Корнелий Тацит

с.203

I

Тацит, харак­те­ри­зуя свою дея­тель­ность как исто­ри­ка Рим­ской импе­рии, в отли­чие от сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков, писав­ших о рес­пуб­ли­ке, отме­ча­ет, что его труд огра­ни­чен тес­ны­ми рам­ка­ми и не сулит ему сла­вы (Анна­лы, IV, 32). Сло­ва эти ока­за­лись в извест­ной мере про­ро­че­ски­ми. Ни один исто­рик импе­ра­тор­ско­го Рима, — в том чис­ле и Тацит, — не стал «клас­си­ком» рим­ской лите­ра­ту­ры. В рим­ской шко­ле не изу­ча­ли Таци­та; хра­ни­те­ли школь­ной тра­ди­ции, фило­ло­ги (так назы­вае­мые «грам­ма­ти­ки») не инте­ре­со­ва­лись его про­из­веде­ни­я­ми. След­ст­ви­ем это­го невни­ма­ния яви­лось пол­ное отсут­ст­вие сведе­ний о жиз­ни исто­ри­ка у позд­ней­ших рим­ских уче­ных. Для био­гра­фии Таци­та мы можем исполь­зо­вать толь­ко раз­роз­нен­ные дан­ные, име­ю­щи­е­ся в его про­из­веде­ни­ях и в свиде­тель­ствах совре­мен­ни­ков.

Даже год рож­де­ния исто­ри­ка под­да­ет­ся лишь при­бли­зи­тель­но­му опре­де­ле­нию. Друг Таци­та, Пли­ний Млад­ший, в одном из сво­их писем к нему (VII, 20) ука­зы­ва­ет, что они оба «при­бли­зи­тель­но одно­го воз­рас­та», но при­бав­ля­ет, что, будучи еще «юнцом», ста­вил себе в обра­зец Таци­та, поль­зо­вав­ше­го­ся уже тогда боль­шой сла­вой. Оче­вид­но, Пли­ний был несколь­ко моло­же Таци­та, хотя и счи­тал воз­мож­ным при­чис­лять себя к тому же поко­ле­нию, что и его стар­ший друг. Год рож­де­ния Пли­ния изве­стен — 61—62 гг. н. э. Если пред­по­ло­жить, что Тацит был на 5—6 лет стар­ше, мы при­хо­дим к интер­ва­лу 55—57 гг. н. э. как к веро­ят­ной дате рож­де­ния исто­ри­ка.

Буду­щий кон­сул и идео­лог сенат­ской ари­сто­кра­тии не уна­сле­до­вал от пред­ков при­над­леж­но­сти к сенат­ско­му сосло­вию. В спис­ках рим­ских маги­ст­ра­тов, как более ран­не­го, так и более позд­не­го вре­ме­ни, дру­гих Кор­не­ли­ев Таци­тов нет, и исто­рик сам при­зна­ет (Исто­рия, I, 1), что сво­им с.204 поло­же­ни­ем он обя­зан импе­ра­то­рам из дина­стии Фла­ви­ев. Попасть в сенат он мог толь­ко как выхо­дец из вто­рой вер­ху­шеч­ной груп­пы Рима, из сосло­вия «рим­ских всад­ни­ков». Извест­ный рим­ский энцик­ло­пе­дист I в. н. э. Пли­ний Стар­ший (23/24—79 гг. н. э.) рас­ска­зы­ва­ет в сво­ей «Есте­ствен­ной исто­рии» (VII, 76) об умер­шем в дет­стве ребен­ке необыч­но­го роста, сыне рим­ско­го всад­ни­ка Кор­не­лия Таци­та, управ­ляв­ше­го про­вин­ци­аль­ны­ми финан­са­ми в Бель­гий­ской Гал­лии; это един­ст­вен­ный, кро­ме исто­ри­ка, пред­ста­ви­тель вет­ви Кор­не­ли­ев Таци­тов, о кото­ром упо­ми­на­ет­ся в рим­ской пись­мен­но­сти. При ред­ко­сти это­го име­ни есте­ствен­но пред­по­ло­жить, что речь идет о род­ст­вен­ни­ке писа­те­ля, — неиз­вест­но толь­ко, какой сте­пе­ни бли­зо­сти. По вре­ме­ни он мог бы быть отцом или дядей исто­ри­ка.

Попыт­ки более кон­крет­но уточ­нить про­ис­хож­де­ние Таци­та не вышли за пре­де­лы дога­док. Исхо­дят, напри­мер, из име­ни исто­ри­ка: Пуб­лий (или Гай) Кор­не­лий Тацит¹. Кор­не­лии — одно из наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ных рим­ских родо­вых имен (no­men) в Ита­лии и в про­вин­ци­ях, но лишь немно­гие из его носи­те­лей явля­ют­ся потом­ка­ми древ­них пат­ри­ци­ан­ских Кор­не­ли­ев. В этом пат­ри­ци­ан­ском роде не было вет­ви Таци­тов. «Тацит» как тре­тий эле­мент име­ни (cog­no­men, «про­зви­ще») встре­ча­ет­ся при раз­ных родо­вых име­нах. Над­пи­си пока­зы­ва­ют, что «Таци­ты» лока­ли­зо­ва­ны пре­иму­ще­ст­вен­но в двух обла­стях — в Север­ной Ита­лии, и при­том на терри­то­рии к севе­ру от р. По, и в Южной (Нар­бон­ской) Гал­лии, кото­рая ста­ла рим­ской про­вин­ци­ей еще во II в. н. э. Это дает осно­ва­ние ряду совре­мен­ных иссле­до­ва­те­лей отно­сить про­ис­хож­де­ние семьи Кор­не­ли­ев Таци­тов к одной из назван­ных обла­стей. При этом про­тив Север­ной Ита­лии как роди­ны Таци­та гово­рит то обсто­я­тель­ство, что уро­же­нец этой обла­сти Пли­ний Млад­ший, часто под­чер­ки­ваю­щий все, что сбли­жа­ет его с Таци­том, нико­гда не назы­ва­ет исто­ри­ка сво­им зем­ля­ком. За про­ис­хож­де­ние семьи Таци­та из Нар­бон­ской Гал­лии выска­зы­ва­ет­ся наряду с дру­ги­ми уче­ны­ми автор новей­шей и самой обсто­я­тель­ной моно­гра­фии о Таци­те и его обще­ст­вен­ной среде, англий­ский исто­рик Рональд Сайм². С его точ­ки зре­ния, Тацит сто­ит в ряду тех про­вин­ци­а­лов, кото­рые с I в. н. э. зани­ма­ют все более вид­ное место в управ­ле­нии Рим­ским государ­ст­вом и в рим­ской лите­ра­ту­ре.

Тем не менее эта гипо­те­за оста­ет­ся лишь догад­кой. Мы не зна­ем ни роди­ны Таци­та, ни того, где он про­вел дет­ство, где и у кого он учил­ся. Он мог от рож­де­ния или с малых лет жить в Риме, но нет ника­ких поло­жи­тель­ных дан­ных, чтобы утвер­ждать это. Одна­ко где бы ни про­хо­ди­ли пер­вые годы жиз­ни исто­ри­ка, обу­че­ние маль­чи­ков в состо­я­тель­ных рим­ских семьях, осо­бен­но там, где зада­чей явля­лась под­готов­ка к государ­ст­вен­ным долж­но­стям, име­ло стан­дарт­ный харак­тер и раз­вер­ты­ва­лось по несколь­ким обя­за­тель­ным сту­пе­ням.

Пер­во­на­чаль­ным учи­те­лем был грам­ма­тист (gram­ma­tis­ta от греч. gram­ma­ta — бук­вы, или li­te­ra­tor), у кото­ро­го дети учи­лись чте­нию и пись­му и с.205 эле­мен­там сче­та. В вер­ху­шеч­ных сло­ях обще­ства чте­ние и пись­мо пред­у­смат­ри­ва­лись как на латин­ском язы­ке, так и на гре­че­ском, вла­де­ние кото­рым было необ­хо­ди­мо для вся­ко­го мало-маль­ски обра­зо­ван­но­го рим­ля­ни­на.

Грам­ма­ти­ста сме­нял грам­ма­тик. В отли­чие от обу­че­ния у грам­ма­ти­ста, кото­рое в бога­тых семьях чаще все­го носи­ло домаш­ний харак­тер, грам­ма­тик обыч­но содер­жал шко­лу. В рабо­вла­дель­че­ском обще­стве, где вся­кий про­из­во­ди­тель­ный труд, кро­ме сель­ско­хо­зяй­ст­вен­но­го, пре­зи­рал­ся и был уде­лом рабов и низ­ших сло­ев сво­бод­но­го насе­ле­ния, про­фес­сио­наль­ной шко­лы не суще­ст­во­ва­ло. Школь­ное обу­че­ние име­ло две основ­ные зада­чи: при­вить уча­щим­ся, с одной сто­ро­ны, миро­воз­зрен­че­скую осно­ву рабо­вла­дель­че­ско­го обще­ства, прин­ци­пы его идео­ло­гии, поли­ти­ки, мора­ли, а с дру­гой сто­ро­ны — куль­ту­ру речи. Послед­ний момент имел в антич­ном обще­стве огром­ное зна­че­ние. С эпо­хи софи­сти­ки (конец V в. до н. э.) «ора­тор» (rhe­tor) ста­но­вит­ся в Гре­ции сино­ни­мом «государ­ст­вен­но­го дея­те­ля». Нау­ка о пуб­лич­ной речи, рето­ри­ка, полу­ча­ет то же зна­че­ние в Риме с кон­ца II в. до н. э. В I в. до н. э. в антич­ной шко­ле уста­нав­ли­ва­ет­ся двух­сту­пен­ное обу­че­ние вслед за эле­мен­тар­ным. Осно­ву обра­зо­ва­ния закла­ды­ва­ет грам­ма­тик, а завер­ша­ет его ретор. Грам­ма­тик стро­ит свое обу­че­ние на объ­яс­ни­тель­ном чте­нии клас­си­че­ских поэтов. У гре­ков основ­ным тек­стом слу­жи­ли гоме­ров­ские поэ­мы; в Риме ко вре­ме­ни школь­ных лет Таци­та уста­но­ви­лось чте­ние «Эне­иды» Вер­ги­лия как пер­во­ос­но­вы грам­ма­ти­че­ско­го обу­че­ния. На поэ­ти­че­ских текстах разъ­яс­ня­лись вопро­сы лите­ра­тур­но­го язы­ка, и вме­сте с тем уча­ще­му­ся вну­ша­лись, — на увле­ка­тель­ном и эмо­цио­наль­но заря­жен­ном худо­же­ст­вен­ном мате­ри­а­ле, — осно­вы мора­ли и поли­ти­че­ских пред­став­ле­ний гос­под­ст­ву­ю­ще­го клас­са, в част­но­сти убеж­де­ние в проч­но­сти Рим­ской импе­рии, в циви­ли­за­тор­ском зна­че­нии рим­ских заво­е­ва­ний. Грам­ма­ти­че­ские заня­тия про­хо­ди­ли у рим­лян как на латин­ском, так и на гре­че­ском язы­ках.

На сле­дую­щей сту­пе­ни обу­че­ния, в рето­ри­че­ской шко­ле, вме­сто поэ­ти­че­ских тек­стов изу­ча­лись уже про­за­и­че­ские, глав­ным обра­зом про­из­веде­ния ора­то­ров и исто­ри­ков. Рето­ры уде­ля­ли осо­бое вни­ма­ние само­сто­я­тель­ным упраж­не­ни­ям уча­щих­ся в раз­лич­ных жан­рах лите­ра­тур­ной про­зы. В соот­вет­ст­вии со зна­че­ни­ем пуб­лич­ной речи в антич­ном мире центр тяже­сти лежал не на пись­мен­ных работах, а на уст­ной речи, тре­бо­вав­шей худо­же­ст­вен­но­го испол­не­ния. С пере­хо­дом Рима от рес­пуб­ли­кан­ско­го строя к импе­ра­тор­ско­му прак­ти­че­ские воз­мож­но­сти поли­ти­че­ско­го и судеб­но­го крас­но­ре­чия сокра­ти­лись, и это при­ве­ло к пере­клю­че­нию функ­ций пуб­лич­ной речи. Она ста­ла эсте­ти­че­ской само­це­лью, лите­ра­тур­ным и испол­ни­тель­ским худо­же­ст­вен­ным жан­ром. Место под­лин­ной поли­ти­че­ской или судеб­ной речи зани­ма­ет фик­тив­ная речь на мни­мом про­цес­се или мни­мых поли­ти­че­ских деба­тах — декла­ма­ция. Фор­мы судеб­но­го и сове­ща­тель­но­го крас­но­ре­чия были постав­ле­ны здесь на служ­бу рас­кры­тию слож­ных мораль­но-пси­хо­ло­ги­че­ских кон­флик­тов. Уже в нача­ле импе­рии, с.206 при Авгу­сте, декла­ма­ция уста­но­ви­лась как само­сто­я­тель­ный жанр. По срав­не­нию со ста­рым ора­тор­ским искус­ст­вом декла­ма­ци­он­ное крас­но­ре­чие зна­ме­но­ва­ло реши­тель­ное обед­не­ние идей­но­го содер­жа­ния, ком­пен­си­ро­вав­ше­е­ся, прав­да, неко­то­рым обо­га­ще­ни­ем пси­хо­ло­ги­че­ской трак­тов­ки обра­зов и новы­ми эффек­та­ми пате­ти­че­ско­го сти­ля. Про­за сбли­жа­лась с поэ­зи­ей.

Декла­ма­ция была важ­ней­шим, но отнюдь не един­ст­вен­ным жан­ром, кото­ро­му обу­ча­ли в рето­ри­че­ской шко­ле. Она выра­ба­ты­ва­ла уме­ние вла­деть раз­но­об­раз­ны­ми лите­ра­тур­ны­ми сти­ля­ми в зави­си­мо­сти от жан­ра про­из­веде­ния и раз­ных лите­ра­тур­ных тра­ди­ций. Отсюда непри­выч­ная для людей ново­го вре­ме­ни спо­соб­ность антич­ных авто­ров варьи­ро­вать лите­ра­тур­ный стиль. При­ме­ром может слу­жить твор­че­ство тако­го писа­те­ля, как Апу­лей (II в. н. э.). Он совер­шен­но по-раз­лич­но­му сти­ли­зу­ет свои сочи­не­ния, отно­ся­щи­е­ся к раз­ным жан­рам, и мастер­ски диф­фе­рен­ци­ру­ет сти­ли даже в рам­ках еди­но­го про­из­веде­ния. Вир­ту­оз­ность эта вызы­ва­ла у иссле­до­ва­те­лей подо­зре­ния в дей­ст­ви­тель­ной при­над­леж­но­сти Апу­лею неко­то­рых про­из­веде­ний или их частей. Тацит тоже «постра­дал» из-за мно­го­гран­но­сти сво­его сти­ли­сти­че­ско­го искус­ства, как мы увидим при рас­смот­ре­нии «Диа­ло­га об ора­то­рах».

С рето­ри­че­ской шко­лой кон­ку­ри­ро­ва­ла фило­соф­ская, но Тацит ее, по-види­мо­му, не про­хо­дил. К фило­со­фии и ее адеп­там исто­рик отно­сил­ся очень сдер­жан­но. Самая рас­про­стра­нен­ная фило­соф­ская систе­ма это­го вре­ме­ни — сто­и­цизм — име­ла в I в. оппо­зи­ци­он­ную направ­лен­ность и под­дер­жи­ва­ла пас­сив­ное сопро­тив­ле­ние неко­то­рых кру­гов ари­сто­кра­тии по отно­ше­нию к импе­ра­то­ру. Впо­след­ст­вии, при дру­гой поли­ти­че­ской обста­нов­ке, во вре­ме­на Тра­я­на и его пре­ем­ни­ков, фило­со­фия утра­ти­ла оппо­зи­ци­он­ный при­вкус и тот же сто­и­цизм услуж­ли­во созда­вал тео­ре­ти­че­ское обос­но­ва­ние для импе­ра­тор­ской вла­сти; одна­ко это про­изо­шло лишь в позд­ней­шие годы жиз­ни Таци­та, и исто­рик вряд ли сочув­ст­во­вал в этот пери­од сво­ей дея­тель­но­сти тако­му пово­роту в государ­ст­во­вед­че­ской тео­рии фило­со­фов. Неред­ко встре­чаю­ще­е­ся в науч­ной лите­ра­ту­ре утвер­жде­ние, буд­то Тацит по сво­им убеж­де­ни­ям был бли­зок к сто­и­кам, пред­став­ля­ет­ся совер­шен­но необос­но­ван­ным.

Нача­ло школь­ных лет Таци­та про­хо­ди­ло еще при Нероне. После паде­ния Неро­на (68 г.) нача­лась сму­та. В 69 г. погиб­ли один за дру­гим три импе­ра­то­ра — Галь­ба, Отон и Вител­лий. Став­лен­ник восточ­ной армии Фла­вий Вес­па­си­ан удер­жал за собой власть и поло­жил нача­ло новой импе­ра­тор­ской дина­стии Фла­ви­ев. Обу­че­ние Таци­та рето­ри­ке долж­но было прий­тись на нача­ло прав­ле­ния Вес­па­си­а­на.

Фла­вии ста­ра­лись рас­ши­рить свою соци­аль­ную базу, опе­реть­ся на более мно­го­чис­лен­ные слои ита­лий­ско­го и отча­сти про­вин­ци­аль­но­го насе­ле­ния. Мел­кие и сред­ние рабо­вла­дель­цы импе­рии при этом выиг­ра­ли. Поли­ти­че­ская обста­нов­ка бла­го­при­ят­ст­во­ва­ла выдви­же­нию новых людей в сенат. Для карье­ры сена­то­ра было 2 доро­ги. Моло­дой чело­век мог с.207 полу­чить извест­ность или как воен­ный дея­тель, или как ора­тор. Склон­но­сти и даро­ва­ния Таци­та влек­ли его по вто­ро­му пути.

В рето­ри­че­ской шко­ле Тацит, види­мо, задер­жал­ся недол­го. Уже в пер­вые годы прав­ле­ния Вес­па­си­а­на мы нахо­дим его на рим­ском фору­ме про­хо­дя­щим прак­ти­че­скую выуч­ку у извест­ных ора­то­ров — Мар­ка Апра и Юлия Секун­да (Диа­лог, 2). Учи­те­ля Таци­та — оба незнат­но­го про­ис­хож­де­ния, про­вин­ци­а­лы из Гал­лии; они бли­ста­ли крас­но­ре­чи­ем в граж­дан­ском суде, но не игра­ли вид­ной роли в государ­ст­вен­ной жиз­ни.

Срав­ни­тель­но спо­кой­ные годы нача­ла прав­ле­ния Фла­ви­ев раз­ряди­ли обще­ст­вен­ную атмо­сфе­ру, сгу­стив­шу­ю­ся было при послед­них импе­ра­то­рах пред­ше­ст­ву­ю­щей дина­стии. Рас­то­чи­тель­ность, необуздан­ность и пре­ступ­ле­ния Неро­на слу­жи­ли поощ­ря­ю­щим при­ме­ром для его кле­вре­тов и всей рим­ской зна­ти. Теперь нра­вы ста­ли спо­кой­нее и скром­нее. Пово­рот обще­ст­вен­ной мора­ли отра­зил­ся так­же и в искус­стве сло­ва.

При бли­жай­ших пре­ем­ни­ках Авгу­ста в рим­ской лите­ра­ту­ре раз­вил­ся тот «новый» рето­ри­че­ский стиль, кото­рый воз­ник в декла­ма­ци­он­ном ора­тор­ском жан­ре, — нерв­ный, чув­ст­вен­ный, пате­ти­че­ский. Спо­кой­ная раз­ме­рен­ная пери­о­ди­че­ская речь Цице­ро­на усту­пи­ла место стре­ми­тель­но­му пото­ку корот­ких точе­ных фраз. Наи­бо­лее яркие образ­цы это­го сти­ля сохра­ни­лись в сочи­не­ни­ях Сене­ки; к это­му же тече­нию при­над­ле­жит эпи­че­ская поэ­ма Лука­на «О граж­дан­ской войне» («Фар­са­лия»). При Фла­ви­ях такая пого­ня за чув­ст­вен­ны­ми эффек­та­ми пред­став­ля­лась уже чрез­мер­ной. Оппо­зи­цию про­тив ново­го сти­ля воз­гла­вил ретор Квин­ти­ли­ан; он при­зы­вал отка­зать­ся от сла­дост­ных соблаз­нов новей­ше­го вре­ме­ни, вер­нуть­ся к более стро­го­му и «муже­ст­вен­но­му» крас­но­ре­чию Цице­ро­на. Этот лозунг, полу­чив­ший офи­ци­аль­ную под­держ­ку, не зна­ме­но­вал, одна­ко, пол­но­го раз­ры­ва с декла­ма­ци­он­ным сти­лем и сво­дил­ся к отка­зу от пара­док­саль­ных пре­уве­ли­че­ний и под­черк­ну­то­му при­мы­ка­нию к неко­то­рым цице­ро­нов­ским тра­ди­ци­ям.

Моло­дой Тацит с пер­вых же лет само­сто­я­тель­ной ора­тор­ской дея­тель­но­сти сопри­кос­нул­ся с эти­ми лите­ра­тур­ны­ми спо­ра­ми, кото­рые он впо­след­ст­вии, 30 лет спу­стя, вос­про­из­вел с несрав­нен­ным искус­ст­вом в «Диа­ло­ге об ора­то­рах». Его соб­ст­вен­ный лите­ра­тур­ный путь опре­де­лил­ся в столк­но­ве­нии тех же про­ти­во­бор­ст­ву­ю­щих тен­ден­ций. Из Таци­та выра­ботал­ся совер­шен­но ори­ги­наль­ный мастер, кото­рый шел само­сто­я­тель­ным сти­ли­сти­че­ским путем в каж­дом избран­ном им жан­ре. Одна­ко во всех этих жан­рах он исхо­дил из еди­ной лите­ра­тур­ной про­грам­мы: при­мкнуть к клас­си­че­ской тра­ди­ции рим­ской рес­пуб­ли­кан­ской про­зы — Цице­ро­на, Сал­лю­стия, соеди­нив ее с дости­же­ни­я­ми «ново­го» сти­ля, но без его край­но­стей. В этом отно­ше­нии буду­щий исто­рик был сто­рон­ни­ком гос­под­ст­ву­ю­ще­го лите­ра­тур­но­го дви­же­ния сво­его вре­ме­ни.

Тацит быст­ро выдви­нул­ся как талант­ли­вый ора­тор. Пли­ний Млад­ший (VII, 20) вспо­ми­на­ет, что в нача­ле его ора­тор­ской дея­тель­но­сти (конец 70-х годов I в.) «гром­кая сла­ва Таци­та была уже в рас­цве­те». Сла­ва эта с.208 была осно­ва­на на его судеб­ных речах или декла­ма­ци­ях. В дру­гом пись­ме (II, 11) Пли­ний отме­ча­ет как осо­бое свой­ство ора­тор­ско­го сти­ля Таци­та то тор­же­ст­вен­ное досто­ин­ство, кото­рое в гре­че­ской рето­ри­че­ской тео­рии обо­зна­ча­лось тер­ми­ном «почтен­ность» (σεμ­νό­της, лат. gra­vi­tas). Одна­ко ора­тор­ские про­из­веде­ния Таци­та не дошли до нас; не упо­ми­на­ют о них и позд­ней­шие рим­ские писа­те­ли. Очень воз­мож­но, что Тацит, как и огром­ное боль­шин­ство ора­то­ров вре­ме­ни импе­рии, не изда­вал сво­их речей, нахо­дя их недо­ста­точ­но зна­чи­тель­ны­ми для серь­ез­но­го дея­те­ля, начи­нав­ше­го уже под­ни­мать­ся по лест­ни­це государ­ст­вен­ных долж­но­стей.

При­сту­пая к «Исто­рии», Тацит счи­та­ет сво­им дол­гом при­знать, что нача­ло его государ­ст­вен­ной карье­ре как маги­ст­ра­та поло­жил Вес­па­си­ан, что Тит уве­ли­чил его почет, а Доми­ци­ан про­дви­нул его еще даль­ше (I, 1). Эти несколь­ко стыд­ли­вые и неяс­ные сло­ва сле­ду­ет, веро­ят­но, пони­мать так, что и при Вес­па­си­ане, и при Тите, и (по край­ней мере частич­но) при Доми­ци­ане исто­рик полу­чал свои посты как лицо, реко­мен­до­ван­ное импе­ра­то­ром («кан­дидат цеза­ря») и еди­но­глас­но изби­рав­ше­е­ся сена­том. Вес­па­си­ан, веро­ят­но, выдви­нул его на одно из 20 еже­год­ных мест 4-х млад­ших маги­ст­рат­ских кол­ле­гий. По исте­че­нии годо­во­го сро­ка млад­шей маги­ст­ра­ту­ры моло­дой чело­век при­мер­но в 20-лет­нем воз­расте отправ­лял­ся на воен­ную служ­бу, обыч­но в про­вин­цию. Дли­лась она недол­го — 6 меся­цев или год. Занять квес­тор­скую долж­ность, первую маги­ст­ра­ту­ру, вво­див­шую в сенат, мож­но было, лишь достиг­нув 25 лет Пред­по­чте­ние ока­зы­ва­лось кан­дида­там, име­ю­щим детей, и моло­дые рим­ляне из вер­ху­шеч­ных сло­ев часто всту­па­ли в брак в нача­ле третье­го деся­ти­ле­тия сво­ей жиз­ни, после воен­ной служ­бы, на под­сту­пах к государ­ст­вен­ным долж­но­стям. В 78 г. Тацит женил­ся на доче­ри извест­но­го пол­ко­во­д­ца того вре­ме­ни Юлия Агри­ко­лы, одно­го из кон­су­лов 77 г., кото­рый был в мило­сти у Вес­па­си­а­на и полу­чил от него досто­ин­ство пат­ри­ция Этот год бра­ко­со­че­та­ния Таци­та вполне согла­су­ет­ся с при­ня­той нами датой его рож­де­ния в 55—57 гг.

При сыне Вес­па­си­а­на Тите (79—81 гг.) почет­ное поло­же­ние Таци­та ста­ло, по его сло­вам, выше. Под этим, веро­ят­но, разу­ме­ет­ся долж­ность кве­сто­ра — в 81 или 82 г. — и свя­зан­ный с ней пере­ход в сена­тор­ское сосло­вие. Даль­ней­шее его про­дви­же­ние про­ис­хо­ди­ло при млад­шем бра­те Тита Доми­ци­ане (81—96 гг.). Новый импе­ра­тор рез­ко уси­лил абсо­лю­тист­ские тен­ден­ции, и это при­ве­ло к ухуд­ше­нию его отно­ше­ний с сена­том. На карье­ре Таци­та эти собы­тия не отра­зи­лись. За 6—7 лет он под­нял­ся на 2 долж­ност­ные сту­пе­ни и в 88 г. был пре­то­ром (Анна­лы, XI, 11). Это пока­зы­ва­ет, что Тацит умел не воз­буж­дать про­тив себя подо­зри­тель­ность Доми­ци­а­на и сто­ял дале­ко от оппо­зи­ци­он­ных групп. Одно­вре­мен­но с пре­ту­рой он уже зани­мал пожиз­нен­ную жре­че­скую долж­ность как член кол­ле­гии «пят­на­дца­ти мужей», заве­до­вав­шей куль­та­ми ино­зем­но­го про­ис­хож­де­ния. Для срав­ни­тель­но моло­до­го чело­ве­ка из незнат­но­го рода полу­че­ние такой долж­но­сти было очень почет­но и свиде­тель­ст­во­ва­ло о с.209 бла­го­во­ле­нии импе­ра­то­ра. Не лише­но поэто­му прав­до­по­до­бия пред­по­ло­же­ние Р. Сай­ма³, что назна­че­нию Таци­та в кол­ле­гию пят­на­дца­ти пред­ше­ст­во­вал какой-то зна­чи­тель­ный успех, быть может в резуль­та­те бли­ста­тель­ных ора­тор­ских выступ­ле­ний в сена­те. В год сво­ей пре­ту­ры он в свя­зи со сво­и­ми жре­че­ски­ми обя­зан­но­стя­ми при­ни­мал дея­тель­ное уча­стие в празд­не­стве «веко­вых игр», устро­ен­ных Доми­ци­а­ном, и впо­след­ст­вии опи­сал эти игры в не дошед­ших до нас кни­гах сво­ей «Исто­рии».

Вско­ре после пре­ту­ры в 89 г. Тацит с женой поки­нул Рим и вер­нул­ся уже после смер­ти Агри­ко­лы, скон­чав­ше­го­ся в авгу­сте 93 г. Оче­вид­но, он нахо­дил­ся на государ­ст­вен­ном посту в про­вин­ции, но нет ника­ких сведе­ний, в какой про­вин­ции он был в эти годы, на граж­дан­ской ли или воен­ной долж­но­сти, зани­мал ли он один пост или несколь­ко постов после­до­ва­тель­но. Био­гра­фам Таци­та часто хоте­лось пред­по­ло­жить, что буду­щий автор «Гер­ма­нии» нахо­дил­ся в этой стране или по сосед­ству с ней; одна­ко трак­тат «Гер­ма­ния» не содер­жит ника­ких сле­дов лич­но­го зна­ком­ства авто­ра с опи­сы­вае­мой стра­ной.

Воз­вра­тив­шись в Рим, Тацит застал сто­ли­цу в тре­вож­ном состо­я­нии. Отно­ше­ния меж­ду импе­ра­то­ром и сена­том крайне обост­ри­лись. С 92 г. каз­ни и изгна­ния сена­то­ров ста­ли обыч­ным явле­ни­ем. Доми­ци­ан поль­зо­вал­ся услу­га­ми спе­ци­аль­ных донос­чи­ков и обви­ни­те­лей, вос­кре­шая обста­нов­ку вре­мен Тибе­рия и Неро­на. Подроб­ный рас­сказ об этих годах, кото­рый несо­мнен­но был дан Таци­том в послед­них кни­гах «Исто­рии», не сохра­нил­ся. Одна­ко крат­кие зари­сов­ки доми­ци­а­нов­ско­го терро­ра и бес­силь­ной покор­но­сти сена­та в трак­та­те «Агри­ко­ла», сде­лан­ные к тому же по све­жим следам, вско­ре после гибе­ли Доми­ци­а­на, при­над­ле­жат к самым силь­ным стра­ни­цам лите­ра­тур­но­го наследия исто­ри­ка (напри­мер: Агри­ко­ла, 2 и 45). Послед­ние годы прав­ле­ния Доми­ци­а­на ста­ли для Таци­та ост­рым пере­жи­ва­ни­ем, кото­рое навсе­гда опре­де­ли­ло харак­тер его лите­ра­тур­ной дея­тель­но­сти. Одна­ко он сумел не толь­ко не навлечь на себя гнев импе­ра­то­ра, но даже сохра­нить в извест­ной мере его бла­го­склон­ность. Выс­шая маги­ст­ра­ту­ра — кон­суль­ство — доста­лась ему, прав­да, уже после Доми­ци­а­на, в 97 г., одна­ко спис­ки маги­ст­ра­тов обыч­но уста­нав­ли­ва­лись зара­нее, в нача­ле пред­ше­ст­ву­ю­ще­го года. Тацит был наме­чен кон­су­лом, веро­ят­но, еще при Доми­ци­ане и, очень воз­мож­но, по его реко­мен­да­ции.

18 сен­тяб­ря 96 г. Доми­ци­ан был убит. Импе­ра­то­ром был про­воз­гла­шен пре­ста­ре­лый сена­тор Нер­ва.

Сенат­ская ари­сто­кра­тия — и не одна она — встре­ти­ла пере­во­рот с лико­ва­ни­ем. Как и дру­гие пере­во­роты в Риме I в. н. э., он про­хо­дил под зна­ком вос­ста­нов­ле­ния попран­ной сво­бо­ды. Одна­ко уже дав­но ни одна обще­ст­вен­ная груп­пи­ров­ка в Риме не ста­ви­ла сво­ей поли­ти­че­ской целью воз­вра­ще­ние к рес­пуб­ли­кан­ским поряд­кам. Сенат­ские кру­ги мыс­ли­ли сво­бо­ду лишь как смяг­че­ние дес­по­тиз­ма вер­хов­ной вла­сти, как согла­сие меж­ду импе­ра­то­ром и сена­том. Каза­лось, что теперь насту­па­ет такое вре­мя. Одна­ко импе­ра­тор был стар и не поль­зо­вал­ся попу­ляр­но­стью с.210 в вой­ске. Пре­то­ри­ан­цы (импе­ра­тор­ская гвар­дия) вос­ста­ли. Нер­ва нашел удач­ный выход из поло­же­ния. Он объ­явил о том, что усы­нов­ля­ет извест­но­го пол­ко­во­д­ца М. Уль­пия Тра­я­на, коман­до­вав­ше­го тогда арми­ей в Верх­ней Гер­ма­нии, и дела­ет его сво­им сопра­ви­те­лем (октябрь 97 г.). Вско­ре Нер­ва умер (январь 98 г.), и Тра­ян остал­ся еди­но­лич­ным импе­ра­то­ром (98—117 гг.).

При Нер­ве Тацит был кон­су­лом. Эта выс­шая маги­ст­ра­ту­ра вре­мен рес­пуб­ли­ки при импе­рии оста­лась почет­ной долж­но­стью, кото­рая по тра­ди­ции увен­чи­ва­ла карье­ру сена­то­ров, но дава­ла толь­ко неко­то­рые пра­ва пред­ста­ви­тель­ства. Кон­су­лов было одно­вре­мен­но лишь два, и уже Август сокра­тил срок кон­суль­ства до немно­гих меся­цев, чтобы дать воз­мож­ность боль­ше­му чис­лу сена­то­ров зани­мать эту долж­ность. В каж­дом году после пер­вой пары кон­су­лов, име­на кото­рых слу­жи­ли для обо­зна­че­ния года, после­до­ва­тель­но отправ­ля­ли кон­суль­ские обя­зан­но­сти еще несколь­ко пар «доба­воч­ных» кон­су­лов. Тацит был одним из таких доба­воч­ных кон­су­лов (con­sul suf­fec­tus) во вто­рой поло­вине 97 г. Един­ст­вен­ный извест­ный нам акт Таци­та в меся­цы его кон­суль­ства — похваль­ная речь на похо­ро­нах сена­то­ра Луция Вер­ги­ния Руфа, кото­рый — в паре с импе­ра­то­ром Нер­вой — был в тре­тий раз кон­су­лом в нача­ле 97 г.

Сведе­ния о позд­ней­шей жиз­ни Таци­та, о годах его лите­ра­тур­ной дея­тель­но­сти крайне отры­воч­ны. Из писем Пли­ния Млад­ше­го мы узна­ем, что Тацит поль­зо­вал­ся репу­та­ци­ей бле­стя­ще­го ора­то­ра и писа­те­ля, что вокруг Таци­та соби­ра­лись моло­дые поклон­ни­ки его талан­та, учив­ши­е­ся у него искус­ству крас­но­ре­чия (IV, 13, ок. 104 г.). Пли­ний и Тацит посы­ла­ли друг дру­гу свои труды до их выхо­да в свет для вза­им­ной кри­ти­ки и сти­ли­сти­че­ской прав­ки (VII, 20; VIII, 7). Одна­ко из кон­крет­ных фак­тов био­гра­фии Таци­та после 97 г. Пли­ний сооб­ща­ет толь­ко о том, что в 100 г. он и Тацит высту­па­ли по пору­че­нию сена­та на про­цес­се про­кон­су­ла Афри­ки Мария При­с­ка, раз­гра­бив­ше­го свою про­вин­цию, как адво­ка­ты жалоб­щи­ков-про­вин­ци­а­лов.

Мы ниче­го не зна­ем о вза­и­моот­но­ше­ни­ях Таци­та и Тра­я­на. Замет­ный рост авто­кра­тиз­ма при новом импе­ра­то­ре не мог его радо­вать. Похва­лы Тра­я­ну содер­жит толь­ко самое ран­нее про­из­веде­ние исто­ри­ка «Агри­ко­ла»; в «Гер­ма­нии» его имя одна­жды упо­ми­на­ет­ся в спе­ци­аль­ном хро­но­ло­ги­че­ском кон­тек­сте, а в сохра­нив­ших­ся частях позд­ней­ших исто­ри­че­ских про­из­веде­ний оно уже боль­ше не встре­ча­ет­ся. Нет сведе­ний, чтобы Тацит зани­мал какой-нибудь пост, откры­вав­ший­ся в импе­ра­тор­ских про­вин­ци­ях для кон­су­ля­ра (сена­то­ра в кон­суль­ском зва­нии). По сенат­ской линии он полу­чил тра­ди­ци­он­ное годич­ное намест­ни­че­ство (про­кон­су­лат): Эту долж­ность он отправ­лял в про­вин­ции Азия в 112—113 или 113—114 гг.

Основ­ное содер­жа­ние жиз­ни Таци­та в после­до­ми­ци­а­нов­ский пери­од состав­ля­ла лите­ра­тур­ная дея­тель­ность; он стал исто­ри­ком импе­ра­тор­ско­го дес­по­тиз­ма и подо­бо­стра­стия сена­та. Как мы увидим в даль­ней­шем, есть все осно­ва­ния пред­по­ла­гать, что послед­ний исто­ри­че­ский труд Таци­та с.211 «Анна­лы» был закон­чен уже во вре­ме­на импе­ра­то­ра Адри­а­на (117—138 гг.).

Год смер­ти Таци­та неиз­ве­стен.

II

В Риме издрев­ле было при­ня­то про­из­но­сить на похо­ро­нах зна­чи­тель­но­го лица хва­леб­ную речь в честь покой­ни­ка (lau­da­tio fu­neb­ris); впо­след­ст­вии к древ­не­му обы­чаю ста­ла при­со­еди­нять­ся пуб­ли­ка­ция жиз­не­опи­са­ния в фор­ме кни­ги. Для Таци­та состав­ле­ние био­гра­фии его тестя Агри­ко­лы явля­лось семей­ным дол­гом, кото­ро­го он не мог выпол­нить при жиз­ни Доми­ци­а­на. Пер­вым лите­ра­тур­ным про­из­веде­ни­ем исто­ри­ка ста­ло «Жиз­не­опи­са­ние Юлия Агри­ко­лы» (нача­ло 98 г.)⁴ — De vi­ta Julii Ag­ri­co­lae (сокра­щен­но «Агри­ко­ла»). Вме­сте с тем «Жиз­не­опи­са­ние Юлия Агри­ко­лы» пред­став­ля­ет собой поли­ти­че­ский пам­флет. Сенат­ская ари­сто­кра­тия пер­во­го сто­ле­тия импе­рии выра­бота­ла осо­бый вид био­гра­фии оппо­зи­ци­он­ных дея­те­лей, муче­ни­ков «сво­бо­ды», погиб­ших от импе­ра­тор­ско­го терро­ра. Про­об­ра­зом таких геро­ев был Катон млад­ший, про­тив­ник Юлия Цеза­ря, счи­тав­ший­ся иде­аль­ным вопло­ще­ни­ем рес­пуб­ли­кан­ских «доб­ро­де­те­лей». После Доми­ци­а­на инте­рес к био­гра­фи­ям это­го рода сно­ва ожи­вил­ся. Пли­ний Млад­ший назы­ва­ет в сво­их пись­мах 2 сбор­ни­ка таких про­из­веде­ний (V, 5 и VIII, 12), глав­ной темой кото­рых было про­слав­ле­ние погиб­ших, как защит­ни­ков сво­бо­ды сена­та и вра­гов дес­по­тиз­ма.

Поли­ти­че­ская уста­нов­ка моно­гра­фии Таци­та совер­шен­но иная. Его тесть Агри­ко­ла отнюдь не являл­ся муче­ни­ком за «сво­бо­ду»; он был чужд вся­ких край­но­стей и стре­мил­ся ладить со все­ми, в первую оче­редь с импе­ра­то­ром. Тацит рас­по­ла­гал слиш­ком незна­чи­тель­ным мате­ри­а­лом для того, чтобы изо­бра­зить Агри­ко­лу как жерт­ву Доми­ци­а­на. В «Агри­ко­ле» гово­рит­ся, что импе­ра­тор, справ­ляв­ший фик­тив­ные три­ум­фы по слу­чаю мни­мых побед над гер­ман­ца­ми, завидо­вал реаль­ным успе­хам Агри­ко­лы в Бри­та­нии и не пору­чал ему новых про­вин­ций. В этом утвер­жде­нии мно­го пре­уве­ли­чен­но­го. Архео­ло­ги­че­ские иссле­до­ва­ния рим­ско-гер­ман­ской погра­нич­ной линии (li­mes) обна­ру­жи­ли, что победы Доми­ци­а­на совсем не явля­лись вымыс­лом; с дру­гой сто­ро­ны, заво­е­ва­тель­ные опе­ра­ции Агри­ко­лы в отда­лен­ной и дикой Бри­та­нии вряд ли оправ­ды­ва­ли те сред­ства, кото­рые нуж­но было затра­чи­вать на них, — во вся­ком слу­чае Риму при­шлось очень ско­ро сокра­тить пло­щадь сво­ей бри­тан­ской про­вин­ции. Как бы то ни было, Агри­ко­лу нель­зя было ста­вить в один ряд с оппо­зи­ци­он­ны­ми сенат­ски­ми дея­те­ля­ми. Сто­рон­ни­ки этой груп­пи­ров­ки, веро­ят­но, упре­ка­ли Агри­ко­лу в чрез­мер­ной уступ­чи­во­сти и угод­ни­че­стве перед импе­ра­то­ром. Такие же обви­не­ния разда­ва­лись, надо пола­гать, и по адре­су само­го Таци­та. Апо­ло­гия Агри­ко­лы и его поведе­ния в моно­гра­фии его зятя тем самым кос­вен­но ста­но­вит­ся апо­ло­ги­ей само­го авто­ра моно­гра­фии. Био­граф Агри­ко­лы при­зна­ет поведе­ние сво­его героя поло­жи­тель­ным образ­цом. с.212 Оппо­зи­ци­он­ный жест сам по себе бес­по­ле­зен, и про­тив его поклон­ни­ков направ­ле­на сво­им поли­ти­че­ским ост­ри­ем моно­гра­фия Таци­та. Импе­рия, поло­жив­шая в свое вре­мя конец граж­дан­ским сму­там, ста­ла неиз­беж­но­стью. Долг сена­то­ра — испол­нять свои граж­дан­ские обя­зан­но­сти по отно­ше­нию к государ­ству (res pub­li­ca), невзи­рая на воз­мож­ные неудоб­ства импе­ра­тор­ской фор­мы прав­ле­ния. При­мер Агри­ко­лы пока­зы­ва­ет, что, при над­ле­жа­щих мораль­ных и дело­вых каче­ствах, сена­тор может выпол­нить этот долг и стать вели­ким чело­ве­ком даже при дур­ном импе­ра­то­ре, не нуж­да­ясь в «често­лю­би­вой смер­ти» (42) оппо­зи­ци­о­не­ра.

Всем пока­зом жиз­нен­но­го пути сво­его тестя Тацит созда­ет образ, глу­бо­ко отлич­ный от ста­рин­но­го рим­ско­го ари­сто­кра­та, счи­тав­ше­го себя соци­аль­но рав­ным цеза­рям. Агри­ко­ла, про­вин­ци­ал, скром­но вос­пи­тан­ный в пат­ри­ар­халь­ной Мас­си­лии (Мар­се­ли), не слиш­ком бога­тый, дело­ви­тый и почти­тель­ный в отно­ше­нии выше­сто­я­щих, уме­рен­ный в сво­ем обра­зе жиз­ни — образ­цо­вый пред­ста­ви­тель новой рим­ской зна­ти. Тра­ян был дея­те­лем сход­но­го типа. Автор при­вет­ст­ву­ет ново­го импе­ра­то­ра не толь­ко от соб­ст­вен­но­го име­ни, но и от лица сво­его героя. Агри­ко­ла буд­то бы пред­ска­зы­вал, что Тра­ян будет импе­ра­то­ром, уве­ря­ет Тацит, и горя­чо желал это­го (44).

В поли­ти­че­ской кон­цеп­ции Таци­та государ­ст­вен­ный строй импе­рии внут­ренне при­нят. Страш­ное вре­мя Доми­ци­а­на, осо­бен­но годы после смер­ти Агри­ко­лы, полу­ча­ют сжа­тую, но мрач­но-выра­зи­тель­ную харак­те­ри­сти­ку. Но теперь насту­пил «счаст­ли­вей­ший век», и уже на самой заре это­го века Нер­ва Цезарь сумел соеди­нить дото­ле несо­еди­ни­мые вещи — «еди­но­вла­стие и сво­бо­ду» (3), ина­че гово­ря, импе­рию и соблюде­ние прав сена­та.

Био­гра­фи­че­ский жанр уста­но­вил­ся в гре­ко-рим­ской исто­ри­че­ской и ора­тор­ской лите­ра­ту­ре еще с IV в. до н. э. Суще­ст­во­ва­ли раз­ные под­виды это­го жан­ра: спра­воч­ная био­гра­фия, био­гра­фия-вос­хва­ле­ние, био­гра­фия-харак­те­ри­сти­ка и т. д. «Жиз­не­опи­са­ние Юлия Агри­ко­лы» не под­хо­дит пол­но­стью ни под один из усто­яв­ших­ся типов; это — био­гра­фия, пере­хо­дя­щая в исто­ри­че­ское повест­во­ва­ние. Важ­ней­ший этап дея­тель­но­сти Агри­ко­лы — его намест­ни­че­ство в Бри­та­нии (68—74 гг.) — рас­ска­зан как гла­ва из исто­рии Рима; пред­ше­ст­ву­ю­щая часть его жиз­ни и его после­дую­щее без­дей­ст­вие при Доми­ци­ане трак­ту­ют­ся в более узком био­гра­фи­че­ском плане. Боль­шое место зани­ма­ет, как это было при­ня­то в антич­ной исто­рио­гра­фии, опи­са­ние воен­ных дей­ст­вий. Вме­сте с тем вни­ма­ние исто­ри­ка при­вле­ка­ют чер­ты харак­те­ра побеж­ден­но­го наро­да. Тацит пони­ма­ет, что воен­ные успе­хи Рима в зна­чи­тель­ной мере осно­ва­ны на внут­рен­них раздо­рах бри­тан­ских пле­мен (12), что эти пле­ме­на лег­че все­го пора­бо­щать, опи­ра­ясь на мест­ных князь­ков (14). Меро­при­я­тия Агри­ко­лы по рома­ни­за­ции бри­тан­ской зна­ти исто­рик счи­та­ет «спа­си­тель­ны­ми» (21): «у людей несве­ду­щих это назы­ва­лось обра­зо­ван­но­стью, тогда как тут была доля их раб­ства» (21). Не зату­ше­вы­ва­ет автор и тех наси­лий, с.213 при­тес­не­ний и побо­ров, кото­рые при­но­си­ло бри­тан­цам рим­ское заво­е­ва­ние. Идео­лог рабо­вла­дель­че­ско­го обще­ства несо­мнен­но при­зна­ет эти явле­ния нор­маль­ны­ми и воз­ра­жа­ет толь­ко про­тив отдель­ных экс­цес­сов (19).

Тра­ди­ци­он­ным при­е­мом антич­ной исто­рио­гра­фии были речи. Они вла­га­лись в уста государ­ст­вен­ных дея­те­лей или пол­ко­вод­цев, но в дей­ст­ви­тель­но­сти пред­став­ля­ли собой ком­мен­та­рий исто­ри­ка к опи­сы­вае­мым собы­ти­ям. В речи Кал­га­ка (30—31), вождя пле­мен Север­ной Кале­до­нии (совр. Шот­лан­дии), собра­ны обви­не­ния, кото­рые мог­ли бы бро­сить поко­рен­ные наро­ды сво­им заво­е­ва­те­лям. По отно­ше­нию к рим­ля­нам такие упре­ки фор­му­ли­ру­ют­ся еще во II в. до н. э. в речи (дей­ст­ви­тель­ной) Като­на Стар­ше­го за родо­с­цев, а поз­же в пись­ме (фик­тив­ном) пон­тий­ско­го царя Мит­ри­да­та у Сал­лю­стия. Одна­ко наи­бо­лее рез­кую фор­му при­да­ет этим обви­не­ни­ям Тацит.

С тех­ни­кой исто­ри­че­ско­го повест­во­ва­ния род­нит моно­гра­фию Таци­та так­же и нали­чие в ней гео­гра­фи­че­ско-этно­гра­фи­че­ско­го экс­кур­са о Бри­та­нии и ее насе­ле­нии (10—12). Экс­курс этот был тем более уме­стен, что в резуль­та­те похо­дов Агри­ко­лы зна­ком­ство рим­лян с Бри­та­ни­ей уточ­ни­лось.

Стиль моно­гра­фии диф­фе­рен­ци­ро­ван в раз­лич­ных ее частях. Там, где она при­бли­жа­ет­ся к исто­ри­че­ско­му повест­во­ва­нию, Тацит ори­ен­ти­ру­ет­ся на клас­си­ков рим­ской исто­рио­гра­фии, глав­ным обра­зом на Сал­лю­стия, но так­же и на Ливия. Вме­сте с тем инди­виду­аль­ные сти­ли­сти­че­ские тен­ден­ции Таци­та замет­ны уже здесь: стрем­ле­ние к необыч­но­му, асим­мет­ри­че­ско­му, к семан­ти­че­ской пол­но­вес­но­сти и сжа­той выра­зи­тель­но­сти. Дру­гие стра­ни­цы кни­ги сти­ли­зо­ва­ны в ора­тор­ском жан­ре: вступ­ле­ние и заклю­че­ние, гла­вы о терро­ре Доми­ци­а­на, тра­ди­ци­он­ное в над­гроб­ных речах обра­ще­ние к покой­но­му (45, 46). Здесь образ­цом явля­ет­ся гар­мо­ни­че­ский стиль Цице­ро­на, вплоть до мно­го­чис­лен­ных дослов­ных заим­ст­во­ва­ний.

* * *

В том же 98 г., к кото­ро­му отно­сит­ся «Агри­ко­ла», Тацит напи­сал дру­гую моно­гра­фию, и при­том в совер­шен­но иной сти­ли­сти­че­ской тра­ди­ции: «О про­ис­хож­де­нии гер­ман­цев и место­по­ло­же­нии Гер­ма­нии» — De ori­gi­ne et si­tu Ger­ma­no­rum (сокр. «Гер­ма­ния»). Выбор загла­вия ука­зы­ва­ет на жанр про­из­веде­ния. Антич­ные исто­ри­ки, повест­вуя о мало­из­вест­ных стра­нах и наро­дах, сопро­вож­да­ли свой рас­сказ гео­гра­фи­че­ски­ми и этно­гра­фи­че­ски­ми экс­кур­са­ми — о «место­по­ло­же­нии» стра­ны и «про­ис­хож­де­нии» пле­ме­ни.

Опи­са­ние путе­ше­ст­вий по чужим зем­лям и сведе­ния о насе­ля­ю­щих их наро­дах — один из наи­бо­лее ран­них видов гре­че­ской лите­ра­тур­ной про­зы. Пер­вое круп­ное про­из­веде­ние гре­че­ской исто­рио­гра­фии — «Исто­рия» Геро­до­та — содер­жит целый ряд гео­гра­фо-этно­гра­фи­че­ских экс­кур­сов. Мысль о тес­ной свя­зи меж­ду гео­гра­фи­ей, этно­гра­фи­ей и исто­ри­ей нашла с.214 горя­че­го сто­рон­ни­ка в лице фило­со­фа и исто­ри­ка Посидо­ния (око­ло 135—51 гг. до н. э.), тео­рии кото­ро­го ока­зы­ва­ли боль­шое вли­я­ние на гре­ко-рим­скую мысль пер­вых веков нашей эры. Рим­ские исто­ри­ки, по край­ней мере со вре­ме­ни Сал­лю­стия (око­ло 86—35 гг. до н. э.), так­же сопро­вож­да­ли свое изло­же­ние гео­гра­фо-этно­гра­фи­че­ски­ми экс­кур­са­ми. Как мы виде­ли, этой тра­ди­ции после­до­вал и Тацит в «Агри­ко­ле».

Осо­бен­ность «Гер­ма­нии» Таци­та в том, что она явля­ет­ся само­сто­я­тель­ным про­из­веде­ни­ем. В этом отно­ше­нии она зани­ма­ет изо­ли­ро­ван­ное поло­же­ние сре­ди сохра­нив­ших­ся памят­ни­ков гре­ко-рим­ской пись­мен­но­сти. Одна­ко сре­ди не дошед­ших до нас про­из­веде­ний име­лись труды, очень напо­ми­наю­щие моно­гра­фию Таци­та по назва­нию. Так, у Сене­ки были трак­та­ты «О место­на­хож­де­нии Индии», «О место­на­хож­де­нии и рели­гии егип­тян». Труд Таци­та, оче­вид­но, дол­жен быть свя­зан с тра­ди­ци­ей таких моно­гра­фий, воз­ник­ших в поряд­ке обособ­ле­ния преж­них экс­кур­сов, пре­вра­ще­ния их в само­сто­я­тель­ное целое.

«Гер­ман­ская» тема в 98 г. пред­став­ля­ла акту­аль­ный инте­рес. Новый импе­ра­тор Тра­ян не спе­шил с при­ездом в Рим и закан­чи­вал опе­ра­ции на Рейне и Дунае. В Риме несо­мнен­но шли спо­ры, про­дол­жать ли заво­е­ва­тель­ную поли­ти­ку в Гер­ма­нии. Тацит не при­хо­дит в сво­ем труде к каким-либо ясно выска­зан­ным поли­ти­че­ским выво­дам, но по все­му изло­же­нию вид­но (см. осо­бен­но гл. 33 и 37), что он рас­смат­ри­ва­ет гер­ман­цев как опас­ней­ших соседей, упор­ное стрем­ле­ние кото­рых к неза­ви­си­мо­сти явля­ет­ся источ­ни­ком посто­ян­ных труд­но­стей для рим­ской экс­пан­сии. Как бы мимо­хо­дом бро­шен­ное заме­ча­ние о том, что в послед­нее вре­мя над гер­ман­ца­ми боль­ше празд­но­ва­лось три­ум­фов, чем было побед (37), направ­ле­но про­тив доми­ци­а­нов­ской про­па­ган­ды, заве­ряв­шей, что Риму уже ниче­го не гро­зит со сто­ро­ны гер­ман­цев. Моно­гра­фия Таци­та долж­на пока­зать, что гер­ман­ская опас­ность суще­ст­ву­ет, и дать кар­ти­ну жиз­ни наро­да, явля­ю­ще­го­ся источ­ни­ком этой опас­но­сти. Забота о судь­бах Рима дик­ту­ет Таци­ту его лите­ра­тур­ные инте­ре­сы. Тра­ян стал на иную точ­ку зре­ния. Он пред­по­чел мир­но ула­дить гер­ман­ские кон­флик­ты и пере­нес заво­е­ва­тель­ные пла­ны на овла­де­ние Даки­ей. На моне­тах пер­вых лет прав­ле­ния Тра­я­на ино­гда начер­та­на над­пись «Ger­ma­nia pa­ca­ta» («уми­ротво­рен­ная Гер­ма­ния»).

Мы уже гово­ри­ли о том, что трак­тат «Гер­ма­ния» не осно­ван на лич­ном зна­ком­стве Таци­та с этой стра­ной. В рас­по­ря­же­нии писа­те­ля были мно­го­чис­лен­ные источ­ни­ки, пись­мен­ные и уст­ные. Пер­вое опи­са­ние гер­ман­цев как осо­бо­го наро­да при­над­ле­жа­ло Юлию Цеза­рю, кото­рый в «Запис­ках о галль­ской войне» (кни­га VI) уде­лил место 2-м этно­гра­фи­че­ским экс­кур­сам — о гал­лах и глу­бо­ко отлич­ных от гал­лов гер­ман­цах. Во вре­ме­на Авгу­ста опи­са­ние Гер­ма­нии было дано извест­ным исто­ри­ком Титом Ливи­ем (эта часть его труда не сохра­ни­лась). Наи­бо­лее бога­тым и раз­но­сто­рон­ним источ­ни­ком инфор­ма­ции о Гер­ма­нии дол­жен был явить­ся Для Таци­та не дошед­ший до нас труд Пли­ния Стар­ше­го «Гер­ман­ские с.215 вой­ны». Пли­ний хоро­шо знал Гер­ма­нию и про­вел в ней ряд лет на воен­ной служ­бе. Инте­ре­сы его рас­про­стра­ня­лись на самые раз­лич­ные обла­сти при­ро­ды и чело­ве­че­ской жиз­ни, и обшир­ное повест­во­ва­ние о гер­ман­ских вой­нах, зани­мав­шее два­дцать книг, несо­мнен­но заклю­ча­ло в себе мно­го мате­ри­а­ла, полез­но­го для Таци­та. Сведе­ния о гер­ман­цах име­лись так­же в мно­го­чис­лен­ных трудах рим­ских исто­ри­ков I в. Во всех этих кни­гах исто­рия отно­ше­ний рим­лян с гер­ман­ца­ми дово­ди­лась при­мер­но до кон­ца прав­ле­ния импе­ра­то­ра Клав­дия (54 г.). Имел ли Тацит подроб­ные лите­ра­тур­ные источ­ни­ки для более позд­не­го вре­ме­ни, труд­но ска­зать. Он, веро­ят­но, поль­зо­вал­ся пись­мен­ны­ми и уст­ны­ми сооб­ще­ни­я­ми, исхо­див­ши­ми как от людей сенат­ско­го кру­га, быв­ших коман­дую­щих арми­я­ми в Верх­ней и Ниж­ней Гер­ма­нии, так и от работ­ни­ков финан­со­во­го управ­ле­ния, воен­но­слу­жа­щих, куп­цов и т. д., нако­нец — от самих гер­ман­цев, нахо­див­ших­ся в Риме.

«Гер­ма­ния» состо­ит из 2 частей — общей и спе­ци­аль­ной. Общая часть содер­жит гла­вы 1—27⁵. Тацит начи­на­ет с крат­ко­го и не очень точ­но­го сооб­ще­ния о гео­гра­фи­че­ских гра­ни­цах Гер­ма­нии; затем он пере­хо­дит к ее жите­лям, кото­рых он счи­та­ет искон­ны­ми оби­та­те­ля­ми сво­ей стра­ны, рису­ет их физи­че­ский тип и срав­ни­тель­но скуд­ные при­род­ные богат­ства зем­ли. Сле­ду­ют сооб­ще­ния о воен­ном деле, рели­гии; более подроб­но оста­нав­ли­ва­ет­ся автор на обще­ст­вен­ном строе гер­ман­цев и их быте. В спе­ци­аль­ной части (28—46) дает­ся обо­зре­ние гер­ман­ских пле­мен. Сна­ча­ла рас­смат­ри­ва­ют­ся бли­же извест­ные рим­ля­нам запад­ные и севе­ро-запад­ные гер­ман­цы, затем Тацит пере­хо­дит к обшир­но­му пле­мен­но­му сою­зу све­вов и дунай­ским пле­ме­нам и закан­чи­ва­ет свое изло­же­ние народ­но­стя­ми восто­ка и севе­ро-восто­ка Гер­ма­нии и их соседя­ми. По мере уда­ле­ния от Рима гео­гра­фи­че­ские и этно­гра­фи­че­ские сведе­ния авто­ра ста­но­вят­ся все более туман­ны­ми и фан­та­сти­че­ски­ми.

«Гер­ма­ния» затра­ги­ва­ет почти весь круг вопро­сов, поды­мав­ших­ся в древ­но­сти при опи­са­нии наро­дов. Но с наи­боль­шим инте­ре­сом оста­нав­ли­ва­ет­ся Тацит на тех чер­тах гер­ман­цев, кото­рые нахо­дят­ся в рез­ком кон­тра­сте с рим­ской жиз­нью.

Уро­вень обще­ст­вен­но­го раз­ви­тия гер­ман­цев во вре­мя Таци­та Энгельс опре­де­ля­ет как началь­ную ста­дию выс­шей сту­пе­ни вар­вар­ства⁶. Рим­ский сена­тор Тацит отно­сит­ся с чув­ст­вом над­мен­но­го пре­вос­ход­ства к полу­ди­ким гряз­ным гер­ман­цам, не знаю­щим горо­дов, оде­тым в зве­ри­ные шку­ры, про­во­дя­щим зна­чи­тель­ную часть вре­ме­ни в празд­но­сти и пьян­стве; с дру­гой сто­ро­ны, он не мог не заме­тить, что тра­ди­ция о древ­них рим­ля­нах, о рим­ля­нах той эпо­хи, кото­рая в гла­зах Таци­та и мно­гих его совре­мен­ни­ков пред­став­ля­лась наи­бо­лее цве­ту­щим вре­ме­нем исто­рии рим­ско­го наро­да, при­пи­сы­ва­ла им неко­то­рые чер­ты, сбли­жаю­щие их с совре­мен­ны­ми ему гер­ман­ца­ми. Обли­чи­тель импе­ра­тор­ско­го абсо­лю­тиз­ма, скор­бев­ший о рабо­ле­пии сена­тор­ско­го сосло­вия, Тацит нахо­дил у гер­ман­цев то же стрем­ле­ние к сво­бо­де, кото­рое пре­да­ние при­пи­сы­ва­ло древним с.216 рим­ля­нам, изгнав­шим царей и уста­но­вив­шим рес­пуб­ли­ку. Отсюда та сим­па­тия к «вра­гам» рим­ско­го наро­да, гер­ман­цам, с кото­рой Тацит часто изо­бра­жа­ет их нра­вы.

Иде­а­ли­за­ция наро­дов, живу­щих родо­вым бытом, была свой­ст­вен­на антич­но­му обще­ству на всех эта­пах его исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия. Как поло­жи­тель­ная чер­та этих наро­дов осо­бен­но часто отме­ча­ет­ся отсут­ст­вие част­ной соб­ст­вен­но­сти на зем­лю. Рим­ские писа­те­ли эпо­хи импе­рии при­бав­ля­ют к это­му чистоту семей­ной жиз­ни. Соглас­но Гора­цию (Оды, III, 24), ски­фы, живу­щие в повоз­ках, и геты, не име­ю­щие земель­ной межи меж­ду паш­ня­ми, счаст­ли­вее рим­лян; к тому же свя­тость бра­ка у них не нару­ша­ет­ся. Обе эти чер­ты напо­ми­на­ют поэту древ­ний Рим.

Тацит далек от иде­а­ли­за­ции гер­ман­ско­го обще­ст­вен­но­го строя и быта в целом, но на чисто­те семей­ной жиз­ни он оста­нав­ли­ва­ет­ся подроб­но (18—19) и дает при этом волю сво­ей пате­ти­че­ской декла­ма­ции. Энгельс спра­вед­ли­во отме­ча­ет, что «его рас­сказ остав­ля­ет здесь мно­го про­бе­лов, и, кро­ме того, он слиш­ком явно слу­жит зер­ка­лом доб­ро­де­те­ли для раз­вра­щен­ных рим­лян»⁷. В семей­ном строе гер­ман­цев Тацит мно­го­го не понял. Так, куп­ля жены пре­вра­ща­ет­ся у него в при­да­ное, кото­рое в отли­чие от рим­лян не жена при­но­сит мужу, а муж жене (18). И, конеч­но, совер­шен­но бес­по­мощ­ным ока­зы­ва­ет­ся рим­ский исто­рик перед теми следа­ми мате­рин­ско­го пра­ва у гер­ман­цев, кото­рое Энгельс обна­ру­жил на осно­ва­нии его же изло­же­ния⁸. Когда дело дохо­дит до пле­ме­ни сито­нов, в кото­ром вер­хов­ная власть при­над­ле­жит жен­щине (45), автор «Гер­ма­нии» воз­му­щен­но гово­рит о вырож­де­нии по отно­ше­нию не толь­ко к сво­бо­де, но даже к раб­ству.

Двой­ст­вен­ное отно­ше­ние Таци­та к иде­а­ли­за­ции диких наро­дов ясно обна­ру­жи­ва­ет­ся в кар­тине жиз­ни восточ­ных соседей гер­ман­цев — фен­нов. У них «уди­ви­тель­ная дикость, отвра­ти­тель­ная бед­ность» (46): нет ору­жия, нет коней, нет домов. И вме­сте с тем Тацит готов в тео­рии согла­сить­ся с фило­со­фа­ми-кини­ка­ми, вос­хва­ляв­ши­ми такую бед­ную жизнь. Фен­ны достиг­ли само­го труд­но­го — у них нет нуж­ды даже желать чего-нибудь.

Стрем­ле­ние авто­ра к мораль­но-пси­хо­ло­ги­че­ским тол­ко­ва­ни­ям неред­ко ста­но­вит­ся при­чи­ной иска­же­ния дей­ст­ви­тель­но­сти. При­ми­тив­ные чер­ты рели­гии гер­ман­цев, не знав­ших хра­мов и изо­бра­же­ний богов (Тацит, по-види­мо­му, здесь несколь­ко пре­уве­ли­чи­ва­ет), полу­ча­ют объ­яс­не­ние в духе антич­ной вуль­гар­ной фило­со­фии, буд­то хра­мы и изо­бра­же­ния несов­ме­сти­мы с «вели­чи­ем» небес­ных существ (9). Утвер­жде­ние, что гер­ман­цы избе­га­ют могиль­ных памят­ни­ков как давя­щих мерт­ве­ца сво­ей тяже­стью (27), опро­вер­га­ет­ся архео­ло­ги­че­ски — мно­го­чис­лен­ны­ми могиль­ны­ми кам­ня­ми гер­ман­ских погре­бе­ний. К тому же ни сам Тацит, ни те рим­ские или гре­че­ские писа­те­ли, труда­ми кото­рых он мог поль­зо­вать­ся, не зна­ли язы­ка гер­ман­цев. При опи­са­нии их обще­ст­вен­но­го строя и рели­гии автор лишь очень ред­ко поль­зу­ет­ся гер­ман­ски­ми тер­ми­на­ми и с.217 име­на­ми и заме­ня­ет их рим­ски­ми. Он все вре­мя гово­рит о «царях», «вель­мо­жах», «вождях», «рабах», «воль­ноот­пу­щен­ни­ках», «граж­дан­ских общи­нах», «окру­гах» без доста­точ­но­го уточ­не­ния дей­ст­ви­тель­но­го зна­че­ния этих тер­ми­нов по отно­ше­нию к гер­ман­цам. Гер­ман­ские боги так­же полу­ча­ют рим­ские име­на. Все это сооб­ща­ет изло­же­нию «Гер­ма­нии» рас­плыв­ча­тый, нечет­кий харак­тер. Встре­ча­ют­ся ана­хро­низ­мы. Тацит сле­ду­ет сво­им источ­ни­кам, забы­вая, что они в зна­чи­тель­ной мере отно­сят­ся уже к про­шло­му. Изо­бра­же­ние бата­вов как вер­ных союз­ни­ков рим­лян (29) соот­вет­ст­во­ва­ло дей­ст­ви­тель­но­сти лишь до вос­ста­ния 70 г. Отло­же­ние мар­ко­ма­нов и ква­дов в 89 г. рез­ко нару­ши­ло те мир­ные отно­ше­ния с Римом, о кото­рых гово­рит­ся в гл. 42. В разде­ле о гер­мун­ду­рах (41) гра­ни­ца меж­ду импе­ри­ей и гер­ман­ца­ми мыс­лит­ся про­хо­дя­щей по Дунаю, что уже не соот­вет­ст­ву­ет поло­же­нию дела в кон­це I в. н. э.

Таким обра­зом, трак­тат Таци­та име­ет мно­го недо­стат­ков, даже с точ­ки зре­ния уров­ня, достиг­ну­то­го антич­ной этно­гра­фи­ей. Одна­ко автор ста­вил перед собой не науч­ные, а поли­ти­че­ские и лите­ра­тур­ные зада­чи. У него есть ошиб­ки, лож­ные тол­ко­ва­ния, но вме­сте с тем он сохра­нил ряд цен­ней­ших сведе­ний, свиде­тель­ст­ву­ю­щих об осве­дом­лен­но­сти и наблюда­тель­но­сти тех его пред­ше­ст­вен­ни­ков, кото­рые, как напри­мер Пли­ний Стар­ший, зна­ли гер­ман­цев по непо­сред­ст­вен­ным наблюде­ни­ям. Имен­но сооб­ще­ния Таци­та поз­во­ли­ли Энгель­су в его рабо­те «Про­ис­хож­де­ние семьи, част­ной соб­ст­вен­но­сти и государ­ства» вос­ста­но­вить кар­ти­ну родо­во­го строя древ­них гер­ман­цев.

Мы уже гово­ри­ли (стр. 214), что одним из рим­ских пред­ше­ст­вен­ни­ков Таци­та в деле состав­ле­ния этно­гра­фи­че­ских трак­та­тов был Сене­ка, мастер «ново­го сти­ля» в декла­ма­ци­он­но-рето­ри­че­ском искус­стве. «Гер­ма­ния» во мно­гом при­мы­ка­ет к этой же лите­ра­тур­ной тра­ди­ции. Корот­кие манер­ные фра­зы, испол­нен­ные анти­тез, парал­ле­лиз­мов, ана­фор, эпи­грам­ма­ти­че­ски отто­чен­ные сен­тен­ции, оби­лие поэ­ти­че­ских обо­ротов, декла­ма­ци­он­ный пафос — все это сбли­жа­ет «Гер­ма­нию» с рим­ским «новым сти­лем».

* * *

Малые труды Таци­та сохра­ни­лись в един­ст­вен­ной руко­пи­си, — ныне почти пол­но­стью утра­чен­ной, — попав­шей в руки гума­ни­стов в XV в. Руко­пись эта содер­жа­ла, кро­ме «Гер­ма­нии» и «Агри­ко­лы», так­же «Диа­лог об ора­то­рах». Пер­вые 2 про­из­веде­ния были пря­мо засвиде­тель­ст­во­ва­ны как при­над­ле­жа­щие Таци­ту в самой руко­пи­си; были ли такие же дан­ные о «Диа­ло­ге», неяс­но, но почти во всех гума­ни­сти­че­ских спис­ках Тацит обо­зна­чен как его автор. В XVI в. воз­ник­ли попыт­ки оспа­ри­вать под­лин­ность диа­ло­га на том осно­ва­нии, что в отли­чие от про­чих трудов исто­ри­ка Таци­та это про­из­веде­ние сти­ли­сти­че­ски ори­ен­ти­ро­ва­но на Цице­ро­на. Со сто­ро­ны содер­жа­ния нет, одна­ко, ника­ких пре­пят­ст­вий к при­зна­нию под­лин­но­сти «Диа­ло­га»: об этом свиде­тель­ст­ву­ют и общая с.218 идео­ло­ги­че­ская направ­лен­ность про­из­веде­ния, и бли­зость отдель­ных его поло­же­ний к исто­ри­че­ским трудам Таци­та. В насто­я­щее вре­мя лишь немно­гие реша­ют­ся отри­цать под­лин­ность это­го про­из­веде­ния; одна­ко «сти­ли­сти­че­ский» аргу­мент и поныне про­из­во­дит впе­чат­ле­ние на неко­то­рых иссле­до­ва­те­лей: они объ­яс­ня­ют осо­бен­но­сти диа­ло­га тем, что это — самое ран­нее про­из­веде­ние Таци­та, напи­сан­ное еще до того, как автор выра­ботал стиль, извест­ный нам из «Агри­ко­лы» и «Гер­ма­нии». В осно­ве это­го аргу­мен­та лежит недо­оцен­ка антич­но­го сти­ли­сти­че­ско­го искус­ства, спо­соб­но­сти древ­не­го писа­те­ля варьи­ро­вать свой стиль в зави­си­мо­сти от жан­ра и ори­ен­та­ции на тот или иной обра­зец.

Тема «Диа­ло­га» — при­чи­ны упад­ка крас­но­ре­чия.

На этот вопрос обра­ща­ли вни­ма­ние в I в. н. э. рим­ские писа­те­ли самых раз­лич­ных направ­ле­ний: и поклон­ник декла­ма­то­ров вре­ме­ни Авгу­ста Сене­ка Стар­ший (Кон­тро­вер­сии, I, пред­и­сло­вие, 6 сл.), и наи­бо­лее выдаю­щий­ся мастер «ново­го сти­ля» Сене­ка Млад­ший (114-е пись­мо к Луци­лию), и более клас­си­ци­сти­че­ски настро­ен­ный Пет­ро­ний (в пер­вых гла­вах «Сати­ри­ко­на»). Трак­тат Квин­ти­ли­а­на «О при­чи­нах пор­чи крас­но­ре­чия» не сохра­нил­ся, но точ­ка зре­ния авто­ра извест­на по дошед­ше­му до нас пол­но­стью боль­шо­му тру­ду «Обу­че­ние ора­то­ра». Все эти писа­те­ли выдви­га­ют в каче­стве при­чи­ны упад­ка крас­но­ре­чия пор­чу нра­вов, отсут­ст­вие стрем­ле­ния к серь­ез­но­му тру­ду. Тацит дер­жал­ся ино­го взгляда и счи­тал упа­док ора­тор­ско­го искус­ства след­ст­ви­ем про­ис­шед­шей в Риме пере­ме­ны государ­ст­вен­но­го строя. Мысль была несколь­ко «кра­моль­ная» и тре­бо­ва­ла осто­рож­но­го изло­же­ния. Тацит избрал фор­му диа­ло­га, в кото­ром автор не отож­дествля­ет себя пол­но­стью ни с одним из участ­ни­ков и в извест­ной мере может согла­шать­ся со все­ми.

Клас­си­ком диа­ло­ги­че­ской фор­мы в Риме был Цице­рон. Обра­ще­ние к нему было тем более пока­за­но, что содер­жа­ние «Диа­ло­га об ора­то­рах» име­ет мно­го точек сопри­кос­но­ве­ния со зна­ме­ни­тым диа­ло­гом Цице­ро­на «Об ора­то­ре». Искус­ство Таци­та в вос­про­из­веде­нии цице­ро­нов­ско­го сти­ля яви­лось, как мы виде­ли, при­чи­ной недо­ве­рия фило­ло­гов ново­го вре­ме­ни к под­лин­но­сти «Диа­ло­га».

Дей­ст­вие «Диа­ло­га» отне­се­но к пер­вым годам прав­ле­ния Вес­па­си­а­на. Сена­тор Кури­а­ций Матерн, ора­тор и поэт, пуб­лич­но про­чи­тал свою тра­гедию «Катон», где глав­ным дей­ст­ву­ю­щим лицом был Катон Млад­ший, люби­мый герой сенат­ской оппо­зи­ции I в. н. э. Тра­гедия воз­буди­ла неудо­воль­ст­вие власть иму­щих. На сле­дую­щий день Матер­на посе­ти­ли дру­зья, ора­то­ры Апр и Секунд, под руко­вод­ст­вом кото­рых Тацит про­хо­дил свою «выуч­ку на фору­ме». Как лицо, сопро­вож­даю­щее сво­их учи­те­лей, юный Тацит ста­но­вит­ся немым участ­ни­ком собе­се­до­ва­ния Матер­на с дру­зья­ми.

Дру­зья огор­че­ны опас­ным укло­ном поэ­ти­че­ской дея­тель­но­сти Матер­на. Не луч­ше ли ему вер­нуть­ся к крас­но­ре­чию? Пер­вая часть диа­ло­га (5—13) содер­жит спор о том, над­ле­жит ли пред­по­честь дея­тель­ность судеб­но­го ора­то­ра или поэта. Апр горя­чо пре­воз­но­сит судеб­ное крас­но­ре­чие как с.219 обще­ст­вен­но полез­ную дея­тель­ность, достав­ля­ю­щую твор­че­ские радо­сти, сла­ву, богат­ство, высо­кое поло­же­ние в государ­стве, бла­го­склон­ное ува­же­ние импе­ра­то­ра. В сво­ем отве­те Апру Матерн под­чер­ки­ва­ет отри­ца­тель­ные сто­ро­ны судеб­но­го крас­но­ре­чия в эпо­ху импе­рии. Оно корыст­но и запят­на­но кро­вью (12). Те мрач­ные фигу­ры неро­нов­ско­го вре­ме­ни, кото­рые Апр ста­вит в обра­зец, «нико­гда не кажут­ся пове­ли­те­лям доста­точ­но рабо­леп­ны­ми, а нам доста­точ­но сво­бод­ны­ми». С эти­ми поло­же­ни­я­ми Матер­на Тацит, как мы его зна­ем по дру­гим про­из­веде­ни­ям, несо­мнен­но согла­сен. Одна­ко поло­жи­тель­ная часть речи Матер­на — хва­ла поэ­зии и уеди­не­ния в лесах и рощах — выдер­жа­на в нере­аль­ных идил­ли­че­ских тонах и рим­ско­го чита­те­ля убедить не может. Автор дает понять, что он не все­гда солида­ри­зи­ру­ет­ся со сво­им глав­ным дей­ст­ву­ю­щим лицом.

Раз­го­вор при­ни­ма­ет иной уклон с появ­ле­ни­ем ново­го собе­сед­ни­ка. Это Мес­са­ла, моло­дой чело­век знат­но­го про­ис­хож­де­ния, поклон­ник ста­ри­ны. Начи­на­ет­ся новый спор — о срав­ни­тель­ной цен­но­сти древ­не­го и ново­го крас­но­ре­чия (15—26).

С защи­той совре­мен­но­го ора­тор­ско­го искус­ства высту­па­ет тот же Апр. Он дока­зы­ва­ет, что изме­не­ние ора­тор­ско­го сти­ля, насту­пив­шее после Цице­ро­на, отве­ча­ет более высо­ким худо­же­ст­вен­ным запро­сам куль­тур­но вырос­шей ауди­то­рии.

Лите­ра­тур­ная прак­ти­ка само­го Таци­та, отнюдь не чуж­дав­ше­го­ся укра­ше­ний «ново­го» сти­ля, застав­ля­ет думать, что автор диа­ло­га счи­та­ет неко­то­рые мыс­ли Апра спра­вед­ли­вы­ми. Мес­са­ла не оспа­ри­ва­ет сти­ли­сти­че­ских дости­же­ний после­ци­це­ро­нов­ско­го вре­ме­ни, но под­чер­ки­ва­ет «здо­ро­вый» харак­тер ста­ро­го ора­тор­ско­го искус­ства в отли­чие от бес­со­дер­жа­тель­но­го лег­ко­мыс­лия и фиг­ляр­ских при­е­мов речи у совре­мен­ных крас­но­ба­ев. Собе­се­до­ва­ние всту­па­ет в свой послед­ний этап: раз­би­ра­ет­ся вопрос о при­чи­нах упад­ка крас­но­ре­чия.

Тут мы сно­ва име­ем 2 речи — Мес­са­лы и Матер­на. Текст этой части диа­ло­га дошел в повреж­ден­ном виде. Уте­рян конец речи Мес­са­лы и нача­ло выступ­ле­ния Матер­на. Если вто­рой друг Матер­на Секунд участ­во­вал в диа­ло­ге, то его речь про­па­ла в той же лакуне.

Мес­са­ла высту­па­ет с изло­же­ни­ем обще­при­ня­той в то вре­мя точ­ки зре­ния: в упад­ке крас­но­ре­чия повин­но нера­де­ние моло­де­жи, небреж­ность роди­те­лей, неве­же­ство пре­по­да­ва­те­лей. Речь Мес­са­лы зача­стую пере­кли­ка­ет­ся с трак­та­том Квин­ти­ли­а­на «Обу­че­ние ора­то­ра», вплоть до тек­сту­аль­ной бли­зо­сти. Вслед за Цице­ро­ном Мес­са­ла счи­та­ет, что ора­тор нуж­да­ет­ся в широ­ком обра­зо­ва­нии и дол­жен изу­чать фило­со­фию. Тацит не слу­чай­но вло­жил эти мало­ори­ги­наль­ные мыс­ли в уста наи­бо­лее моло­до­го из участ­ни­ков собе­се­до­ва­ния. Более глу­бо­кое объ­яс­не­ние упад­ка крас­но­ре­чия в Риме он при­бе­рег для заклю­чи­тель­но­го выступ­ле­ния Матер­на.

По мыс­ли Матер­на, основ­ной при­чи­ной, опре­де­ля­ю­щей рас­цвет или упа­док крас­но­ре­чия, явля­ет­ся государ­ст­вен­ный строй. Наи­луч­шая поч­ва для раз­ви­тия ора­тор­ско­го искус­ства — демо­кра­ти­че­ское устрой­ство. Вели­кое крас­но­ре­чие суще­ст­во­ва­ло в Афи­нах при Демо­сфене, в Риме — во с.220 вре­ме­на Цице­ро­на, т. е. в те эпо­хи, когда шла оже­сто­чен­ная борь­ба поли­ти­че­ских груп­пи­ро­вок. «Вели­кое крас­но­ре­чие есть пито­мец свое­во­лия, кото­рое глуп­цы назы­ва­ют сво­бо­дой, спут­ник воз­му­ще­ний, под­стре­ка­тель необуздан­но­го наро­да» (40). Когда государ­ст­вен­ные вопро­сы реша­лись народ­ным собра­ни­ем, когда судеб­ные про­цес­сы зача­стую име­ли поли­ти­че­ский харак­тер, крас­но­ре­чие было важ­ным дви­га­те­лем обще­ст­вен­ной жиз­ни, вызы­ва­ло все­об­щий инте­рес, сти­му­ли­ро­ва­ло талан­ты. В усло­ви­ях импе­рии крас­но­ре­чие не может играть преж­ней роли. Теперь, когда государ­ст­вен­ные дела реша­ет «муд­рей­ший и один», когда пре­ступ­ле­ния так ред­ки и мило­сер­дие пра­ви­те­ля дела­ет ненуж­ной функ­цию защит­ни­ка, вре­мя вели­ко­го крас­но­ре­чия про­шло (41).

Это зву­чит монар­хи­че­ски. Но вни­ма­тель­ный чита­тель не может не вспом­нить пер­вой части диа­ло­га, где Матерн избрал геро­ем сво­ей тра­гедии Като­на Млад­ше­го. Поклон­ник Като­на не мог бы счи­тать, что толь­ко глуп­цы име­ну­ют рес­пуб­ли­кан­ское «свое­во­лие» сво­бо­дой. Чита­тель дол­жен был понять, что идил­ли­че­ская кар­ти­на Рима, где «пре­ступ­ле­ния так ред­ки», лег­ко допус­ка­ет иро­ни­че­ское истол­ко­ва­ние. Тацит нашел нуж­ным смяг­чить свой пес­си­ми­сти­че­ский вывод о невоз­мож­но­сти вели­ко­го крас­но­ре­чия в усло­ви­ях импе­рии ком­пли­мен­та­ми по адре­су «муд­рей­ше­го» и «мило­серд­но­го» пра­ви­те­ля, — не столь­ко, конеч­но, Вес­па­си­а­на, ко вре­ме­ни кото­ро­го отно­сит­ся дей­ст­вие диа­ло­га, сколь­ко того импе­ра­то­ра, при кото­ром это про­из­веде­ние вышло в свет. Поли­ти­че­ская двой­ст­вен­ность Таци­та, соче­таю­ще­го при­зна­ние неиз­беж­но­сти импе­рии с нена­ви­стью к дес­по­тиз­му импе­ра­то­ров и рабо­ле­пию сена­та, про­ни­зы­ва­ет весь «Диа­лог» и отра­жа­ет­ся в двой­ст­вен­ной обри­сов­ке глав­но­го дей­ст­ву­ю­ще­го лица — Матер­на.

Объ­яс­не­ние упад­ка крас­но­ре­чия поли­ти­че­ски­ми усло­ви­я­ми импе­рии не явля­лось совер­шен­но новой иде­ей. Следы это­го объ­яс­не­ния име­ют­ся в гре­че­ской лите­ра­ту­ре I в. н. э. Выдаю­щий­ся памят­ник антич­ной эсте­ти­че­ской тео­рии, трак­тат «О воз­вы­шен­ном», состав­лен­ный в 40-х годах неиз­вест­ным гре­че­ским рето­ром, жив­шим в Риме, содер­жит рас­смот­ре­ние вопро­са о при­чи­нах отсут­ст­вия «воз­вы­шен­ных» даро­ва­ний в совре­мен­ной лите­ра­ту­ре. Рас­суж­де­ние обле­че­но в фор­му диа­ло­га меж­ду авто­ром трак­та­та и неким «фило­со­фом», кото­рый ссы­ла­ет­ся на «широ­ко рас­про­стра­нен­ный» взгляд, что выдаю­ще­е­ся крас­но­ре­чие воз­мож­но толь­ко в усло­ви­ях демо­кра­тии. Усло­вия рим­ской импе­рии с ее «спра­вед­ли­вым раб­ст­вом» напо­ми­на­ют «фило­со­фу» клет­ку для искус­ст­вен­но­го выра­щи­ва­ния кар­ли­ков. Автор ста­ра­ет­ся смяг­чить опас­ные мыс­ли «фило­со­фа» и от сво­его лица пред­по­чи­та­ет обыч­ное мора­ли­сти­че­ское объ­яс­не­ние измель­ча­ния талан­тов.

Мы можем назвать толь­ко одно­го сто­рон­ни­ка того взгляда, кото­рый оха­рак­те­ри­зо­ван в трак­та­те «О воз­вы­шен­ном» как широ­ко рас­про­стра­нен­ный. Это извест­ный иудео-элли­ни­сти­че­ский фило­соф I в. н. э. Филон Алек­сан­дрий­ский. Неко­то­рые иссле­до­ва­те­ли счи­та­ли, что в трак­та­те «О воз­вы­шен­ном» вос­про­из­во­дят­ся мыс­ли имен­но Фило­на. Более прав­до­по­доб­но, с.221 одна­ко, объ­яс­нять сход­ство меж­ду трак­та­том «О воз­вы­шен­ном» и Фило­ном нали­чи­ем общих источ­ни­ков. Очень воз­мож­но, что эти источ­ни­ки отно­сят­ся еще к элли­ни­сти­че­ской эпо­хе, что в них про­ти­во­по­став­лял­ся упа­док крас­но­ре­чия в элли­ни­сти­че­ских монар­хи­ях его рас­цве­ту в древ­них Афи­нах или в родос­ской демо­кра­тии. Не исклю­че­на воз­мож­ность, что таким источ­ни­ком был Посидо­ний. С воз­ник­но­ве­ни­ем Рим­ской импе­рии те же вопро­сы вста­ли в Риме.

В отли­чие от авто­ра трак­та­та «О воз­вы­шен­ном» Тацит отнюдь не счи­та­ет, что в его вре­мя отсут­ст­ву­ют воз­вы­шен­ные даро­ва­ния. Он толь­ко пола­га­ет, что обла­да­те­лям таких даро­ва­ний нуж­но теперь обра­щать­ся не к крас­но­ре­чию, а к дру­гим лите­ра­тур­ным жан­рам. Матерн избрал поэ­зию, — для рим­ско­го сена­то­ра это необыч­ный выход из поло­же­ния. Сена­тор Кор­не­лий Тацит отка­зы­ва­ет­ся от крас­но­ре­чия ради исто­рио­гра­фии, и чита­тель «Диа­ло­га» дол­жен оце­нить осно­ва­тель­ность его моти­вов.

Дата напи­са­ния «Диа­ло­га» опре­де­ля­ет­ся тем, что собе­се­до­ва­ние, отно­ся­ще­е­ся к пер­вым годам прав­ле­ния Вес­па­си­а­на, про­ис­хо­ди­ло в дни «ран­ней юно­сти» авто­ра (1). Ста­ло быть, про­из­веде­ние напи­са­но зна­чи­тель­но поз­же. При Доми­ци­ане оно по поли­ти­че­ским усло­ви­ям не мог­ло бы вый­ти в свет. Есте­ствен­нее все­го думать, что трак­тат отно­сит­ся к пер­вым годам II в., когда Тацит пере­хо­дит от крас­но­ре­чия к сво­им исто­ри­че­ским трудам. Порт­рет исто­ри­че­ско­го дея­те­ля в «Агри­ко­ле» и изо­бра­же­ние наро­да в «Гер­ма­нии» еще не выхо­ди­ли, с точ­ки зре­ния антич­ной тео­рии сло­вес­но­сти, за рам­ки «ора­тор­ских упраж­не­ний». В пер­вых кни­гах писем Пли­ния Тацит про­слав­ля­ет­ся как круп­ней­ший авто­ри­тет в обла­сти крас­но­ре­чия. В даль­ней­шем харак­тер упо­ми­на­ний Пли­ния о Таци­те меня­ет­ся: это уже исто­рио­граф, автор «Исто­рии», кото­рая нача­ла, по-види­мо­му, изда­вать­ся в 105 г. Пере­ход писа­те­ля к ново­му жан­ру обос­но­вы­ва­ет­ся в «Диа­ло­ге».

Любовь авто­ра к ора­тор­ско­му искус­ству, тос­ка по его было­му и невоз­вра­ти­мо­му вели­чию, в обо­лоч­ке бле­стя­ще­го цице­ро­нов­ско­го сти­ля, созда­ет вокруг «Диа­ло­га» меч­та­тель­ную дым­ку и дела­ет его одним из самых увле­ка­тель­ных про­из­веде­ний рим­ской лите­ра­ту­ры.

III

Пер­вый зна­чи­тель­ный труд Таци­та — «Исто­рия» (His­to­riae). В Риме этим загла­ви­ем часто поль­зо­ва­лись при опи­са­нии собы­тий, совре­мен­ни­ком кото­рых был сам автор про­из­веде­ния. Одна­ко выпол­не­ние не вполне отве­ча­ет той пер­во­на­чаль­ной про­грам­ме, о кото­рой мы узна­ем из вступ­ле­ния к «Агри­ко­ле» (3). Тогда Тацит обе­щал соче­тать в сво­ем буду­щем труде «память про­шло­го раб­ства» со «свиде­тель­ст­вом о нынеш­нем бла­го­по­лу­чии». В 97—98 гг. рим­ский чита­тель есте­ствен­но пони­мал это обе­ща­ние как изо­бра­же­ние мрач­но­го прав­ле­ния Доми­ци­а­на и пово­рота, насту­пив­ше­го со вре­мен Нер­вы и Тра­я­на. «Исто­рия» постро­е­на ина­че. Она пред­став­ля­ет собой рас­сказ о прав­ле­нии Фла­ви­ев, начи­ная с граж­дан­ской вой­ны 69 г., с.222 кото­рая при­ве­ла их к вла­сти, вплоть до гибе­ли послед­не­го пред­ста­ви­те­ля дина­стии — Доми­ци­а­на. «Нынеш­нее бла­го­по­лу­чие» остав­ле­но в сто­роне, и автор счи­та­ет нуж­ным изви­нить­ся перед чита­те­лем, — и перед импе­ра­то­ром, — заяв­ляя, что о «годах ред­ко­го сча­стья» при Тра­яне он рас­ска­жет в ста­ро­сти, если дожи­вет (Исто­рия, I, 1).

Так­же и это обе­ща­ние, если счи­тать, что писа­тель когда-либо к нему серь­ез­но отно­сил­ся, оста­лось не выпол­нен­ным. Закон­чив «Исто­рию», Тацит обра­тил­ся не к насто­я­ще­му, а к более отда­лен­но­му про­шло­му. Его вто­рой боль­шой труд оза­глав­лен «От кон­чи­ны боже­ст­вен­но­го Авгу­ста» (Ab ex­ces­su Di­vi Augus­ti). Здесь дана исто­рия Рим­ской импе­рии после ее осно­ва­те­ля Авгу­ста, рас­ска­за­но о прав­ле­нии Тибе­рия, Кали­гу­лы, Клав­дия и Неро­на (14—68 гг.). Свой вто­рой труд Тацит одна­жды назы­ва­ет (Анна­лы, IV, 32) «анна­ла­ми», т. е. «лето­пи­сью». Это не загла­вие, а наиме­но­ва­ние исто­рио­гра­фи­че­ско­го жан­ра, посвя­щен­но­го более ран­не­му вре­ме­ни, чем «Исто­рия», но в новое вре­мя «Анна­ла­ми» ста­ли назы­вать самый труд вме­сто длин­но­го и неудоб­но­го назва­ния, кото­рое ему дал автор. «Анна­лы» смы­ка­ют­ся с «Исто­ри­ей», кото­рая ста­но­вит­ся их про­дол­же­ни­ем. Оба про­из­веде­ния состав­ля­ют еди­ное целое — исто­рию Рима от 14 до 96 г. Как еди­ное целое даны они и в руко­пи­сях⁹. Загла­вие «Исто­рия» вос­ста­нов­ле­но было толь­ко фило­ло­га­ми XVI в. на осно­ва­нии антич­ных свиде­тельств (Пли­ний Млад­ший, Тер­тул­ли­ан).

О про­из­веде­нии, посвя­щен­ном вре­ме­нам Нер­вы и Тра­я­на, речи боль­ше нет. Теперь Тацит соби­ра­ет­ся, если жизнь ему поз­во­лит, занять­ся в буду­щем еще более ран­ним пери­о­дом — прав­ле­ни­ем Авгу­ста (Анна­лы, III, 24). Этот замы­сел тоже не был выпол­нен.

Надо думать, что Тацит не слу­чай­но отка­зал­ся от изо­бра­же­ния вре­мен Тра­я­на. При Тра­яне ста­би­ли­зи­ро­ва­лось сотруд­ни­че­ство импе­ра­то­ра с сена­том, но фак­ти­че­ски власть импе­ра­то­ра при этом уве­ли­чи­лась и зна­че­ние сена­та еще более пошло на убыль. Поряд­ки эти не мог­ли не вызы­вать неудо­воль­ст­вия Таци­та, но пози­ция дея­те­лей его типа ока­зы­ва­лась изо­ли­ро­ван­ной в рядах само­го сена­та, где «ста­ро­рим­ская» груп­пи­ров­ка умень­ши­лась коли­че­ст­вен­но и охот­но шла на при­ми­ре­ние с импе­ра­тор­ской вла­стью. Миро­воз­зре­ние исто­ри­ка ста­но­ви­лось все более пес­си­ми­сти­че­ским, а кар­ти­ны про­шло­го, кото­рые он рисо­вал, — все более мрач­ны­ми.

Оба основ­ных исто­ри­че­ских труда Таци­та сохра­ни­лись толь­ко частич­но. От «Исто­рии» дошли пер­вые 4 кни­ги и часть пятой — граж­дан­ская вой­на 69 г. и самое нача­ло прав­ле­ния Вес­па­си­а­на (70 г.). От «Анна­лов» сохра­ни­лось на раз­лич­ных путях руко­пис­ной тра­ди­ции 2 мас­си­ва. Один из них состав­ля­ет нача­ло про­из­веде­ния, его пер­вые 6 книг, в кото­рых рас­ска­зан конец жиз­ни Авгу­ста и прав­ле­ние импе­ра­то­ра Тибе­рия (14—37 гг.). В этой части име­ет­ся, одна­ко, боль­шая лаку­на, охва­ты­ваю­щая почти всю пятую кни­гу (кро­ме ее нача­ла) и нача­ло шестой. В лаку­ну попа­ли собы­тия кон­ца 29 г., весь 30 г. и боль­шая часть 31 г. Повест­во­ва­ние о Кали­гу­ле и пер­вых годах Клав­дия не сохра­ни­лось. Вто­рой мас­сив начи­на­ет­ся со с.223 сре­ди­ны один­на­дца­той кни­ги (с 47 г.) и обры­ва­ет­ся в середине шест­на­дца­той кни­ги на неза­кон­чен­ном рас­ска­зе о гибе­ли лиде­ра сенат­ской оппо­зи­ции Тра­зеи Пета при Нероне (66 г.). Уда­лось ли Таци­ту закон­чить свой труд, дове­сти «Анна­лы» до нача­ла изло­же­ния «Исто­рии», неиз­вест­но.

Хри­сти­ан­ский писа­тель IV в. Иеро­ним сооб­ща­ет, что про­из­веде­ние Таци­та, кото­рое он рас­смат­ри­ва­ет как еди­ное после­до­ва­тель­ное целое «от кон­чи­ны Авгу­ста до смер­ти Доми­ци­а­на», состо­я­ло из 30 книг¹⁰. Какая часть из них пада­ет на «Анна­лы» и какая на «Исто­рию», неяс­но (18 + 12 или 16 + 14?). До нас дошло, таким обра­зом, око­ло поло­ви­ны все­го труда.

Из пись­ма Пли­ния Млад­ше­го (VII, 33) вид­но, что око­ло 108 г. часть «Исто­рии» была опуб­ли­ко­ва­на, но Тацит соби­рал в это вре­мя мате­ри­а­лы для опи­са­ния извер­же­ния Везу­вия в 79 г., т. е. не дошел еще до прав­ле­ния Доми­ци­а­на. Надо думать, что «Исто­рия» была закон­че­на не ранее 110 г. При этих усло­ви­ях труд­но себе пред­ста­вить, чтобы такой слож­ный труд, как «Анна­лы», был завер­шен еще при Тра­яне, т. е. до 117 г., тем более что на этот про­ме­жу­ток вре­ме­ни пада­ет про­кон­суль­ство Таци­та в Азии. Почти несо­мнен­но, что исто­рик про­дол­жал работу над «Анна­ла­ми» при пре­ем­ни­ке Тра­я­на — Адри­ане.

* * *

Нау­ко­об­раз­ное осмыс­ле­ние исто­ри­че­ско­го про­цес­са воз­ни­ка­ло в антич­ном мире лишь спо­ра­ди­че­ски, и зани­ма­лись этим чаще фило­со­фы, чем исто­ри­ки. Исто­рио­гра­фия раз­ви­ва­лась не как нау­ка, а как искус­ство, как один из жан­ров повест­во­ва­тель­ной худо­же­ст­вен­ной лите­ра­ту­ры.

В клас­си­че­ский пери­од сво­его раз­ви­тия гре­че­ская поэ­зия изо­бра­жа­ла либо мифо­ло­ги­че­ских геро­ев, воз­вы­шав­ших­ся над обы­ден­ной дей­ст­ви­тель­но­стью (эпос, тра­гедия), либо кари­ка­тур­ные комедий­ные мас­ки. Сред­ний чело­век мог пода­вать­ся лишь как реаль­ное лицо, не пре­об­ра­жен­ное в худо­же­ст­вен­ную фик­цию. Отве­том на эсте­ти­че­ский запрос, тре­бо­вав­ший пер­со­на­жей сред­не­го уров­ня, было раз­ви­тие про­за­и­че­ских жан­ров. Худо­же­ст­вен­ная исто­рио­гра­фия, изо­бра­жав­шая жизнь реаль­ных людей, их чув­ства и стрем­ле­ния, ста­но­ви­лась в один ряд с поэ­зи­ей, вос­пол­няя остав­лен­ный ею про­бел.

Гре­че­ская исто­рио­гра­фия име­ла худо­же­ст­вен­ный харак­тер с само­го сво­его зарож­де­ния в VI—V вв., осо­бен­но у Геро­до­та. Фукидид при­со­еди­нил к худо­же­ст­вен­ной сто­роне ряд нау­ко­об­раз­ных эле­мен­тов: исто­ри­че­скую кри­ти­ку, иска­ние при­чин­но­сти в ходе собы­тий, поли­ти­че­ский ана­лиз. Но после­дую­щие исто­ри­ки в боль­шин­стве сво­ем не удер­жа­лись на науч­ном уровне изло­же­ния Фукидида. С наступ­ле­ни­ем упад­ка полис­ной систе­мы в IV в. лите­ра­тур­ные зада­чи исто­рио­гра­фии ста­ли пре­об­ла­дать над науч­ны­ми. В лите­ра­тур­ном созна­нии позд­ней­шей антич­но­сти исто­рио­гра­фи­че­ский жанр зани­мал про­ме­жу­точ­ное поло­же­ние меж­ду крас­но­ре­чи­ем и поэ­зи­ей. Исто­рия — учи­тель­ни­ца жиз­ни, сокро­вищ­ни­ца при­ме­ров, иллю­ст­ри­ру­ю­щих доб­ро­де­те­ли и поро­ки. Она слу­жит для поуче­ния — в обла­сти с.224 мора­ли, поли­ти­ки, воен­но­го дела — и одно­вре­мен­но для услаж­де­ния. Рас­сказ исто­ри­ка мог тяго­теть либо к рето­ри­че­ским про­слав­ле­ни­ям и пори­ца­ни­ям, и бли­стать тогда реча­ми, пись­ма­ми, опи­са­ни­я­ми, либо к дра­ма­ти­че­ской напря­жен­но­сти, вызы­вать силь­ные эффек­ты — страх, состра­да­ние, изум­ле­ние. Стрем­ле­ние «потря­сти» чита­те­ля сбли­жа­ло исто­рио­гра­фи­че­ский жанр с тра­геди­ей. Пред­по­ла­га­лось, конеч­но, что исто­рик дол­жен быть прав­ди­вым, но это тре­бо­ва­ние очень часто нару­ша­лось. Вопро­сы про­ник­но­ве­ния в при­чин­ный ход исто­ри­че­ско­го раз­ви­тия у элли­ни­сти­че­ских тео­ре­ти­ков исто­рио­гра­фии даже не ста­вят­ся. Гре­че­ское рабо­вла­дель­че­ское обще­ство эпо­хи элли­ни­сти­че­ских монар­хий уже не чув­ст­во­ва­ло себя в силах созна­тель­но рас­по­ря­жать­ся сво­ей судь­бой.

Лишь один исто­рик элли­ни­сти­че­ско­го вре­ме­ни состав­ля­ет исклю­че­ние. Это — Поли­бий (око­ло 201—120 до н. э.), свиде­тель воз­вы­ше­ния Рима как миро­вой дер­жа­вы и пре­вра­ще­ния Гре­ции в рим­скую про­вин­цию, пер­вый в ряду гре­че­ских мыс­ли­те­лей, обслу­жи­ваю­щих идео­ло­гию рим­ской ари­сто­кра­тии. Рим­ское обще­ство нахо­ди­лось еще в про­цес­се вос­хо­дя­ще­го раз­ви­тия, и Поли­бий воз­вра­ща­ет­ся к про­бле­ма­ти­ке исто­ри­че­ской при­чин­но­сти. Он объ­яс­ня­ет успе­хи Рима проч­но­стью его государ­ст­вен­но­го строя, в кото­ром сме­ша­ны эле­мен­ты, свой­ст­вен­ные и монар­хии, и ари­сто­кра­тии, и демо­кра­тии. Про­дол­жа­те­лем Поли­бия являл­ся фило­соф и исто­рик Посидо­ний, о кото­ром мы уже вспо­ми­на­ли в свя­зи с «Гер­ма­ни­ей» и «Диа­ло­гом» Таци­та; его метод, по-види­мо­му, ока­зал боль­шое вли­я­ние на рим­ских исто­ри­ков, начи­ная с Сал­лю­стия.

В Риме годо­вые запи­си — «анна­лы» (an­nus — год) — суще­ст­во­ва­ли издрев­ле. С кон­ца III в. до н. э. ста­ли появ­лять­ся писа­те­ли — «анна­ли­сты», кото­рые в фор­ме погод­ной хро­ни­ки рас­ска­зы­ва­ли о собы­ти­ях рим­ской исто­рии. Про­из­веде­ния эти пре­сле­до­ва­ли поли­ти­че­ские цели; они были обра­ще­ны к элли­ни­сти­че­ско­му миру и писа­лись по-гре­че­ски. Авто­ры их неред­ко явля­лись вид­ны­ми поли­ти­че­ски­ми дея­те­ля­ми. Худо­же­ст­вен­ных задач эти труды себе не ста­ви­ли. Изла­гать исто­рию для рим­ских чита­те­лей, и при­том в худо­же­ст­вен­ной фор­ме, пре­до­став­ля­лось поэтам, кото­ры­ми в это вре­мя мог­ли быть толь­ко люди невы­со­ко­го обще­ст­вен­но­го поло­же­ния.

Со сре­ди­ны II в. до н. э. рим­ские исто­ри­ки ста­ли поль­зо­вать­ся латин­ским язы­ком, но по сво­е­му худо­же­ст­вен­но­му уров­ню рим­ская исто­рио­гра­фия срав­ня­лась с гре­че­ской толь­ко во вто­рой поло­вине I в. до н. э. (Сал­лю­стий, Ливий и др.). Харак­тер­ным для Рима оста­лось, одна­ко, то, что исто­рио­гра­фи­че­ская дея­тель­ность про­дол­жа­ла при­вле­кать к себе людей с государ­ст­вен­ным и воен­ным опы­том. Наряду с каби­нет­ны­ми лите­ра­то­ра­ми вро­де Тита Ливия в каче­стве исто­ри­ков про­дол­жа­ли высту­пать сена­то­ры, писав­шие зача­стую о тех собы­ти­ях, в кото­рых они лич­но при­ни­ма­ли уча­стие. Один исто­рик про­дол­жал повест­во­ва­ние дру­го­го: Сал­лю­стий при­мкнул к изло­же­нию более ран­не­го исто­ри­ка Сизен­ны. Вид­ный дея­тель вре­мен Цеза­ря и его пре­ем­ни­ков Ази­ний Пол­ли­он близ­ко при­мкнул к Сал­лю­стию с.225 в сво­ем рас­ска­зе о граж­дан­ской войне, при­вед­шей к уста­нов­ле­нию импе­рии. Прав­ле­нию Авгу­ста был посвя­щен исто­ри­че­ский труд Кре­му­ция Кор­да. Судь­ба это­го про­из­веде­ния свиде­тель­ст­ву­ет уже о новых усло­ви­ях исто­рио­гра­фи­че­ской дея­тель­но­сти, насту­пив­ших в пери­од импе­рии. Автор был обви­нен в том, что вос­хва­лял убий­цу Цеза­ря (Анна­лы, IV, 34—35). Сенат поста­но­вил сжечь его кни­ги, и Кре­му­ций Корд лишил себя жиз­ни. Неко­то­рые экзем­пля­ры, одна­ко, сохра­ни­лись, и кни­га впо­след­ст­вии пере­из­да­ва­лась. Тем не менее тра­ди­ция сенат­ской исто­рио­гра­фии не обо­рва­лась. Ее про­дол­жа­ли кон­су­ля­ры Сер­ви­лий Нони­ан и Клу­вий Руф. Исто­ри­ки-сена­то­ры не ухо­ди­ли в глу­бо­кую древ­ность и счи­та­ли сво­ей основ­ной зада­чей рас­сказ о поли­ти­че­ских собы­ти­ях срав­ни­тель­но недав­не­го про­шло­го. Анти­квар­ные и куль­тур­но-исто­ри­че­ские инте­ре­сы были чуж­ды им в отли­чие от исто­ри­ков «каби­нет­но­го типа» (scho­las­ti­ci). К этой послед­ней кате­го­рии после Тита Ливия при­над­ле­жа­ли, по-види­мо­му, 2 извест­ных исто­ри­ка — Авфидий Басс в пер­вой поло­вине I в. и Фабий Рустик — во вто­рой. Тацит, разу­ме­ет­ся, обнов­ля­ет тра­ди­цию сенат­ской исто­рио­гра­фии.

* * *

«Про­грамм­ные» декла­ра­ции Таци­та во вступ­ле­ни­ях к «Исто­рии» и «Анна­лам» не выхо­дят за рам­ки уста­но­вив­шей­ся уже в тече­ние сто­ле­тий элли­ни­сти­че­ско-рим­ской исто­рио­гра­фи­че­ской тео­рии. От исто­ри­ка тре­бу­ют­ся два каче­ства — крас­но­ре­чи­вое изло­же­ние и прав­ди­вость. В Риме, пока дело шло о вре­ме­нах рес­пуб­ли­ки, быва­ли выдаю­щи­е­ся исто­ри­ки, кото­рые удо­вле­тво­ря­ли обо­им тре­бо­ва­ни­ям (Исто­рия, I, 1). С уста­нов­ле­ни­ем импе­рии «эти вели­кие талан­ты пере­ве­лись» (там же). Здесь зву­чат моти­вы «Диа­ло­га об ора­то­рах»: поли­ти­че­ская обста­нов­ка импе­рии губи­тель­но дей­ст­ву­ет на судь­бы крас­но­ре­чия. Прав­ди­вость изло­же­ния тоже пошла на убыль, — спер­ва «по неведе­нию государ­ст­вен­ных дел…, потом — из жела­ния польстить вла­сти­те­лям или, напро­тив, из нена­ви­сти к ним» (там же). Импе­рия поло­жи­ла конец пуб­лич­но­му обсуж­де­нию государ­ст­вен­ных вопро­сов в народ­ном собра­нии и пере­нес­ла реше­ние мно­гих важ­ней­ших дел даже за пре­де­лы сена­та, в узкий круг совет­ни­ков прин­цеп­са. Тай­ный харак­тер управ­ле­ния и отсут­ст­вие доступ­ной доку­мен­та­ции огра­ни­чи­ва­ли осве­дом­лен­ность исто­ри­ков, недо­ста­ток государ­ст­вен­но­го опы­та при­во­дил к поверх­ност­но­му пони­ма­нию собы­тий. С дру­гой сто­ро­ны, прав­ди­вый рас­сказ был невоз­мо­жен в атмо­сфе­ре лжи, создан­ной импе­ра­тор­ским стро­ем (ср. так­же: Анна­лы, I, 1). Про­ти­во­по­став­ляя себя пред­ше­ст­ву­ю­щим исто­ри­кам импе­рии, Тацит заяв­ля­ет о сво­ей неко­ле­би­мой люб­ви к истине (Исто­рия, I, 1), обе­ща­ет рас­ска­зы­вать «без гне­ва и при­стра­стия» (si­ne ira et stu­dio — Анна­лы, I, 1), про­дол­жая тем самым тра­ди­ции рес­пуб­ли­кан­ской исто­рио­гра­фии. Для «Исто­рии» воз­мож­ность прав­ди­во­го изло­же­ния обес­пе­чи­ва­лась поли­ти­че­ской обста­нов­кой, уста­но­вив­шей­ся при Тра­яне, — с.226 «когда каж­дый может думать, что хочет, и гово­рить, что дума­ет» (Исто­рия, I, 1); «Анна­лы» были посвя­ще­ны более дале­ким уже вре­ме­нам.

Изби­рая темой «Исто­рии» граж­дан­скую вой­ну после гибе­ли Неро­на и прав­ле­ние Фла­ви­ев, Тацит счи­та­ет нуж­ным пред­у­предить о мрач­ном коло­ри­те собы­тий, кото­рые будут раз­вер­ну­ты перед чита­те­лем. Несколь­ко иной, но столь же мрач­ный харак­тер име­ют «Анна­лы», в кото­рых зна­чи­тель­ное место зани­ма­ют кар­ти­ны терро­ри­сти­че­ско­го прав­ле­ния Тибе­рия и Неро­на. Атмо­сфе­ра раз­вер­ты­ваю­щей­ся тра­гедии раз­ли­та по обо­им исто­ри­че­ским про­из­веде­ни­ям Таци­та и опре­де­ля­ет их худо­же­ст­вен­ное зада­ние. Они при­над­ле­жат к тому исто­рио­гра­фи­че­ско­му жан­ру, кото­рый, соглас­но опре­де­ле­ни­ям антич­ных тео­ре­ти­ков, изо­бра­жа­ет «страш­ное», «пора­зи­тель­ное», потря­саю­щее.

Вме­сте с тем Тацит, как почти все антич­ные исто­ри­ки, — мора­лист. «Я счи­таю глав­ней­шей обя­зан­но­стью анна­лов, — пишет он, — сохра­нить память о про­яв­ле­ни­ях доб­ро­де­те­ли и про­ти­во­по­ста­вить бес­чест­ным сло­вам и делам устра­ше­ние позо­ром в потом­стве» (Анна­лы, III, 65). С дру­гой сто­ро­ны, автор «Агри­ко­лы», «Гер­ма­нии» и «Диа­ло­га» про­дол­жа­ет оста­вать­ся пуб­ли­ци­стом так­же и тогда, когда обра­ща­ет­ся к изо­бра­же­нию про­шло­го. В исто­рии его инте­ре­су­ют лишь «наи­бо­лее зна­чи­тель­ные дея­ния» (Анна­лы, XIII, 34), т. е. собы­тия поли­ти­че­ской и воен­ной исто­рии, то, что каса­ет­ся импе­ра­то­ра, сена­та, армии.

При такой направ­лен­но­сти сво­их инте­ре­сов автор «Исто­рии» и «Анна­лов» впра­ве счи­тать себя наслед­ни­ком рес­пуб­ли­кан­ских исто­ри­ков, повест­во­вав­ших о «дея­ни­ях рим­ско­го наро­да». Но имен­но в этом заклю­ча­ет­ся огра­ни­чен­ность, арха­ич­ность основ­ных под­хо­дов Таци­та. Во вре­ме­на рес­пуб­ли­ки, когда важ­ней­шие государ­ст­вен­ные дела реша­лись в народ­ном собра­нии горо­да Рима, Рим был веду­щим поли­ти­че­ским цен­тром. Уже при Авгу­сте он поте­рял это зна­че­ние, усту­пив его Ита­лии в целом. Поли­ти­че­ское раз­ви­тие I в. н. э. вело к тому, что Ита­лия ста­ла утра­чи­вать эту роль, и со вре­ме­ни Адри­а­на центр тяже­сти импе­рии пере­ме­ща­ет­ся на восток. Это­го про­цес­са Тацит не заме­ча­ет и про­дол­жа­ет рас­смат­ри­вать исто­рию импе­рии с чисто «рим­ской» точ­ки зре­ния.

Одна­ко вме­сте с этой уже уста­рев­шей пер­спек­ти­вой Тацит усво­ил от сво­их рес­пуб­ли­кан­ских пред­ше­ст­вен­ни­ков очень важ­ное поло­жи­тель­ное каче­ство — стрем­ле­ние к само­сто­я­тель­но­му осмыс­ле­нию собы­тий. Линия антич­ной исто­рио­гра­фии, иду­щая от Фукидида через Поли­бия и Посидо­ния к Сал­лю­стию, нашла в лице Таци­та сво­его послед­не­го пред­ста­ви­те­ля. Исто­рик хочет быть не толь­ко рас­сказ­чи­ком, повест­ву­ю­щим о ходе собы­тий, кото­рый «по боль­шей части зави­сит от слу­чая», а стре­мит­ся про­ник­нуть в «их смысл» (ra­tio) и «при­чи­ны» (cau­sae; Исто­рия, I, 4). Отыс­ка­ние «при­чин» и «начал» (ini­tia) состав­ля­ет посто­ян­ную заботу Таци­та. Все это дик­то­ва­лось еди­ной зада­чей — осмыс­лить Рим­скую импе­рию в ее воз­ник­но­ве­нии и раз­ви­тии и сде­лать отсюда поли­ти­че­ские выво­ды для насто­я­ще­го.

с.227

* * *

Како­вы же пред­став­ле­ния Таци­та о дви­жу­щих силах исто­ри­че­ско­го про­цес­са?

На этот вопрос иссле­до­ва­те­ли дава­ли самые раз­но­об­раз­ные отве­ты, Пель­ман, напи­сав­ший в нача­ле наше­го века спе­ци­аль­ную моно­гра­фию о миро­воз­зре­нии Таци­та, нашел в его мыс­лях «хаос непро­яс­нен­ных и непро­ду­ман­ных мне­ний, меша­ни­ну из про­ти­во­ре­чий»¹¹. Поч­вой, на кото­рой воз­ник­ло это суж­де­ние, явля­ет­ся рето­ри­че­ский харак­тер повест­во­ва­ния, где уча­стие «богов», «рока» или «фор­ту­ны» в рав­ной мере допу­сти­мо как укра­ше­ние воз­вы­шен­но­го сти­ля.

В граж­дан­ской рели­гии антич­но­го государ­ства веры не тре­бо­ва­лось, а нуж­но было лишь стро­гое выпол­не­ние обрядов. Те, кто в тео­рии отри­ца­ли суще­ст­во­ва­ние богов или по край­ней мере сомне­вал­ся в нем, при­зна­ва­ли государ­ст­вен­ную рели­гию на прак­ти­ке, как граж­дан­скую и пат­рио­ти­че­скую цен­ность, как сред­ство спай­ки рабо­вла­дель­че­ско­го кол­лек­ти­ва. Тацит был по сво­им поли­ти­че­ским уста­нов­кам тра­ди­цио­на­ли­стом и к тому же чле­ном той жре­че­ской кол­ле­гии пят­на­дца­ти мужей, кото­рая в слу­чае тяже­лых «зна­ме­ний» обра­ща­лась к ора­ку­лу «Сивил­ли­ных книг» ради уми­ло­стив­ле­ния «гне­ва богов». В свое вре­мя рим­ская анна­ли­сти­ка нача­лась с запи­сей о подоб­ных зна­ме­ни­ях («про­ди­ги­ях»), и после­дую­щие рим­ские исто­ри­ки счи­та­ли сво­ей обя­зан­но­стью про­дол­жать эту тра­ди­цию. Не отхо­дит от нее, разу­ме­ет­ся, и Тацит: «Повто­рять рос­сказ­ни и тешить чита­те­лей вымыс­ла­ми несов­ме­сти­мо, я думаю, с досто­ин­ст­вом труда, мной нача­то­го, одна­ко я не реша­юсь не верить вещам, всем извест­ным и сохра­нив­шим­ся в пре­да­ни­ях» (Исто­рия, II, 50). Сле­дуя за сво­и­ми источ­ни­ка­ми, он часто повест­ву­ет о «чуде­сах» и «зна­ме­ни­ях», но око­ло поло­ви­ны таких рас­ска­зов сопро­вож­да­ет­ся скеп­ти­че­ски­ми заме­ча­ни­я­ми исто­ри­ка. В дру­гих слу­ча­ях Тацит либо вовсе не выра­жа­ет сво­его отно­ше­ния к досто­вер­но­сти сооб­ще­ния, либо выска­зы­ва­ет­ся очень осто­рож­но и неопре­де­лен­но. Лишь по отно­ше­нию к импе­ра­то­рам Вес­па­си­а­ну и Титу, кото­рым Тацит был обя­зан нача­лом сво­ей сенат­ской карье­ры, дела­ет­ся исклю­че­ние, — при­ни­ма­ет­ся вер­сия офи­ци­аль­ной фла­виан­ской исто­рио­гра­фии о «бла­го­во­ле­нии неба и при­яз­ни богов» к Вес­па­си­а­ну (Исто­рия, IV, 81).

Поми­мо тра­ди­ци­он­ных зна­ме­ний или ора­ку­лов, Тацит очень ред­ко апел­ли­ру­ет к боже­ст­вен­но­му воздей­ст­вию, и то глав­ным обра­зом в поэ­ти­че­ски окра­шен­ных местах. В этих немно­го­чис­лен­ных упо­ми­на­ни­ях речь идет не об отдель­ных богах рим­ской рели­гии (Юпи­те­ре, Мар­се и т. п.); «боги» фигу­ри­ру­ют здесь кол­лек­тив­но и по боль­шей части как «гне­ваю­щи­е­ся». О «бла­го­склон­но­сти» богов гово­рит­ся толь­ко при рас­ска­зе о совер­шен­но ничтож­ных собы­ти­ях. Лишь в офи­ци­аль­ной поли­ти­че­ской фра­зео­ло­гии, в речах импе­ра­то­ров и чле­нов сена­та, в меж­ду­на­род­ных пере­го­во­рах обра­ще­ние к богам и ссыл­ки на них зани­ма­ют свое проч­ное место. с.228 В вер­ху­шеч­ных кру­гах рим­ско­го обще­ства все более рас­про­стра­ня­лись в это вре­мя пред­став­ле­ния вуль­гар­ной позд­не­ан­тич­ной фило­со­фии о еди­ном боже­стве, про­виде­нии, бес­смер­тии души и т. п. Тацит не после­до­вал за новы­ми рели­ги­оз­ны­ми увле­че­ни­я­ми. Мета­фи­зи­че­ское боже­ство не игра­ет у него ника­кой роли. Сто­и­ки учи­ли о роке, пред­опре­де­ле­нии. У Таци­та «рок» (fa­tum) встре­ча­ет­ся толь­ко в поряд­ке поэ­ти­че­ско­го выра­же­ния, и почти все­гда ссыл­ка на рок сопро­вож­да­ет­ся аль­тер­на­тив­ным ука­за­ни­ем на есте­ствен­ную при­чи­ну собы­тия. Столь же ред­ко и тоже в высо­ком сти­ле или в цита­тах и застыв­ших выра­же­ни­ях мы нахо­дим ссыл­ки на фор­ту­ну. Сло­во это обыч­но употреб­ля­ет­ся у Таци­та в нари­ца­тель­ном зна­че­нии — «слу­чай», «уда­ча».

В шестой кни­ге «Анна­лов», отно­ся­щей­ся, веро­ят­но, уже к послед­ним годам жиз­ни исто­ри­ка, под­во­дит­ся некий итог его раз­мыш­ле­ни­ям и сомне­ни­ям по вопро­су о силах, управ­ля­ю­щих миром, — «опре­де­ля­ют­ся ли дела чело­ве­че­ские роком и непре­клон­ной необ­хо­ди­мо­стью, или слу­чай­но­стью» (22). Тацит при­во­дит 3 наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ных взгляда: воз­зре­ния эпи­ку­рей­цев, сто­и­ков и аст­ро­ло­гов, — но не реша­ет­ся при­со­еди­нить­ся ни к одно­му из них.

Во вся­ком слу­чае как исто­рик он ищет есте­ствен­ных при­чин собы­тий. В нача­ле «Исто­рии», после про­грамм­но­го вступ­ле­ния (I, 1—3), мы нахо­дим очень инте­рес­ную кар­ти­ну состо­я­ния импе­рии перед граж­дан­ской вой­ной 69 г. «Нуж­но, я пола­гаю, огля­нуть­ся назад и пред­ста­вить себе поло­же­ние в Риме, настро­е­ние войск, состо­я­ние про­вин­ций, пред­ста­вить себе, что было в мире здо­ро­во и что гни­ло. Это необ­хо­ди­мо, если мы хотим познать не толь­ко внеш­нее тече­ние собы­тий, кото­рое по боль­шей части зави­сит от слу­чая, но так­же их смысл и при­чи­ны» (Исто­рия I, 4). Потен­цию граж­дан­ской вой­ны он усмат­ри­ва­ет в самом суще­стве импе­рии, опи­раю­щей­ся на воен­ные силы. Тацит рису­ет состо­я­ние умов в Риме: настро­е­ние сена­то­ров, всад­ни­ков, наро­да в его «луч­шей» и более «низ­мен­ной» части, даже рабов и, что самое важ­ное, вой­ска. Затем изо­бра­жа­ет­ся состо­я­ние про­вин­ций и нахо­дя­щих­ся в них армий, как в запад­ной, так и в восточ­ной части импе­рии. Исто­рик не фор­му­ли­ру­ет тео­ре­ти­че­ских обоб­ще­ний, но посто­ян­но обра­ща­ет­ся к состо­я­нию умов (mens) и нра­вов (mo­res) как к при­чи­нам, лежа­щим в осно­ве зна­чи­тель­ных исто­ри­че­ских про­цес­сов. Поли­ти­че­ский опыт сена­то­ра и маги­ст­ра­та поз­во­ля­ет Таци­ту раз­глядеть за импе­ра­тор­ски­ми капри­за­ми, за внеш­ним ходом воен­ных и сенат­ских дел так­же и внут­рен­ние пру­жи­ны управ­ле­ния. В чет­вер­той кни­ге «Анна­лов» дает­ся обзор состо­я­ния импе­рии к 23 г. Опи­сы­ва­ют­ся воору­жен­ные силы, харак­тер вер­хов­но­го управ­ле­ния, порядок заве­до­ва­ния финан­са­ми и лич­ным хозяй­ст­вом импе­ра­то­ра, закон­ность в судах (5—6).

Тем не менее «при­чи­ны» явля­ют­ся в трудах Таци­та лишь фоном, на кото­ром раз­вер­ты­ва­ет­ся воен­но-поли­ти­че­ское повест­во­ва­ние и та кар­ти­на вза­и­моот­но­ше­ния импе­ра­то­ра и сена­та, кото­рая при­вле­ка­ет основ­ное вни­ма­ние авто­ра как государ­ст­вен­но­го дея­те­ля, мора­ли­ста и худож­ни­ка.

с.229

* * *

Исто­ри­ко-поли­ти­че­ские инте­ре­сы Таци­та сосре­дото­че­ны вокруг про­бле­ма­ти­ки импе­рии. Он срав­ни­тель­но ред­ко загляды­ва­ет в более дале­кое про­шлое Рима, огра­ни­чи­ва­ясь в этих слу­ча­ях крат­ки­ми сум­мар­ны­ми обзо­ра­ми.

Соглас­но кон­цеп­ции Таци­та, импе­ра­тор­ское еди­но­вла­стие воз­ник­ло в инте­ре­сах мира ради пре­кра­ще­ния меж­до­усоб­ных войн. Тацит не обма­ны­ва­ет­ся види­мо­стью рес­пуб­ли­кан­ских форм, сохра­няв­ших­ся при прин­ци­па­те: рим­ское государ­ство тако­во, как если бы оно управ­ля­лось одним лицом (Анна­лы, IV, 33). Он при­ми­рил­ся с монар­хи­че­ским устрой­ст­вом Рима, но ищет для это­го строя смяг­чен­ных форм.

Антич­ная государ­ст­во­вед­че­ская тео­рия раз­ли­ча­ла в каж­дом виде государ­ст­вен­но­го устрой­ства «пра­виль­ную» и «иска­жен­ную» фор­му. Для еди­но­вла­стия иска­жен­ной фор­мой была тира­ния. Нена­висть к тира­нии про­ни­зы­ва­ет все труды Таци­та, начи­ная с «Агри­ко­лы». При всей сво­ей нелюб­ви к фило­со­фам он даже цити­ру­ет пла­то­нов­ско­го Сокра­та (не назы­вая его, впро­чем, по име­ни) для того, чтобы заклей­мить тира­нов (Анна­лы, VI, 6). Тибе­рий, Нерон — самые мрач­ные порт­ре­ты, создан­ные Таци­том. В таких же крас­ках несо­мнен­но был изо­бра­жен Доми­ци­ан в несо­хра­нив­ших­ся частях «Исто­рии». Рядом с тира­на­ми — их при­спеш­ни­ки, напри­мер, Сеян при Тибе­рии и мно­го­чис­лен­ные, боль­шей частью безы­мян­ные, «обви­ни­те­ли», «донос­чи­ки» (de­la­to­res), этот «раз­ряд людей, при­ду­ман­ный на обще­ст­вен­ную поги­бель» (Анна­лы, IV, 30).

Средств пред­у­предить воз­ник­но­ве­ние тира­нии импе­ра­тор­ский строй не давал. Осо­бен­но опас­ным пред­став­лял­ся, с этой точ­ки зре­ния, дина­сти­че­ский прин­цип насле­до­ва­ния, при кото­ром власть лег­ко мог­ла ока­зать­ся в дур­ных руках. По-види­мо­му, одно вре­мя Тацит рас­счи­ты­вал на адопта­цию, усы­нов­ле­ние достой­но­го лица, как на жела­тель­ный для Рима спо­соб пере­хо­да импе­ра­тор­ской вла­сти. Неза­дол­го до того, как Тацит начал работать над «Исто­ри­ей», адопта­ция была исполь­зо­ва­на Нер­вой, усы­но­вив­шим Тра­я­на (см. выше, стр. 210). В пер­вой кни­ге «Исто­рии» импе­ра­тор Галь­ба про­из­но­сит боль­шую речь о досто­ин­ствах усы­нов­ле­ния как спо­со­бе выбо­ра пре­ем­ни­ка (16), мно­гие мыс­ли кото­рой близ­ко сопри­ка­са­ют­ся со взгляда­ми Таци­та. Мож­но думать, что исто­рик избрал здесь Галь­бу в каче­стве рупо­ра сво­их соб­ст­вен­ных идей. Одна­ко в даль­ней­шем Тацит ни разу не воз­вра­щал­ся к это­му вопро­су. Надеж­ды, воз­ла­гав­ши­е­ся на адопта­цию, веро­ят­но, не оправ­да­лись. Еще в «Исто­рии» Тацит заме­чал, что Вес­па­си­ан был един­ст­вен­ным импе­ра­то­ром, кото­рый, в про­ти­во­по­лож­ность сво­им пред­ше­ст­вен­ни­кам, с при­хо­дом к вла­сти пере­ме­нил­ся к луч­ше­му (I, 50); при Тра­яне он мог еще раз убедить­ся в спра­вед­ли­во­сти сво­его обоб­ще­ния. Отно­ше­ние Таци­та к еди­но­власт­но­му прав­ле­нию (do­mi­na­tio) ста­но­вит­ся в «Анна­лах» гораздо более суро­вым, чем в «Исто­рии».

Есть ли силы, спо­соб­ные про­ти­во­сто­ять импе­ра­тор­ско­му дес­по­тиз­му? Идео­лог гос­под­ст­ву­ю­щей вер­хуш­ки не счи­та­ет народ такой силой. Под с.230 «наро­дом» Тацит разу­ме­ет по ста­рин­ке насе­ле­ние г. Рима, т. е. ту в зна­чи­тель­ной мере деклас­си­ро­ван­ную люм­пен-про­ле­тар­скую мас­су, кото­рую импе­ра­то­ры счи­та­ли сво­им дол­гом кор­мить хлеб­ны­ми разда­ча­ми и забав­лять раз­вле­че­ни­я­ми. Этот «народ» не зани­ма­ет­ся дела­ми государ­ства, не чув­ст­ву­ет за них ответ­ст­вен­но­сти (Исто­рия, I, 89). Обще­ст­вен­ной силы «народ» не пред­став­ля­ет, тем более что «сво­бод­но­рож­ден­ных пле­бе­ев с каж­дым днем ста­но­ви­лось все мень­ше», а чис­лен­ность рабов «неимо­вер­но рос­ла» (Анна­лы, IV, 27).

На отно­ше­ние Таци­та к рабам про­ли­ва­ет свет эпи­зод из кни­ги XIV «Анна­лов» (42—45). В 61 г. пре­фект Рима Педа­ний Секунд был убит сво­им рабом. Столк­но­ве­ние про­изо­шло на лич­ной поч­ве, но ста­рин­ный обы­чай тре­бо­вал каз­ни всех рабов, нахо­див­ших­ся в это вре­мя в доме. Насе­ле­ние Рима про­те­сто­ва­ло про­тив мас­со­вой каз­ни невин­ных людей, и даже в сена­те разда­ва­лись голо­са в поль­зу отме­ны ста­ро­го поряд­ка. Тацит не выска­зы­ва­ет сво­его соб­ст­вен­но­го мне­ния, но, рас­ска­зы­вая о пре­ни­ях, не дает сло­ва защит­ни­кам рабов, а толь­ко при­во­дит обшир­ную речь сто­рон­ни­ка каз­ни. Вывод ора­то­ра: такой сброд людей нель­зя обуздать ина­че, как стра­хом.

Пле­беи, воль­ноот­пу­щен­ни­ки — это слои, обыч­но под­дер­жи­ваю­щие импе­ра­то­ра, а не сенат, и этим вызва­но враж­деб­ное отно­ше­ние к ним исто­рио­гра­фа-сена­то­ра. С еще боль­шим недо­ве­ри­ем и стра­хом смот­рит Тацит на армию, на ту силу, кото­рая явля­лась непо­сред­ст­вен­ной опо­рой импе­ра­тор­ско­го режи­ма. Роль армии в граж­дан­ской войне 69 г. дает воз­мож­ность раз­вер­нуть серию кар­тин сол­дат­ско­го про­из­во­ла. Тацит отлич­но зна­ет тяготы сол­дат­ской жиз­ни, но с осо­бен­ной сим­па­ти­ей рису­ет тех вое­на­чаль­ни­ков, напри­мер Кор­бу­ло­на, кото­рые уме­ют — и соб­ст­вен­ным при­ме­ром, и стро­го­стью — под­дер­жи­вать воин­скую дис­ци­пли­ну в самых труд­ных обсто­я­тель­ствах.

Толь­ко вер­ху­шеч­ные слои — сена­то­ры и всад­ни­ки — спо­соб­ны, по мне­нию исто­ри­ка, забо­тить­ся о делах государ­ства (Исто­рия, I, 50). С осо­бен­ным вни­ма­ни­ем он оста­нав­ли­ва­ет­ся, конеч­но, на поведе­нии сена­то­ров. При этом он предъ­яв­ля­ет к пред­ста­ви­те­лям ста­рин­ных родов более высо­кие тре­бо­ва­ния, чем к дру­гим чле­нам сена­та, и при­вет­ст­ву­ет их похваль­ные поступ­ки как достой­ные пред­ков и ста­рин­но­го име­ни (напри­мер: Анна­лы, VI, 29; XII, 12). Гораздо чаще, одна­ко, писа­те­лю при­хо­дит­ся сокру­шать­ся об их поведе­нии. Основ­ной упрек Таци­та по адре­су сена­то­ров — это их «отвра­ти­тель­ная» лесть, бес­пре­стан­ное рабо­леп­ство перед импе­ра­то­ра­ми. Лишь немно­гие дея­те­ли состав­ля­ют исклю­че­ние, как напри­мер, извест­ный лидер сенат­ской оппо­зи­ции Тра­зея Пэт, — Тацит харак­те­ри­зу­ет его как «саму доб­ро­де­тель» (Анна­лы, XVI, 21), — или зять его Гель­видий Приск (Исто­рия, IV, 5).

Инте­рес­но, что Тацит отно­сит­ся поло­жи­тель­но к изме­не­нию соста­ва сена­та, попол­не­нию его береж­ли­вы­ми и трудо­лю­би­вы­ми выхо­д­ца­ми из ита­лий­ских муни­ци­пи­ев и даже из про­вин­ций (Анна­лы, III, 55). Эта с.231 несколь­ко неожи­дан­ная для Таци­та пози­ция явля­ет­ся, быть может, кос­вен­ным под­твер­жде­ни­ем пред­по­ло­же­ния о про­вин­ци­аль­ном про­ис­хож­де­нии его рода (см. выше, стр. 204). В этом отно­ше­нии пока­за­тель­на речь импе­ра­то­ра Клав­дия (Анна­лы, XI, 24) в поль­зу при­сво­е­ния знат­ным гал­лам из пле­ме­ни эду­ев пра­ва быть сена­то­ра­ми в Риме. Ори­ги­нал речи частич­но сохра­нил­ся на боль­шой над­пи­си, най­ден­ной в 1528 г. в Лионе. Перед нами исклю­чи­тель­ный слу­чай, пока­зы­ваю­щий, как Тацит пере­ра­ба­ты­вал под­лин­ные доку­мен­ты. Он сохра­нил общий смысл не очень склад­ной импе­ра­тор­ской речи, но сокра­тил ее, упо­рядо­чил и уси­лил аргу­мен­та­цию. «Осно­ва­тель наше­го государ­ства Ромул, — гово­рит у Таци­та Клав­дий, — отли­чал­ся столь выдаю­щей­ся муд­ро­стью, что видел во мно­гих народ­но­стях на про­тя­же­нии одно­го и того же дня сна­ча­ла вра­гов, потом — граж­дан» (Анна­лы, XI, 24). Исто­рик, таким обра­зом, все­це­ло под­дер­жи­ва­ет поли­ти­ку рома­ни­за­ции поко­рен­ных наро­дов, пре­до­став­ле­ния их знат­ным сло­ям опре­де­лен­ных прав и при­ви­ле­гий.

Тацит отлич­но зна­ет, что рим­ское заво­е­ва­ние несет с собой пора­бо­ще­ние побеж­ден­ных. Мы виде­ли это еще в «Агри­ко­ле» (см. выше, стр. 212—213). Мест­ное насе­ле­ние явля­ет­ся жерт­вой коры­сто­лю­би­вых рим­лян, их над­мен­но­сти, насиль­ст­вен­но­го поведе­ния и раз­вра­та. Обли­чи­тель импе­ра­тор­ско­го дес­по­тиз­ма готов на мину­ту посо­чув­ст­во­вать стрем­ле­нию «вар­ва­ров» к сво­бо­де, и Арми­ний как «осво­бо­ди­тель» Гер­ма­нии полу­ча­ет у исто­ри­ка весь­ма поло­жи­тель­ную харак­те­ри­сти­ку (Анна­лы, II, 88). Одна­ко Тацит оста­ет­ся апо­ло­ге­том рим­ской экс­пан­сии. Он отно­сит­ся неодоб­ри­тель­но к госуда­рю, «не помыш­ляв­ше­му о рас­ши­ре­нии пре­де­лов импе­рии» (Анна­лы, IV, 32; речь идет о Тибе­рии). Оправ­да­ние рим­ской заво­е­ва­тель­ной поли­ти­ки име­ло свою тра­ди­цию еще с само­го нача­ла II в. до н. э. Рим­ские исто­ри­ки и ора­то­ры все­гда дока­зы­ва­ли, что Рим не ведет заво­е­ва­тель­ных войн и про­дви­га­ет­ся на чужие терри­то­рии толь­ко «по прось­бе» мест­но­го насе­ле­ния или обо­ро­няя сво­их дру­зей. «Наш народ, — утвер­ждал Цице­рон в трак­та­те “О государ­стве” (III, 35), — овла­дел все­ми зем­ля­ми, защи­щая сво­их союз­ни­ков». Закон­ность гос­под­ства над про­вин­ци­я­ми осно­ва­на на том, что «для таких людей раб­ство полез­но» (там же, § 36, рефе­рат Авгу­сти­на). Всю эту систе­му дово­дов Тацит изла­га­ет от лица рим­ско­го пол­ко­во­д­ца Цери­а­ла, про­из­но­ся­ще­го речь перед гал­ла­ми (Исто­рия, IV, 73—74). «Рим­ский мир» (pax Ro­ma­na), зами­ре­ние, кото­рое Рим с собой при­но­сит, явля­ет­ся лейт­мо­ти­вом этой апо­ло­гии. Мы можем рас­смат­ри­вать здесь Цери­а­ла как рупор убеж­де­ний само­го Таци­та на таких же осно­ва­ни­ях, как рупо­ром Таци­та был Галь­ба в вопро­се о пре­ем­ст­вен­но­сти импе­ра­тор­ской вла­сти (см. выше, стр. 229).

Исто­рик отно­сит­ся более или менее дру­же­люб­но лишь к тем поко­рен­ным наро­дам, вер­хуш­ка кото­рых охот­но рома­ни­зи­ру­ет­ся. Насе­ле­ние восточ­ной поло­ви­ны импе­рии, где гос­под­ст­во­ва­ла гре­че­ская или иные куль­ту­ры, не поль­зу­ет­ся сим­па­ти­я­ми Таци­та. Даже о гре­ках, циви­ли­за­тор­ское зна­че­ние кото­рых он не может отри­цать, он выска­зы­ва­ет­ся неохот­но и с.232 пре­иму­ще­ст­вен­но в отри­ца­тель­ном плане. «Гре­ков вос­хи­ща­ет толь­ко свое» (Анна­лы, II, 88); они «лени­вы, рас­пу­щен­ны» (Исто­рия, III, 47). Ара­бы недис­ци­пли­ни­ро­ван­ны (Анна­лы, XII, 14), егип­тяне суе­вер­ны (Исто­рия, IV, 81). Наи­бо­лее нена­вист­ный для Таци­та народ — это иудеи. Иудей­ские общи­ны были рас­се­я­ны по все­му гре­ко-рим­ско­му миру, но рели­гия иуде­ев застав­ля­ла их дер­жать­ся особ­ня­ком и не сме­ши­вать­ся с окру­жаю­щей сре­дой, — и это вос­при­ни­ма­лось как вра­же­ская нена­висть ко всем дру­гим людям (Исто­рия, V, 4). Раздел об иуде­ях в пятой кни­ге «Исто­рии» — един­ст­вен­ный слу­чай, когда этно­гра­фи­че­ский экс­курс Таци­та каса­ет­ся наро­да, извест­но­го по дру­гим мате­ри­а­лам. Сопо­став­ле­ние с ними при­во­дит к резуль­та­там, небла­го­при­ят­ным для рим­ско­го исто­ри­ка. Тацит дове­рил­ся лжи­вым сооб­ще­ни­ям како­го-то неиз­вест­но­го источ­ни­ка и повто­ря­ет вслед за ним вся­кие небы­ли­цы.

Рим­ско­го сена­то­ра осо­бен­но раз­дра­жа­ет то обсто­я­тель­ство, что необыч­ная рели­гия это­го изо­ли­ро­ван­но­го наро­да нахо­ди­ла сто­рон­ни­ков в гре­ко-рим­ском обще­стве. Еще боль­шее него­до­ва­ние воз­буж­да­ет у Таци­та новое рели­ги­оз­ное дви­же­ние — хри­сти­ан­ство, недав­но воз­ник­шее как ответв­ле­ние от иудей­ства, но очень ско­ро отка­зав­ше­е­ся от вся­кой нацио­наль­ной исклю­чи­тель­но­сти. С хри­сти­ан­ст­вом, кото­рое ожи­да­ло насту­паю­ще­го «суда божье­го» над языч­ни­ка­ми, Тацит, веро­ят­но, имел воз­мож­ность бли­же позна­ко­мить­ся, когда был про­кон­су­лом Азии. Упо­мя­нуть о хри­сти­а­нах ему при­шлось в свя­зи с пожа­ром Рима в 64 г. н. э. Нерон винил в этом пожа­ре хри­сти­ан и под­вер­гал их — на поте­ху «чер­ни» — страш­ным пыт­кам и каз­ням. В пожа­ре хри­сти­ане не были вино­ва­ты, но, соглас­но Таци­ту, — это те люди, кото­рые «сво­и­ми мер­зо­стя­ми навлек­ли на себя все­об­щую нена­висть», носи­те­ли «зло­вред­но­го суе­ве­рия», ули­чен­ные «в нена­ви­сти к роду люд­ско­му» (Анна­лы, XV, 44) и заслу­жи­вав­шие само­го суро­во­го нака­за­ния неза­ви­си­мо от пожа­ра.

* * *

Вопрос об источ­ни­ках Таци­та очень труден. Он ред­ко назы­ва­ет име­на писа­те­лей, кото­ры­ми он поль­зу­ет­ся. Его ссыл­ки, как пра­ви­ло, безы­мян­ны: «неко­то­рые авто­ры», «мно­гие», «очень мно­гие», «исто­ри­ки тех вре­мен», «неко­то­рые утвер­жда­ют», «неко­то­рые отри­ца­ют». У древ­них исто­ри­ков часто быва­ет, что они цели­ком стро­ят свое изло­же­ние на неко­то­ром источ­ни­ке, но назы­ва­ют его поимен­но толь­ко в тех ред­ких слу­ча­ях, когда от него откло­ня­ют­ся. Тацит в одном месте обе­ща­ет ука­зы­вать име­на сво­их пред­ше­ст­вен­ни­ков в тех слу­ча­ях, когда они меж­ду собой рас­хо­дят­ся (Анна­лы, XIII, 20), но не выдер­жи­ва­ет это­го обе­ща­ния. В неко­то­рых слу­ча­ях он ссы­ла­ет­ся на уст­ные сооб­ще­ния, опять-таки безы­мян­ные (Анна­лы, III, 16; XV, 73), на прото­ко­лы сена­та (там же, XV, 74), даже на еже­днев­ную газе­ту (там же, III, 3), но это лишь еди­нич­ные ссыл­ки, они не поз­во­ля­ют раз­ре­шить вопрос о харак­те­ре тех источ­ни­ков, кото­ры­ми Тацит поль­зо­вал­ся.

с.233 В «Исто­рии», при изо­бра­же­нии доми­ци­а­нов­ских вре­мен, Тацит дол­жен был исполь­зо­вать прото­ко­лы сена­та. У него не было дру­го­го источ­ни­ка для того, чтобы следить за собы­ти­я­ми из года в год. Не мог он не зна­ко­мить­ся так­же с обшир­ной лите­ра­ту­рой о жерт­вах доми­ци­а­нов­ско­го терро­ра (см. стр. 211). Соби­рал он и уст­ные сведе­ния. Мы име­ем 2 пись­ма Пли­ния Млад­ше­го к Таци­ту (VI, 16; VI, 20) с подроб­ным рас­ска­зом об извест­ном извер­же­нии Везу­вия в 79 г., когда были засы­па­ны Гер­ку­ла­ней и Пом­пеи и погиб дядя Пли­ния Млад­ше­го — Пли­ний Стар­ший.

В дру­гом поло­же­нии нахо­дил­ся Тацит по отно­ше­нию к более отда­лен­ным вре­ме­нам. Собы­тия, о кото­рых он рас­ска­зы­ва­ет в «Анна­лах» или пер­вых кни­гах «Исто­рии», неод­но­крат­но опи­сы­ва­лись до него. Но для нас исто­ри­че­ские труды, кото­ры­ми он мог поль­зо­вать­ся, утра­че­ны. Иссле­до­ва­те­ли пыта­лись опре­де­лить отно­ше­ние Таци­та к источ­ни­кам кос­вен­ным путем, срав­ни­вая его повест­во­ва­ние с изло­же­ни­ем дру­гих писа­те­лей, кото­рые долж­ны были исхо­дить при­мер­но из тех же мате­ри­а­лов. Млад­ший совре­мен­ник Таци­та Све­то­ний Тран­квилл соста­вил био­гра­фии импе­ра­то­ров от Юлия Цеза­ря до Доми­ци­а­на. Сочи­не­ни­я­ми само­го Таци­та Све­то­ний, по-види­мо­му, не поль­зо­вал­ся, но работал по тем же источ­ни­кам. То же мож­но ска­зать о подроб­ной исто­рии Рима, напи­сан­ной на гре­че­ском язы­ке сена­то­ром Дио­ном Кас­си­ем (нача­ло III в. н. э.). Осо­бен­но инте­рес­но сопо­став­ле­ние пер­вых двух книг «Исто­рии» с био­гра­фи­я­ми импе­ра­то­ров Галь­бы и Ото­на, при­над­ле­жа­щи­ми дру­го­му совре­мен­ни­ку Таци­та Плу­тар­ху. Рас­сказ Плу­тар­ха во мно­гом сов­па­да­ет с Таци­том, вплоть до сло­вес­ной фор­мы, но иссле­до­ва­ние пока­зы­ва­ет, что оба авто­ра друг от дру­га неза­ви­си­мы и что сов­па­де­ние воз­ник­ло бла­го­да­ря поль­зо­ва­нию неким общим источ­ни­ком (неиз­вест­но каким). Древ­ние исто­ри­ки ува­жа­ли тра­ди­цию и не стес­ня­лись порою близ­ко при­мы­кать к сво­им пред­ше­ст­вен­ни­кам, даже повто­ряя их сло­ва.

Эта осо­бен­ность антич­ной исто­рио­гра­фии лег­ла в осно­ву свое­об­раз­ной тео­рии, кото­рой при­дер­жи­ва­лись мно­гие фило­ло­ги вто­рой поло­ви­ны XIX в. Соглас­но это­му взгляду, древ­ний исто­рик, как пра­ви­ло, поль­зо­вал­ся в опре­де­лен­ных разде­лах сво­его труда толь­ко одним источ­ни­ком и лишь в исклю­чи­тель­ных слу­ча­ях при­бе­гал к дру­го­му. Фран­цуз­ский уче­ный Фабиа при­ме­нил тео­рию «еди­но­го источ­ни­ка» к исто­ри­че­ским трудам Таци­та¹². Ссыл­ки рим­ско­го исто­ри­ка на «неко­то­рых» или «мно­гих» авто­ров явля­ют­ся, по мне­нию Фабиа, толь­ко лите­ра­тур­ным при­е­мом. Когда мы нахо­дим у Таци­та мате­ри­а­лы, несо­мнен­но вос­хо­дя­щие к пер­во­ис­точ­ни­кам, напри­мер к прото­ко­лам сена­та, фран­цуз­ский уче­ный дума­ет, что к этим мате­ри­а­лам обра­щал­ся не сам Тацит, а его пред­ше­ст­вен­ни­ки и Тацит полу­чил мате­ри­ал уже в гото­вом виде.

Позд­ней­шие изыс­ка­ния не под­твер­ди­ли тео­рии «еди­но­го источ­ни­ка» ни в целом, ни по отно­ше­нию к Таци­ту. Подроб­ный раз­бор «Анна­лов» и сопо­став­ле­ние их с Дио­ном Кас­си­ем и Све­то­ни­ем при­во­дит совре­мен­ных уче­ных к выво­ду о мно­же­ст­вен­но­сти источ­ни­ков Таци­та. Нет осно­ва­ний с.234 не дове­рять ему, когда он гово­рит об «авто­рах», мне­ния кото­рых ему извест­ны. И было бы очень стран­но, если бы мате­ри­а­лы прото­ко­лов сена­та, пол­но­стью гар­мо­ни­ру­ю­щие с его рас­ска­зом, он не ото­брал себе сам, а нашел в гото­вом виде у более ран­них исто­ри­ков.

Таким обра­зом, совре­мен­ные иссле­до­ва­те­ли счи­та­ют работу Таци­та над пер­во­ис­точ­ни­ка­ми гораздо более зна­чи­тель­ной и серь­ез­ной, чем это пред­став­ля­лось в свое вре­мя Фабиа. Начав с «Исто­рии», где обра­ще­ние к доку­мен­таль­но­му мате­ри­а­лу было необ­хо­ди­мо, Тацит не изме­нил это­му мето­ду в «Анна­лах». Свое обе­ща­ние пере­смот­реть тен­ден­ци­оз­ное изло­же­ние исто­рии Тибе­рия, Гая, Клав­дия и Неро­на он выпол­нил вполне само­сто­я­тель­но, и это наряду с отчет­ли­во­стью его поли­ти­че­ской мыс­ли застав­ля­ет при­знать Таци­та не толь­ко бле­стя­щим лите­ра­то­ром, но и дей­ст­ви­тель­ным исто­ри­ком.

* * *

Исто­рик и пуб­ли­цист, Тацит явля­ет­ся несрав­нен­ным масте­ром повест­во­ва­ния, напря­жен­но­го, дра­ма­ти­че­ско­го.

Как истый тра­ди­цио­на­лист, он сохра­ня­ет искон­ную фор­му изло­же­ния по годам, вос­хо­дя­щую к запи­сям рим­ских жре­цов. Такая схе­ма мог­ла бы нару­шить связ­ность повест­во­ва­ния, но автор уме­ет так груп­пи­ро­вать собы­тия одно­го года, что чита­тель почти нико­гда не чув­ст­ву­ет искус­ст­вен­но­го харак­те­ра схе­мы. Тацит отка­зы­ва­ет­ся от нее очень ред­ко, глав­ным обра­зом в послед­них кни­гах «Анна­лов», и почти толь­ко для рас­ска­за о внеш­не­по­ли­ти­че­ских делах и воен­ных дей­ст­ви­ях.

Каж­дая отдель­ная кни­га, как пра­ви­ло, пред­став­ля­ет собой худо­же­ст­вен­ное един­ство, зани­маю­щее опре­де­лен­ное место в ком­по­зи­ции цело­го. Анна­ли­сти­че­ский прин­цип застав­лял дро­бить изло­же­ние на мел­кие эпи­зо­ды: Тацит пока­зы­ва­ет на этом свое искус­ство рето­ри­че­ской вари­а­ции, про­во­дя чита­те­ля через ряд собы­тий раз­лич­но­го эмо­цио­наль­но­го коло­ри­та, но все­гда бога­тых пате­ти­че­ски­ми момен­та­ми. Кни­ги часто снаб­же­ны орна­мен­таль­ной кон­цов­кой — эффект­ной сце­ной, или сен­тен­ци­ей, или даже про­сто мно­го­зна­чи­тель­ным сло­вом.

Одна из наи­бо­лее инте­рес­ных черт повест­во­ва­тель­но­го искус­ства Таци­та — дра­ма­тизм рас­ска­за, про­яв­ля­ю­щий­ся и в общем постро­е­нии его исто­ри­че­ских трудов, и в раз­ра­бот­ке отдель­ных эпи­зо­дов. Пер­вые 3 кни­ги «Исто­рии» обра­зу­ют обшир­ное дра­ма­ти­че­ское полот­но граж­дан­ской вой­ны 69 г. В «Анна­лах» исто­рия Рима при Тибе­рии и сохра­нив­ши­е­ся части о прав­ле­нии Клав­дия и Неро­на раз­вер­ты­ва­ют­ся как дра­ма в ряде актов, где выдви­ну­ты на пер­вый план основ­ные носи­те­ли дей­ст­вия, с куль­ми­на­ци­он­ны­ми пунк­та­ми и ретар­да­ци­я­ми. В эти про­стран­ные «дра­мы», охва­ты­ваю­щие по несколь­ку книг, впле­тен ряд малых «драм», дра­ма­ти­че­ски раз­вер­ты­ваю­щих­ся эпи­зо­дов. Для при­ме­ра ука­жем из «Анна­лов» на конец Мес­са­ли­ны (кни­га XII), мате­ре­убий­ство, совер­шен­ное Неро­ном (кни­га XIV), заго­вор Пизо­на (кни­га XV). Сила Таци­та не столь­ко в пла­стич­но­сти с.235 изо­бра­же­ния внеш­не­го мира, сколь­ко в пате­ти­че­ских кар­ти­нах чело­ве­че­ско­го поведе­ния. Повест­во­ва­ния о воен­ных дей­ст­ви­ях менее все­го уда­ют­ся Таци­ту и часто при­ни­ма­ют харак­тер несколь­ко одно­об­раз­ной схе­мы.

Мастер­ство опи­са­ния («экфра­сы») очень цени­лось в рето­ри­че­ской шко­ле. Тацит изощ­ря­ет­ся по пре­иму­ще­ству в опи­са­ни­ях страш­но­го. Тако­ва кар­ти­на бури на море, застиг­шей флот Гер­ма­ни­ка (Анна­лы, I, 70). Охот­но опи­сы­ва­ют­ся пожа­ры: пожар и раз­граб­ле­ние Кре­мо­ны (Исто­рия, III, 33), взя­тие и пожар Капи­то­лия (там же, III, 71—73), пожар Рима при Нероне (Анна­лы, XV, 38). Поли­ти­че­ские про­цес­сы, про­ис­хо­див­шие в сена­те по обви­не­ни­ям в оскорб­ле­нии вели­че­ства, пре­вра­ща­ют­ся у Таци­та в целые ансам­бли с кол­лек­ти­вом сена­та как фоном и про­ти­во­по­став­ле­ни­я­ми ряда дей­ст­ву­ю­щих лиц. В кар­ти­нах Таци­та, как ука­зы­ва­ет рус­ская иссле­до­ва­тель­ни­ца М. Н. Дювер­нуа¹³, «мно­го ансам­бля и мало дета­лей, счаст­ли­вая груп­пи­ров­ка частей и сме­лые крас­ки, сопо­став­ле­ние рядом самых рез­ких про­ти­во­по­лож­но­стей в мгно­вен­но застыв­шем дви­же­нии, — сло­вом, вся кар­ти­на Таци­та — сплош­ное тор­же­ство сце­ни­че­ско­го искус­ства. Его цель все­гда — силь­ный эффект».

Тра­ди­ции рето­ри­че­ской исто­рио­гра­фии выра­бота­ли изощ­рен­ное искус­ство отступ­ле­ний, экс­кур­сов с целью дать отдых чита­те­лю, раз­влечь его раз­но­об­раз­ным и непри­выч­ным мате­ри­а­лом. Тацит поме­ща­ет отступ­ле­ния почти в каж­дой кни­ге, но ред­ко ухо­дит дале­ко в сто­ро­ну от основ­ной кан­вы сво­его повест­во­ва­ния. В дошед­ших до нас частях исто­ри­че­ских трудов Таци­та есть толь­ко один зна­чи­тель­ный экс­курс — исто­ри­ко-этно­гра­фи­че­ско­го харак­те­ра — об иуде­ях, в пятой кни­ге «Исто­рии». В про­чих слу­ча­ях автор огра­ни­чи­ва­ет­ся неболь­ши­ми отступ­ле­ни­я­ми. Он инте­ре­су­ет­ся дико­вин­ны­ми явле­ни­я­ми при­ро­ды (Анна­лы, VI, 28), экзо­ти­че­ски­ми куль­та­ми (Исто­рия, II, 3; IV, 83—84); одна­ко гораздо охот­нее Тацит обра­ща­ет­ся в сво­их экс­кур­сах к рим­ской ста­рине, изла­га­ет свою кон­цеп­цию рим­ской исто­рии, свои взгляды на зада­чи исто­ри­ка.

Речи пер­со­на­жей исто­ри­че­ско­го рас­ска­за (ср. выше, стр. 213) при­над­ле­жа­ли со вре­ме­ни Фукидида к арсе­на­лу антич­ной исто­рио­гра­фии. Бле­стя­щий ора­тор, Тацит, разу­ме­ет­ся, широ­ко поль­зу­ет­ся этим при­е­мом.

Речи вхо­дят в сти­ли­сти­че­скую ткань антич­но­го исто­рио­гра­фи­че­ско­го про­из­веде­ния как орга­ни­че­ский состав­ной эле­мент. Они долж­ны состав­лять­ся поэто­му самим авто­ром про­из­веде­ния. Антич­ный исто­рик менее все­го стре­мит­ся цити­ро­вать под­лин­ные речи дру­гих лиц со свой­ст­вен­ной авто­рам этих речей сти­ли­сти­че­ской уста­нов­кой. Поэто­му Тацит не вклю­ча­ет в свои про­из­веде­ния опуб­ли­ко­ван­ные речи дру­гих авто­ров, напри­мер Сене­ки (Анна­лы, XV, 63). Толь­ко по отно­ше­нию к неопуб­ли­ко­ван­ным речам, извест­ным лишь по пере­ска­зам и архив­ным доку­мен­там, Тацит счи­та­ет воз­мож­ным до извест­ной сте­пе­ни исполь­зо­вать их текст в сво­ей пере­ра­бот­ке. При­ме­ром это­го может слу­жить уже упо­ми­нав­ша­я­ся (стр. 231) речь импе­ра­то­ра Клав­дия (Анна­лы, XI, 24). Речи ино­гда вво­дят­ся с целью оха­рак­те­ри­зо­вать гово­ря­ще­го, но часто име­ют иную функ­цию: они слу­жат с.236 для выра­же­ния автор­ских мыс­лей. В каче­стве при­ме­ра таких речей мы уже при­во­ди­ли речь Галь­бы при усы­нов­ле­нии пре­ем­ни­ка (Исто­рия, I, 15—16) и речь Цери­а­ла перед гал­ла­ми о поль­зе рим­ско­го вла­ды­че­ства (Исто­рия, IV, 73).

Худо­же­ст­вен­ная сила повест­во­ва­ния Таци­та в очень зна­чи­тель­ной мере осно­ва­на на том мораль­но-пси­хо­ло­ги­че­ском ком­мен­та­рии, кото­рым все вре­мя сопро­вож­да­ет­ся рас­сказ о дей­ст­ви­ях лиц или кол­лек­ти­вов. Тацит стре­мит­ся вник­нуть в сокро­вен­ные моти­вы чело­ве­че­ских поступ­ков. Ему все вре­мя при­хо­дит­ся при­бе­гать к догад­кам о том, в чем люди сами не при­зна­ют­ся, глу­хо наме­кать на воз­мож­ные при­чи­ны их дей­ст­вий, выска­зы­вать о них пред­по­ло­же­ния. Погру­жая изо­бра­жае­мое лицо в сфе­ру таких дога­док, Тацит созда­ет слож­ные мно­го­пла­но­вые обра­зы.

Харак­тер повест­во­ва­ния порож­да­ет ряд типи­че­ских ситу­а­ций: про­яв­ле­ния дес­по­тиз­ма, доно­сы, поли­ти­че­ские про­цес­сы, интри­ги, заго­во­ры, воен­ные воз­му­ще­ния. Люди живут в посто­ян­ной атмо­сфе­ре стра­ха. Дру­гие душев­ные дви­же­ния, о кото­рых гово­рит­ся у Таци­та, чаще все­го быва­ют про­дик­то­ва­ны надеж­дой, нена­ви­стью, зави­стью, гне­вом, сты­дом. Поло­жи­тель­ные фигу­ры исто­ри­ка гораздо схе­ма­тич­нее отри­ца­тель­ных, и их досто­ин­ства выяв­ля­ют­ся часто лишь в момент готов­но­сти муже­ст­вен­но при­нять смерть (напри­мер, Сене­ка).

Пер­со­наж харак­те­ри­зу­ет­ся сво­им мораль­но-пси­хо­ло­ги­че­ским обли­ком, в первую оче­редь доб­ро­де­те­ля­ми и поро­ка­ми Этот отвле­чен­ный ана­лиз чело­ве­че­ских качеств был одним из дости­же­ний декла­ма­ци­он­но­го сти­ля рим­ской лите­ра­ту­ры I в. н. э. (ср. тра­гедии Сене­ки), и Тацит явля­ет­ся одним из искус­ней­ших масте­ров этой декла­ма­ци­он­ной харак­те­ри­сти­ки. Исто­рик не избе­га­ет даже пря­мых харак­те­ри­стик, осо­бен­но по отно­ше­нию к вто­ро­сте­пен­ным пер­со­на­жам. Таков, напри­мер, порт­рет Анто­ния При­ма, одно­го из аген­тов Вес­па­си­а­на (Исто­рия, II, 86). Для основ­ных дей­ст­ву­ю­щих лиц он пред­по­чи­та­ет метод кос­вен­ной харак­те­ри­сти­ки, рас­кры­тие мораль­но-пси­хо­ло­ги­че­ско­го обли­ка людей в пока­зе их поступ­ков. Одним из люби­мых при­е­мов слу­жит здесь сопо­став­ле­ние харак­те­ров. Тако­вы пары — Отон и Вител­лий, Вес­па­си­ан и Муци­ан, Тибе­рий и Гер­ма­ник.

Осо­бен­ную слож­ность пред­став­ля­ло для антич­но­го исто­ри­ка изо­бра­же­ние тех дея­те­лей, мораль­ное лицо кото­рых с тече­ни­ем вре­ме­ни меня­лось, и при­том обыч­но в худ­шую сто­ро­ну. Этот вопрос вста­вал с осо­бен­ной силой по отно­ше­нию к 2-м импе­ра­то­рам — Тибе­рию и Неро­ну. Слож­ность изо­бра­же­ния была свя­за­на с тем, что антич­ность пони­ма­ла чело­ве­че­ский харак­тер ста­ти­че­ски. По выхо­де из дет­ских лет чело­век обыч­но рас­смат­ри­вал­ся как носи­тель неких посто­ян­ных качеств в их неиз­мен­ном соот­но­ше­нии. Так стро­ят­ся антич­ные био­гра­фии, так пода­ют­ся герои в худо­же­ст­вен­ной лите­ра­ту­ре. Одна­ко ста­тич­ность антич­но­го обра­за ино­гда всту­па­ла в кон­фликт с дей­ст­ви­тель­но­стью.

Рас­смот­рим, как раз­ре­ша­ет Тацит сто­яв­шую перед ним про­бле­му изме­не­ния харак­те­ра Тибе­рия. Здесь при­ме­не­ны 2 при­е­ма. Один путь с.237 состо­ял в том, чтобы допу­стить воз­мож­ность раз­ви­тия лич­но­сти, хотя бы под вли­я­ни­ем окру­жаю­щей среды. Рабо­леп­ство перед вла­сте­ли­ном порож­да­ет у него раз­ви­тие дес­по­ти­че­ских черт харак­те­ра. Эту мысль Тацит вкла­ды­ва­ет в уста пре­ста­ре­ло­му сена­то­ру Аррун­цию, обви­нен­но­му в «нече­стии» по отно­ше­нию к импе­ра­то­ру (Анна­лы, VI, 48). Для себя Тацит пред­по­чел дру­гое реше­ние про­бле­мы, очень харак­тер­ное для антич­ной исто­рио­гра­фии. «При­ро­да» Тибе­рия оста­ва­лась всю его жизнь неиз­мен­ной. Те чер­ты низо­сти, жесто­ко­сти, раз­вра­щен­но­сти, кото­рые харак­те­ри­зо­ва­ли послед­ние годы жиз­ни это­го импе­ра­то­ра, и состав­ля­ют его истин­ную при­ро­ду. Если они преж­де не про­яв­ля­лись, то это было толь­ко при­твор­ство, вызван­ное стра­хом. Пере­ме­ны в поведе­нии Тибе­рия пред­став­ля­ют собой эта­пы выяв­ле­ния под­лин­ных черт лич­но­сти.

Ни одна часть исто­ри­че­ско­го труда Таци­та не вызы­ва­ла в новое вре­мя столь­ких недо­уме­ний и упре­ков по адре­су авто­ра, как кни­ги, посвя­щен­ные Тибе­рию. Таци­та обви­ня­ли в том, что он, посу­лив чита­те­лю бес­при­страст­ное изло­же­ние, гру­бо нару­шил свое обе­ща­ние. Самые фак­ты, о кото­рых Тацит сооб­ща­ет, мог­ли бы создать гораздо более поло­жи­тель­ное пред­став­ле­ние о Тибе­рии как пра­ви­те­ле, если бы автор не сопро­вож­дал их сво­им ком­мен­та­ри­ем, разъ­яс­няя это как при­твор­ство и обман.

Одна­ко изо­бра­же­ние Тибе­рия у Таци­та не про­дик­то­ва­но одной лишь злоб­ной нена­ви­стью. Исто­рик нена­видит дес­по­тизм. Это так. «Сенат­ская» пози­ция Таци­та застав­ля­ла его акцен­ти­ро­вать потря­саю­щую кар­ти­ну терро­ри­сти­че­ской поли­ти­ки Тибе­рия по отно­ше­нию к сена­ту. Иска­жен­ная оцен­ка поло­жи­тель­ных момен­тов прав­ле­ния Тибе­рия яви­лась резуль­та­том неспо­соб­но­сти антич­но­го исто­ри­ка пре­одо­леть ста­ти­че­ское пони­ма­ние харак­те­ра. Одна­жды став на ту точ­ку зре­ния, что истин­ная «при­ро­да» Тибе­рия откры­то про­яви­лась лишь в послед­ние годы его жиз­ни, Тацит не мог не отне­сти все эти «поло­жи­тель­ные» момен­ты за счет искус­но­го при­твор­ства и стал вскры­вать его с бес­по­щад­ной после­до­ва­тель­но­стью. Все повест­во­ва­ние о Тибе­рии, пер­вые 6 книг «Анна­лов» с пер­вой строч­ки до послед­ней, про­ни­за­ны этой кон­цеп­ци­ей. В ней худо­же­ст­вен­ная сила Таци­та. Объ­ек­тив­но это было иска­же­ни­ем дей­ст­ви­тель­но­сти. Но «при­стра­стия» в этом не было. К тому же есть все осно­ва­ния думать, что порт­рет Тибе­рия в сенат­ской исто­рио­гра­фии, с кон­цеп­ци­ей «при­твор­ства», был уста­нов­лен уже пред­ше­ст­вен­ни­ка­ми Таци­та. Пони­ма­ние харак­те­ра Тибе­рия у Дио­на Кас­сия и Све­то­ния мало чем отли­ча­ет­ся от таци­тов­ско­го. Неко­то­рые чер­ты это­го порт­ре­та автор «Анна­лов» даже смяг­ча­ет (напри­мер, I, 76; IV, 10—11).

Иска­же­ние дей­ст­ви­тель­но­сти у Таци­та часто быва­ет осно­ва­но на попыт­ках пси­хо­ло­ги­че­ско­го про­ник­но­ве­ния в моти­вы чело­ве­че­ских дей­ст­вий. Доб­ро­со­вест­ность исто­ри­ка не под­ле­жит сомне­нию. Сопо­став­ле­ние его рас­ска­за с повест­во­ва­ни­ем дру­гих авто­ров неред­ко застав­ля­ет совре­мен­но­го иссле­до­ва­те­ля отдать пред­по­чте­ние изло­же­нию Таци­та как наи­бо­лее с.238 прав­ди­во­му. Одна­ко имен­но те каче­ства, кото­рые состав­ля­ют силу Таци­та — мора­ли­ста, пси­хо­ло­га и худож­ни­ка, — ино­гда ока­зы­ва­ют­ся свя­зан­ны­ми с ущер­бом для его точ­но­сти как исто­ри­ка.

* * *

В пол­ном соот­вет­ст­вии с тра­ги­че­ски воз­вы­шен­ным коло­ри­том исто­рио­гра­фи­че­ских трудов Таци­та нахо­дит­ся их исклю­чи­тель­но свое­об­раз­ный стиль. Начат­ки его мы нахо­ди­ли уже в «Агри­ко­ле», отме­чая там «стрем­ле­ние к необыч­но­му, асим­мет­ри­че­ско­му, к семан­ти­че­ской пол­но­вес­но­сти и сжа­той выра­зи­тель­но­сти» (см. выше, стр. 213). В боль­ших про­из­веде­ни­ях все эти момен­ты зна­чи­тель­но уси­ли­лись и обра­зу­ют в сво­ем соче­та­нии совер­шен­но новое каче­ство. Исто­ри­че­ское истол­ко­ва­ние этих стиле­вых осо­бен­но­стей Таци­та пред­став­ля­ет нема­лые труд­но­сти, глав­ным обра­зом пото­му, что мы не зна­ем его непо­сред­ст­вен­ных пред­ше­ст­вен­ни­ков. К тра­ди­ци­ям Сал­лю­стия при­со­еди­ни­лись опре­де­лен­ные тен­ден­ции декла­ма­ци­он­но-рито­ри­че­ско­го сти­ля. Как мы зна­ем (см. выше, стр. 208), Пли­ний нахо­дил у Таци­та «почтен­ность», тор­же­ст­вен­ное досто­ин­ство. По-види­мо­му, Тацит был свя­зан с тем тече­ни­ем в лите­ра­ту­ре I в. н. э., кото­рое стре­ми­лось к стиле­вой «воз­вы­шен­но­сти» (ср. трак­тат «О воз­вы­шен­ном», на стр. 220). Свой­ст­вен­ная это­му направ­ле­нию уста­нов­ка на мону­мен­таль­ность, на соеди­не­ние пате­ти­ки с суро­вой абрупт­но­стью дей­ст­ви­тель­но харак­тер­на для исто­ри­че­ских трудов Таци­та. «Гер­ма­ния» и «Диа­лог» сти­ли­зо­ва­ны, как мы уже виде­ли, несколь­ко ина­че.

Одна­ко стиль Таци­та в раз­лич­ных про­из­веде­ни­ях зави­сит не толь­ко от жан­ро­вой при­над­леж­но­сти. Даже внут­ри исто­ри­че­ских работ мы наблюда­ем посто­ян­ную стиле­вую эво­лю­цию. От «Агри­ко­лы» к «Исто­рии», от «Исто­рии» к «Анна­лам» все уве­ли­чи­ва­ет­ся коли­че­ство необыч­ных слов, арха­и­че­ских форм, непри­выч­ных обо­ротов. От про­из­веде­ния к про­из­веде­нию воз­рас­та­ет семан­ти­че­ская нагруз­ка лек­си­ки. Тацит рас­счи­ты­ва­ет на вдум­чи­во­го чита­те­ля; мно­гое оста­ет­ся недо­ска­зан­ным, выра­жен­ным толь­ко с помо­щью наме­ка.

Это стрем­ле­ние к субъ­ек­тив­но­му сти­лю, рез­ко отли­чаю­ще­му­ся от мане­ры дру­гих писа­те­лей, дости­га­ет сво­его куль­ми­на­ци­он­но­го пунк­та в пер­вой части «Анна­лов», в кни­гах о прав­ле­нии Тибе­рия (I—VI). Во вто­рой сохра­нив­шей­ся от «Анна­лов» груп­пе книг (XI—XVI), осо­бен­но в кни­гах XIII—XVI (вре­мя Неро­на), тен­ден­ция к необыч­но­му несколь­ко идет на убыль.

Чем объ­яс­ня­ет­ся новый сти­ли­сти­че­ский уклон в послед­ние годы жиз­ни Таци­та, неиз­вест­но. Нашел ли автор свои преж­ние тен­ден­ции чрез­мер­ны­ми и захо­тел при­бли­зить­ся к обыч­но­му язы­ку? Не было ли это, напро­тив, свя­за­но с начав­шим рас­про­стра­нять­ся во вре­мя Адри­а­на арха­и­сти­че­ским тече­ни­ем и не поже­лал ли Тацит отдиф­фе­рен­ци­ро­вать себя от казав­ших­ся ему уже три­ви­аль­ны­ми арха­из­мов?

с.239 Этот уклон в сто­ро­ну смяг­че­ния необыч­но­го не сле­ду­ет, одна­ко, пре­уве­ли­чи­вать. В послед­них кни­гах «Анна­лов» Тацит оста­ет­ся тем же масте­ром глу­бо­ко субъ­ек­тив­но­го пате­ти­че­ско­го сти­ля, отте­ня­ю­ще­го без­на­деж­но мрач­ный тон его исто­ри­че­ско­го повест­во­ва­ния.

IV

Пли­ний Млад­ший сулил исто­ри­че­ско­му тру­ду сво­его дру­га бес­смер­тие. «Ты про­сишь меня опи­сать гибель мое­го дяди, чтобы ты мог вер­нее рас­ска­зать об этом потом­ству. Бла­го­да­рю: его смерть будет про­слав­ле­на наве­ки, если люди узна­ют о ней от тебя» (Пись­ма, VI, 16). «Пред­ска­зы­ваю — и мое пред­ска­за­ние не обма­ны­ва­ет меня, — что твоя “Исто­рия” будет бес­смерт­на; тем силь­нее я желаю (откро­вен­но созна­юсь) быть вклю­чен­ным в нее» (там же, VII, 33). Пись­ма эти отно­сят­ся к тому вре­ме­ни, когда «Исто­рия» толь­ко начи­на­ла выхо­дить. Это един­ст­вен­ные извест­ные нам откли­ки совре­мен­ни­ков Таци­та на его дея­тель­ность как исто­ри­ка. После Пли­ния никто не упо­ми­на­ет о Таци­те в тече­ние почти цело­го сто­ле­тия. От рим­ской лите­ра­ту­ры II в. сохра­ни­лось, прав­да, не очень мно­го, но вряд ли одним этим обсто­я­тель­ст­вом мож­но объ­яс­нить отсут­ст­вие ссы­лок на авто­ра «Исто­рии» и «Анна­лов». Важ­нее дру­гое: для это­го вре­ме­ни Тацит был ста­ро­мод­ным писа­те­лем.

Исто­рик закан­чи­вал «Анна­лы» в прав­ле­ние Адри­а­на (117—138 гг.). По срав­не­нию с нача­лом II в., когда Тацит отка­зал­ся от ора­тор­ской дея­тель­но­сти в поль­зу исто­рио­гра­фии, поли­ти­че­ская и куль­тур­ная обста­нов­ка в Риме успе­ла пре­тер­петь зна­чи­тель­ные изме­не­ния. Ста­рая рим­ская ари­сто­кра­тия уже почти вымер­ла. Борь­ба импе­ра­то­ров и сена­та, исто­ри­ком кото­рой был Тацит, ото­шла в про­шлое. Со вре­ме­ни Адри­а­на импе­рия пре­кра­ща­ет заво­е­ва­тель­ную поли­ти­ку, и гре­ко-восточ­ная часть Рим­ско­го государ­ства начи­на­ет играть все боль­шую роль. В куль­тур­ной жиз­ни рез­ко уси­ли­ва­ют­ся рели­ги­оз­ные момен­ты, а в лите­ра­ту­ре начи­на­ет пре­об­ла­дать арха­и­сти­че­ское тече­ние, для кото­ро­го клас­си­че­ская лите­ра­ту­ра Рима закан­чи­ва­ет­ся Цице­ро­ном и Вер­ги­ли­ем; писа­те­ли I в. н. э., как напри­мер пред­ста­ви­те­ли «ново­го сти­ля» Сене­ка и Лукан, вызы­ва­ют к себе рез­ко отри­ца­тель­ное отно­ше­ние. Со всех этих точек зре­ния Тацит дол­жен был пред­став­лять­ся авто­ром «не ко вре­ме­ни» Он завер­ша­ет тра­ди­ции сенат­ской исто­рио­гра­фии I в., акцен­ти­ру­ю­щей дес­по­тизм импе­ра­то­ров, под­дер­жи­ва­ет заво­е­ва­тель­ную поли­ти­ку, с пре­не­бре­же­ни­ем отно­сит­ся к про­вин­ци­а­лам, в осо­бен­но­сти к гре­ко-восточ­ным, мало затро­нут рели­ги­оз­ны­ми инте­ре­са­ми, а как писа­тель при­мы­ка­ет к одной из раз­но­вид­но­стей «ново­го сти­ля». Поли­ти­че­ская уста­нов­ка, идео­ло­гия, стиль — все это у Таци­та рас­хо­дит­ся с тен­ден­ци­я­ми, полу­чив­ши­ми пре­об­ла­да­ние во вре­мя Адри­а­на и осо­бен­но его пре­ем­ни­ков — Анто­ни­нов.

Исто­ри­че­ский труд Таци­та не нашел в бли­жай­шие два века про­дол­жа­те­лей. Исто­рио­гра­фия высо­ко­го сти­ля в Риме надол­го замер­ла. с.240 Про­дук­тив­ным ока­зал­ся толь­ко жанр био­гра­фий цеза­рей, нача­тый млад­шим совре­мен­ни­ком Таци­та Све­то­ни­ем, и жанр крат­ких исто­ри­че­ских обзо­ров («бре­виа­ри­ев»), нача­ло кото­ро­му поло­жил дру­гой совре­мен­ник Таци­та — Флор. Линия ста­рой сенат­ской исто­рио­гра­фии на Таци­те обры­ва­ет­ся. Когда, спу­стя 100 лет после смер­ти Таци­та, сена­тор мало­азий­ско­го про­ис­хож­де­ния Дион Кас­сий состав­ля­ет подроб­ную исто­рию Рима от осно­ва­ния горо­да до сво­его вре­ме­ни, то он это дела­ет как апо­ло­гет импе­рии в ее роли обо­ро­ни­тель­но­го оплота про­тив вар­ва­ров. Таци­том он, по-види­мо­му, даже не поль­зо­вал­ся, хотя его сведе­ния часто вос­хо­дят к тем же авто­рам, кото­ры­ми поль­зо­вал­ся для сво­их трудов Тацит.

Отри­ца­тель­но отно­си­лись к Таци­ту так­же пред­ста­ви­те­ли новой рели­гии — хри­сти­ан­ства. При­чи­ной явля­лись уже упо­ми­нав­ши­е­ся нами враж­деб­ные отзы­вы исто­ри­ка как о самих хри­сти­а­нах, так и об иудей­ской рели­гии. Небы­ли­цы, кото­рые Тацит рас­ска­зы­вал об иуде­ях, буд­то бы почи­таю­щих в сво­ем куль­те осли­ную голо­ву, пере­но­си­лись так­же и на хри­сти­ан. Это побуди­ло Тер­тул­ли­а­на (око­ло 150—230 гг.), зачи­на­те­ля хри­сти­ан­ской лите­ра­ту­ры на латин­ском язы­ке, оха­рак­те­ри­зо­вать наше­го исто­ри­ка, — с явным наме­ком на эти­мо­ло­гию его име­ни Ta­ci­tus — «Мол­ча­ли­вый», — как «весь­ма болт­ли­во­го лже­ца»¹⁴.

Труд­ный автор, не счи­тав­ший­ся клас­си­че­ским и не изу­чав­ший­ся в рим­ской шко­ле, Тацит был изве­стен толь­ко уче­ным. Импе­ра­тор Клав­дий Тацит (275—276 гг.), счи­тав­ший себя потом­ком исто­ри­ка, при­ни­мал буд­то бы меры к рас­про­стра­не­нию его про­из­веде­ний¹⁵, но прав­ле­ние Таци­та было слиш­ком крат­ковре­мен­ным (6 меся­цев), для того чтобы его рас­по­ря­же­ния при­ве­ли к како­му-нибудь резуль­та­ту.

В пери­од позд­ней импе­рии (IV—V вв.) кон­сер­ва­тив­ные кру­ги, сто­яв­шие на пози­ции ста­рой рели­гии, стре­ми­лись во мно­гом при­мкнуть к тра­ди­ции лите­ра­ту­ры I в. н. э. Дви­же­ние это не мино­ва­ло и Таци­та. Послед­ний выдаю­щий­ся исто­рик Рима Амми­ан Мар­цел­лин (око­ло 330—400 гг.) воз­об­нов­ля­ет пре­рван­ную исто­рио­гра­фи­че­скую тра­ди­цию и начи­на­ет свою «Исто­рию» («Дея­ния» — Res ges­tae) с прав­ле­ния Нер­вы, при­мкнув, таким обра­зом, к повест­во­ва­нию Таци­та. Зна­ют Таци­та так­же и дру­гие исто­ри­ки IV в. Как мож­но заклю­чить из при­веден­но­го на стр. 223 свиде­тель­ства Иеро­ни­ма, исто­ри­че­ские труды Таци­та изда­ва­лись как еди­ное целое в 30 кни­гах. Хри­сти­ан­ские писа­те­ли начи­на­ют чаще ссы­лать­ся на Таци­та — исто­рик Оро­зий (нача­ло V в.), поэт и эпи­сто­ло­граф Сидо­ний Апол­ли­на­рий (V в.), хро­нист Иор­дан (VI в.). Но даже для тако­го круп­но­го дея­те­ля, как Кас­си­о­дор (VI в.), наш исто­рик — толь­ко «некий Кор­не­лий», о кото­ром автор, по-види­мо­му, даль­ней­ших сведе­ний не име­ет.

С рас­па­дом запад­ной части Рим­ской импе­рии насту­па­ет куль­тур­ное оскуде­ние, и после Иор­да­на следы зна­ком­ства с Таци­том теря­ют­ся вплоть до каро­линг­ских вре­мен. В IX в. поло­же­ние меня­ет­ся. В Фульд­ском мона­сты­ре Эйн­гард, а впо­след­ст­вии Руо­дольф зна­ют пер­вые кни­ги «Анна­лов» и «Гер­ма­нию». К это­му вре­ме­ни отно­сит­ся един­ст­вен­ная руко­пись, с.241 сохра­нив­шая пер­вые 6 книг «Анна­лов» (Меди­цей­ская I), а так­же та един­ст­вен­ная руко­пись малых трудов Таци­та, к кото­рой вос­хо­дит все позд­ней­шее пре­да­ние. Воз­мож­но, что неко­то­рые дру­гие авто­ры IX—X вв. (Виду­кинд, Адам Бре­мен­ский) чита­ли Таци­та. Око­ло 1050 г. в аббат­стве Мон­те­кас­си­но близ Неа­по­ля была пере­пи­са­на (может быть, из источ­ни­ка, вос­хо­дя­ще­го к той же Фуль­де) руко­пись (Меди­цей­ская II), содер­жа­щая XI—XVI кни­ги «Анна­лов» и как про­дол­же­ние их I—V кни­ги «Исто­рии», зану­ме­ро­ван­ные как кни­ги XVII—XXI. У сред­не­ве­ко­вых писа­те­лей XI—XIII вв. непо­сред­ст­вен­но­го зна­ком­ства с Таци­том обыч­но нет, его зна­ют толь­ко на осно­ва­нии Оро­зия; одна­ко Петр Диа­кон из Мон­те­кас­си­но (око­ло 1135 г.) исполь­зу­ет нача­ло «Агри­ко­лы».

В XIV в. Тацит ста­но­вит­ся более извест­ным. Руко­пи­сью из Мон­те­кас­си­но поль­зо­вал­ся (меж­ду 1331—1334 гг.) Пау­лин Венет­ский в «Кар­те мира» (Map­pa Mun­di), а затем во мно­гих сво­их трудах — Бок­кач­чо, в руках кото­ро­го ока­за­лась самая руко­пись. Потом она ста­ла рас­про­стра­нять­ся в ряде копий, попа­ла к извест­но­му фло­рен­тий­ско­му гума­ни­сту Ник­ко­ло Ник­ко­ли, а ныне нахо­дит­ся в той же Фло­рен­ции в Меди­цей­ской биб­лио­те­ке (Меди­цей­ская II). Наша тра­ди­ция послед­них книг «Анна­лов» и «Исто­рии» вос­хо­дит в основ­ном к этой руко­пи­си. Толь­ко одна италь­ян­ская руко­пись 1475 г., нахо­дя­ща­я­ся ныне в Лей­дене, име­ла, по-види­мо­му, еще какой-то дру­гой источ­ник.

С 20-х годов XV в. италь­ян­ские гума­ни­сты начи­на­ют разыс­ки­вать руко­пи­си Таци­та в Гер­ма­нии. Исто­рия этих поис­ков во мно­гом оста­ет­ся неяс­ной из-за того, что обла­да­те­ли ново­най­ден­ных тек­стов неред­ко ута­и­ва­ли свои при­об­ре­те­ния, осо­бен­но если они сде­ла­ны были нечест­ным путем. В 1425 г. извест­ный гума­нист, пап­ский сек­ре­тарь Под­жо Брач­чо­ли­ни полу­чил от мона­ха из Гер­сфельд­ско­го аббат­ства инвен­тар­ную опись ряда руко­пи­сей, в чис­ле кото­рых нахо­ди­лась руко­пись малых трудов Таци­та (см. выше, стр. 217). Откуда была эта руко­пись — из Гер­сфель­да или из Фуль­ды, — полу­чил ли ее Под­жо и когда имен­но, до кон­ца не выяс­не­но. В 1455 г. она, или копия ее, уже нахо­ди­лась в Риме и лег­ла в осно­ву дошед­ших до нас руко­пи­сей.

Одна­ко гума­ни­сты XV в. инте­ре­со­ва­лись Таци­том лишь постоль­ку, посколь­ку доро­жи­ли каж­дым антич­ным авто­ром. При харак­тер­ной для них ори­ен­та­ции на Цице­ро­на и клас­си­че­скую латынь его вре­ме­ни Тацит и его стиль не мог­ли вызы­вать осо­бен­но­го вни­ма­ния. Поэто­му Тацит и не попал в чис­ло пер­вых напе­ча­тан­ных авто­ров. Пер­вое печат­ное изда­ние Таци­та вышло в Вене­ции око­ло 1470 г. Оно содер­жа­ло «Анна­лы» (XI—XVI) с кни­га­ми «Исто­рии» как их про­дол­же­ни­ем, «Гер­ма­нию» и «Диа­лог». «Агри­ко­ла» был при­со­еди­нен лишь во вто­ром печат­ном изда­нии (око­ло 1476 г.). Пер­вая часть «Анна­лов» еще не была извест­на.

В нача­ле XVI в. руко­пись, содер­жав­шая пер­вые 6 книг «Анна­лов» (Меди­цей­ская I), каки­ми-то, точ­но еще не рас­кры­ты­ми путя­ми, попа­ла в Рим. В 1515 г. биб­лио­те­карь Вати­ка­на Беро­альд впер­вые издал Таци­та с.242 в том объ­е­ме, в каком его про­из­веде­ния оста­ют­ся извест­ны­ми и поныне. С это­го вре­ме­ни и начи­на­ет­ся куль­тур­ная рецеп­ция Таци­та в Новой Евро­пе — изда­ния, пере­во­ды, ком­мен­та­рии, моно­гра­фии о Таци­те.

Как это име­ло место с каж­дым антич­ным авто­ром, текст Таци­та нуж­дал­ся в фило­ло­ги­че­ской обра­бот­ке. В этом отно­ше­нии мно­гое было сде­ла­но еще в XVI в. Для изу­че­ния Таци­та сыг­ра­ло боль­шую роль кри­ти­че­ское изда­ние извест­но­го нидер­ланд­ско­го фило­ло­га Юста Лип­сия (Ант­вер­пен, 1574), снаб­жен­ное обшир­ным ком­мен­та­ри­ем. Лип­сий впер­вые отде­лил «Исто­рию» от «Анна­лов», с кото­ры­ми она изда­ва­лась как еди­ное про­из­веде­ние, уста­но­вил гра­ни­цу V и VI кни­ги «Анна­лов», рав­но как и лаку­ну меж­ду ними. «Диа­лог об ора­то­рах» Лип­сий при­знал не при­над­ле­жа­щим Таци­ту из-за сти­ли­сти­че­ской раз­ни­цы меж­ду «Диа­ло­гом» и дру­ги­ми про­из­веде­ни­я­ми исто­ри­ка (ср. выше, стр. 217). Авто­ри­тет, кото­рым поль­зо­вал­ся Лип­сий как тол­ко­ва­тель Таци­та вплоть до XIX в., надол­го опре­де­лил отно­ше­ние иссле­до­ва­те­лей к «Диа­ло­гу».

Фило­ло­ги­че­ский инте­рес к Таци­ту дик­то­вал­ся так­же и пере­ме­ной лите­ра­тур­ных вку­сов, насту­пив­шей в XVI—XVII вв. «Клас­си­цизм» эпо­хи Воз­рож­де­ния сме­нил­ся худо­же­ст­вен­ны­ми тен­ден­ци­я­ми «барок­ко». Отра­зи­лось это и на ново­ла­тин­ской лите­ра­ту­ре. Образ­цы латин­ско­го сти­ля пере­ме­ни­лись. Пред­ста­ви­те­ли рето­ри­че­ски-декла­ма­ци­он­ной лите­ра­ту­ры I в. н. э. ока­за­лись более созвуч­ны­ми новым худо­же­ст­вен­ным вея­ни­ям, чем «клас­си­че­ская» латынь. Основ­ным тео­ре­ти­ком сти­ля ока­зал­ся уже не Цице­рон, а Квин­ти­ли­ан. Тацит с его воз­вы­шен­ной пате­ти­кой, гипер­бо­лиз­мом и асим­мет­ри­ей сде­лал­ся одним из люби­мей­ших писа­те­лей. Упо­мя­ну­тый уже Лип­сий высту­пал как после­до­ва­тель Таци­та в отно­ше­нии латин­ско­го сти­ля.

Одна­ко основ­ное зна­че­ние Таци­та для XVI—XVII вв. заклю­ча­лось в тех поли­ти­че­ских уро­ках, кото­рые мож­но было выве­сти из его про­из­веде­ний. Это было вре­мя роста евро­пей­ско­го абсо­лю­тиз­ма, созда­вав­ше­го для себя идео­ло­ги­че­ское обос­но­ва­ние, мораль­но-поли­ти­че­скую и юриди­че­скую тео­рию. В осно­ве этой тео­рии лежал прин­цип государ­ст­вен­но­го инте­ре­са, про­ти­во­сто­яв­ший сепа­ра­тист­ским тен­ден­ци­ям фео­да­лиз­ма и авто­ри­тар­но­сти церк­ви. В про­из­веде­ни­ях Таци­та, исто­ри­ка Рим­ской импе­рии, идео­ло­ги и прак­ти­че­ские дея­те­ли абсо­лют­ных монар­хий мог­ли най­ти целую сокро­вищ­ни­цу исто­ри­че­ско­го опы­та и поли­ти­че­ской муд­ро­сти. Осо­бен­но мно­го мате­ри­а­ла дава­ли им «Анна­лы», и в част­но­сти пер­вые кни­ги «Анна­лов» — рас­сказ о прав­ле­нии Тибе­рия. Из всех импе­ра­то­ров, изо­бра­жен­ных Таци­том, Тибе­рий являл наи­бо­лее закон­чен­ный тип абсо­лют­но­го монар­ха — про­ни­ца­тель­но­го, целе­устрем­лен­но­го в отли­чие от при­дур­ко­ва­то­го Клав­дия или лег­ко­мыс­лен­но­го Неро­на. Уже Беро­альд, изда­ние кото­ро­го озна­ко­ми­ло чита­те­лей с пер­вы­ми кни­га­ми «Анна­лов», под­чер­ки­вал инте­рес это­го писа­те­ля для госуда­рей. «Я все­гда счи­тал Кор­не­лия Таци­та вели­ким писа­те­лем, весь­ма полез­ным не толь­ко для част­ных лиц и высо­ко­по­став­лен­ных особ, но и для самих госуда­рей и даже импе­ра­то­ров»¹⁶.

с.243 Тацит дей­ст­ви­тель­но рас­смат­ри­вал­ся в XVI—XVII вв. как настав­ник госуда­рей, рав­но как и всех тех, кому при­хо­дит­ся иметь дело с госуда­ря­ми. Это поро­ди­ло в боль­шин­стве стран Евро­пы, осо­бен­но в Ита­лии, Испа­нии и Фран­ции, но так­же в Гер­ма­нии, Гол­лан­дии и Англии, целую отрасль поли­ти­че­ской лите­ра­ту­ры, так назы­вае­мый «таци­тизм». В фор­ме ли систе­ма­ти­че­ских трак­та­тов или отдель­ных наблюде­ний, афо­риз­мов, заме­ток к Таци­ту, и с самой раз­но­об­раз­ной поли­ти­че­ской интер­пре­та­ци­ей, — одни за монар­хию, дру­гие за ари­сто­кра­ти­че­скую рес­пуб­ли­ку, — эти писа­те­ли обос­но­вы­ва­ли свои взгляды мате­ри­а­ла­ми, заим­ст­во­ван­ны­ми у Таци­та. Ори­ен­та­ция на Таци­та была вызва­на еще одним доба­воч­ным обсто­я­тель­ст­вом. Самым выдаю­щим­ся и вли­я­тель­ным тео­ре­ти­ком абсо­лю­тиз­ма был, как извест­но, в нача­ле XVI в. Макиа­вел­ли. Основ­ные его тео­ре­ти­че­ские про­из­веде­ния «Государь» (1513 г.) и «Рас­суж­де­ние о пер­вой дека­де Тита Ливия» (1516 г.) были напи­са­ны еще до зна­ком­ства с пер­вой частью «Анна­лов». В сво­их трудах он ред­ко ссы­ла­ет­ся на Таци­та и пред­по­чи­та­ет ему Ливия. Меж­ду тем кни­ги Макиа­вел­ли были осуж­де­ны като­ли­че­ской цер­ко­вью на Тридент­ском собо­ре, и сам автор был посмерт­но сожжен in ef­fi­gie (в виде чуче­ла). В като­ли­че­ских стра­нах на него нель­зя было ссы­лать­ся. В этих усло­ви­ях «таци­тизм» зача­стую ста­но­вил­ся мас­кой для запре­щен­но­го макиа­вел­лиз­ма. Выдаю­щих­ся поли­ти­че­ских мыс­ли­те­лей, одна­ко, сре­ди «таци­ти­стов» не было. Это — реак­ци­он­ные писа­те­ли, с пол­ным осно­ва­ни­ем забы­тые потом­ка­ми. Поли­ти­че­ские тен­ден­ции само­го Таци­та при этом совер­шен­но иска­жа­лись. Даже пер­со­на­жи вро­де Сея­на, кото­рых Тацит изо­бра­жа­ет с нена­ви­стью и пре­зре­ни­ем, ино­гда высту­па­ют у рабо­леп­ных «таци­ти­стов» как поло­жи­тель­ные образ­цы поведе­ния царе­двор­цев.

Несколь­ко осо­бый харак­тер име­ла рецеп­ция Таци­та у немец­ких гума­ни­стов. XVI век, пери­од Рефор­ма­ции, борь­бы с фео­да­лиз­мом и рим­ско-като­ли­че­ской цер­ко­вью, являл­ся для Гер­ма­нии вре­ме­нем роста нацио­наль­но­го само­со­зна­ния. Сочи­не­ния Таци­та, в первую оче­редь, конеч­но, «Гер­ма­ния», но так­же и «Анна­лы», вну­ша­ли нем­цам убеж­де­ние в том, что их пред­ки явля­лись искон­ны­ми посе­лен­ца­ми гер­ман­ской терри­то­рии, все­гда были сво­бод­ны, храб­ры и отли­ча­лись высо­ки­ми нрав­ст­вен­ны­ми каче­ства­ми. Нацио­наль­ным геро­ем Гер­ма­нии ста­но­вит­ся Арми­ний, вождь херус­ков, уни­что­жив­ший 3 рим­ских леги­о­на в Тев­то­бург­ском лесу (9 г. н. э.). Культ Арми­ния, про­воз­гла­шен­ный извест­ным немец­ким гума­ни­стом и поли­ти­че­ским дея­те­лем нача­ла XVI в. Уль­ри­хом фон Гут­те­ном, осно­ван был на сооб­ще­ни­ях Таци­та и недав­но откры­то­го Беа­том Рена­ном (Биль­дом из Рей­нау) Вел­лея Патер­ку­ла. Тот же Беат Ренан поло­жил нача­ло фило­ло­ги­че­ско­му изу­че­нию «Гер­ма­нии» ком­мен­ти­ро­ван­ным изда­ни­ем это­го трак­та­та (Базель, 1519).

Инте­рес в XVII в. к Таци­ту оста­вил зна­чи­тель­ные следы так­же и в худо­же­ст­вен­ной лите­ра­ту­ре, осо­бен­но во фран­цуз­ской. Столк­но­ве­ние государ­ст­вен­ных инте­ре­сов и лич­ных чувств было одной из основ­ных тем тра­гедии с.244 фран­цуз­ско­го клас­си­циз­ма, и свы­ше 10 тра­гедий (или тра­ги­ко­медий) XVII в. были почерп­ну­ты из Таци­та. Наи­бо­лее зна­чи­тель­ные из них — «Смерть Агрип­пи­ны» Сира­но де Бер­же­ра­ка (1654), «Отон» Кор­не­ля (1664 г.) и «Бри­та­ник» Раси­на (1669 г.). Во вто­ром пред­и­сло­вии к «Бри­та­ни­ку» Расин назы­вал Таци­та «вели­чай­шим живо­пис­цем древ­но­сти».

Абсо­лю­тист­ское тол­ко­ва­ние Таци­та, харак­тер­ное для XVI—XVII вв., сме­ни­лось в XVIII в. диа­мет­раль­но про­ти­во­по­лож­ной интер­пре­та­ци­ей. «Таци­ти­сты» мог­ли опи­рать­ся на отдель­ные выска­зы­ва­ния исто­ри­ка о неиз­беж­но­сти монар­хи­че­ско­го режи­ма, но самое изо­бра­же­ние импе­ра­то­ров и обще­ст­вен­ной жиз­ни Рима ука­зы­ва­ло на совер­шен­но иное направ­ле­ние поли­ти­че­ских сим­па­тий авто­ра. Пер­вым про­воз­вест­ни­ком ново­го, антиаб­со­лю­тист­ско­го тол­ко­ва­ния Таци­та был ирлан­дец Томас Гор­дон (1684—1750 гг.), опуб­ли­ко­вав­ший англий­ский пере­вод Таци­та и трак­тат «Исто­ри­ко-поли­ти­че­ские рас­суж­де­ния о кни­гах Таци­та». Оно нашло живой отклик во Фран­ции в пред­ре­во­лю­ци­он­ную эпо­ху, и авто­ри­тет фран­цуз­ских про­све­ти­те­лей (Рус­со, Дид­ро, Далам­бер, Маб­ли и др.) широ­ко рас­про­стра­нил его по Евро­пе. Тацит теперь пони­ма­ет­ся как раз­об­ла­чи­тель монар­хов, враг дес­по­тиз­ма и друг рес­пуб­ли­кан­ской сво­бо­ды. Это послед­нее тоже было пре­уве­ли­че­ни­ем. Сто­рон­ни­ки рево­лю­ци­он­но­го тол­ко­ва­ния Таци­та либо не обра­ща­ли вни­ма­ния на враж­деб­ное отно­ше­ние рим­ско­го исто­ри­ка к народ­ным мас­сам, либо, — если они высту­па­ли за рево­лю­цию свер­ху, — согла­ша­лись с его взгляда­ми. Так же отно­си­лись к Таци­ту писа­те­ли и кри­ти­ки. Аль­фи­е­ри, нена­видев­ший тира­нию, усерд­но изу­чал Таци­та и суро­во осудил Неро­на в тра­гедии «Окта­вия» (1780 г.). Для тако­го кри­ти­ка, как Лагарп, коди­ци­фи­ци­ро­вав­ше­го в трак­та­те «Лицей» лите­ра­тур­ные оцен­ки, свой­ст­вен­ные клас­си­циз­му XVIII в., труды Таци­та, прав­ди­во изо­бра­жаю­щие дес­по­тизм и рабо­ле­пие, явля­ют­ся воз­мезди­ем тира­нам. Мари Жозеф Шенье назы­ва­ет Таци­та оли­це­тво­ре­ни­ем «сове­сти рода чело­ве­че­ско­го», а его труды — «три­бу­на­лом для угне­тен­ных и угне­та­те­лей». «Имя Таци­та застав­ля­ет тира­нов блед­неть».

Наряду с высо­ко поло­жи­тель­ной оцен­кой Таци­та как исто­ри­ка и поли­ти­че­ско­го мыс­ли­те­ля разда­ва­лись как в XVI—XVII вв., так и в XVIII в. дру­гие голо­са. Вос­хо­дя­щая еще к гума­ни­стам XV в. фор­маль­но-сти­ли­сти­че­ская кри­ти­ка его лите­ра­тур­ной мане­ры с пози­ций цице­ро­ни­а­низ­ма нахо­ди­ла при­вер­жен­цев и впо­след­ст­вии. Таци­та упре­ка­ли в аффек­та­ции, неесте­ствен­но­сти как со сто­ро­ны сти­ля, так и в отно­ше­нии содер­жа­ния. Исто­рик, все­гда тол­ку­ю­щий сло­ва и поступ­ки в худ­шую сто­ро­ну, казал­ся даже опас­ным авто­ром. С боль­шим сомне­ни­ем отно­сил­ся к сооб­ще­ни­ям Таци­та Воль­тер, счи­тая его обра­зы Тибе­рия и Неро­на пре­уве­ли­чен­ны­ми. Когда создан­ная рево­лю­ци­ей фран­цуз­ская рес­пуб­ли­ка сме­ни­лась импе­ри­ей Напо­лео­на, сам импе­ра­тор открыл лите­ра­тур­ную кам­па­нию про­тив Таци­та, пору­чив напе­ча­тать в «Jour­nal des Dé­bats» (11 и 21 фев­ра­ля 1806 г.) 2 офи­ци­оз­ные ста­тьи по это­му пово­ду. Напо­лео­ну Тацит пред­став­лял­ся недо­воль­ным сена­то­ром, «ари­сто­кра­том» и «фило­со­фом», кото­рый в сво­ем с.245 отста­лом кон­сер­ва­тиз­ме не понял зна­че­ния импе­рии и кле­ве­тал на импе­ра­то­ров. Свое мне­ние он неод­но­крат­но выска­зы­вал в раз­го­во­рах с уче­ны­ми, лите­ра­то­ра­ми, тре­бо­вал исклю­че­ния Таци­та из школь­но­го кур­са, даже обру­ши­вал­ся репрес­си­я­ми на писа­те­лей, вос­хва­ляв­ших авто­ра «Анна­лов», — Шатоб­ри­а­на, М. Шенье.

В Рос­сии рево­лю­ци­он­ное тол­ко­ва­ние Таци­та вооду­шев­ля­ло декаб­ри­стов. Им вос­хи­ща­лись А. Бес­ту­жев, Н. Мура­вьев, Н. Тур­ге­нев, М. Лунин, М. Фон­ви­зин и др.¹⁷ А. Бриг­ген на след­ст­вии при­пи­сы­вал свой сво­бод­ный образ мыс­лей чте­нию Таци­та¹⁸. Для Ф. Глин­ки это был «вели­кий Тацит». Кор­ни­ло­вич назы­вал его «крас­но­ре­чи­вей­шим исто­ри­ком сво­его и едва ли не всех после­дую­щих веков, глу­бо­ко­мыс­лен­ным фило­со­фом, поли­ти­ком»¹⁹. А. Кор­ни­ло­вич и Д. Зава­ли­шин пере­во­ди­ли его сочи­не­ния.

Пуш­кин в 1825 г., заду­мав «Бори­са Году­но­ва», стал изу­чать «Анна­лы». В сво­их «Заме­ча­ни­ях на “Анна­лы” Таци­та» он вполне под­дер­жи­ва­ет декаб­рист­ское тол­ко­ва­ние трудов рим­ско­го исто­ри­ка. Но в то же вре­мя Пуш­кин в ряде мет­ких суж­де­ний рас­кры­ва­ет пре­уве­ли­чен­ный харак­тер обви­не­ний Таци­та по адре­су Тибе­рия.

Увле­кал­ся Таци­том Гер­цен. Он рас­ска­зы­ва­ет, как во вре­мя сво­ей вла­ди­мир­ской ссыл­ки, в сен­тяб­ре 1838 г., он искал кни­гу для чте­ния. «Мне попа­лась нако­нец такая, кото­рая погло­ти­ла меня до глу­бо­кой ночи — то был Тацит. Зады­ха­ясь, с холод­ным потом на челе, читал я страш­ную повесть». Поль­зу­ясь рас­ска­зом Таци­та о заго­во­ре Пизо­на, он создал диа­ло­ги­че­ский набро­сок, услов­но оза­глав­ли­вае­мый в изда­ни­ях «Из рим­ских сцен»²⁰. «Мне кажет­ся, что из всех рим­лян писав­ших один Тацит необъ­ят­но велик», — сооб­ща­ет он Н. И. Аст­ра­хо­ву 14 янва­ря 1839 г.²¹. Так­же и в более зре­лые годы Гер­цен вспо­ми­на­ет о «мрач­ной горе­сти Таци­та»²², о «муже­ст­вен­ной, уко­ря­ю­щей, таци­тов­ской» печа­ли²³.

Маркс и Энгельс были отлич­но зна­ко­мы с про­из­веде­ни­я­ми Таци­та и неод­но­крат­но ссы­ла­лись на «Гер­ма­нию». Маркс ценил «Гер­ма­нию» как важ­ней­шее исто­ри­че­ское свиде­тель­ство о гер­ман­ской зем­ледель­че­ской общине²⁴. Посто­ян­ные ссыл­ки на Таци­та мы нахо­дим в трудах Энгель­са о древ­них гер­ман­цах («Мар­ка», «К исто­рии древ­них гер­ман­цев», «Франк­ский диа­лект») и о пер­во­на­чаль­ном хри­сти­ан­стве («Бру­но Бау­эр и пер­во­на­чаль­ное хри­сти­ан­ство», «К исто­рии пер­во­быт­но­го хри­сти­ан­ства»). Широ­ко поль­зу­ет­ся Энгельс «Гер­ма­ни­ей» в «Про­ис­хож­де­нии семьи, част­ной соб­ст­вен­но­сти и государ­ства», где он ста­вит сооб­ще­ния Таци­та о семье, общине и воен­ном строе гер­ман­цев в широ­кую рам­ку этно­гра­фи­че­ских мате­ри­а­лов для исто­рии пер­во­быт­но­го обще­ства. Место Таци­та в исто­рии рим­ской обще­ст­вен­ной мыс­ли Энгельс опре­де­ля­ет в одной сжа­той фра­зе, — и тем не менее с исчер­пы­ваю­щей пол­нотой, — харак­те­ри­зуя эпо­ху импе­рии.

«Немно­гие оста­вав­ши­е­ся еще в живых ста­ро­рим­ляне пат­ри­ци­ан­ско­го скла­да и обра­за мыс­лей были устра­не­ны или выми­ра­ли; послед­ним из них явля­ет­ся Тацит»²⁵.

с.246 Для того чтобы пра­виль­но оце­нить это выска­зы­ва­ние, надо учесть ту сим­па­тию, с какой Маркс и Энгельс отно­си­лись к ран­ним пери­о­дам антич­но­го обще­ства, эко­но­ми­че­ской осно­вой кото­рых было мел­кое кре­стьян­ское хозяй­ство и неза­ви­си­мое ремес­лен­ное про­из­вод­ство — до широ­ко­го раз­ви­тия раб­ства. Это вре­мя Маркс счи­тал «наи­бо­лее цве­ту­щей порой» суще­ст­во­ва­ния клас­си­че­ско­го обще­ства²⁶. Поэто­му Маркс и мог писать о «клас­си­че­ски стро­гих тра­ди­ци­ях рим­ской рес­пуб­ли­ки»²⁷. Отблес­ки этих тра­ди­ций Энгельс, таким обра­зом, нахо­дит у Таци­та, хотя и под­чер­ки­ва­ет его ари­сто­кра­ти­че­скую («пат­ри­ци­ан­скую») огра­ни­чен­ность.

Меж­ду тем с нача­ла XIX в. отно­ше­ние бур­жу­а­зии к антич­но­му миру изме­ни­лось. Пере­став­шая быть рево­лю­ци­он­ным клас­сом бур­жу­а­зия нача­ла ценить в антич­ной куль­ту­ре не те сто­ро­ны, кото­рые каза­лись при­вле­ка­тель­ны­ми в XVIII в. На обще­ст­вен­ную аре­ну высту­пил новый рево­лю­ци­он­ный класс — про­ле­та­ри­ат, ста­вив­ший перед собой такие зада­чи, кото­рых не зна­ла древ­ность. Бур­жу­аз­ная рево­лю­ция мог­ла сна­ча­ла рядить­ся в антич­ную мас­ку; в 1848 г. это было уже невоз­мож­но. Клас­си­цизм не мог боль­ше слу­жить опо­рой для про­грес­сив­ных дви­же­ний. Исто­ри­че­ское пони­ма­ние антич­но­го мира очень часто выиг­ры­ва­ло отто­го, что XIX век отка­зы­вал­ся от мно­гих модер­ни­за­ций, иска­жав­ших дей­ст­ви­тель­ные вза­и­моот­но­ше­ния рабо­вла­дель­че­ских обществ. Но Тацит при этом поте­рял. Обли­чи­тель дес­по­тиз­ма уже ред­ко вызы­вал сим­па­тии запад­но­ев­ро­пей­ской бур­жу­а­зии, осо­бен­но после 1848 г. Цеза­ризм Напо­лео­на III, а затем созда­ние гер­ман­ской импе­рии сыг­ра­ли здесь зна­чи­тель­ную роль. Напо­ле­он III про­дол­жал враж­деб­ную Таци­ту тра­ди­цию Напо­лео­на I. Бона­пар­тист Дюбуа-Гюшан, про­ку­рор по зани­мае­мой долж­но­сти, в двух­том­ной моно­гра­фии опро­вер­гал «кле­ве­ту» Таци­та на рим­ских импе­ра­то­ров. Но и более серь­ез­ные исто­ри­ки, как Амедей Тьерри во Фран­ции, Мери­вель в Англии, стре­ми­лись дока­зать, что Рим­ская импе­рия была про­грес­сив­ным явле­ни­ем по срав­не­нию с рес­пуб­ли­кой. Немец­кие исто­ри­ки напе­ре­бой ста­ли зани­мать­ся апо­ло­ги­ей Тибе­рия и даже Неро­на, т. е. тех импе­ра­то­ров, кото­рых Тацит заклей­мил в сво­ем повест­во­ва­нии. Суж­де­ния рим­ско­го исто­ри­ка каза­лись тен­ден­ци­оз­ны­ми, про­дик­то­ван­ны­ми узко ари­сто­кра­ти­че­ской точ­кой зре­ния. К тому же вни­ма­тель­ное сли­че­ние Таци­та с про­чи­ми исто­ри­ка­ми импе­рии пока­за­ло, что он дале­ко не все­гда ори­ги­на­лен и сле­ду­ет опре­де­лен­ной тра­ди­ции сенат­ской исто­рио­гра­фии. Отно­ше­ние к Таци­ту как к исто­ри­ку и мора­ли­сту ста­ло у мно­гих иссле­до­ва­те­лей рез­ко отри­ца­тель­ным. Оста­вал­ся толь­ко Тацит-худож­ник, мастер повест­во­ва­ния. Ф. Лео, круп­ней­ший исто­рик рим­ской лите­ра­ту­ры на рубе­же XIX и XX вв., под­вел ито­ги это­му направ­ле­нию в изу­че­нии Таци­та. Тацит не само­сто­я­те­лен, он не иссле­до­ва­тель, его целью не явля­ет­ся исти­на, но он был поэтом, «одним из немно­гих вели­ких поэтов рим­ско­го наро­да»²⁸.

Более «уме­рен­ную» пози­цию по отно­ше­нию к Таци­ту зани­мал в это вре­мя извест­ный фран­цуз­ский исто­рик рим­ской куль­ту­ры Буас­сье, тоже один из апо­ло­ге­тов Рим­ской импе­рии. Он рас­смат­ри­ва­ет Таци­та как с.247 дея­те­ля, при­ми­рив­ше­го­ся с импе­ри­ей, но не сумев­ше­го пре­одо­леть пред­рас­суд­ки сво­его ари­сто­кра­ти­че­ско­го окру­же­ния, как прав­ди­во­го писа­те­ля, но склон­но­го к аффек­ти­ро­ван­но­му изло­же­нию в духе совре­мен­ной ему рето­ри­ки.

В цар­ской Рос­сии, с ее дес­по­ти­че­ским само­дер­жа­ви­ем, эти оцен­ки Таци­та, став­шие мод­ны­ми на Запа­де, очень ред­ко нахо­ди­ли отклик. В роли апо­ло­ге­та Рим­ской импе­рии и кри­ти­ка Таци­та высту­пил укра­ин­ский бур­жу­аз­ный исто­рик М. П. Дра­го­ма­нов. Гораздо более про­грес­сив­ные взгляды выска­зы­вал В. И. Моде­стов (1839—1907 гг.), близ­кий в свое вре­мя к «Зем­ле и воле» Чер­ны­шев­ско­го. Его моно­гра­фия «Тацит и его сочи­не­ния» (СПб., 1864), отде­лен­ная от нас уже целым сто­ле­ти­ем, содер­жит мно­го вер­ных и отнюдь не уста­рев­ших суж­де­ний о мораль­но-поли­ти­че­ском обли­ке Таци­та и его исто­ри­че­ском бес­при­стра­стии. Боль­шой заслу­гой авто­ра явля­ет­ся так­же его пере­вод про­из­веде­ний Таци­та: «Сочи­не­ния Кор­не­лия Таци­та. Рус­ский пере­вод с при­ме­ча­ни­я­ми и со ста­тьей о Таци­те и его сочи­не­ни­ях В. И. Моде­сто­ва. Т. I. Агри­ко­ла. Гер­ма­ния. Исто­рии». СПб., 1886; «Т. II. Лето­пись. Раз­го­вор об ора­то­рах». СПб.; 1887. Пере­вод этот в тече­ние 80 лет оста­вал­ся един­ст­вен­ным пол­ным собра­ни­ем трудов Таци­та на рус­ском язы­ке и впер­вые заме­ня­ет­ся новым пере­во­дом в нашем изда­нии. Тра­ди­ции В. И. Моде­сто­ва про­дол­жал в сво­их работах о Таци­те либе­раль­ный исто­рик И. М. Гревс (1860—1941 гг.).

В XX в., со вре­ме­ни пер­вой миро­вой вой­ны и Октябрь­ской рево­лю­ции, инте­рес к Таци­ту за рубе­жом повы­сил­ся. Тре­во­га за буду­щие судь­бы капи­та­ли­сти­че­ско­го обще­ства, охва­тив­шая мно­гих пред­ста­ви­те­лей бур­жу­аз­но­го мира, сде­ла­ла их более вос­при­им­чи­вы­ми к про­бле­ма­ти­ке послед­не­го из вели­ких рим­ских исто­ри­ков. Совре­мен­ные иссле­до­ва­те­ли уже не рас­смат­ри­ва­ют его толь­ко как худож­ни­ка и ста­ра­ют­ся глуб­же про­ник­нуть в его миро­воз­зре­ние как мора­ли­ста и поли­ти­че­ско­го мыс­ли­те­ля. Мно­го спо­рят о том, исхо­дя из како­го «цен­тра» луч­ше все­го постиг­нуть мыс­ли Таци­та²⁹. Одна­ко воин­ст­ву­ю­щий иде­а­лизм, харак­тер­ный для мно­гих этих иссле­до­ва­те­лей (Клин­г­нер, Бюх­нер и др.), побуж­да­ет их искать этот «центр» в отвле­чен­ных иде­ях (напри­мер, в идее «доб­ро­де­те­ли»), менее все­го харак­тер­ных для отнюдь не склон­но­го к фило­соф­ст­во­ва­нию рим­ско­го исто­ри­ка. Совет­ские исто­ри­ки-марк­си­сты еще не дела­ли Таци­та пред­ме­том раз­вер­ну­то­го моно­гра­фи­че­ско­го иссле­до­ва­ния.

В сокро­вищ­ни­це миро­вой лите­ра­ту­ры про­из­веде­ния Таци­та зани­ма­ют выдаю­ще­е­ся место и пол­но­стью сохра­ня­ют свое позна­ва­тель­ное и худо­же­ст­вен­ное зна­че­ние для совет­ско­го чита­те­ля.