Жизнь древнего Рима.

с.121

Жизнь рим­ско­го насе­ле­ния была, конеч­но, очень пест­рой. Бед­няк, зачис­лен­ный в спис­ки полу­чав­ших хлеб от государ­ства, пре­то­ри­а­нец или пожар­ник, ремес­лен­ник, кли­ент и сена­тор жили очень по-раз­но­му. И одна­ко рам­ки, в кото­рые укла­ды­ва­лось это очень раз­ное содер­жа­ние, были почти оди­на­ко­вы: утрен­нее вста­ва­ние, заня­тое вре­мя, отдых в середине дня, часы, про­во­ди­мые в бане, раз­вле­че­ния — все шло чере­дой, соблюдае­мой отно­си­тель­но оди­на­ко­во всем город­ским насе­ле­ни­ем. Некий стан­дарт­ный рас­по­рядок дня был более все­об­щим и более обя­за­тель­ным, чем в насто­я­щее вре­мя. Возь­мем, напри­мер, отдых и раз­вле­че­ния. Наш совре­мен­ник может про­ве­сти свой сво­бод­ный вечер на мно­же­ство ладов: пой­ти в кино, отпра­вить­ся на кон­церт или в театр, послу­шать музы­ку по радио дома или занять­ся чте­ни­ем. Несколь­ко десят­ков кино пред­ла­га­ют ему самую раз­но­об­раз­ную про­грам­му; сре­ди теат­раль­ных пред­став­ле­ний он может выбрать, что ему по вку­су, — от клас­си­че­ской тра­гедии до лег­ких сце­нок эст­рад­но­го теат­ра. И так еже­днев­но. Иное дело и в Риме, и в любом горо­де древ­ней Ита­лии. В опре­де­лен­ные празд­ни­ки про­ис­хо­дят в цир­ке кон­ные состя­за­ния — и весь Рим сидит в цир­ке, кро­ме таких людей, кото­рые, как Пли­ний Млад­ший, рису­ют­ся сво­им пре­вос­ход­ством над тол­пой. По како­му-нибудь осо­бен­но­му слу­чаю — празд­ну­ет­ся победа, справ­ля­ют­ся тор­же­ст­вен­ные помин­ки, импе­ра­тор или род­ст­вен­ни­ки покой­но­го устра­и­ва­ют гла­ди­а­тор­ские бои, — и опять-таки все, кто толь­ко может, соби­ра­ют­ся в амфи­те­ат­ре. У нас в банях моют­ся кто когда хочет; в Риме бани откры­ва­лись днем: в с.122 поло­вине третье­го летом и в поло­вине вто­ро­го зимой. Шка­ла укла­ды­ва­ния спать в наших боль­ших горо­дах рас­по­ла­га­ет­ся от 10 вече­ра и до полу­но­чи, а то и поз­же, а вста­ва­ния — с 5 и до 10 утра (самое мень­шее); древ­няя Ита­лия была на ногах с рас­све­том. Све­тиль­ни­ки пре­крас­ной фор­мы, часто с чудес­ным орна­мен­том, дава­ли боль­ше копо­ти и чада, чем све­та: днев­ным све­том доро­жи­ли. Уже на заре молот­ки мед­ни­ков, юве­ли­ров и позо­лот­чи­ков начи­на­ли свою пляс­ку по метал­лу; пека­ри выкли­ка­ли свой товар; кри­чал в шко­ле учи­тель, и вопи­ли его уче­ни­ки (Mart. XII. 57. 1—10). Гора­ций еще до вос­хо­да солн­ца тре­бо­вал перо и бума­гу (epist. II. 1. 112—113); Пли­ний Стар­ший отправ­лял­ся к Вес­па­си­а­ну с докла­дом еще до све­та (Pl. epist. III. 5. 9). «Валять­ся в посте­ли, когда солн­це сто­ит высо­ко», почи­та­лось непри­стой­ным (Sen. epist. 122. 1); позд­нее вста­ва­ние было при­зна­ком жиз­ни бес­по­рядоч­ной и раз­врат­ной.

Утрен­ний туа­лет и бога­то­го чело­ве­ка, и бед­но­го ремес­лен­ни­ка был оди­на­ко­во прост: сунуть ноги в сан­да­лии, вымыть лицо, и руки (при еже­днев­ном мытье в бане боль­ше­го и не тре­бо­ва­лось), про­по­лос­кать рот и наки­нуть плащ, если было холод­но. У бога­тых людей, имев­ших сво­его цирюль­ни­ка, за этим сле­до­ва­ла стриж­ка и бри­тье — опе­ра­ция настоль­ко непри­ят­ная, что Мар­ци­ал объ­явил един­ст­вен­ным разум­ным суще­ст­вом на зем­ле коз­ла, «кото­рый живет с боро­дой» (XI. 84. 17—18). Дело в том, что нато­чить желез­ную брит­ву (сталь­ных не было) до тре­бу­е­мой ост­ро­ты было невоз­мож­но; мыла древ­няя Ита­лия не зна­ла: перед бри­тьем щеки и под­бо­ро­док толь­ко сма­чи­ва­ли водой. У Мар­ци­а­ла все лицо было в шра­мах и поре­зах; если цирюль­ник дей­ст­во­вал осто­рож­но, то работа у него подви­га­лась так мед­лен­но, что, по уве­ре­ни­ям Мар­ци­а­ла, пока он брил щеки, у кли­ен­та уже отрас­та­ла боро­да (VII. 83). Пан­та­га­фу, искус­но­му цирюль­ни­ку, кото­рый стриг и брил, «едва каса­ясь лица желе­зом», умер­ше­му в юно­сти, поэт посвя­тил стро­ки, пол­ные непод­дель­но­го сожа­ле­ния (VI. 52): уме­ние брить было в Риме, види­мо, труд­ным искус­ст­вом.

Неко­то­рое вре­мя спу­стя после вста­ва­ния пола­гал­ся пер­вый зав­трак (ien­ta­cu­lum), состо­яв­ший обыч­но из кус­ка хле­ба, смо­чен­но­го в вине, сма­зан­но­го медом или про­сто посы­пан­но­го солью, оли­вок, сыра. Дети по доро­ге в шко­лу поку­па­ли себе на зав­трак ола­дьи или лепеш­ки, жаре­ные в сале.

с.123 По ста­рин­но­му обы­чаю все домо­чад­цы, вклю­чая рабов, при­хо­ди­ли поздо­ро­вать­ся с хозя­и­ном. По сло­вам Све­то­ния, это был ста­рин­ный, вышед­ший из моды обы­чай, но Галь­ба при­дер­жи­вал­ся его (Galb. 4. 4), и он сохра­нял­ся еще в доме Анто­ни­нов. Затем шли заня­тия дела­ми хозяй­ст­вен­ны­ми, про­вер­ка сче­тов и отче­тов и отда­ча рас­по­ря­же­ний по теку­щим делам. И начи­нал­ся при­ем кли­ен­тов, зани­мав­ший при боль­шом их коли­че­стве часа два. Сена­то­ры, маги­ст­ра­ты, люди, высту­пав­шие в суде, ино­гда быва­ли заня­ты до вече­ра, до сол­неч­но­го зака­та, но обыч­но все дела кон­ча­лись к 12 часам дня. Если день был сво­бо­ден от офи­ци­аль­ных дел, то под­вер­ты­ва­лись такие, о кото­рых Пли­ний Млад­ший гово­рил, что «каж­дый день в Риме полон или кажет­ся пол­ным смыс­ла, а если соеди­нить вме­сте несколь­ко, то ника­ко­го смыс­ла не ока­жет­ся». И он пере­чис­ля­ет, чем быва­ют люди заня­ты: при­сут­ст­ву­ют на семей­ном празд­ни­ке в честь совер­шен­но­ле­тия сына, на сго­во­ре или на свадь­бе; «один при­гла­сил меня под­пи­сать заве­ща­ние, дру­гой высту­пить на его защи­ту в суде, тре­тий подать ему совет» (Pl. epist. I. 9. 1—3). Отка­зать­ся от этих «пустых заня­тий» было невеж­ли­во: в рим­ском обще­стве они счи­та­лись почти столь же обя­за­тель­ны­ми, как дела долж­ност­ные. Мар­ци­ал оста­вил ядо­ви­тые зари­сов­ки при­сяж­ных без­дель­ни­ков-фран­тов, у кото­рых вся жизнь про­хо­дит в хло­пот­ли­вом ниче­го­неде­ла­нье. Они чрез­вы­чай­но оза­бо­че­ны сво­ей внеш­но­стью; при­чес­ка для них — пред­мет живей­ше­го бес­по­кой­ства (Мар­ци­ал пре­серь­ез­но уве­рял, что юно­ша-цирюль­ник, пока возил­ся с локо­на­ми сво­его кли­ен­та, успел обра­сти боро­дой, — VIII. 52); они выщи­пы­ва­ют воло­сы у себя на руках и на голе­нях; жесты у них рас­счи­та­но плав­ны; на устах — послед­ние песен­ки, при­ве­зен­ные в Рим из Кано­па или из Гаде­са; они бла­го­уха­ют аро­ма­та­ми. Они завсе­гда­таи в жен­ских собра­ни­ях, полу­ча­ют и рас­сы­ла­ют мно­же­ство запи­со­чек, им извест­ны все город­ские сплет­ни: кто в кого влюб­лен, кто охот­ник до чужих обедов; они могут пере­чис­лить всех пред­ков жереб­ца, победив­ше­го на цир­ко­вых состя­за­ни­ях. Они декла­ми­ру­ют, пишут мимы и эпи­грам­мы, поют, игра­ют на кифа­ре, рас­ска­зы­ва­ют, тан­цу­ют.

Неко­то­рых одоле­ва­ет страсть к поли­ти­ке, и они сочи­ня­ют оглу­ши­тель­ные ново­сти: им извест­но все, что дела­ет­ся в Пар­фии, за Рей­ном и у даков; они зна­ют, каков уро­жай в Егип­те и сколь­ко судов везет хлеб из Ливии (III. 63; IV. 78; II. 7; IX. 35).

с.124 И на этих рья­ных бол­ту­нов при­хо­дил, одна­ко, уго­мон. Пол­день был чер­той, раз­гра­ни­чи­ваю­щей день на две части; вре­мя до него счи­та­лось «луч­шей частью дня», кото­рую посвя­ща­ли заня­ти­ям, остав­ляя, если было воз­мож­но, вто­рую часть для отды­ха и раз­вле­че­ния. После полу­дня пола­гал­ся вто­рой зав­трак (pran­dium); те, кто ел толь­ко два­жды в день, ото­дви­га­ли эту первую для себя еду на срок более ран­ний. Был он тоже очень скро­мен: у Сене­ки состо­ял из хле­ба и суше­но­го инжи­ра, так что ему не при­хо­ди­лось даже мыть после этой еды рук (epist. 87. 3); Марк Авре­лий добав­лял к хле­бу лук, бобы и мел­кую соле­ную рыбеш­ку (Front. ad M. Caes. IV. 6. 69). У рабо­че­го люда при­пра­вой к хле­бу слу­жи­ла свек­ла (Mart. XIII. 13); маль­чик, сын состо­я­тель­ных роди­те­лей, вер­нув­шись из шко­лы, полу­чал ломоть бело­го хле­ба, мас­ли­ны, сыр, сухой инжир и оре­хи (Corp. gloss. III. 646). И теперь насту­па­ло вре­мя полу­ден­но­го отды­ха. «Если бы я не рас­ка­лы­вал лет­не­го дня полу­ден­ным сном, я не мог бы жить», — гово­рит ста­рик Фун­да­ний, тесть Варро­на (Var. r. r. I. 2. 5). Пли­ний Стар­ший, доро­жив­ший каж­дой мину­той, после зав­тра­ка «спал очень немно­го» (Pl. epist. III. 5. 11). Юно­ша Катулл, позав­тра­кав, ложил­ся (32. 10). Эта полу­ден­ная сие­ста была настоль­ко все­об­щей, что Ала­рих пра­виль­но счел это вре­мя наи­бо­лее удоб­ным для напа­де­ния на город, «ибо все, как обыч­но, поев, погру­жа­ют­ся в сон» (Pro­cop. de bel­lo Vand. I. 2, p. 315).

После это­го полу­ден­но­го отды­ха насту­пал черед мытья в банях, гим­на­сти­че­ских упраж­не­ний, отды­ха и про­гу­лок. А потом семья в пол­ном соста­ве (не счи­тая малень­ких детей, кото­рые ели отдель­но) соби­ра­лась на обед, на кото­рый обыч­но при­гла­ша­ли еще кого-нибудь из дру­зей и доб­рых зна­ко­мых. Обед был малень­ким домаш­ним празд­ни­ком: вокруг сто­ла соби­ра­лись близ­кие и милые люди, и удо­воль­ст­вие от еды, есте­ствен­ное для людей про­го­ло­дав­ших­ся, на этом празд­ни­ке отнюдь не было глав­ным. Это было вре­мя дру­же­ской непри­нуж­ден­ной беседы, весе­лой шут­ки и серь­ез­но­го раз­го­во­ра. Гора­ций со вздо­хом вспо­ми­нал о тех «боже­ст­вен­ных обедах» в его сабин­ском поме­стье, за кото­ры­ми шла беседа о высо­ких фило­соф­ских вопро­сах, пере­би­вае­мая нра­во­учи­тель­ной и весе­лой бас­ней (sat. II. 6. 65—79)¹. Чте­ние за обедом в кру­гах рим­ской интел­ли­ген­ции вошло в обы­чай: раб-чтец чита­ет обедаю­щим и у Пли­ния Стар­ше­го, и у его пле­мян­ни­ка, и у с.125 Спу­рин­ны (Pl. epist. III. 5. 11; I. 15. 2; IX. 36. 4; III. 1. 9). У Атти­ка «обед нико­гда не обхо­дил­ся без чте­ния, он хотел доста­вить не мень­ше удо­воль­ст­вия душе сотра­пез­ни­ков, чем их желуд­ку» (Nep. Att. 14. 1). «Удо­воль­ст­вие» ино­гда обо­ра­чи­ва­лось сво­его рода нака­за­ни­ем: Мар­ци­ал с коми­че­ским ужа­сом рас­ска­зы­ва­ет, что не пода­ли еще вто­рой пере­ме­ны, а хозя­ин чита­ет уже тре­тий сви­ток сти­хов, «и чет­вер­тый чита­ет, и пятый чита­ет» (III. 50; ср. 45: «…не хочу кам­ба­лы, не хочу двух­фун­то­во­го оку­ня, не хочу шам­пи­ньо­нов, не хочу уст­риц: мол­чи»). Ино­гда обед сопро­вож­дал­ся музы­кой; в бога­тых домах были свои музы­кан­ты. Милон с женой путе­ше­ст­во­вал в сопро­вож­де­нии целой домаш­ней капел­лы (Cic. pro Mil. 21. 55). У Хри­со­го­на на его пируш­ках пев­цы и музы­кан­ты, играв­шие на струн­ных и духо­вых инстру­мен­тах, оглу­ша­ли сво­ей музы­кой весь око­ло­ток (Cic. pro Rocc. Amer. 46. 134). В колум­ба­рии Ста­ти­ли­ев есть таб­лич­ка «Скирт, музы­кант» (CIL. VI. 6356); в колум­ба­рии, най­ден­ном в вино­град­ни­ке Аква­ри, упо­мя­нут «Эни­фей, музы­кант» (CIL. VI. 6888). У Три­маль­хи­о­на музы­ка не умол­ка­ла в тече­ние все­го пира. Ино­гда ста­ви­лись сцен­ки из комедий (Pl. epist. I. 15. 2; III. 1. 9; IX. 17. 3), Плу­тарх (quaest. conv. VII. 8. 3, p. 712B) реко­мен­до­вал брать Менанд­ра. Ино­гда обедаю­щих раз­вле­ка­ли тан­цов­щи­цы, пля­сав­шие под зву­ки музы­ки или щел­ка­нье каста­ньет; осо­бен­но сла­ви­лись гади­тан­ки и сири­ян­ки. Скром­ный обед у Мар­ци­а­ла обхо­дил­ся без «бес­стыд­ных гади­та­нок» (V. 78. 26—28), и он счи­тал это одним из его пре­иму­ществ; в стро­гие дома, вро­де домов обо­их Пли­ни­ев, их вооб­ще не допус­ка­ли.

Обед длил­ся обыч­но несколь­ко часов: торо­пить­ся было некуда. У Спу­рин­ны он даже летом захва­ты­вал часть ночи; Пли­ний Стар­ший, очень доро­жив­ший вре­ме­нем, про­во­дил за обедом не мень­ше трех часов. Во вре­ме­на древ­ние, когда дере­вен­ские при­выч­ки были пре­об­ла­даю­щи­ми, обеда­ли в пол­день. В горо­де со мно­же­ст­вом его дел, важ­ных и пустых, люди осво­бож­да­лись толь­ко к вече­ру, и к это­му вре­ме­ни обед (ce­na) и был ото­дви­нут. В ста­ри­ну обеда­ли в атрии: у оча­га зимой и в саду летом; в деревне рабы соби­ра­лись к обеду «в боль­шой дере­вен­ской кухне» (Var. r. r. I. 13. 2). В город­ском особ­ня­ке появ­ля­ют­ся осо­бые ком­на­ты, кото­рые отво­дят для сто­ло­вых. У бога­тых людей летом обеда­ют в одних сто­ло­вых, зимой — в дру­гих: лет­ние дела­ют с таким рас­че­том, чтобы туда не попа­да­ло солн­це, зим­ние — наобо­рот (Var. r. r. I. 13. 7; Col. I. 6. с.126 1—2). Сто­ло­вые назы­ва­ют гре­че­ским сло­вом «три­кли­ний», так как вокруг сто­ла рас­став­ля­ют три ложа. Муж­чи­ны обеда­ли лежа; жен­щи­ны за сто­лом сиде­ли: воз­ле­жа­ние для жен­щи­ны счи­та­лось непри­лич­ным.

Мы зна­ем толь­ко об обеден­ных обы­ча­ях состо­я­тель­но­го дома: ни один источ­ник не рас­ска­зы­ва­ет — о том, как про­хо­дил обед в бед­ной семье. Мы можем, одна­ко, сме­ло утвер­ждать, что ста­рин­ный обы­чай сидеть за сто­лом (Var. у Serv. ad Aen. VII. 176: «пред­ки наши обеда­ли сидя») у бед­ня­ков оста­вал­ся в пол­ной силе, и не из ува­же­ния к ста­рине, а пото­му, что на антре­со­лях табер­ны или в тес­ной убо­гой квар­тир­ке негде было рас­ста­вить ложа для лежа­ния. Сто­ло­вую мебель состо­я­тель­но­го дома состав­ля­ли стол (чаще круг­лый) и три ложа, настоль­ко широ­ких, что на каж­дом мог­ло поме­стить­ся по три чело­ве­ка; они лежа­ли наис­кось, опи­ра­ясь левой рукой на подуш­ку, поло­жен­ную на сто­роне, обра­щен­ной к сто­лу; подуш­ка­ми отде­ле­ны были одно от дру­го­го и места на ложе. Ложе, сто­яв­шее спра­ва от сред­не­го (lec­tus me­dius), назы­ва­лось «верх­ним» (lec­tus sum­mus), сто­яв­шее сле­ва — «ниж­ним» (lec­tus imus); «верх­нее» счи­та­лось почет­ным; на «ниж­нем» сидел хозя­ин. Более почет­ным местом ложа было «верх­нее» у спин­ки, нахо­див­шей­ся на одной из узких его сто­рон; воз­ле­жав­ший левее лежал «ниже», и голо­ва его при­хо­ди­лась при­мер­но на уровне груди того, кто был «выше», зани­мал «верх­нее место». Самым почет­ным местом, одна­ко, было край­нее, левое место сред­не­го ложа, нахо­див­ше­е­ся в непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти к хозяй­ско­му: оно назы­ва­лось «кон­суль­ским»². Назиди­ен, так весе­ло осме­ян­ный Гора­ци­ем, пред­ло­жил его Меце­на­ту (Hor. sat. II. 8. 22). На зва­ных, парад­ных обедах рас­са­жи­ва­лись стро­го «по чинам»; в бога­тых домах раб — no­mencla­tor — ука­зы­вал каж­до­му его место; в дру­же­ском кру­гу гости сади­лись где кто хотел. В импе­ра­тор­ское вре­мя (уже в I в. н. э.) в сто­ло­вой начи­на­ет появ­лять­ся полу­круг­лая софа, полу­чив­шая назва­ние «сиг­мы» по сход­ству с гре­че­ской бук­вой того же име­ни. Тут почет­ны­ми места­ми счи­та­лись край­ние (cor­nua — «рога»): пра­вое и потом левое.

Надо ска­зать, что боль­шин­ство сто­ло­вых, кото­рые мы зна­ем по пом­пей­ским домам, были очень неудоб­ны: это неболь­шие ком­на­ты (3.5—4 м шири­ной, 6 м дли­ной), почти цели­ком заня­тые обеден­ны­ми кро­ва­тя­ми, кото­рые при­хо­ди­лось при­дви­гать чуть ли не с.127 вплот­ную к сте­нам, чтобы оста­вить боль­ше места для при­слу­ги, подаю­щей куша­нья (меж­ду ложем и сте­ной остав­ля­ли толь­ко неболь­шой про­ме­жу­ток, в кото­ром мог поме­стить­ся раб, при­шед­ший вме­сте с гостем). В импе­ра­тор­ское вре­мя в бога­тых домах появ­ля­ют­ся сто­ло­вые ново­го типа — oecus: это боль­шая ком­на­та (в неко­то­рых пом­пей­ских домах до 80 м²), в кото­рой мож­но поста­вить несколь­ко сто­лов с ложа­ми; вдоль стен ее идут колон­ны, за кото­ры­ми име­ет­ся сво­бод­ный про­ход и для гостей, и для при­слу­ги.

Как вид­но из опи­са­ния обеда у Мар­ци­а­ла (см. выше), обыч­ный обед состо­ял из трех пере­мен: закус­ки — gus­tus (в нее вхо­ди­ли салат, порей, раз­ные ост­рые тра­вы, яйца и соле­ная рыба; все запи­ва­ли напит­ком, при­готов­лен­ным из вино­град­но­го сока или вина с медом — mul­sum³; вто­рая пере­ме­на состо­я­ла из мяс­ных и рыб­ных блюд и каш, пол­бя­ной и бобо­вой (даже за скром­ным сто­лом у Мар­ци­а­ла эта пере­ме­на состо­я­ла из несколь­ких куша­ний); на десерт пода­ва­лись все­воз­мож­ные фрук­ты и каш­та­ны.

Ска­тер­тей в древ­но­сти не было; они появи­лись толь­ко при позд­ней импе­рии. Куша­нья ста­ви­ли на стол в таком виде, чтобы их мож­но было сра­зу же поло­жить на тарел­ку, кото­рую обедав­ший дер­жал в левой руке; пра­вой он брал нало­жен­ные кус­ки: вилок не было. Сал­фет­ки назы­ва­лись map­pae; это были неболь­шие кус­ки мох­на­той льня­ной тка­ни, кото­ры­ми обти­ра­ли руки и рот; их кла­ли на стол для гостей, но гости при­но­си­ли такие сал­фет­ки и с собой, и Катулл упре­кал одно­го из сво­их зна­ко­мых, кото­рый счи­тал забав­ной выход­кой поти­хонь­ку «за вином и шут­ка­ми» заби­рать себе такие сал­фет­ки у зазе­вав­ших­ся застоль­ни­ков (12). В обы­чае было уно­сить домой с обеда кое-какие кус­ки. Гости Три­маль­хи­о­на набра­ли пол­ные сал­фет­ки фрук­тов (Petr. 60); Цеци­ли­ан уло­жил в свою сал­фет­ку весь обед: мясо, дичь, рыбу, «нож­ку цып­лен­ка и гор­ли­цу, нафар­ши­ро­ван­ную пол­бя­ной кашей» (Mart. II. 37, ср. VII. 20). Ино­гда такую сал­фет­ку повя­зы­ва­ли вокруг шеи; у Три­маль­хи­о­на она была с широ­ки­ми пур­пур­ны­ми поло­са­ми и длин­ной бахро­мой (Petr. 32).

Кухон­ная посуда была очень раз­но­об­раз­на, и мно­гие из этих кухон­ных при­над­леж­но­стей очень похо­жи на наши. Куша­нье пода­ва­лось на стол в глу­бо­ких закры­тых блюдах (pa­ti­nae или pa­tel­lae; у Мар­ци­а­ла вся вто­рая пере­ме­на была уло­же­на в такую посу­ду, — V. 78. 7—10) или в мис­ках (ca­ti­ni или ca­til­li), кото­рые, с.128 одна­ко, по свиде­тель­ству Варро­на, слу­жи­ли пре­иму­ще­ст­вен­но для жид­ко­ва­тых блюд (1. 1. V. 120); у Като­на в такой мис­ке пода­ет­ся тво­рож­ная запе­кан­ка (84). Отдель­ные куша­нья ста­ви­лись на боль­шой под­нос (lanx), у бога­тых людей он был сереб­ря­ным, с золоты­ми кра­я­ми (chry­sen­de­ta).

В ста­ри­ну у всех, а позд­нее у людей с малым достат­ком сто­ло­вая и кухон­ная посуда была гли­ня­ной. За обедом у Мар­ци­а­ла вто­рая пере­ме­на пода­ва­лась на «чер­ном блюде» (чер­но­ла­ко­вая посуда, — V. 78. 7), и он посы­лал кому-то в пода­рок блюдо, изготов­лен­ное из крас­ной кум­ской гли­ны (XIV. 114), — в Риме под Вати­ка­ном были мастер­ские, изготов­ляв­шие эту про­стую посу­ду (Iuv. 6. 344; Mart. I. 18. 2). Пли­ний упо­ми­на­ет о дере­вян­ных мис­ках (XXX. 54). Маний Курий ел имен­но из такой (Val. Max. IV. 3. 5). Еще во II в. до н. э. из сереб­ря­ной посуды на сто­ле была лишь солон­ка, пере­хо­див­шая по наслед­ству от отца к сыну. Толь­ко самый горь­кий бед­няк доволь­ст­во­вал­ся в каче­стве солон­ки рако­ви­ной (Hor. sat. I. 3. 14). Фаб­ри­ций, извест­ный стро­го­стью и про­стотой сво­их нра­вов, «раз­ре­шал вое­на­чаль­ни­кам иметь из сереб­ря­ных вещей толь­ко солон­ку и чашу» (Pl. XXXIII. 153). По рас­ска­зу того же Пли­ния, он, будучи цен­зо­ром в 275 г., изгнал из сена­та Кор­не­лия Руфи­на за то, что тот удер­жал из воен­ной добы­чи на десять фун­тов сереб­ря­ной посуды (XVIII. 39). Уже в кон­це рес­пуб­ли­ки от этой ста­рин­ной про­стоты ниче­го не оста­лось: совре­мен­ник Катул­ла Кальв жало­вал­ся, что даже кухон­ную посу­ду дела­ют из сереб­ра (Pl. XXXIII. 140). Перед нача­лом Союз­ни­че­ской вой­ны, по сло­вам Пли­ния (XXXIII. 145), в Риме было боль­ше 150 сереб­ря­ных под­но­сов, кото­рые веси­ли по 100 фун­тов каж­дый (почти 33 кг). Наход­ки в Гиль­де­с­гей­ме и в Боско­ре­а­ле дают пред­став­ле­ние о раз­но­об­ра­зии и искус­стве, с каким эта посуда изготов­ля­лась⁴. Совре­мен­ни­ки Пли­ния были при­хот­ли­вы в выбо­ре сто­ло­во­го сереб­ра: одни хоте­ли иметь толь­ко про­из­веде­ния ста­рин­ных масте­ров, дру­гие поку­па­ли толь­ко посу­ду, вышед­шую из опре­де­лен­ных мастер­ских. «По непо­сто­ян­ству чело­ве­че­ско­го вку­са ни одну из них дол­го не хва­лят», — заме­ча­ет Пли­ний (XXXIII. 139).

Вилок и ножей за сто­лом не было, да и поль­зо­вать­ся ими лежа было бы невоз­мож­но. Мясо вся­ких видов пода­ва­лось на стол уже наре­зан­ным; на боль­ших пирах, когда на стол ста­ви­ли, напри­мер, цело­го каба­на, его на гла­зах при­сут­ст­ву­ю­щих раз­ре­зал с.129 раб, обу­чав­ший­ся это­му делу на дере­вян­ных моде­лях у спе­ци­а­ли­стов (Iuv. 5. 120—121; 11. 137). Он дол­жен был обла­дать не толь­ко вер­ным гла­зом и твер­дой рукой: тре­бо­ва­лось, чтобы его жесты отли­ча­лись осо­бой гра­ци­ей. У Юве­на­ла он режет каба­на тан­цуя; нож лета­ет в его руке, про­де­лы­ваю­щей пла­сти­че­ские дви­же­ния. У Три­маль­хи­о­на Карп режет пти­цу и зай­ца в такт музы­ке (Petr. 36). Наре­зан­ные кус­ки бра­ли паль­ца­ми, поэто­му во вре­мя еды неод­но­крат­но при­хо­ди­лось мыть руки. Жид­кую пищу ели лож­ка­ми.

Ложек было два вида: li­gu­la и coch­lear. Пер­вые (они были сереб­ря­ные, костя­ные, желез­ные) фор­мой похо­жи на наши тепе­реш­ние; руч­ка у них быва­ла ино­гда глад­кой, ино­гда точе­ной, ино­гда ей при­да­ва­ли фор­му козьей ноги. Coch­lear назы­ва­ли лож­ку мень­ше­го раз­ме­ра и круг­лую; ею ели яйца и ули­ток; руч­ка ее закан­чи­ва­лась ост­ри­ем, кото­рым про­би­ва­ли яич­ную скор­лу­пу или вытас­ки­ва­ли ули­ток из их рако­ви­нок.

В бога­тых домах и осо­бен­но за боль­шим обедом при­слу­жи­ва­ло мно­го рабов (вспом­ним, что Гора­цию, оди­но­ко обедав­ше­му сво­и­ми блин­чи­ка­ми и горо­хом, при­слу­жи­ва­ло трое). Обыч­но их выби­ра­ли сре­ди кра­си­вых, еще без­бо­ро­дых юно­шей, оди­на­ко­во их оде­ва­ли и кра­си­во при­че­сы­ва­ли. Гости при­хо­ди­ли на зва­ный пир со сво­и­ми раба­ми, кото­рые сто­я­ли или сиде­ли сза­ди хозя­и­на, поче­му и назы­ва­лись a pe­di­bus. Кали­гу­ла застав­лял высту­пать в этой роли сена­то­ров (Suet. Ca­lig. 26. 2). Хозя­ин пере­да­вал сво­е­му рабу на сохра­не­ние сан­да­лии, кото­рые он сни­мал, перед тем как воз­лечь (быва­ли слу­чаи, что их поти­хонь­ку утас­ки­ва­ли у зазе­вав­ше­го­ся сто­ро­жа, — Mart. XII. 87. 1—2); во вре­мя обеда он ока­зы­вал хозя­и­ну раз­ные услу­ги и нес за ним домой сал­фет­ку со всем, что хозя­ин забрал со сто­ла.

Если обед был боль­шим и зва­ным, то по окон­ча­нии соб­ст­вен­но обеда часто начи­на­лась дру­гая часть — co­mis­sa­tio — выпив­ка. Так как обы­чай этот при­шел в Рим из Гре­ции, то и пили «по гре­че­ско­му обряду», т. е. под­чи­ня­ясь извест­но­му рас­по­ряд­ку, кото­рый уста­нав­ли­вал и за соблюде­ни­ем кото­ро­го следил избран­ный обще­ст­вом рас­по­ряди­тель (ma­gis­ter, ar­bi­ter bi­ben­di или rex). Он опре­де­лял, в какой про­пор­ции надоб­но сме­ши­вать вино с водой (воды бра­ли обыч­но боль­ше); смесь эту состав­ля­ли в боль­шом кра­те­ре и раз­ли­ва­ли по куб­кам чер­па­ком на длин­ной руч­ке, кото­рый с.130 назы­вал­ся киа­фом и вме­щал в себя имен­но эту меру (киаф = 0.045 л). Куб­ки были раз­ной вме­сти­мо­сти: от унции (1 киаф) и до секс­та­рия (12 киа­фов). Август, кото­рый был очень воз­дер­жан в питье, толь­ко в ред­ких слу­ча­ях выпи­вал чуть боль­ше полу­лит­ра (Suet. Aug. 77); боль­но­му маля­ри­ей квар­та­ной реко­мен­до­ва­лось по окон­ча­нии вто­ро­го при­сту­па немно­го поесть и выпить три киа­фа вина; если лихо­рад­ка и на деся­тый день не пре­кра­тит­ся, то пить вина поболь­ше (Cels. III. 15). Мар­ци­ал пил за здо­ро­вье Цеза­ря (Доми­ци­а­на) два таких куб­ка «бес­смерт­но­го фалер­на» (т. е. шесть киа­фов, по чис­лу букв в сло­ве Cae­sar, — IX. 93. 1—4). Чаще все­го, одна­ко, он упо­ми­на­ет куб­ки вме­сти­мо­стью в четы­ре киа­фа; это был, види­мо, наи­бо­лее употре­би­тель­ный раз­мер; поль­зо­ва­лись боль­ши­ми толь­ко запис­ные пья­ни­цы (Mart. VII. 67; XII. 28). В обы­чае было пить за здо­ро­вье друг дру­га (pro­pi­na­re); за здо­ро­вье отсут­ст­ву­ю­щих пили столь­ко киа­фов, сколь­ко букв было в их име­ни: Мар­ци­ал выпил за Левию (Lae­via) шесть киа­фов, за Юсти­ну (Ius­ti­na) семь, за Лика­ду (Li­cas) пять, за Лиду четы­ре, за Иду три, и так как ни одна из них не при­шла, то «при­ди ты ко мне, сон» (I. 71). Пив­ший за здо­ро­вье кого-либо из при­сут­ст­ву­ю­щих обра­щал­ся к нему обыч­но с поже­ла­ни­ем: «На доб­ро тебе» (be­ne ti­bi или be­ne te); осталь­ные кри­ча­ли: «Будь здо­ров!» (букв. «живи» — vi­vas). Пиру­ю­щие наде­ва­ли на себя вен­ки — не толь­ко на голо­ву, но часто и на шею — и ума­ща­ли себя аро­ма­та­ми.

Куб­ки для вина были раз­ной фор­мы; ино­гда это оваль­ная чаша без ручек, кото­рая име­ну­ет­ся по-гре­че­ски фиа­лом, а еще чаще — килик (ca­lix, греч. χυ­λιξ) — чаш­ка с дву­мя руч­ка­ми и на нож­ке, ино­гда плос­кой и низень­кой, ино­гда более высо­кой. Быва­ли они очень вме­сти­тель­ны; Пли­ний упо­ми­на­ет килик, в кото­рый вхо­ди­ло почти три секс­та­рия (XXXVII. 18). В скром­ных и бед­ных хозяй­ствах эта посуда была гли­ня­ной, в бога­тых — сереб­ря­ной, при­чем, конеч­но, очень цени­лись работы ста­рых масте­ров, осо­бен­но Мен­то­ра (пер­вая поло­ви­на IV в. до н. э.), зна­ме­ни­то­го торев­та, неод­но­крат­но упо­ми­нае­мо­го в эпи­грам­мах Мар­ци­а­ла. Были и золотые чаши (Mart. XIV. 109), кото­рые ино­гда укра­ша­ли еще дра­го­цен­ны­ми кам­ня­ми (po­cu­la gem­ma­ta); Мар­ци­ал вос­тор­гал­ся золоты­ми кили­ка­ми, кото­рые свер­ка­ли «скиф­ски­ми огня­ми» — ураль­ски­ми изу­мруда­ми. Были чаши из гор­но­го хру­ста­ля; стек­лян­ные, пер­во­на­чаль­но очень доро­гие, а затем, с.131 по мере раз­ви­тия стек­лян­но­го про­из­вод­ства, все более деше­вые и рас­про­стра­нен­ные: «…они вытес­ни­ли сереб­ря­ные и золотые куб­ки» (Pl. XXXVI. 199).

Обыч­ным напит­ком ита­лий­цев, и бога­тых и бед­ных, было вино раз­но­го каче­ства; конеч­но, «бес­смерт­ный фалерн» появ­лял­ся у людей состо­я­тель­ных; рабо­чий люд пил «деше­вое сабин­ское» (Hor. c. I. 20. 1) или вати­кан­ское, кото­рое Мар­ци­ал назы­вал «ядом» (VI. 92. 3) и пред­ла­гал пить люби­те­лям уксу­са (X. 45. 5)⁵. Катон давал сво­им рабам в тече­ние трех меся­цев после вино­град­но­го сбо­ра напи­ток, кото­рый назы­вал­ся lo­ra (56); Пли­ний (XIV. 86) назы­ва­ет его «вином для рабо­чих» и сооб­ща­ет его рецепт: вино­град­ные выжим­ки зали­ва­ли водой, под­бав­ля­ли одну деся­тую вино­град­но­го сока и через сут­ки кла­ли эту мас­су под пресс.