Текст приводится по изданию: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах, М.: издательство «Наука», 1994. Издание второе, исправленное и дополненное. Т. I.
Перевод С. П. Маркиша, обработка перевода для настоящего переиздания — С. С. Аверинцева, переработка комментария — М. Л. Гаспарова.
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler, iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957—1973. V. I—III. Из существующих переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Römer / Eingel, und Übers, u. K. Ziegler. Stuttgart; Zürich, 1954. Bd. 1—6 и комментариями к нему.
Издание подготовили С. С. Аверинцев, М. Л. Гаспаров, С. П. Маркиш. Ответственный редактор С. С. Аверинцев.

Plutarchi Vitae parallelae. C. Sintenis, Teubner, 1879.
Plutarchi Vitae parallelae, with Eng. transl. by B. Perrin, Loeb Classical Library, 1914/1968.

1. Ари­стид, сын Лиси­ма­ха, про­ис­хо­дил из дема Ало­пе­ки филы Антио­хиды. О его достат­ке судят по-раз­но­му. Одни утвер­жда­ют, что он про­вел жизнь в край­ней бед­но­сти и оста­вил двух доче­рей, кото­рые после смер­ти отца, тер­пя нуж­ду, дол­гое вре­мя не мог­ли вый­ти замуж. Эту точ­ку зре­ния, разде­ля­е­мую мно­ги­ми, оспа­ри­ва­ет в сочи­не­нии о Сокра­те Демет­рий Фалер­ский1, утвер­ждая, что зна­ет в Фале­ре поме­стье, име­ну­е­мое «Ари­сти­до­вым», где Ари­стид и похо­ро­нен, и при­во­дя три дру­гих дока­за­тель­ства, свиде­тель­ст­ву­ю­щие, по мне­нию Демет­рия, о его состо­я­нии: во-пер­вых, он был архон­том-эпо­ни­мом, а на эту долж­ность выби­ра­лись по жре­бию лица, при­над­ле­жав­шие к самым бога­тым семей­ствам, — так назы­вае­мые пен­та­ко­сио­медим­ны; во-вто­рых, он под­верг­ся ост­ра­киз­му, меж­ду тем как ост­ра­кизм нико­гда не при­ме­нял­ся к бед­ня­кам, но лишь к людям знат­ным и могу­ще­ст­вен­ным, чья сила была нена­вист­на их сограж­да­нам; в-третьих же и в-послед­них, он пожерт­во­вал в храм Дио­ни­са свя­щен­ное при­но­ше­ние хоре­га-победи­те­ля2 — тре­нож­ни­ки, кото­рые целы и по сей день и несут на себе сле­дую­щую над­пись: «Победи­ла Антио­хида, хоре­гом был Ари­стид, учи­те­лем хора Архе­страт». Послед­нее обсто­я­тель­ство кажет­ся на пер­вый взгляд самым важ­ным, но в дей­ст­ви­тель­но­сти оно ниче­го не дока­зы­ва­ет. Ведь и Эпа­ми­нонд, кото­рый, как извест­но каж­до­му, и вос­пи­ты­вал­ся и жил в боль­шой бед­но­сти, и фило­соф Пла­тон с досто­ин­ст­вом нес­ли рас­хо­ды по хоре­гии, один — под­гото­вив хор флей­ти­стов, дру­гой — кик­ли­че­ский хор маль­чи­ков: Пла­то­ну дал денег Дион Сира­куз­ский, а Эпа­ми­нон­ду — Пело­пид. Люди порядоч­ные не отвер­га­ют непри­ми­ри­мо и жесто­ко даров сво­их дру­зей, но, пола­гая бес­чест­ным и уни­зи­тель­ным при­ни­мать те из них, посред­ст­вом кото­рых уто­ля­ет­ся корысть, не отка­зы­ва­ют­ся от подар­ков, слу­жа­щих бес­ко­рыст­но­му често­лю­бию и сла­ве. К тому же Пане­тий дока­зы­ва­ет, что Демет­рия вве­ло в заблуж­де­ние сов­па­де­ние имен: со вре­ме­ни Пер­сид­ских войн и до кон­ца Пело­пон­нес­ской в спис­ках зна­чат­ся лишь два хоре­га Ари­сти­да, одер­жав­шие победу в состя­за­ни­ях, но ни того ни дру­го­го нель­зя отож­дествлять с сыном Лиси­ма­ха, ибо отца пер­во­го из них зва­ли Ксе­но­фи­лом, а вто­рой жил гораздо поз­же, как пока­зы­ва­ет начер­та­ние букв3, вошед­ших в употреб­ле­ние после Эвклида, и сто­я­щее рядом имя учи­те­ля хоров Архе­стра­та, кото­рое ни разу не встре­ча­ет­ся в свя­зи с собы­ти­я­ми Пер­сид­ских войн и очень часто — в свя­зи с собы­ти­я­ми Пело­пон­нес­ской вой­ны. Одна­ко мне­ние Пане­тия тре­бу­ет тща­тель­но­го изу­че­ния. Что каса­ет­ся ост­ра­киз­ма, то дей­ст­вию его мог под­пасть любой, кого воз­но­си­ла над про­чи­ми сла­ва, про­ис­хож­де­ние или крас­но­ре­чие: ведь и Дамон, учи­тель Перик­ла, отпра­вил­ся в изгна­ние за то, что казал­ся сограж­да­нам черес­чур разум­ным. Что же каса­ет­ся долж­но­сти архон­та, то, по сло­вам Идо­ме­нея, Ари­стид полу­чил ее не по жре­бию4, но был избран афи­ня­на­ми. Если он был архон­том после бит­вы при Пла­те­ях, как сооб­ща­ет сам Демет­рий, пред­став­ля­ет­ся весь­ма веро­ят­ным, что гром­кая сла­ва и бли­ста­тель­ные успе­хи помог­ли доб­ле­сти удо­сто­ить­ся той же чести, какая обыч­но выпа­да­ла на долю богат­ства. Впро­чем, хоро­шо извест­но, что Демет­рий, счи­тая бед­ность вели­ким несча­стьем, ста­ра­ет­ся изба­вить от нее не толь­ко Ари­сти­да, но и Сокра­та, утвер­ждая, буд­то у послед­не­го был соб­ст­вен­ный дом и даже семь­де­сят мин денег, кото­рые Кри­тон отда­вал в рост.

2. Ари­стид был при­вер­жен­цем Кли­сфе­на, учредив­ше­го после изгна­ния тиран­нов демо­кра­ти­че­ский образ прав­ле­ния, но сре­ди государ­ст­вен­ных дея­те­лей он более все­го вос­хи­щал­ся лакеде­мо­ня­ни­ном Ликур­гом и стре­мил­ся ему под­ра­жать; поэто­му, скло­ня­ясь на сто­ро­ну ари­сто­кра­тии, он во всем встре­чал сопро­тив­ле­ние заступ­ни­ка наро­да Феми­сток­ла, сына Нео­к­ла. Есть сведе­ния, что еще детьми, вос­пи­ты­ва­ясь вме­сте, они нико­гда не согла­ша­лись друг с дру­гом — ни в серь­ез­ных заня­ти­ях, ни в заба­вах, ни на деле, ни на сло­вах, и в этом сопер­ни­че­стве сра­зу же обна­ру­жил­ся харак­тер обо­их: про­вор­ство, пыл­кость и изво­рот­ли­вость Феми­сток­ла, лег­ко и быст­ро при­ни­мав­ше­го любое реше­ние, посто­ян­ство и осно­ва­тель­ность Ари­сти­да, всей душою устрем­лен­но­го к спра­вед­ли­во­сти и даже в шут­ках не допус­кав­ше­го обма­на, пустой бол­тов­ни или наду­ва­тель­ства. Ари­стон Кеос­ский сооб­ща­ет, что при­чи­ной этой враж­ды, поз­же дошед­шей до тако­го люто­го оже­сто­че­ния, была любов­ная страсть: оба горя­чо люби­ли юно­шу Сте­си­лая, родом так­же с Кео­са, намно­го пре­вос­хо­див­ше­го всех сво­их сверст­ни­ков пре­ле­стью лица и тела, и, когда кра­сота его отцве­ла, не оста­ви­ли сво­его сопер­ни­че­ства, но, слов­но то было для них пред­ва­ри­тель­ным упраж­не­ни­ем, устре­ми­лись на государ­ст­вен­ное попри­ще, пылая вза­им­ной враж­дой. Феми­стокл, всту­пив в дру­же­ское сооб­ще­ство5, при­об­рел таких могу­ще­ст­вен­ных защит­ни­ков, что в ответ на чье-то заме­ча­ние: «Ты мог бы стать пре­крас­ным пра­ви­те­лем Афин, если бы ко всем отно­сил­ся оди­на­ко­во и бес­при­страст­но», — ска­зал: «Я нико­гда не сяду на такой пре­стол, кото­рый не пре­до­ста­вит моим дру­зьям бо́льших прав и воз­мож­но­стей, неже­ли посто­рон­ним людям». Ари­стид же про­кла­ды­вал свой путь в пол­ном оди­но­че­стве, пото­му что, во-пер­вых, не хотел, угож­дая дру­зьям, чинить неспра­вед­ли­вость осталь­ным, рав­но как и оби­жать дру­зей отка­зом выпол­нить их жела­ние, а во-вто­рых, видел, как часто могу­ще­ство, при­об­ре­тен­ное бла­го­да­ря под­держ­ке дру­зей, тол­ка­ет чело­ве­ка на неспра­вед­ли­вые поступ­ки, и пото­му осте­ре­гал­ся тако­го могу­ще­ства, счи­тая, что доб­рый граж­да­нин может быть счаст­лив лишь тогда, когда вся­кое дей­ст­вие его и вся­кое сло­во будут чест­ны и спра­вед­ли­вы.

3. Тем не менее, посколь­ку Феми­стокл, сме­ло пус­кая в ход все­воз­мож­ные сред­ства, ста­рал­ся вос­пре­пят­ст­во­вать любо­му его пред­ло­же­нию, Ари­стид, в свою оче­редь, был вынуж­ден про­ти­во­дей­ст­во­вать начи­на­ни­ям Феми­сток­ла, отча­сти для того, чтобы защи­тить себя, отча­сти же — чтобы умень­шить вли­я­ние про­тив­ни­ка, все воз­рас­тав­шее бла­го­да­ря рас­по­ло­же­нию тол­пы: пусть луч­ше народ, думал он, оста­вит без вни­ма­ния неко­то­рые из полез­ных для государ­ства сове­тов, лишь бы Феми­стокл не сде­лал­ся все­си­лен, одер­жи­вая победу за победой. В кон­це кон­цов, взяв­ши как-то раз верх над Феми­сто­к­лом, когда тот дей­ст­во­вал разум­но и целе­со­об­раз­но, Ари­стид не сдер­жал­ся и, ухо­дя из Собра­ния, ска­зал, что афи­няне до тех пор не будут в без­опас­но­сти, пока не сбро­сят их обо­их — и Феми­сток­ла, и его само­го — в про­пасть6. В дру­гой раз, вне­ся на рас­смот­ре­ние наро­да какой-то зако­но­про­ект, когда его мне­ние, невзи­рая на мно­го­чис­лен­ные и горя­чие воз­ра­же­ния, все же воз­об­ла­да­ло и пред­седа­тель уже готов был перей­ти к голо­со­ва­нию, Ари­стид убедил­ся, что про­тив­ни­ки пра­вы, и снял свое пред­ло­же­ние. Неред­ко он обра­щал­ся к Собра­нию через под­став­ных лиц, чтобы Феми­стокл из чув­ства сопер­ни­че­ства не поме­шал полез­но­му начи­на­нию. Его твер­дость кажет­ся осо­бен­но уди­ви­тель­ной по срав­не­нию с непо­сто­ян­ст­вом дру­гих государ­ст­вен­ных дея­те­лей: он был без­раз­ли­чен к поче­стям, в несча­стьях сохра­нял при­сут­ст­вие духа, спо­кой­ст­вие и невоз­му­ти­мость и пола­гал, что нуж­но пре­до­ста­вить себя в рас­по­ря­же­ние оте­че­ства, не думая не толь­ко о воз­на­граж­де­нии, но и о сла­ве и зани­ма­ясь дела­ми государ­ства бес­ко­рыст­но. Вот поче­му, мне кажет­ся, когда в теат­ре про­зву­ча­ли сло­ва Эсхи­ла об Амфи­а­рае7:


Он спра­вед­ли­вым быть жела­ет, а не слыть.
С глу­бо­кой борозды ума сни­ма­ет он
Сове­тов доб­рых жат­ву, —

все взо­ры обра­ти­лись к Ари­сти­ду, кото­рый, как никто дру­гой, при­бли­зил­ся к это­му образ­цу доб­ро­де­те­ли.

4. Не толь­ко бла­го­во­ле­ние и при­язнь неуто­ми­мо обузды­вал он, отста­и­вая спра­вед­ли­вость, но и гнев, и нена­висть. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды он при­влек к суду сво­его вра­га, и после обви­ни­тель­ной речи Ари­сти­да судьи отка­за­лись слу­шать ответ­чи­ка, потре­бо­вав немед­лен­но­го выне­се­ния при­го­во­ра; тогда Ари­стид вско­чил и вме­сте с обви­ня­е­мым стал про­сить, чтобы того не лиша­ли закон­но­го пра­ва выска­зать­ся в свою защи­ту. В дру­гой раз, когда он был судьею в тяж­бе двух част­ных лиц и один из них ска­зал, что дру­гой при­чи­нил мно­го непри­ят­но­стей Ари­сти­ду, тот заме­тил: «Вот что, любез­ный, ты луч­ше гово­ри о том, оби­жал ли он тебя: ведь я зани­ма­юсь тво­им делом, а не сво­им». Когда ему был пору­чен над­зор за обще­ст­вен­ны­ми дохо­да­ми8, он ули­чил в огром­ных хище­ни­ях не толь­ко лиц, зани­мав­ших государ­ст­вен­ные долж­но­сти одно­вре­мен­но с ним, но и тех, кто зани­мал их преж­де, в осо­бен­но­сти Феми­сток­ла, кото­рый


Был разу­мом силен, да на руку нечист9.

В отмест­ку послед­ний, собрав мно­гих недо­воль­ных Ари­сти­дом, обви­нил его, когда тот пред­ста­вил свой отчет, в кра­же и, как сооб­ща­ет Идо­ме­ней, выиг­рал дело. Но пер­вые и луч­шие из афи­нян воз­му­ти­лись, и Ари­стид был осво­бож­ден от нака­за­ния и даже вновь назна­чен на преж­нюю долж­ность. На этот раз, делая вид, буд­то рас­ка­и­ва­ет­ся в преж­нем сво­ем поведе­нии, он выка­зал куда бо́льшую снис­хо­ди­тель­ность и при­шел­ся по душе рас­хи­ти­те­лям каз­ны, кото­рых он теперь не изоб­ли­чал и не допе­кал рас­сле­до­ва­ни­я­ми, так что они, набив кошель­ки обще­ст­вен­ны­ми день­га­ми, рас­сы­па́лись в похва­лах Ари­сти­ду, с нема­лым рве­ни­ем убеж­дая народ пере­из­брать его еще раз. Перед самым нача­лом голо­со­ва­ния Ари­стид обра­тил­ся к афи­ня­нам с таким упре­ком: «Когда я управ­лял вами доб­ро­со­вест­но и чест­но, меня опо­зо­ри­ли, а теперь, когда я поз­во­лил ворам пожи­вить­ся нема­лой толи­кой обще­ст­вен­но­го добра, меня счи­та­ют отлич­ным граж­да­ни­ном. Но сам я боль­ше сты­жусь нынеш­ней чести, чем тогдаш­не­го осуж­де­ния, а об вас сожа­лею: вы охот­нее одоб­ря­е­те того, кто угож­да­ет него­дя­ям, неже­ли охра­ня­ю­ще­го государ­ст­вен­ную каз­ну». Эти­ми сло­ва­ми он и хище­ния раз­об­ла­чил, и заткнул рот ново­яв­лен­ным гро­мо­глас­ным почи­та­те­лям, стя­жав истин­ное и спра­вед­ли­вое одоб­ре­ние всех порядоч­ных людей.

5. Когда Дарий отпра­вил Дати­са в Гре­цию (на сло­вах — чтобы пока­рать афи­нян за сожже­ние Сард, но на деле — пора­бо­тить элли­нов) и пер­сы, при­ча­лив непо­да­ле­ку от Мара­фо­на, ста­ли опу­сто­шать стра­ну, для руко­вод­ства воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми афи­няне избра­ли десять стра­те­гов, сре­ди кото­рых наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Миль­ти­ад, вто­рым же доб­рая сла­ва и все­об­щее дове­рие сде­ла­ли Ари­сти­да. Ари­стид при­со­еди­нил­ся к мне­нию Миль­ти­а­да отно­си­тель­но сро­ка и пла­на бит­вы, и эта под­держ­ка ока­за­лась решаю­щей. Каж­до­му стра­те­гу вер­хов­ная власть при­над­ле­жа­ла в тече­ние одно­го дня, но когда настал черед Ари­сти­да, он усту­пил коман­до­ва­ние Миль­ти­а­ду, вну­шая това­ри­щам по долж­но­сти, что пови­но­вать­ся и помо­гать людям, све­ду­щим в сво­ем деле, и выпол­нять их при­ка­за­ния — не толь­ко не позор­но, но, напро­тив, похваль­но и спа­си­тель­но. Таким обра­зом, усми­рив сопер­ни­че­ство и скло­нив­ши осталь­ных доб­ро­воль­но сле­до­вать одно­му реше­нию — само­му пра­виль­но­му и удач­но­му, он укре­пил поло­же­ние Миль­ти­а­да, власть кото­ро­го сде­ла­лась без­раздель­ной: про­чие стра­те­ги, отка­зав­шись от сво­их прав на одно­днев­ное началь­ст­во­ва­ние, ста­ра­тель­но выпол­ня­ли его рас­по­ря­же­ния.

В бит­ве тяже­лее все­го при­шлось середине бое­во­го строя афи­нян, где вар­ва­ры необык­но­вен­но дол­го дер­жа­лись, отра­жая натиск фил Леон­ти­ды и Антио­хиды, и где пле­чом к пле­чу слав­но сра­жа­лись Феми­стокл и Ари­стид, при­над­ле­жав­шие пер­вый к Леон­ти­де, а вто­рой к Антио­хиде. Вар­ва­ры обра­ти­лись в бег­ство и сели на кораб­ли, и тут афи­няне, видя, что они плы­вут не к ост­ро­вам, но что ветер и тече­ние несут их к бере­гу Атти­ки, испу­га­лись, как бы враг не захва­тил остав­ший­ся без защит­ни­ков город; девять фил поспеш­но дви­ну­лись в путь и в тот же день при­бы­ли в Афи­ны. Ари­стид, остав­лен­ный вме­сте со сво­ею филой в Мара­фоне для охра­ны плен­ных и добы­чи, не обма­нул воз­ла­гав­ших­ся на него надежд: хотя повсюду были груды сереб­ра и золота, а в палат­ках и на захва­чен­ных судах нахо­ди­лись в несмет­ном чис­ле все­воз­мож­ные одеж­ды и дру­гое иму­ще­ство, он и сам паль­цем ни к чему не при­тро­нул­ся, и дру­гим не поз­во­лил, раз­ве что кто-нибудь вос­поль­зо­вал­ся слу­ча­ем тай­ком от него, как, напри­мер, факе­ло­но­сец10 Кал­лий. Один из пер­сов, увидев длин­ные воло­сы и голов­ную повяз­ку и решив, веро­ят­но, что перед ним — царь, бро­сил­ся ему в ноги и, взяв­ши за пра­вую руку, при­вел к какой-то яме, где было зары­то мно­го золота. Кал­лий же ока­зал­ся самым жесто­ким и неспра­вед­ли­вым из людей: золо­то он взял, а пер­са, чтобы тот не рас­ска­зал о кла­де кому-нибудь еще, убил. По этой при­чине, гово­рят, всех, при­над­ле­жав­ших к его дому, коми­че­ские поэты назы­ва­ли «Зла­то­ко­па­те­ля­ми», наме­кая на яму, в кото­рой Кал­лий нашел сокро­ви­ще.

Сра­зу вслед за этим Ари­стид был избран архон­том-эпо­ни­мом. Прав­да, Демет­рий Фалер­ский утвер­жда­ет, что Ари­стид испол­нял эту долж­ность неза­дол­го до смер­ти, после бит­вы при Пла­те­ях. Но в спис­ках архон­тов после Ксан­фип­пида, при кото­ром потер­пел пора­же­ние при Пла­те­ях Мар­до­ний, нель­зя най­ти ни одно­го Ари­сти­да, тогда как сра­зу же после Фанип­па, при кото­ром была одер­жа­на Мара­фон­ская победа, зна­чит­ся архонт Ари­стид.

6. Из всех его качеств спра­вед­ли­вость более дру­гих обра­ща­ла на себя вни­ма­ние наро­да: ведь поль­за, при­но­си­мая ею, ощу­ти­ма для каж­до­го и дает себя знать очень дол­гое вре­мя. Вот поче­му этот бед­няк, чело­век совсем незнат­ный, полу­чил самое что ни на есть цар­ст­вен­ное и боже­ст­вен­ное про­зви­ще «Спра­вед­ли­во­го»; ни один из царей или тиран­нов не ста­рал­ся стя­жать себе тако­го же, но, ценя, как вид­но, выше сла­ву, дару­е­мую силой и могу­ще­ст­вом, а не высо­ки­ми душев­ны­ми каче­ства­ми, они пред­по­чи­та­ли про­зви­ще «Сокру­ши­те­ля гра­дов»11, «Мол­нии» или «Победо­нос­но­го», а иные даже «Орла» или «Яст­ре­ба». Меж­ду тем, боже­ст­вен­ная при­ро­да, к кото­рой они с такой настой­чи­во­стью жела­ют при­бли­зить­ся, по обще­му мне­нию, отли­ча­ет­ся от чело­ве­че­ской тре­мя свой­ства­ми — веч­но­стью, могу­ще­ст­вом и нрав­ст­вен­ным совер­шен­ст­вом, при­чем послед­нее — самое глав­ное и самое боже­ст­вен­ное из всех. Веч­ность выпа­ла на долю и пусто­те, и сти­хи­ям, огром­ною силой обла­да­ют зем­ле­тря­се­ния, мол­нии, поры­вы вет­ра, стре­ми­тель­ные пото­ки, но пра­во и спра­вед­ли­вость доста­лись в удел толь­ко боже­ст­вен­ной при­ро­де — мыс­ля­щей и рас­суж­даю­щей. В соот­вет­ст­вии с этим боль­шин­ство людей испы­ты­ва­ет к боже­ству тро­я­кое чув­ство — зави­сти, стра­ха и почте­ния; богам завиду­ют и назы­ва­ют их бла­жен­ны­ми, пото­му, веро­ят­но, что они веч­ны и бес­смерт­ны, их стра­шат­ся и перед ними тре­пе­щут — пото­му что они власт­ны и могу­ще­ст­вен­ны, любят, почи­та­ют и бла­го­го­ве­ют перед ними — пото­му что они спра­вед­ли­вы. И тем не менее бес­смер­тия, чуж­до­го нашей при­ро­де, и могу­ще­ства, зави­ся­ще­го боль­шею частью от уда­чи, мы жаж­дем и домо­га­ем­ся, а нрав­ст­вен­ное совер­шен­ство — един­ст­вен­ное из боже­ст­вен­ных благ, доступ­ное нам, — ста­вим на послед­нее место. Безум­цы, мы не созна­ем, что жизнь, испол­нен­ную могу­ще­ства, вели­ких удач и вла­сти, лишь спра­вед­ли­вость дела­ет боже­ст­вен­ной, неспра­вед­ли­вость же — зве­ро­по­доб­ной.

7. Про­зви­ще Спра­вед­ли­во­го, вна­ча­ле достав­ляв­шее Ари­сти­ду любовь афи­нян, поз­же обра­ти­лось в источ­ник нена­ви­сти к нему, глав­ным обра­зом пото­му, что Феми­стокл рас­про­стра­нял слу­хи, буд­то Ари­стид, раз­би­рая и решая все дела сам, упразд­нил суды и неза­мет­но для сограж­дан сде­лал­ся еди­но­власт­ным пра­ви­те­лем — вот толь­ко что стра­жей не обза­вел­ся. Да и народ, чва­нясь сво­ей победой и счи­тая себя достой­ным вели­чай­ших поче­стей, с неудо­воль­ст­ви­ем взи­рал на каж­до­го, кого воз­вы­ша­ла над тол­пою сла­ва или гром­кое имя. И вот, сой­дясь со всех кон­цов стра­ны в город, афи­няне под­верг­ли Ари­сти­да ост­ра­киз­му, скрыв­ши нена­висть к сла­ве под име­нем стра­ха перед тиран­ни­ей. Ост­ра­кизм не был нака­за­ни­ем за какой-нибудь низ­кий посту­пок; бла­го­при­стой­но­сти ради он назы­вал­ся «усми­ре­ни­ем и обузда­ни­ем гор­ды­ни и чрез­мер­но­го могу­ще­ства», но по сути дела ока­зы­вал­ся сред­ст­вом ути­шить нена­висть, и сред­ст­вом доволь­но мило­серд­ным: чув­ство недоб­ро­же­ла­тель­ства нахо­ди­ло себе выход не в чем-либо непо­пра­ви­мом, но лишь в деся­ти­лет­нем изгна­нии того, кто это чув­ство вызвал. Когда же дей­ст­вию этой меры нача­ли под­па­дать люди без­вест­ные и пороч­ные, ост­ра­кизм пере­стал при­ме­нять­ся. Послед­ним из под­верг­ших­ся ему был Гипер­бол, изгнан­ный, как рас­ска­зы­ва­ют, по сле­дую­щей при­чине. Алки­ви­ад и Никий, наи­бо­лее вли­я­тель­ные в Афи­нах мужи, бес­пре­рыв­но враж­до­ва­ли. Народ наме­ре­вал­ся устро­ить суд череп­ков, и было ясно, что одно­му из них при­дет­ся поки­нуть город; тогда про­тив­ни­ки сго­во­ри­лись, объ­еди­ни­ли сво­их сто­рон­ни­ков воеди­но и пове­ли дело так, что в изгна­ние отпра­вил­ся Гипер­бол. Воз­му­щен­ный тем, что ост­ра­кизм сде­лал­ся пред­ме­том изде­ва­тель­ства и поно­ше­ния, народ упразд­нил его навсе­гда.

Обык­но­вен­но суд про­ис­хо­дил так. Каж­дый, взяв чере­пок, писал на нем имя граж­да­ни­на, кото­ро­го счи­тал нуж­ным изгнать из Афин, а затем нес к опре­де­лен­но­му месту на пло­ща­ди, обне­сен­но­му со всех сто­рон огра­дой. Сна­ча­ла архон­ты под­счи­ты­ва­ли, сколь­ко все­го набра­лось череп­ков: если их было мень­ше шести тысяч, ост­ра­кизм при­зна­ва­ли несо­сто­яв­шим­ся. Затем все име­на рас­кла­ды­ва­лись порознь, и тот, чье имя повто­ря­лось наи­боль­шее чис­ло раз, объ­яв­лял­ся изгнан­ным на десять лет без кон­фис­ка­ции иму­ще­ства.

Рас­ска­зы­ва­ют, что когда над­пи­сы­ва­ли череп­ки, какой-то негра­мот­ный, неоте­сан­ный кре­стья­нин протя­нул Ари­сти­ду — пер­во­му, кто попал­ся ему навстре­чу, — чере­пок и попро­сил напи­сать имя Ари­сти­да. Тот уди­вил­ся и спро­сил, не обидел ли его каким-нибудь обра­зом Ари­стид. «Нет, — отве­тил кре­стья­нин, — я даже не знаю это­го чело­ве­ка, но мне надо­е­ло слы­шать на каж­дом шагу “Спра­вед­ли­вый” да “Спра­вед­ли­вый”!..» Ари­стид ниче­го не отве­тил, напи­сал свое имя и вер­нул чере­пок. Уже покидая город, он воздел руки к небу и про­из­нес молит­ву, про­ти­во­по­лож­ную той, с какою неко­гда обра­щал­ся к богам Ахилл12: он молил­ся, чтобы нико­гда не при­шел для афи­нян тяже­лый час, кото­рый заста­вил бы их вспом­нить об Ари­сти­де.

8. Спу­стя три года, когда Ксеркс через Фес­са­лию и Бео­тию вел свое вой­ско на Атти­ку, закон об изгна­нии был отме­нен, и изгнан­ни­ки полу­чи­ли пра­во вер­нуть­ся. При этом более все­го опа­са­лись, как бы Ари­стид, сам перей­дя к вра­гам, не совра­тил сво­им при­ме­ром мно­гих сограж­дан и не пере­ма­нил их на сто­ро­ну пер­сов, но невер­но суди­ли о нем афи­няне: еще до упо­мя­ну­то­го выше поста­нов­ле­ния он неустан­но при­зы­вал гре­ков защи­щать сво­бо­ду, а после него и сло­вом и делом вся­че­ски под­дер­жи­вал Феми­сток­ла, избран­но­го стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми, ради обще­го бла­га про­слав­ляя до небес злей­ше­го сво­его вра­га. Когда Эври­би­ад со сво­и­ми при­вер­жен­ца­ми решил оста­вить Сала­мин, а пер­сид­ские три­е­ры ночью вышли в море и, наглу­хо запе­рев про­лив, овла­де­ли ост­ро­ва­ми, при­чем никто из гре­ков об этом не знал, Ари­стид, не думая об опас­но­сти, про­рвал­ся сквозь строй вра­же­ских судов, при­шел сре­ди ночи к палат­ке Феми­сток­ла и, вызвав его, ска­зал так: «Если в нас есть хоть кап­ля здра­во­го смыс­ла, Феми­стокл, мы оста­вим пустые, недо­стой­ные мужей раздо­ры и всту­пим в бла­готвор­ное и пре­крас­ное сопер­ни­че­ство, направ­лен­ное к спа­се­нию Гре­ции, ты — повеле­вая и коман­дуя вой­ска­ми, я — пови­ну­ясь и слу­жа тебе сове­том; ведь мне извест­но, что в нынеш­них обсто­я­тель­ствах толь­ко ты нашел един­ст­вен­но пра­виль­ное реше­ние и тре­бо­вал как мож­но ско­рее дать мор­ское сра­же­ние в этом узком про­хо­де. И мож­но поду­мать, буд­то сами вра­ги реши­ли тебе помочь, посколь­ку союз­ни­ки с тобою не согла­ша­ют­ся: все море кру­гом, и даже поза­ди нас, усе­я­но вра­же­ски­ми суда­ми, так что волей-нево­лей нам при­дет­ся пока­зать себя доб­лест­ны­ми бой­ца­ми — путь к отступ­ле­нию отре­зан». На это Феми­стокл ска­зал: «Мне бы, разу­ме­ет­ся, не хоте­лось, Ари­стид, остать­ся поза­ди тебя в таком деле; ты поло­жил пре­крас­ное нача­ло — я при­ни­маю вызов и поста­ра­юсь пре­взой­ти тебя, когда нач­нет­ся бит­ва». Вслед за тем он открыл Ари­сти­ду, какая ловуш­ка при­готов­ле­на им для пер­сов, и про­сил убедить Эври­би­а­да (тот боль­ше дове­рял Ари­сти­ду, чем Феми­сто­клу), что ино­го выхо­да, кро­ме мор­ско­го сра­же­ния, у них не оста­ет­ся. И когда на сове­те стра­те­гов корин­фя­нин Клео­крит ска­зал Феми­сто­клу, что вот мол и Ари­стид не разде­ля­ет его мне­ния — ведь он мол­чит, Ари­стид воз­ра­зил: «Нет, я не стал бы мол­чать, если бы Феми­стокл не был прав во всем без изъ­я­тия. Не по бла­го­склон­но­сти к нему я воз­дер­жал­ся от речей, но пото­му, что одоб­ряю его мне­ние».

9. Вот какие спо­ры шли меж­ду гре­че­ски­ми началь­ни­ка­ми. Тем вре­ме­нем Ари­стид, видя, что Псит­та­лия13 (это неболь­шой ост­ров, лежа­щий в про­ли­ве как раз про­тив Сала­ми­на) пол­на вра­же­ски­ми вои­на­ми, ото­брал сре­ди сво­их сограж­дан самых храб­рых и воин­ст­вен­ных, поса­дил их в лод­ки, подо­шел к Псит­та­лии и, всту­пив с вар­ва­ра­ми в бой, пере­бил всех, кро­ме знат­ных пер­сов, кото­рые были захва­че­ны живы­ми. Сре­ди них ока­за­лись три сына Санда­ки, сест­ры царя, и Ари­стид немед­лен­но ото­слал их к Феми­сто­клу; гово­рят, что по сло­ву ора­ку­ла, изре­чен­но­му про­ри­ца­те­лем Эвфран­ти­дом, их при­нес­ли в жерт­ву Дио­ни­су Кро­во­жад­но­му. Ари­стид оце­пил ост­ро­вок коль­цом тяже­ло­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев, и каж­дый, кого выно­си­ло на берег, попа­дал в их руки, так что из сво­их ни один не погиб, а из вра­гов ни один не ускольз­нул. Дело в том, что, по-види­мо­му, самые оже­сто­чен­ные схват­ки про­ис­хо­ди­ли как раз вокруг это­го ост­ро­ва, здесь чаще все­го стал­ки­ва­лись кораб­ли, и поэто­му тро­фей был воз­двиг­нут на Псит­та­лии.

После бит­вы Феми­стокл, желая испы­тать Ари­сти­да, ска­зал, что совер­шен слав­ный подвиг, но впе­ре­ди — дру­гой, еще более слав­ный: нуж­но захва­тить Азию в Евро­пе, а для это­го — плыть как мож­но ско­рее к Гел­лес­пон­ту и раз­ру­шить мост. Ари­стид даже вскрик­нул от неожи­дан­но­сти и стал убеж­дать Феми­сток­ла отка­зать­ся от этой мыс­ли и поду­мать о том, как бы поско­рее изгнать пер­сов из Гре­ции, не закры­вая им пути к бег­ству, ибо в про­тив­ном слу­чае царь, рас­по­ла­гая такой огром­ною силой, вынуж­ден будет защи­щать­ся и мстить; тогда Феми­стокл тай­но отпра­вил к Ксерк­су плен­но­го евну­ха Арна­ка, при­ка­зав ему доне­сти сво­е­му гос­по­ди­ну, что гре­ки уже гото­вы были плыть к мосту, но он, Феми­стокл, отго­во­рил их, заботясь о спа­се­нии царя.

10. Полу­чив такое изве­стие, Ксеркс в ужа­се поспе­шил к Гел­лес­пон­ту, оста­вив в Евро­пе Мар­до­ния с отбор­ным вой­ском чис­лом око­ло трех­сот тысяч — это был страш­ный враг; все­це­ло пола­га­ясь на свою пехоту, он напи­сал гре­кам гроз­ное пись­мо: «На мор­ских судах вы одо­ле­ли жите­лей суши, не уме­ю­щих дер­жать вес­ло. Но теперь перед нами — про­стор­ная Фес­са­лия, и Бео­тий­ская рав­ни­на — удоб­ное место, чтобы поме­рять­ся силою отваж­ным кон­ни­кам и гопли­там». Афи­ня­нам он отпра­вил осо­бое посла­ние, воз­ве­щая им, что царь зано­во отстро­ит их город, даст им мно­го денег и поста­вит вла­ды­ка­ми над всею Гре­ци­ей, если толь­ко они вый­дут из вой­ны. Узнав об этом, лакеде­мо­няне пере­пу­га­лись, и в Афи­ны при­бы­ли их послы с пред­ло­же­ни­ем посе­лить в Спар­те жен и детей афи­нян и доста­вить про­пи­та­ние ста­ри­кам. Весь народ жесто­ко нуж­дал­ся, поте­ряв свой город и свои зем­ли, и все же, выслу­шав послов, афи­няне согла­си­лись с мне­ни­ем Ари­сти­да и дали достой­ный вос­хи­ще­ния ответ: они про­ща­ют вра­гам, кото­рые, не зная ниче­го доро­же богат­ства, пола­га­ют, буд­то за день­ги мож­но купить все на све­те; но их воз­му­ща­ют лакеде­мо­няне, кото­рые видят лишь бед­ность и нуж­ду, гне­ту­щую ныне афи­нян, о доб­ле­сти же и гор­до­сти их забы­ва­ют, при­зы­вая сра­жать­ся за Гре­цию ради про­пи­та­ния. Когда это мне­ние Ари­сти­да было одоб­ре­но, он при­вел послов в Народ­ное собра­ние и велел им пере­дать лакеде­мо­ня­нам, что ни на зем­ле, ни под зем­лей не сыс­кать столь­ко золота, чтобы афи­няне согла­си­лись пре­дать сво­бо­ду гре­ков. Людям же Мар­до­ния он объ­явил, ука­зав­ши на солн­це: «До тех пор, пока оно ходит в небе этим путем, афи­няне будут вое­вать с пер­са­ми за свои опу­сто­шен­ные зем­ли и пору­ган­ные, сожжен­ные хра­мы». Он пред­ло­жил еще, чтобы жре­цы пре­да­ва­ли про­кля­тию всех, кто всту­пит в мир­ные пере­го­во­ры с пер­са­ми или покинет союз гре­че­ских государств.

Когда Мар­до­ний во вто­рой раз вторг­ся в Атти­ку, афи­няне опять пере­бра­лись на Сала­мин. Ари­стид, послан­ный в Спар­ту, упре­кал лакеде­мо­нян в том, что сво­ей мед­ли­тель­но­стью и рав­но­ду­ши­ем они сно­ва отда­ли Афи­ны во власть пер­сов, и тре­бо­вал, чтобы они ока­за­ли помощь обла­стям Гре­ции, еще не заня­тым вра­га­ми. У спар­тан­цев справ­ля­лись гиа­кин­фии14, и эфо­ры, выслу­шав Ари­сти­да, днем про­дол­жа­ли весе­лить­ся, сохра­няя без­за­бот­ный вид, а ночью выбра­ли пять тысяч спар­ти­а­тов, каж­дый из кото­рых взял с собою семе­рых ило­тов, и тай­ком от афин­ских послов отпра­ви­ли их в поход. Когда Ари­стид сно­ва явил­ся к ним с упре­ка­ми, они, сме­ясь, отве­ти­ли, что он, вер­но, бредит со сна — ведь вой­ско, высту­пив­шее про­тив ино­зем­цев («ино­зем­ца­ми» они назы­ва­ли пер­сов), уже в Оре­стии15; Ари­стид же на это ска­зал, что неудач­ное вре­мя нашли они для шуток, обма­ны­вая дру­зей вме­сто вра­гов. Тако­во сооб­ще­ние Идо­ме­нея. Но в поста­нов­ле­нии, кото­рое было пред­ло­же­но Ари­сти­дом, посла­ми назва­ны Кимон, Ксан­фипп и Миро­нид, а его соб­ст­вен­ное имя там не зна­чит­ся.

11. Избран­ный стра­те­гом с неогра­ни­чен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми на вре­мя пред­сто­яв­ших бое­вых дей­ст­вий, Ари­стид подо­шел к Пла­те­ям во гла­ве вось­ми тысяч афин­ских гопли­тов. Там к нему при­со­еди­нил­ся Пав­са­ний со сво­и­ми спар­тан­ца­ми — глав­но­ко­ман­дую­щий все­ми гре­че­ски­ми сила­ми, и туда же сте­ка­лось мно­же­ство вои­нов из осталь­ных гре­че­ских обла­стей. Весь огром­ный лагерь вар­ва­ров вытя­нул­ся, без кон­ца и края, вдоль реки Асоп; пожит­ки вои­нов и самое цен­ное сна­ря­же­ние защи­ща­ла четы­рех­уголь­ная сте­на, каж­дая сто­ро­на кото­рой была деся­ти ста­дий в дли­ну. Эле­ец Тиса­мен пред­ска­зал Пав­са­нию и всем гре­кам победу, если они будут обо­ро­нять­ся и не напа­дут пер­вы­ми. Ари­стид послал в Дель­фы вопро­сить ора­ку­ла, и бог отве­тил, что афи­няне одо­ле­ют вра­га, если будут молить­ся Зев­су, Гере Кифе­рон­ской, Пану и сфра­гидий­ским ним­фам16, при­не­сут жерт­вы геро­ям Анд­ро­кра­ту, Лев­ко­ну, Писанд­ру, Дамо­кра­ту, Гип­си­о­ну, Актео­ну и Поли­иду и при­мут бой на соб­ст­вен­ной зем­ле — на рав­нине Демет­ры Элев­син­ской и Пер­се­фо­ны. Полу­чив это пред­ска­за­ние, Ари­стид стал в тупик. Ведь герои, кото­рым бог велел при­не­сти жерт­вы, были родо­на­чаль­ни­ка­ми пла­тей­цев, и пеще­ра сфра­гидий­ских нимф нахо­дит­ся на одной из вер­шин Кифе­ро­на и обра­ще­на в ту сто­ро­ну, где летом захо­дит солн­це (рас­ска­зы­ва­ют, что когда-то там было и про­ри­ца­ли­ще и что мно­гие из мест­ных жите­лей обла­да­ли даром про­ро­че­ства и пото­му про них гово­ри­ли, что они «одер­жи­мы ним­фа­ми»). Упо­ми­на­ние же о рав­нине Элев­син­ской Демет­ры и о том, что лишь бит­ва на соб­ст­вен­ной зем­ле дару­ет афи­ня­нам победу, вновь застав­ля­ли думать о пере­но­се воен­ных дей­ст­вий в Атти­ку. Как раз в это вре­мя коман­дую­ще­му пла­тей­цев Ари­мне­сту при­сни­лось, буд­то Зевс Спа­си­тель спра­ши­ва­ет его, какое реше­ние при­ня­ли гре­ки, а он отве­ча­ет: «Зав­тра поведем вой­ско к Элев­си­ну, вла­ды­ка, и там сра­зим­ся с вар­ва­ра­ми, пови­ну­ясь пифий­ско­му ора­ку­лу». Тогда бог объ­явил, что они глу­бо­чай­шим обра­зом заблуж­да­ют­ся: то, о чем веща­ла Пифия, — здесь во вла­де­ни­ях пла­тей­цев, пусть поищут — и най­дут. Все это при­виде­лось Ари­мне­сту вполне отчет­ли­во, и, про­будив­шись, он тут же послал за самы­ми мно­го­опыт­ны­ми и ста­ры­ми из сограж­дан и, бесе­дуя с ними, выяс­нил, что близ Гисий у под­но­жья Кифе­ро­на есть очень древ­ний храм, посвя­щен­ный Демет­ре Элев­син­ской и Пер­се­фоне.

Вме­сте с Ари­сти­дом они сра­зу отпра­ви­лись к тому месту: оно ока­за­лось слов­но наро­чи­то пред­на­зна­чен­ным для бое­вых дей­ст­вий пеше­го строя про­тив пре­вос­хо­дя­щих сил кон­ни­цы, так как отро­ги Кифе­ро­на дела­ли непре­одо­ли­мым для всад­ни­ков край рав­ни­ны, при­мы­каю­щий к хра­му. В роще непо­да­ле­ку было свя­ти­ли­ще героя Анд­ро­кра­та, окру­жен­ное густо раз­рос­ши­ми­ся, тени­сты­ми дере­вья­ми. А чтобы вся­кое сло­во ора­ку­ла испол­ни­лось, укреп­ляя надеж­ды на победу, пла­тей­цы, сле­дуя пред­ло­же­нию Ари­мне­ста, поста­но­ви­ли уни­что­жить гра­ни­цу меж­ду Атти­кой и пла­тей­ски­ми вла­де­ни­я­ми и пере­дать всю зем­лю афи­ня­нам: тогда те смо­гут сра­жать­ся за Гре­цию в сво­их соб­ст­вен­ных пре­де­лах. Вели­ко­ду­шие пла­тей­цев при­об­ре­ло такую гром­кую сла­ву, что даже мно­го лет спу­стя Алек­сандр, кото­рый к тому вре­ме­ни успел уже поко­рить Азию, решив обне­сти Пла­теи сте­на­ми, объ­явил на Олим­пий­ских играх через гла­ша­тая, что царь ока­зы­ва­ет эту милость пла­тей­цам за их муже­ство и щед­рость, обна­ру­жен­ные в Пер­сид­ской войне, когда они отда­ли гре­кам свою зем­лю и про­яви­ли вели­чай­шую отва­гу.

12. Тегей­цы всту­пи­ли с афи­ня­на­ми в спор из-за места в бою: они тре­бо­ва­ли, чтобы их поста­ви­ли на левом кры­ле, как быва­ло во всех слу­ча­ях, когда лакеде­мо­няне зани­ма­ли пра­вое, и без кон­ца вос­хва­ля­ли сво­их пред­ков. Афи­няне были воз­му­ще­ны, и тогда Ари­стид, вый­дя впе­ред, ска­зал: «Отве­чать тегей­цам на их рас­суж­де­ния о бла­го­род­стве и храб­ро­сти сей­час не поз­во­ля­ет вре­мя, но вам, спар­тан­цы, и всем про­чим гре­кам мы хотим заме­тить, что место не отни­ма­ет доб­ле­сти и не дару­ет ее. А пото­му какое бы место вы нам ни назна­чи­ли, мы поста­ра­ем­ся укра­сить и удер­жать его, не посра­мив преж­ние наши победы. Мы при­шли сюда не ссо­рить­ся с союз­ни­ка­ми, но сра­зить­ся с вра­га­ми, не про­слав­лять отцов и дедов, но самих себя про­явить неустра­ши­мы­ми защит­ни­ка­ми Гре­ции. Пред­сто­я­щая бит­ва пока­жет гре­кам истин­ную цену каж­до­го горо­да, пол­ко­во­д­ца и отдель­но­го вои­на». Выслу­шав эти сло­ва, началь­ни­ки и про­чие участ­ни­ки сове­та согла­си­лись с афи­ня­на­ми и отда­ли дру­гое кры­ло им.

13. Поло­же­ние всей Гре­ции было очень непроч­ным, но самым тяж­ким оно было для афи­нян; и вот в таких-то обсто­я­тель­ствах люди из знат­ных домов, преж­де очень бога­тые, а теперь обра­щен­ные вой­ною в бед­ня­ков, видя, что вме­сте с день­га­ми их поки­ну­ли сла­ва и вли­я­ние, что поче­сти и власть над сограж­да­на­ми пере­шли в дру­гие руки, тай­но собра­лись в каком-то доме в Пла­те­ях и сго­во­ри­лись сверг­нуть власть наро­да, а если им это не удаст­ся — все пустить пра­хом и пре­дать[1] государ­ство пер­сам. Все это про­ис­хо­ди­ло в лаге­ре, и очень мно­гие были уже вовле­че­ны в заго­вор, когда о нем узнал Ари­стид; опа­са­ясь дей­ст­во­вать кру­то в такое тре­вож­ное вре­мя, он решил не остав­лять дела без вни­ма­ния, но и не рас­кры­вать его до кон­ца: ведь неиз­вест­но было, сколь зна­чи­тель­ным ока­жет­ся чис­ло изоб­ли­чен­ных, если вести рас­сле­до­ва­ние, сооб­ра­зу­ясь лишь со спра­вед­ли­во­стью, а не с поль­зой. Итак, он при­ка­зал задер­жать все­го восемь чело­век; из них двое, кото­рые пер­вы­ми были при­вле­че­ны к суду да и вино­ва­ты были боль­ше всех, ламп­три­ец Эсхин и ахар­ня­нин Ага­сий, бежа­ли из лаге­ря, осталь­ных же Ари­стид отпу­стил, желая при­обо­д­рить тех, кто счи­тал себя еще неза­по­до­зрен­ным, и дать им воз­мож­ность рас­ка­ять­ся. Он доба­вил, что бит­ва будет для них вели­ким суди­ли­щем, где они чест­ной и усерд­ной служ­бой оте­че­ству очи­стят себя от всех обви­не­ний.

14. Вско­ре после это­го Мар­до­ний попы­тал­ся уда­рить на про­тив­ни­ка теми сила­ми, в кото­рых он, как ему каза­лось, обла­дал реши­тель­ным пере­ве­сом: пер­сид­ская кон­ни­ца пусти­лась на гре­ков, кото­рые засе­ли у под­но­жья Кифе­ро­на в каме­ни­стом, надеж­но укреп­лен­ном при­ро­дою месте, — все, кро­ме мега­рян. Послед­ние, чис­лом три тыся­чи, раз­би­ли лагерь пони­же, на рав­нине, и пото­му понес­ли тяже­лый урон от обру­шив­шей­ся на них и напав­шей сра­зу со всех сто­рон кон­ни­цы. Не в силах сами сдер­жать натиск тако­го мно­же­ства вар­ва­ров, они поспеш­но посла­ли к Пав­са­нию гон­ца с прось­бой о под­креп­ле­нии. Выслу­шав это да и соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми видя, что туча копий и стрел закры­ла лагерь мега­рян, а вои­ны уже отсту­пи­ли и сби­лись в кучу, Пав­са­ний, кото­рый не мог с помо­щью тяже­ло­во­ору­жен­ных спар­тан­ских пехо­тин­цев отбить ата­ку всад­ни­ков, пред­ло­жил нахо­див­шим­ся под­ле него гре­че­ским стра­те­гам и началь­ни­кам отрядов потя­гать­ся в муже­стве и люб­ви к сла­ве, если кто-нибудь из них жела­ет доб­ро­воль­но всту­пить в бой, чтобы помочь мега­ря­нам. В то вре­мя как осталь­ные колеб­лют­ся, Ари­стид от име­ни афи­нян объ­яв­ля­ет, что они берут это на себя, и посы­ла­ет само­го храб­ро­го из началь­ни­ков, Олим­пи­о­до­ра, с тре­мя­ста­ми отбор­ных вои­нов, при­со­еди­нив к ним луч­ни­ков. Они быст­ро при­гото­ви­лись и бегом дви­ну­лись к лаге­рю мега­рян; заме­тив их при­бли­же­ние, Маси­стий, началь­ник пер­сид­ской кон­ни­цы, отли­чав­ший­ся пора­зи­тель­ной силой, огром­ным ростом и кра­сотою, повер­нул коня и понес­ся навстре­чу афи­ня­нам. Те стой­ко вынес­ли удар, и нача­лась схват­ка такая оже­сто­чен­ная, слов­но исход ее решал судь­бу всей вой­ны. Конь под Маси­сти­ем, ранен­ный стре­лой, сбро­сил седо­ка; упав, Маси­стий остал­ся недви­жим (тяжесть воору­же­ния не дава­ла ему под­нять­ся на ноги), но и афи­няне никак не мог­ли до него добрать­ся, хотя и осы­па­ли гра­дом уда­ров: не толь­ко грудь и голо­ву — даже руки и ноги Маси­стия при­кры­ва­ли золотые, мед­ные и желез­ные латы. Нако­нец кто-то при­кон­чил его, уда­рив древ­ком копья туда, где в отвер­стие шле­ма был виден глаз; осталь­ные пер­сы, бро­сив труп, бежа­ли. Раз­ме­ры успе­ха гре­ки оце­ни­ли не по чис­лу уби­тых вра­гов (их ока­за­лось совсем немно­го), но по охва­тив­шей пер­сов скор­би: горюя о Маси­стии, они остриг­лись, обре­за­ли гри­вы лоша­дям и мулам и огла­си­ли всю рав­ни­ну сво­и­ми сто­на­ми и пла­чем — ведь они поте­ря­ли пер­во­го после Мар­до­ния мужа, намно­го пре­вос­хо­див­ше­го про­чих доб­ле­стью и силой.

15. После это­го кон­но­го сра­же­ния и гре­ки и пер­сы дол­го воз­дер­жи­ва­лись от бое­вых столк­но­ве­ний: про­ри­ца­те­ли, рас­смот­рев внут­рен­но­сти жерт­вен­ных живот­ных, пред­ве­ща­ли и тем, и дру­гим победу, если они будут защи­щать­ся, и пора­же­ние — если напа­дут пер­вы­ми. Нако­нец Мар­до­ний, видя что при­па­сов у него оста­ет­ся лишь на несколь­ко дней, а чис­ло гре­ков все рас­тет бла­го­да­ря непре­рыв­но при­бы­ваю­щим под­креп­ле­ни­ям, поте­рял тер­пе­ние и решил долее не мед­лить, но пере­пра­вить­ся с рас­све­том через Асоп и неожи­дан­но напасть на гре­ков; свой при­каз он вече­ром пере­дал началь­ни­кам. При­мер­но в пол­ночь какой-то всад­ник осто­рож­но при­бли­зил­ся к гре­че­ско­му лаге­рю и, встре­тив часо­вых, велел послать за афи­ня­ни­ном Ари­сти­дом. Тот отклик­нул­ся на зов и явил­ся неза­мед­ли­тель­но. «Я Алек­сандр, царь Македон­ский, — ска­зал всад­ник. — Питая рас­по­ло­же­ние к вам, я при­ехал, невзи­рая на вели­чай­шую опас­ность, кото­рая мне гро­зит, чтобы неожи­дан­ное напа­де­ние не при­ве­ло вас в заме­ша­тель­ство и не лиши­ло муже­ства. Зав­тра Мар­до­ний даст вам бой — не пото­му, что уве­рен в успе­хе, и не по дерз­кой само­на­де­ян­но­сти, но тер­пя нуж­ду в про­до­воль­ст­вии, хотя и про­ри­ца­те­ли, ссы­ла­ясь на небла­го­при­ят­ные жерт­во­при­но­ше­ния и веща­ния ора­ку­лов, отго­ва­ри­ва­ют его, и вой­ско погру­же­но в уны­ние и страх. Но ино­го выхо­да нет: при­хо­дит­ся либо дерз­нуть и попы­тать уда­чи, либо оста­вать­ся на месте и тер­петь жесто­чай­шую нуж­ду». Затем Алек­сандр попро­сил Ари­сти­да запом­нить его сло­ва, но нико­му их не пере­ска­зы­вать. Ари­стид отве­тил, что не годит­ся скры­вать это изве­стие от Пав­са­ния — их глав­но­ко­ман­дую­ще­го, но что нико­му боль­ше он не ска­жет до бит­вы ни сло­ва; зато если Гре­ция победит, не оста­нет­ся ни еди­но­го чело­ве­ка, кото­рый бы не узнал о пре­дан­но­сти и храб­ро­сти Алек­сандра. Тут царь македо­нян поехал назад, Ари­стид же при­шел в палат­ку Пав­са­ния и рас­ска­зал ему об этом раз­го­во­ре. Вме­сте они посла­ли за осталь­ны­ми коман­дую­щи­ми и отда­ли рас­по­ря­же­ние, чтобы вой­ско соблюда­ло порядок и гото­ви­лось к бит­ве.

16. Как сооб­ща­ет Геро­дот17, Пав­са­ний пред­ло­жил Ари­сти­ду поста­вить афи­нян на пра­вом кры­ле, про­тив пер­сов: они-де уже зна­ко­мы с этим про­тив­ни­ком и пото­му будут сра­жать­ся луч­ше дру­гих, а вос­по­ми­на­ние о преж­ней победе при­даст им уве­рен­но­сти в себе; сво­их же людей Пав­са­ний хотел пере­ме­стить на левое кры­ло, где про­тив них долж­ны были ока­зать­ся гре­ки, пере­шед­шие на сто­ро­ну пер­сов. Но осталь­ные стра­те­ги афи­нян сочли пред­ло­же­ние Пав­са­ния лег­ко­мыс­лен­ным и даже наг­лым: ведь всех про­чих он оста­вил на преж­них местах и толь­ко их одних гоня­ет то туда, то сюда, отво­дя, слов­но илотам, самый опас­ный уча­сток. Тогда Ари­стид объ­яс­нил им, что они опять кру­гом непра­вы, если, толь­ко недав­но поспо­рив­ши с тегей­ца­ми из-за места на левом кры­ле, одер­жав над ними верх и кичась этим, теперь, когда спар­тан­цы доб­ро­воль­но отда­ют им пра­вое кры­ло и в какой-то мере усту­па­ют пер­вен­ство, они и сла­ве не раду­ют­ся, и не видят пре­иму­ще­ства в том, чтобы сра­жать­ся не с сопле­мен­ни­ка­ми и роди­ча­ми, а с вар­ва­ра­ми, искон­ны­ми сво­и­ми вра­га­ми. После этой речи афи­няне с вели­кой охотой обме­ня­лись места­ми со спар­тан­ца­ми. Тут пошли у них раз­го­во­ры и вза­им­ные уве­ща­ния, каж­дый напо­ми­нал това­ри­щу, что про­тив­ник воору­жен не луч­ше и духом не креп­че, чем когда-то при Мара­фоне, что те же у него стре­лы, та же узор­ча­тая одеж­да и золо­то, при­кры­ваю­щее изне­жен­ные тела и роб­кие души. «А у нас преж­нее ору­жие и преж­няя сила в руках, и лишь отва­ги при­ба­ви­лось бла­го­да­ря победам; и борем­ся мы не про­сто за свою зем­лю и город, как тогда, а за тро­феи у Мара­фо­на и на Сала­мине, дабы все уве­ри­лись, что они воз­двиг­ну­ты не Миль­ти­а­дом и не Судь­бою, но — афи­ня­на­ми». Итак они поспеш­но обме­ни­ва­ют­ся места­ми с лакеде­мо­ня­на­ми; фиван­цы, узнав об этом от пере­беж­чи­ков, докла­ды­ва­ют Мар­до­нию. То ли боясь афи­нян, то ли счи­тая для себя честью сра­зить­ся со спар­тан­ца­ми, он немед­лен­но пере­бро­сил пер­сов на пра­вое кры­ло, а гре­кам, кото­рые были у него в вой­ске, при­ка­зал встать про­тив афи­нян. Как толь­ко это пере­стро­е­ние откры­лось, Пав­са­ний сно­ва пере­шел на пра­вое кры­ло, тогда Мар­до­ний занял левое, как было сна­ча­ла, и опять очу­тил­ся про­тив лакеде­мо­нян, и в этих бес­плод­ных заня­ти­ях про­шел весь день. На сове­те гре­ки реши­ли раз­бить лагерь подаль­ше, в изоби­лу­ю­щем водою месте: все ближ­ние источ­ни­ки были взба­ла­му­че­ны и изга­же­ны огром­ною кон­ни­цей вар­ва­ров.

17. Когда насту­пи­ла ночь, началь­ни­ки пове­ли сво­их людей туда, где пред­по­ла­га­лось рас­ки­нуть новый лагерь; те отнюдь не были рас­по­ло­же­ны друж­но сле­до­вать за ними, но, едва поки­нув преж­ние укреп­ле­ния, понес­лись к Пла­те­ям и под­ня­ли там сума­то­ху, рас­сы­пав­шись по горо­ду и раз­би­вая палат­ки, где попа­ло. Одни лишь спар­тан­цы, вопре­ки сво­е­му жела­нию, оста­лись поза­ди про­чих, и вот как это полу­чи­лось. Амо­мфа­рет, чело­век горя­чий и отча­ян­ный, уже дав­но рвав­ший­ся в бой и тяго­тив­ший­ся бес­ко­неч­ны­ми отсроч­ка­ми и про­мед­ле­ни­я­ми, назвал это пере­ме­ще­ние позор­ным бег­ст­вом и заявил, что не наме­рен отсту­пить ни на шаг, но со сво­и­ми сорат­ни­ка­ми здесь встре­тит Мар­до­ния. К нему подо­шел Пав­са­ний и ска­зал, что выпол­ня­ет поста­нов­ле­ние, за кото­рое гре­ки голо­со­ва­ли на сове­те, тогда Амо­мфа­рет под­нял обе­и­ми рука­ми гро­мад­ный камень и, бро­сив его к ногам Пав­са­ния, вос­клик­нул, что и он пода­ет свой голос18 и выби­ра­ет бит­ву, а до трус­ли­вых сове­тов и мне­ний про­чих ему дела нет. Пав­са­ний, рас­те­ряв­шись и не зная, что ему пред­при­нять, послал к афи­ня­нам, кото­рые уже тро­ну­лись в путь, и про­сил их подо­ждать и идти вме­сте со все­ми, а сам повел осталь­ное вой­ско к Пла­те­ям, наде­ясь, что Амо­мфа­рет дви­нет­ся сле­дом.

Тем вре­ме­нем рас­све­ло, и Мар­до­ний, от кото­ро­го не укры­лось, что гре­ки оста­ви­ли свой лагерь, под оглу­ши­тель­ный шум и кри­ки дви­нул на лакеде­мо­нян сомкну­тый строй пер­сов, изгото­вив­ших­ся не к бою, а к погоне за бег­ле­ца­ми. И в самом деле, собы­тия чуть было не при­ня­ли имен­но такой обо­рот. Видя, что враг насту­па­ет, Пав­са­ний при­ка­зал пре­кра­тить дви­же­ние и каж­до­му занять свое место в бое­вом строю, но совсем упу­стил из виду, — то ли в гне­ве на Амо­мфа­ре­та, то ли при­веден­ный в смя­те­ние про­вор­ст­вом вра­гов, — подать гре­кам сиг­нал к нача­лу сра­же­ния. Поэто­му, хотя бит­ва уже нача­лась, они подо­шли на помощь не сра­зу и не все вме­сте, но порознь, неболь­ши­ми отряда­ми. Пав­са­ний совер­шил жерт­во­при­но­ше­ние и, так как пред­зна­ме­но­ва­ния были небла­го­при­ят­ны, при­ка­зал спар­тан­цам поло­жить щиты к ногам, не тро­гать­ся с места и ждать его зна­ка, не ока­зы­вая пока непри­я­те­лю ни малей­ше­го сопро­тив­ле­ния, а сам про­дол­жал при­но­сить жерт­вы. Меж тем вра­же­ские всад­ни­ки рва­ну­лись впе­ред; стре­лы их уже дости­га­ли цели, сре­ди спар­тан­цев были уби­тые и ране­ные. Стре­ла сра­зи­ла и Кал­ли­кра­та, как рас­ска­зы­ва­ют, само­го кра­си­во­го и само­го высо­ко­го из гре­ков, и, уми­рая, он про­мол­вил: «Не смерть меня печа­лит (для того я и ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Гре­цию), но горь­ко уме­реть, ни разу не пере­ведав­шись с вра­га­ми». Тягост­ное то было зре­ли­ще, и пора­зи­тель­на выдерж­ка вои­нов: никто не ста­рал­ся защи­тить­ся от насту­паю­ще­го про­тив­ни­ка, но, полу­чая рану за раной и падая в строю, они тер­пе­ли­во жда­ли доб­ро­го зна­ка от бога и сво­его пол­ко­во­д­ца. Иные исто­ри­ки сооб­ща­ют, что несколь­ко лидий­цев неожи­дан­но напа­ли на Пав­са­ния, при­но­сив­ше­го жерт­вы и молив­ше­го­ся чуть в сто­роне от рядов, и при­ня­лись рас­тас­ки­вать и рас­киды­вать свя­щен­ные пред­ме­ты; Пав­са­ний же и окру­жав­шие его гре­ки были без­оруж­ны и пото­му отби­ва­лись пал­ка­ми и бича­ми. И до сих пор в под­ра­жа­ние собы­ти­ям того дня в Спар­те порют у алта­ря юно­шей19, а затем устра­и­ва­ют лидий­скую про­цес­сию.

18. Итак, про­ри­ца­тель зака­лы­вал одно жерт­вен­ное живот­ное за дру­гим20, а Пав­са­ний, мучась при виде того, что про­ис­хо­ди­ло, обра­тил зали­тое сле­за­ми лицо к свя­ти­ли­щу Геры и, воздев руки, взмо­лил­ся Кифе­рон­ской Гере и про­чим богам-хра­ни­те­лям пла­тей­ской зем­ли, чтобы гре­ки, если уж не суж­де­но им победить, хотя бы при­ня­ли смерть в бою и на деле дока­за­ли вра­гам, что те сра­жа­ют­ся про­тив доб­лест­ных мужей и опыт­ных вои­нов. Так закли­нал он богов, и в этот миг яви­лись бла­гие пред­зна­ме­но­ва­ния, и жре­цы обе­ща­ли победу. Был отдан при­каз всем всту­пить в бой, и сра­зу же строй при­нял облик неко­е­го зве­ря — могу­че­го, разъ­ярен­но­го и още­ти­нив­ше­го­ся, а вар­ва­ры ура­зу­ме­ли, что непри­я­тель будет сра­жать­ся до послед­ней кап­ли кро­ви. Наглу­хо закрыв­шись обтя­ну­ты­ми кожей щита­ми, они про­дол­жа­ли обстре­ли­вать спар­тан­цев из луков. А спар­тан­цы, сомкнув ряды и стро­го соблюдая строй, рину­лись впе­ред и, оттал­ки­вая в сто­ро­ну щиты, ста­ли разить пер­сов копья­ми в лицо и в грудь и мно­гих поло­жи­ли, хотя и те бились горя­чо — голы­ми рука­ми поло­ма­ли чуть ли не все вра­же­ские копья, а когда гре­ки обна­жи­ли мечи, при­ня­лись оже­сто­чен­но рубить­ся кин­жа­ла­ми и саб­ля­ми, схва­ты­ва­лись, выры­вая щиты, вру­ко­паш­ную и так дер­жа­лись дол­го.

Афи­няне до сих пор оста­ва­лись на месте, под­жидая спар­тан­цев; теперь же, когда слу­ха их достиг­ли гром­кие кри­ки сра­жаю­щих­ся, а от Пав­са­ния, как рас­ска­зы­ва­ют, при­был гонец и объ­яс­нил, что про­ис­хо­дит, они быст­ро дви­ну­лись на под­мо­гу. Идя по рав­нине в том направ­ле­нии, откуда нес­ся шум, они столк­ну­лись с гре­ка­ми, дер­жав­ши­ми сто­ро­ну пер­сов. Заме­тив их, Ари­стид сна­ча­ла вышел дале­ко впе­ред и, при­зы­вая в свиде­те­ли гре­че­ских богов, закри­чал сооте­че­ст­вен­ни­кам, чтобы они не ввя­зы­ва­лись в бой и не пре­граж­да­ли путь афи­ня­нам, спе­ша­щим на помощь тем, кто в пер­вых рядах дерет­ся за сво­бо­ду Гре­ции; одна­ко, видя, что они не обра­ща­ют ника­ко­го вни­ма­ния на его сло­ва и выст­ра­и­ва­ют­ся в бое­вой порядок, Ари­стид отка­зал­ся от пер­во­на­чаль­но­го наме­ре­ния под­дер­жать спар­тан­цев и напал на гре­ков, кото­рых было око­ло пяти­де­ся­ти тысяч. Но бо́льшая часть их дрог­ну­ла и ста­ла отхо­дить, едва они заме­ти­ли, что и пер­сы обра­ти­лись в бег­ство; гово­рят, что доль­ше всех сопро­тив­ля­лись фиван­цы, у кото­рых самые знат­ные и могу­ще­ст­вен­ные граж­дане были без­гра­нич­но пре­да­ны пер­сам и вели за собою тол­пу, без рас­суж­де­ний пови­но­вав­шу­ю­ся немно­гим, власть иму­щим.

19. Так бит­ва шла раздель­но в двух местах, и пер­вы­ми лакеде­мо­няне погна­ли пер­сов; спар­та­нец по име­ни Аим­нест убил Мар­до­ния, раз­бив ему кам­нем голо­ву, как тому и было пред­ре­че­но ора­ку­лом Амфи­а­рая21. В его свя­ти­ли­ще Мар­до­ний послал како­го-то лидий­ца, а еще одно­го чело­ве­ка, родом из Карии, отпра­вил к Тро­фо­нию. Со вто­рым про­ри­ца­тель заго­во­рил на карий­ском язы­ке; лидий­цу же, кото­рый лег спать в хра­ме Амфи­а­рая, при­виде­лось, буд­то некий слу­жи­тель бога, оста­но­вив­шись под­ле него, велит ему уйти, а когда он отка­зал­ся пови­но­вать­ся, бро­сил ему в голо­ву гро­мад­ный камень, и послан­цу почуди­лось, что он убит. Вот что об этом рас­ска­зы­ва­ют… Бег­ле­цов спар­тан­цы запер­ли в сте­нах дере­вян­но­го укреп­ле­ния. Немно­го спу­стя афи­няне рас­се­я­ли фиван­цев, поло­жив в бою три­ста самых глав­ных и знат­ных сре­ди них. В это вре­мя явил­ся гонец с изве­сти­ем, что пер­сы запер­ты и оса­жде­ны. Тогда афи­няне пре­до­ста­ви­ли гре­кам искать спа­се­ния в бег­стве, а сами поспе­ши­ли к сте­нам; при­дя на помощь лакеде­мо­ня­нам, кото­рые вели оса­ду очень вяло и неуме­ло, они взя­ли при­сту­пом вра­же­ский лагерь и учи­ни­ли там страш­ную рез­ню. Гово­рят, что из трех­сот тысяч живы­ми ушли толь­ко сорок тысяч чело­век во гла­ве с Арта­ба­зом, а у сра­жав­ших­ся за Гре­цию пало все­го тыся­ча три­ста шесть­де­сят вои­нов. Из них афи­нян было пять­де­сят два — все, как сооб­ща­ет Клидем, из филы Эан­ти­ды, кото­рая билась храб­рее про­чих. Вот поче­му эан­ти­д­цы, пови­ну­ясь при­ка­зу дель­фий­ско­го ора­ку­ла, при­но­си­ли в бла­го­дар­ность за победу жерт­вы сфра­гидий­ским ним­фам, покры­вая рас­хо­ды за счет каз­ны. Спар­тан­цы поте­ря­ли девя­но­сто одно­го чело­ве­ка, тегей­цы — шест­на­дцать. Уди­ви­тель­но поэто­му, как мог Геро­дот22 утвер­ждать, буд­то в бит­ве участ­во­ва­ли толь­ко афи­няне, спар­тан­цы и тегей­цы, из про­чих же гре­ков — никто. И чис­ло пав­ших, и памят­ни­ки свиде­тель­ст­ву­ют о том, что успех был достиг­нут сов­мест­ны­ми уси­ли­я­ми. Если бы сра­жа­лись толь­ко эти три горо­да, а осталь­ные пре­бы­ва­ли в без­дей­ст­вии, не было бы и сле­дую­щей над­пи­си на жерт­вен­ни­ке:


Элли­ны здесь одер­жа­ли победу отва­гой Аре­са,
[Муже­ству сме­лой души жре­бий дове­ри­ли свой.]
Пер­сов изгна­ли они и еди­ной, сво­бод­ной Элла­дой
Этот сло­жи­ли алтарь Зев­су, сво­бо­ды отцу.

Сра­же­ние про­изо­шло в чет­вер­тый день меся­ца боэд­ро­ми­о­на23 по афин­ско­му кален­да­рю, или за четы­ре дня до кон­ца меся­ца пане­ма — по бео­тий­ско­му. До сих пор в этот день в Пла­те­ях соби­ра­ют­ся пред­ста­ви­те­ли гре­че­ских горо­дов, и пла­тей­цы при­но­сят жерт­вы Зев­су-Осво­бо­ди­те­лю в бла­го­дар­ность за победу. Несов­па­де­нию дней не сле­ду­ет удив­лять­ся: ведь даже теперь, когда позна­ния в аст­ро­но­мии ста­ли осно­ва­тель­нее, в раз­ных местах по-раз­но­му исчис­ля­ют нача­ло и конец меся­ца.

20. Афи­няне не согла­ша­лись усту­пить спар­тан­цам награ­ду за храб­рость и не дава­ли им воз­двиг­нуть тро­фей; еще совсем немно­го — и гре­ки, взяв­шись за ору­жие, сами погу­би­ли бы себя и свое дело, если бы Ари­стид крас­но­ре­чи­вы­ми уте­ше­ни­я­ми и уве­ща­ни­я­ми не сдер­жал сво­их това­ри­щей по долж­но­сти (глав­ным обра­зом Лео­кра­та и Миро­нида) и не убедил их пре­до­ста­вить решить этот спор всем гре­кам сооб­ща. Гре­ки нача­ли сове­щать­ся, и мега­рец Фео­ги­тон пред­ло­жил при­судить награ­ду за храб­рость како­му-нибудь третье­му горо­ду, а ина­че — как бы не вспых­ну­ла меж­до­усоб­ная вой­на. Вслед за ним под­нял­ся корин­фя­нин Клео­крит и все реши­ли, что он потре­бу­ет награ­ду для корин­фян: ведь после Спар­ты и Афин наи­боль­шим вли­я­ни­ем поль­зо­вал­ся Коринф. Но его заме­ча­тель­ная речь, кото­рая всем понра­ви­лась, была посвя­ще­на Пла­те­ям; он подал совет при­ми­рить ссо­ря­щих­ся, почтив награ­дой за храб­рость пла­тей­цев, что не вызо­вет неудо­воль­ст­вия ни одной из сто­рон. Выслу­шав это пред­ло­же­ние, с ним сна­ча­ла согла­сил­ся Ари­стид от име­ни афи­нян, а потом Пав­са­ний от име­ни лакеде­мо­нян. Дого­во­рив­шись таким обра­зом, они пере­да­ли пла­тей­цам из общей добы­чи восемь­де­сят талан­тов, на кото­рые те постро­и­ли свя­ти­ли­ще Афи­ны, поста­ви­ли изо­бра­же­ние боги­ни и укра­си­ли храм кар­ти­на­ми (они в цело­сти сохра­ни­лись вплоть до наших дней). Были воз­двиг­ну­ты порознь два тро­фея — один лакеде­мо­ня­на­ми, дру­гой афи­ня­на­ми.

Что каса­ет­ся жерт­во­при­но­ше­ний, то пифий­ский ора­кул, к кото­ро­му они обра­ти­лись, велел соорудить алтарь Зев­су-Осво­бо­ди­те­лю, но жертв не при­но­сить до тех пор, пока по всей стране не будет пога­шен огонь, осквер­нен­ный пер­са­ми, и зажжен новый, чистый — от обще­го алта­ря в Дель­фах. Вожди гре­ков тут же разо­шлись по окрест­но­стям, застав­ляя всех, у кого горел огонь, тушить его, а пла­те­ец Эвхид, вызвав­шись как мож­но ско­рее при­не­сти огонь от бога, отпра­вил­ся в Дель­фы. Совер­шив очи­ще­ния, окро­пив тело водой и увен­чав себя лав­ро­вы­ми вет­вя­ми, он взял с жерт­вен­ни­ка огонь и побе­жал обрат­но; еще до зака­та солн­ца он был в Пла­те­ях, покрыв за один день тыся­чу ста­ди­ев24. При­вет­ст­во­вав сограж­дан и отдав им огонь, он тут же упал и в недол­гом вре­ме­ни испу­стил дух. Пла­тей­цы под­ня­ли тело с зем­ли и похо­ро­ни­ли его в хра­ме Арте­ми­ды Эвклии, начер­тав на могиль­ном камне сле­дую­щий тет­ра­метр:


Бег свер­шил Эвхид к Пифий­цу и вер­нул­ся в тот же день.

«Эвк­лия» обык­но­вен­но счи­та­ет­ся име­нем Арте­ми­ды, но неко­то­рые утвер­жда­ют, что она дочь Герак­ла и Мир­то́ — доче­ри Мене­тия и сест­ры Патрок­ла — и умер­ла девуш­кой. Она поль­зу­ет­ся почи­та­ни­ем у бео­тий­цев и локрий­цев: в каж­дом горо­де на пло­ща­ди сто­ит ее изо­бра­же­ние и алтарь, и перед свадь­бой ей при­но­сят жерт­вы жених и неве­ста.

21. После это­го на собра­нии всех гре­ков Ари­стид внес пред­ло­же­ние, чтобы еже­год­но в Пла­теи при­ез­жа­ли из раз­ных кон­цов Гре­ции послы для уча­стия в свя­щен­но­дей­ст­вии, а каж­дые пять лет устра­и­ва­лись Элев­фе­рии — «Игры Осво­бож­де­ния», чтобы гре­че­ское вой­ско в десять тысяч пехо­тин­цев и тыся­чу всад­ни­ков и сто кораб­лей были все­гда нагото­ве для борь­бы с вар­ва­ра­ми и чтобы пла­тей­цы поль­зо­ва­лись непри­кос­но­вен­но­стью и при­но­си­ли жерт­вы богу за Гре­цию. Пред­ло­же­ние было при­ня­то, и пла­тей­цы согла­си­лись каж­дый год совер­шать жерт­во­при­но­ше­ния теням гре­ков, пав­ших и похо­ро­нен­ных у стен их горо­да. Они дела­ют это еще и теперь сле­дую­щим обра­зом. В шест­на­дца­тый день меся­ца мемак­те­ри­о­на (кото­ро­му у бео­тий­цев соот­вет­ст­ву­ет алал­ко­ме­ний), на заре, устра­и­ва­ет­ся про­цес­сия; во гла­ве ее идет тру­бач, играю­щий сиг­нал «к бою», за ним сле­ду­ют повоз­ки, довер­ху нагру­жен­ные вен­ка­ми и мир­то­вы­ми вет­вя­ми, чер­ный бык и сво­бод­но­рож­ден­ные юно­ши, несу­щие вино и моло­ко в амфо­рах для воз­ли­я­ния и кув­ши­ны с мас­лом и бла­го­во­ни­я­ми (ни один раб не дол­жен при­ни­мать уча­стие в этом слу­же­нии, ибо те мужи умер­ли за сво­бо­ду). Замы­ка­ет шест­вие архонт Пла­тей; в иное вре­мя ему запре­ще­но при­ка­сать­ся к желе­зу и носить какую бы то ни было одеж­ду, кро­ме белой, но в этот день, обла­чен­ный в пур­пур­ный хитон, с мечом в руке, он берет в хра­ни­ли­ще гра­мот сосуд для воды и через весь город направ­ля­ет­ся к моги­лам. Зачерп­нув воды из источ­ни­ка, он сам обмы­ва­ет над­гроб­ные кам­ни и мажет их бла­го­во­ни­я­ми, потом, зако­лов быка и вверг­нув его в костер, обра­ща­ет­ся с молит­вой к Зев­су и Гер­ме­су Под­зем­но­му и при­зы­ва­ет храб­рых мужей, погиб­ших за Гре­цию, на пир и кро­ва­вые воз­ли­я­ния. Затем он раз­бав­ля­ет в кра­те­ре вино и выли­ва­ет его со сло­ва­ми: «Пью за мужей, кото­рые пали за сво­бо­ду Гре­ции». Этот обы­чай пла­тей­цы соблюда­ют и по сей день.

22. Когда афи­няне вер­ну­лись в свой город, Ари­стид понял, что они наме­ре­ны уста­но­вить демо­кра­ти­че­ский образ прав­ле­ния; пола­гая, что про­яв­лен­ной на войне доб­ле­стью народ заслу­жи­ва­ет заботы о себе и что, с дру­гой сто­ро­ны, нелег­ко спра­вить­ся с людь­ми, дер­жа­щи­ми в руках ору­жие, сознаю­щи­ми свою силу и гор­дя­щи­ми­ся достиг­ну­той победой, он пред­ло­жил, чтобы впредь в управ­ле­нии государ­ст­вом участ­во­ва­ли все без исклю­че­ния и чтобы на долж­ность архон­та мог быть избран любой граж­да­нин.

Феми­стокл объ­явил, что хочет дать наро­ду совет, полез­ный и даже спа­си­тель­ный для государ­ства, но не под­ле­жа­щий оглас­ке, и афи­няне веле­ли Ари­сти­ду одно­му выслу­шать его и ска­зать свое мне­ние. Когда Ари­стид узнал, что Феми­стокл замыш­ля­ет сжечь сто­я­щий на яко­ре гре­че­ский флот, — тогда-де афи­няне будут силь­нее всех и ста­нут вла­ды­ка­ми Элла­ды, — он явил­ся в Народ­ное собра­ние и ска­зал, что дело, замыш­ля­е­мое Феми­сто­к­лом, самое выгод­ное и в то же вре­мя самое неспра­вед­ли­вое из всех, какие ему извест­ны. Услы­шав это, Собра­ние при­ка­за­ло Феми­сто­клу отка­зать­ся от сво­его пла­на. Вот как любил спра­вед­ли­вость народ, и вот как пре­дан­но и надеж­но слу­жил ему Ари­стид.

23. Послан­ный на вой­ну коман­дую­щим вме­сте с Кимо­ном и видя, что Пав­са­ний и осталь­ные началь­ни­ки спар­тан­цев гру­бо и высо­ко­мер­но обра­ща­ют­ся с союз­ни­ка­ми, сам он, напро­тив, повел себя с ними обхо­ди­тель­но и чело­ве­ко­лю­би­во и Кимо­на убедил сохра­нять в похо­дах при­вет­ли­вость и пред­у­преди­тель­ность; таким обра­зом, он неза­мет­но, не при­бе­гая ни к ору­жию, ни к судам, ни к бое­вым коням, одной лишь бла­го­же­ла­тель­но­стью и под­лин­но государ­ст­вен­ной муд­ро­стью лишил спар­тан­цев гла­вен­ства. Афи­няне и так уже были любез­ны гре­кам бла­го­да­ря спра­вед­ли­во­сти Ари­сти­да и доб­ро­те Кимо­на, а свое­ко­ры­стие и тяже­лый нрав Пав­са­ния дела­ли их еще милее для всех. С началь­ни­ка­ми союз­ни­ков Пав­са­ний раз­го­ва­ри­вал все­гда суро­во и сер­ди­то, а про­стых вои­нов нака­зы­вал пал­ка­ми или застав­лял сто­ять целый день с желез­ным яко­рем на пле­чах. Нико­му не раз­ре­ша­лось рань­ше спар­тан­цев набрать соло­мы на под­стил­ку, при­не­сти сена коням или подой­ти к источ­ни­ку и зачерп­нуть воды — ослуш­ни­ков слу­ги гна­ли прочь плетьми. Когда одна­жды Ари­стид с упре­ком заго­во­рил об этом с Пав­са­ни­ем и хотел его усо­ве­стить, тот, нахму­рив­шись, ска­зал, что ему недо­суг, и не поже­лал слу­шать.

Вско­ре гре­че­ские пол­ко­вод­цы и началь­ни­ки мор­ских сил, в осо­бен­но­сти хиос­цы, самос­цы и лес­бос­цы, ста­ли при­хо­дить к Ари­сти­ду и уго­ва­ри­вать его при­нять глав­ное коман­до­ва­ние и взять под свое покро­ви­тель­ство союз­ни­ков, кото­рые уже дав­но меч­та­ют изба­вить­ся от спар­тан­цев и при­мкнуть к афи­ня­нам. Ари­стид отве­тил, что они его убеди­ли, что прось­ба их вполне спра­вед­ли­ва, но если они жела­ют при­об­ре­сти его дове­рие, нуж­но отва­жить­ся на такой посту­пок, кото­рый не дал бы тол­пе впо­след­ст­вии пере­ду­мать еще раз. И вот, сго­во­рив­шись, само­сец Ули­ад и хио­сец Анта­гор непо­да­ле­ку от Визан­тия, когда три­е­ра Пав­са­ния, отде­лив­шись от дру­гих, ушла впе­ред, напа­ли на нее с обо­их бор­тов. Заме­тив их, Пав­са­ний в яро­сти вско­чил и стал гро­зить, что ско­ро пока­жет им, на кого они совер­ши­ли напа­де­ние — не на корабль Пав­са­ния, нет! но на соб­ст­вен­ное оте­че­ство! А те веле­ли ему уби­рать­ся и бла­го­да­рить судь­бу, кото­рая была на его сто­роне при Пла­те­ях, — толь­ко память об этой победе меша­ет гре­кам рас­счи­тать­ся с ним по заслу­гам. Дело кон­чи­лось тем, что союз­ни­ки отло­жи­лись и пере­шли на сто­ро­ну афи­нян. И тут Спар­та на деле дока­за­ла свое заме­ча­тель­ное здра­во­мыс­лие. Когда лакеде­мо­няне поня­ли, что слиш­ком боль­шая власть пор­тит их вое­на­чаль­ни­ков, они доб­ро­воль­но отка­за­лись от гла­вен­ства и пере­ста­ли посы­лать на вой­ну коман­дую­щих, пред­по­чтя гос­под­ству над всей Гре­ци­ей муд­рую воз­держ­ность граж­дан и вер­ность их оте­че­ским обы­ча­ям.

24. Еще нахо­дясь под руко­вод­ст­вом спар­тан­цев, гре­ки дела­ли опре­де­лен­ные взно­сы на воен­ные нуж­ды, и теперь, желая, чтобы каж­до­му горо­ду была опре­де­ле­на над­ле­жа­щая подать, они попро­си­ли афи­нян отрядить к ним Ари­сти­да и пору­чи­ли ему, позна­ко­мив­шись с их зем­ля­ми и дохо­да­ми, в соот­вет­ст­вии с их воз­мож­но­стя­ми назна­чить, сколь­ко кому пла­тить. Полу­чив такую гро­мад­ную власть — ведь Гре­ция в какой-то мере отда­ла в его рас­по­ря­же­ние все свое иму­ще­ство, — бед­ным ушел он из дома и еще бед­нее вер­нул­ся, соста­вив подат­ной спи­сок не толь­ко без­уко­риз­нен­но спра­вед­ли­во, но и ко все­об­ще­му удо­вле­тво­ре­нию. Подоб­но древним, вос­пе­вав­шим век Кро­на, про­слав­ля­ли союз­ни­ки афи­нян подать, уста­нов­лен­ную Ари­сти­дом, назы­вая ее «сча­стьем Гре­ции», в осо­бен­но­сти, когда она по про­ше­ст­вии недол­го­го вре­ме­ни удво­и­лась, а затем и утро­и­лась. Общая сум­ма, назна­чен­ная Ари­сти­дом, была око­ло четы­рех­сот шести­де­ся­ти талан­тов. Перикл уве­ли­чил ее почти на треть: как сооб­ща­ет Фукидид25, в нача­ле вой­ны к афи­ня­нам посту­па­ло от союз­ни­ков шесть­сот талан­тов. После смер­ти Перик­ла пра­ви­те­ли дове­ли ее, повы­шая поне­мно­гу, до тыся­чи трех­сот талан­тов — не столь­ко пото­му, что пре­врат­но­сти дол­гой вой­ны тре­бо­ва­ли боль­ших издер­жек, сколь­ко пото­му, что народ был уже при­учен к разда­чам, к полу­че­нию денег на зре­ли­ща, к соору­же­нию ста­туй и хра­мов.

Гово­рят, что о гром­кой, достой­ной удив­ле­ния сла­ве, кото­рую при­нес­ла Ари­сти­ду рас­клад­ка пода­ти, Феми­стокл с насмеш­кой ска­зал: «Такая сла­ва подо­ба­ет не мужу, а ско­рее меш­ку для хра­не­ния золота». Это был его ответ, хотя и очень неудач­ный, на откро­вен­ное заме­ча­ние Ари­сти­да, кото­рый как-то раз, когда Феми­стокл заявил, что вели­чай­шим досто­ин­ст­вом пол­ко­во­д­ца счи­та­ет уме­ние рас­по­знать и пред­у­га­дать замыс­лы про­тив­ни­ка, заме­тил: «Да, Феми­стокл, это необ­хо­ди­мое каче­ство, но все же пре­крас­но и поис­ти­не подо­ба­ет пол­ко­вод­цу иметь чистые руки».

25. Ари­стид при­вел гре­ков к при­ся­ге на вер­ность, сам от име­ни афи­нян при­нес такую же при­ся­гу и, про­из­не­ся сло­ва закля­тия, бро­сил в море кус­ки метал­ла26, но впо­след­ст­вии, когда обсто­я­тель­ства потре­бо­ва­ли вла­сти более твер­дой, он про­сил афи­нян посту­пать так, как они нахо­дят полез­ным, воз­ло­жив всю ответ­ст­вен­ность за нару­ше­ние клят­вы на него. Вооб­ще, по мне­нию Фео­ф­ра­с­та, этот чело­век отли­чал­ся вели­чай­шей спра­вед­ли­во­стью по отно­ше­нию к сво­им домаш­ним и к сограж­да­нам, но в делах государ­ст­вен­ных неред­ко сооб­ра­зо­вы­вал­ся лишь с выго­да­ми оте­че­ства, буд­то оно посто­ян­но тре­бо­ва­ло неспра­вед­ли­вых дей­ст­вий. Гово­рят, что когда обсуж­да­лось пред­ло­же­ние самос­цев пере­вез­ти каз­ну, вопре­ки дого­во­ру, с Дело­са в Афи­ны27, Ари­стид ска­зал, что это неспра­вед­ли­во, но зато полез­но. В кон­це кон­цов его уси­ли­я­ми Афи­ны при­об­ре­ли власть над вели­ким мно­же­ст­вом людей, но сам он остал­ся бед­ня­ком и сла­ву о сво­ей бед­но­сти все­гда ста­вил ничуть не ниже, чем ту, что при­нес­ли ему воз­двиг­ну­тые тро­феи.

Это явст­ву­ет вот из како­го слу­чая. Факе­ло­но­сец Кал­лий, при­хо­див­ший­ся Ари­сти­ду род­ст­вен­ни­ком, был при­вле­чен вра­га­ми к суду, и обви­ни­те­ли тре­бо­ва­ли смерт­ной каз­ни. Доста­точ­но ска­зав о пре­ступ­ле­ни­ях, кото­рые вме­ня­лись ему в вину, они при­ве­ли судьям один не отно­ся­щий­ся к делу довод: «Вы зна­е­те Ари­сти­да, сына Лиси­ма­ха, — ска­за­ли они, — кото­рым вос­хи­ща­ет­ся вся Гре­ция. Как, по-ваше­му, он живет, если — сами види­те! — появ­ля­ет­ся на людях в таком руби­ще? Раз­ве не похо­же на то, что, коль ско­ро на ули­це он дро­жит от холо­да, зна­чит дома голо­да­ет и тер­пит нуж­ду во всем необ­хо­ди­мом? А Кал­лий, бога­тей­ший из афи­нян, рав­но­душ­но смот­рит на то, как бед­ст­ву­ет его двою­род­ный брат с женой и детьми, хотя мно­го раз при­бе­гал к услу­гам это­го чело­ве­ка и часто обра­щал себе на поль­зу вли­я­ние, кото­рым тот поль­зу­ет­ся сре­ди вас». Кал­лий, видя, что на судей это подей­ст­во­ва­ло силь­нее все­го про­че­го и что они раз­гне­ва­ны, вызвал Ари­сти­да и попро­сил его засвиде­тель­ст­во­вать перед судом, что не раз он, Кал­лий, давал ему щед­рые вспо­мо­ще­ст­во­ва­ния и убеж­дал их при­нять, но тот отка­зы­вал­ся, отве­чая, что ему более при­ста­ло гор­дить­ся сво­ей бед­но­стью, чем Кал­лию — богат­ст­вом: ведь бога­чей на све­те мно­го, и хоро­ших и дур­ных, а чело­ве­ка, кото­рый бы с досто­ин­ст­вом пере­но­сил бед­ность, встре­тить нелег­ко, ибо сты­дят­ся бед­но­сти те, кто нуж­да­ет­ся вопре­ки сво­ей воле. И сре­ди слы­шав­ших эти пока­за­ния Ари­сти­да в поль­зу Кал­лия не оста­лось ни одно­го, кото­рый бы, ухо­дя, не унес с собою жела­ния быть луч­ше бед­ным, как Ари­стид, чем уто­пать в богат­стве, как Кал­лий. Эту исто­рию запи­сал уче­ник Сокра­та Эсхин. Пла­тон28 же из всех афи­нян, почи­таю­щих­ся вели­ки­ми и слав­ны­ми, одно­го лишь это­го мужа объ­яв­ля­ет достой­ным упо­ми­на­ния: Феми­стокл, гово­рит он, Кимон и Перикл напол­ни­ли город пор­ти­ка­ми, день­га­ми и все­воз­мож­ны­ми пустя­ка­ми, меж тем как Ари­стид, управ­ляя государ­ст­вом, вел его к нрав­ст­вен­но­му совер­шен­ству.

Вели­ка была и кротость, про­яв­лен­ная им по отно­ше­нию к Феми­сто­клу. Всю жизнь тот был его про­тив­ни­ком на государ­ст­вен­ном попри­ще, из-за него Ари­стид под­верг­ся ост­ра­киз­му, но когда Феми­стокл, в свою оче­редь, попал в беду и пред­стал перед судом, обви­нен­ный в пре­ступ­ле­нии про­тив государ­ства, Ари­стид забыл ста­рые обиды, и в то вре­мя как Алк­ме­он, Кимон и мно­гие иные напе­ре­бой изоб­ли­ча­ли Феми­сток­ла, один лишь Ари­стид и не сде­лал и не ска­зал ниче­го ему во вред; он не радо­вал­ся несча­стью вра­га, как преж­де не завидо­вал его бла­го­ден­ст­вию.

26. Умер Ари­стид в Пон­те, куда он отплыл по обще­ст­вен­ным делам, а по дру­гим сведе­ни­ям — в Афи­нах, в глу­бо­кой ста­ро­сти, окру­жен­ный поче­том и вос­хи­ще­ни­ем сограж­дан. Но вот что рас­ска­зы­ва­ет македо­ня­нин Кра­тер о его смер­ти. После того, как был изгнан Феми­стокл, народ непо­мер­но воз­гор­дил­ся, и появи­лось мно­же­ство кле­вет­ни­ков, кото­рые пре­сле­до­ва­ли доно­са­ми самых знат­ных и вли­я­тель­ных людей, отда­вая их на рас­тер­за­ние завист­ли­вой тол­пе, опья­нен­ной сво­и­ми успе­ха­ми и сво­ей силой. Сре­ди при­вле­чен­ных к суду был и Ари­стид; Дио­фант из дема Амфи­т­ро­па обви­нил его во взя­точ­ни­че­стве (по его сло­вам, взыс­ки­вая подать с ионий­цев, Ари­стид при­нял от них денеж­ный пода­рок), и так как у того не нашлось пяти­де­ся­ти мин, чтобы упла­тить штраф, к кото­ро­му его при­го­во­ри­ли, он уехал из Афин за море и умер где-то в Ионии. Ника­ких пись­мен­ных дока­за­тельств, под­твер­ждаю­щих это, Кра­тер не при­вел — ни реше­ния суда, ни поста­нов­ле­ния Народ­но­го собра­ния, хотя обыч­но в подоб­ных слу­ча­ях быва­ет доста­точ­но обсто­я­те­лен и сопо­став­ля­ет суж­де­ния раз­ных исто­ри­ков. Почти все про­чие авто­ры, кото­рые писа­ли о про­вин­но­стях наро­да перед сво­и­ми пол­ко­во­д­ца­ми, собра­ли воеди­но и изгна­ние Феми­сток­ла, и тюрем­ное заклю­че­ние Миль­ти­а­да, и штра­фы, кото­рые пла­тил Перикл, и смерть Пахе­та, кото­рый, в ожи­да­нии обви­ни­тель­но­го при­го­во­ра, покон­чил с собою пря­мо в суде, на воз­вы­ше­нии для ора­то­ров, и мно­гое дру­гое в том же роде и эти­ми рас­ска­за­ми уши всем про­жуж­жа­ли, но что каса­ет­ся Ари­сти­да, они гово­рят толь­ко об ост­ра­киз­ме, об осуж­де­нии же не упо­ми­на­ют нигде.

27. К тому же в Фале­рах и сей­час мож­но видеть его моги­лу; гово­рят, что он не оста­вил денег даже на погре­бе­ние, и похо­ро­ны ему устро­ил город. Сооб­ща­ют еще, что его доче­ри были выда­ны замуж государ­ст­вом: город обру­чил их за счет каз­ны и назна­чил каж­дой три тыся­чи драхм при­да­но­го; сын же Лиси­мах полу­чил от наро­да сто мин сереб­ром и сто пле­ф­ров уже засе­ян­ной паш­ни, а так­же, по пред­ло­же­нию Алки­ви­а­да, четы­ре драх­мы на каж­дый день. Даже доче­ри Лиси­ма­ха Поли­кри­те, пишет Кал­ли­сфен, народ после смер­ти отца назна­чил такое же содер­жа­ние, как победи­те­лям на Олим­пий­ских играх. Демет­рий Фалер­ский, Иеро­ним Родос­ский, музы­кант Ари­сток­сен и Ари­сто­тель (если толь­ко кни­гу «О бла­го­род­стве» сле­ду­ет чис­лить сре­ди под­лин­но при­над­ле­жа­щих Ари­сто­те­лю) утвер­жда­ют, что Мир­то́, внуч­ка Ари­сти­да, была заму­жем за фило­со­фом Сокра­том, кото­рый, хотя и был женат, взял ее к себе в дом, когда она овдо­ве­ла и впа­ла в край­нюю нуж­ду. Их мне­ние доста­точ­но убеди­тель­но опро­вер­га­ет Пане­тий в сочи­не­нии о Сокра­те. Демет­рий Фалер­ский в сво­ей кни­ге о Сокра­те гово­рит, что пом­нит вну­ка Ари­сти­да, Лиси­ма­ха, чело­ве­ка очень бед­но­го, кото­рый кор­мил­ся тем, что, сидя под­ле хра­ма Иак­ха, тол­ко­вал сны по какой-то таб­лич­ке. Демет­рий пред­ло­жил, чтобы народ еже­днев­но давал мате­ри Лиси­ма­ха и ее сест­ре три обо­ла, и пред­ло­же­ние было при­ня­то, а полу­чив пра­ва зако­но­да­те­ля, сам назна­чил по драх­ме в день каж­дой из жен­щин. И нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что народ так забо­тил­ся о потом­ках Ари­сти­да, оби­тав­ших в Афи­нах, — ведь узнав, что внуч­ка Ари­сто­ги­то­на на Лем­но­се тер­пит нуж­ду и из-за бед­но­сти не может вый­ти замуж, афи­няне пере­вез­ли ее к себе, отда­ли в жены чело­ве­ку знат­но­го рода и опре­де­ли­ли ей в при­да­ное поме­стье в Пота­ме. Мно­го­чис­лен­ные при­ме­ры тако­го чело­ве­ко­лю­бия и доб­ро­сер­де­чия, пода­вае­мые этим горо­дом и в наше вре­мя, дела­ют его пред­ме­том заслу­жен­но­го вос­хи­ще­ния и под­ра­жа­ния.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1оспа­ри­ва­етДемет­рий Фалер­ский… — Дово­ды его совер­шен­но спра­вед­ли­вы, а кар­ти­на бед­но­сти Ари­сти­да, отста­и­вае­мая Плу­тар­хом, — рито­ри­ко-мора­ли­сти­че­ское пре­уве­ли­че­ние.
  • 2хоре­га-победи­те­ля… — См.: Фем., прим. 10. В музы­каль­ных состя­за­ни­ях хор стро­ил­ся кру­гом («кик­ли­че­ски»), в дра­ма­ти­че­ских — пря­мо­уголь­ни­ком. Победи­тель полу­чал в награ­ду тре­нож­ник и посвя­щал его богу.
  • 3начер­та­ние букв… — В 403 г. (при архон­те Эвклиде) в Афи­нах вме­сто древ­не­ат­ти­че­ско­го был введен — и остал­ся навсе­гда — ионий­ский алфа­вит. Над­пись, на кото­рую ссы­ла­ет­ся Демет­рий, сохра­ни­лась (CIA, 2, 1257) и, дей­ст­ви­тель­но, сде­ла­на ионий­ским алфа­ви­том, т. е. отно­сит­ся не к древ­не­му Ари­сти­ду.
  • 4не по жре­бию… — Ари­стид был архон­том в 489 г., а выбо­ры архон­тов по жре­бию были введе­ны толь­ко с 487 г.
  • 5дру­же­ское сооб­ще­ство… — «Гете­рия» («това­ри­ще­ство»), рели­ги­оз­но-быто­вой кру­жок, объ­еди­ня­ю­щий поли­ти­че­ских еди­но­мыш­лен­ни­ков (в V в. пре­иму­ще­ст­вен­но ари­сто­кра­тов).
  • 6пока не сбро­сятв про­пасть. — В про­пасть сбра­сы­ва­ли при­го­во­рен­ных пре­ступ­ни­ков.
  • 7Сло­ва Эсхи­ла об Амфи­а­рае… — «Семе­ро про­тив Фив», 579—581 (дра­ма постав­ле­на в 467 г.). У Эсхи­ла — «Он луч­шим быть жела­ет…»: цита­та иска­же­на, чтобы луч­ше под­хо­дить к «Ари­сти­ду Спра­вед­ли­во­му».
  • 8над­зор за обще­ст­вен­ны­ми дохо­да­ми… — Ана­хро­низм: эта долж­ность воз­ник­ла лишь в IV в.
  • 9Был разу­мом силен, да на руку нечист. — Стих из неиз­вест­ной дра­мы.
  • 10Факе­ло­но­сец — жре­че­ская долж­ность в Элев­син­ских мисте­ри­ях (ср. Алк., прим. 27), наслед­ст­вен­ная в роде Кал­лия: голов­ная повяз­ка — знак это­го жре­че­ства. Про­зви­ще «Зла­то­ко­па­тель» (точ­нее «из ямы бога­тый»), в дей­ст­ви­тель­но­сти, веро­ят­но, ука­зы­ва­ет на дохо­ды Кал­лия от лаврий­ских сереб­ря­ных руд­ни­ков.
  • 11про­зви­ще «Сокру­ши­тель гра­дов»«Яст­ре­ба»… — «Сокру­ши­тель гра­дов» — так про­зы­вал­ся Демет­рий Поли­ор­кет; «Мол­нией» — Пто­ле­мей Керавн, сын Пто­ле­мея I; «Победо­нос­ным» — Селевк I Ника­тор; «Орлом» — Пирр Эпир­ский; «Ястре­бом» — Селевк II Гиеракс; это — бук­валь­ные зна­че­ния их про­звищ.
  • 12Ахилл… — в «Илиа­де», I, 233—244 он, отка­зы­ва­ясь вое­вать, сулит Ага­мем­но­ну, что ско­ро в беде «вре­мя при­дет, как дана­ев сыны поже­ла­ют Пелида…»
  • 13Псит­та­лия… — Бой за этот ост­ров был вто­ро­сте­пен­ной частью Сала­мин­ско­го сра­же­ния, но стал казать­ся важ­ным, когда на этом ост­ро­ве был постав­лен тро­фей; так, его зна­че­ние под­чер­ки­ва­ет уже Эсхил («Пер­сы», 445—463).
  • 14Гиа­кин­фии — лет­ний спар­тан­ский празд­ник в горо­де Ами­к­лах в честь Апол­ло­на и его воз­люб­лен­но­го Гиа­кин­фа; на эти дни пре­кра­ща­лись все обще­ст­вен­ные дела, поэто­му спар­тан­цы и высту­па­ли в поход ночью.
  • 15ведь вой­скоуже в Оре­стии… — (горо­док близ Ман­ти­неи), т. е. про­де­ла­ли око­ло чет­вер­ти пути.
  • 16Сфра­гидий­ские ним­фы — ним­фы пеще­ры Сфра­гидий на горе Кифе­рон.
  • 17Геро­дот — см.: IX, 46. Весь рас­сказ Плу­тар­ха о Пла­тей­ском сра­же­нии (кро­ме гл. 13 и неко­то­рых мело­чей) вос­хо­дит к Геро­до­ту.
  • 18пода­ет свой голос… — Голо­со­ва­ния обыч­но про­из­во­ди­лись пода­чей камеш­ков.
  • 19порют у алта­ря юно­шей… — Объ­яс­не­ние, конеч­но, фан­та­сти­че­ское; см. Лик., 18 и прим.
  • 20зака­лы­вал одно жерт­вен­ное живот­ное за дру­гим — Для того, чтобы оття­нуть сра­же­ние, пока пер­сы рас­стро­ят свои ряды. Ср. ЭмП. прим. 24.
  • 21Ора­кул Амфи­а­рая чтил­ся в бео­тий­ском Оро­пе, а ора­кул Тро­фо­ния, под­зем­ный и страш­ный, в бео­тий­ской Леба­дее.
  • 22Геро­дот — см. IX, 85. При­во­ди­мая далее эпи­грам­ма при­пи­сы­ва­ет­ся Симо­ниду Кеос­ско­му («Пала­тин­ская анто­ло­гия», VI, 50). Вто­рой стих у Плу­тар­ха про­пу­щен.
  • 23…в чет­вер­тый день меся­ца боэд­ро­ми­о­на… — Т. е. в авгу­сте 479 г.
  • 24тыся­чу ста­ди­ев. — Т. е. ок. 180 км!
  • 25Фукидид — см.: II, 13. В осно­ву Ари­сти­до­вой рас­клад­ки были поло­же­ны взно­сы, рас­пи­сан­ные по гре­че­ским общи­нам еще пер­сид­ски­ми намест­ни­ка­ми.
  • 26Бро­сил в море кус­ки метал­ла… — В знак того, что клят­ва будет соблюдать­ся, пока уто­нув­ший металл не всплы­вет (ср. Геро­дот, I, 165).
  • 27пере­вез­ти каз­ну с Дело­са в Афи­ны… — Союз­ная каз­на была пере­не­се­на лишь мно­го поз­же, око­ло 454 г.
  • 28Пла­тон — см.: «Гор­гий», 526a, ср. 519a.
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА

  • [1]В изд. 1961: «пре­дать», в изд. 1994: «пере­дать». В ори­ги­на­ле: προ­δώσειν, «веро­лом­но выдать, сдать на капи­ту­ля­цию». Исправ­ле­но по изда­нию 1961.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1364004212 1364004233 1364004248 1439001800 1439001900 1439002000