Издательство «Наука». Москва—Ленинград, 1964.
Редактор Е. Г. Дагин.
В рабовладельческой усадьбе древней Италии главным лицом, по существу, был вилик. Хозяин, как правило, не жил в своем имении, а только наезжал туда, и чем реже бывали его посещения, чем меньше он сам понимал в хозяйстве (случай, если верить Колумелле, для его современников обычный), тем большее значение приобретал вилик, заместитель хозяина и его правая рука. Даже и в те времена, когда сельское хозяйство считалось делом важнейшим и когда владелец имения был, как правило, сведущим и опытным хозяином, вилик оставался тем организующим и приводящим в действие всю хозяйственную машину началом, при отсутствии которого все останавливалось и разваливалось. Регул обосновывал перед сенатом свою просьбу о разрешении ему вернуться из Африки (главнокомандующему во время военных действий!) тем, что его вилик сбежал. Понятно, что такой человек, как Катон, понимавший толк в хозяйстве и его организации, с особенным вниманием остановился на фигуре вилика и из всех работников сельского хозяйства только ему посвятил обстоятельную и обдуманную характеристику.
Кто-то сказал, что девизы на старых фамильных гербах сплошь и рядом выражают мечту выбравшего их о тех качествах, которые ему наиболее желательны и которые как раз у него отсутствуют. Вилик в изображении Катона — это создание хозяйской мечты, некое идеальное существо, которое хозяин хотел бы иметь у себя управляющим. Будет ли ошибкой думать, что в этом образе каждый штрих, который накладывает рука опытного и проницательного с.15 человека, подсказан вздохом безнадежного сожаления о том, что в действительности не существует и не может существовать того идеального вилика, который рисуется умственному взору размечтавшегося хозяина? Не случайно почти вся характеристика вилика у Катона выдержана в отрицательных предписаниях: вилик не должен быть тем-то, не должен делать того-то. Очевидно, настоящий, не вымышленный вилик и вел себя так и проявлял такие качества, которые делали его весьма далеким от его идеального облика. Попробуем же представить себе, каким обычно был и как вел себя подлинный, реально существовавший вилик. Наши главные источники — хозяева и писатели, занимавшиеся вопросами сельского хозяйства: Катон (II в. до н. э.), Варрон (I в. до н. э.) и Колумелла (I в. н. э.) — позволяют нам довольно явственно разглядеть три облика вилика: вилик-тиран, вилик-гуляка и вилик-стяжатель. Остановимся несколько подробнее на каждом из этих типов.
Можно довольно ясно представить себе, каким образом вырабатывался тип вилика-тирана: предпосылки для его создания были заложены и в предыдущей его жизни, и в основных особенностях его природы. «Вчерашний раб», существо без голоса и без прав, игрушка хозяйских прихотей, унижавших и озлоблявших, он вдруг получал почти хозяйские права над рядом таких же безгласных и бесправных существ, каким только что был сам. Немудрено, если он хмелел от сознания своей власти и начинал щедро угощать вверенную ему рабскую семью тем горьким вином рабского существования, которого сам он в свое время хлебнул немало. В его обязанности входило поддерживать «добрый порядок» среди своих подчиненных, и хозяин облекал его правом «как следует наказать провинившегося». Вилик-тиран пользовался этим правом во весь размах своей жестокой и ожесточенной души. Катон ничуть не задумывался над тем, какими мерами этот «добрый порядок» будет поддержан, но уже Варрон предупреждал хозяев, что «нельзя позволить распоряжаться преимущественно путем побоев, а не слов». Колумелла писал в то время, когда хозяин-рабовладелец ясно увидел, что благоденствие и преуспеяние его хозяйства в значительной степени зависят от того, заинтересованы ли в этом люди, работающие на его земле, и расположены ли они и к нему, и к его заместителю. В длинной, подробно разработанной с.16 характеристике вилика он изображает его как человека, исполненного самой теплой заботы о рабах, который «по примеру самого хорошего пастуха» печется о здоровье и хорошем укладе жизни своих подопечных. «Вилик не должен быть жесток» — это по существу лейтмотив данной характеристики. Мало даже не быть жестоким: «пусть вилик будет снисходителен и к плохим рабам», он вообще должен вести себя так, чтобы его «побаивались за строгость, а не ненавидели за жестокость».
Эти неоднократные увещания дают право думать, что «вилик-тиран» был явлением весьма частым. «Нет злее битой собаки», гласит старая латышская поговорка, и хозяевам приходилось обуздывать своих ставленников, дорвавшихся до возможности выместить на своих товарищах по рабству те унижения и побои, которые им самим довелось когда-то пережить.
Надо признать, что подобное упоение властью обходилось самому вилику довольно дорого. Дело было не только в том, что рабы, выведенные из терпения этим разгулом жестокости, конечно, давали порой сдачи зазнавшемуся начальству. Вилик-тиран своей жестокостью лишал себя ряда возможностей, которыми широко пользовались его собратья: гуляка и стяжатель. Обиженные рабы держали своего мучителя в крепких тенетах незаметного и поэтому наиболее страшного соглядатайства. От этих многочисленных, обостренных ненавистью глаз, от этих всегда настороженных ушей нельзя было скрыть ни веселой попойки с приятелями, ни удачно обделанного в свою пользу дельца с подрядчиком или покупателем. И если хозяин был человеком осторожным, разумным и не полагался слепо на своего вилика, то умелый донос, подкрепленный словами ряда свидетелей, мог оказаться для вилика роковым. Живя в атмосфере ненависти, которая от его поведения разгоралась, как пламя на ветру, он должен был следить за каждым своим шагом и не позволять себе ничего, что шло бы вразрез с предписаниями и волей господина. Силой вещей жестокий вилик превращался в наиболее исполнительного и верного слугу своего хозяина. И если тем не менее разумные хозяева настойчиво запрещают вилику жестокосердствовать, то это непреложно свидетельствует о больших сдвигах в сознании рабовладельца, который вынужден признать, что система хозяйства, построенная на взаимной ненависти и взаимном шпионаже, добрых с.17 плодов не приносит. Колумелла заметил, что от самого опытного и сведущего вилика не будет никакой пользы, если у него нет расположения и благожелательности к хозяину, и что свирепость вилика губит хозяйство. Любопытно, что эти соображения в столь определенной форме высказаны им в одной из позднейших книг.
Другим типом вилика, совершенно противоположным только что рассмотренному, был вилик «мягкий», который «распоряжался без достаточной строгости» и попустительствовал рабам. Этот человек тоже упивался своей властью, но упоение это было совершенно иным. Потому ли, что его прежняя жизнь не успела ожесточить его, потому ли, что его натуре, добродушной и незлобивой, не нужно было крови и стонов, но только, очутившись заместителем хозяина, он отнюдь не обнаруживал ревностного желания наводить порядки и внушать трепет своим подчиненным, а живо учел те восхитительные возможности, которые новое положение ему открывало, и поспешил ими воспользоваться. Вчера еще у него не было минуты, которая бы ему принадлежала, сегодня он оказывался полным хозяином своих дней и ночей; вчера он был попыхачем и слугой, сегодня он мог требовать услуг себе; вчера несколько сестерций составляли все его имущество, сегодня в его распоряжении оказывалось целое имение со всеми его статьями: вино, хлеб, скотный двор, сад, птичник — он мог распоряжаться всем, а что в этих распоряжениях придется отдавать отчет, об этом можно было на сегодня и забыть. Философия одного из гостей Тримальхиона «что съел и выпил, то только и твое» была ему кровно близка и понятна, как вообще всем людям невысокого нравственного полета, которым не часто доводилось в жизни видеть жирный и сладкий кусок. Хождение по гостям («вилик не должен шататься без дела», «пусть он никуда не ходит на обед»), добрая выпивка с друзьями и в одиночку («должен быть всегда трезв»), увлекательная травля зверя, в которой принимали участие и многие рабы из имения («нельзя, чтобы у вилика была страсть к охоте или к ловле птиц; он отвлечет много рук от работы на эти занятия»), хороший обед дома, приправленный лестью и шутками Парасита («Парасита пусть не держит»), сладкий и длительный сон («пусть первым встает и последним ложится») — вот из чего складывалась в основном жизнь этого «гуляки праздного», которого в его эпикуреизме с.18 поддерживало еще сознание относительной безнаказанности. Что было делать, если куры не неслись, а прекрасных гусей, совсем уже откормленных для господского стола, задрала лисица? Если годовалый поросенок внезапно издох от какой-то непонятной болезни? В человеческой ли власти было совладать со страшной бурей, которая сбила половину фруктов в саду и значительно уменьшила урожай в маслиннике? Изобретательному уму раба, понаторевшему во всякого рода увертках и обходах, нетрудно было подобрать объяснения, против которых возражать было нечего. Что вилик любил услаждать себя дарами Цереры и Вакха, об этом можно заключить из слов Колумеллы, идеальный вилик которого обедает вместе с рабами, ест то же, что они, служит им примером воздержанности и только по праздничным дням позволяет себе возлечь за столом: в остальные дни он так же, как и все рабы, обедает сидя.
Занятый организацией наиболее приятного для себя образа жизни, наш «гуляка» не налегал на подвластных ему людей, «распоряжался без строгости» и мирволил рабам. Те, конечно, и на работе не убивались, и охулки на руку не клали — и хозяйство неуклонно падало и разваливалось. Марциал говорит о вилике, растратившем хозяйское добро, как о явлении обычном. Упадок хозяйства был, однако, бедой не для одного хозяина: беда грозила и вилику, когда хозяин, явившись наконец в имение, требовал его к отчету.
У Катона есть восхитительная сценка, разыгрывающаяся между строгим допросчиком хозяином и виликом стиля гуляки. В ответ на требование хозяина объяснить, почему не выполнены такие-то и такие-то работы, он уверяет в своей ревности к хозяйству и приводит ряд причин, в силу которых он при всем своем желании не мог управиться с рядом дел: стояла плохая погода, рабы болели, кое-кто сбежал, от своих работ люди были отвлечены общественными повинностями и т. д. и т. д. «Когда он приведет эти причины, — пишет Катон, — и еще множество других, верни его к расчету уроков и дней». Этот диалог, свидетельствующий о том, сколько юмора было у сурового старика, был бы очень эффектен на сцене, и зрители могли вдоволь потешиться над завравшимся и запутавшимся в своей лжи плутом. В действительности дело сплошь и рядом оборачивалось по-иному. Только человек стиля ювеналовой матроны («как хочу, так и велю») или с.19 совершенный невежда в сельском хозяйстве мог отрицать вескость хотя бы некоторых причин, приведенных виликом. В дождливую погоду можно было, конечно, «наводить чистоту в усадьбе», но нельзя было работать ни в поле, ни в саду; тщетно было бы требовать работы от больного человека. Конечно, слишком частые и неурочные ливни и постоянные болезни рабов должны были, наконец, показаться подозрительными, и выведенный из себя хозяин прогонял вилика с его теплого места, но легкомысленный гуляка утешался, видимо, сознанием кратковечности всего сущего — «хоть час, да мой!».
Третьим типом вилика был вилик-стяжатель. Для этого человека веселой гулянки с приятелями, сытной еды и доброй выпивки было слишком мало, он хотел от жизни большего. Вилик-стяжатель принадлежал к рабам того закала, который давал таких людей, как помпейский банкир Цецилий Секунд или римский хлебник Эврисак. Они стояли наверху той лестницы, на нижнюю ступеньку которой ставил ногу наш раб, становясь виликом: трудно, действительно, найти среди рабских должностей такую, которая давала бы ловкому, предприимчивому и пронырливому человеку больше возможностей обогатиться. Катон говорит: «Пусть вилик ничего не покупает без ведома хозяина». «Вилик не должен вкладывать хозяйские деньги в скот или другие покупки, — вторит старому цензору два века спустя Колумелла, — такие занятия отвлекают вилика и делают его скорее торговцем, чем земледельцем». Торговые сделки вилика были, по-видимому, делом обычным и по естественности своей неистребимым. Они представляли для вилика-стяжателя соблазн величайший. В руках вилика всегда находились и неизбежно должны были находиться хозяйские деньги. Хозяин далеко не всегда мог сам производить такие крупные хозяйственные операции, как например сдачу подряда на сбор маслин или на какие-нибудь постройки. Деньги с аукциона, на котором происходила распродажа ненужных в хозяйстве предметов, попадали нередко прямо в руки вилика. Ему надлежало, по мысли хозяина, немедленно положить их в хозяйский сундук, дабы в любую минуту хозяин мог распорядиться ими по своему желанию. До этой минуты, однако, почему бы им не принести дохода вилику? Он мог пустить их в оборот не хуже хозяина. Путей для этого было, вероятно, несколько: Колумелла говорит о покупке скота и с.20 других предметов, но их не перечисляет; самым обычным, видимо, и наиболее безопасным способом использовать хозяйские деньги было барышничанье скотом. Приобрести две-три головы для хорошего хозяйства никогда не лишнее, и «когда дело доходит до отчета, — пишет Колумелла, рисовавший, видимо, с натуры, — хозяину вместо денег показывают то, что куплено». Показывать приходилось, разумеется, только в крайнем случае, когда не было никакой возможности объяснить, куда делись деньги. Если хозяин не появлялся вдруг и неожиданно, то все шло по-иному (недаром же Катон требовал от вилика, чтобы он ничего не утаивал от хозяина) — вилик покупал, перепродавал, клал к себе в кошель разницу и водворял на место хозяйский капитал еще до приезда хозяина, который выслушивал отчет, получал свои деньги, до асса сходившиеся со всеми записями, и не подозревал, сколько нажил на этих деньгах его управляющий. Торговые обороты вилика и стоявшая в связи, между прочим, с этими оборотами подделка счетов заставили Корнелия Цельза предпочитать в качестве вилика человека неграмотного.
Кроме торговли и барышничества, был у вилика еще один источник дохода: он мог давать в долг. Вряд ли одалживал он деньги, это было слишком рискованно, и наши источники вовсе не упоминают подобных операций, но давать такие вещи в долг, как зерно, масло, вино, разрешал сам Катон, требовавший, однако, чтобы вилик знался только с двумя-тремя хуторами, «где он может попросить, что надобно, и кому сам может давать в долг». Это стремление ограничить круг знакомств вилика и его сношений с внешним миром имело основанием своим, как вообще все советы Катона, большой житейский опыт. Хозяин не только обуздывал склонность вилика к длительным прогулкам, но и получал возможность сразу же проверить, верны ли показания его управляющего относительно отданных в долг семян или вина. Раздвинуть, однако, границы, очерченные господином, было не так уже трудно даже при таком строгом хозяине, как Катон: как было отказать и четвертому, и пятому хутору, владельцы которых были людьми влиятельными и нужными: практичный хозяин сам ведь прекрасно понимал всю выгоду доброго расположения к себе всей округи и сам рекомендовал поступать так, «чтобы соседям приятно было тебя видеть». Для вилика же эта узаконенная раздача в долг могла иногда с.21 стать весьма доходной статьей. Представим себе такой случай, вероятно далеко не редкий, когда в усадьбе, соседней с той, где хозяйничает наш вилик-стяжатель, количество масла или вина в погребе катастрофически не соответствует и записям, и хозяйским расчетам. Бедняге-вилику, чтобы извернуться и оправдаться перед неожиданно нагрянувшим хозяином, только и оставалось, что кинуться с просьбой «одолжи» на наш хутор. Стяжатель не отказывал в услуге, но за услугу обычно платили: обе договаривающиеся стороны это прекрасно знали, и нашему вилику некая толика перепадала. Он не пренебрегал самыми мелкими доходами.
«Пусть вилик не обкрадывает ниву» (т. е. не кладет при посеве семян меньше, чем требуется), предписывает Катон. На югер брали обычно пять модиев пшеницы; вилик отпускал четыре и выгадывал таким образом для себя каких-то три сестерции. Если, однако, в хозяйстве засевали 25—
Надо признать, что вилик-стяжатель принадлежал в рабской среде к числу избранных. Он уберег в себе человеческое достоинство настолько, чтобы не наслаждаться бессмысленной жестокостью, и не испытывал зудящей страсти лечить свои раны страданиями других; он оставался глух к призывам грубой чувственности; он сумел с.22 закрыть глаза на все мелкие соблазны повседневной жизни и знать одну-единственную достойную цель: сбросить с себя рабское иго. Все операции его, которые он проделывал за спиной хозяина и вопреки его воле, требовали незаурядных качеств: тут нужны были и ум, и сметливость, и находчивость, и предприимчивость. Из всех виликов он, надо думать, вел хозяйство наилучшим образом: в его выгодах было угождать хозяину и ладить с рабами. Дипломатическими способностями он не был обижен и в большой степени обладал «уменьем распоряжаться», которое так высоко ценил Колумелла. У него было достаточно веских причин, чтобы дорожить своим местом, и совершенно отсутствовало легкомыслие гуляки, весело продававшего богатые перспективы своего положения за короткий промежуток легкой жизни. Ему выгодно было не раздражать рабов и заботиться о них, но нужно было и заставить их работать, и он умел это делать, не вызывая в них недовольства и раздражения. Хозяину вилик-стяжатель умел показать товар лицом и, обкрадывая его, не зарывался и не терял чувства меры. Хозяйство при нем не разваливалось, рабы не жаловались и не разбегались, и не только беспечный и ничего не понимавший в деревенском деле владелец, но и опытный, зоркий хозяин, вынужденный силой жизненных обстоятельств большую часть времени проводить где-то вдали от своего имения, терпел своего плутоватого вилика: найди-ка лучше его! А стяжатель тем временем сколачивал деньгу и начинал подумывать о том, чтобы выкупиться на свободу.
