва­ли брон­зой. На обеден­ном ложе из Пом­пей по брон­зо­вой наклад­ке под­ло­кот­ни­ков вьет­ся выло­жен­ный сереб­ром узор; ввер­ху и вни­зу их нахо­дят­ся с одной сто­ро­ны кро­ва­ти литые из брон­зы фигур­ки амур­чи­ков, а с дру­гой сто­ро­ны — лебеди­ные голо­вы³. Очень часто на изго­ло­вье нахо­ди­лась голо­ва осла; Юве­нал, вспо­ми­ная доб­рое ста­рое вре­мя с его про­стым и скром­ным бытом, наде­ля­ет бед­ное ложе тех вре­мен изго­ло­вьем, кото­рое оби­то брон­зой и укра­ше­но голо­вой осли­ка с вен­ком на шее (XI. 96—97). На вели­ко­леп­ной кро­ва­ти из Ами­тер­на изго­ло­вье закан­чи­ва­ет­ся пре­крас­но сде­лан­ной голо­вой обо­злив­ше­го­ся мула, кото­рый, при­жав уши, рас­крыв рот и вздер­нув верх­нюю губу так, что вид­ны оска­лен­ные зубы, гнев­но повер­нул­ся в сто­ро­ну пред­ме­та, его рас­сер­див­ше­го. Сереб­ря­ная наклад­ка под­ло­кот­ни­ка укра­ше­на мастер­ски выпол­нен­ным рисун­ком — сати­ры и мена­ды сре­ди дере­вьев и вино­град­ных лоз. Под­ло­кот­ник закан­чи­ва­ет­ся изящ­ным закруг­ле­ни­ем, и в нем поме­щен бюст вак­хан­ки с плю­щом на голо­ве и зве­ри­ной шку­рой на пле­чах⁴. Изго­ло­вье одно­го погре­баль­но­го ложа, най­ден­но­го в Анконе, а так­же его изно­жье укра­ше­ны ввер­ху льви­ны­ми мор­да­ми, а вни­зу бюста­ми кры­ла­тых гени­ев или менад. На изго­ло­вье вто­ро­го ложа нахо­ди­лись ввер­ху лоша­ди и соба­ки, вни­зу под­ло­кот­ник замы­ка­ла голо­ва Дио­ни­са или Герак­ла⁵. Гряд­ки кро­ва­ти, «голые» в упо­мя­ну­той сати­ре Юве­на­ла, доволь­но рано, по-види­мо­му, утра­ти­ли эту ста­рин­ную про­стоту: уже в нача­ле II в. до н. э. «с вой­ска­ми, вер­нув­ши­ми­ся из Азии, в Рим при­шла рос­кошь: впер­вые при­ве­зе­ны были ложа, оби­тые брон­зой, и доро­гие тка­ни, кото­ры­ми засти­ла­ли кро­вать» (Liv. XXXIX. 6). По уве­ре­нию Цице­ро­на, масте­ра в Сира­ку­зах в тече­ние трех лет заня­ты были изготов­ле­ни­ем таких кро­ва­тей с брон­зо­вы­ми наклад­ка­ми для одно­го Верре­са (in Verr. IV. 26. 60).

с.81 Рама у кро­ва­ти из Пом­пей оби­та брон­зой и со сто­ро­ны, обра­щен­ной к сто­лу, бога­то, хотя и не сплошь, выло­же­на сереб­ря­ны­ми квад­ра­ти­ка­ми с чер­нью. Пре­крас­ный образ­чик укра­шен­ных кро­ват­ных грядок име­ет­ся в Нью-Йорк­ском музее: в литую брон­зо­вую поло­су встав­ле­на пла­стин­ка с гир­лян­дой из олив­ко­вых листьев и ягод, обведен­ной гео­мет­ри­че­ским узо­ром. Узор этот, листья и сте­бель­ки, выло­же­ны сереб­ром, а яго­ды — медью⁶. В том же музее хра­нит­ся кро­вать, кото­рую оши­боч­но собра­ли, как сиде­нье. Широ­кая дере­вян­ная панель, вде­лан­ная в верх­ние цилин­дры точе­ных костя­ных ножек и обрам­лен­ная двой­ной гряд­кой (ввер­ху и вни­зу), укра­ше­на по кра­ям льви­ны­ми мор­да­ми (тоже из кости), а в середине — весе­лой инкру­ста­ци­ей из раз­но­цвет­ных, крас­ных, белых и жел­тых, стек­лян­ных куби­ков⁷.

О том, что для обли­цов­ки кро­ва­ти бра­ли сло­но­вую кость, чере­па­ху, золо­то и сереб­ро, мы узна­ем из лите­ра­тур­ных источ­ни­ков. Лов­кий раб, при­слу­жи­вая за обедом, умел неза­мет­но сдер­нуть с обеден­но­го ложа один из тон­ких золотых листи­ков, кото­ры­ми оно было оби­то (Mart. VIII. 33. 5). Кали­гу­ла послал на казнь раба, кото­рый с ложа, выло­жен­но­го сереб­ром, сорвал сереб­ря­ную пла­стин­ку (Suet. Cal. 32). Пли­ний гово­рит, что уже дав­но кро­ва­ти для жен­щин сплошь покры­ва­ли сереб­ром; но «Кор­не­лий Непот пере­да­ет, что до Сул­ло­вой победы в Риме было толь­ко два обеден­ных ложа, отде­лан­ных сереб­ром» (XXXIII. 144 и 146).

В ходу была и отдел­ка кро­ва­тей фанер­ка­ми из дере­ва. Пли­ний пере­чис­ля­ет ряд дере­вьев, из кото­рых эти фанер­ки наре­за­ли (XVI. 231), но так как в свя­зи с кро­ва­тью упо­ми­на­ет­ся толь­ко клен, то мож­но думать, что для фане­ров­ки кро­ва­тей употреб­ля­ли если не исклю­чи­тель­но, то пре­иму­ще­ст­вен­но это дере­во. «С это­го вот и нача­ли дере­вья слу­жить рос­ко­ши, — взды­хал Пли­ний, — доро­гим дере­вом оде­ва­ют, как корой, деше­вое» (XVI. 232). Для фане­рок шел клен той поро­ды, кото­рая рос­ла в Ист­рии и Ретии; Пли­ний ста­вил его сра­зу вслед за дра­го­цен­ным «цит­ру­сом», так как клен этот тоже сла­вил­ся рисун­ком сво­ей дре­ве­си­ны: «вол­ни­стое рас­по­ло­же­ние пятен» на нем напо­ми­на­ло пав­ли­ний хвост (XVI. 66), и кро­ва­ти, окле­ен­ные фанер­ка­ми из это­го дере­ва, назы­ва­лись «пав­ли­ньи­ми» (Mart. XIV. 85).

С поло­ви­ны I в. до н. э. в моду ста­ла вхо­дить обли­цов­ка чере­па­хой. «Раз­ре­зать чере­па­хо­вые щиты на пла­стин­ки и оде­вать ими с.82 кро­ва­ти пер­вый при­ду­мал Кар­вил­лий Пол­ли­он, чело­век рас­то­чи­тель­ный и бога­тый на выдум­ки, когда дело каса­лось рос­ко­ше­ства» (Pl. IX. 39).

Харак­тер­ное для мно­гих сло­ев рим­ско­го обще­ства того вре­ме­ни отсут­ст­вие вку­са, под­ме­на про­сто­го и в сво­ей про­сто­те пре­крас­но­го обиль­ной и не все­гда гар­мо­нич­ной орна­мен­ти­ров­кой, ува­же­ние не к вещи, а к ее сто­и­мо­сти, — все это на при­ме­ре кро­ва­тей с чере­па­хо­вой инкру­ста­ци­ей ска­за­лось чрез­вы­чай­но ярко. Пли­ний, у кото­ро­го воз­му­ще­ние совре­мен­ны­ми ему нра­ва­ми ста­ло лите­ра­тур­ным при­е­мом, начав с осуж­де­ния фане­ров­ки дере­вом, так изо­бра­жа­ет пор­чу вку­са у сво­их совре­мен­ни­ков: «…недав­но в цар­ст­во­ва­ние Неро­на дошли до чудо­вищ­ной выдум­ки: уни­что­жать с помо­щью рас­крас­ки есте­ствен­ный вид чере­па­хи и при­да­вать ей сход­ство с дере­вом… весе­ло бро­сать день­ги на заба­ву и забав­лять­ся двой­ной игрой: во вто­рой раз сме­ши­вать и иска­жать то, что иска­же­но самой при­ро­дой» (XVI. 232—233; IX. 139).

Мы не зна­ем, в какой цене сто­я­ли кро­ва­ти и какие из них были доро­же и какие дешев­ле, но что такая мебель была доступ­на толь­ко бога­тым людям, это оче­вид­но. И засти­ла­ли такую кро­вать тка­ня­ми тоже рос­кош­ны­ми и доро­ги­ми.

На ремен­ный пере­плет кла­ли преж­де все­го мат­рас, наби­тый хоро­шей, спе­ци­аль­но для набив­ки тюфя­ков обра­ботан­ной шер­стью. Изготов­ле­ни­ем ее сла­ви­лись лев­ко­ны, галль­ское пле­мя, жив­шее в тепе­ре­ш­ней Бель­гии. Мар­ци­ал внес подуш­ки, наби­тые лев­кон­ской шер­стью, в чис­ло пред­ме­тов рос­ко­ши (XI. 56. 9) и сове­то­вал пред­по­чи­тать перине лев­кон­ский тюфяк (XIV. 159). Пери­ны упо­ми­на­ют­ся у Пли­ния (XVI. 158); Мар­ци­ал уве­ря­ет, что лихо­рад­ка не хочет поки­нуть Лети­на, пото­му что ей «хоро­шо живет­ся с ним» и удоб­но спит­ся на его рос­кош­ной пур­пу­ро­вой перине (XII. 17. 8). Мор­фей у Овидия спит на перине (met. XI. 610). Набив­кой для поду­шек слу­жи­ла или шерсть, — «видишь, сколь­ко поду­шек? И в каж­дой шерсть окра­ше­на в пур­пур­ный или фио­ле­то­вый цвет!» — вос­хи­щал­ся один из гостей Три­маль­хи­о­на (Petr. 38), — или перья, и осо­бен­но гуси­ный пух, кото­рый вошел в употреб­ле­ние в нача­ле импе­рии. «До того дошла изне­жен­ность, — сето­вал Пли­ний, — что даже у муж­чин их заты­лок не может обой­тись без пухо­вой подуш­ки». Очень ценил­ся пух гер­ман­ских гусей (фунт его — 327 г — сто­ил 20 сестер­ций); Пли­ний во вре­мя с.83 сво­его пре­бы­ва­ния в Гер­ма­нии был оче­вид­цем, как пре­фек­ты вспо­мо­га­тель­ных войск сни­ма­ли с кара­уль­ной служ­бы целые когор­ты и отправ­ля­ли их на охоту за гуся­ми (X. 54). Наво­ло­ки дела­ли полот­ня­ные — очень люби­ли полот­но, выткан­ное кадур­ка­ми (галль­ское пле­мя, жив­шее в Акви­та­нии; Pl. XIX. 13), и шел­ко­вые: влюб­лен­ный юно­ша мечет­ся без сна на пест­рых шел­ко­вых подуш­ках (Prop. I. 14), а у ста­ру­хи, желаю­щей пле­нить поэта, сочи­не­ния фило­со­фов-сто­и­ков раз­бро­са­ны сре­ди шел­ко­вых поду­шек (Hor. epod. VIII. 15—16).

Под­стил­ка, кото­рой засти­ла­ли тюфяк, и оде­я­ла (stra­gu­lae ves­tes) были веща­ми и доро­ги­ми, и рос­кош­ны­ми. Цице­рон, пере­чис­ляя богат­ства Сул­ло­ва наперс­ни­ка Хри­со­го­на, поме­ща­ет эти постель­ные при­над­леж­но­сти в один ряд с кар­ти­на­ми, ста­ту­я­ми и посудой чекан­но­го сереб­ра (pro Rocc. Amer. 46. 133). Зоил, раз­бо­га­тев­ший отпу­щен­ник, при вос­по­ми­на­нии о кото­ром у Мар­ци­а­ла неиз­мен­но раз­ли­ва­лась желчь, забо­лел лихо­рад­кой: про­сто ему хочет­ся пока­зать свое ярко-крас­ное доро­гое оде­я­ло, тюфяк и подуш­ки с пур­пур­ны­ми наво­ло­ка­ми из Анти­но­по­ля (Mart. II. 16); бед­ня­га-муж, кото­ро­го зно­бит от спя­щей рядом ста­ру­хи-жены, напрас­но натя­ги­ва­ет на себя тол­стое вор­си­стое оде­я­ло, свер­каю­щее белиз­ной на пур­пур­ном ков­ре, кото­рым застла­на кро­вать (Mart. XIV. 147). Ино­гда на кро­вать кла­дут lo­di­ces — двой­ное покры­ва­ло, одну поло­ви­ну кото­ро­го пости­ла­ют вниз, а дру­гой покры­ва­ют­ся (Mart. XIV. 148). Быва­ли оде­я­ла, сши­тые из крото­вых шку­рок. Они тоже вызы­ва­ли него­до­ва­ние Пли­ния: «Даже страх нару­шить рели­ги­оз­ные пред­пи­са­ния не удер­жи­ва­ет изне­жен­ных люби­те­лей рос­ко­ши от живот­ных зло­ве­щих!» (VIII. 226). Ко вре­ме­ни Мар­ци­а­ла вави­лон­ские оде­я­ла с вышив­ка­ми усту­пи­ли место еги­пет­ским, заткан­ным пест­ры­ми узо­ра­ми (Mart. XIV. 150).

В Бер­лин­ском музее хра­ни­лась неболь­шая терра­ко­то­вая ста­ту­эт­ка: на ложе со спин­кой и сплош­ны­ми под­ло­кот­ни­ка­ми, состав­ля­ю­щи­ми одно целое со спин­кой, свер­нув­шись кала­чи­ком спит неболь­шой пес. И спин­ка, и под­ло­кот­ни­ки, и сиде­нье обтя­ну­ты мате­ри­ей с выткан­ны­ми или выши­ты­ми узо­ра­ми, а под этой мате­ри­ей име­ет­ся набив­ка: перед нами пред­ок наше­го совре­мен­но­го дива­на⁸.

Сто­лы нуж­ны были для раз­ных целей: за ними ели, на них ста­ви­ли раз­ные пред­ме­ты; так же как и кро­ва­ти, они слу­жи­ли с.84 прак­ти­че­ским целям и, так же как и кро­ва­ти, были укра­ше­ни­ем ком­на­ты.

В атрии око­ло ком­плю­вия нахо­дил­ся кар­ти­бул⁹ — стол «с камен­ной четы­рех­уголь­ной про­дол­го­ва­той дос­кой на одной колон­ке», по опи­са­нию Варро­на (1. 1. V. 125); он пом­нил, что маль­чи­ком еще видел его во мно­гих домах. Судя по Пом­пе­ям, кар­ти­бул про­дол­жал оста­вать­ся в атрии еще дол­гое вре­мя спу­стя (может быть, обы­чай этот сохра­нял­ся толь­ко в про­вин­ци­аль­ных — в нашем смыс­ле это­го сло­ва — горо­дах Ита­лии). На кар­ти­бу­ле и вокруг него, по сло­вам того же Варро­на, сто­я­ла брон­зо­вая посуда. Эти тяже­ло­вес­ные пред­ме­ты нуж­да­лись в под­став­ке проч­ной, и память об этом прак­ти­че­ском назна­че­нии кар­ти­бу­ла дик­то­ва­ла и выбор мате­ри­а­ла для это­го сто­ла, и его устрой­ство: дос­ка на нем может быть и дере­вян­ная, но для ножек выби­ра­ют мате­ри­ал более надеж­ный — камень. В доме Обе­лия Фир­ма в Пом­пе­ях камен­ная четы­рех­уголь­ная пли­та утвер­жде­на на четы­рех нож­ках, окан­чи­ваю­щих­ся льви­ны­ми лапа­ми, — такие нож­ки часто встре­ча­ют­ся у сто­лов элли­ни­сти­че­ско­го вре­ме­ни. Нов­ше­ст­вом, кото­рое внес­ли ита­лий­ские масте­ра, была заме­на ножек сплош­ной мра­мор­ной пли­той; отдел­кой ее и занял­ся ита­лий­ский каме­но­тес. Овер­бек вер­но заме­тил, что антич­ные масте­ра обна­ру­жи­ли боль­ше пони­ма­ния, чем худож­ни­ки Воз­рож­де­ния, ста­рав­ши­е­ся укра­шать дос­ку сто­ла, кото­рая, если стол слу­жит сво­е­му пря­мо­му назна­че­нию, скры­та под пред­ме­та­ми, на него постав­лен­ны­ми; ита­лий­ские мебель­щи­ки обра­ти­ли свое вни­ма­ние на нож­ки — ту часть сто­ла, кото­рую ничто не закры­ва­ет и кото­рая сра­зу при­вле­ка­ет вни­ма­ние вхо­дя­ще­го. Четы­рем нож­кам кар­ти­бу­ла они ста­ра­лись при­дать неко­то­рую мону­мен­таль­ность, высе­кая их в виде пиляст­ров или колонн с кане­ли­ров­кой и фри­зом; когда в рас­по­ря­же­нии масте­ра ока­за­лась сво­бод­ная плос­кость широ­кой пли­ты, то тут в ее орна­мен­ти­ров­ке он дает про­стор сво­ей фан­та­зии. Неиз­мен­но, прав­да, от кар­ти­бу­ла к кар­ти­бу­лу повто­ря­ет­ся один мотив: пли­та обя­за­тель­но закан­чи­ва­ет­ся кры­ла­тым чудо­ви­щем с мощ­ны­ми льви­ны­ми лапа­ми; напря­жен­ность этих лап с ясно высту­паю­щи­ми вздув­ши­ми­ся муску­ла­ми под­чер­ки­ва­ет и тяжесть ноши, и силу несу­ще­го. Голо­ва же и кры­лья этих чудо­вищ трак­ту­ют­ся по-раз­но­му: гри­фо­ны с кар­ти­бу­ла, хра­ня­ще­го­ся в Вати­кане, кото­рые спо­кой­но сидят, слов­но отды­хая и еще не успев сло­жить кры­льев с.85 после поле­та, рез­ко кон­тра­сти­ру­ют с гри­фо­на­ми на кар­ти­бу­ле Кор­не­лия Руфа, до отка­за напря­гаю­щи­ми свои силы под бре­ме­нем лежа­щей на них ноши. И про­стран­ство меж­ду эти­ми фигу­ра­ми мастер запол­ня­ет обыч­но тра­ди­ци­он­ным рас­ти­тель­ным орна­мен­том, но выби­ра­ет его эле­мен­ты и рас­по­ла­га­ет их по сво­е­му вку­су и усмот­ре­нию. На вати­кан­ском кар­ти­бу­ле вино­град­ная лоза вьет­ся по верх­не­му краю пли­ты над гри­фо­на­ми; в середине ее на высо­кой под­став­ке сто­ит кра­тер, и двое обна­жен­ных юно­шей изо всех сил тянут вниз огром­ную вино­град­ную кисть; кар­ти­бул из Дома Меле­а­г­ра (Пом­пеи) был укра­шен рогом изоби­лия; на кар­ти­бу­ле Кор­не­лия Руфа изва­я­ны листья акан­фа, цве­ты и стеб­ли, пере­пле­таю­щи­е­ся меж­ду собой в слож­ном узо­ре. С боль­шим вку­сом отде­ла­на пли­та кар­ти­бу­ла, хра­ня­ще­го­ся в Нью-Йорк­ском музее: мастер не загро­моздил ее орна­мен­том, а сво­бод­но рас­ки­нул на широ­ком поле побе­ги мяг­ко­го акан­фа с листья­ми и цве­та­ми.

Надо при­знать, что рим­ляне, кото­рых обыч­но корят за отсут­ст­вие вку­са, обна­ру­жи­ли боль­шой худо­же­ст­вен­ный такт, поме­стив в цен­тре атрия на самом осве­щен­ном месте такой стол, как кар­ти­бул. Этот тяже­ло­вес­ный гро­мозд­кий стол с гроз­ны­ми оска­лен­ны­ми фигу­ра­ми под­хо­дил к огром­но­му, тем­но­ва­то­му, почти пусто­му залу; он созда­вал еди­ное общее впе­чат­ле­ние, основ­ной общий тон, кото­рый осталь­ная мебель, более лег­кая и весе­лая, мог­ла несколь­ко смяг­чить, но уже не в силах была нару­шить.

Дру­гим типом сто­лов были пере­нос­ные сто­ли­ки с изящ­но изо­гну­ты­ми нож­ка­ми, кото­рые окан­чи­ва­ют­ся козьи­ми копыт­ца­ми. На одной из эрми­таж­ных лекан изо­бра­жен этот сто­лик. Эта гре­че­ская утварь при­жи­лась в Риме. На пом­пей­ской фрес­ке вокруг тако­го сто­ли­ка собра­лась весе­лая ком­па­ния, заня­тая игрой в кости; на фрес­ке из Гер­ку­ла­ну­ма изо­бра­жен такой же круг­лый трех­но­гий сто­лик, на кото­ром сто­ит раз­лич­ная посуда. Очень веро­ят­но, что такие сто­ли­ки сто­я­ли в спаль­нях око­ло кро­ва­тей: малень­кий све­тиль­ник, невы­со­кий кан­де­лябр, чаш­ка с водой, сви­ток — все эти лег­кие вещи мож­но было удоб­но раз­ме­стить на его дос­ке¹⁰.

К это­му же типу лег­ких сто­ли­ков отно­сят­ся и сто­ли­ки-под­став­ки, несколь­ко образ­цов кото­рых дошло до нас из Пом­пей. Они тоже родом из Гре­ции. В Брюс­сель­ском музее хра­нит­ся вели­ко­леп­ный экзем­пляр тако­го сто­ли­ка, цели­ком дере­вян­но­го, на трех нож­ках. Мастер не побо­ял­ся соеди­нить в этих нож­ках с.86 моти­вы не толь­ко раз­ные, но про­сто чуже­род­ные (нога анти­ло­пы, выто­чен­ная с искус­ст­вом несрав­нен­ным, закан­чи­ва­ет­ся буке­том акан­фо­вых листьев, из кото­рых под­ни­ма­ет­ся на изо­гну­той шее голо­ва лебедя), но тем не менее вся вещь вос­при­ни­ма­ет­ся как нечто худо­же­ст­вен­но цель­ное и создаю­щее то впе­чат­ле­ние, кото­рое мастер хотел под­ска­зать зри­те­лю: впе­чат­ле­ние лег­ко­сти. Ита­лий­ские масте­ра пере­ня­ли стиль сво­их элли­ни­сти­че­ских образ­цов, но в соот­вет­ст­вии с рим­ским вку­сом пере­гру­зи­ли их в неко­то­рых слу­ча­ях орна­мен­ти­ров­кой и тем самым несколь­ко утя­же­ли­ли. Масте­ров сто­ли­ка, най­ден­но­го в доме Юлии Феликс в Пом­пе­ях, в этом не упрек­нешь. Его верх, сра­ботан­ный в виде круг­лой кор­зи­ны, несут на голо­вах трое юных сати­ров. Им лег­ко, вся поза их гово­рит об этом: сво­бод­но отки­ну­тый назад торс; одна рука небреж­но упер­та в бок, дру­гая протя­ну­та впе­ред жестом власт­ным и пре­до­сте­ре­гаю­щим — «не под­хо­ди»; весе­лая и лука­вая улыб­ка, смяг­чаю­щая эту угро­зу, — все это так оча­ро­ва­тель­но, что даже хищ­ная ког­ти­стая лапа, в кото­рую пере­хо­дит мох­на­тое бед­ро сати­ров, не нару­ша­ет обще­го впе­чат­ле­ния про­ду­ман­ной сла­жен­но­сти цело­го. Дру­гой сто­лик того же типа из хра­ма Изи­ды в Пом­пе­ях, слу­жив­ший для каких-то куль­то­вых надоб­но­стей, тоже отме­чен этой лег­ко­стью. Тон­кий брон­зо­вый лист — крыш­ка сто­ла — лежит на бога­то укра­шен­ных под­пор­ках, кото­рые вде­ла­ны в спи­ны сфинк­сов, чуть касаю­щих­ся кон­ца­ми сво­их лег­ко взмет­нув­ших­ся кры­льев этой крыш­ки. Под­пор­ки сде­ла­ны в виде како­го-то фан­та­сти­че­ско­го цвет­ка. Изящ­ные витые скре­пы соеди­ня­ют вме­сте три нож­ки, но их мастер пере­гру­зил орна­мен­том, отдель­ные подроб­но­сти кото­ро­го труд­но соеди­нить в нечто еди­ное. Тон­кая нога како­го-то без­обид­но­го оби­та­те­ля лесов закан­чи­ва­ет­ся выпу­щен­ны­ми, вон­зив­ши­ми­ся в зем­лю ког­тя­ми; сти­ли­зо­ван­ный рас­ти­тель­ный орна­мент в верх­ней ее части пре­ры­ва­ет­ся литой боро­да­той физио­но­ми­ей; нож­ки слов­но при­плюс­ну­ты под­ко­во­об­раз­ны­ми плос­ко­стя­ми, на кото­рых сидят сфинк­сы.

К это­му же типу лег­ких сто­ли­ков, ино­гда трех­но­гих, ино­гда на четы­рех нож­ках, отно­сят­ся раз­движ­ные сто­ли­ки, кото­рые с помо­щью скреп, ходив­ших на шар­ни­рах, мож­но было делать выше или ниже. В Пом­пе­ях най­де­но несколь­ко таких сто­ли­ков; один со съем­ной дос­кой из крас­но­го тенар­ско­го мра­мо­ра с брон­зо­вой с.87 отдел­кой по краю; зна­ко­мые уже изо­гну­тые нож­ки закан­чи­ва­ют­ся цве­точ­ной чашеч­кой, из кото­рой под­ни­ма­ют­ся фигур­ки сати­ров, креп­ко при­жи­маю­щих к груди малень­ких кро­ли­ков¹¹.

Ливий в чис­ле пред­ме­тов рос­ко­ши, при­ве­зен­ных из Азии арми­ей Ман­лия Вуль­со­на, назы­ва­ет моно­по­дии — сто­лы на одной нож­ке. Что пред­став­ля­ли собой моно­по­дии того вре­ме­ни, мы не зна­ем, но извест­но, что уже в I в. до н. э. вхо­дят в моду круг­лые обеден­ные сто­лы на одной нож­ке сло­но­вой кости, сде­лан­ные из дере­ва, кото­рое латин­ские авто­ры назы­ва­ют «цит­ру­сом»¹². Цице­рон упре­кал Верре­са в том, что он на гла­зах все­го Лили­бея отнял у Кв. Лута­ция Дио­до­ра «очень боль­шой и очень кра­си­вый стол из цит­ру­са» (in Verr. IV. 17. 37). Дере­во это рас­тет в горах севе­ро-запад­ной Афри­ки, глав­ным обра­зом на Атла­се; цени­лось оно очень доро­го: «…при­ми пода­рок с Атла­са, — писал Мар­ци­ал, — если тебе пода­рят золо­то, это будет мень­ший пода­рок» (XIV. 89). В пере­ч­нях рос­кош­ной утва­ри такие сто­лы упо­ми­на­ют­ся обя­за­тель­но; по сло­вам Юве­на­ла, самые изыс­кан­ные куша­нья теря­ют для хозя­и­на вкус, если они пода­ны не на таком сто­ле (XI. 120—122). Пли­ний гово­рит о безум­ном увле­че­нии эти­ми сто­ла­ми (men­sa­rum in­sa­nia): жены упре­ка­ли в нем мужей в ответ на их вор­кот­ню за жен­ское при­стра­стие к жем­чу­гу. Цице­рон запла­тил за такой стол 500 тыс. сестер­ций; были сто­лы, сто­ив­шие доро­же мил­ли­о­на. Осо­бен­но цени­лись такие, круг­лая дос­ка кото­рых состо­я­ла из одно­го кус­ка; чаще, одна­ко, при­хо­ди­лось скла­ды­вать ее из двух поло­ви­нок. Так как леса, где рос­ли луч­шие дере­вья это­го вида, уже ко вре­ме­ни Пли­ния Стар­ше­го были выруб­ле­ны, то при­бе­га­ли и к фане­ров­ке «цит­ру­сом»; Пли­ний назы­ва­ет его в чис­ле дере­вьев, из кото­рых наре­за­ли фане­ру (XVI. 231). Глав­ны­ми досто­ин­ства­ми это­го дере­ва были его крас­но­ва­то-корич­не­вая окрас­ка и рису­нок дре­ве­си­ны: про­жил­ки по ней шли или длин­ны­ми поло­са­ми (сто­лы с таким рисун­ком назы­ва­лись «тиг­ро­вы­ми»), или вих­ри­лись, обра­зуя неболь­шие круг­лые пят­на («пан­те­ро­вые сто­лы»), или зави­ва­лись в виде локо­нов. Осо­бен­но цени­лись завит­ки, напо­ми­нав­шие «глаз­ки на пав­ли­ньем хво­сте». Были еще сто­лы «крап­ча­тые», по кото­рым слов­но рас­сы­па­ны густые куч­ки зерен; их, по сло­вам Пли­ния, «очень люби­ли, но ста­ви­ли ниже пере­чис­лен­ных» (XIII. 96—97)¹³.

Что каса­ет­ся сиде­ний, то они в ита­лий­ском доме были с.88 пред­став­ле­ны табу­рет­ка­ми, нож­ки кото­рых выта­чи­ва­ли по образ­цу кро­ват­ных, и сту­лья­ми с выгну­ты­ми нож­ка­ми и отки­ну­той доволь­но силь­но назад спин­кой. На таком сту­ле сидит жен­щи­на, кото­рую рань­ше счи­та­ли порт­рет­ной ста­ту­ей Агрип­пи­ны. Эта удоб­ная мебель счи­та­лась вооб­ще пред­на­зна­чен­ной для жен­щин; моло­дой без­дель­ник, бес­по­доб­ный порт­рет кото­ро­го сде­лан Мар­ци­а­лом, целы­ми дня­ми пор­ха­ет «сре­ди жен­ских сту­льев» (III. 63. 7—8; XII. 38. 1—2).

Одеж­да древ­не­го ита­лий­ца — и бога­то­го и бед­но­го — состо­я­ла из таких кус­ков мате­рии, кото­рые нель­зя было вешать, а надо было скла­ды­вать: в домаш­нем оби­хо­де шка­фы тре­бо­ва­лись мень­ше, чем сун­ду­ки. Их дела­ли из дере­ва и оби­ва­ли брон­зо­вы­ми или мед­ны­ми пла­стин­ка­ми; ино­гда такой сун­дук укра­шал­ся еще каки­ми-нибудь литы­ми фигур­ка­ми. Сун­ду­ки эти быва­ли доволь­но вели­ки; Аппи­ан рас­ска­зы­ва­ет, что во вре­мя про­скрип­ций воль­ноот­пу­щен­ник неко­е­го Виния спря­тал в таком сун­ду­ке сво­его быв­ше­го хозя­и­на, и тот про­сидел там, пока опас­ность не мино­ва­ла¹⁴.

Кро­ва­ти, обеден­ный стол, малень­кие сто­ли­ки, несколь­ко табу­ре­ток и сту­льев, один-два сун­ду­ка, несколь­ко кан­де­лябров — вот и вся обста­нов­ка ита­лий­ско­го дома. Она не загро­мож­да­ла ста­рин­но­го ари­сто­кра­ти­че­ско­го особ­ня­ка, в атрии кото­ро­го хва­та­ло места для само­го боль­шо­го кар­ти­бу­ла и в парад­ных сто­ло­вых кото­ро­го сво­бод­но уме­ща­лись боль­шие сто­лы и ложа.

С пере­се­ле­ни­ем из особ­ня­ка в наем­ную квар­ти­ру домаш­ний быт корен­ным обра­зом пере­стра­и­вал­ся. В пяти ком­на­тах про­стор­ной Остий­ской квар­ти­ры, обра­щен­ной на одну сто­ро­ну, при­хо­ди­лось доволь­ст­во­вать­ся и зимой и летом одной и той же сто­ло­вой и спаль­ней: обы­чай особ­ня­ка устра­и­вать эти поме­ще­ния, одни для зимы, а дру­гие для лета, не под­хо­дил для инсу­лы. И здесь, одна­ко, квар­ти­ры не заби­ва­ли мебе­лью. Самая боль­шая ком­на­та отво­ди­лась, веро­ят­но, под сто­ло­вую: гостей при­гла­ша­ли обыч­но к обеду, и здесь ста­ви­ли стол и самое боль­шее — три ложа; ком­на­та в про­ти­во­по­лож­ном кон­це квар­ти­ры слу­жи­ла хозя­и­ну каби­не­том и при­ем­ной — тут поме­ща­лись кро­вать для заня­тий, сун­дук, две-три табу­рет­ки. Осталь­ные три были спаль­ня­ми: по кро­ва­ти, малень­ко­му сто­ли­ку и сту­лу в каж­дой. Даже для малень­кой квар­тир­ки в 90 м² (остий­ские «доми­ки») это не так с.89 уже мно­го. В таких квар­ти­рах не сто­я­ло, конеч­но, и такой рос­кош­ной мебе­ли, о кото­рой до сих пор шла речь; здесь она была про­ще и скром­нее: обеден­ные ложа были инкру­сти­ро­ва­ны не чере­па­хо­вой и сло­но­вой костью, а отде­ла­ны самое боль­шее брон­зой, как на зна­ко­мом нам ложе из Пом­пей; сто­лы были кле­но­вые и даже не из доро­го­го ретий­ско­го кле­на, а из сво­его, рос­ше­го в долине По, с рав­но­мер­но белой дре­ве­си­ной без вся­ко­го узо­ра; имен­но такой стол имел в виду Мар­ци­ал (XIV. 90). Тюфя­ки наби­ва­лись не лев­кон­ской шер­стью, а шер­стя­ны­ми очес­ка­ми; для поду­шек не поку­па­ли пуха от гер­ман­ских гусей и не накры­ва­ли кро­ва­тей вави­лон­ски­ми ков­ра­ми и пур­пур­ны­ми оде­я­ла­ми. До бед­но­сти, одна­ко, тут было дале­ко.

Како­ва же была обста­нов­ка насто­я­ще­го бед­ня­ка, жив­ше­го «под чере­пи­цей»? О ней кое-что гово­рят Юве­нал и Мар­ци­ал, кое-что добав­ля­ют рас­коп­ки. Ложе, на кото­ром рас­по­ло­жи­лись за сто­лом гости Филе­мо­на и Бав­киды, было сде­ла­но из ивы, и хозя­е­ва поло­жи­ли на него тюфяк, наби­тый «мяг­ки­ми реч­ны­ми водо­рос­ля­ми» (Ov. met. VIII. 654—655); «бед­няк вме­сто лев­кон­ской шер­сти поку­па­ет для сво­его мат­ра­са сит­ник, наре­зан­ный на боло­те воз­ле Цир­цей» (Mart. XIV. 160); «я не ста­ну несчаст­нее, — уве­рял Сене­ка, — если моя уста­лая голо­ва успо­ко­ит­ся на связ­ке сена; если я уля­гусь на тюфя­ке, сквозь запла­ты кото­ро­го выва­ли­ва­ет­ся болот­ный сит­ник» (de vi­ta bea­ta, 25. 2). Юве­нал дал пол­ный пере­чень утва­ри, сто­яв­шей у бед­ня­ка Код­ра: коро­тень­кая кро­вать, мра­мор­ный сто­лик, на кото­ром кра­со­ва­лось шесть кру­же­чек; под ним (навер­ху, оче­вид­но, не хва­ти­ло места) малень­кий кан­фар (сосуд для питья на низень­кой нож­ке и с дву­мя руч­ка­ми) и ста­ту­эт­ка Хиро­на; был еще ста­рый сун­ду­чок с гре­че­ски­ми руко­пи­ся­ми, «и неве­же­ст­вен­ные мыши гло­да­ли боже­ст­вен­ные сти­хи» (III. 203—209). У сто­и­ка Хере­мо­на обста­нов­ка еще бед­нее: круж­ка с отби­той руч­кой; жаров­ня, на кото­рой нико­гда не теп­лит­ся огонь; кро­вать, пол­ная кло­пов и едва при­кры­тая соло­мен­ной цинов­кой, а в каче­стве оде­я­ла коро­тень­кая тога (Mart. XI. 56. 5—6). Ино­гда у бед­ня­ка имел­ся еще кол­че­но­гий буко­вый стол (Mart. II. 43. 10). И вот, нако­нец, кар­ти­на край­ней нище­ты: Вацер­ра задол­жал квар­тир­ную пла­ту за год; его высе­ля­ют, но от его обста­нов­ки, кото­рую по зако­ну мож­но было взять в счет пога­ше­ния дол­га, хозя­ин отка­зал­ся. И было от чего! Ее с.90 состав­ля­ли трех­но­гая кро­вать, стол, у кото­ро­го оста­лось толь­ко две нож­ки, фонарь с рого­вы­ми стен­ка­ми¹⁵, кра­тер, трес­нув­ший гор­шок, про­го­рев­шая жаров­ня, позе­ле­нев­шая от ста­ро­сти и заткну­тая череп­ком от амфо­ры, и кув­шин, насквозь про­пах­ший деше­вой соле­ной рыбой, — боль­ше ниче­го не было (XII. 32).