Жизнь древнего Рима.

с.183

Мы гово­ри­ли уже, что бра­тья и сест­ры рос­ли вме­сте, и эта сов­мест­ная жизнь про­дол­жа­лась и тогда, когда дети менее состо­я­тель­ных клас­сов отправ­ля­лись (маль­чи­ки и девоч­ки вме­сте) в началь­ную шко­лу, а в бога­тых семьях сади­лись вме­сте за азбу­ку под руко­вод­ст­вом одно­го и того же учи­те­ля. Чем даль­ше, одна­ко, шло вре­мя, тем боль­ше рас­хо­ди­лись пути бра­та и сест­ры: маль­чик все боль­ше и боль­ше ухо­дит из дому, гото­вит­ся к обще­ст­вен­ной и поли­ти­че­ской жиз­ни; девоч­ка живет дома, око­ло мате­ри, при­уча­ет­ся к домаш­ним работам, сидит за прял­кой и за ткац­ким стан­ком — уме­ние прясть и ткать счи­та­лось в чис­ле жен­ских доб­ро­де­те­лей даже в ари­сто­кра­ти­че­ских кру­гах нача­ла импе­рии, осо­бен­но если семья под­черк­ну­то бла­го­го­ве­ла перед обы­ча­я­ми пред­ков, как это делал сам Август, не носив­ший иной одеж­ды, кро­ме той, кото­рая была изготов­ле­на рука­ми его сест­ры, жены, доче­ри и вну­чек (Suet. Aug. 73). В состо­я­тель­ных домах девоч­ка бра­ла уро­ки у того же грам­ма­ти­ка, в шко­ле кото­ро­го учил­ся ее брат: обра­зо­ва­ние для нее не закры­то. У нас нет дан­ных судить о его объ­е­ме у жен­щин послед­не­го века рес­пуб­ли­ки; Сал­лю­стий, гово­ря о Сем­п­ро­нии, мате­ри Бру­та, буду­ще­го убий­цы Цеза­ря, отме­ча­ет ее зна­ние латин­ской и гре­че­ской лите­ра­ту­ры. Это как буд­то свиде­тель­ст­ву­ет, что такое зна­ние не было сре­ди ее совре­мен­ниц явле­ни­ем обыч­ным. Она игра­ла так­же на струн­ных инстру­мен­тах и тан­це­ва­ла «изящ­нее, чем это нуж­но порядоч­ной жен­щине» (Sall. Cat. 25. 2); неко­то­рое зна­ком­ство с музы­кой вхо­ди­ло, сле­до­ва­тель­но, в про­грам­му жен­ско­го обу­че­ния. Труд­но уста­но­вить, конеч­но, тот уро­вень обра­зо­ва­ния, пере­сту­пать кото­рый, с точ­ки зре­ния с.184 поклон­ни­ков ста­ри­ны (а Сал­лю­стий при­над­ле­жал к ним), не пола­га­лось порядоч­ной жен­щине. Отец Сене­ки, чело­век ста­рин­но­го зака­ла, не поз­во­лял жене углуб­лять­ся в науч­ные заня­тия; он раз­ре­шил ей толь­ко «при­кос­нуть­ся к ним, но не погру­жать­ся в них» (Sen. ad Helv. 17. 3—4). Посте­пен­но эта «ста­рин­ная жесто­кость» выхо­дит из моды; моло­дая жен­щи­на уже в доме мужа про­дол­жа­ет брать уро­ки у грам­ма­ти­ка, т. е. зна­ко­мит­ся с лите­ра­ту­рой, род­ной и гре­че­ской. Цеци­лий Эпи­рота, отпу­щен­ник Атти­ка, давал уро­ки доче­ри сво­его патро­на, когда она была уже заму­жем за М. Агрип­пой. Сене­ка очень жалел, что отец в свое вре­мя не поз­во­лил мате­ри как сле­ду­ет изу­чить фило­со­фию (ad Helv. 17. 3—4). Он как-то выска­зал­ся, что «жен­ское нера­зум­ное суще­ство» может быть исправ­ле­но толь­ко «нау­кой и боль­шим обра­зо­ва­ни­ем» (de con­st. sap. 14. 1). Квин­ти­ли­ан желал, чтобы роди­те­ли были людь­ми как мож­но более обра­зо­ван­ны­ми, под­чер­ки­вая, что он гово­рит не толь­ко об отцах, и тут же вспом­нил и Кор­не­лию, мать Грак­хов, и доче­рей Лелия и Гор­тен­сия (I. 1. 6). В пер­вом веке импе­рии мы встре­тим ряд жен­щин, полу­чив­ших пре­крас­ное обра­зо­ва­ние; преж­де все­го это жен­щи­ны импе­ра­тор­ско­го дома: сест­ра Авгу­ста, Окта­вия, покро­ви­тель­ни­ца Вер­ги­лия; дочь Юлия, «любив­шая нау­ку и очень обра­зо­ван­ная» (Macr. sat. II. 5. 2); Агрип­пи­на, мать Неро­на, оста­вив­шая после себя «Запис­ки», кото­рые читал и Тацит (ann. IV. 53), и Пли­ний Стар­ший, упо­мя­нув­ший ее в чис­ле источ­ни­ков для VII кни­ги сво­ей «Есте­ствен­ной исто­рии». Сто­и­ки, уче­ние кото­рых поль­зо­ва­лось в рим­ских ари­сто­кра­ти­че­ских кру­гах такой попу­ляр­но­стью, тре­бу­ют оди­на­ко­во­го обра­зо­ва­ния для муж­чин и для жен­щин; жен­щи­ны ищут уте­ше­ния в фило­со­фии и углуб­ля­ют­ся в фило­соф­ские трак­та­ты и сочи­не­ния по мате­ма­ти­ке; неко­то­рые сами берут­ся за перо и про­бу­ют свои силы в лите­ра­ту­ре¹.

Такое широ­кое обра­зо­ва­ние огра­ни­чи­ва­лось, конеч­но, толь­ко выс­ши­ми кру­га­ми. Чем бед­нее слой обще­ства, тем скром­нее обра­зо­ва­ние его жен­щин, кото­рые толь­ко уме­ют читать, писать и счи­тать. И здесь, впро­чем, так же как и в кру­гах ари­сто­кра­ти­че­ских, не нау­ка и не лите­ра­ту­ра были уде­лом жен­щи­ны: сфе­рой ее дея­тель­но­сти, ее насто­я­щим местом в жиз­ни, были дом и семья — муж, дети, хозяй­ство.

Замуж ее выда­ют рано, чаще все­го меж­ду 15 и 18 года­ми, но с.185 ино­гда даже в три­на­дца­ти­лет­нем воз­расте², не справ­ля­ясь о ее выбо­ре. Да и какой выбор может сде­лать девоч­ка, кото­рая еще нико­го и ниче­го не виде­ла и еще само­заб­вен­но игра­ет в кук­лы?

Бра­ку пред­ше­ст­во­вал сго­вор, кото­рый от при­ня­той при нем фор­му­лы: spon­des­ne? — «обе­ща­ешь ли?» (обра­ще­ние к отцу или опе­ку­ну девоч­ки) — и его отве­та: spon­deo — «обе­щаю», — полу­чил назва­ние spon­sa­lia. В обы­чае было обру­чать детей, и поэто­му меж­ду обру­че­ни­ем и свадь­бой про­хо­ди­ло ино­гда несколь­ко лет. Обя­за­тель­ства всту­пить в брак с обру­че­ни­ем не соеди­ня­лось³; пись­мен­ное усло­вие, если его и состав­ля­ли, под­пи­сы­ва­лось толь­ко при совер­ше­нии брач­ной цере­мо­нии. Сго­вор был толь­ко домаш­ним празд­ни­ком, на кото­рый при­гла­ша­лись дру­зья и род­ные, при­хо­див­шие не столь­ко в каче­стве свиде­те­лей, сколь­ко про­стых гостей. Жених ода­ри­вал неве­сту и наде­вал ей на чет­вер­тый палец левой руки коль­цо, глад­кое, желез­ное, без кам­ней; золо­тое коль­цо вошло в оби­ход отно­си­тель­но позд­но.

Девуш­ка, выхо­дя замуж, пере­хо­ди­ла из-под вла­сти отца под власть мужа, кото­рая обо­зна­ча­лась спе­ци­аль­ным тер­ми­ном — ma­nus. Было три фор­мы бра­ка, осно­ван­но­го на ma­nus: con­far­rea­tio, «куп­ля» (coemptio) и «сов­мест­ная жизнь» (usus).

Древ­ней­шим видом бра­ка (в исто­ри­че­ское вре­мя) была con­far­rea­tio — тор­же­ст­вен­ный брак, совер­шае­мый глав­ным жре­цом (pon­ti­fex ma­xi­mus) и фла­ми­ном Юпи­те­ра (fla­men Dia­lis) при чте­нии молитв и жерт­во­при­но­ше­нии. Жерт­ва­ми были хлеб из пол­бя­ной муки (far — «пол­ба»; отсюда и назва­ние — кон­фарре­а­ция) и овца; при­сут­ст­вие деся­ти свиде­те­лей было обя­за­тель­но. В древ­но­сти брак в фор­ме кон­фарре­а­ции раз­ре­шал­ся, веро­ят­но, толь­ко пат­ри­ци­ям; уста­нов­ле­ние его Дио­ни­сий Гали­кар­насский при­пи­сы­вал Рому­лу (II. 25. 2). «Ниче­го не было свя­щен­нее уз бра­ка, заклю­чен­но­го таким обра­зом», — писал Пли­ний (XVIII. 10). Эта фор­ма бра­ка все боль­ше исче­за­ла в быту: в 23 г. н. э. нель­зя было най­ти даже трех кан­дида­тов на долж­ность жре­ца Юпи­те­ра, кото­рый, по древ­не­му зако­ну, дол­жен был про­ис­хо­дить от роди­те­лей, соче­тав­ших­ся путем кон­фарре­а­ции, и сам нахо­дить­ся в бра­ке, заклю­чен­ном таким же обра­зом (Tac. ann. IV. 16).

Дру­гой фор­мой бра­ка была coemptio — «куп­ля», фик­тив­ная про­да­жа отцом доче­ри буду­ще­му мужу, совер­шав­ша­я­ся в фор­ме ман­ци­па­ции: жених в каче­стве поку­па­те­ля в при­сут­ст­вии пяти с.186 свиде­те­лей уда­рял моне­той по весам и объ­яв­лял девуш­ку, дер­жа ее за руку, сво­ей соб­ст­вен­но­стью. Соб­ст­вен­ность эта была, одна­ко, ино­го рода, чем обыч­но: «куп­лен­ная» жена не ока­зы­ва­лась на поло­же­нии куп­лен­ной рабы­ни, и «покуп­ка» сопро­вож­да­лась сле­дую­щим диа­ло­гом: «Муж­чи­на спра­ши­вал, хочет ли жен­щи­на стать мате­рью семей­ства; она отве­ча­ла, что хочет. Так­же и жен­щи­на спра­ши­ва­ла, хочет ли муж­чи­на стать отцом семей­ства; он отве­чал, что хочет. Таким обра­зом жен­щи­на пере­хо­ди­ла под власть мужа; этот брак назы­вал­ся “бра­ком через куп­лю”: жен­щи­на была мате­рью семей­ства и зани­ма­ла по отно­ше­нию к мужу место доче­ри», — т. е. нахо­ди­лась в его вла­сти (Boeth. ad Cic. top. p. 299). Эта фор­ма бра­ка тоже ста­ла исче­зать; послед­ний раз мы встре­ча­ем­ся с ней в поло­вине I в. до н. э.

Брак в фор­ме usus име­ет осно­вой сво­ей поня­тие поль­зо­ва­ния (usu­ca­pio): если пред­мет, хозя­ин кото­ро­го неиз­ве­стен, нахо­дит­ся во вла­де­нии у тако­го-то (оду­шев­лен­ный пред­мет в тече­ние года, неоду­шев­лен­ный в тече­ние двух лет), то он ста­но­вит­ся соб­ст­вен­но­стью фак­ти­че­ско­го вла­дель­ца. Жен­щи­на, про­жив­шая безот­луч­но в доме сво­его фак­ти­че­ско­го мужа один год, при­зна­ва­лась его закон­ной женой, нахо­див­шей­ся в его ma­nus. Брак в такой фор­ме ред­ко заклю­ча­ли уже при Цице­роне; зако­на­ми Авгу­ста он был фор­маль­но упразд­нен.

Кро­ме этих трех форм бра­ка, суще­ст­во­ва­ла еще чет­вер­тая, при кото­рой жена не нахо­ди­лась под вла­стью мужа (si­ne in ma­num con­ven­tio­ne) и оста­ва­лась во вла­сти отца или опе­ку­на. Когда, одна­ко, брак si­ne ma­nu вытес­нил все осталь­ные фор­мы, эта опе­ка ста­ла терять свое зна­че­ние: уже в кон­це рес­пуб­ли­ки опе­кае­мой было доста­точ­но пожа­ло­вать­ся на отлуч­ку сво­его опе­ку­на, длив­шу­ю­ся хотя бы день, и она выби­ра­ла себе дру­го­го по соб­ст­вен­но­му жела­нию; по зако­нам Авгу­ста, жен­щи­на, имев­шая тро­их детей, осво­бож­да­лась от вся­кой опе­ки; если девуш­ка жало­ва­лась, что опе­кун не одоб­ря­ет ее выбо­ра и не хочет выда­вать ей при­да­но­го, то опе­ку­на «сни­ма­ли». О пожиз­нен­ном пре­бы­ва­нии жен­щи­ны под вла­стью отца, мужа, опе­ку­на зако­но­да­тель­ство гово­рит в про­шед­шем вре­ме­ни: «В ста­ри­ну хоте­ли, чтобы жен­щи­ны и в совер­шен­ных годах нахо­ди­лись по при­чине сво­его лег­ко­мыс­лия [букв. “душев­ной лег­ко­сти”] под опе­кой» (Gai. I. 144); и Цице­рон обсто­я­тель­но рас­ска­зы­ва­ет, какие обхо­ды это­го зако­на были при­ду­ма­ны с.187 «талант­ли­вы­ми юрис­кон­суль­та­ми» (pro Mur. 12. 27). Фак­ти­че­ски замуж­няя жен­щи­на уже в кон­це рес­пуб­ли­ки поль­зу­ет­ся в част­ной жиз­ни такой же сво­бо­дой, как и ее муж: рас­по­ря­жа­ет­ся само­сто­я­тель­но сво­им иму­ще­ст­вом, может раз­ве­стись, когда ей захо­чет­ся.

Брач­ная цере­мо­ния скла­ды­ва­лась из мно­гих обрядов, смысл кото­рых ино­гда вовсе усколь­за­ет от нас, ино­гда может быть объ­яс­нен путем сопо­став­ле­ния со сва­деб­ны­ми обряда­ми дру­гих наро­дов. Верой в счаст­ли­вые и несчаст­ные дни опре­де­лял­ся выбор дня свадь­бы: ее нель­зя было совер­шать в кален­ды, ноны, иды и сле­дую­щие за ними дни, пото­му что как раз на эти чис­ла пада­ли жесто­кие пора­же­ния, кото­рые при­шлось несколь­ко раз потер­петь рим­ско­му вой­ску (Ov. fast. I. 57—61). Небла­го­при­ят­ны были весь март, посвя­щен­ный Мар­су, богу вой­ны («вое­вать не при­ста­ло супру­гам», — Ov. fast. III. 393—396), май, на кото­рый при­хо­дил­ся празд­ник Лему­рий (лему­ры — неуспо­ко­ен­ные души усоп­ших, ски­таю­щи­е­ся по ночам), и пер­вая поло­ви­на июня, заня­тая работа­ми по наведе­нию поряд­ка и чистоты в хра­ме Весты. Дни поми­но­ве­ния умер­ших, как дни печа­ли и тра­у­ра, есте­ствен­но, не под­хо­ди­ли для свадь­бы, рав­но как и те дни, когда бывал открыт mun­dus — отвер­стие, сооб­щав­ше­е­ся, по пред­став­ле­нию древ­них, с под­зем­ным миром: 24 авгу­ста, 5 сен­тяб­ря и 8 октяб­ря.

Когда день свадь­бы был назна­чен, неве­ста нака­нуне сни­ма­ла свое деви­чье пла­тье и вме­сте с игруш­ка­ми при­но­си­ла его в жерт­ву Ларам. Ей повя­зы­ва­ли голо­ву крас­ным плат­ком и наде­ва­ли на нее осо­бую туни­ку, пред­на­зна­чав­шу­ю­ся и для дня свадь­бы. Назы­ва­лась эта туни­ка пря­мой (rec­ta)⁴ и тка­ли ее осо­бым обра­зом: на ткац­ком стан­ке ста­рин­но­го образ­ца, работать у кото­ро­го надо было стоя и работу начи­нать сни­зу (Fest. 364; Isid. XIX. 22. 18)⁵. Туни­ка была длин­ной; ее пере­хва­ты­вал шер­стя­ной (из ове­чьей шер­сти) белый пояс, кото­рый завя­зы­вал­ся слож­ным «герак­ло­вым узлом» (несколь­ко напо­ми­наю­щим наш «мор­ской узел»)⁶; узел вооб­ще, а такой труд­но раз­вя­зы­вае­мый в осо­бен­но­сти был защи­той от кол­дов­ства и зло­го гла­за; шер­стя­ной пояс бра­ли пото­му, что «как шерсть, остри­жен­ная прядя­ми, плот­но соеди­не­на меж­ду собой, так и муж да соста­вит с женой еди­ное целое» (Fest. 55, s. v. cin­gil­lo). Воло­сы неве­сте уби­ра­ли с помо­щью осо­бо­го кри­во­го инстру­мен­та (он назы­вал­ся has­ta cae­li­ba­ris)⁷: их разде­ля­ли на шесть прядей и укла­ды­ва­ли вокруг голо­вы. На голо­ву наде­ва­ли с.188 венок из цве­тов, собран­ных самой неве­стой (это были вер­бе­на и май­о­ран), и накиды­ва­ли покры­ва­ло, несколь­ко спус­кая его на лицо. Покры­ва­ло это по сво­е­му огнен­но­му, жел­то-крас­но­му цве­ту назы­ва­лось flam­meum. На туни­ку наде­ва­лась пал­ла тако­го же ярко­го цве­та, как и покры­ва­ло; жел­той была и обувь.

В этом сва­деб­ном наряде неве­ста, окру­жен­ная сво­ей семьей, выхо­дит к жени­ху, его дру­зьям и род­ным. Брач­ная цере­мо­ния начи­на­ет­ся с ауспи­ций. Надо было узнать, бла­го­склон­но ли отне­сут­ся боги к сою­зу, кото­рый сей­час заклю­ча­ет­ся. Пер­во­на­чаль­но следи­ли дей­ст­ви­тель­но за поле­том птиц⁸, но уже в I в. до н. э. во вся­ком слу­чае, а может быть, и рань­ше, гада­ли по внут­рен­но­стям живот­но­го, чаще все­го сви­ньи. О том, что зна­ме­ния бла­го­по­луч­ны, жени­ху и неве­сте гром­ко сооб­ща­ли в при­сут­ст­вии собрав­ших­ся, ино­гда мно­го­чис­лен­ных гостей; на свадь­бу при­гла­ша­ли род­ст­вен­ни­ков и дру­зей; не явить­ся на такое при­гла­ше­ние было непри­лич­но; в чис­ле «без­дель­ных дел», кото­рые напол­ня­ют его день в Риме, Пли­ний Млад­ший назы­ва­ет и этот долг веж­ли­во­сти (epist. I. 9. 2). Десять свиде­те­лей под­пи­сы­ва­ли брач­ный кон­тракт и ста­ви­ли к нему свои печа­ти, хотя кон­тракт этот и не был обя­за­тель­ным: «…насто­я­щим бра­ком будет тот, кото­рый заклю­чен по жела­нию соче­таю­щих­ся, хотя бы ника­ко­го кон­трак­та и не было» (Quint. V. 11. 32 из Цице­ро­но­вых «Топик»). В этих «брач­ных таб­лич­ках» (ta­bu­lae nup­tia­les или do­ta­les)⁹ ука­зы­ва­лось и опре­де­ля­лось то при­да­ное, кото­рое при­но­си­ла с собой жена. Жених и неве­ста тут же объ­яв­ля­ли о сво­ем согла­сии всту­пить в брак, и неве­ста про­из­но­си­ла зна­ме­ни­тую фор­му­лу: «Где ты Гай, там и я — Гайя»¹⁰; при­сут­ст­ву­ю­щие гром­ко вос­кли­ца­ли: «Будь­те счаст­ли­вы!»; pro­nu­ba (сло­во непе­ре­во­ди­мое) — почтен­ная жен­щи­на, состо­я­щая в пер­вом бра­ке, соеди­ня­ла пра­вые руки жени­ха и неве­сты: dextra­rum iunctio (этот сим­вол дру­же­ско­го и сер­деч­но­го еди­не­ния часто быва­ет пред­став­лен на сар­ко­фа­гах); и затем начи­нал­ся пир, затя­ги­вав­ший­ся обыч­но до позд­не­го вече­ра, дотем­на. Бывал он ино­гда очень рос­ко­шен; Август зако­ном уста­но­вил нор­му трат на сва­деб­ное уго­ще­ние: тыся­чу сестер­ций (Gell. II. 24. 14). За сто­лом обя­за­тель­но пода­ва­лись осо­бые пирож­ные — mus­ta­cea¹¹, кото­рые гости уно­си­ли с собой.

После пира начи­на­лась вто­рая часть брач­но­го цере­мо­ни­а­ла: de­duc­tio — про­во­ды неве­сты в дом жени­ха. Память об отда­лен­ном с.189 про­шлом, когда неве­сту похи­ща­ли, сохра­ни­лась в обы­чае «делать вид, буд­то девуш­ку похи­ща­ют из объ­я­тий мате­ри, а если мате­ри нет, то бли­жай­шей род­ст­вен­ни­цы» (Fest. 364). Про­цес­сия, в кото­рой при­ни­ма­ли уча­стие все при­гла­шен­ные, дви­га­лась при све­те факе­лов под зву­ки флейт; неве­сту вели за руки двое маль­чи­ков, обя­за­тель­но таких, у кото­рых отец и мать были в живых; тре­тий нес перед ней факел, не из сос­но­во­го дере­ва, как у всех, а из боярыш­ни­ка (Spi­na al­ba): счи­та­лось, что злые силы не сме­ют под­сту­пить­ся к это­му дере­ву; зажи­га­ли этот факел от огня на оча­ге неве­сти­но­го дома. За неве­стой нес­ли прял­ку и вере­те­но, как сим­во­лы ее дея­тель­но­сти в доме мужа; ули­цы, по кото­рым шла сва­деб­ная про­цес­сия, огла­ша­лись пени­ем насмеш­ли­вых и непри­стой­ных песен, кото­рые назы­ва­лись фес­цен­ни­на­ми¹². В тол­пу, сбе­жав­шу­ю­ся погла­зеть, при­горш­ня­ми швы­ря­ли оре­хи в знак того, как объ­яс­ня­ли древ­ние, что жених всту­па­ет теперь в жизнь взрос­ло­го и кон­ча­ет с дет­ски­ми заба­ва­ми (Serv. ad Verg. ecl. 8. 29; Cat. 61. 125). Вер­нее, конеч­но, дру­гое: оре­хи сим­во­ли­зи­ро­ва­ли пло­до­ро­дие, и раз­бра­сы­ва­ние их было сим­во­ли­че­ским обрядом¹³, кото­рый дол­жен был обес­пе­чить новой семье обиль­ное потом­ство.

Подой­дя к дому сво­его буду­ще­го мужа, неве­ста оста­нав­ли­ва­лась, маза­ла две­ри жиром и олив­ко­вым мас­лом и обви­ва­ла двер­ные стол­бы шер­стя­ны­ми повяз­ка­ми; жир и мас­ло озна­ча­ли оби­лие и бла­го­ден­ст­вие, повяз­ки име­ли обыч­ное зна­че­ние посвя­ще­ния и освя­ще­ния. Моло­дую пере­но­си­ли на руках через порог, чтобы она не спо­ткну­лась (это было бы дур­ным зна­ме­ни­ем); муж «при­ни­мал ее водой и огнем»: обрыз­ги­вал водой из домаш­не­го коло­д­ца и пода­вал ей факел, зажжен­ный на оча­ге его дома. Этим обрядом моло­дая жена при­об­ща­лась к новой семье и ее свя­ты­ням. Она обра­ща­лась с молит­вой к богам, покро­ви­те­лям ее новой брач­ной жиз­ни: pro­nu­ba уса­жи­ва­ла ее на брач­ную постель, и брач­ный кор­теж уда­лял­ся.

Наут­ро моло­дая жена при­но­си­ла на оча­ге сво­его ново­го дома жерт­ву Ларам и при­ни­ма­ла визи­ты род­ст­вен­ни­ков, кото­рых она, моло­дая хозяй­ка, встре­ча­ла уго­ще­ни­ем; эта пируш­ка назы­ва­лась «re­po­tia».

Сене­ка в одну из сво­их злых минут (у него быва­ли такие, и тогда мир казал­ся ему ско­пи­щем одних поро­ков), вспом­нив с.190 Ари­сто­те­ля, назвал жен­щи­ну «суще­ст­вом диким и лишен­ным разу­ма» (de con­st. sap. 14. 1). Это «лишен­ное разу­ма суще­ство» окру­же­но, одна­ко, боль­шим ува­же­ни­ем и не толь­ко в семей­ной жиз­ни. Еще Иеринг заме­тил, что в леген­дар­ной исто­рии Рима ей отведе­на боль­шая и бла­го­род­ная роль (несколь­ко рань­ше, прав­да, это увидел Ливий, вло­жив­ший в уста народ­но­го три­бу­на Л. Вале­рия дово­ды, кото­ры­ми он доби­вал­ся отме­ны Оппи­е­ва зако­на, — Liv. XXXIV. 5. 9: жен­щи­ны пред­от­вра­ти­ли вой­ну меж­ду Римом и саби­ня­на­ми; мать не пусти­ла Корио­ла­на вой­ти заво­е­ва­те­лем в Рим). Рим­ская рели­гия высо­ко ста­вит жен­щи­ну: бла­го­ден­ст­вие государ­ства нахо­дит­ся в руках дев­ст­вен­ниц-веста­лок, охра­ня­ю­щих веч­ный огонь на алта­ре Весты. Нико­му в Риме не ока­зы­ва­ют столь­ко поче­та, сколь­ко им: кон­сул со сво­и­ми лик­то­ра­ми схо­дит перед ними с доро­ги; если пре­ступ­ник, кото­ро­го везут на казнь, встре­тил вестал­ку, его осво­бож­да­ют. Культ Ларов, богов-покро­ви­те­лей дома и семьи, нахо­дит­ся на попе­че­нии жен­щин; в доме отца девуш­ка следит за тем, чтобы не потух огонь на оча­ге, и соби­ра­ет цве­ты, кото­ры­ми ее мать в кален­ды, иды и ноны и во все празд­нич­ные дни укра­ша­ет очаг; пер­вая жерт­ва, кото­рую ново­брач­ная при­но­сит в доме мужа, эта жерт­ва Ларам ее новой семьи. Как fla­men Dia­lis явля­ет­ся жре­цом Юпи­те­ра, так его жена, фла­ми­ни­ка, явля­ет­ся жри­цей Юно­ны, и пред­пи­са­ния, кото­рые обя­за­ны выпол­нять оба, почти оди­на­ко­вы. Есть, прав­да, куль­ты, в кото­рых жен­щи­на не при­ни­ма­ет уча­стия, напри­мер культ Герак­ла, но у них зато есть свои жен­ские празд­ни­ки, куда не допус­ка­ют муж­чин. Они не сме­ют появ­лять­ся на таин­ст­вен­ном празд­ни­ке в честь Доб­рой Боги­ни (Bo­na Dea), кото­рый еже­год­но справ­лял­ся в доме кон­су­ла. Когда в год кон­суль­ства Цеза­ря Кло­дий, влюб­лен­ный в его жену, про­ник, пере­одев­шись жен­щи­ной, на этот празд­ник, в горо­де под­ня­лась буря него­до­ва­ния. Культ этой боги­ни мог­ли справ­лять, конеч­но, толь­ко жен­щи­ны; жен­щи­ны были и жри­ца­ми Цере­ры.

До нас дошли две фор­му­лы, в кото­рых грек и рим­ля­нин выра­зи­ли свое отно­ше­ние к бра­ку и свой взгляд на него. Грек женит­ся, чтобы иметь закон­ных детей и хозяй­ку в доме; рим­ля­нин — чтобы иметь подру­гу и соучаст­ни­цу всей жиз­ни, в кото­рой отныне жиз­ни обо­их сольют­ся в еди­ное нераздель­ное целое¹⁴. К жен­щине отно­сят­ся с ува­же­ни­ем и дома, и в обще­стве: в ее при­сут­ст­вии с.191 нель­зя ска­зать гряз­но­го сло­ва, нель­зя вести себя непри­стой­но. В доме она пол­но­власт­ная хозяй­ка, кото­рая рас­по­ря­жа­ет­ся всем, и не толь­ко рабы и слу­ги, но и сам муж обра­ща­ет­ся к ней с почти­тель­ным do­mi­na. Она не сидит, как гре­чан­ка, в жен­ской поло­вине, куда доступ раз­ре­шен толь­ко чле­нам семьи; окру­жаю­щий мир не закрыт для нее, и она инте­ре­су­ет­ся тем, что про­ис­хо­дит за сте­на­ми ее дома. Она обеда­ет с мужем и его дру­зья­ми за одним сто­лом (раз­ни­ца лишь в том, что муж­чи­ны воз­ле­жат, а она и ее гостьи-жен­щи­ны сидят), быва­ет в обще­стве, ходит вме­сте с мужем в гости, и пер­вый чело­век, кото­ро­го видит посе­ти­тель, — это хозяй­ка дома: она сидит в атрии вме­сте с дочерь­ми и рабы­ня­ми, заня­тая, как и они, пря­жей или тка­ньем. У нее клю­чи от всех зам­ков и запо­ров, и она ведет хозяй­ство со всем усер­ди­ем и ста­ра­тель­но­стью, вер­ная помощ­ни­ца и доб­рая совет­ни­ца мужу. «В доме не было ниче­го раздель­но­го, ниче­го, о чем муж или жена ска­за­ли бы: “это мое”. Оба забо­ти­лись о сво­ем общем досто­я­нии, и жена в усер­дии сво­ем не усту­па­ла мужу, трудив­ше­му­ся вне дома» (Col. XII, praef. 8). Она при­ни­ма­ет уча­стие и в делах обще­ст­вен­ных. В деле рас­кры­тия Вак­ха­на­лий мно­го помог­ла кон­су­лу его теща, обхо­ди­тель­ная и так­тич­ная Суль­пи­ция (Liv. XXXIX. 11—14). Буса, «слав­ная родом и богат­ст­вом» граж­дан­ка Кан­у­зия (город в Апу­лии), орга­ни­зо­ва­ла помощь вои­нам, спас­шим­ся после Канн (Liv. XXII. 52. 7). На сове­ща­нии, кото­рое устро­и­ли Брут и Кас­сий и на кото­ром реша­лась судь­ба государ­ства, при­сут­ст­во­ва­ли мать и жена Бру­та и жена Кас­сия (Cic. ad Att. XV. 11). Сте­ны домов в Пом­пе­ях испещ­ре­ны над­пи­ся­ми, в кото­рых жен­щи­ны реко­мен­ду­ют таких-то и таких-то на муни­ци­паль­ные долж­но­сти.

Неод­но­крат­но гово­ри­лось о том, что нель­зя дове­рять хва­леб­ным эпи­та­фи­ям; это бес­спор­но, но бес­спор­но и то, что эти похва­лы были под­ска­за­ны пред­став­ле­ни­ем о том, что такое иде­аль­ная жена, а эти пред­став­ле­ния воз­ни­ка­ли на осно­ве реаль­ной дей­ст­ви­тель­но­сти, ею были под­ска­за­ны, в ней осу­ществля­лись. Быть домо­сед­кой (do­mi­se­da), «обра­ба­ты­вать шерсть» (la­nam fa­ce­re) озна­ча­ло то рачи­тель­ное попе­че­ние о хозяй­стве, кото­рое для рим­ля­ни­на было суще­ст­вен­ным и высо­ким каче­ст­вом. Но это дале­ко не все: те же над­пи­си отме­ча­ют как высо­кую похва­лу, что умер­шая была uni­vi­ra (жена одно­го мужа), что, остав­шись вдо­вой, она не вышла вто­рич­но замуж, хра­ня вер­ность сво­е­му пер­во­му мужу¹⁵. Вер­ность с.192 — это каче­ство не уста­ют про­слав­лять над­пи­си; насколь­ко оно цени­лось в народ­ном созна­нии, об этом свиде­тель­ст­ву­ет тот факт, что толь­ко жен­щи­нам, состо­яв­шим в одном бра­ке, раз­ре­ша­лось свер­ше­ние неко­то­рых обрядов, напри­мер при­не­се­ние жертв в часовне боги­ни Цело­муд­рия (Pu­di­ci­tia); толь­ко они мог­ли вхо­дить в храм Боги­ни жен­ской судь­бы (For­tu­na mu­lieb­ris) и при­ка­сать­ся к ее ста­туе; в празд­но­ва­нии Мат­ра­лий, справ­ля­е­мых в честь древ­ней боги­ни Мате­ри Мату­ты (боги­ни рас­све­та и рож­де­ния), при­ни­ма­ли уча­стие толь­ко uni­vi­rae. Вто­рой брак — это нару­ше­ние цело­муд­рия и вер­но­сти, оба поня­тия сли­ва­ют­ся в одно. Почет­ную роль pro­nu­ba (рус­ское «сва­ха» совер­шен­но не пере­да­ет зна­че­ния латин­ско­го сло­ва) может выпол­нять толь­ко uni­vi­ra. Тра­гедия Дидо­ны не толь­ко в том, что ее поки­нул Эней: она рас­це­ни­ва­ет свою новую любовь как вину (Aen. IV. 19); ее само­убий­ство — это нака­за­ние, кото­рое она сама нала­га­ет на себя, пото­му что «не сохра­ни­ла вер­но­сти, обе­щан­ной пра­ху Сихея» (Aen. IV. 551—553).

Мы можем пред­ста­вить себе, как воз­ни­ка­ла и рос­ла эта вер­ность, хра­ни­мая до кон­ца жиз­ни с твер­дым убеж­де­ни­ем, что это долг, нару­шить кото­рый пре­ступ­но. Девуш­ку, почти ребен­ка, выда­ва­ли за чело­ве­ка, часто вдвое стар­ше ее, и если это был порядоч­ный чело­век, то он, есте­ствен­но, ста­но­вил­ся для сво­ей юной жены тем, чем про­си­ла стать влюб­лен­но­го в ее дочь юно­шу уми­раю­щая мать: «мужем, дру­гом, защит­ни­ком и отцом» (Ter. Andria, 295). Муж вво­дит ее в новую жизнь, зна­ко­мит с обя­зан­но­стя­ми, еще ей неиз­вест­ны­ми, рас­ска­зы­ва­ет о той жиз­ни, кото­рая идет за сте­на­ми их дома и о кото­рой она почти ниче­го до сих пор не зна­ла. Он застав­ля­ет ее учить­ся даль­ше. Она смот­рит на него, руко­во­ди­те­ля и настав­ни­ка, сни­зу вверх, ловит каж­дое его сло­во, слу­ша­ет­ся каж­до­го рас­по­ря­же­ния: мож­но ли не послу­шать­ся его¹⁶, тако­го боль­шо­го, тако­го умно­го! Вос­тор­жен­ное пре­кло­не­ние, с кото­рым отно­сит­ся к Пли­нию Млад­ше­му его моло­дая жена (epist. IV. 19. 3—4; VI. 7. 1), вызы­ва­ет улыб­ку сво­ей наив­но­стью. Сле­ду­ет, одна­ко, пом­нить, что эти наив­ные девоч­ки в страш­ное вре­мя про­скрип­ций и импе­ра­тор­ско­го про­из­во­ла оста­ва­лись непо­ко­ле­би­мо вер­ны сво­им мужьям, шли за ними в ссыл­ку и на смерть и уме­ли уми­рать, соеди­няя геро­и­че­ское муже­ство с само­заб­вен­ной неж­но­стью любя­ще­го жен­ско­го серд­ца¹⁷. При импе­ра­то­ре Тибе­рии Секс­тия, жена Мамер­ка Скав­ра, кото­ро­му гро­зил смерт­ный при­го­вор, с.193 уго­во­ри­ла его покон­чить с собой и умер­ла вме­сте с ним; Пак­сея, жена Пом­по­ния Лабео­на, пере­ре­зав­ше­го себе вены, после­до­ва­ла его при­ме­ру (Tac. ann. VI. 29). Когда Сене­ке был при­слан смерт­ный при­го­вор, его моло­дая жена Пав­ли­на потре­бо­ва­ла вскрыть вены и ей и оста­лась жива толь­ко пото­му, что Нерон при­ка­зал пере­вя­зать ей раны и оста­но­вить кровь (Tac. ann. XV. 63—64).

В рас­ска­зе об Аррии оста­нав­ли­ва­ют­ся обыч­но толь­ко на его тра­ги­че­ском эпи­ло­ге. Пли­ний Млад­ший начи­на­ет рас­сказ об Аррии с эпи­зо­да мало­из­вест­но­го: «…хво­рал Цеци­на Пет, ее муж, хво­рал и сын, оба, по-види­мо­му, смер­тель­но. Сын умер; он отли­чал­ся исклю­чи­тель­ной кра­сотой и такой же душев­ной пре­ле­стью; роди­те­лям он был дорог не толь­ко пото­му, что был их сыном, но в такой же сте­пе­ни и за свои каче­ства. Мать так под­гото­ви­ла его похо­ро­ны, так устро­и­ла про­во­ды умер­ше­го, что муж ниче­го не знал; боль­ше того, каж­дый раз, вхо­дя в его спаль­ню, она дела­ла вид, что сын их жив и даже поправ­ля­ет­ся; очень часто на вопрос, что поде­лы­ва­ет маль­чик, она отве­ча­ла: “Он хоро­шо спал, с удо­воль­ст­ви­ем поел”. Когда дол­го сдер­жи­вае­мые сле­зы одоле­ва­ли ее и про­ры­ва­лись, она выхо­ди­ла и наедине отда­ва­лась печа­ли; напла­кав­шись вво­лю, она воз­вра­ща­лась с сухи­ми гла­за­ми и спо­кой­ным лицом, слов­но оста­вив свое сирот­ство за две­ря­ми». Эта сверх­че­ло­ве­че­ская выдерж­ка помог­ла ей спа­сти мужа, но в 42 г. его аре­сто­ва­ли на ее гла­зах в Илли­ри­ке за уча­стие в вос­ста­нии Скри­бо­ни­а­на и поса­ди­ли на корабль, чтобы вез­ти в Рим. «Аррия ста­ла про­сить сол­дат, чтобы ее взя­ли вме­сте с ним: “Вы же дади­те кон­су­ля­ру каких-нибудь рабов, чтобы пода­вать ему на стол, помо­гать ему оде­вать­ся и обу­вать­ся; все это я буду испол­нять одна”». Ей отка­за­ли; она наня­ла рыба­чье суде­ныш­ко и отпра­ви­лась вслед за мужем.

Пет был при­го­во­рен к смер­ти, Аррия реши­ла уме­реть вме­сте с ним. Ее зять, Тра­сея, умо­лял ее отка­зать­ся от это­го наме­ре­ния: «Ты, зна­чит, хочешь, если мне при­дет­ся погиб­нуть, чтобы твоя дочь умер­ла со мной?» — «Если она про­жи­вет с тобой так дол­го и в таком согла­сии, как я с Петом, то хочу», — был ответ. Когда при­шел роко­вой час, «она прон­зи­ла себе грудь, выта­щи­ла кин­жал и протя­ну­ла его мужу, про­из­не­ся бес­смерт­ные, почти боже­ст­вен­ные сло­ва: “Пет, не боль­но”» (epist. III. 16). Пли­ний рас­ска­зал еще об одном слу­чае геро­и­че­ско­го самоот­вер­же­ния жены, кото­рая, с.194 удо­сто­ве­рив­шись, что болезнь ее мужа неиз­ле­чи­ма, уго­во­ри­ла его покон­чить с собой и «была ему в смер­ти спут­ни­цей, нет, вождем и при­ме­ром: она при­вя­за­ла себя к мужу и вме­сте с ним бро­си­лась в озе­ро» (epist. VI. 24).

Сто­ит рас­ска­зать еще об одной жен­щине, память о кото­рой сохра­ни­лась в длин­ной, но иска­ле­чен­ной эпи­та­фии. Рань­ше счи­та­ли, что это «похва­ла» Турии, жене Лукре­ция Вес­пил­ло­на, но вновь най­ден­ные отрыв­ки над­пи­си заста­ви­ли отка­зать­ся от это­го пред­по­ло­же­ния. Имя умер­шей, так же как и ее мужа, оста­ют­ся неиз­вест­ны­ми; М. Дюрри, послед­ний изда­тель этой над­пи­си, заклю­чил свою ста­тью пре­крас­ны­ми сло­ва­ми: «…тре­щи­на в камне сде­ла­ла эту «похва­лу» ано­ним­ной и сим­во­ли­че­ской… Похва­ла неиз­вест­ной жене» — пре­вра­ти­лась в вос­хва­ле­ние рим­ской жен­щи­ны».

Над­пись поз­во­ля­ет про­следить ее жизнь. Ее обру­чи­ли с моло­дым чело­ве­ком, кото­рый сра­зу же уехал вслед за Пом­пе­ем в Македо­нию: муж стар­шей сест­ры, Клу­вий, уехал в Афри­ку. Вре­ме­на насту­па­ли страш­ные: начи­на­лась граж­дан­ская вой­на; сре­ди раздо­ра пар­тий и обще­го бес­по­ряд­ка нече­го было рас­счи­ты­вать на защи­ту зако­на и без­опас­ность. Шай­ки раз­бой­ни­ков бро­ди­ли по стране; эле­мен­ты недо­воль­ные, озлоб­лен­ные, изве­рив­ши­е­ся в воз­мож­но­сти луч­шей судь­бы, под­ни­ма­ли голо­ву. Роди­те­ли обе­их сестер погиб­ли от раз­бой­ни­чьей ли руки, от руки ли соб­ст­вен­ных рабов, мы это­го нико­гда не узна­ем. Но обе сест­ры испол­ни­ли то, что для древ­них было свя­щен­ным дол­гом: доби­лись того, что убий­цы были най­де­ны и нака­за­ны. «Если бы мы нахо­ди­лись дома, — вспо­ми­на­ет муж покой­ной, гово­ря о себе и Клу­вии, мы не сде­ла­ли бы боль­ше».

Моло­дая девуш­ка пере­се­ли­лась, стре­мясь «най­ти охра­ну сво­е­му цело­муд­рию», в дом буду­щей све­к­ро­ви. Новая напасть жда­ла ее. Какие-то люди, при­тя­зав­шие на род­ство с ее отцом, объ­яви­ли сде­лан­ное им заве­ща­ние недей­ст­ви­тель­ным; если бы им уда­лось дока­зать свою правоту, то девуш­ка и все состо­я­ние остав­ше­е­ся после отца, ока­за­лись бы под опе­кой неожи­дан­ных пре­тен­ден­тов, т. е. фак­ти­че­ски в их вла­сти. Жених, кото­ро­го отец сде­лал сона­след­ни­ком доче­ри, и ее сест­ра, кото­рой выде­ле­на была тоже часть, не полу­чи­ли бы ниче­го. «Опи­ра­ясь на исти­ну, ты защи­ти­ла наше общее дело… твоя твер­дость заста­ви­ла отсту­пить [про­тив­ни­ков]».

с.195 До спо­кой­ной жиз­ни было, одна­ко, еще дале­ко. Цезарь запре­тил воз­вра­щать­ся в Ита­лию сто­рон­ни­кам Пом­пея; вер­нул­ся ли, нару­шив этот запрет, жених и дол­жен был бежать, оста­вал­ся ли он в изгна­нии, это­го мы ска­зать не можем. Ясно одно: неве­ста или уже моло­дая жена отка­за­лась от всех сво­их дра­го­цен­но­стей, обма­ну­ла «стра­жей, постав­лен­ных вра­га­ми», снаб­ди­ла всем необ­хо­ди­мым изгнан­ни­ка, нашла ему могу­ще­ст­вен­ных покро­ви­те­лей сре­ди цеза­ри­ан­цев; муж смог бес­пре­пят­ст­вен­но вер­нуть­ся, но когда нача­лись про­скрип­ции 43 г., его занес­ли в спис­ки проскри­би­ро­ван­ных. Жена «спас­ла его сво­и­ми сове­та­ми», спря­та­ла, рискуя жиз­нью (воз­мож­но, что в соб­ст­вен­ном доме), отпра­ви­лась к Окта­виа­ну (его не было в Риме) и вымо­ли­ла у него про­ще­ние. С этим «вос­ста­нов­ле­ни­ем» она яви­лась к Лепиду, рас­по­ря­жав­ше­му­ся в Риме, но он отка­зал­ся при­знать «бла­го­де­тель­ное реше­ние» сво­его кол­ле­ги; в ответ на моль­бы бед­ной жен­щи­ны, бро­сив­шей­ся к ногам Лепида, с ней «обо­шлись, как с рабы­ней», осы­па­ли оскорб­ле­ни­я­ми. Окта­виан, вер­нув­шись в Рим, поза­бо­тил­ся, види­мо, о том, чтобы его рас­по­ря­же­ние было выпол­не­но.

«Зем­ля была уми­ротво­ре­на, государ­ство успо­ко­е­но; на нашу долю выпа­ли, нако­нец, спо­кой­ные и счаст­ли­вые дни», но это сча­стье было омра­че­но тем, что у супру­гов не было детей (умер­ли они или их вовсе не было, из тек­ста неяс­но). И тут жена пода­ла мужу совет: в нем, как в фоку­се, собра­лись лучи ее люб­ви, кото­рой при­выч­но было не искать сво­его и думать толь­ко о люби­мом чело­ве­ке: пред­ло­жи­ла мужу раз­ве­стись с ней и женить­ся на дру­гой. «Ты утвер­жда­ла, что детей, кото­рые родят­ся от это­го бра­ка, ты будешь счи­тать сво­и­ми, что из состо­я­ния, кото­рым до сих пор мы вла­де­ли сооб­ща, ты не выде­лишь части для себя, и оно оста­нет­ся в моем рас­по­ря­же­нии… ты будешь отно­сить­ся ко мне, как любя­щая сест­ра и све­к­ровь».

Исто­рия сохра­ни­ла память не толь­ко о тех рим­ских жен­щи­нах, кото­рые, гово­ря сло­ва­ми Кар­ко­пи­на, «вопло­ща­ют в себе все зем­ное вели­чие». Были и дру­гие, и о них ска­за­но было мно­го зло­го: Мар­ци­ал и Юве­нал поста­ра­лись здесь вовсю, кое-что доба­вил и Тацит. Чуть ли не на каж­дой стра­ни­це у Мар­ци­а­ла мель­ка­ет какой-нибудь гнус­ный жен­ский образ: вот раз­врат­ни­ца, даже не ста­раю­ща­я­ся скры­вать свой раз­врат (I. 34); бес­со­вест­ная мать, с.196 купив­шая мужа сво­им при­да­ным и рав­но­душ­ная к тому, что ее три сына голо­да­ют (II. 34); влюб­лен­ная ста­ру­ха, осы­паю­щая любов­ни­ка дра­го­цен­ны­ми подар­ка­ми (IV. 28); жен­щи­ны-пья­ни­цы (I. 87 и V. 4); жена, у кото­рой в любов­ни­ках пере­бы­ва­ло семе­ро рабов (VI. 39); маче­ха, живу­щая в любов­ной свя­зи с пасын­ком (IV. 16); отра­ви­тель­ни­ца (IV. 24) — гале­рея страш­ная! Шестую сати­ру Юве­на­ла кон­ча­ешь читать с таким чув­ст­вом, слов­но нако­нец выка­раб­кал­ся из выгреб­ной ямы. Зари­сов­ки жен­ских типов, им сде­лан­ные, конеч­но, кари­ка­тур­ны, но ника­кая кари­ка­ту­ра невоз­мож­на, если для нее нет опо­ры в дей­ст­ви­тель­ном мире. Вот уче­ная жен­щи­на, кото­рая, как толь­ко все рас­по­ло­жи­лись за обеден­ным сто­лом, начи­на­ет умный раз­го­вор, срав­ни­ва­ет Вер­ги­лия с Гоме­ром, изви­ня­ет само­убий­ство Дидо­ны, «ее сло­ва несут­ся в таком коли­че­стве, что кажет­ся, буд­то вокруг тебя бьют в мед­ные тазы и зво­нят в коло­коль­чи­ки»; бол­ту­нья и сплет­ни­ца, кото­рая зна­ет, кто влюб­лен, как ведет себя со сво­им пасын­ком маче­ха, от кого и когда забе­ре­ме­не­ла вдо­ва, что дела­ет­ся в Китае и во Фра­кии, она «под­хва­ты­ва­ет у город­ских ворот тол­ки и слу­хи, а ино­гда сама их выду­мы­ва­ет». Эти жен­щи­ны кажут­ся вполне без­обид­ны­ми на том страш­ном фоне, на кото­ром они про­хо­дят. Какой стыд­ли­во­сти мож­но ожи­дать от жен­щи­ны, кото­рая изме­ня­ет сво­е­му полу и в костю­ме гла­ди­а­то­ра дыря­вит мишень и обди­ра­ет ее щитом, про­хо­дя весь курс фех­то­ва­ния? В меч­тах она видит себя уже на арене амфи­те­ат­ра. Устав от физи­че­ских упраж­не­ний, она с вели­ким шумом, в окру­же­нии тол­пы при­служ­ни­ков и при­служ­ниц, идет ночью в баню и, вер­нув­шись, набра­сы­ва­ет­ся на пищу и вино, кото­рым упи­ва­ет­ся до рвоты.

Ужас­ны злоб­ные меге­ры, кото­рые отправ­ля­ют на крест раба, пото­му что им это­го захо­те­лось:

истя­за­ют рабынь-при­служ­ниц, пото­му что один локон лежит не так, как гос­по­же угод­но; про­во­дят свое утро под свист бичей и розог; жен­щи­ны, опус­каю­щи­е­ся в без­дну само­го страш­но­го раз­вра­та; отра­ви­тель­ни­цы, под­но­ся­щие кубок с ядом соб­ст­вен­ным детям; запис­ные пре­лю­бо­дей­ки, хит­ро и уме­ло обма­ны­ваю­щие сво­их мужей. Тема пре­лю­бо­де­я­ния зву­чит во всей сати­ре, это с.197 един­ст­вен­ная скреп­ка, сдер­жи­ваю­щая очень рых­лую ее ком­по­зи­цию. И зву­чит она неда­ром; здесь было боль­ное место рим­ско­го обще­ства. Жена бро­са­ла мужу лозунг бьерн­со­нов­ских геро­инь, толь­ко пере­вер­нув его: «Ты будешь делать все, что тебе хочет­ся, а я не могу жить по-сво­е­му! Кри­чи, сколь­ко хочешь, пере­во­ра­чи­вай все вверх дном; я чело­век» (Iuv. VI. 282—284); и удер­жу в этой «жиз­ни по-сво­е­му» часто не было. Семья руши­лась, и зако­ны Авгу­ста, кото­ры­ми он хотел укре­пить и упо­рядо­чить семей­ную жизнь, не при­ве­ли ни к чему.

В ста­ром Риме раз­вод был неслы­хан­ным делом. В 306 г. до н. э. цен­зо­ры исклю­чи­ли из сена­та Л. Анния, пото­му что он, «взяв в жены девуш­ку, раз­вел­ся с ней, не созвав сове­та дру­зей» (Val. Max. II. 9. 2). В 281 г. до н. э. Сп. Кар­ви­лий Руга раз­вел­ся с женой, объ­яс­няя раз­вод тем, что жена по сво­е­му физи­че­ско­му скла­ду не может иметь детей. Год запом­ни­ли, как запо­ми­на­ли года гроз­ных битв и вели­ких собы­тий. Веро­ят­но, еще в тече­ние мно­гих лет для раз­во­да тре­бо­ва­лись осно­ва­тель­ные при­чи­ны, кото­рые обсуж­да­лись и взве­ши­ва­лись на семей­ном сове­те. Но уже во II в. раз­вод пре­вра­тил­ся в сред­ство изба­вить­ся от надо­ев­шей жены; при­чи­ны, кото­рые при­во­ди­лись как осно­ва­ние для раз­во­да, сме­хотвор­ны: у одно­го жена вышла на ули­цу с непо­кры­той голо­вой; у дру­го­го жена оста­но­ви­лась пого­во­рить с отпу­щен­ни­цей, о кото­рой шла дур­ная сла­ва; у третье­го пошла в цирк, не спро­сив муж­не­го раз­ре­ше­ния (Val. Max. VI. 10—12, — веро­ят­но, из уте­рян­ной вто­рой дека­ды Тита Ливия). Брак si­ne ma­nu дал пол­ную сво­бо­ду раз­во­да и для жен­щи­ны. Целий в чис­ле про­чих город­ских ново­стей и спле­тен сооб­ща­ет Цице­ро­ну, что Пав­ла Вале­рия раз­ве­лась со сво­им мужем без вся­кой к тому при­чи­ны в тот самый день, когда муж дол­жен был вер­нуть­ся из про­вин­ции, и соби­ра­ет­ся вый­ти за Д. Бру­та (ad fam. VIII. 7. 2); не про­шло и меся­ца, а Теле­зил­ла выхо­дит уже за деся­то­го мужа (Mart. VI. 7. 3—4). «Ни одна жен­щи­на не посты­дит­ся раз­ве­стись, — писал Сене­ка, — пото­му что жен­щи­ны из бла­го­род­ных и знат­ных семейств счи­та­ют годы не по чис­лу кон­су­лов, а по чис­лу мужей. Они раз­во­дят­ся, чтобы вый­ти замуж, и выхо­дят замуж, чтобы раз­ве­стись» (de ben. III. 16. 2).

От всех этих заяв­ле­ний нель­зя отмах­нуть­ся: в них отра­жа­ет­ся под­лин­ная и жесто­кая прав­да. Мне хочет­ся толь­ко напом­нить умную рус­скую посло­ви­цу о доб­рой сла­ве, кото­рая лежит под с.198 кам­нем, и о худой, кото­рая бежит по дорож­ке. Пре­ступ­ная мать, сде­лав­шая сына сво­им любов­ни­ком, жен­щи­на, сме­нив­шая пусть не десять, а хотя бы тро­их мужей, пре­ступ­ни­ца, кото­рая хлад­но­кров­но под­но­сит отрав­лен­ный кубок невин­ной жерт­ве, — все эти фигу­ры дава­ли и для свет­ской бол­тов­ни, и для злой эпи­грам­мы, и для сати­ри­че­ско­го воп­ля мате­ри­ал гораздо более бла­го­дар­ный, чем какая-то тихая жен­щи­на, о кото­рой толь­ко и мож­но было ска­зать, что она «сиде­ла дома и пря­ла шерсть».

Мы не можем, конеч­но, уста­но­вить чис­ло­во­го соот­но­ше­ния меж­ду эти­ми скром­ны­ми, неиз­вест­ны­ми жен­щи­на­ми и геро­и­ня­ми Юве­на­ла. Мож­но, одна­ко, не оби­ну­ясь, ска­зать, что пер­вых было боль­ше. Не сле­ду­ет, во-пер­вых, мер­кою Рима мерить всю стра­ну: во все вре­ме­на и у всех наро­дов жизнь в сто­ли­це шла шум­нее и рас­пу­щен­нее, с боль­шим пре­не­бре­же­ни­ем к уста­нов­лен­ным пра­ви­лам мора­ли и при­ли­чий, чем в осталь­ной стране. Пли­ний, напри­мер, гово­рит о Север­ной Ита­лии как о таком крае, «где до сих пор хра­нят чест­ность, уме­рен­ность и ста­рин­ную дере­вен­скую про­стоту» (epist. I. 14. 4). А во-вто­рых, надо обя­за­тель­но про­во­дить гра­ни­цу меж­ду бога­ты­ми ари­сто­кра­ти­че­ски­ми кру­га­ми, где празд­ность и отсут­ст­вие насущ­ных повсе­днев­ных забот созда­ва­ли атмо­сфе­ру, в кото­рой лег­ко было сбить­ся с пра­во­го пути, и сло­я­ми сред­не­со­сто­я­тель­ны­ми и вовсе бед­ны­ми, где на жене лежал весь дом и от ее усер­дия и уме­ния зави­се­ло бла­го­со­сто­я­ние всей семьи. Юве­нал, рисуя жен­ские типы, име­ет в виду толь­ко Рим и сплошь жен­щин если не ари­сто­кра­ти­че­ско­го, то бога­то­го клас­са, а Сене­ка гово­рит о скан­даль­ных бра­ко­раз­вод­ных исто­ри­ях имен­но в этой среде.

Мы рас­по­ла­га­ем доку­мен­таль­ны­ми свиде­тель­ства­ми, к сожа­ле­нию, боль­ше все­го имен­но об этой среде: жены про­стых людей, небо­га­тых, а то и вовсе бед­ных, не обра­ща­ли на себя вни­ма­ния при жиз­ни и ухо­ди­ли из нее неза­мет­ные и неза­ме­чен­ные. Память о них оста­ва­лась в серд­цах близ­ких, но выра­зить эту любовь, свою печаль и бла­го­дар­ность они уме­ли толь­ко в истер­тых от бес­ко­неч­но­го повто­ре­ния сло­вах, кото­рые подо­зри­тель­но­му взгляду кажут­ся лишь тра­фа­ре­том, бла­го­при­стой­ным и лжи­вым.

Не надо, по суще­ству гово­ря, ника­ких доку­мен­таль­ных дан­ных, чтобы пред­ста­вить себе жизнь замуж­ней жен­щи­ны в этой среде, — извеч­ную жен­скую долю всех вре­мен и всех наро­дов, с.199 пол­ную неза­мет­но­го труда и мел­ких хло­пот, кото­рые не дают пере­дох­нуть с ран­не­го утра и дотем­на и кото­ры­ми дер­жит­ся дом и семья. Она, конеч­но, домо­сед­ка: куда же пой­дешь, когда нуж­но сде­лать то то, то дру­гое, сгото­вить, убрать, почи­нить. Она садит­ся за прял­ку и, напряв ниток, пере­хо­дит к ткац­ко­му стан­ку, не пото­му что это освя­щен­ная века­ми бла­го­род­ная тра­ди­ция, а пото­му что одеж­да, изготов­лен­ная дома, обой­дет­ся дешев­ле покуп­ной. Она высчи­ты­ва­ет каж­дый асс, при­киды­ва­ет, как бы поде­шев­ле купить и хле­ба, и ово­щей, и чурок для жаров­ни. Муж с рас­све­та возит­ся в мастер­ской (каме­но­тес, сто­ляр или сапож­ник), ребя­та постар­ше ушли в шко­лу. Теперь пора наво­дить чистоту: ком­на­тен­ка за мастер­ской или полу­тем­ная низень­кая ман­сар­да моет­ся (за водой надо бегать на пере­кре­сток, что поде­ла­ешь!), чистит­ся, выскре­ба­ет­ся: чистота ее конек и пят­но на полу при­во­дит ее в ужас. Потом надо поду­мать о зав­тра­ке для мужа и для детей; в сосед­ней лав­чон­ке хит­рец-грек про­да­ет палые мас­ли­ны, выда­вая их за луч­ший ран­ний сорт; ну ее-то, конеч­но, не про­ведешь: она купит модий-дру­гой по дешев­ке и дома их засо­лит и зама­ри­ну­ет — будет дешев­ле покуп­ных и вкус­нее. Стар­ший сын явля­ет­ся из шко­лы с горь­ки­ми сле­за­ми: никак не выхо­ди­ли на дощеч­ке две про­тив­ных бук­вы, а потом он дер­нул за хвост учи­тель­скую соба­ку — она и вце­пись зуба­ми! От учи­те­ля попа­ло за все разом. Мать пере­вя­зы­ва­ет руку постра­дав­ше­му, учит, как надо обра­щать­ся с живот­ны­ми, берет дощеч­ку и гри­фель (она ведь тоже в род­ной деревне учи­лась в шко­ле: и про­чтет, и напи­шет, и сосчи­та­ет); ока­зы­ва­ет­ся все про­сто и лег­ко — толь­ко поведи рукой вверх-вниз, — непо­нят­но, поче­му же не выхо­ди­ло в шко­ле.

В вос­пи­та­нии детей в бед­ной трудо­вой семье на долю мате­ри выпа­да­ет роль более важ­ная, чем отцу, кото­рый все вре­мя занят, работа­ет в мастер­ской, обхо­дит с зака­за­ми кли­ен­тов, забе­га­ет в тер­мы, про­во­дит часок-дру­гой в кабач­ке за при­я­тель­ской бесе­дой. Дети были при мате­ри; пер­вые уро­ки доб­ро­го поведе­ния, под­креп­ля­е­мые ее соб­ст­вен­ным при­ме­ром, они полу­ча­ли от нее. Мать пони­ма­ла не толь­ко в домаш­нем хозяй­стве: она зна­ла жизнь: у нее был тот опыт, кото­рый при­об­ре­та­ет­ся при­гляды­ва­ни­ем к окру­жаю­ще­му и разду­мьем над тем, что дела­ет­ся вокруг. Сын на воз­расте, не послу­шав­шись раз-дру­гой ее сове­та и ожег­шись, теперь вни­ма­тель­но вслу­ши­вал­ся в эту тихую доб­рую речь и при­ни­мал с.200 эти сове­ты к руко­вод­ству. Тацит оста­вил тро­га­тель­ную зари­сов­ку семей­ной жиз­ни: сын вос­пи­ты­ва­ет­ся «не в камор­ке куп­лен­ной кор­ми­ли­цы», а на мате­рин­ском лоне, под при­смот­ром почтен­ной пожи­лой род­ст­вен­ни­цы; в их при­сут­ст­вии «нель­зя было ска­зать мерз­ко­го сло­ва, совер­шить непри­стой­ный посту­пок» (dial. 28), и как при­мер образ­цо­вых мате­рей он при­вел Кор­не­лию, мать Грак­хов, Авре­лию, мать Цеза­ря, и Атию, мать Авгу­ста.

В то вре­мя, о кото­ром идет речь, таких мате­рей надо было искать пре­иму­ще­ст­вен­но в про­стых бед­ных семьях. О них никто не знал, кро­ме семьи и соседей; не нашлось писа­те­ля, кото­рый бы ими заин­те­ре­со­вал­ся и о них напи­сал; и мы можем толь­ко по туман­но­му обли­ку вили­ки у Като­на (143) и по жене пас­ту­ха, кочу­ю­ще­го со сво­им ста­дом чуть не по всей Ита­лии, образ кото­рой на мину­ту мельк­нул у Варро­на (r. r. II. 10. 6—7), до неко­то­рой сте­пе­ни пред­ста­вить себе, чем были эти жен­щи­ны. Усерд­ные помощ­ни­цы сво­им мужьям, умев­шие заботой и лас­кой скра­ши­вать непри­гляд­ность бед­но­сти и смяг­чать ее жесто­кость; хло­поту­ньи-хозяй­ки, дер­жав­шие дом в уюте и поряд­ке; умные и неж­ные мате­ри; доб­рые совет­ни­цы и безот­каз­ные уте­ши­тель­ни­цы и в малой беде и в боль­шом горе, все­гда обо всех пом­нив­шие и толь­ко о себе забы­вав­шие, они всей сво­ей жиз­нью оправ­ды­ва­ли ста­рин­ную посло­ви­цу, гла­ся­щую, что два луч­ших дара, кото­рые бог посы­ла­ет чело­ве­ку, это хоро­шая мать и хоро­шая жена.