Жизнь древнего Рима.

с.201

В рим­ских погре­баль­ных обрядах нашла выра­же­ние смесь самых раз­но­об­раз­ных чувств и поня­тий: древ­няя вера в то, что душа чело­ве­ка и после смер­ти про­дол­жа­ет в под­зем­ном цар­стве суще­ст­во­ва­ние, подоб­ное тому, что и при жиз­ни, тще­слав­ное жела­ние блес­нуть пыш­но­стью похо­рон, искрен­няя бес­по­мощ­ная скорбь и гор­дое созна­ние сво­ей нераз­рыв­ной, неис­тре­би­мой свя­зи с родом, жизнь кото­ро­го была непре­рыв­ным слу­же­ни­ем государ­ству. Все это еще ослож­ня­лось чисто рим­ской, часто непо­нят­ной нам потреб­но­стью соеди­нять тра­ги­че­ское с весе­лой шут­кой, ино­гда с шутов­ст­вом. Созда­вал­ся кон­гло­ме­рат обрядо­вых дей­ст­вий, часть кото­рых цер­ковь, как все­гда осто­рож­ная и не раз­ры­ваю­щая с древни­ми обы­ча­я­ми, уко­ре­нив­ши­ми­ся в быту, вве­ла и в хри­сти­ан­ские похо­ро­ны.

И у гре­ков, и у рим­лян пре­дать умер­ше­го погре­бе­нию было обя­за­тель­ным дол­гом, кото­рый лежал не толь­ко на род­ст­вен­ни­ках покой­но­го. Пут­ник, встре­тив­ший на доро­ге непо­гре­бен­ный труп, дол­жен был устро­ить сим­во­ли­че­ские похо­ро­ны, три­жды осы­пав тело зем­лей: «Не поску­пись, моряк, на лету­чий песок; дай его хоть немно­го моим неза­хо­ро­нен­ным костям», — обра­ща­ет­ся к про­хо­дя­ще­му мимо кора­бель­щи­ку тень выбро­шен­но­го на сушу утоп­лен­ни­ка (Hor. carm. I. 28. 22—25). Это обя­за­тель­ное тре­бо­ва­ние пре­дать труп зем­ле осно­ва­но было на вере в то, что тень непо­гре­бен­но­го не зна­ет покоя и ски­та­ет­ся по зем­ле, так как ее не впус­ка­ют в под­зем­ное цар­ство¹.

Вокруг уми­раю­ще­го соби­ра­лись род­ст­вен­ни­ки; ино­гда его под­ни­ма­ли с посте­ли и кла­ли на зем­лю². Послед­ний вздох его ловил в с.202 про­щаль­ном поце­луе наи­бо­лее близ­кий ему чело­век: вери­ли, что душа умер­ше­го выле­та­ет в этом послед­нем вздо­хе. Изыс­кан­ная жесто­кость Верре­са под­черк­ну­та тем обсто­я­тель­ст­вом, что мате­рям осуж­ден­ных не поз­во­ле­но было в послед­ний раз увидеть сво­их детей, «хотя они моли­ли лишь о том, чтобы им поз­во­ле­но было при­нять сво­и­ми уста­ми дыха­ние их сыно­вей» (Cic. in Verr. V. 45. 188). Затем умер­ше­му закры­ва­ли гла­за (con­de­re ocu­los, pre­me­re) и гром­ко несколь­ко раз назы­ва­ли его по име­ни (concla­ma­tio)³. Овидий жало­вал­ся в ссыл­ке (Trist. III. 3. 43—44):

Покой­ни­ка обмы­ва­ли горя­чей водой: это было делом род­ст­вен­ни­ков умер­ше­го или жен­ской при­слу­ги. Устрой­ство похо­рон пору­ча­лось обыч­но либи­ти­на­ри­ям⁴, это­му рим­ско­му «похо­рон­но­му бюро», нахо­див­ше­му­ся в роще боги­ни Либи­ти­ны (веро­ят­но, на Эскви­лине) и вклю­чав­ше­му в свой состав раз­ных «спе­ци­а­ли­стов»: от людей, умев­ших баль­за­ми­ро­вать труп, и до носиль­щи­ков, пла­каль­щиц, флей­ти­стов, тру­ба­чей и хори­стов.

Так как труп часто оста­вал­ся в доме несколь­ко дней, то ино­гда его баль­за­ми­ро­ва­ли, но чаще лишь нати­ра­ли теми веще­ства­ми, кото­рые задер­жи­ва­ли раз­ло­же­ние; это было кед­ро­вое мас­ло, кото­рое, по сло­вам Пли­ния, «на века сохра­ня­ет тела умер­ших нетро­ну­ты­ми тле­ни­ем» (XXIV. 17); такую же силу при­пи­сы­ва­ли соли (XXXI. 98), меду (XXII. 108), амо­му (Pers. 3. 104)⁵. Затем умер­ше­го оде­ва­ли соот­вет­ст­вен­но его зва­нию: рим­ско­го граж­да­ни­на в белую тогу (герой третьей сати­ры Юве­на­ла одним из пре­иму­ществ жиз­ни в захо­луст­ном ита­лий­ском город­ке счи­та­ет то, что там люди обле­ка­ют­ся в тогу толь­ко на смерт­ном одре, — Iuv. 3. 171—172), маги­ст­ра­та — в пре­тек­сту или в ту парад­ную одеж­ду, на кото­рую он имел пра­во⁶. На умер­ше­го воз­ла­га­ли гир­лян­ды и вен­ки из живых цве­тов и искус­ст­вен­ные, полу­чен­ные им при жиз­ни за храб­рость, воен­ные подви­ги, за победу на состя­за­ни­ях.

Ума­щен­но­го и оде­то­го покой­ни­ка кла­ли в атрии⁷ на парад­ное высо­кое ложе (lec­tus fu­neb­ris), отде­лан­ное у бога­тых людей сло­но­вой костью или по край­ней мере с нож­ка­ми из сло­но­вой кости. Умер­ший дол­жен был лежать нога­ми к выхо­ду (Pl. VII. 46). В рот умер­ше­му вкла­ды­ва­ли монет­ку для упла­ты Харо­ну при пере­пра­ве с.203 через Стикс; этот гре­че­ский обы­чай был рано усво­ен рим­ля­на­ми; наход­ки пока­зы­ва­ют, что он дер­жал­ся в тече­ние всей рес­пуб­ли­ки и импе­рии. Воз­ле ложа зажи­га­ли све­чи, поме­ща­ли куриль­ни­цы с аро­ма­та­ми⁸ и кан­де­ляб­ры со све­тиль­ни­ка­ми или с зажжен­ной смо­лой; ложе осы­па­ли цве­та­ми. Перед вход­ной две­рью на ули­це ста­ви­ли боль­шую вет­ку ели (Pi­cea ex­cel­sa Link), кото­рую Пли­ний назы­ва­ет «тра­ур­ным дере­вом» (XVI. 40), или кипа­ри­са — «он посвя­щен богу под­зем­но­го цар­ства и его ста­вят у дома в знак того, что здесь кто-то умер» (XVI. 139)⁹. Эти вет­ви пре­до­сте­ре­га­ли тех, кто шел при­не­сти жерт­ву, а так­же пон­ти­фи­ков и фла­ми­на Юпи­те­ра от вхо­да в дом, кото­рый счи­тал­ся осквер­нен­ным при­сут­ст­ви­ем покой­ни­ка (Serv. ad Aen. III. 64).

Чис­ло дней, в тече­ние кото­рых умер­ший оста­вал­ся в доме, не было опре­де­ле­но точ­но; у Варро­на уби­то­го смот­ри­те­ля хра­ма соби­ра­ют­ся хоро­нить на дру­гой день после смер­ти (r. r. I. 69. 2); сын Оппи­а­ни­ка, скон­чав­ший­ся вече­ром, был сожжен на сле­дую­щий день до рас­све­та (Cic. pro Cluent. 9. 27). В неко­то­рых семьях покой­ни­ка остав­ля­ли дома на более про­дол­жи­тель­ное вре­мя; импе­ра­то­ров хоро­ни­ли обыч­но через неде­лю после смер­ти¹⁰; за это вре­мя с мерт­во­го сни­ма­ли вос­ко­вую мас­ку, кото­рой и при­кры­ва­ли его лицо.

Суще­ст­во­ва­ло два спо­со­ба погре­бе­ния: сожже­ние и захо­ро­не­ние. Рим­ские уче­ные оши­боч­но счи­та­ли обы­чай захо­ро­не­ния древ­ней­шим: «…сожже­ние тру­па не было у рим­лян древним уста­нов­ле­ни­ем; умер­ших хоро­ни­ли в зем­ле, а сожже­ние было уста­нов­ле­но, когда, ведя вой­ну в дале­ких кра­ях, узна­ли, что тру­пы выры­ва­ют из зем­ли» (Pl. VII. 187). Зако­ны Две­на­дца­ти Таб­лиц зна­ют обе фор­мы погре­бе­ния¹¹; «мно­гие семьи соблюда­ли древ­ние обряды; гово­рят, что никто из Кор­не­ли­ев до Сул­лы не был сожжен; он же поже­лал быть сожжен­ным, боясь мести, ибо труп Мария выры­ли» (по его при­ка­зу) (Pl. VII. 187). В послед­ние века рес­пуб­ли­ки и в пер­вый век импе­рии тру­пы обыч­но сжи­га­лись, и погре­бе­ние в зем­ле нача­ло рас­про­стра­нять­ся толь­ко со II в. н. э., воз­мож­но, под вли­я­ни­ем хри­сти­ан­ства, отно­сив­ше­го­ся к сожже­нию рез­ко отри­ца­тель­но.

Тор­же­ст­вен­ные похо­ро­ны, за кото­ры­ми обыч­но сле­до­ва­ли гла­ди­а­тор­ские игры, устра­и­вае­мые бли­жай­ши­ми род­ст­вен­ни­ка­ми умер­ше­го, назы­ва­лись fu­nus in­dic­ti­vum — «объ­яв­лен­ны­ми»¹², с.204 пото­му что гла­ша­тай опо­ве­щал о них, при­гла­шая народ соби­рать­ся на про­во­ды покой­но­го: «Такой-то кви­рит скон­чал­ся. Кому угод­но прий­ти на похо­ро­ны, то уже вре­мя. Тако­го-то выно­сят из дому» (Var. 1. 1. VII. 42; Fest. 304; Ov. am. II. 6. 1—2; Ter. Phorm. 1026). Эти похо­ро­ны про­ис­хо­ди­ли, конеч­но, днем, в самое ожив­лен­ное вре­мя (Hor. sat. I. 6. 42—44; epist. II. 2. 74), с рас­че­том на то, чтобы блес­нуть пыш­но­стью похо­рон­ной про­цес­сии, кото­рая пре­вра­ща­лась в зре­ли­ще, при­вле­кав­шее тол­пы людей. Уже зако­ны Две­на­дца­ти Таб­лиц содер­жат пред­пи­са­ния, кото­рые огра­ни­чи­ва­ли рос­кошь похо­рон: нель­зя было поль­зо­вать­ся для кост­ра обте­сан­ны­ми поле­нья­ми, нани­мать боль­ше деся­ти флей­ти­стов и бро­сать в костер боль­ше трех тра­ур­ных накидок, кото­рые носи­ли жен­щи­ны, и корот­кой пур­пур­ной туни­ки (Cic. de leg. II. 23. 59). Сул­ла ввел в свой закон (lex Cor­ne­lia sumptua­ria от 81 г. до н. э.) тоже огра­ни­чи­тель­ные пред­пи­са­ния (на него, види­мо, наме­ка­ет Цице­рон, — ad. Att. XII. 36. 1), но сам же нару­шил их при похо­ро­нах Метел­лы (Plut. Sul­la 35). При импе­рии зако­ны эти поте­ря­ли силу¹³.

Похо­рон­ная про­цес­сия дви­га­лась в извест­ном поряд­ке; участ­ни­ков ее рас­став­лял и за соблюде­ни­ем опре­де­лен­но­го строя следил один из слу­жа­щих «похо­рон­но­го бюро», «рас­по­ряди­тель» (dis­sig­na­tor), с помо­щью сво­их под­руч­ных — лик­то­ров, обла­чен­ных в тра­ур­ный наряд. Вдоль всей про­цес­сии шага­ли факель­щи­ки с факе­ла­ми ело­во­го дере­ва и с вос­ко­вы­ми све­ча­ми; во гла­ве ее шли музы­кан­ты: флей­ти­сты, тру­ба­чи¹⁴ и гор­ни­сты. За музы­кан­та­ми сле­до­ва­ли пла­каль­щи­цы (prae­fi­cae), кото­рых при­сы­ла­ли так­же либи­ти­на­рии. Они «гово­ри­ли и дела­ли боль­ше тех, кто скор­бел от души», — заме­ча­ет Гора­ций (a. p. 432); обли­ва­лись сле­за­ми, гром­ко вопи­ли, рва­ли на себе воло­сы. Их пес­ни (ne­niae), в кото­рых они опла­ки­ва­ли умер­ше­го и вос­хва­ля­ли его, были или ста­рин­ны­ми заплач­ка­ми, или спе­ци­аль­но подо­бран­ны­ми для дан­но­го слу­чая «сти­ха­ми, заду­ман­ны­ми, чтобы запе­чат­леть доб­лест­ные дела в люд­ской памя­ти» (Tac. ann. III. 5)¹⁵. В осо­бых слу­ча­ях такие пес­но­пе­ния рас­пе­ва­ли целые хоры: на похо­ро­нах Авгу­ста эти хоры состо­я­ли из сыно­вей и доче­рей рим­ской зна­ти (Suet. Aug. 100. 2). За пла­каль­щи­ца­ми шли тан­цо­ры и мимы; Дио­ни­сий Гали­кар­насский рас­ска­зы­ва­ет, что на похо­ро­нах знат­ных людей он видел хоры сати­ров, испол­няв­ших весе­лую сикин­ниду (VII. 72). Кто-либо из мимов пред­став­лял умер­ше­го, не оста­нав­ли­ва­ясь перед с.205 насмеш­ка­ми насчет покой­но­го: на похо­ро­нах Вес­па­си­а­на, кото­рый почи­тал­ся при­жи­ми­стым скуп­цом, архи­мим Фавор, надев мас­ку скон­чав­ше­го­ся импе­ра­то­ра, пред­став­лял, по обы­чаю, покой­но­го в его сло­вах и дей­ст­ви­ях; гром­ко спро­сив про­ку­ра­то­ров, во что обо­шлись его похо­ро­ны, и полу­чив в ответ — «10 мил­ли­о­нов сестер­ций», он вос­клик­нул: «Дай­те мне сто тысяч и брось­те меня хоть в Тибр» (Suet. Vesp. 19. 2).

За эти­ми шута­ми дви­га­лась самая тор­же­ст­вен­ная и серь­ез­ная часть всей про­цес­сии: пред­ки умер­ше­го встре­ча­ли чле­на сво­ей семьи, схо­дя­ще­го в их под­зем­ную оби­тель. В каж­дом знат­ном доме, чле­ны кото­ро­го зани­ма­ли ряд куруль­ных маги­ст­ра­тур, хра­ни­лись вос­ко­вые мас­ки пред­ков, сня­тые в день кон­чи­ны с умер­ше­го. Эти мас­ки, снаб­жен­ные каж­дая под­пи­сью, в кото­рой сооб­ща­лось имя умер­ше­го, его долж­но­сти и подви­ги, им совер­шен­ные, хра­ни­лись в осо­бых шка­фах, сто­яв­ших обыч­но в «кры­льях» (alae) атрия. В день похо­рон эти мас­ки, а вер­нее, их дуб­ли­ка­ты¹⁶, наде­ва­ли на себя люди, веро­ят­но, тоже из чис­ла при­служ­ни­ков либи­ти­на­рия; обла­чив­шись в офи­ци­аль­ную одеж­ду того лица, чья мас­ка была наде­та, они сади­лись на колес­ни­цы или шли пеш­ком¹⁷ в сопро­вож­де­нии лик­то­ров. Чем боль­ше было чис­ло этих пред­ков, пре­то­ров, кон­су­лов, цен­зо­ров, из кото­рых мно­гие были укра­ше­ны инсиг­ни­я­ми три­ум­фа­то­ров, тем рос­кош­нее были похо­ро­ны. На похо­ро­нах Юнии, сест­ры Бру­та, «нес­ли два­дцать порт­ре­тов (ima­gi­nes), при­над­ле­жав­ших чле­нам зна­ме­ни­тей­ших родов» (Tac. ann. III. 76). Похо­ро­ны Дру­за, сына Тибе­рия, были осо­бен­но бли­ста­тель­ны, пото­му что длин­ным рядом шли изо­бра­же­ния пред­ков: во гла­ве Эней, родо­на­чаль­ник рода Юли­ев; все албан­ские цари; Ромул, осно­ва­тель Рима, а затем Атт Кла­вз и осталь­ные пред­ста­ви­те­ли рода Клав­ди­ев (Tac. ann. IV. 9). Если умер­ший про­сла­вил­ся воен­ны­ми подви­га­ми, одер­жи­вал победы, заво­е­вы­вал горо­да и зем­ли, то перед носил­ка­ми, на кото­рых сто­я­ло погре­баль­ное ложе, нес­ли, как и в три­ум­фаль­ном шест­вии, кар­ти­ны с изо­бра­же­ни­ем его дея­ний, при­ве­зен­ной добы­чи, поко­рен­ных наро­дов и стран.

Носил­ки с ложем, на кото­ром лежал умер­ший, в ста­ри­ну нес­ли бли­жай­шие его род­ст­вен­ни­ки, чаще все­го сыно­вья. Обы­чай этот соблюдал­ся в неко­то­рых слу­ча­ях и в более позд­ние вре­ме­на: тело Цеци­лия Метел­ла Македон­ско­го нес­ли чет­ве­ро его сыно­вей: один — цен­зо­рий, дру­гой — кон­су­ляр, тре­тий — кон­сул, с.206 чет­вер­тый, выбран­ный в кон­су­лы, но еще не всту­пив­ший в эту долж­ность (Vell. I. 11. 6—7; Cic. Tusc. I. 35. 85). Ино­гда носил­ки нес­ли дру­зья умер­ше­го, очень часто его отпу­щен­ни­ки. За носил­ка­ми шли род­ст­вен­ни­ки покой­но­го в тра­ур­ной чер­ной одеж­де (жен­щи­ны в импе­ра­тор­ское вре­мя — в белой)¹⁸ без вся­ких укра­ше­ний и зна­ков сво­его ран­га (сена­то­ры без туни­ки с широ­ки­ми пур­пур­ны­ми поло­са­ми, всад­ни­ки без золо­то­го коль­ца), муж­чи­ны, поник­шие, с покры­той голо­вой, жен­щи­ны с рас­пу­щен­ны­ми воло­са­ми и обна­жен­ной гру­дью, рабы, полу­чив­шие по заве­ща­нию сво­бо­ду и надев­шие в знак осво­бож­де­ния вой­лоч­ный кол­пак (pil­leus). Жен­щи­ны шум­но выра­жа­ли свою скорбь: рва­ли на себе воло­сы, цара­па­ли щеки, били себя в грудь, рва­ли одеж­ду (Petr. III. 2; Prop. III. 5. 11 = II. 13. 27; Iuv. 13. 127—128; Cic. Tusc. III. 26. 62), гром­ко выкли­ка­ли имя умер­ше­го. Про­цес­сию еще уве­ли­чи­ва­ли люби­те­ли погла­зеть, тол­па­ми сбе­гав­ши­е­ся на похо­ро­ны.

При похо­ро­нах знат­ных и выдаю­щих­ся лиц про­цес­сия направ­ля­лась не пря­мо к месту сожже­ния, а заво­ра­чи­ва­ла на Форум, где и оста­нав­ли­ва­лась перед рост­ра­ми. Покой­ни­ка на его парад­ном ложе ста­ви­ли или на вре­мен­ном помо­сте, или на ора­тор­ской три­буне; «пред­ки» рас­са­жи­ва­лись вокруг на куруль­ных сиде­ньях. Тогда сын или бли­жай­ший род­ст­вен­ник умер­ше­го всхо­дил на три­бу­ну и про­из­но­сил похваль­ную речь (lau­da­tio fi­neb­ris), в кото­рой гово­рил не толь­ко о заслу­гах умер­ше­го, но и обо всех слав­ных дея­ни­ях его пред­ков, собрав­ших­ся вокруг сво­его потом­ка; «начи­ная с само­го стар­ше­го, рас­ска­зы­ва­ет он об успе­хах и делах каж­до­го» (Po­lib. VI. 53. 9). В этих вос­хва­ле­ни­ях не все было, конеч­но, чистой прав­дой; уже Цице­рон писал, что они внес­ли в исто­рию мно­го лжи (Brut. 16. 61), того же мне­ния при­дер­жи­вал­ся и Ливий (VIII. 40. 4).

Пер­вая хва­леб­ная речь была, по сло­вам Плу­тар­ха, про­из­не­се­на Попли­ко­лой над телом Бру­та (Popl. 9. 7). Сооб­ще­ние это вряд ли досто­вер­но; пер­вым сло­вом, про­из­не­сен­ным в похва­лу умер­ше­го, счи­та­ет­ся речь кон­су­ла Фабул­ли­на над пра­хом Цин­цин­на­та и Кв. Фабия (480 г. до н. э.). Этой чести удо­ста­и­ва­лись и жен­щи­ны, в осо­бен­ных, конеч­но, слу­ча­ях. По свиде­тель­ству Цице­ро­на, пер­вой жен­щи­ной, кото­рой выпа­ла эта честь, была Попи­лия, мать Кату­ла (deor. II. 11. 44)¹⁹.

После про­из­не­се­ния похваль­ной речи про­цес­сия в том же с.207 поряд­ке дви­га­лась даль­ше к месту сожже­ния или погре­бе­ния, кото­рое нахо­ди­лось обя­за­тель­но за город­ски­ми сте­на­ми. Раз­ре­ше­ние на похо­ро­ны в горо­де, не толь­ко в Риме, но и в муни­ци­пи­ях, дава­лось ред­ко, как осо­бая честь и награ­да за выдаю­щи­е­ся заслу­ги²⁰. Общее клад­би­ще суще­ст­во­ва­ло толь­ко для край­них бед­ня­ков и рабов; люди со сред­ства­ми при­об­ре­та­ли для сво­их могил места за горо­дом, пре­иму­ще­ст­вен­но вдоль боль­ших дорог, где цари­ло наи­боль­шее ожив­ле­ние, и здесь и устра­и­ва­ли семей­ную усы­паль­ни­цу. Место для погре­баль­но­го кост­ра (ustri­na) отво­ди­лось часто непо­да­ле­ку от нее (в над­пи­сях ustri­na неод­но­крат­но упо­ми­на­ет­ся как место, нахо­дя­ще­е­ся воз­ле моги­лы). Костер скла­ды­ва­ли пре­иму­ще­ст­вен­но из смо­ли­стых, лег­ко заго­раю­щих­ся дров и под­бав­ля­ли туда тако­го горю­че­го мате­ри­а­ла, как смо­ла, трост­ник, хво­рост. Пли­ний рас­ска­зы­ва­ет, как труп М. Лепида, выбро­шен­ный силой огня с кост­ра, сго­рел на хво­ро­сте, лежав­шем воз­ле; подо­брать покой­ни­ка и поло­жить его обрат­но на костер было невоз­мож­но: слиш­ком жарок был огонь (VII. 186). Костер скла­ды­ва­ли в виде алта­ря; у бога­тых людей он бывал очень высок, укра­шен ков­ра­ми и тка­ня­ми. Пли­ний гово­рит, что «кост­ры раз­ри­со­вы­ва­лись» (XXXV. 49); оче­вид­но, стен­ки кост­ра рас­кра­ши­ва­лись в раз­ные цве­та. Вокруг вты­ка­ли в знак тра­у­ра вет­ви кипа­ри­са. Ложе с покой­ни­ком ста­ви­ли на костер и туда же кла­ли вещи, кото­ры­ми умер­ший поль­зо­вал­ся при жиз­ни и кото­рые любил. Один охот­ник I в. н. э. заве­ща­ет сжечь с ним всю его охот­ни­чью снасть: рога­ти­ны, мечи, ножи, сети, тене­та и сил­ки (CIL. XIII. 5708). К это­му при­бав­ля­ли все­воз­мож­ные дары участ­ни­ки погре­баль­ной про­цес­сии; тело изобиль­но поли­ва­ли и осы­па­ли вся­че­ски­ми аро­ма­та­ми, лада­ном, шафра­ном, нар­дом, амо­мом, смо­лой мир­ры и проч. Све­то­ний рас­ска­зы­ва­ет, что когда тело Цеза­ря уже горе­ло на кост­ре, акте­ры пред­став­ляв­шие пред­ков и обла­чен­ные в оде­я­ния три­ум­фа­то­ров ста­ли рвать на себе одеж­ду и бро­сать в огонь; вете­ра­ны-леги­о­не­ры нача­ли кидать в костер ору­жие, с кото­рым они при­шли на похо­ро­ны, мат­ро­ны — свои укра­ше­ния, бул­лы и пре­тек­сты детей (Caes. 84. 4). Перед сожже­ни­ем совер­ша­лось сим­во­ли­че­ское пре­да­ние зем­ле: у умер­ше­го отре­за­ли палец и зака­пы­ва­ли его.

Когда костер был готов и ложе с покой­ни­ком на него уста­нов­ле­но, один из род­ст­вен­ни­ков или дру­зей покой­но­го под­жи­гал с.208 костер, отвер­нув от него свое лицо. При сожже­нии круп­ных вое­на­чаль­ни­ков и импе­ра­то­ров сол­да­ты в пол­ном воору­же­нии три­жды обхо­ди­ли вокруг кост­ра в направ­ле­нии спра­ва нале­во (de­cur­sio).

Когда костер уга­сал, горя­щие угли зали­ва­ли водой²¹, и на этом погре­баль­ная цере­мо­ния соб­ст­вен­но и кон­ча­лась. Участ­ни­ки про­цес­сии гово­ри­ли послед­нее «про­сти» умер­ше­му; их окроп­ля­ли в знак очи­ще­ния свя­щен­ной водой, и они рас­хо­ди­лись, выслу­шав фор­му­лу отпус­ка: ili­cet — «мож­но ухо­дить» (Serv. ad Aen. VI. 216). Оста­ва­лись толь­ко род­ст­вен­ни­ки, на кото­рых лежа­ла обя­зан­ность собрать обго­рев­шие кости. Обряд этот подроб­но опи­сан в эле­гии, оши­боч­но при­пи­сы­вае­мой Тибул­лу (III. 2. 15—25). Вымыв руки и воз­звав к Манам покой­но­го, начи­на­ли соби­рать его кости. Их пола­га­лось облить сна­ча­ла вином, а затем моло­ком; потом их обти­ра­ли досу­ха полот­ном и кла­ли в урну²² вме­сте с раз­ны­ми восточ­ны­ми аро­ма­та­ми. Это соби­ра­ние костей (os­si­le­gium) совер­ша­лось в самый день похо­рон, и тогда же про­ис­хо­ди­ло очи­ще­ние семьи и дома покой­но­го, осквер­нен­ных сопри­кос­но­ве­ни­ем с мерт­вым телом: устра­и­вал­ся поми­наль­ный стол у самой моги­лы, в «могиль­ном три­кли­нии», если он был, а если его не было, то про­сто на кам­нях или на зем­ле. Обя­за­тель­ным куша­ньем на этих помин­ках было si­li­cer­nium, какой-то вид кол­ба­сы (Fest. 377); моги­ла освя­ща­лась закла­ни­ем жерт­вен­ной сви­ньи. Дома в жерт­ву Ларам при­но­си­ли бара­на (Cic. de leg. II. 22. 55).

Девять дней после похо­рон счи­та­лись дня­ми тра­у­ра; в тече­ние их род­ст­вен­ни­ки умер­ше­го ходи­ли в тем­ных одеж­дах; их ни по како­му делу не вызы­ва­ли в суд, и воз­буж­дать вопро­сы о наслед­стве в это вре­мя счи­та­лось непри­лич­ным. На девя­тый день на моги­ле при­но­си­ли жерт­ву (sac­ri­fi­cium no­ven­dia­le), состав кото­рой был стро­го опре­де­лен: тут мог­ли быть яйца, чече­ви­ца, соль, бобы. Дома устра­и­ва­ли поми­наль­ный обед (ce­na no­ven­dia­lis), за кото­рый сади­лись уже не в тра­ур­ной одеж­де (Цице­рон очень упре­кал Вати­ния за то, что он явил­ся на такой обед в тем­ной тоге, — in Vat. 12. 30); у Пет­ро­ния Габин­на при­хо­дит с поми­наль­но­го обеда «в белой одеж­де…, отяг­чен­ный вен­ка­ми; бла­го­во­ния сте­ка­ли у него по лбу в гла­за» (65). Люди знат­ные и бога­тые устра­и­ва­ли ино­гда в память сво­их умер­ших уго­ще­ние для все­го горо­да. Такой обед Фавст, сын Сул­лы, дал в память сво­его отца (Dio Cass. XXXVII. 51), а Цезарь — в память сво­ей доче­ри (Suet. Caes. 26. 2). Обы­чай этот с.209 отнюдь не огра­ни­чи­вал­ся сто­ли­цей; над­пи­си засвиде­тель­ст­во­ва­ли его для ряда горо­дов Ита­лии. Слу­ча­лось, что вме­сто обеда наро­ду разда­ва­лись про­сто кус­ки мяса (vis­ce­ra­tio); Марк Фла­вий разо­слал жите­лям Рима пор­ции мяса на помин его мате­ри (328 г. до н. э., — Liv. VIII. 22. 2); то же сде­лал Тит Фла­ми­ний по смер­ти сво­его отца (174 г. до н. э., — Liv. XLI. 28). При импе­рии разда­чу мяса заме­ни­ли разда­чей денег. Игры в память покой­но­го (обыч­но гла­ди­а­тор­ские) часто устра­и­ва­лись тоже в этот самый день, поче­му и назы­ва­лись lu­di no­ven­dia­les.

Умер­ше­го не забы­ва­ли; память о нем свя­то соблюда­лась в семье. Его обя­за­тель­но поми­на­ли в день рож­де­ния и смер­ти, в «празд­ник роз» (ro­sa­lia), в «день фиал­ки» (dies vio­lae), в празд­ник поми­но­ве­ния всех умер­ших (pa­ren­ta­lia)²³. Поми­на­ли умер­ше­го ино­гда еще и в дру­гие дни: все зави­се­ло от того, что под­ска­зы­ва­ло чув­ство остав­ших­ся. Рим­ляне были вооб­ще очень оза­бо­че­ны тем, чтобы уве­ко­ве­чить свою память: неод­но­крат­но встре­ча­ют­ся над­пи­си, в кото­рых гово­рит­ся, что такой-то оста­вил опре­де­лен­ную сум­му денег, чтобы на про­цен­ты с них в опре­де­лен­ные дни устра­и­ва­лись по нем помин­ки. На моги­ле совер­ша­ли воз­ли­я­ния водой, вином, моло­ком, олив­ко­вым мас­лом, медом; кла­ли вен­ки, цве­ты, шер­стя­ные повяз­ки; поли­ва­ли моги­лу кро­вью при­не­сен­ных в жерт­ву, обя­за­тель­но чер­ных живот­ных. Созы­вал­ся широ­кий круг дру­зей. Урс, пер­вый, кто сумел играть стек­лян­ным мячом «при гром­ком одоб­ре­нии наро­да», при­гла­ша­ет собрать­ся на свои помин­ки игро­ков в мяч, любов­но укра­сить его ста­тую цве­та­ми и «совер­шить воз­ли­я­ния чер­ным фалер­ном, сетин­ским или цекуб­ским вином» (CIL. VI. 9797). Дохо­ды с одной части инсу­лы опре­де­ля­ют­ся на то, чтобы еже­год­но четы­ре раза в год — в день рож­де­ния, в роза­рии, в день фиал­ки и в парен­та­лии — поми­на­ли умер­ше­го, при­но­ся жерт­вы на его моги­ле, а кро­ме того, еже­ме­сяч­но, в кален­ды, ноны и иды, ста­ви­ли на его моги­ле зажжен­ную лам­па­ду (CIL. VI. 10248). Покой­но­му ста­ви­ли тра­пе­зу (ce­na le­ra­lis) из ово­щей, хле­ба, соли, бобов и чече­ви­цы, а род­ст­вен­ни­ки устра­и­ва­ли тут же у моги­лы поми­наль­ное уго­ще­ние.

В над­пи­сях, высе­чен­ных на памят­ни­ках, часто встре­ча­ет­ся обра­ще­ние к про­хо­дя­щим мимо с прось­бой оста­но­вить­ся и ска­зать при­вет­ст­вен­ное сло­во. Авл Гел­лий при­во­дит эпи­та­фию, кото­рую сочи­нил для себя поэт Паку­вий (220—132 гг. до н. э.): «Юно­ша, с.210 хотя ты и торо­пишь­ся, но этот камень про­сит тебя — посмот­ри на него и про­чти потом, что напи­са­но: «Здесь лежит прах поэта Мар­ка Паку­вия»; я хотел, чтобы ты не оста­вал­ся в неведе­нии это­го. Будь здо­ров» (I. 24. 4). А вот еще диа­лог меж­ду про­хо­жи­ми и умер­шим: «“При­вет тебе, Вик­тор Фаби­ан”. — “Да воз­на­гра­дят вас боги, дру­зья, и да пре­бу­дут они мило­сти­вы к вам, стран­ни­ки, за то, что вы не про­хо­ди­те мимо Вик­то­ра Пуб­ли­ка Фаби­а­на, не обра­щая на него вни­ма­ния. Иди­те и воз­вра­щай­тесь здра­вы­ми и невреди­мы­ми. А вы, укра­шаю­щие меня вен­ка­ми и бро­саю­щие здесь цве­ты, да живе­те дол­гие годы”». Чуда­ков вро­де Про­пер­ция, кото­рый желал, чтобы его похо­ро­ни­ли в лес­ной глу­ши или сре­ди неве­до­мых пес­ков, было немно­го. Гроб­ни­цы были устро­е­ны вдоль всех дорог, шед­ших в раз­ных направ­ле­ни­ях от Рима. На Аппи­е­вой доро­ге нахо­ди­лись памят­ник Цеци­лии Метел­лы, жены три­ум­ви­ра Крас­са, усы­паль­ни­цы Сци­пи­о­нов и Метел­лов, моги­ла Атти­ка, гроб­ни­цы импе­ра­то­ров Сеп­ти­мия Севе­ра и Гал­ли­е­на. На Латин­ской доро­ге был похо­ро­нен Доми­ци­ан; на Фла­ми­ни­е­вой доро­ге в XVIII в. нашли высе­чен­ную в ска­ле семей­ную гроб­ни­цу Назо­нов, осо­бен­но инте­рес­ную сво­ей живо­пи­сью. Меж­ду Аппи­е­вой и Латин­ской доро­га­ми откры­то было несколь­ко важ­ней­ших колум­ба­ри­ев. В Пом­пе­ях могиль­ные памят­ни­ки тянут­ся вдоль всех дорог, вли­ваю­щих­ся в город. Доро­га на Гер­ку­ла­нум про­из­во­дит впе­чат­ле­ние пра­виль­но раз­би­той клад­би­щен­ской аллеи.

Моги­лы устра­и­ва­лись самым раз­лич­ным обра­зом. Место, где был похо­ро­нен один чело­век и кото­рое толь­ко для него и было пред­на­зна­че­но, отме­ча­ли дву­мя или четырь­мя камен­ны­ми стол­би­ка­ми по углам моги­лы или плос­кой камен­ной пли­той (в середине ее часто про­де­лы­ва­ли углуб­ле­ние, в кото­рое лили жид­ко­сти; сама пли­та слу­жи­ла сто­лом для поми­наль­ных тра­пез, поче­му «сто­лом» — men­sa и назы­ва­лась). Родо­вые и фамиль­ные гроб­ни­цы пред­став­ля­ли собой часто боль­шие соору­же­ния с несколь­ки­ми ком­на­та­ми; в одной сто­я­ли урны с пеп­лом или сар­ко­фа­ги; в дру­гой соби­ра­лись в поми­наль­ные дни дру­зья и род­ст­вен­ни­ки покой­но­го, и так как помин­ки вклю­ча­ли и уго­ще­ние для живых, то неред­ко при моги­лах устра­и­ва­лись и кух­ни, упо­ми­нае­мые во мно­гих над­пи­сях. Три­маль­хи­он желал, чтобы вокруг его моги­лы (а памят­ник его зани­мал 100 рим­ских футов в дли­ну и 200 в шири­ну) были наса­же­ны все­воз­мож­ные пло­до­вые дере­вья и лозы (Petr. 71). с.211 Парал­ле­лью к это­му месту может слу­жить CIL. VI. 10237: упо­ми­нае­мое здесь место, отведен­ное под погре­бе­ние, пред­став­ля­ет собой насто­я­щий сад, где наса­же­ны «вся­ко­го рода лозы, пло­до­вые дере­вья, цве­ты и раз­ная зелень»²⁴. Место погре­бе­ния назы­ва­ет­ся в над­пи­сях ино­гда «ого­ро­дом», ино­гда «име­ньи­цем»; упо­ми­на­ют­ся вино, ово­щи и цве­ты, с него полу­чен­ные. Такие участ­ки обво­ди­лись сте­ной; при­смотр за моги­лой и за садом пору­чал­ся обыч­но отпу­щен­ни­ку умер­ше­го, кото­рый тут же и жил. «Я поза­бо­чусь, чтобы по смер­ти не потер­петь мне обиды, — гово­рит Три­маль­хи­он, — постав­лю охра­нять мою моги­лу кого-нибудь из отпу­щен­ни­ков, чтобы люди не бежа­ли гадить на мой памят­ник» (Petr. 71). Он жела­ет укра­сить этот памят­ник раз­ны­ми релье­фа­ми и зака­зы­ва­ет изо­бра­зить кораб­ли, плы­ву­щие на всех пару­сах, раз­би­тую урну и над ней пла­чу­ще­го маль­чи­ка, а посредине часы: «…кто ни посмот­рит — хочешь — не хочешь, — про­чтет мое имя». Тут же будут сто­ять две ста­туи — его и Фор­ту­на­ты (жены) с голуб­кой в руках и песи­ком на свор­ке²⁵.

Похо­ро­ны бед­ных людей лише­ны были вся­кой парад­ной пыш­но­сти и про­ис­хо­ди­ли обыч­но в ноч­ное вре­мя. Умер­ше­го выно­си­ли или бли­жай­шие род­ст­вен­ни­ки, или наем­ные носиль­щи­ки (ves­pil­lo­nes). Труп кла­ли в ящик, снаб­жен­ный длин­ны­ми руч­ка­ми (san­da­pi­la); в таком ящи­ке носиль­щи­ки вынес­ли тело Доми­ци­а­на (Suet. Dom. 17. 3). Несколь­ко све­чей и факе­лов сла­бо осве­ща­ли погре­баль­ное шест­вие; не было ни музы­ки, ни тол­пы, ни речей. Совер­шен­ных бед­ня­ков, людей без роду и пле­ме­ни и «деше­вых рабов», хоро­ни­ли в страш­ных коло­д­цах (pu­ti­cu­li), куда тру­пы сбра­сы­ва­ли «нава­лом». Они нахо­ди­лись на Эскви­лине, пока Меце­нат не раз­вел здесь сво­его пар­ка. В 70-х годах про­шло­го сто­ле­тия най­де­но было око­ло 75 таких колод­цев: это глу­бо­кие шах­ты, сте­ны кото­рых выло­же­ны камен­ны­ми пли­та­ми (4 м в дли­ну и 5 м в шири­ну).

Состо­я­тель­ные люди устра­и­ва­ли обыч­но гроб­ни­цу не толь­ко для себя, но и «для сво­их отпу­щен­ни­ков и отпу­щен­ниц и для потом­ков их» (обыч­ная фор­му­ла в над­пи­сях на памят­ни­ке). Если этих отпу­щен­ни­ков было мно­го, то патрон уде­лял в сво­ем могиль­ни­ке место для наи­бо­лее близ­ких ему; осталь­ные долж­ны были поза­бо­тить­ся о месте для погре­бе­ния сами. Если они не обла­да­ли таки­ми сред­ства­ми, чтобы сде­лать себе отдель­ную с.212 гроб­ни­цу, и не жела­ли быть выбро­шен­ны­ми в общую свал­ку, то им над­ле­жа­ло обес­пе­чить себе место в колум­ба­рии. Чле­ны импе­ра­тор­ской семьи и бога­тые дома стро­и­ли колум­ба­рии для сво­их отпу­щен­ни­ков и рабов.

Это были четы­рех­уголь­ные, ино­гда круг­лые зда­ния со свод­ча­тым потол­ком; под­валь­ная часть колум­ба­рия ухо­ди­ла доволь­но глу­бо­ко в зем­лю, а верх­няя стро­и­лась из кам­ня и кир­пи­чей. По сте­нам в несколь­ко парал­лель­ных рядов шли полу­круг­лые ниши вро­де тех, кото­рые устра­и­ва­лись в голу­бят­нях, поче­му назва­ние голу­бят­ни — co­lum­ba­ria — было пере­не­се­но и на эти зда­ния. В полу каж­дой ниши дела­ли два (ред­ко четы­ре) ворон­ко­об­раз­ных углуб­ле­ния, в кото­рые ста­ви­ли урны с пеп­лом покой­но­го таким обра­зом, чтобы из углуб­ле­ния выда­ва­лись толь­ко верх­ний край урны и ее крыш­ка. Над каж­дой нишей нахо­ди­лись дощеч­ки, обыч­но мра­мор­ные, с име­на­ми лиц, чей прах здесь поко­ил­ся²⁶.

Один из самых боль­ших рим­ских колум­ба­ри­ев, в кото­ром мог­ло поме­стить­ся не мень­ше 3000 урн, был выстро­ен на Аппи­е­вой доро­ге для рабов и отпу­щен­ни­ков Ливии, жены Авгу­ста. Он был най­ден в 1726 г.; в насто­я­щее вре­мя от него почти ниче­го не оста­лось, но сохра­ни­лись его зари­сов­ки и план, сде­лан­ные Пира­не­зи. Зда­ние пред­став­ля­ло собой пря­мо­уголь­ник, в кото­ром име­лись четы­ре полу­круг­лых углуб­ле­ния и четы­ре квад­рат­ных. Из одной такой ниши лест­ни­ца вела во вто­рой этаж зна­чи­тель­но мень­ших раз­ме­ров. Дру­гой колум­ба­рий, най­ден­ный в 1840 г., слу­жил местом погре­бе­ния от вре­мен Тибе­рия и до Клав­дия. Посе­редине его нахо­дил­ся боль­шой четы­рех­уголь­ный пилон, в сте­нах кото­ро­го тоже были про­де­ла­ны ниши. Инте­ре­сен еще один колум­ба­рий вре­ме­ни Авгу­ста. Это пря­мо­уголь­ное зда­ние с абсидой — вдоль его стен идут часо­вен­ки раз­ной вели­чи­ны с ниша­ми, рас­по­ло­жен­ны­ми в два или в три эта­жа. Фрон­то­ны этих малень­ких хра­ми­ков и колон­ны их рас­пи­са­ны рисун­ка­ми и орна­мен­та­ми, ино­гда пре­вос­ход­ны­ми: види­мо, каж­дый, кто при­об­ре­тал здесь место для себя или сво­их род­ных, стре­мил­ся укра­сить его в меру сво­их сил и воз­мож­но­стей. Пото­лок был рас­пи­сан ара­бес­ка­ми с рас­ти­тель­ным орна­мен­том.

Оба этих колум­ба­рия нахо­ди­лись пер­во­на­чаль­но за пре­де­ла­ми горо­да, на раз­вил­ке Аппи­е­вой и Латин­ской дорог, но в III в. н. э. ока­за­лись внут­ри Авре­ли­а­но­вой сте­ны. Здесь же были колум­ба­рии с.213 Мар­цел­лы и сыно­вей Неро­на Дру­за — тот и дру­гой от вре­мен Авгу­ста и Тибе­рия. На Аппи­е­вой доро­ге были выстро­е­ны колум­ба­рии Волу­зи­ев, Цеци­ли­ев, Кар­ви­ли­ев, Юни­ев Сила­нов; сна­ру­жи, над глав­ным вхо­дом поме­ща­лась мра­мор­ная дос­ка с име­нем того, кому при­над­ле­жал колум­ба­рий. Неда­ле­ко от Пре­не­стин­ской и Тибур­тин­ской дорог нахо­дил­ся колум­ба­рий Ста­ти­ли­ев Тав­ров, постро­ен­ный еще в кон­це рес­пуб­ли­ки. Мно­го­чис­лен­ные над­пи­си из этих колум­ба­ри­ев дают бога­тый мате­ри­ал для харак­те­ри­сти­ки хозяй­ства бога­тых домов и раб­ско­го насе­ле­ния, кото­рое их обслу­жи­ва­ло.

Хозя­е­ва­ми колум­ба­ри­ев ока­зы­ва­лись ино­гда погре­баль­ные кол­ле­гии (col­le­gia fu­ne­ra­ti­cia), кото­рые поку­па­ли уже выстро­ен­ный колум­ба­рий или сами стро­и­ли его для сво­их чле­нов. Целью этих кол­ле­гий было доста­вить при­стой­ное погре­бе­ние всем, кто вхо­дил в их состав: чле­на­ми мог­ли быть и сво­бод­ные, и рабы, и отпу­щен­ни­ки; тре­бо­ва­лось толь­ко акку­рат­но вно­сить месяч­ный взнос, а при вступ­ле­нии упла­тить опре­де­лен­ную сум­му. Желав­шие всту­пить в такую кол­ле­гию в Лану­вии (теперь Лави­нья) долж­ны были вне­сти при зачис­ле­нии в чле­ны 100 сестер­ций и упла­чи­вать еже­год­но взнос 15 сестер­ций (по 5 ассов в месяц). День­ги эти состав­ля­ли каз­ну обще­ства (area), и на них соору­жал­ся колум­ба­рий; они шли так­же на его исправ­ное содер­жа­ние, на похо­рон­ные издерж­ки (fu­ne­ra­ti­cium). Чле­ны кол­ле­гии дели­лись на деку­рии (десят­ки); во гла­ве каж­дой сто­ял деку­ри­он; в кол­ле­гии был свой жрец, каз­на­чей, сек­ре­тарь, рас­сыль­ный. Пред­седа­тель, изби­рав­ший­ся на пять лет, име­но­вал­ся квин­квен­на­лом; он созы­вал общее собра­ние, под его руко­вод­ст­вом и с его сове­та реша­лись все важ­ней­шие дела обще­ства. Его бли­жай­ши­ми помощ­ни­ка­ми были кура­то­ры (cu­ra­to­res), ведав­шие построй­кой колум­ба­рия и его ремон­том, а так­же тем, кому сколь­ко ниш при­над­ле­жа­ло и в каком месте колум­ба­рия они нахо­ди­лись. У кол­ле­гии были свои покро­ви­те­ли-патро­ны, помо­гав­шие кол­ле­гии сво­им вли­я­ни­ем в офи­ци­аль­ных местах, дарив­шие ей зем­лю или круп­ные денеж­ные сум­мы.

Колум­ба­рий, выстро­ен­ный на сред­ства кол­ле­гии, был соб­ст­вен­но­стью всех ее чле­нов. Каж­дый из них полу­чал по жре­бию извест­ное чис­ло ниш, кото­ры­ми он мог рас­по­ря­жать­ся по жела­нию: дарить их, про­да­вать, заве­щать кому хотел. В колум­ба­ри­ях име­лись места, счи­тав­ши­е­ся осо­бен­но почет­ны­ми; это были ниши с.214 ниж­них рядов, наи­бо­лее удоб­ные для свер­ше­ния всех цере­мо­ний погре­баль­но­го куль­та; их кол­ле­гия поста­нов­ля­ла дать людям, кото­рые ока­за­ли ей осо­бо важ­ные услу­ги.

Была еще третья кате­го­рия лиц, стро­ив­ших колум­ба­рии, — спе­ку­лян­ты, кото­рые состав­ля­ли обще­ство (so­cie­tas), вно­си­ли свои паи, кто боль­ше, кто мень­ше, а когда на эти день­ги был выстро­ен колум­ба­рий, то в соот­вет­ст­вии с вели­чи­ной пая каж­дый член полу­чал по жре­бию опре­де­лен­ное чис­ло ниш, кото­ры­ми и тор­го­вал, норо­вя, разу­ме­ет­ся, полу­чить воз­мож­но боль­ший барыш.

Колум­ба­рии, моги­лы и могиль­ные памят­ни­ки были lo­ca re­li­gia­sa, т. е. таки­ми, кото­рых самая при­ро­да их защи­ща­ла от вся­ко­го осквер­не­ния. Не толь­ко тот, кто выбра­сы­вал прах покой­ни­ка и раз­ры­вал моги­лы, рас­счи­ты­вая огра­бить их, совер­шал тяж­кое пре­ступ­ле­ние; пови­нен в нем был и тот, кто ломал памят­ник, чтобы исполь­зо­вать камень для строй­ки, сби­вал с него укра­ше­ния, вооб­ще каким бы то ни было обра­зом пор­тил его. За такие дей­ст­вия нала­га­лись тяже­лые нака­за­ния, ино­гда даже смерт­ная казнь.