Простые люди древней Италии.

с.119

Малень­кий горо­док. На сту­пень­ках хра­ма сидит несколь­ко чело­век, по одеж­де судя, — бед­ня­ки. Раз­го­вор не кле­ит­ся; у каж­до­го своя дума и своя забота. У бед­но­го чело­ве­ка все­гда мно­го забот и все­гда тре­во­га, зара­бота­ешь ли зав­тра на хлеб, смо­жешь ли вовре­мя отдать долг. Каж­дый дума­ет о сво­ем, но все об одном и том же, и все боль­ше и боль­ше хму­рят­ся лица. И вдруг неиз­вест­но откуда, слов­но из-под зем­ли вырос­ли, появи­лись несколь­ко чело­век, от одно­го взгляда на кото­рых ста­но­вит­ся смеш­но: коро­тень­кие пла­щи­ки, сши­тые из раз­но­цвет­ных лос­ку­тьев, свер­ху набро­шен квад­рат­ной фор­мы жен­ский пла­ток, едва дохо­дя­щий до бедер; к ногам при­вя­за­ны такие тон­кие подош­вы, что ноги кажут­ся босы­ми. Лица рас­пи­са­ны пест­ры­ми крас­ка­ми, и сде­ла­но это умно и уме­ло: линии про­веде­ны и крас­ки подо­бра­ны так, что сра­зу опре­де­лишь основ­ные свой­ства обла­да­те­ля такой физио­но­мии. И с этих раз­мале­ван­ных лиц глядят хит­ро и насмеш­ли­во такие умные гла­за! «Мимы, при­шли мимы!», и люди уже улы­ба­ют­ся, глядя на эти потеш­ные фигу­ры; по пло­ща­ди уже пере­ка­ты­ва­ет­ся смех, и из домов, из мастер­ских, бро­сив работу и не доев бед­ной похлеб­ки, сбе­га­ют­ся поглядеть на пред­став­ле­ние муж­чи­ны и жен­щи­ны, ста­ри­ки и дети.

Мимы не теря­ют вре­ме­ни. Тут же на пло­ща­ди, без вся­ких под­мост­ков, без вся­ко­го теат­раль­но­го рек­ви­зи­та разыг­ры­ва­ют они малень­кие, живые, весе­лые сцен­ки, с.120 содер­жа­ние кото­рых взя­то из быта тех самых про­стых и бед­ных людей, кото­рые густой тол­пой окру­жи­ли акте­ров. Бой­кий диа­лог, весе­лые репли­ки, смеш­ные вопро­сы, коми­че­ские ситу­а­ции, фей­ер­верк ост­рот, мно­го шума, кри­ка, бегот­ни, дра­ки; зри­те­ли поми­ра­ют со сме­ху. Люди, у кото­рых час назад опус­ка­лись руки, разой­дут­ся, пове­селев, при­обо­д­рив­шись, слов­но спрыс­ну­тые живой водой вол­шеб­но­го источ­ни­ка. Шутов­ски оде­тым, смеш­но раз­ри­со­ван­ным акте­рам дана власть снять на какой-то час ярмо повсе­днев­ных забот и печа­лей. Смех, весе­лый, без­за­бот­ный смех вли­вал силы, животво­рил и укреп­лял. А чудотвор­цы, пре­зрен­ные, отки­ну­тые зако­ном в чис­ло подон­ков обще­ства, собрав гро­ши, кото­ры­ми в меру сво­их небо­га­тых воз­мож­но­стей оде­ли­ли их зри­те­ли, и пере­ку­сив в бли­жай­шей хар­чевне, отправ­ля­лись даль­ше, вовсе не подо­зре­вая, что они совер­ши­ли чудо и будут тво­рить чуде­са и в даль­ней­шем.

Мимом (и само про­из­веде­ние, и акте­ры, его испол­няв­шие, име­но­ва­лись оди­на­ко­во «мима­ми») назы­ва­лись неболь­шие быто­вые сцен­ки, кото­рые обыч­но писа­ли сами акте­ры — часто талант­ли­вые импро­ви­за­то­ры. Сцен­ки эти разыг­ры­ва­ли на ули­цах и пло­ща­дях горо­дов и селе­ний, в хар­чев­нях и част­ных домах. Сул­ла был боль­шим люби­те­лем таких пред­став­ле­ний; акте­ры-мимы не выхо­ди­ли из его дома. При­бли­зи­тель­но к это­му вре­ме­ни пьес­ки «улич­ных мимов» с импро­ви­зи­ро­ван­ным диа­ло­гом и наспех при­ду­ман­ным очень неслож­ным дей­ст­ви­ем начи­на­ют полу­чать лите­ра­тур­ную обра­бот­ку, и мим пре­вра­ща­ет­ся в теат­раль­ное пред­став­ле­ние, кото­рое обя­за­тель­но ста­вит­ся после тра­гедии, чтобы, как объ­яс­ня­ет схо­ли­аст к Юве­на­лу, «сме­хом сте­реть печаль и сле­зы, вызван­ные тра­геди­ей». Уже к поло­вине I в. до н. э. мим проч­но утвер­дил­ся на сцене, удер­жал­ся на ней в тече­ние всей рим­ской импе­рии, пере­жил ее кру­ше­ние, уце­лел сре­ди всех бурь вар­вар­ско­го наше­ст­вия и появил­ся в Ита­лии под новым назва­ни­ем co­me­dia del’ ar­te.

Ни одно­го из ран­них мимов не дошло до нас цели­ком; уце­ле­ли отдель­ные сло­ва и жал­кие обрыв­ки в две-три строч­ки. По загла­ви­ям, одна­ко, вид­но, что сюже­ты для мимов авто­ры бра­ли из повсе­днев­ной жиз­ни рабо­че­го с.121 люда, сель­ско­го и город­ско­го (пре­иму­ще­ст­вен­но послед­не­го): «Кра­силь­щик», «Тор­го­вец тря­пьем», «Улич­ный празд­ник», «Сук­но­вал», «Бед­ность». «Мимы полу­чи­ли свое назва­ние от изо­бра­же­ния (бук­валь­но — «под­ра­жа­ния»: сло­во «мим» про­ис­хо­дит от гре­че­ско­го mi­me­sis — «под­ра­жа­ние», — М. С.) ничтож­ных собы­тий и низ­ких лиц», — так опре­де­лял эти про­из­веде­ния древ­ний исто­рик лите­ра­ту­ры. По отдель­ным заме­ча­ни­ям, раз­бро­сан­ным у писа­те­лей, уда­лось при­бли­зи­тель­но вос­ста­но­вить содер­жа­ние неко­то­рых более позд­них мимов. Боль­шим успе­хом поль­зо­вал­ся мим, назван­ный по име­ни зна­ме­ни­то­го раз­бой­ни­ка Лавре­о­ла, это­го Фра Диа­во­ло древ­не­го Рима. Напи­сан он был неким Лен­ту­лом (пер­вая поло­ви­на I в. н. э.), мими­че­ским акте­ром, и при­шел­ся рим­ской пуб­ли­ке очень по вку­су: его ста­ви­ли еще в III в. В миме было пред­став­ле­но, как раб Лавре­ол убе­га­ет от сво­его хозя­и­на, при­би­ва­ет­ся к шай­ке раз­бой­ни­ков, ста­но­вит­ся их ата­ма­ном, но в кон­це кон­цов попа­да­ет­ся в руки сол­дат и уми­ра­ет на кре­сте¹. Сюжет, по суще­ству тра­ги­че­ский, автор сумел повер­нуть так, что он пред­стал перед зри­те­ля­ми в ряде коми­че­ских и весе­лых сце­нок. Одну из них мы зна­ем: раб, убе­гая, запнул­ся, упал, раз­бил себе рот и стал пле­вать­ся кро­вью. Его пре­сле­до­ва­те­ли вме­сто того, чтобы гнать­ся даль­ше, оста­но­ви­лись и «ста­ли напе­ре­рыв пока­зы­вать свое искус­ство»: пле­вать кро­вью на под­мост­ки. Мож­но пред­ста­вить себе, как разыг­ры­ва­лась эта сцен­ка: один ста­ра­ет­ся плю­нуть даль­ше дру­го­го, бьют­ся об заклад, спо­рят, тол­ка­ют­ся, вслух обсуж­да­ют, чем бы под­кра­сить слю­ну; кто-то пада­ет и дела­ет вид, что он всерь­ез рас­шиб­ся, и его осы­па­ют насмеш­ка­ми това­ри­щи. Про­дел­ки Лавре­о­ла, лов­кость, с кото­рой он гра­бит путе­ше­ст­вен­ни­ков, искус­ство, с кото­рым водит за нос сво­их пре­сле­до­ва­те­лей — все это мож­но было раз­ра­ботать в тонах, весь­ма коми­че­ских. Извест­ны назва­ния двух мимов, напи­сан­ных Кв. Лута­ци­ем Катул­лом, совре­мен­ни­ком импе­ра­то­ров Клав­дия и Неро­на: «При­виде­ние» и «Бег­лый раб». Пер­вый Юве­нал назы­ва­ет «крик­ли­вым»: на сцене, види­мо, сто­ял непре­рыв­ный вопль, дико реве­ло мни­мое при­виде­ние, ора­ли пере­пу­ган­ные люди, от него убе­гав­шие. Что каса­ет­ся «Бег­ло­го раба», то комизм с.122 поло­же­ний заклю­чал­ся в том, что хит­рый раб-лице­мер сумел вте­реть­ся в дове­рие к хозя­и­ну и так обве­сти его, что тот во всем и все­гда сле­до­вал толь­ко ука­за­ни­ям раба, кото­рый под видом заботы о сво­ем гос­по­дине дей­ст­во­вал на поль­зу себе и в ущерб хозя­и­ну.

Боль­шой попу­ляр­но­стью в кон­це I в. н. э. при импе­ра­то­ре Доми­ци­ане поль­зо­вал­ся мим, содер­жа­ние кото­ро­го мож­но вос­ста­но­вить, но загла­вие и автор кото­ро­го оста­ют­ся неиз­вест­ны­ми. Моло­дая жен­щи­на, вышед­шая замуж за ста­ро­го глу­по­го рев­нив­ца, влю­би­лась в кра­си­во­го юно­шу. Лов­кий прой­до­ха-раб устро­ил влюб­лен­ным свида­ние в доме, где живет моло­дая жена со сво­им мужем. Все идет бла­го­по­луч­но, но вдруг неждан­но-нега­дан­но в две­ри кто-то сту­чит­ся. Общее заме­ша­тель­ство, стук все силь­нее и силь­нее — что делать, куда девать­ся? В отча­я­нии жена запи­хи­ва­ет любов­ни­ка в сун­дук. Откры­ва­ют две­ри, но вхо­дит не муж, а сосед, зашед­ший пере­го­во­рить о деле с мужем. Вме­сто того, одна­ко, чтобы повер­нуть­ся и уйти, не застав нуж­но­го чело­ве­ка, он оста­ет­ся, сидит и сидит. Дога­ды­ва­ет­ся о чем-то? Про­ню­хал что-то? Моло­дая жен­щи­на не нахо­дит себе места, несчаст­ный любов­ник начи­на­ет зады­хать­ся в сун­ду­ке. Гость, нако­нец, ухо­дит, любов­ник выле­за­ет на свет божий, но не успел он еще как сле­ду­ет отды­шать­ся, как появ­ля­ет­ся муж. Нали­цо все ули­ки, муж бро­са­ет­ся с кула­ка­ми на измен­ни­цу и ее любов­ни­ка, но жена пус­ка­ет в ход все свои чары, всю силу сво­его оба­я­ния — и дости­га­ет сво­его — глу­пец пере­ста­ет верить соб­ст­вен­ным гла­зам: он убедил­ся, что жена любит его, что она ему вер­на, и мим закан­чи­ва­ет­ся дру­же­ской бесе­дой меж­ду мужем и любов­ни­ком.

Сюжет этот, неод­но­крат­но повто­рен­ный с раз­ны­ми вари­а­ци­я­ми в миро­вой лите­ра­ту­ре от апу­ле­е­ва «Золо­то­го осла» до «Ночи перед Рож­де­ст­вом» у Гого­ля, мим раз­ра­ба­ты­вал так, что в руках уме­лых акте­ров он пре­вра­щал­ся в коми­че­ское дей­ство осле­пи­тель­но­го блес­ка. Какие бога­тые воз­мож­но­сти дава­ла та сце­на, где насто­ро­жив­ший­ся посе­ти­тель упря­мо не ухо­дил! Жена, не пом­ня себя от стра­ха, моло­ла вся­кий вздор голо­сом, под­ни­мав­шим­ся до оглу­ши­тель­но­го кри­ка, лишь бы заглу­шить подо­зри­тель­ные зву­ки, доно­сив­ши­е­ся из сун­ду­ка. А раз­вяз­ка! Все улов­ки жены, убедив­шей мужа, что она чиста и невин­на; непро­хо­ди­мая глу­пость бед­но­го рев­нив­ца, его друж­ба с любов­ни­ком — было над чем посме­ять­ся. При с.123 Доми­ци­ане роль зло­по­луч­но­го любов­ни­ка играл мим Латин, вели­ко­леп­ный коми­че­ский актер, о кото­ром Мар­ци­ал, его совре­мен­ник, писал, что он заста­вил бы глядеть на себя Като­на, а Кури­ев и Фаб­ри­ци­ев (пред­ста­ви­те­лей ста­рин­ной стро­го­сти и чистоты нра­вов) забыть свою суро­вость. Напар­ни­цей Лати­на на сцене была мима Фиме­ла, бле­стя­ще испол­няв­шая роль лука­вой обман­щи­цы-жены.

Целью мима было сме­шить, уве­се­лять зри­те­лей, и он не был раз­бор­чив в сред­ствах: ему нуж­но толь­ко достиг­нуть цели. Он исполь­зу­ет при­е­мы бала­ган­но­го шутов­ства; кри­ки, бегот­ня, пота­сов­ки, опле­ухи — без это­го не обхо­дит­ся мим. К акте­ру, испол­ня­ю­ще­му глав­ную роль, все­гда при­став­лен его двой­ник, повто­ря­ю­щий его сло­ва, дви­же­ния и жесты. За это он полу­ча­ет поще­чи­ну за поще­чи­ной. Комизм мима груб; его ост­ро­ты часто непри­стой­ны. Цице­рон пред­у­преж­дал ора­то­ра, чтобы он не поз­во­лял себе таких шуток, кото­рые умест­ны толь­ко в миме; Гора­ций писал, что он не может вос­хи­щать­ся мима­ми: «Заста­вить зри­те­ля хохотать во все гор­ло — это­го мало». Мим сколь­зит по поверх­но­сти, он без­дум­но весел; не его дело заду­мы­вать­ся над серь­ез­ной сто­ро­ной явле­ний. Он выби­ра­ет лег­кое и смеш­ное. Вот боль­ной, проснув­ший­ся от летар­ги­че­ско­го сна; он не может прий­ти в себя, не пони­ма­ет, где он и что с ним. Вдруг ему пред­став­ля­ет­ся, что он кулач­ный боец; боль­ной кида­ет­ся на сво­его вра­ча — вра­ча-то он вспом­нил! — и начи­на­ет его тузить. А вот еще «лицо из мима»: бед­няк, на кото­ро­го вне­зап­но сва­ли­лось богат­ство; он совер­шен­но поте­рял голо­ву и давай кутить напро­па­лую. Уме­лый актер мог, конеч­но, разыг­рать эти нехит­рые сце­ны так, что в теат­ре сто­ял несмол­кае­мый хохот.

Ино­гда мим берет сюже­ты мифо­ло­ги­че­ские и выво­ра­чи­ва­ет их наизнан­ку: на сцене появ­ля­ет­ся пре­лю­бо­дей Ану­бис; Диа­ну секут; чита­ет­ся заве­ща­ние скон­чав­ше­го­ся Юпи­те­ра, изде­ва­ют­ся над голод­ным Герак­лом. Юпи­тер «вели­чай­ший силь­ней­ший» появ­лял­ся на сцене в таком виде, что зри­те­ли пока­ты­ва­лись со сме­ху: оброс­ший, в коро­тень­кой оде­жон­ке напо­до­бие жен­ской ман­тиль­ки, с дере­вян­ной мол­нией в руке — как не хохотать! Глу­пость быва­ет смеш­на, и мим весе­ло и без­за­бот­но демон­стри­ру­ет ее зри­те­лям в раз­ных видах и аспек­тах — от глу­бо­ко­мыс­лен­ных отдель­ных заме­ча­ний вро­де «пока он ездил на воды, он ни разу не уми­рал» или «если ты не бере­мен­на, с.124 ты нико­гда не родишь» до цело­го про­из­веде­ния, постро­ен­но­го на том, что дей­ст­ву­ю­щие лица не могут схва­тить смыс­ла фра­зы, а пони­ма­ют каж­дое сло­во бук­валь­но. Цице­рон пом­нил «этот ста­рый, очень смеш­ной мим». Исто­рию обма­ну­то­го мужа и невер­ной жены мим пред­став­ля­ет очень часто, и мимо­гра­фы пере­ра­ба­ты­ва­ют ее на раз­ные лады; ее любят имен­но пото­му, что в очень уж смеш­ном виде здесь пред­став­лен дурак-муж. Сам Август спо­кой­но смот­рел, по сло­вам Овидия, на «пре­лю­бо­де­я­ние на сцене», а его-то уж никак нель­зя счи­тать пота­ков­щи­ком того, что раз­ру­ша­ет семью и уни­что­жа­ет свя­тость бра­ка. Миму не пола­га­лось вду­мы­вать­ся в сущ­ность явле­ний; под его весе­лым тек­стом нико­гда нет того вто­ро­го, скры­то­го пла­на, кото­рый вдруг неожи­дан­но выби­ва­ет­ся наверх с гроз­ным окри­ком «над кем сме­е­тесь? Над собой сме­е­тесь!».

Комизм в ситу­а­ци­ях и в дей­ст­ву­ю­щих лицах осо­бен­но под­чер­ки­ва­ла игра, в кото­рой боль­шое зна­че­ние име­ли буй­ная, смеш­ная жести­ку­ля­ция и потеш­ные гри­ма­сы (акте­ры в мимах в про­ти­во­по­лож­ность акте­рам тра­гедии и комедии игра­ли без масок). На коми­че­ский эффект рас­счи­тан был и язык мима, гру­бый, про­сто­на­род­ный, часто сби­ваю­щий­ся на улич­ный жар­гон. Мим назы­вал вещи сво­и­ми име­на­ми, выби­рая наи­бо­лее хлест­кие, не боял­ся креп­ких сло­ве­чек и был очень щедр на непри­стой­ные сце­ны. Неда­ром в Мас­си­лии (нынеш­ний Мар­сель), кото­рая сла­ви­лась стро­го­стью и чистотой сво­их нра­вов, запре­ще­на была поста­нов­ка мимов, а цер­ков­ные писа­те­ли назы­ва­ли их пря­мо «учи­ли­щем пороч­но­сти».

Мы упо­ми­на­ли о миме Фиме­ле, играв­шей вме­сте с Лати­ном. При­сут­ст­вие в актер­ской труп­пе жен­щи­ны отли­ча­ет труп­пу мимов от всех осталь­ных актер­ских трупп древ­но­сти. И в Гре­ции, и в Риме, и в тра­гедии, и в комедии жен­ские роли испол­ня­лись муж­чи­на­ми, и толь­ко в мимах жен­щин игра­ли жен­щи­ны. Сто­ит задер­жать­ся на этих актри­сах, тем более что о неко­то­рых из них мы име­ем сведе­ния доку­мен­таль­ные.

Мимы обыч­но были отпу­щен­ни­ца­ми. Чтобы попасть на сце­ну, надо было обла­дать опре­де­лен­ны­ми каче­ства­ми: голо­сом — дей­ст­вие мима раз­но­об­ра­зи­лось пени­ем песе­нок, — гра­ци­ей: тан­цы обыч­ны в миме (неко­то­рых актрис назы­ва­ли даже «тан­цов­щи­ца­ми»: веро­ят­но, в тан­цах они были силь­нее, чем в игре) и — пер­вое усло­вие — с.125 коми­че­ским талан­том и уме­ни­ем дер­жать­ся на сцене. Мимы-жен­щи­ны (как и муж­чи­ны, конеч­но) долж­ны были прой­ти опре­де­лен­ную шко­лу; мы не зна­ем, где и как они обу­ча­лись, и может по это­му пово­ду толь­ко выска­зы­вать пред­по­ло­же­ния, име­ю­щие, прав­да, боль­шую сте­пень веро­ят­но­сти. В боль­шин­стве слу­ча­ев актер­ская про­фес­сия была наслед­ст­вен­ной и в каче­стве учи­те­лей ока­зы­ва­лись отцы и мате­ри, ино­гда их дру­зья и сото­ва­ри­щи. Слу­ча­лось, что хозя­ин, под­ме­тив спо­соб­но­сти сво­ей рабы­ни, отда­вал ее в уче­ние акте­рам. Кро­ме сце­ни­че­ских даро­ва­ний, хоро­шо было иметь спо­соб­но­сти, кото­рые облег­ча­ли жизнь: сле­до­ва­ло быть запис­ной кокет­кой и уметь кру­жить голо­вы. Мимы вла­де­ли этим уме­ни­ем, по-види­мо­му, в совер­шен­стве; моло­дежь разо­ря­лась на них, как у нас когда-то бога­тые без­дель­ни­ки разо­ря­лись на цыга­нок. Слу­ча­лось, что миму, если ее доб­ром не отпус­ка­ли из труп­пы, похи­щал влюб­лен­ный юнец; вла­сти на такие про­дел­ки смот­ре­ли сквозь паль­цы. Мима Тер­ция, по уве­ре­нию Цице­ро­на, была в Сици­лии более вли­я­тель­на, чем сам Веррес, намест­ник ост­ро­ва. Он увез ее от мужа, како­го-то родос­ско­го флей­ти­ста, и она быст­ро суме­ла при­брать его к рукам. Гора­ций вспо­ми­нал неко­е­го Мар­сея, кото­рый истра­тил на свою любов­ни­цу, миму Орги­ну, все отцов­ское состо­я­ние. Для харак­те­ри­сти­ки нра­вов выс­ше­го рим­ско­го обще­ства кон­ца рес­пуб­ли­ки мно­го поучи­тель­но­го дает исто­рия мимы Кифе­риды. Она была отпу­щен­ни­цей и любов­ни­цей рим­ско­го всад­ни­ка Волум­ния Евтра­пе­ла, при­я­те­ля и собу­тыль­ни­ка Анто­ния, буду­ще­го три­ум­ви­ра. Был это неис­то­щи­мый ост­ро­слов и шут­ник, обла­дал боль­шим богат­ст­вом, был нена­сыт­но жаден и ника­ки­ми нрав­ст­вен­ны­ми сооб­ра­же­ни­я­ми себя не стес­нял. Цице­рон нахо­дил­ся с ним в доб­рых отно­ше­ни­ях и, при­гла­шен­ный одна­жды к нему на обед, очу­тил­ся в обще­стве Кифе­риды. По ста­ро­рим­ским поня­ти­ям, вве­сти в обще­ство порядоч­ных людей как рав­ную им свою любов­ни­цу, отпу­щен­ни­цу и вдо­ба­вок еще миму было поступ­ком пре­дель­но непри­лич­ным, и зна­ме­ни­тый ора­тор почув­ст­во­вал себя нелов­ко. «Кля­нусь Гер­ку­ле­сом, — писал он одно­му сво­е­му при­я­те­лю, — я не подо­зре­вал, что она будет при­сут­ст­во­вать за обедом…». Ско­ро пред­при­им­чи­вая отпу­щен­ни­ца нашла себе более высо­ко­го покро­ви­те­ля: пере­шла от Волум­ния к его при­я­те­лю Анто­нию. В 49 г. до н. э. Цезарь нахо­дил­ся в Испа­нии, и Анто­нию при­шлось с его с.126 пору­че­ни­я­ми объ­ездить ряд горо­дов. Путе­ше­ст­вие это он совер­шил в сопро­вож­де­нии Кифе­риды. Цице­рон отвел душу, опи­сы­вая эту поезд­ку: «В повоз­ке ехал народ­ный три­бун, впе­ре­ди шли лик­то­ры в лав­ро­вых вен­ках², окру­жав­шие носил­ки, в кото­рых нес­ли миму. Почтен­ные жите­ли горо­дов, обя­зан­ные выхо­дить навстре­чу, при­вет­ст­во­ва­ли миму, назы­вая ее не сце­ни­че­ским гром­ким име­нем, а Волум­ни­ей». Рас­сказ этот чрез­вы­чай­но инте­ре­сен. Кифе­рида при­об­ре­ла извест­ность, вышед­шую дале­ко за пре­де­лы Рима; исто­рию ее, види­мо, зна­ли чуть ли не по всей Ита­лии. «Почтен­ные горо­жане», встре­чав­шие Анто­ния, пре­крас­но пони­ма­ли, что с ним шут­ки пло­хи; выход сво­е­му него­до­ва­нию мож­но было дать толь­ко в той фор­ме, к кото­рой нель­зя было при­драть­ся. Обра­тить­ся к Кифе­риде «Волум­ния» было вполне есте­ствен­но и при­стой­но, но яда тут было хоть отбав­ляй! Этим име­нем ей напо­ми­на­ли, во-пер­вых, что она вче­раш­няя рабы­ня, а во-вто­рых, кос­вен­но осуж­да­ли ее поведе­ние: отпу­щен­ни­ца Волум­ния, обя­зан­ная почте­ни­ем и пре­дан­но­стью сво­е­му патро­ну, его бро­си­ла и ему изме­ни­ла (сто­ит отме­тить, что уже тогда у акте­ров было в обы­чае давать себе при­ду­ман­ные, сце­ни­че­ские име­на). В сле­дую­щем году после бит­вы при Фар­са­ле Кифе­рида встре­ти­ла Анто­ния в Брун­ди­зии (теперь Брин­ди­зи), и они вме­сте через ряд горо­дов про­еха­ли к Риму. «Ты поспе­шил в Брун­ди­зий в объ­я­тия сво­ей доро­гой мимы, — него­до­вал Цице­рон. — Если тебе не стыд­но было жите­лей горо­дов, через кото­рые ты про­ез­жал, то неуже­ли не усты­дил­ся ты ста­рых сол­дат!». Плу­тарх и Пли­ний Стар­ший рас­ска­зы­ва­ют, что повоз­ку, в кото­рой Анто­ний ехал с Кифе­ридой, вез­ли львы. «Ехать так с мимой — это пре­вос­хо­ди­ло даже чудо­вищ­ные бед­ст­вия того вре­ме­ни!» — искренне воз­му­тил­ся Пли­ний (надо думать, что львов при­ду­ма­ли поз­же; если бы Анто­ний со сво­ей мимой еха­ли дей­ст­ви­тель­но на львах, Цице­рон не упу­стил бы такой кра­соч­ной подроб­но­сти. Поезд­ка Анто­ния вызва­ла, види­мо, такое воз­му­ще­ние и столь­ко раз­го­во­ров, что в ткань истин­но­го про­ис­ше­ст­вия нача­ли непро­из­воль­но впле­тать подроб­но­сти вымыш­лен­ные).

Актри­сы-мимы, как видим, стро­гой нрав­ст­вен­но­стью не отли­ча­лись: Гора­ций пря­мо ста­вил знак равен­ства с.127 меж­ду ними и улич­ны­ми жен­щи­на­ми. Фиме­ла, о кото­рой речь была выше, не сму­ща­ясь, разыг­ры­ва­ла самые нескром­ные сце­ны; рас­сказ Про­ко­пия о том, что вытво­ря­ла на сцене мима Фео­до­ра, буду­щая супру­га Юсти­ни­а­на и визан­тий­ская импе­ра­три­ца, пере­ве­сти невоз­мож­но. О мимах-муж­чи­нах мы зна­ем мень­ше: ни один не оста­вил по себе в памя­ти тако­го ярко­го следа, как Кифе­рида. Схо­ли­аст к Юве­на­лу, вспом­нив Лен­ту­ла, авто­ра «Лавре­о­ла», заме­ча­ет, что «Лен­тул был досто­ин насто­я­ще­го кре­ста: пре­вос­ход­ный актер, был он чело­ве­ком гнус­ным». Мар­ци­ал попы­тал­ся напи­сать апо­ло­гию Лати­на, разыг­ры­вав­ше­го непри­стой­ней­шие сце­ны (сам поэт оправ­ды­вал­ся перед сво­и­ми «цело­муд­рен­ны­ми чита­тель­ни­ца­ми» ссыл­кой на то, что его сти­хи нисколь­ко не бес­стыд­нее мимов, где высту­па­ет Латин): «В моей жиз­ни ничто не похо­ди­ло на сце­ны, пред­став­ля­е­мые мною в теат­ре. Чело­век сце­ны, я сла­вен толь­ко моим искус­ст­вом. Я не был бы при­я­тен вла­ды­ке (Доми­ци­а­ну), не обла­дай я доб­ры­ми нра­ва­ми». Сти­хи эти ско­рее все­го ста­ви­ли кос­вен­ной целью оправ­дать Доми­ци­а­на, при­бли­зив­ше­го к себе Лати­на. Послед­ний был вхож во дво­рец, рас­ска­зы­вал Доми­ци­а­ну за обедом о вся­ких город­ских про­ис­ше­ст­ви­ях и в эту без­обид­ную бол­тов­ню встав­лял свои доно­сы. Был он одним из самых страш­ных донос­чи­ков того страш­но­го вре­ме­ни. Дру­гих подроб­но­стей из его жиз­ни мы не зна­ем. Ника­ких био­гра­фи­че­ских подроб­но­стей не дают и над­гроб­ные над­пи­си мимов. Сле­ду­ет, одна­ко, задер­жать­ся на одной из них. «Лон­гин Макк сла­дост­но про­жил со сво­и­ми до послед­не­го дня». Имя «Макк» сра­зу вос­кре­ша­ет в памя­ти родо­слов­ную мима. Он был пря­мым наслед­ни­ком народ­но­го ита­лий­ско­го фар­са, извест­но­го под назва­ни­ем ател­ла­ны. Темы для сво­их бой­ких коро­тень­ких сце­нок ател­ла­ны бра­ли из повсе­днев­ной про­сто­на­род­ной жиз­ни. Игра­ло в них чет­ве­ро акте­ров (не обя­за­тель­но все сра­зу): Папп, влюб­лен­ный ста­рик, кото­ро­го все обма­ны­ва­ют; Дос­сен, гор­ба­тый шар­ла­тан, напус­каю­щий на себя уче­ный вид; нена­сыт­ный обжо­ра и неумолч­ный бол­тун Бук­кон; отпе­тый дурень Макк. Очень веро­ят­но, что мим завла­дел все­ми эти­ми четырь­мя фигу­ра­ми; отно­си­тель­но же Пап­па и Мак­ка это мож­но сме­ло утвер­ждать. Папп появил­ся в миме в ста­рой сво­ей роли глу­по­го обма­ну­то­го мужа, а Макк — в роли непре­мен­но­го спут­ни­ка глав­но­го акте­ра, кото­рый во всем ему под­ра­жа­ет — сво­их слов и жестов с.128 у него нет — и за посто­ян­ную назой­ли­вую ими­та­цию полу­ча­ет опле­уху за опле­ухой. Ему дано в миме толь­ко дру­гое назва­ние: его зовут про­сто «дура­ком». По всей види­мо­сти, Лон­гин играл в мимах имен­но эту роль и созна­тель­но выбрал для себя про­зви­щем ста­рое имя дура­ка из ател­лан.

Из над­пи­сей полу­чи­ли мы дра­го­цен­ные сведе­ния о сою­зах, про­фес­сио­наль­ных обще­ствах, в кото­рые вхо­ди­ли мимы. Сою­зы эти назы­ва­лись «кол­ле­ги­я­ми», «кор­пу­са­ми», «ком­му­на­ми». В одни из них вхо­ди­ли все работ­ни­ки сце­ны: акте­ры, тра­ги­че­ские и коми­че­ские; музы­кан­ты, флей­ти­сты, кифа­реды и ска­бил­ла­рии (они полу­чи­ли свое имя от осо­бо­го инстру­мен­та sca­bil­lum, с помо­щью кото­ро­го отби­ва­ли такт). Над­пись из Бовилл (малень­кий горо­док в Лации), отно­ся­ща­я­ся к 169 г. н. э., зна­ко­мит нас с одним из таких сою­зов.

Во гла­ве его сто­ит архи­мим («началь­ник мимов»). Наше­го архи­ми­ма зовут Л. Аци­лий, сын Луция, Евтих: он сын отпу­щен­ни­ка, грек про­ис­хож­де­ни­ем, о чем свиде­тель­ст­ву­ет его про­зви­ще Евтих («счаст­ли­вый»). Он дав­но состо­ит чле­ном сою­за мимов и зани­ма­ет в нем почет­ную долж­ность гла­вы. Вел он себя на этом месте так, что его, пер­во­го, акте­ры назва­ли «отцом» и, сло­жив­шись, поста­ви­ли ему ста­тую «за его попе­чи­тель­ность и любовь к ним». Сце­ни­че­ская карье­ра его была мно­го­об­раз­ной; над­пись назы­ва­ет его «пара­зи­том Апол­ло­на, тра­ги­ком и коми­ком». Преж­де все­го сле­ду­ет пом­нить, что сло­во «пара­зит» име­ло зна­че­ние почет­ное, так назы­ва­ли тех жре­цов, кото­рые име­ли пра­во при­ни­мать уча­стие в жерт­вен­ной тра­пе­зе. Быть «пара­зи­том Апол­ло­на» — зна­чит быть удо­сто­ен­ным друж­бы и засто­лья бога, покро­ви­те­ля всех искусств. Евтих про­бо­вал свои силы и в тра­гедии, и в комедии и, види­мо, решил, что талант его — это талант коми­ка. Был он в теат­раль­ной среде чело­ве­ком извест­ным: «его зна­ли и чти­ли акте­ры всех сою­зов». И не толь­ко акте­ры: он был деку­ри­о­ном, т. е. чле­ном город­ско­го сове­та в Бовил­лах.

Труп­па его состо­я­ла из 60 чело­век, судя по име­нам, это были отпу­щен­ни­ки или сыно­вья их, а если сво­бод­но­рож­ден­ные, то из низов. Не все в этом «ста­де» (обыч­ное назва­ние актер­ской труп­пы «grex») были, конеч­но, акте­ра­ми: сюда вхо­ди­ли и музы­кан­ты, и теат­раль­ные слу­жи­те­ли. Инте­рес­но, что в спис­ке труп­пы нет ни одно­го с.129 жен­ско­го име­ни, а мы зна­ем, что жен­щи­ны игра­ли в мимах и в над­пи­сях упо­ми­на­ют­ся даже жен­щи­ны-архи­ми­мы, «дирек­три­сы труп­пы». Слу­чай­но отсут­ст­вие жен­ских имен в над­пи­си Евти­ха, или были отдель­ные труп­пы, муж­ские и жен­ские, объ­еди­няв­ши­е­ся для пред­став­ле­ний, но в осталь­ном вед­шие, как союз, жизнь осо­бую и само­сто­я­тель­ную? На послед­нее сооб­ра­же­ние наво­дит одна мысль, упо­ми­наю­щая погре­баль­ную кол­ле­гию не целой труп­пы, а толь­ко мим-жен­щин.

Гово­ря о мимах, сле­ду­ет упо­мя­нуть еще так назы­вае­мых аре­та­ло­гов и «био­ло­гов». Пер­вые были рас­сказ­чи­ка­ми и, надо думать, масте­ра­ми рас­ска­за: Август любил при­гла­шать их на свои зва­ные обеды, чтобы раз­вле­кать гостей. Они были неис­то­щи­мы на выдум­ки, все­воз­мож­ные пре­уве­ли­че­ния и при­кра­сы; Юве­нал назы­ва­ет их «лже­ца­ми», а схо­ли­аст к Гора­цию — «бол­ту­на­ми». Вхо­ди­ли эти весе­лые ска­зоч­ни­ки в состав труп­пы мимов? Дей­ст­во­ва­ли они на свой страх и риск, ни с кем не объ­еди­ня­ясь? Ниче­го, к сожа­ле­нию, ска­зать нель­зя.

«Био­ло­га­ми» назы­ва­ли искус­ни­ков, уме­ло кого-нибудь пред­став­ляв­ших. Было у них и дру­гое имя: «это­ло­ги» (от гре­че­ско­го ετηος — «нрав»). Пред­став­лять мож­но было по-раз­но­му: копи­ро­вать толь­ко внеш­нее, т. е. мане­ры, голос — так, веро­ят­но, изо­бра­жал погон­щи­ков мулов и рыноч­ных зазы­вал раб одно­го из гостей Три­маль­хи­о­на, кото­ро­го хозя­ин реко­мен­до­вал как «масте­ра на все руки». Мож­но было, одна­ко, изо­бра­зить «внеш­не­го чело­ве­ка» так, что вся его мане­ра дер­жать себя ока­зы­ва­лась обо­лоч­кой, тон­ким покро­вом, сквозь кото­рый про­све­чи­ва­ло самое суще­ство. Вир­ту­о­зы это­го дела уме­ли сра­зу «одни­ми уста­ми гово­рить за мно­гих». «Тот, чей облик был повто­рен (бук­валь­но «удво­ен», — М. С.) мной, содро­гал­ся: я был им боль­ше, чем он сам. Сколь­ко раз жен­щи­на узна­ва­ла себя в моих дви­же­ни­ях, крас­не­ла и содро­га­лась», — гово­рит о себе мим Вита­лий. У Тибе­рия был раб, «немой и крас­но­ре­чи­вый», кото­рый «пер­вый стал копи­ро­вать адво­ка­тов». Он назван в над­пи­си забав­ни­ком, шутом импе­ра­то­ра. Чело­век этот (имя его неиз­вест­но) обла­дал бли­ста­тель­ным коми­че­ским талан­том и неза­у­ряд­ной наблюда­тель­но­стью, его ими­та­ция адво­ка­та, совер­шен­но без­молв­ная, постро­ен­ная толь­ко на жестах и выра­же­нии лица, была так пре­вос­ход­на и так запе­чат­ле­лась в памя­ти, что о ней не забы­ли упо­мя­нуть в над­гроб­ной над­пи­си.

с.130 Хоро­ший «био­лог» был, конеч­но, желан­ным в труп­пе мимов. Может быть, он к ней ино­гда и при­со­еди­нял­ся. Но, насколь­ко мож­но судить по над­пи­сям, они дер­жа­лись особ­ня­ком и в состав труп­пы как ее посто­ян­ные чле­ны не вхо­ди­ли.

Гора­ций, гово­ря о тех, кого опе­ча­ли­ла смерть пев­ца Тигел­ла, назы­ва­ет сирий­ских тан­цов­щиц, про­дав­цов лекарств (это были шар­ла­та­ны пер­вой ста­тьи), нищих, шутов и мимов. Это харак­тер­но: место мимов в самом низу обще­ст­вен­ной лест­ни­цы; их про­фес­сия счи­та­ет­ся бес­чест­ной. О мимах-жен­щи­нах закон гово­рит: «…рож­ден­ные от этих подон­ков обще­ства». В пред­став­ле­нии рим­лян еще кон­ца рес­пуб­ли­ки высту­пить мимом на сцене — зна­чи­ло обес­че­стить себя, поте­рять свое граж­дан­ское досто­ин­ство. В древ­но­сти широ­ко была извест­на исто­рия Лабе­рия, рим­ско­го всад­ни­ка, сочи­няв­ше­го мимы. Обла­дал он несо­мнен­но и боль­шим талан­том арти­ста-коми­ка, кото­рый и демон­стри­ро­вал в домаш­нем и дру­же­ском кру­гу. Это было извест­но, и Цезарь пред­ло­жил Лабе­рию высту­пить в теат­ре в сорев­но­ва­нии с дру­ги­ми акте­ра­ми, обе­щая 500 тыс. сестер­ций и золо­тое коль­цо для вос­ста­нов­ле­ния во всад­ни­че­ском зва­нии. Лабе­рий не осме­лил­ся отве­тить отка­зом; на сцене про­из­нес он свой зна­ме­ни­тый про­лог, где жало­вал­ся на свою участь: «Я, шесть­де­сят лет про­жив­ший без­упреч­но, вышел сего­дня из дому рим­ским всад­ни­ком и вер­нусь мимом! Да, на один этот день про­жил я доль­ше, чем мне сле­до­ва­ло жить». Непод­дель­ная, едкая горечь этих слов доста­точ­но гово­рит о том, каким пре­зрен­ным суще­ст­вом был актер-мим.

С мима­ми, одна­ко, про­изо­шло то же самое, что с гла­ди­а­то­ра­ми: пре­зрен­ные отвер­жен­цы, лишен­ные граж­дан­ской чести, они слав­ны и люби­мы. Им ста­вят ста­туи; мы виде­ли, что архи­мим Евтих в обход всех зако­нов состо­ял чле­ном город­ско­го сове­та. Плу­тарх рас­ска­зы­ва­ет, что Сул­ла в моло­до­сти водил­ся с мима­ми, и они состав­ля­ли его излюб­лен­ное обще­ство и тогда, когда он стал все­силь­ным дик­та­то­ром. Архи­мим Соракс был ему близ­ким дру­гом. Мимы были сво­и­ми людь­ми при дво­ре. Когда Иосиф Фла­вий хло­потал об осво­бож­де­нии несколь­ких иудей­ских свя­щен­ни­ков, он обра­тил­ся за помо­щью к сво­е­му сооте­че­ст­вен­ни­ку Али­ту­ру, извест­но­му миму. Тот пред­ста­вил его импе­ра­три­це Поппее, и бед­ных ста­ри­ков осво­бо­ди­ли. Уже зна­ко­мый нам Латин был посто­ян­ным застоль­ни­ком с.131 и собе­сед­ни­ком Доми­ци­а­на. Марк Авре­лий жало­вал­ся, что мимы меша­ют людям зани­мать­ся серь­ез­ны­ми дела­ми, напри­мер фило­со­фи­ей. Его сопра­ви­тель Луций Вер, вер­нув­шись после пар­фян­ско­го похо­да в Рим, при­вез с собой такое коли­че­ство вся­ких арти­стов и в том чис­ле мимов, что ходо­вой ста­ла насмеш­ка: импе­ра­тор вел вой­ну не с пар­фя­на­ми, а с акте­ра­ми, и плен­ны­ми при­вел имен­но их.

Мимы были люби­мы не толь­ко при дво­ре и в ари­сто­кра­ти­че­ских кру­гах; их очень любил народ. С мима­ми в его жизнь, неустро­ен­ную, труд­ную и для работ­ни­ка, не знаю­ще­го пере­дыш­ки, и для без­дель­ни­ка, бес­при­ют­но­го и полу­го­лод­но­го, вхо­ди­ли отдых, весе­лье, смех. Дион Хри­зо­стом писал, что често­лю­бец, кото­рый жела­ет при­об­ре­сти сим­па­тии наро­да и с этой целью устра­и­ва­ет для него пре­вос­ход­ное уго­ще­ние, ниче­го не добьет­ся, если на этих пир­ше­ствах не будут высту­пать фокус­ни­ки и мимы. От импе­ра­то­ров тре­бо­ва­ли не толь­ко хле­ба, но и теат­раль­ных зре­лищ. Со II в. они пред­став­ле­ны глав­ным обра­зом мима­ми (столь излюб­лен­ные пан­то­ми­мы были толь­ко их раз­но­вид­но­стью). И сре­ди импе­ра­тор­ских ука­зов появ­ля­ют­ся такие, кото­рые «со всей насто­я­тель­но­стью повеле­ва­ют актри­сам-мимам зани­мать­ся сво­им делом, дабы рим­ский народ не был лишен при­выч­ных раз­вле­че­ний».

Труд­но гово­рить о мимах как о людях; то, что мы зна­ем о несколь­ких, не дает пра­ва гово­рить обо всей кор­по­ра­ции, тем более, что чле­ны ее рас­по­ла­га­лись по сту­пе­ням очень высо­кой лест­ни­цы, иму­ще­ст­вен­ной и арти­сти­че­ской. Были сре­ди них и бога­чи; мима Дио­ни­сия, по сло­вам Цице­ро­на, зара­ба­ты­ва­ла 200 тыс. сестер­ций в год; в эпи­та­фии Вита­лия ска­за­но, что он при­об­рел в Риме про­стор­ный дом и соста­вил боль­шое состо­я­ние бла­го­да­ря сво­е­му талан­ту. Были, конеч­но, и бед­ня­ки. Были пре­вос­ход­ные арти­сты, гор­дость коми­че­ской сце­ны; были и про­сто гру­бые шуты. Неко­то­рая общ­ность умо­на­стро­е­ния и нра­вов род­ни­ла, конеч­но, всех. Вряд ли их поведе­ние в жиз­ни отли­ча­лось таким же бес­стыд­ст­вом, как на сцене, но труд­но пред­ста­вить их хра­ни­те­ля­ми стро­гой нрав­ст­вен­но­сти. В боль­шин­стве сво­ем это были лег­кие и талант­ли­вые люди: мораль­ны­ми сооб­ра­же­ни­я­ми они себя не отя­го­ща­ли, были очень наблюда­тель­ны, гна­лись за успе­хом и сла­вой, при­над­ле­жа­ли к той поро­де, о кото­рой гово­рит­ся, что «ради крас­но­го слов­ца не пожа­ле­ет и отца»; были ост­ро­ум­ны и зло­языч­ны. Писа­ный текст мима все­гда с.132 остав­лял широ­кий про­стор для импро­ви­зи­ро­ван­ных вста­вок, и акте­ры-мимы поль­зо­ва­лись этим, чтобы пре­вра­тить совер­шен­но апо­ли­тич­ное про­из­веде­ние о дура­ке-муже и раз­врат­ни­це-жене в зло­бо­днев­ную вещь. И тут актер уже не знал удер­жу: пусть весь мир тре­пе­щет перед импе­ра­то­ром — мим его не боит­ся. Этот пре­зрен­ный, обес­че­щен­ный чело­век бро­са­ет вла­ды­ке мира со сце­ны такие сло­ва, что зри­те­ли зады­ха­ют­ся от вос­тор­га и ужа­са. Лабе­рий ото­мстил Юлию Цеза­рю в тот самый раз, когда тот заста­вил высту­пить его на сцене. Играя роль раба, кото­ро­го соби­ра­лись выпо­роть, он закри­чал: «Кви­ри­ты! сво­бо­ду теря­ем» — и затем доба­вил: «При­дет­ся всех тому боять­ся, кого боят­ся все». Ска­за­но это было так, что все обер­ну­лись на Цеза­ря. Авгу­сту при­шлось стер­петь очень дву­смыс­лен­ную шут­ку по сво­е­му адре­су. При Тибе­рии дело об «актер­ской дер­зо­сти» дошло до сена­та: мимов, не стес­няв­ших­ся в выбо­ре слов по адре­су каких-то круп­ных маги­ст­ра­тов, попро­бо­вал оста­но­вить с помо­щью сво­их сол­дат три­бун пре­то­ри­ан­ской когор­ты. Народ воз­му­тил­ся; дело дошло до дра­ки, с обе­их сто­рон ока­за­лись уби­тые. Пред­ло­же­но было дать пре­то­рам пра­во нака­зы­вать акте­ров роз­га­ми. Пред­ло­же­ние не про­шло — «боже­ст­вен­ный Август, — рас­ска­зы­ва­ет Тацит, — неко­гда поста­но­вил, чтобы акте­ры были избав­ле­ны от телес­ных нака­за­ний, и Тибе­рий не сме­ет пре­сту­пать его сло­ва». Тибе­рию при­шлось усту­пить. Эпи­тет «ста­ро­го коз­ла», дан­ный ему в одной ател­лане (мы гово­ри­ли о близ­ком род­стве ател­ла­ны и мима), обле­тел весь Рим; повто­ря­ли его с боль­шим удо­воль­ст­ви­ем. После отрав­ле­ния Клав­дия и убий­ства Агрип­пи­ны (Нерон попро­бо­вал сна­ча­ла уто­пить мать, под­стро­ив гибель суд­на, в кото­ром она направ­ля­лась к себе домой), мим, про­пев «будь здо­ров, отец! будь здо­ро­ва мать!», изо­бра­зил в живой жести­ку­ля­ции пью­ще­го и пла­ваю­ще­го чело­ве­ка, «наме­кая на то, как погиб­ли Клав­дий и Агрип­пи­на», а затем ука­зал на сена­то­ров и про­пел «Орк уже тащит вас за ноги». Нерон не осме­лил­ся каз­нить смель­ча­ка и толь­ко выслал его из Ита­лии. Марк Авре­лий отно­сил­ся очень тер­пи­мо ко всем похож­де­ни­ям сво­ей жены и даже осы­пал поче­стя­ми ее любов­ни­ков. Одна­жды он застал ее за ран­ним утрен­ним зав­тра­ком с неким Тер­тул­лом, но по обык­но­ве­нию сде­лал вид, что ниче­го осо­бен­но­го не слу­чи­лось (к утрен­не­му зав­тра­ку при­сту­па­ли обыч­но сра­зу же после вста­ва­ния, т. е. на рас­све­те). с.133 Исто­рия эта быст­ро ста­ла извест­ной все­му Риму и появи­лась на сцене в таком виде: играл­ся излюб­лен­ный мим о глу­пом обма­ну­том муже; глу­пец спра­ши­ва­ет раба, как зовут любов­ни­ка жены, раб отве­ча­ет: «Тулл»; спро­шен­ный в тре­тий раз, он нетер­пе­ли­во вос­кли­ца­ет: «Я же ска­зал тебе три­жды: “Тулл”» (по-латы­ни ter Tul­lus = Ter­tul­lus).

С Мар­ком Авре­ли­ем мож­но было шутить такие шут­ки: он их мило­сти­во спус­кал. Но Мак­си­мин (III в.) был чело­ве­ком страш­ным. В нена­ви­сти к нему объ­еди­ни­лось все насе­ле­ние: сенат, горо­да, сель­ское насе­ле­ние и даже сол­да­ты, кото­рым он вооб­ще покро­ви­тель­ст­во­вал. И в его при­сут­ст­вии мим осме­лил­ся спеть такую песен­ку (прав­да, на гре­че­ском язы­ке; Мак­си­мин по-гре­че­ски не пони­мал ни сло­ва): «Кого невоз­мож­но убить одно­му, того уби­ва­ют мно­гие. Слон велик, а его уби­ва­ют. Лев силен, а его уби­ва­ют. Тигр силен, а его уби­ва­ют. Осте­ре­гай­ся мно­же­ства людей, если в отдель­но­сти нико­го не боишь­ся». (Страш­ный смысл этих сти­хов ста­но­вит­ся еще яснее, если вспом­нить, что Мак­си­мин счи­тал себя все­гда в пол­ной без­опас­но­сти, пола­га­ясь на свой огром­ный рост и непо­мер­ную физи­че­скую силу). Песен­ка была встре­че­на неисто­вым одоб­ре­ни­ем; насколь­ко она при­шлась всем по серд­цу, вид­но из того, что никто не выдал дерз­ко­го акте­ра: Мак­си­ми­ну ска­за­ли, что это сти­хи из комедии, обра­щен­ные к ста­ро­му вор­чу­ну. Лег­ко­мыс­лен­ные лицедеи ока­за­лись един­ст­вен­ны­ми, кто осме­ли­вал­ся гово­рить в такое вре­мя, когда все мол­ча­ли.

Сто­ит рас­ска­зать еще одну исто­рию, прав­да из вре­ме­ни зна­чи­тель­но позд­ней­ше­го. Дело про­ис­хо­ди­ло в Кон­стан­ти­но­по­ле при импе­ра­то­ре Фео­фи­ле (IX в.), кото­рый сла­вил­ся сво­ей до жесто­ко­сти дохо­див­шей спра­вед­ли­во­стью.

Один высо­кий санов­ник, по име­ни Ники­фор, отнял у какой-то вдо­вы доволь­но боль­шой корабль с това­ра­ми. Добить­ся прав­ды ограб­лен­ная жен­щи­на никак не мог­ла, пото­му что дру­гой санов­ник не допус­кал ее к импе­ра­то­ру. Тогда вдо­ва обра­ти­лась к мимам. На бли­жай­шем же пред­став­ле­нии импе­ра­тор с изум­ле­ни­ем увидал, как несколь­ко мимов поста­ви­ли перед его местом малень­кий кораб­лик. «Рас­крой пасть, — обра­тил­ся один к дру­го­му, — и про­гло­ти суде­ныш­ко». — «Я не могу!». — «Чепу­ха! Пре­фект Ники­фор про­гло­тил у вдо­вы боль­шу­щий корабль, да еще с.134 со всем гру­зом, а ты не можешь сглот­нуть эту мелочь». Импе­ра­тор потре­бо­вал объ­яс­не­ния, и оба санов­ни­ка были каз­не­ны страш­ной каз­нью: их сожгли. Вдо­ва полу­чи­ла обрат­но свое иму­ще­ство.

При сво­ей вни­ма­тель­но­сти к совре­мен­ной жиз­ни мим не мог прой­ти мимо хри­сти­ан­ства. «Хри­сти­а­нин» стал новой фигу­рой, кото­рую при­со­еди­ни­ли к ста­рым, дав­но уна­сле­до­ван­ным типам мима. С бога­ми язы­че­ско­го пан­тео­на мим рас­прав­лял­ся со свой­ст­вен­ной ему без­удерж­ной дер­зо­стью; тем менее было для него осно­ва­ния щадить новую, чуж­дую, рели­гию. На хри­сти­ан сочи­ня­ют­ся едкие и весе­лые песен­ки, «кото­рые рас­пе­ва­ют повсе­мест­но и во вся­кое вре­мя, на пло­ща­дях, на пируш­ках, в весе­лье и в печа­ли». Осме­и­ва­ют­ся хри­сти­ан­ские таин­ства, крест­ная смерть Хри­ста, цер­ков­ные слу­жи­те­ли. Их оде­ва­ют в непри­стой­ные одеж­ды и устра­и­ва­ют на сцене паро­дию хри­сти­ан­ских таинств. Импе­ра­тор Юли­ан поль­зо­вал­ся мима­ми как свое­об­раз­ной про­па­ган­дой про­тив хри­сти­ан­ства. Немуд­ре­но, что цер­ков­ные писа­те­ли мечут про­тив мима гро­мы и мол­нии. Театр объ­яв­ля­ет­ся вот­чи­ной сата­ны, а мимы — его мисте­ри­я­ми. Нель­зя смот­реть мимы и остать­ся чистым. Мимы — это «огнен­ная вави­лон­ская печь», кото­рую топит сам сата­на. Иоанн Зла­то­уст обру­ши­вал­ся на мимы со всем пылом сво­его огнен­но­го крас­но­ре­чия. Напрас­но! Мимы про­дол­жа­ли оста­вать­ся излюб­лен­ным зре­ли­щем; люди тол­па­ми вали­ли поглядеть на люби­мых акте­ров, и тут ниче­го не мог­ли поде­лать ни пла­мен­ные про­по­веди, ни суро­вые поста­нов­ле­ния цер­ков­ных собо­ров.

Инте­рес­на апо­ло­гия мима, кото­рую напи­сал совре­мен­ник Юсти­ни­а­на, софист Хори­кий. Был он уро­жен­цем и жите­лем Газы, весе­ло­го фини­кий­ско­го горо­да, где мим люби­ли и от напа­док на него мор­щи­лись. Хори­кий рас­счи­ты­вал на сочув­ст­вие сво­ей ауди­то­рии, когда, пре­не­бре­гая цер­ков­ны­ми про­кля­ти­я­ми, пуб­лич­но про­из­нес свое «сло­во об изо­бра­жаю­щих жизнь в теат­ре Дио­ни­са».

Мим обви­ня­ют в том, что он сме­шит. Но смех — это дар богов. Чело­ве­ка от нера­зум­ных живот­ных отли­ча­ет то, что он уме­ет гово­рить и сме­ять­ся. В миме быва­ют пред­став­ле­ны и ложь, и пре­лю­бо­де­я­ние, и нару­ше­ние клят­вы. А раз­ве их не быва­ет в жиз­ни? Мим толь­ко «под­ра­жа­ет» жиз­ни, а это «под­ра­жа­ние» (mi­me­sis) есть осно­ва всех искусств: и поэ­зии, и скульп­ту­ры, и живо­пи­си. Нель­зя с.135 гово­рить, что мимы отвле­ка­ют ремес­лен­ни­ков от работы и дела­ют их без­дель­ни­ка­ми (пря­мой намек на Иоан­на Зла­то­уста). Чело­век не может все вре­мя работать: отдох­нув, «уно­ся из теат­ра след улыб­ки», он возь­мет­ся за работу при­леж­нее и весе­лее. Все люди, не толь­ко его сограж­дане, любят мим. Неуже­ли все оши­ба­ют­ся?

Цир­ка в нашем смыс­ле в древ­нем Риме не было. Акро­ба­ты и фокус­ни­ки пока­зы­ва­ли свое искус­ство где при­дет­ся: на теат­раль­ной сцене, в долине, где про­ис­хо­ди­ли кон­ские бега (она назы­ва­лась Боль­шим Цир­ком), про­сто на ули­цах и пло­ща­дях или на обо­чи­нах боль­ших дорог, где все­гда было дви­же­ние и мно­же­ство людей, а сле­до­ва­тель­но, мог­ли ока­зать­ся и зри­те­ли.

Акро­ба­ти­че­ское искус­ство древ­но­сти было очень мно­го­об­раз­но, и пред­став­ле­но оно было раз­ны­ми спе­ци­а­ли­ста­ми. Сре­ди них вид­ное место при­над­ле­жит кана­то­хо­д­цам. Акро­бат не толь­ко ходил, он тан­це­вал на кана­те, разу­вал­ся и сни­мал одеж­ду, «слов­но соби­ра­ясь лечь в постель». На одной фрес­ке из Гер­ку­ла­ну­ма изо­бра­же­ны в виде сати­ров такие кана­то­ход­цы: все они тан­цу­ют и в то же вре­мя игра­ют на флей­те или на кифа­ре. Один дер­жит в левой руке чашу, а в пра­вой — рог с вином и, отведя эту руку на такое рас­сто­я­ние, чтобы струя попа­да­ла пря­мо в чашу (рог устро­ен так, что струя бьет из его ниж­не­го, ост­ро­го кон­ца, откуда выну­та проб­ка), следит, не пре­кра­щая тан­ца, за дугой, кото­рую вино опи­сы­ва­ет. Ино­гда вме­сто кана­та натя­ги­ва­ли тон­кую-тон­кую верев­ку: изда­ли мог­ло пока­зать­ся, что чело­век несет­ся по возду­ху. Труд­ным номе­ром была «про­гул­ка» по наис­кось натя­ну­то­му кана­ту. Ее хоро­шо иллю­ст­ри­ру­ет брон­зо­вая медаль, выби­тая в память празд­не­ства, устро­ен­но­го в честь импе­ра­то­ра Кара­кал­лы в Кизи­ке, цве­ту­щем мало­азий­ском горо­де, в 212 г. н. э. Кизик сла­вил­ся сво­и­ми отча­ян­но сме­лы­ми и очень искус­ны­ми кана­то­хо­д­ца­ми. Тогдаш­ние празд­ни­ки обыч­но не обхо­ди­лись без мимов и без цир­ко­вых (в нашем пони­ма­нии это­го сло­ва) пред­став­ле­ний. Для кана­то­ход­цев устро­и­ли такое соору­же­ние: соеди­ни­ли под ост­рым углом три мач­ты и навер­ху укре­пи­ли боль­шую вазу с паль­мо­вы­ми вет­вя­ми. От вер­хуш­ки мачт косо шел туго натя­ну­тый канат, акро­бат с.136 под­ни­ма­ет­ся, дер­жа в руке какой-то пред­мет, слиш­ком корот­кий, чтобы слу­жить палоч­кой для балан­си­ро­ва­ния; веро­ят­нее, это факел. Подой­дя к вазе, он оста­нав­ли­ва­ет­ся и выни­ма­ет вет­ку. Теперь надо повер­нуть­ся и спу­стить­ся вниз — это была наи­бо­лее труд­ная часть все­го номе­ра. В юриди­че­ской лите­ра­ту­ре раз­би­рал­ся вопрос: если про­дан­ный раб-кана­то­хо­дец, спус­ка­ясь вниз по кана­ту, упал и сло­мал себе ногу, дол­жен ли его преж­ний хозя­ин, обу­чив­ший раба это­му номе­ру, упла­тить убы­ток ново­му вла­дель­цу. Мне­ния юри­стов разде­ли­лись.

Хож­де­ние по кана­ту. (Меда­льон из Кизи­ка). C. Bot­ti­ger. Kli­ne Schrif­ten, Bd. III, S. 125.

Ни один из наших источ­ни­ков не гово­рит, на какой высо­те натя­ги­вал­ся канат, но надо думать, что на зна­чи­тель­ной. «Если ты увидишь кана­то­хо­д­ца, тебе станет страш­но», — писал Апу­лей. «Душу зри­те­ля повер­га­ет в смя­те­ние опас­ность; осме­лив­шись идти лег­ким шагом по натя­ну­то­му кана­ту без вся­кой огра­ды, чело­век уве­рен­но шага­ет, но, думая о пути к небу, осту­па­ет­ся и, сам едва дер­жась, дер­жит в стра­хе за себя весь народ», — эти сти­хи Мани­лия хоро­шо пере­да­ют вол­не­ние зри­те­лей. О таком же стра­хе гово­рит и Пли­ний Млад­ший. На одном пред­став­ле­нии, дан­ном в при­сут­ст­вии Мар­ка Авре­лия, упа­ли маль­чи­ки-кана­то­ход­цы, и по при­ка­зу импе­ра­то­ра под кана­та­ми с этих пор ста­ли рас­сти­лать тюфя­ки (позд­нее тюфя­ков не кла­ли, а натя­ги­ва­ли сеть).

Ита­лий­ские акро­ба­ты пока­зы­ва­ли раз­ные номе­ра: сто­я­ли на голо­ве, ходи­ли на руках, кувыр­ка­лись в возду­хе или сре­ди мечей, дела­ли «мост». Были масте­ра, бегав­шие и тан­це­вав­шие на ходу­лях, но искус­ство это, более без­опас­ное, чем хож­де­ние по кана­ту, боль­шо­го вол­не­ния у зри­те­лей не вызы­ва­ло и осо­бой попу­ляр­но­стью, види­мо, не поль­зо­ва­лось: о ходу­лях вспо­ми­на­ют ред­ко. Очень люби­мы были пета­в­ри­ста­рии; имя это посте­пен­но пре­вра­ти­лось в обо­зна­че­ние вся­ких акро­ба­тов и жон­гле­ров. с.137 Про­ис­хо­дит оно от сло­ва «петавр», кото­рым пер­во­на­чаль­но назы­вал­ся какой-то при­бор, кото­рым поль­зо­ва­лись акро­ба­ты для сво­их пред­став­ле­ний; позд­нее оно ста­ло, по-види­мо­му, общим наиме­но­ва­ни­ем вся­че­ской акро­ба­ти­че­ской сна­сти. Пета­в­ри­ста­рии, при­шед­шие уве­се­лять Три­маль­хи­о­на и его гостей, при­нес­ли с собой лест­ни­цу, обру­чи и амфо­ру и пока­за­ли три номе­ра: здо­ро­вен­ный силач под­нял лест­ни­цу, по кото­рой взбе­жал маль­чик; очу­тив­шись на верх­ней сту­пень­ке, он запел песен­ку и начал в такт ей тан­це­вать; затем пры­гал сквозь горя­щие обру­чи и носил в зубах амфо­ру. Когда над обедаю­щи­ми рас­крыл­ся пото­лок, гости реши­ли, что свер­ху к ним сей­час спу­стит­ся пета­в­ри­ста­рий. Мар­ци­ал гово­рит об «узких тро­пин­ках» петав­ра, а Юве­нал — о «телах, бро­сае­мых петав­ром». Два акро­ба­та пока­зы­ва­ют свое искус­ство на петав­ре: один под­ни­ма­ет­ся вверх, дру­гой опус­ка­ет­ся вниз. Нече­го, конеч­но, и думать о каче­лях; эта дет­ская заба­ва не для масте­ра-акро­ба­та. Вспом­ним коле­со и «узкие тро­пин­ки» Мар­ци­а­ла. Нель­зя ли пред­по­ло­жить, что петавр ино­гда пред­став­лял собой коле­со, наде­тое на длин­ную качаю­щу­ю­ся дос­ку; в его широ­кий двой­ной обод гори­зон­таль­но встав­ля­ли узкие спи­цы — сту­пень­ки, а уста­нав­ли­ва­ли это коле­со так, как сей­час у нас на дет­ских пло­щад­ках вра­щаю­щи­е­ся бара­ба­ны: коле­со кру­жи­лось, по спи­цам бежа­ло два чело­ве­ка, и как раз в то мгно­ве­ние, когда акро­бат ока­зы­вал­ся на самом вер­ху коле­са, он спры­ги­вал на дос­ку и с нее, как с трам­пли­на, пры­гал на под­ве­шен­ную вбли­зи тра­пе­цию.

Иоанн Зла­то­уст в про­по­веди, обра­щен­ной к его неуем­но жад­ной до удо­воль­ст­вий пас­т­ве, пере­чис­ля­ет неко­то­рые акро­ба­ти­че­ские и жон­глер­ские номе­ра: чело­век сво­ра­чи­ва­ет­ся клуб­ком и ката­ет­ся по арене в виде живо­го шара; под­бра­сы­ва­ет в воздух боль­шие ост­рые ножи и вся­кий раз ловит их за руко­ят­ки; непо­движ­но дер­жит на лбу тяже­лую штан­гу, на вер­ху кото­рой борют­ся двое маль­чи­ков. О таком же номе­ре вспо­ми­на­ет Мар­ци­ал: «заме­ча­тель­ный Мас­кли­он» дер­жит на лбу шест, на вер­ху кото­ро­го пока­чи­ва­ют­ся тяже­сти; ему при­хо­дит­ся этим шестом балан­си­ро­вать, удер­жи­вая его в рав­но­ве­сии.

Излюб­лен­ной игрой рим­лян была игра в мяч. Мячи были раз­ные: и малень­кие, плот­но наби­тые перья­ми, и боль­шие кожа­ные, вро­де наших фут­боль­ных, наду­тые возду­хом, Игра­ли в мяч по-раз­но­му: целы­ми пар­ти­я­ми по с.138 несколь­ко чело­век в каж­дой; игра­ли вдво­ем и втро­ем. Была игра, в кото­рой надо было дей­ст­во­вать обе­и­ми рука­ми: одной хва­тать бро­шен­ный мяч, а дру­гой бро­сать свой. Сене­ка, взды­хав­ший о том, что эта заба­ва застав­ля­ет людей попу­сту тра­тить дра­го­цен­ное вре­мя, был сам непло­хим игро­ком и пре­вос­ход­но знал и тер­ми­но­ло­гию игро­ков, и все при­е­мы игры в мяч. Ита­лий­ские жон­гле­ры пре­вра­ти­ли ее в такое чудо лов­ко­сти, кото­рое потря­са­ло всех зри­те­лей: стро­го­го Квин­ти­ли­а­на не мень­ше, чем лег­ко­мыс­лен­но­го Мар­ци­а­ла. Жон­глер ловил мяч не рука­ми, а всем телом. «Слов­но по все­му телу ходят у него руки, чтобы ловить мно­же­ство мячей и вести игру само­му с собой, — писал поэт Мани­лий, совре­мен­ник Авгу­ста. — Он слов­но обу­чил их, и они слу­ша­ют­ся его при­ка­за». Почти то же самое гово­рит Квин­ти­ли­ан: «Мячи сами воз­вра­ща­ют­ся им в руки и летят, куда им при­ка­за­но». Мастер гор­дил­ся сво­им искус­ст­вом: в над­гроб­ной над­пи­си импе­ра­тор­ско­го отпу­щен­ни­ка Элия Секун­да ска­за­но, что он был «самым выдаю­щим­ся игро­ком в мяч». На одном древ­нем сар­ко­фа­ге из Ман­туи изо­бра­жен жон­глер, ору­дую­щий сра­зу семью мяча­ми. Мож­но было еще услож­нить эту игру: Ага­фин у Мар­ци­а­ла бро­са­ет не мячи, а круг­лый щит; тот «сле­ду­ет за ним и воз­вра­ща­ет­ся по возду­ху, садит­ся на ногу, на спи­ну, на голо­ву, на ног­ти паль­цев». Зре­ли­ще мог­ло при­ве­сти в вос­хи­ще­ние: жон­глер путем дол­гой выуч­ки доби­вал­ся того, что каж­дый мускул тела пови­но­вать­ся ему так же, как пови­ну­ет­ся инстру­мент музы­кан­ту; вели­ко­леп­но сла­жен­ная мускуль­ная маши­на при­хо­ди­ла в дви­же­ние: жон­глер кидал мячи в раз­ных направ­ле­ни­ях, точ­но учи­ты­вал, куда и через какое чис­ло секунд дол­жен он кинуть­ся, чтобы пой­мать один, дру­гой, тре­тий мяч, и под­хва­ты­вал их не рука­ми, а, гово­ря сло­ва­ми Мар­ци­а­ла, «нога­ми, спи­ной, голо­вой». Сто­и­ло посмот­реть: каза­лось, что мячи, дей­ст­ви­тель­но, пови­ну­ют­ся сло­вам искус­ни­ка и слу­ша­ют­ся его при­ка­за­ний. Труд­ность в жон­гли­ро­ва­нии мяча­ми еще уве­ли­чи­ва­лась, если жон­глер играл стек­лян­ны­ми меча­ми. Пер­вым, кто ввел их в оби­ход игры, был некий Урс, искус­ство кото­ро­го, по утвер­жде­нию его над­гроб­ной над­пи­си, «народ вос­хва­лял гром­ки­ми кри­ка­ми».

В одном ряду с акро­ба­та­ми и жон­гле­ра­ми сто­ят фокус­ни­ки. Даже такие серь­ез­ные люди, как Сене­ка, с удо­воль­ст­ви­ем смот­ре­ли на их «обма­ны». Обо­рудо­ва­ние, кото­рым с.139 они поль­зо­ва­лись для этих «обма­нов», было очень про­стое: несколь­ко блюде­чек или ста­кан­чи­ков и несколь­ко малень­ких круг­лых камеш­ков. Опи­са­ние фоку­са с эти­ми камеш­ка­ми сде­ла­но гре­че­ским писа­те­лем Алкифро­ном (III в. н. э.), но тех­ни­ка фоку­са вряд ли изме­ни­лась с того вре­ме­ни, когда этим же фоку­сом любо­вал­ся Сене­ка. У Алкифро­на о нем рас­ска­зы­ва­ет в пись­ме при­я­те­лю кре­стья­нин, при­вез­ший про­да­вать в город вин­ные яго­ды. Покон­чив с дела­ми, он пошел пораз­влечь­ся в театр. Что он там видел, он как сле­ду­ет не может вспом­нить, но одно зре­ли­ще так его потряс­ло, что он до сих пор не может опом­нить­ся: вышел чело­век, поста­вил перед собой трех­но­гий стол, рас­ста­вил на нем три мисоч­ки и под каж­дую поло­жил — все это виде­ли — по белень­ко­му круг­ло­му камеш­ку; и вдруг все они очу­ти­лись под одной мисоч­кой, потом исчез­ли и ока­за­лись во рту у это­го чело­ве­ка; он их выплю­нул, затем подо­звал из зри­те­лей тех, кто сто­ял к нему побли­же, и стал выни­мать эти камеш­ки у одно­го из носу, у дру­го­го из уха, у третье­го из голо­вы; толь­ко он их взял в руки, как они вновь исчез­ли. Кре­стья­нин был совер­шен­но потря­сен: «Ну и ворю­га! Толь­ко бы он не заявил­ся ко мне во двор, а то пиши про­па­ло все, что есть во дво­ре и в доме». К чис­лу таких же лов­ких фоку­сов отно­сит­ся и выды­ха­ние огня. Им вос­поль­зо­вал­ся один из пред­во­ди­те­лей вос­став­ших сици­лий­ских рабов (II в. до н. э.), сири­ец Эвн, чтобы убедить сото­ва­ри­щей в сво­ей бли­зо­сти к боже­ству. «Во вре­мя его речи, — гово­рит рим­ский исто­рик Флор, — изо рта у него выле­та­ло пла­мя». Для это­го фоку­са он поль­зо­вал­ся пустым оре­хом, кото­рый был про­свер­лен с обо­их кон­цов и напол­нен тле­ю­щим веще­ст­вом. Поло­жив его в рот и дуя в него то силь­нее, то сла­бее, Эвн и выды­хал то искры, то пла­мя. (Насколь­ко этот трюк дей­ст­во­вал на суе­вер­ную тол­пу, мож­но видеть из того, что пред­во­ди­тель вос­ста­ния, вспых­нув­ше­го в Иудее при импе­ра­то­ре Адри­ане, Бар Кох­ба выда­вал себя за Мес­сию и в под­твер­жде­ние это­го совер­шал «чудо»: дышал огнем. Для это­го брал­ся шарик из тле­ю­щей пак­ли, хоро­шо обмотан­ный льном).

Были сре­ди фокус­ни­ков и шпа­го­глота­те­ли. Вот что рас­ска­зы­ва­ет о таком искус­ни­ке один из геро­ев Апу­лея: «Я соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми видел, как фокус­ник глотал ост­ри­ем вниз прео­ст­рей­ший кава­ле­рий­ский меч. Вслед за тем он же за несколь­ко гро­шей охот­ни­чье копье с.140 смер­то­нос­ным кон­цом воткнул себе в киш­ки. И вот на око­ван­ное желе­зом древ­ко пере­вер­ну­то­го копья, из гор­ла фокус­ни­ка тор­чав­ше­го, на самый конец его вско­чил мило­вид­ный отрок и, к удив­ле­нию нас, всех при­сут­ст­во­вав­ших, стал изви­вать­ся в пляс­ке слов­но был без костей и без жил».

Жон­гле­ров, акро­ба­тов, фокус­ни­ков — весь этот стран­ст­ву­ю­щий народ часто сопро­вож­да­ли дрес­си­ро­ван­ные живот­ные.

Мы гово­ри­ли уже о дрес­си­ро­ван­ных сло­нах и львах. Заве­сти этой нищей бра­тии сло­на или льва было, конеч­но, не по сред­ствам, но к их услу­гам были такие живот­ные, как соба­ки, сви­ньи, даже обе­зья­ны. Воро­ны хоро­шо выучи­ва­лись гово­рить. Коз­лов при­уча­ли ходить в упряж­ке и выучи­ва­ли и более труд­но­му; был козел, ходив­ший по кана­ту. Обе­зьян в Ита­лии хоро­шо зна­ли еще века за два до н. э. Понят­ли­вое живот­ное быст­ро выучи­ва­лось раз­ным трю­кам: источ­ни­ки наши рас­ска­зы­ва­ют, что обе­зья­ны тан­це­ва­ли, дуде­ли на флей­те, пере­би­ра­ли, слов­но заправ­ские кифа­ри­сты, стру­ны кифа­ры, езди­ли вер­хом, игра­ли в шах­ма­ты. В про­цес­сии, совер­шае­мой в честь Изи­ды, кото­рую опи­сал Апу­лей, «обе­зья­на в матер­ча­том кол­па­ке и пла­тье шафра­но­во­го цве­та, про­тя­ги­вая золо­той кубок, изо­бра­жа­ла пас­ту­ха Гани­меда». Антич­ные ско­мо­ро­хи, конеч­но, поста­ра­лись обза­ве­стись этим занят­ным живот­ным, лег­ко под­даю­щим­ся выуч­ке. На одной пом­пей­ской фрес­ке изо­бра­же­на обе­зья­на в длин­ной туни­ке с отки­ну­тым капю­шо­ном, кото­рую дер­жит за пово­док маль­чик и застав­ля­ет тан­це­вать под щел­ка­нье бича. Труд­но с уве­рен­но­стью ска­зать, изо­бра­же­на ли здесь дет­ская заба­ва или это сцен­ка улич­но­го пред­став­ле­ния. Ника­ких сомне­ний не вызы­ва­ет изо­бра­же­ние на гли­ня­ном све­тиль­ни­ке. Жон­глер (о его про­фес­сии свиде­тель­ст­ву­ют два нахо­дя­щих­ся ввер­ху обру­ча) занят обу­че­ни­ем сво­их това­ри­щей по рабо­те: в руке он дер­жит какой-то пред­мет (ломоть хле­ба, лепеш­ку или плод) и, улы­ба­ясь, что-то гово­рит обе­зьяне, протя­нув­шей к нему свою руку. С дру­гой сто­ро­ны сто­ит лест­ни­ца, по кото­рой уве­рен­но взби­ра­ет­ся неболь­шой песик. Он, види­мо, уже пре­успел в сво­ем обра­зо­ва­нии и, как насто­я­щий артист, сам наслаж­да­ет­ся сво­им искус­ст­вом: учи­тель, все­це­ло заня­тый обе­зья­ной, пре­до­ста­вил талант­ли­во­го уче­ни­ка само­му себе. Соба­ки были неоце­ни­мы­ми помощ­ни­ка­ми и жон­гле­ров, и акро­ба­тов: они взбе­га­ли по лест­ни­цам, пры­га­ли сквозь обру­чи, пода­ва­ли лапу, с.141 уми­ра­ли. Плу­тарх рас­ска­зы­ва­ет, что он видел в Риме соба­ку-акте­ра, разыг­ры­вав­шую сце­ну нар­ко­ти­че­ско­го отрав­ле­ния: толь­ко что весе­ло бегав­шая, она, съев что-то, отска­ки­ва­ла, дела­ла, поша­ты­ва­ясь, несколь­ко шагов по сцене, пада­ла и вытя­ги­ва­лась, слов­но мерт­вая. Затем она начи­на­ла посте­пен­но при­хо­дить в себя: под­ни­ма­ла голо­ву, зева­ла, потя­ги­ва­лась, вста­ва­ла, дела­ла несколь­ко неуве­рен­ных шагов, а потом бод­рой трус­цой убе­га­ла со сце­ны. Мож­но пред­ста­вить себе эффект это­го зре­ли­ща. «Высту­па­ли» и сви­ньи. Они появ­ля­лись перед пуб­ли­кой в наморд­ни­ках, с коло­коль­чи­ка­ми на шее и пока­зы­ва­ли какие-то «чуде­са». К сожа­ле­нию, ника­ких подроб­но­стей об этих «чуде­сах» не име­ет­ся.

Жон­глер со сво­и­ми живот­ны­ми. Da­rem­berg. Sag­lio Dic­tion des an­ti­qui­tés, t. I, fig. 45.

Мы мало зна­ем о мимах-людях, но еще мень­ше о тех, кого мож­но объ­еди­нить одним назва­ни­ем ско­мо­ро­хов. Извест­но толь­ко, что они бро­ди­ли по горо­дам и селам, состав­ля­ли меж­ду собой неболь­шие обще­ства, в кото­рые вхо­ди­ли и акро­ба­ты, и жон­гле­ры, и фокус­ни­ки; с дет­ства долж­ны были обу­чать­ся сво­е­му нелег­ко­му реме­с­лу и всю жизнь, за ред­ки­ми исклю­че­ни­я­ми, пере­би­ва­лись со дня на день. Древ­ние писа­те­ли гово­рят об их мастер­стве, худож­ни­ки дела­ют его темой сво­их про­из­веде­ний, но жиз­нью этих людей, достав­ляв­ших столь­ко удо­воль­ст­вия и раз­вле­че­ния и всем воз­рас­там, и всем сло­ям обще­ства, никто не инте­ре­со­вал­ся. Жон­гле­ры, фокус­ни­ки, акро­ба­ты были наро­дом стран­ст­ву­ю­щим, пере­би­рав­шим­ся в поис­ках зара­бот­ка от места к месту. Они появ­ля­лись на празд­ни­ках, на ярмар­ках, на боль­ших база­рах. Ино­гда они пока­зы­ва­ют свои номе­ра на сцене город­ско­го теат­ра, но часто высту­па­ют про­сто на пло­ща­ди селе­ния или малень­ко­го город­ка, где сами наспех ско­ла­чи­ва­ют лег­кие под­мост­ки. При­ход этих искус­ни­ков с.142 был празд­ни­ком для всей мест­ной детво­ры, да и взрос­лые с удо­воль­ст­ви­ем гляде­ли на чуде­са лов­ко­сти и силы, кото­рые им пока­зы­ва­ли эти лад­но скро­ен­ные, весе­лые люди, забав­ны­ми шут­ка­ми при­гла­шав­шие их посмот­реть зре­ли­ще, кото­рое они, конеч­но, объ­яв­ля­ли несрав­нен­ным и нико­гда не видан­ным. Номе­ра сле­до­ва­ли один за дру­гим. Силач, Гер­ку­лес труп­пы, при­гла­шал ребят подой­ти к себе и под­ни­мал вверх сра­зу семь-восемь уже боль­ших парень­ков³; несколь­ко экви­либ­ри­стов «быст­ро спле­та­лись» в пира­миду, на вер­шине кото­рой балан­си­ро­вал маль­чик, — «пира­мида» недол­го сто­я­ла, а затем все лег­ко спры­ги­ва­ли на зем­лю и быст­ро шли на руках кру­гом по под­мост­кам; фокус­ник выпус­кал изо рта попе­ре­мен­но несколь­ко струй вина и моло­ка; юно­ша с помо­щью высо­ко­го шеста несколь­ко раз не пере­пры­ги­вал, а про­сто пере­ле­тал с одно­го кон­ца пло­ща­ди на дру­гой; жон­глер пока­зы­вал свое искус­ство, бро­сая и ловя раз­но­цвет­ные мячи. Неболь­шой, серь­ез­но­го вида пес плав­но кру­жил­ся по под­мост­кам под весе­лую мело­дию, кото­рую на дудоч­ке наиг­ры­вал жон­глер-учи­тель, а боль­шой чер­ный ворон отчет­ли­во выго­ва­ри­вал: «Будь­те счаст­ли­вы, ува­жае­мые граж­дане». И поглядеть все эти чуде­са мож­но было бук­валь­но за грош!