Сравнительные жизнеописания

Деметрий

1. Те, кому впер­вые при­шло на мысль срав­нить искус­ства с чело­ве­че­ски­ми ощу­ще­ни­я­ми, глав­ным обра­зом, как мне кажет­ся, име­ли в виду свой­ст­вен­ную обо­им спо­соб­ность раз­ли­че­ния, бла­го­да­ря кото­рой мы можем как через чув­ст­вен­ные вос­при­я­тия, так рав­но и чрез искус­ства пости­гать вещи про­ти­во­по­лож­ные. На этом, одна­ко, сход­ство меж­ду ними закан­чи­ва­ет­ся, ибо цели, кото­рым эта спо­соб­ность слу­жит, дале­ки одна от дру­гой. Вос­при­я­тие не отда­ет ника­ко­го пред­по­чте­ния бело­му перед чер­ным, слад­ко­му перед горь­ким, мяг­ко­му и подат­ли­во­му перед твер­дым и непо­дат­ли­вым — зада­ча его состо­ит в том, чтобы прий­ти в дви­же­ние под воздей­ст­ви­ем каж­дой из встре­чаю­щих­ся ему вещей и пере­дать вос­при­ня­тое рас­суд­ку. Меж­ду тем искус­ства изна­чаль­но сопря­же­ны с разу­мом, чтобы изби­рать и удер­жи­вать срод­ное себе и избе­гать, сто­ро­нить­ся чуж­до­го, а пото­му глав­ным обра­зом и по соб­ст­вен­но­му почи­ну рас­смат­ри­ва­ют пер­вое, вто­рое же — толь­ко от слу­чая к слу­чаю и с един­ст­вен­ным наме­ре­ни­ем: впредь осте­ре­гать­ся его. Так искус­ству вра­че­ва­ния при­хо­дит­ся иссле­до­вать неду­ги, а искус­ству гар­мо­нии небла­го­зву­чия ради того, чтобы создать про­ти­во­по­лож­ные свой­ства и состо­я­ния, и даже самые совер­шен­ные сре­ди искусств — воз­держ­ность, спра­вед­ли­вость и муд­рость¹ — судят не толь­ко о пре­крас­ном, спра­вед­ли­вом и полез­ном, но и о пагуб­ном, постыд­ном и неспра­вед­ли­вом, и отнюдь не хва­лят невин­но­сти, кича­щей­ся неведе­ни­ем зла, но счи­та­ют ее при­зна­ком незна­ния того, что обя­зан знать вся­кий чело­век, желаю­щий жить достой­но.

В дав­ние вре­ме­на спар­тан­цы по празд­ни­кам напа­и­ва­ли ило­тов² несме­шан­ным вином и потом при­во­ди­ли их на пиры, чтобы пока­зать моло­дым, что такое опья­не­ние. Исправ­лять одних людей ценою раз­вра­ще­ния дру­гих, на наш взгляд, и бес­че­ло­веч­но и вред­но для государ­ства, но поме­стить сре­ди наших жиз­не­опи­са­ний, при­зван­ных слу­жить при­ме­ром и образ­цом, один или два пар­ных рас­ска­за о людях, кото­рые рас­по­ряди­лись сво­и­ми даро­ва­ни­я­ми с край­ним без­рас­суд­ст­вом и, несмот­ря на гро­мад­ную власть и могу­ще­ство, про­сла­ви­лись одни­ми лишь поро­ка­ми, будет, пожа­луй, небес­по­лез­но. Я не думаю, кля­нусь Зев­сом, о том, чтобы поте­шить и раз­влечь чита­те­лей пест­ро­тою моих писа­ний, но, подоб­но фиван­цу Исме­нию, кото­рый пока­зы­вал уче­ни­кам и хоро­ших, и никуда не год­ных флей­ти­стов, при­го­ва­ри­вая: «Вот как надо играть» или: «Вот как не надо играть», подоб­но Анти­ге­ниду, пола­гав­ше­му, что моло­дые люди с тем боль­шим удо­воль­ст­ви­ем будут слу­шать искус­ных музы­кан­тов, если позна­ко­мят­ся и с пло­хи­ми, — точ­но так же и я убеж­ден, что мы вни­ма­тель­нее ста­нем всмат­ри­вать­ся в жизнь луч­ших людей и охот­нее им под­ра­жать, если узна­ем, как жили те, кого пори­ца­ют и хулят.

В эту кни­гу вой­дут жиз­не­опи­са­ния Демет­рия Поли­ор­ке­та и импе­ра­то­ра Анто­ния, двух мужей, на кото­рых убеди­тель­нее все­го оправ­да­лись сло­ва Пла­то­на, что вели­кие нату­ры могут таить в себе и вели­кие поро­ки, и вели­кие доб­ле­сти³. Оба они были оди­на­ко­во сла­сто­лю­би­вы, оба пья­ни­цы, оба воин­ст­вен­ны, рас­то­чи­тель­ны, при­вер­же­ны рос­ко­ши, раз­нуздан­ны и буй­ны, а пото­му и участь обо­их была сход­ной: в тече­ние всей жиз­ни они то дости­га­ли бле­стя­щих успе­хов, то тер­пе­ли жесто­чай­шие пора­же­ния, заво­е­вы­ва­ли непо­мер­но мно­го и непо­мер­но мно­го теря­ли, пада­ли вне­зап­но на самое дно и вопре­ки всем ожи­да­ни­ям вновь выплы­ва­ли на поверх­ность и даже погиб­ли почти оди­на­ко­во: Демет­рий — схва­чен­ный вра­га­ми, Анто­ний — едва не попав­ши к ним в руки.

2. От Стра­то­ни­ки, доче­ри Корра­га, у Анти­го­на было двое сыно­вей; одно­го он назвал Демет­ри­ем, в честь бра­та, дру­го­го, в честь отца — Филип­пом. Так сооб­ща­ет боль­шин­ство писа­те­лей, но неко­то­рые пишут, что Демет­рий при­хо­дил­ся Анти­го­ну не сыном, а пле­мян­ни­ком, и что отец его умер, когда он был еще мла­ден­цем, а мать сра­зу после это­го вышла замуж за Анти­го­на и пото­му все счи­та­ли Демет­рия его сыном. Филипп родил­ся немно­ги­ми года­ми поз­же бра­та и умер сво­ею смер­тью. Роста Демет­рий был высо­ко­го, хотя и пони­же Анти­го­на, а лицом до того кра­сив, что все толь­ко диви­лись и ни один из вая­те­лей и живо­пис­цев не мог достиг­нуть пол­но­го сход­ства, ибо чер­ты его были разом и пре­лест­ны, и вну­ши­тель­ны, и гроз­ны, юно­ше­ская отва­га соче­та­лась в них с какою-то неизо­бра­зи­мою геро­и­че­ской силой и цар­ским вели­чи­ем. И нра­вом он был при­мер­но таков же, вну­шая людям и ужас и, одно­вре­мен­но, горя­чую при­вя­зан­ность к себе. В дни и часы досу­га, за вином, сре­ди наслаж­де­ний и повсе­днев­ных заня­тий он был при­ят­ней­шим из собе­сед­ни­ков и самым изне­жен­ным из царей, но в делах настой­чив, неуто­мим и упо­рен, как никто. Поэто­му сре­ди богов он боль­ше все­го ста­рал­ся похо­дить на Дио­ни­са, вели­ко­го вои­те­ля⁴, но, вме­сте с тем, и несрав­нен­но­го искус­ни­ка обра­щать вой­ну в мир со все­ми его радо­стя­ми и удо­воль­ст­ви­я­ми.

3. Демет­рий горя­чо любил отца, а его ува­же­ние к мате­ри и заботы о ней пока­зы­ва­ют, что и отца он чтил ско­рее из искрен­не­го чув­ства, неже­ли пре­кло­ня­ясь пред его могу­ще­ст­вом. Одна­жды Анти­гон при­ни­мал какое-то посоль­ство. Демет­рий вер­нул­ся с охоты и, как был, с копья­ми в руке, вошел к отцу, поце­ло­вал его и сел рядом. Анти­гон уже отпу­стил было послов, но тут оста­но­вил их и гром­ко вос­клик­нул: «И об этом не забудь­те рас­ска­зать у себя, гос­по­да послы, что вот как отно­сим­ся мы друг к дру­гу». В согла­сии с сыном и дове­рии к нему он видел одну из надеж­ней­ших основ сво­его цар­ства и при­знак его мощи. До какой же сте­пе­ни угрю­ма и замкну­та вся­кая власть, пол­на недо­ве­рия и зло­же­ла­тель­ства, если вели­чай­ший и ста­рей­ший из пре­ем­ни­ков Алек­сандра горд тем, что не боит­ся род­но­го сына, но под­пус­ка­ет его к себе с ору­жи­ем в руках! И гор­дость его небез­осно­ва­тель­на: пожа­луй, един­ст­вен­ный цар­ский дом, кото­рый на про­тя­же­нии мно­гих поко­ле­ний не ведал подоб­ных напа­стей, это дом Анти­го­на, или, гово­ря понят­нее и точ­нее, сре­ди всех его потом­ков толь­ко Филипп убил сво­его сына⁵. А ведь исто­рия чуть ли не любо­го пре­сто­ла так и пест­рит убий­ства­ми детей, мате­рей, жен. Что же каса­ет­ся изби­е­ния бра­тьев, то оно повсюду при­зна­ва­лось необ­хо­ди­мым для царя усло­ви­ем без­опас­но­сти, вро­де тех необ­хо­ди­мых усло­вий⁶, какие выдви­га­ют и при­ни­ма­ют гео­мет­ры.

4. Вна­ча­ле Демет­рий отли­чал­ся и чело­ве­ко­лю­би­ем и при­вя­зан­но­стью к това­ри­щам, о чем свиде­тель­ст­ву­ет, напри­мер, вот какое про­ис­ше­ст­вие. При дво­ре Анти­го­на слу­жил сын Арио­бар­за­на Мит­ри­дат, ровес­ник и близ­кий друг Демет­рия. Он был чело­век вполне порядоч­ный и поль­зо­вал­ся доб­рой сла­вой, но Анти­гон про­ник­ся подо­зре­ни­я­ми про­тив него, увидев одна­жды стран­ный сон. Царю сни­лось, буд­то он идет кра­си­вой и обшир­ною рав­ни­ной и засе­ва­ет ее кру­пин­ка­ми золота; из них под­ни­ма­ет­ся золотая жат­ва, но когда Анти­гон, немно­го спу­стя, сно­ва при­хо­дит на поле, он не видит ниче­го, кро­ме колю­че­го жни­вья. До край­но­сти раздо­са­до­ван­ный и опе­ча­лен­ный, он слы­шит чьи-то голо­са, что, дескать, золотую жат­ву убрал Мит­ри­дат и бежал к Эвк­син­ско­му Пон­ту. Царь силь­но встре­во­жил­ся. Взяв­ши с сына клят­ву хра­нить мол­ча­ние, он открыл ему свой сон и ска­зал, что наме­рен любы­ми сред­ства­ми изба­вить­ся от Мит­ри­да­та и лишить его жиз­ни. Услы­шав это, Демет­рий был вне себя от огор­че­ния, и, когда Мит­ри­дат, по заведен­но­му обы­чаю, при­шел к нему, чтобы вме­сте про­ве­сти вре­мя, Демет­рий нару­шить клят­ву и хотя бы сло­вом обмол­вить­ся о раз­го­во­ре с отцом не посмел, но, отведя дру­га в сто­ро­ну и убедив­шись, что нико­го рядом нет, древ­ком копья напи­сал на зем­ле: «Беги, Мит­ри­дат». Мит­ри­дат все понял и тою же ночью бежал в Кап­па­до­кию. А сну Анти­го­на суж­де­но было вско­ро­сти сбыть­ся: Мит­ри­дат завла­дел обшир­ною и бога­той стра­ной и был осно­ва­те­лем дина­стии пон­тий­ских царей, кото­рая пре­кра­ти­лась при­мер­но в вось­мом от него колене, сверг­ну­тая рим­ля­на­ми. Так про­яв­ля­ла себя врож­ден­ная доб­рота и спра­вед­ли­вость Демет­рия.

5. Как сре­ди пер­во­на­чал Эмпе­док­ла⁷, одер­жи­мых вза­им­ною нена­ви­стью, царит раздор и враж­да, осо­бен­но жесто­кие меж­ду теми, что сосед­ст­ву­ют и каса­ют­ся друг дру­га, так и бес­пре­рыв­ная вой­на, кото­рая шла меж­ду все­ми пре­ем­ни­ка­ми Алек­сандра, вре­мя от вре­ме­ни раз­го­ра­лась осо­бен­но жар­ко из-за бли­зо­сти их вла­де­ний и столк­но­ве­ния инте­ре­сов. В ту пору, кото­рой каса­ет­ся наш рас­сказ, борь­ба вспых­ну­ла меж­ду Анти­го­ном и Пто­ле­ме­ем⁸. Сам Анти­гон нахо­дил­ся во Фри­гии и, полу­чив изве­стие, что Пто­ле­мей пере­пра­вил­ся с Кип­ра в Сирию и гра­бит стра­ну, а горо­да либо скло­ня­ет к измене, либо захва­ты­ва­ет силой, выслал про­тив него сына, Демет­рия, два­дца­ти двух лет от роду, кото­рый тогда впер­вые высту­пил глав­но­ко­ман­дую­щим в боль­шой и труд­ный поход. Неопыт­ный юнец, он столк­нул­ся с мужем из Алек­сан­дро­вой пале­ст­ры⁹, кото­рый уже и один, после смер­ти учи­те­ля, выдер­жал нема­ло труд­ных боев, — столк­нул­ся и, разу­ме­ет­ся, потер­пел неуда­чу и был раз­бит у горо­да Газы, поте­ряв восемь тысяч плен­ны­ми и пять тысяч уби­ты­ми. Вра­ги захва­ти­ли и палат­ку Демет­рия, и его каз­ну, и всех слуг. Впро­чем и доб­ро, и слуг, так же как и попав­ших в плен дру­зей Демет­рия, Пто­ле­мей ему вер­нул с доб­ро­же­ла­тель­ным и чело­ве­ко­лю­би­вым объ­яс­не­ни­ем, что пред­ме­том их борь­бы долж­на быть лишь сла­ва и власть. При­няв этот дар, Демет­рий обра­тил­ся к богам с молит­вою, чтобы недол­го при­шлось ему оста­вать­ся в дол­гу у непри­я­те­ля, но поско­рее дове­лось отпла­тить мило­стью за милость. Неуда­чу, постиг­шую его в самом нача­ле пути, он пере­нес не как маль­чиш­ка, но как опыт­ный пол­ко­во­дец, хоро­шо зна­ко­мый с пере­мен­чи­во­стью воин­ско­го сча­стья, — наби­рал вой­ска, гото­вил ору­жие, пред­у­преж­дал вос­ста­ния в горо­дах и учил ново­бран­цев.

6. Когда Анти­гон узнал о бит­ве при Газе, он заме­тил, что Пто­ле­мей одер­жал победу над без­бо­ро­ды­ми под­рост­ка­ми, но теперь ему сно­ва пред­сто­ит иметь дело с мужа­ми; не желая, одна­ко, уни­жать гор­дость сына, кото­рый про­сил дать ему пра­во еще раз сра­зить­ся с вра­гом само­му, он не наста­и­вал на сво­ем и согла­сил­ся. И вот, спу­стя немно­го, во гла­ве боль­шо­го вой­ска появ­ля­ет­ся пол­ко­во­дец Пто­ле­мея Килл с наме­ре­ни­ем очи­стить всю Сирию и вытес­нить Демет­рия, кото­рый после сво­его пора­же­ния казал­ся несто­я­щим про­тив­ни­ком. Но Демет­рий неожи­дан­ным уда­ром наво­дит на вра­га такой ужас, что захва­ты­ва­ет весь лагерь вме­сте с вое­на­чаль­ни­ком. В руки его попа­да­ют семь тысяч плен­ных и огром­ная добы­ча. Впро­чем не столь­ко радо­ва­ли Демет­рия богат­ство и сла­ва, при­не­сен­ные победою, сколь­ко воз­мож­ность вер­нуть захва­чен­ное и тем отбла­го­да­рить Пто­ле­мея за его чело­ве­ко­лю­бие. Дей­ст­во­вать по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию он, одна­ко ж, не решил­ся и напи­сал отцу. Анти­гон поз­во­лил сыну рас­по­рядить­ся добы­чею, как он жела­ет, и Демет­рий, щед­ро ода­рив Кил­ла и его дру­зей, отпра­вил их к Пто­ле­мею. Эти собы­тия изгна­ли Пто­ле­мея из Сирии, Анти­го­на же, кото­рый наслаж­дал­ся успе­хом и хотел видеть сына, побуди­ли рас­стать­ся с Келе­на­ми.

7. Вслед за тем Анти­гон отпра­вил Демет­рия на поко­ре­ние ара­вий­ско­го пле­ме­ни наба­те­ев, и тут, попав в без­вод­ную пусты­ню, он под­верг­ся нема­лой опас­но­сти, одна­ко, сохра­няя муже­ство и при­сут­ст­вие духа, настоль­ко испу­гал вар­ва­ров, что смог отсту­пить с бога­той добы­чей, сре­ди кото­рой было семь­сот вер­блюдов.

Когда Селевк, изгнан­ный Анти­го­ном из Вави­ло­нии, затем воз­вра­тил­ся, вер­нул себе власть и, утвер­див­шись в сво­их преж­них вла­де­ни­ях, дви­нул­ся с вой­ском вглубь мате­ри­ка, чтобы под­чи­нить сосед­ние с индий­ца­ми наро­ды и при­кав­каз­ские обла­сти, Демет­рий, наде­ясь най­ти Месо­пота­мию без­за­щит­ной, вне­зап­но пере­пра­вил­ся через Евфрат и напал на Вави­лон. Он захва­тил одну из цита­де­лей — все­го их было две — выбив оттуда кара­уль­ный отряд Селев­ка и раз­ме­стив семь тысяч сво­их вои­нов, а затем, при­ка­зав вой­ску гра­бить стра­ну и уно­сить с собою все, что удаст­ся, сно­ва ото­шел к морю. Этим похо­дом Демет­рий лишь укре­пил власть Селев­ка, ибо разо­ряя Вави­ло­нию, слов­но чужую зем­лю, он как бы отре­кал­ся от вся­ких прав на нее.

Пто­ле­мей оса­дил Гали­кар­насс, и Демет­рий, немед­лен­но бро­сив­шись на помощь, вырвал город из рук непри­я­те­ля. 8. Слух об этом пре­крас­ном подви­ге раз­нес­ся повсюду, и тут Анти­го­ном и Демет­ри­ем овла­де­ло горя­чее жела­ние осво­бо­дить всю Гре­цию, пора­бо­щен­ную Кас­сан­дром и Пто­ле­ме­ем. Нико­гда ни один из царей не вел вой­ны бла­го­род­нее и спра­вед­ли­вее, ибо те богат­ства, кото­рые отец с сыном ско­пи­ли, усми­ряя вар­ва­ров, тра­ти­лись теперь на гре­ков — сла­вы и чести ради. Когда было реше­но сна­ча­ла плыть в Афи­ны и один из дру­зей посо­ве­то­вал Анти­го­ну оста­вить город за собою, если он будет захва­чен, ибо, дескать, это сход­ни, пере­бро­шен­ные на берег Гре­ции, Анти­гон отверг его совет, ска­зав, что самые проч­ные сход­ни — это дове­рие и рас­по­ло­же­ние, а что Афи­ны — сто­ро­же­вая баш­ня все­го све­та, с высоты кото­рой весть о любых дея­ни­ях быст­ро домчит­ся до самых отда­лен­ных наро­дов зем­ли. Итак, Демет­рий вышел в море с пятью тыся­ча­ми талан­тов сереб­ра и фло­том из двух­сот пяти­де­ся­ти судов и дви­нул­ся к Афи­нам, где, в самом горо­де, пра­вил назна­чен­ный Кас­сан­дром Демет­рий Фалер­ский, а в Муни­хии сто­ял сто­ро­же­вой отряд. Даль­но­вид­ным пла­нам Демет­рия сопут­ст­во­ва­ла уда­ча, и в два­дцать шестой день меся­ца фар­ге­ли­о­на он появил­ся в виду Пирея, совер­шен­но неожи­дан­но для его защит­ни­ков, а пото­му, когда флот стал при­бли­жать­ся, все реши­ли, что это кораб­ли Пто­ле­мея, и при­ня­лись гото­вить­ся к встре­че. Лишь мно­го спу­стя началь­ни­ки, обна­ру­жив свою ошиб­ку, отда­ли необ­хо­ди­мые рас­по­ря­же­ния, и тут под­ня­лось страш­ное заме­ша­тель­ство, есте­ствен­ное и неиз­беж­ное в тех слу­ча­ях, когда при­хо­дит­ся отби­вать вне­зап­ную высад­ку непри­я­те­ля. И в самом деле, Демет­рий уже вошел в гавань, най­дя про­хо­ды неза­пер­ты­ми, и теперь, стоя на виду у всех, при­ка­зал подать с кораб­ля знак, при­зы­ваю­щий к тишине и вни­ма­нию. Все при­молк­ли, и, поста­вив рядом с собою гла­ша­тая, Демет­рий объ­явил, что при­слан отцом, дабы в доб­рый час осво­бо­дить афи­нян¹⁰, изгнать сто­ро­же­вой отряд и вер­нуть граж­да­нам их зако­ны и ста­рин­ное государ­ст­вен­ное устрой­ство.

9. После этих слов гла­ша­тая, бо́льшая часть вои­нов тут же сло­жи­ла щиты к ногам и с гром­ки­ми руко­плес­ка­ни­я­ми ста­ла при­гла­шать Демет­рия сой­ти на берег, назы­вая его бла­го­де­те­лем и спа­си­те­лем. Демет­рий Фалер­ский, счи­тая, что победи­те­лю сле­ду­ет поко­рять­ся в любом слу­чае, даже если он не наме­рен испол­нить ни еди­но­го из сво­их обе­ща­ний, отпра­вил к нему посоль­ство с изъ­яв­ле­ни­ем покор­но­сти. Демет­рий лас­ко­во при­нял послов, а когда те тро­ну­лись в обрат­ный путь, в свою оче­редь отпра­вил к афи­ня­нам Ари­сто­де­ма Милет­ско­го, одно­го из дру­зей сво­его отца. После совер­шив­шей­ся так вне­зап­но пере­ме­ны Демет­рий Фалер­ский боль­ше, неже­ли непри­я­те­лей, стра­шил­ся соб­ст­вен­ных сограж­дан. Пол­ный глу­бо­ко­го ува­же­ния к сла­ве и нрав­ст­вен­ной чисто­те это­го чело­ве­ка, Демет­рий поза­бо­тил­ся о нем и, испол­няя его жела­ние, отпра­вил под надеж­ною охра­ною в Фивы. Сам же он объ­явил, что, как ни хочет­ся ему повидать Афи­ны, он всту­пит в город не преж­де, чем завер­шит его осво­бож­де­ние, изгнав кара­уль­ный отряд. Обведя Муни­хию валом и рвом, Демет­рий морем дви­нул­ся на Мега­ры, заня­тые вои­на­ми Кас­сандра.

В Пат­рах жила зна­ме­ни­тая кра­са­ви­ца Кра­те­си­по­лида, быв­шая супру­га Алек­сандра, сына Пол­ис­пер­хон­та, и узнав, что она гото­ва встре­тить­ся с ним, Демет­рий бро­сил вой­ско близ Мегар и пустил­ся в путь в сопро­вож­де­нии несколь­ких лег­ко­во­ору­жен­ных пехо­тин­цев, но и немно­го­чис­лен­ным этим про­во­жа­тым не велел при­бли­жать­ся к сво­ей палат­ке, чтобы жен­щи­на мог­ла при­хо­дить к нему тай­но. Вра­ги, одна­ко, обо всем про­веда­ли и неожи­дан­но напа­ли на Демет­рия, кото­рый в стра­хе бежал, едва успев наки­нуть на пле­чи плащ. Так он чуть было не попал в позор­ней­ший плен из-за сво­ей рас­пу­щен­но­сти, но все же счаст­ли­во ускольз­нул от опас­но­сти, а палат­ку со всем ее содер­жи­мым захва­ти­ли и унес­ли вра­ги.

Когда Мега­ры были взя­ты и вои­ны уже начи­на­ли гра­бить город, горя­чие прось­бы афи­нян убеди­ли Демет­рия сме­нить гнев на милость. Он изгнал непри­я­тель­ский кара­уль­ный отряд и объ­явил город сво­бод­ным. Зани­ма­ясь дела­ми мега­рян, он вспом­нил о фило­со­фе Стиль­поне, кото­рый, как гово­ри­ли, решил про­ве­сти оста­ток сво­их дней в уеди­не­нии и тишине. Демет­рий послал за ним и спро­сил, не унес ли кто из вои­нов его иму­ще­ства. «Нет, — отве­чал Стиль­пон, — никто. Во вся­ком слу­чае, я не видел нико­го, кто бы уно­сил зна­ние». Почти все рабы были рас­хи­ще­ны победи­те­ля­ми, и когда Демет­рий, про­ща­ясь со Стиль­по­ном, в заклю­че­ние дру­же­люб­ной беседы, заме­тил: «Я остав­ляю ваш город сво­бод­ным» — фило­соф ска­зал ему: «Что прав­да, то прав­да: ты не оста­вил нам ни одно­го раба».

10. Вер­нув­шись к Муни­хии и став лаге­рем перед ее сте­на­ми, Демет­рий, нако­нец, выбил из кре­по­сти сто­ро­же­вой отряд, а самоё кре­пость раз­ру­шил и лишь тогда при­нял при­гла­ше­ния афи­нян, вошел в город и, созвав Народ­ное собра­ние, вос­ста­но­вил ста­рин­ное государ­ст­вен­ное устрой­ство. Кро­ме того он обе­щал, что отец при­шлет им сто пять­де­сят тысяч медим­нов хле­ба и кора­бель­но­го леса на сто три­ер. Так после четыр­на­дца­ти лет оли­гар­хии — со вре­мен Ламий­ской вой­ны и бит­вы при Кран­ноне — оли­гар­хии, кото­рую могу­ще­ство Демет­рия Фалер­ско­го, по сути дела, пре­вра­ти­ло в еди­но­вла­стие, афи­няне вновь обре­ли демо­кра­ти­че­ское прав­ле­ние. Бла­го­де­я­ние это само по себе про­сла­ви­ло и воз­ве­ли­чи­ло Демет­рия, зато афи­няне, желая воздать по заслу­гам сво­е­му осво­бо­ди­те­лю, неуме­рен­но­стью поче­стей вызва­ли толь­ко нена­висть к нему. Афи­няне были пер­вы­ми, кто про­воз­гла­сил Демет­рия и Анти­го­на царя­ми, хотя до того оба вся­че­ски отвер­га­ли это зва­ние — оно счи­та­лось един­ст­вен­ным из цар­ских пре­иму­ществ, по-преж­не­му остаю­щим­ся за потом­ка­ми Филип­па и Алек­сандра и недо­ся­гае­мым, недо­ступ­ным для про­чих. Афи­няне были един­ст­вен­ны­ми, кто нарек их бога­ми-спа­си­те­ля­ми; отме­нив­ши ста­рин­ное досто­ин­ство архон­та-эпо­ни­ма, они реши­ли еже­год­но изби­рать «жре­ца спа­си­те­лей» и все поста­нов­ле­ния и дого­во­ры поме­чать его име­нем. Они поста­но­ви­ли далее, чтобы на свя­щен­ном пеп­ло­се¹¹, вме­сте с осталь­ны­ми бога­ми, тка­лись изо­бра­же­ния Анти­го­на и Демет­рия. Место, куда впер­вые сту­пил Демет­рий, сой­дя с колес­ни­цы, они освя­ти­ли и воз­двиг­ли там жерт­вен­ник Демет­рию Нис­хо­дя­ще­му¹², к преж­ним филам¹³ при­со­еди­ни­ли две новые — Демет­ри­а­ду и Анти­го­ниду и чис­ло чле­нов Сове­та уве­ли­чи­ли с пяти­сот до шести­сот, ибо каж­дая фила выстав­ля­ла по пяти­де­ся­ти совет­ни­ков.

11. Самой чудо­вищ­ной выдум­кой Стра­ток­ла (так звал­ся изо­бре­та­тель все­го это­го хит­ро­ум­ней­ше­го и утон­чен­но­го рабо­ле­пия) было пред­ло­же­ние, чтобы лица, отправ­ля­е­мые Собра­ни­ем к Анти­го­ну или Демет­рию, име­но­ва­лись не посла­ми, но фео­ра­ми — слов­но те, кто на обще­гре­че­ских празд­не­ствах при дель­фий­ском Пифоне или в Олим­пии при­но­сят от име­ни сво­их горо­дов уста­нов­лен­ные древним обы­ча­ем жерт­вы.

Этот Стра­токл и вооб­ще отли­чал­ся необык­но­вен­ною дер­зо­стью, жизнь вел бес­пут­ную и раз­нуздан­ную и в сво­ем без­за­бот­ном и пре­не­бре­жи­тель­ном отно­ше­нии к наро­ду под­ра­жал, каза­лось, гнус­но­му шутов­ству Клео­на. Он взял к себе в дом гете­ру Фила­ки­он. Как-то раз она при­нес­ла с рын­ка моз­ги и шеи. «Смот­ри-ка, — вос­клик­нул Стра­токл, — ты купи­ла к обеду те самые мячи, кото­ры­ми мы пере­бра­сы­ва­ем­ся, когда реша­ем государ­ст­вен­ные дела!» Когда афин­ский флот потер­пел пора­же­ние при Амор­го­се, Стра­токл, опе­ре­див­ши гон­цов, про­ше­ст­во­вал с вен­ком на голо­ве через Кера­мик, воз­ве­стил, что одер­жа­на победа, и тут же пред­ло­жил устро­ить бла­годар­ст­вен­ные жерт­во­при­но­ше­ния и разда­чу мяса по филам. Немно­го спу­стя моря­ки при­ве­ли уцелев­шие в бит­ве суда, и афи­няне в яро­сти потре­бо­ва­ли Стра­ток­ла к отве­ту, а тот, нима­ло не сму­щен­ный гнев­ным шумом тол­пы, высту­пил и ска­зал: «А что, соб­ст­вен­но, страш­но­го с вами при­клю­чи­лось? Вы про­ве­ли в радо­сти два дня — толь­ко и все­го!» Вот како­ва была наг­лость Стра­ток­ла.

12. Но, как гово­рит Ари­сто­фан¹⁴, быва­ет кое-что и пого­ря­чее огня. Нашел­ся еще льстец, низо­стью пре­взо­шед­ший само­го Стра­ток­ла, и пред­ло­жил, чтобы вся­кий раз, как Демет­рий при­будет в Афи­ны, его при­ни­ма­ли с таким же поче­том, какой возда­ют Демет­ре и Дио­ни­су, и чтобы тот, кто суме­ет обста­вить этот при­ем наи­бо­лее тор­же­ст­вен­но и пыш­но, при­но­сил за казен­ный счет памят­ный дар богам. В довер­ше­ние все­го афи­няне назва­ли месяц муни­хи­он демет­ри­о­ном, канун ново­лу­ния демет­ри­а­дой, а празд­ник Дио­ни­сии пере­име­но­ва­ли в Демет­рии. Чуть ли не каж­дое из ново­введе­ний боже­ство отме­ти­ло дур­ным зна­ме­ни­ем. Когда пеп­лос, на кото­ром поста­но­ви­ли выткать Демет­рия и Анти­го­на рядом с Зев­сом и Афи­ною, понес­ли через Кера­мик, нале­тел ура­ган и разо­драл свя­щен­ное оде­я­ние попо­лам. Вокруг новых жерт­вен­ни­ков густо под­ня­лась цику­та, хотя вооб­ще зем­ля в Атти­ке ред­ко рож­да­ет эту тра­ву. В день, на кото­рый пада­ли Дио­ни­сии, празд­нич­ное шест­вие при­шлось отме­нить, ибо уда­рил силь­ный, не по вре­ме­ни года, мороз и выпал густой иней; сту­жа сожгла не толь­ко все вино­град­ни­ки и фиго­вые дере­вья, но поби­ла и зеле­ня. Наме­кая на эти собы­тия, про­тив­ник Стра­ток­ла Филип­пид пишет о нем в комедии так:

Филип­пид был дру­гом Лиси­ма­ха, и царь из ува­же­ния к нему сде­лал афин­ско­му наро­ду нема­ло добра. Встре­тить­ся и повидать­ся с ним перед каким-нибудь важ­ным делом или похо­дом Лиси­мах почи­тал за счаст­ли­вое пред­зна­ме­но­ва­ние. Доб­рым име­нем поль­зо­вал­ся Филип­пид и за свой нрав, ибо нико­гда нико­му не навя­зы­вал­ся и был сво­бо­ден от при­двор­ной сует­ли­во­сти и любо­пыт­ства. Одна­жды, лас­ко­во бесе­дуя с ним, Лиси­мах спро­сил: «Чем бы мне поде­лить­ся с тобою, Филип­пид?» — «Чем угод­но, царь, толь­ко не тай­ною», — был ответ. Я умыш­лен­но сопо­став­ляю здесь этих двух людей: одно­го из них выкор­ми­ло ора­тор­ское воз­вы­ше­ние, дру­го­го — театр.

13. Одна­ко ж наи­бо­лее бес­смыс­лен­ной, наи­бо­лее глу­пой сре­ди всех поче­стей была вот какая: в свя­зи с наме­ре­ни­ем афи­нян посвя­тить Дель­фий­ско­му богу щиты Дро­мо­клид из дема Сфетт пред­ло­жил про­сить об ора­ку­ле… Демет­рия! При­во­жу это пред­ло­же­ние дослов­но. «В доб­рый час! Народ да собла­го­во­лит опре­де­лить: избрать одно­го из афи­нян и отпра­вить к Спа­си­те­лю, дабы, при­нес­ши над­ле­жа­щие жерт­вы, он вопро­сил Спа­си­те­ля, как луч­ше, ско­рее и бла­го­че­сти­вее все­го может народ посвя­тить свой дар; что изре­чет Спа­си­тель, то да испол­нит народ». Подоб­но­го рода изде­ва­тель­ская лесть пагуб­но дей­ст­во­ва­ла на рас­судок Демет­рия, и без того не слиш­ком креп­кий и здра­вый.

14. Нахо­дясь в Афи­нах и отды­хая от трудов, Демет­рий женил­ся на Эвриди­ке, вдо­ве Офель­та, вла­сти­те­ля Кире­ны. Она вела свой род от древ­не­го Миль­ти­а­да и после смер­ти Офель­та сно­ва вер­ну­лась в оте­че­ство. Брак этот афи­няне рас­це­ни­ли как осо­бую милость и честь для сво­его горо­да. Одна­ко Демет­рий был до того скор и легок на заклю­че­ние бра­ков, что жил в супру­же­стве со мно­ги­ми жен­щи­на­ми сра­зу. Наи­боль­шим ува­же­ни­ем сре­ди них поль­зо­ва­лась Фила — как по пра­ву доче­ри Анти­па­тра, так и пото­му, что преж­де была женою Кра­те­ра, кото­рый сре­ди всех пре­ем­ни­ков Алек­сандра оста­вил по себе у македо­нян самую доб­рую память. На Филе, кото­рая была стар­ше его, Демет­рий, тогда еще совсем юный, женил­ся, послу­шав­шись уго­во­ров отца, но без вся­кой охоты, и Анти­гон, как рас­ска­зы­ва­ют, шеп­нул ему на ухо изме­нен­ный стих из Эври­пида¹⁵:

удач­но под­ста­вив вме­сто «и нехотя рабом» сход­ные с ними по зву­ча­нию сло­ва. За всем тем «ува­же­ние» Демет­рия к Филе и про­чим его супру­гам было тако­го свой­ства, что он откры­то, не таясь, жил со мно­ги­ми гете­ра­ми и сво­бод­ны­ми жен­щи­на­ми, и ни еди­но­му из тогдаш­них царей не при­но­си­ло сла­сто­лю­бие столь сквер­ной сла­вы, как ему.

15. Анти­гон при­зы­вал сына начать вой­ну с Пто­ле­ме­ем за ост­ров Кипр, и ослу­шать­ся Демет­рий не смел, но, сокру­ша­ясь, что дол­жен оста­вить борь­бу куда более слав­ную и пре­крас­ную, — борь­бу за Гре­цию, — он подо­слал сво­его чело­ве­ка к пол­ко­вод­цу Пто­ле­мея Клео­ниду, началь­ни­ку сто­ро­же­вых отрядов в Сики­оне и Корин­фе, и пред­ла­гал ему денег, если он воз­вра­тит сво­бо­ду этим горо­дам. Когда же Клео­нид отве­чал отка­зом, Демет­рий, не теряя вре­ме­ни, вышел в море и со всем вой­ском поплыл к Кипру. Мене­лая, бра­та Пто­ле­мея, он раз­бил в пер­вом же сра­же­нии, а когда появил­ся сам Пто­ле­мей с боль­ши­ми сухо­пут­ны­ми и мор­ски­ми сила­ми, зазву­ча­ли вза­им­ные угро­зы и хваст­ли­вые, вызы­ваю­щие речи. Пто­ле­мей сове­то­вал Демет­рию убрать­ся вон, пока он еще не раздав­лен собран­ной воеди­но мощью вра­га, а Демет­рий сулил Пто­ле­мею отпу­стить его восво­я­си, если он пообе­ща­ет очи­стить Сики­он и Коринф. Эта борь­ба неопре­де­лен­но­стью сво­его исхо­да дер­жа­ла в напря­жен­ном ожи­да­нии не толь­ко самих про­тив­ни­ков, но и каж­до­го из осталь­ных вла­сти­те­лей, ибо ясно было, что успех отда­ет в руки победи­те­ля не Кипр и не Сирию, но вер­хов­ное гла­вен­ство.

16. Пто­ле­мей ото­шел от бере­га на ста пяти­де­ся­ти судах, а Мене­лаю с шестью­де­ся­тью кораб­ля­ми при­ка­зал ждать у Сала­ми­на, чтобы в самый раз­гар сра­же­ния напасть на Демет­рия с тыла и рас­стро­ить его бое­вой порядок. Про­тив этих шести­де­ся­ти Демет­рий выста­вил толь­ко десять, — ибо деся­ти судов ока­за­лось доста­точ­но, чтобы замкнуть узкий выход из гава­ни, — раз­ме­стил пехоту на всех дале­ко высту­паю­щих в море мысах, а сам со ста восе­мью­де­ся­тью суда­ми дви­нул­ся про­тив Пто­ле­мея. Стре­ми­тель­ным и ярост­ным уда­ром он сло­мил сопро­тив­ле­ние про­тив­ни­ка и обра­тил его в бег­ство. Пто­ле­мей ускольз­нул все­го на вось­ми судах (осталь­ные были потоп­ле­ны, а семь­де­сят попа­ли в плен вме­сте с моря­ка­ми и сол­да­та­ми), что же каса­ет­ся сто­яв­ших на яко­ре гру­зо­вых кораб­лей с несмет­ны­ми тол­па­ми рабов, жен­щин и при­бли­жен­ных Пто­ле­мея, с ору­жи­ем, день­га­ми и осад­ны­ми маши­на­ми, — Демет­рий захва­тил все до послед­не­го. Сре­ди добы­чи, достав­лен­ной в лагерь, ока­за­лась зна­ме­ни­тая Ламия, кото­рая вна­ча­ле была извест­на мастер­ской игрою на флей­те, а впо­след­ст­вии стя­жа­ла гром­кую сла­ву искус­ст­вом люб­ви. В ту пору кра­сота ее уже отцве­та­ла, и раз­ни­ца в летах меж­ду нею и Демет­ри­ем была очень вели­ка, и все же сво­и­ми чара­ми и оба­я­ни­ем Ламия уло­ви­ла и опле­ла его так креп­ко, что одна лишь она мог­ла назы­вать Демет­рия сво­им любов­ни­ком — осталь­ным жен­щи­нам он толь­ко поз­во­лял себя любить.

После мор­ско­го сра­же­ния не дол­го сопро­тив­лял­ся и Мене­лай, но сдал Демет­рию и Сала­мин, и флот, и сухо­пут­ное вой­ско — тыся­чу две­сти кон­ни­ков и две­на­дцать тысяч пехо­тин­цев.

17. Эту пре­крас­ную, слав­ную победу Демет­рий укра­сил еще более сво­ей доб­ротою и чело­ве­ко­лю­би­ем, с поче­стя­ми пре­дав погре­бе­нию тела уби­тых вра­гов, отпу­стив на волю плен­ных и пода­рив­ши афи­ня­нам из добы­чи тыся­чу две­сти пол­ных доспе­хов.

К отцу с вестью о победе Демет­рий отпра­вил милет­ца Ари­сто­де­ма, пер­во­го льсте­ца сре­ди всех при­двор­ных, кото­рый, види­мо, при­гото­вил­ся увен­чать про­ис­шед­шее неслы­хан­но пыш­ной лестью. Он бла­го­по­луч­но завер­шил пла­ва­ние с Кип­ра, но при­ча­ли­вать не велел и, отдав­ши при­каз бро­сить яко­ря и всем оста­вать­ся на бор­ту, один спу­стил­ся в лод­ку, вышел на берег и дви­нул­ся даль­ше к Анти­го­ну, кото­рый был в том рас­по­ло­же­нии духа, какое толь­ко и может быть у чело­ве­ка, тре­вож­но и нетер­пе­ли­во ожи­даю­ще­го исхо­да столь важ­ных собы­тий. Когда царь узнал, что гонец уже при­был, бес­по­кой­ство его достиг­ло пре­де­ла, он едва нашел в себе силы остать­ся дома и посы­лал одно­го за дру­гим слуг и при­бли­жен­ных спро­сить Ари­сто­де­ма, чем закон­чи­лась бит­ва. Но тот не отве­чал нико­му ни сло­ва и, шаг за шагом, нахму­рив­ши лоб, хра­ня глу­бо­кое мол­ча­ние, подви­гал­ся впе­ред, так что, в кон­це кон­цов, Анти­гон, в пол­ном смя­те­нии, не выдер­жал и встре­тил Ари­сто­де­ма у две­рей, меж тем как сле­дом за вест­ни­ком шла уже целая тол­па и новые тол­пы сбе­га­лись ко двор­цу. Подой­дя совсем близ­ко, Ари­сто­дем вытя­нул пра­вую руку и гром­ко вос­клик­нул: «Радуй­ся и славь­ся, царь Анти­гон¹⁶, мы победи­ли Пто­ле­мея в мор­ском бою, в наших руках Кипр и шест­на­дцать тысяч восемь­сот плен­ных!» А царь в ответ: «И ты, кля­нусь Зев­сом, радуй­ся, но жесто­кая пыт­ка, кото­рой ты нас под­верг, даром тебе не прой­дет — награ­ду за доб­рую весть полу­чишь не ско­ро!»

18. Тогда народ впер­вые про­воз­гла­сил Анти­го­на и Демет­рия царя­ми. Отца дру­зья увен­ча­ли диа­де­мой немед­лен­но, а сыну Анти­гон отпра­вил венец вме­сте с посла­ни­ем, в кото­ром назы­вал Демет­рия царем. Тогда Еги­пет под­нес цар­ский титул Пто­ле­мею, — чтобы никто не поду­мал, буд­то побеж­ден­ные лиши­лись муже­ства и впа­ли в отча­я­ние, — а дух сопер­ни­че­ства заста­вил после­до­вать это­му при­ме­ру и осталь­ных пре­ем­ни­ков Алек­сандра. Стал носить диа­де­му Лиси­мах, наде­вал ее теперь при встре­чах с гре­ка­ми Селевк, кото­рый, ведя дела с вар­ва­ра­ми, и преж­де име­но­вал себя цар­ским титу­лом. И лишь Кас­сандр, хотя все про­чие и в пись­мах и в беседах вели­ча­ли его царем, сам писал свои пись­ма точ­но так же, как и преж­де.

Все это озна­ча­ло не толь­ко допол­не­ние к име­ни и пере­ме­ну во внеш­нем обли­чии: новое досто­ин­ство вну­ши­ло вла­сти­те­лям новый образ мыс­лей, под­ня­ло их в соб­ст­вен­ных гла­зах, внес­ло в их жизнь и обхож­де­ние с окру­жаю­щи­ми наро­чи­тую сте­пен­ность и суро­вость — так тра­ги­че­ские акте­ры вме­сте с пла­тьем и мас­кой меня­ют и поход­ку, и голос, мане­ру ложить­ся к сто­лу и раз­го­ва­ри­вать с людь­ми. С этих пор они ста­ли нетер­пи­мее и жест­че в сво­их тре­бо­ва­ни­ях, отки­нув при­твор­ную скром­ность, кото­рая преж­де при­кры­ва­ла их могу­ще­ство, делая его срав­ни­тель­но лег­ким и необре­ме­ни­тель­ным для под­дан­ных. Такой огром­ною силой обла­да­ло одно-един­ст­вен­ное сло­во льсте­ца, и такой пере­во­рот про­из­ве­ло оно в целом мире!

19. Вооду­шев­лен­ный подви­га­ми Демет­рия на Кип­ре, Анти­гон без про­мед­ле­ния высту­пил про­тив Пто­ле­мея, при­няв на себя коман­до­ва­ние сухо­пут­ны­ми сила­ми, меж тем как Демет­рий плыл рядом во гла­ве боль­шо­го флота. Каким обра­зом суж­де­но было завер­шить­ся это­му начи­на­нию, увидел во сне Медий, один из дру­зей Анти­го­на. Сни­лось ему, буд­то Анти­гон со всем вой­ском участ­ву­ет в двой­ном про­бе­ге¹⁷ и спер­ва бежит раз­ма­ши­сто и ско­ро, но затем начи­на­ет сда­вать, а после пово­рота и вовсе сла­бе­ет, едва пере­во­дит дух и с трудом дер­жит­ся на ногах. И вер­но, Анти­гон столк­нул­ся на суше со мно­ги­ми непре­одо­ли­мы­ми пре­пят­ст­ви­я­ми, а Демет­рия страш­ная буря и огром­ные вол­ны чуть было не выбро­си­ли на дикий, лишен­ный гава­ней берег, и он поте­рял нема­лую часть сво­их судов, так что оба вер­ну­лись ни с чем.

Анти­го­ну было уже без мало­го восемь­де­сят, но не столь­ко годы, сколь­ко тяжесть груз­но­го тела, непо­мер­но обре­ме­няв­шая носиль­щи­ков, уже не поз­во­ля­ла ему испол­нять обя­зан­но­сти пол­ко­во­д­ца, а пото­му впредь он поль­зо­вал­ся служ­бою сына, кото­рый с блес­ком рас­по­ря­жал­ся самы­ми важ­ны­ми и труд­ны­ми дела­ми бла­го­да­ря сво­е­му опы­ту и уда­че. Мотов­ство сына, его страсть к рос­ко­ши и вину не слиш­ком бес­по­ко­и­ли ста­ро­го царя, ибо лишь во вре­мя мира необуздан­но пре­да­вал­ся Демет­рий сво­им стра­стям и на досу­ге уто­пал в наслаж­де­ни­ях, не зная ни пре­де­ла, ни меры, но сто­и­ло начать­ся войне — и он сра­зу трез­вел, обна­ру­жи­вая рас­суди­тель­ность чело­ве­ка, воз­держ­но­го от при­ро­ды. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды, когда власть Ламии уже не была ни для кого тай­ною, Демет­рий, вер­нув­шись из путе­ше­ст­вия, неж­но цело­вал отца, и Анти­гон со сме­хом заме­тил: «Тебе, вер­но, кажет­ся, что ты целу­ешь Ламию, мой маль­чик». В дру­гой раз он мно­го дней под­ряд пьян­ст­во­вал, а всем гово­рил, буд­то болез­нен­ные исте­че­ния не дава­ли ему вый­ти из дому. «Это я знаю, — ска­зал Анти­гон, — да толь­ко что там тек­ло — фасос­ское или хиос­ское?¹⁸» Услы­шав, что сын сно­ва зане­мог, Анти­гон отпра­вил­ся его наве­стить и в две­рях столк­нул­ся с каким-то кра­си­вым маль­чи­ком. Он сел под­ле посте­ли боль­но­го и взял его руку, чтобы сосчи­тать пульс, а когда Демет­рий ска­зал, что лихо­рад­ка теперь уже ушла, отве­тил: «Конеч­но, ушла, сынок, и даже толь­ко что встре­ти­лась мне в две­рях». Так снис­хо­ди­те­лен был Анти­гон к подоб­ным про­ступ­кам Демет­рия ради иных его дея­ний. Ски­фы, если напи­ва­ют­ся допья­на, чуть пощи­пы­ва­ют тети­вы луков, слов­но про­буж­дая свой дух, рас­слаб­лен­ный и усып­лен­ный наслаж­де­ни­ем, но Демет­рий отда­вал себя все­го без­раздель­но то забо­те, то удо­воль­ст­вию, нико­гда не сме­ши­вая и не соче­тая одну с дру­гим, и пото­му, гото­вясь к войне, про­яв­лял свое усер­дие и искус­ство в пол­ном блес­ке.

20. Да, имен­но гото­вя бое­вую силу, а не исполь­зуя ее в деле, обна­ру­жи­вал Демет­рий, сколь­ко мож­но судить, луч­шие сто­ро­ны сво­его воен­но­го даро­ва­ния. Он хотел, чтобы все необ­хо­ди­мое было под рукою в изоби­лии; он был нена­сы­тен в стро­и­тель­стве огром­ных кораб­лей и осад­ных машин и нахо­дил нема­лое удо­воль­ст­вие в наблюде­нии за эти­ми работа­ми. Спо­соб­ный и вдум­чи­вый, он не обра­щал при­род­ную изо­бре­та­тель­ность на бес­по­лез­ные заба­вы, как иные из царей, кото­рые игра­ли на флей­те, зани­ма­лись живо­пи­сью или ремеслом чекан­щи­ка. Македо­ня­нин Аэроп¹⁹ на досу­ге масте­рил малень­кие сто­ли­ки и све­тиль­ни­ки. Аттал Фило­ме­тор раз­во­дил целеб­ные рас­те­ния — не толь­ко беле­ну и чеме­ри­цу, но и цику­ту, напер­стян­ку и живо­кость, — сам сеял и выра­щи­вал их в двор­цо­вом саду, ста­рал­ся рас­по­знать свой­ства их соков и пло­дов и нико­гда не забы­вал вовре­мя собрать посе­ян­ное. Скиф­ские цари гор­ди­лись тем, что соб­ст­вен­ны­ми рука­ми отта­чи­ва­ют и заост­ря­ют нако­неч­ни­ки стрел. Одна­ко у Демет­рия даже заня­тия ремес­ла­ми были поис­ти­не цар­ски­ми, замыс­лы его отли­ча­лись широ­ким раз­ма­хом, а тво­ре­ния, кро­ме изощ­рен­ной изо­бре­та­тель­но­сти, обна­ру­жи­ва­ли высоту и бла­го­род­ство мыс­ли, так что каза­лись достой­ны­ми не толь­ко ума или могу­ще­ства, но и рук царя. Гигант­ски­ми раз­ме­ра­ми труды эти пуга­ли даже дру­зей, кра­сотою теши­ли даже вра­гов. Это ска­за­но всерь­ез, а не для крас­но­го слов­ца. Вра­ги диви­лись и вос­хи­ща­лись, глядя на кораб­ли с шест­на­дца­тью и пят­на­дца­тью ряда­ми весел, про­плы­вав­шие мимо их бере­гов, а «Погу­би­тель­ни­цы горо­дов»²⁰ так и при­ко­вы­ва­ли взо­ры оса­жден­ных — сами собы­тия неопро­вер­жи­мо об этом свиде­тель­ст­ву­ют. Когда Демет­рий оса­ждал Солы в Кили­кии, Лиси­мах, его про­тив­ник и вооб­ще самый злой враг Демет­рия сре­ди царей, при­слал к нему гон­ца с прось­бою пока­зать воен­ные маши­ны и кораб­ли в пла­ва­нии. Демет­рий пока­зал, и Лиси­мах в изум­ле­нии уда­лил­ся от Сол. Родо­с­цы, кото­рых Демет­рий дол­го дер­жал в оса­де, после кон­ца вой­ны про­си­ли оста­вить им несколь­ко машин как памят­ник его мощи и их муже­ства.

21. Родо­с­цы были союз­ни­ка­ми Пто­ле­мея. Объ­явив­ши им вой­ну, Демет­рий под­вел к сте­нам Родо­са самую боль­шую из «Погу­би­тель­ниц», с опо­рою в виде пря­мо­уголь­ни­ка, каж­дая сто­ро­на кото­ро­го в ниж­ней части рав­ня­лась соро­ка вось­ми лок­тям²¹, а в выши­ну маши­на была шести­де­ся­ти шести лок­тей, при­чем квер­ху гра­ни начи­на­ли схо­дить­ся, так что вер­ши­на баш­ни была у́же осно­ва­ния. Изнут­ри она разде­ля­лась на яру­сы со мно­ги­ми поме­ще­ни­я­ми, и с лице­вой, обра­щен­ной к непри­я­те­лю гра­ни на каж­дом яру­се откры­ва­лись бой­ни­цы, сквозь кото­рые лете­ли все­воз­мож­ные мета­тель­ные сна­ряды: баш­ня была пол­на вои­на­ми любо­го рода и выуч­ки. На ходу она не шата­лась и не рас­ка­чи­ва­лась, а ров­но и неко­ле­би­мо сто­я­ла на сво­ей опо­ре, подви­га­ясь впе­ред с оглу­ши­тель­ным скри­пом и гро­хотом, все­ляя ужас в серд­ца зри­те­лей, но взо­рам их неся неволь­ную радость.

Наро­чи­то для вой­ны с родос­ца­ми Демет­рию при­вез­ли с Кип­ра два желез­ных пан­ци­ря весом по сорок мин каж­дый. Чтобы пока­зать несо­кру­ши­мую их кре­пость, ору­жей­ник Зоил велел выст­ре­лить из ката­пуль­ты с два­дца­ти шагов, и стре­ла не толь­ко не про­би­ла желе­зо, но даже цара­пи­ну оста­ви­ла едва замет­ную, слов­но бы нане­сен­ную палоч­кой для пись­ма. Этот пан­цирь Демет­рий взял себе, а вто­рой отдал эпир­цу Алки­му, само­му воин­ст­вен­но­му и креп­ко­му из сво­их под­чи­нен­ных: пол­ный доспех его весил два талан­та — вдвое боль­ше, чем у любо­го из осталь­ных сол­дат. Там же на Родо­се, в бит­ве близ теат­ра, Алким погиб.

22. Родо­с­цы оже­сто­чен­но сопро­тив­ля­лись, но Демет­рий, хотя успе­хи его были ничтож­ны, упор­но про­дол­жал оса­ду, до край­но­сти озлоб­лен­ный тем, что вра­ги пере­хва­ти­ли суд­но с пись­ма­ми, одеж­дой и покры­ва­ла­ми, кото­рые посла­ла ему его супру­га Фила, и отпра­ви­ли корабль и весь груз к Пто­ле­мею, не взяв­ши за обра­зец бла­го­род­ное чело­ве­ко­лю­бие афи­нян, кото­рые, когда в их руки попа­лись гон­цы Филип­па, все осталь­ные пись­ма про­чли и толь­ко пись­ма Олим­пи­а­ды не вскры­ли и нерас­пе­ча­тан­ны­ми доста­ви­ли про­тив­ни­ку. Демет­рий был глу­бо­ко оскорб­лен, но когда вско­ре пред­ста­вил­ся слу­чай отпла­тить родос­цам обидою за обиду, он этим слу­ча­ем не вос­поль­зо­вал­ся. Как раз в ту пору Прото­ген из Кав­на писал для них кар­ти­ну, изо­бра­жаю­щую исто­рию Иали­са²², и эту кар­ти­ну, уже почти завер­шен­ную, Демет­рий захва­тил в каком-то при­го­ро­де. Родо­с­цы через гла­ша­тая моли­ли его поща­дить работу Прото­ге­на, и Демет­рий в ответ заявил, что ско­рее сожжет изо­бра­же­ния сво­его отца, чем погу­бит столь вели­кий труд худож­ни­ка. Гово­рят, что семь лет жиз­ни потра­тил Прото­ген на свою кар­ти­ну. Апел­лес, глядя на нее, был до того потря­сен, что, по его же соб­ст­вен­ным сло­вам, лишил­ся дара речи и лишь поз­же про­мол­вил: «Велик был труд и изу­ми­тель­но тво­ре­ние». Одна­ко, при­ба­вил он, этой кар­тине недо­ста­ет той небес­ной пре­ле­сти, кото­рая при­су­ща его соб­ст­вен­ной живо­пи­си. Впо­след­ст­вии эту кар­ти­ну вме­сте со все­ми осталь­ны­ми увез­ли в Рим, и там она сго­ре­ла во вре­мя како­го-то пожа­ра.

Родо­с­цы отби­ва­лись с преж­ним муже­ст­вом, и Демет­рий уже искал лишь бла­го­вид­но­го пред­ло­га, чтобы снять оса­ду. Тут появи­лись афи­няне и при­ми­ри­ли враж­дую­щих на усло­вии, что родо­с­цы будут союз­ни­ка­ми Анти­го­на и Демет­рия во всех слу­ча­ях, кро­ме вой­ны с Пто­ле­ме­ем.

23. Кас­сандр оса­дил Афи­ны, и город звал Демет­рия на выруч­ку. Вый­дя в пла­ва­ние с тре­мя­ста­ми судов и боль­шим пешим вой­ском, он не толь­ко изгнал Кас­сандра из Атти­ки, но пре­сле­до­вал бегу­ще­го до самых Фер­мо­пил, нанес ему там еще одно пора­же­ние и занял Герак­лею, доб­ро­воль­но к нему при­со­еди­нив­шу­ю­ся. После этой победы шесть тысяч македо­нян пере­бе­жа­ли на сто­ро­ну Демет­рия. Воз­вра­ща­ясь назад, он объ­явил сво­бо­ду всем гре­кам, оби­тав­шим к югу от Фер­мо­пиль­ско­го про­хо­да, заклю­чил дого­вор о сою­зе с бео­тий­ца­ми, взял Кен­хреи и, захва­тив­ши Филу и Панакт, две атти­че­ские кре­по­сти, где сто­я­ли сто­ро­же­вые отряды Кас­сандра, пере­дал их афи­ня­нам. А те, хотя уже преж­де изли­ли на него все мыс­ли­мые и немыс­ли­мые поче­сти, еще раз пока­за­ли себя неис­чер­пае­мо изо­бре­та­тель­ны­ми льсте­ца­ми, отведя Демет­рию для жилья внут­рен­нюю часть Пар­фе­но­на. Там он и поме­стил­ся, и все гово­ри­ли, что Афи­на при­ни­ма­ет в сво­ем доме гостя, — не слиш­ком-то скром­но­го, кля­нусь бога­ми, гостя и мало подо­баю­ще­го для деви­чьих поко­ев!²³

В самом деле, одна­жды, когда брат Демет­рия Филипп оста­но­вил­ся в доме, где жили три моло­дые жен­щи­ны, Анти­гон, узнав об этом, само­му Филип­пу не ска­зал ни сло­ва, но, послав за чело­ве­ком, кото­рый раз­во­дил сви­ту на постой, обра­тил­ся к нему в при­сут­ст­вии сына: «Эй, ты, любез­ный, изволь-ка выз­во­лить мое­го сына из этой тес­ноты!» 24. А Демет­рий, кото­ро­му над­ле­жа­ло чтить Афи­ну если не по иным каким сооб­ра­же­ни­ям, то хотя бы по дол­гу млад­ше­го бра­та боги­ни — ибо так он поже­лал име­но­вать­ся, — день за днем осквер­нял Акро­поль столь гнус­ны­ми наси­ли­я­ми над горо­жан­ка­ми и сво­бод­но­рож­ден­ны­ми маль­чи­ка­ми, что чище все­го это место каза­лось, когда он рас­пут­ни­чал с Хри­сидой, Лами­ей, Демо́, Анти­ки­рой, все­свет­но зна­ме­ни­ты­ми потас­ку­ха­ми. Вооб­ще изла­гать подроб­но­сти я не ста­ну — из ува­же­ния к Афи­нам, — но было бы непра­виль­но и неспра­вед­ли­во обой­ти мол­ча­ни­ем доб­лесть и чистоту Дамок­ла. Этот Дамокл, еще совсем юный, не избег­нул, одна­ко, вни­ма­ния Демет­рия, ибо само про­зви­ще маль­чи­ка выда­ва­ло ред­кую его пре­лесть: его про­зва­ли Дамо­к­лом Пре­крас­ным. Ни на какие обо­льще­ния, подар­ки или же угро­зы он не под­да­вал­ся и, в кон­це кон­цов, пере­стал посе­щать пале­ст­ры и гим­на­сий и толь­ко ходил мыть­ся в част­ную баню. Туда и про­скольз­нул Демет­рий сле­дом за ним, улу­чив вре­мя, когда Дамокл остал­ся один, а маль­чик, убедив­шись, что помо­щи ждать не от кого, сбро­сил крыш­ку с мед­но­го кот­ла и прыг­нул в кипя­щую воду. Так он погиб неза­слу­жен­ною и жал­кою смер­тью, но выка­зал бла­го­род­ство, достой­ное его оте­че­ства и его кра­соты, — не то, что Кле­энет, сын Клео­медон­та, кото­рый «исхло­потал» поми­ло­ва­ние сво­е­му отцу, при­суж­ден­но­му к штра­фу в пять­де­сят талан­тов, и, предъ­явив наро­ду пись­мо Демет­рия, не толь­ко опо­зо­рил само­го себя, но и в горо­де посе­ял сму­ту и бес­по­ряд­ки. Ибо Клео­медон­та афи­няне от нака­за­ния осво­бо­ди­ли, но вслед за тем при­ня­ли закон, чтобы никто из граж­дан писем от Демет­рия не при­но­сил. Демет­рий не на шут­ку раз­гне­вал­ся, и афи­няне, вновь пере­пу­гав­шись, не толь­ко отме­ни­ли закон, но и тех, кто его пред­ло­жил или выска­зы­вал­ся в его под­держ­ку, изгна­ли, а иных даже каз­ни­ли. В довер­ше­ние ко все­му было выне­се­но сле­дую­щее реше­ние: «Афин­ский народ поста­нов­ля­ет — все, что ни пове­лит царь Демет­рий, да будет непо­роч­но в гла­зах богов и спра­вед­ли­во в гла­зах людей». Когда же кто-то из луч­ших граж­дан вос­клик­нул, что Стра­токл, кото­рый пред­ла­гал это поста­нов­ле­ние, про­сто безу­мец, Демо­хар из дема Лев­ко­ноя заме­тил: «Напро­тив, он был бы безум­цем, если бы не был безум­цем». И вер­но, Стра­токл извлек нема­ло выгод из сво­ей лести. За эти сло­ва Демо­хар попла­тил­ся доно­сом и изгна­ни­ем. Так-то вот жили афи­няне, каза­лось бы, сво­бод­ные после избав­ле­ния от вра­же­ско­го сто­ро­же­во­го отряда!

25. Затем Демет­рий дви­нул­ся в Пело­пон­нес; никто из про­тив­ни­ков не смел ока­зать ему сопро­тив­ле­ния, но все бежа­ли, бро­сая горо­да, и он при­со­еди­нил к себе так назы­вае­мый Ска­ли­стый берег и всю Арка­дию, кро­ме Ман­ти­неи, а Сики­он, Аргос и Коринф очи­стил от сто­ро­же­вых отрядов, под­ку­пив сол­дат и началь­ни­ков взят­кою в сто талан­тов. В Арго­се он взял на себя рас­по­ряди­тель­ство на играх — как раз подо­шло вре­мя Герей²⁴ — и, справ­ляя празд­ник вме­сте с гре­ка­ми, женил­ся на Деида­мии, доче­ри царя молос­сов Эакида и сест­ре Пир­ра. Сики­о­ня­нам он ска­зал, что они посе­ли­лись не там, где сле­до­ва­ло, и убедил их пере­брать­ся туда, где они оби­та­ют и поныне. Заод­но с местом Демет­рий изме­нил и назва­ние горо­да, пере­име­но­вав его из Сики­о­на в Демет­ри­а­ду.

На Ист­ме состо­ял­ся Все­об­щий совет, и при гро­мад­ном сте­че­нии наро­да Демет­рий был про­воз­гла­шен вождем Элла­ды, как преж­де Филипп и Алек­сандр; обо­их, одна­ко ж, Демет­рий, кичась сво­им сча­стьем, кото­рое тогда так при­вет­ли­во ему улы­ба­лось, и сво­им огром­ным могу­ще­ст­вом, пола­гал гораздо ниже себя. Алек­сандр нико­го из царей титу­ла не лишил и себя царем царей нико­гда не назы­вал, хотя мно­гие при­ня­ли из его рук и венец, и цар­ство, а Демет­рий зло поте­шал­ся над теми, кто име­но­вал царем кого бы то ни было еще, кро­ме него само­го и Анти­го­на, и с удо­воль­ст­ви­ем при­слу­ши­вал­ся, когда за вином зву­ча­ли здра­ви­цы в честь царя Демет­рия, Селев­ка — началь­ни­ка сло­нов, Пто­ле­мея — началь­ни­ка флота, Лиси­ма­ха — хра­ни­те­ля каз­ны, Ага­фок­ла — пра­ви­те­ля Сици­лии. Дру­гим царям доно­си­ли об этих поте­хах Демет­рия, но они лишь посме­и­ва­лись, и толь­ко один Лиси­мах него­до­вал на то, что Демет­рий счи­та­ет его скоп­цом: как пра­ви­ло, хра­ни­те­ли каз­ны были евну­хи. Вооб­ще Лиси­мах был самым закля­тым его вра­гом. Глу­мясь над любо­вью Демет­рия к Ламии, он гово­рил, что впер­вые видит потас­ку­ху высту­паю­щей в тра­гедии, а Демет­рий в ответ: «Моя потас­ку­ха чище Лиси­ма­хо­вой Пене­ло­пы».

26. Отправ­ля­ясь в обрат­ный путь, Демет­рий напи­сал в Афи­ны, что немед­лен­но, как толь­ко при­будет, жела­ет прой­ти посвя­ще­ние в таин­ства, при­чем весь обряд цели­ком, от низ­шей до созер­ца­тель­ной сту­пе­ни, наме­рен постиг­нуть сра­зу. Это было про­тив­но свя­щен­ным зако­нам и нико­гда преж­де не слу­ча­лось, ибо Малые таин­ства справ­ля­лись в меся­це анфе­сте­ри­оне, Вели­кие — в боэд­ро­ми­оне, а к созер­ца­тель­ной сту­пе­ни посвя­щен­ных допус­ка­ли не рань­ше, чем через год после Вели­ких таинств²⁵. Но когда про­чи­та­ли пись­мо Демет­рия, высту­пить с воз­ра­же­ни­я­ми отва­жил­ся один лишь факе­ло­но­сец Пифо­дор, да и то безо вся­ко­го тол­ку, пото­му что афи­няне, послу­шав­шись сове­та Стра­ток­ла, реши­ли назы­вать и счи­тать муни­хи­он анфе­сте­ри­о­ном и спра­ви­ли, наро­чи­то для Демет­рия, свя­щен­но­дей­ст­вия в Агре²⁶. После это­го муни­хи­он из анфе­сте­ри­о­на пре­вра­тил­ся в боэд­ро­ми­он, Демет­рий при­нял даль­ней­шее посвя­ще­ние и сра­зу же был при­об­щен к чис­лу «созер­ца­те­лей». По это­му слу­чаю Филип­пид в укор и поно­ше­ние Стра­то­клу напи­сал:

И еще — насчет постоя в Пар­фе­ноне:

27. Сре­ди мно­го­чис­лен­ных зло­употреб­ле­ний и без­за­ко­ний, кото­рые тогда тво­ри­лись, боль­нее все­го, как сооб­ща­ют, уяз­вил афи­нян при­каз безот­ла­га­тель­но раздо­быть две­сти пять­де­сят талан­тов, ибо, увидев, что день­ги собра­ны — а взыс­ки­ва­лись они с неумо­ли­мою стро­го­стью, — Демет­рий рас­по­рядил­ся пере­дать всё Ламии и дру­гим гете­рам на мыло, румя­на и при­ти­ра­ния. Боль­ше убыт­ка граж­дан тяго­тил позор, и мол­ва была гор­ше само­го дела. Неко­то­рые, прав­да, гово­рят, что эту шут­ку Демет­рий сыг­рал не с афи­ня­на­ми, а с фес­са­лий­ца­ми. Кро­ме того Ламия и сама, гото­вя для царя пир, мно­гих обло­жи­ла сво­его рода нало­гом, и пир этот рос­ко­шью и вели­ко­ле­пи­ем про­сла­вил­ся настоль­ко, что Лин­кей Самос­ский опи­сал его в осо­бом сочи­не­нии. Вот поче­му один из коми­че­ских поэтов очень удач­но и вер­но про­звал Ламию «Погу­би­тель­ни­цей горо­дов». А само­го Демет­рия Демо­хар из Сол назы­вал «Мифом»: в мифах, дескать, своя Ламия²⁷, а у него — своя. Любовь и рас­по­ло­же­ние Демет­рия к этой жен­щине вну­ша­ли рев­ность и зависть не толь­ко его супру­гам, но и дру­зьям. Одна­жды от него при­бы­ло посоль­ство к Лиси­ма­ху, и тот, на досу­ге, пока­зы­вал гостям глу­бо­кие шра­мы у себя на бед­рах и на руках, и гово­рил, что это следы льви­ных ког­тей и что оста­лись они после схват­ки со зве­рем, наедине с кото­рым запер его когда-то царь Алек­сандр. Тут послы со сме­хом заме­ти­ли, что их царь тоже носит на шее следы от уку­сов дико­го и страш­но­го зве­ря — Ламии. Уди­ви­тель­но, как Демет­рий, кото­рый вна­ча­ле питал отвра­ще­ние к Филе из-за раз­ли­чия в годах, впо­след­ст­вии не усто­ял перед Лами­ей и так дол­го любил ее, уж отцвет­шую и ста­ре­ю­щую! Одна­жды за пиром Ламия игра­ла на флей­те, и Демет­рий спро­сил Демо́, по про­зви­щу Беше­ная: «Ну, как на твой взгляд?» — «На мой взгляд — ста­ру­ха, государь», — отве­ча­ла гете­ра. В дру­гой раз, ука­зы­вая на изыс­кан­ные блюда, кото­рые пода­ли к сто­лу, Демет­рий ска­зал ей: «Видишь, сколь­ко все­го посы­ла­ет мне моя Ламия?» — «А ты поспи еще с моей мате­рью — она пошлет тебе и того боль­ше», — воз­ра­зи­ла Демо́.

Часто рас­ска­зы­ва­ют о воз­ра­же­нии Ламии на зна­ме­ни­тый при­го­вор Бок­хо­рида. Один егип­тя­нин был влюб­лен в гете­ру Тониду, но та назна­чи­ла огром­ную пла­ту, а потом ему при­виде­лось во сне сои­тие с нею, и страсть его сра­зу иссяк­ла. Тогда Тонида через суд потре­бо­ва­ла назна­чен­ной ею сум­мы. Выслу­шав обсто­я­тель­ства дела, Бок­хо­рид велел ответ­чи­ку отсчи­тать все день­ги спол­на, поло­жить моне­ты в сосуд и про­ве­сти несколь­ко раз перед гла­за­ми гете­ры, а исти­це — забрать тень сосуда, ибо сон — не более, чем тень дей­ст­ви­тель­но­сти. При­го­вор этот Ламия счи­та­ла неспра­вед­ли­вым. Ведь жела­ние гете­ры полу­чить день­ги, рас­суж­да­ла Ламия, тень не уня­ла, а сон страсть влюб­лен­но­го уто­лил. Вот что я хотел рас­ска­зать о Ламии.

28. Тут судь­ба и исто­рия чело­ве­ка, чью жизнь мы опи­сы­ва­ем, как бы пере­но­сит дей­ст­вие с коми­че­ской сце­ны на тра­ги­че­скую. Все цари заклю­чи­ли союз про­тив Анти­го­на и спло­ти­ли свои силы воеди­но. Демет­рий поки­нул Гре­цию, соеди­нил­ся с отцом и, видя, что Анти­гон гото­вит­ся к войне с таким често­лю­би­вым рве­ни­ем, како­го труд­но было ожи­дать в его годы, сам ощу­тил новый при­лив муже­ства и бод­ро­сти. Меж­ду тем пред­став­ля­ет­ся веро­ят­ным, что если бы Анти­гон пошел хоть на малые уступ­ки и несколь­ко ути­шил свое непо­мер­ное вла­сто­лю­бие, он до кон­ца удер­жал бы гла­вен­ство сре­ди царей и пере­дал его сыну. Одна­ко, суро­вый и спе­си­вый от при­ро­ды, столь же рез­кий в речах, как и в поступ­ках, он раз­дра­жал и вос­ста­нав­ли­вал про­тив себя мно­гих моло­дых и могу­ще­ст­вен­ных сопер­ни­ков. И в тот раз он хваст­ли­во гово­рил о сво­их вра­гах, что без труда раз­го­нит их сбо­ри­ще, как одним-един­ст­вен­ным кам­нем или кри­ком вспу­ги­ва­ют птиц, сле­тев­ших­ся кле­вать зер­на, бро­шен­ные рукою сея­те­ля. У Анти­го­на было собра­но свы­ше семи­де­ся­ти тысяч пехоты, десять тысяч кон­ни­цы и семь­де­сят пять сло­нов, у непри­я­те­лей — кон­ни­цы на пять­сот клин­ков боль­ше, сло­нов четы­ре­ста да сто два­дцать бое­вых колес­ниц; пехоты, прав­да, все­го шесть­де­сят четы­ре тыся­чи. Когда оба вой­ска сошлись, настро­е­ние Анти­го­на изме­ни­лось, надеж­ды его поко­ле­ба­лись, но наме­ре­ния оста­лись неиз­мен­ны. Преж­де в бит­вах он бывал все­гда само­уве­рен и непри­ступ­но горд, гово­рил гром­ко и над­мен­но, а неред­ко отпус­кал язви­тель­ные ост­ро­ты даже во вре­мя руко­паш­ной, выка­зы­вая этим твер­дость духа и пре­зре­ние к вра­гу. Теперь, напро­тив, его виде­ли мол­ча­ли­вым и задум­чи­вым, он пред­ста­вил сына вои­нам и назвал его сво­им пре­ем­ни­ком. Но в осо­бен­но­сти всех пора­зи­ло вот что: Анти­гон закрыл­ся наедине с Демет­ри­ем в сво­ей палат­ке и дер­жал с ним совет, тогда как рань­ше не посвя­щал в свои замыс­лы даже сына, но все решал сам, в пол­ном оди­но­че­стве, а затем лишь объ­яв­лял эти реше­ния и рас­по­ря­жал­ся, ниче­го в них не меняя. Рас­ска­зы­ва­ют, что одна­жды, еще в ран­ние годы, Демет­рий спро­сил отца, когда они будут сни­мать­ся с лаге­ря, и Анти­гон в серд­цах вос­клик­нул: «Ты что же, боишь­ся, что один из все­го вой­ска не услы­шишь тру­бы?»

29. Кро­ме все­го про­че­го обо­их тре­во­жи­ли и угне­та­ли дур­ные зна­ме­ния. Демет­рию при­снил­ся Алек­сандр в бога­том воору­же­нии, кото­рый спра­ши­вал, какой клич дают они с отцом для пред­сто­я­щей бит­вы: «Зевс и Победа» — ска­зал ему Демет­рий. И Алек­сандр в ответ: «Тогда я ухо­жу к вашим вра­гам — они при­ни­ма­ют меня к себе». Когда пехота уже выстро­и­лась к бою, Анти­гон, выхо­дя из палат­ки, спо­ткнул­ся, упал нич­ком и силь­но рас­шиб­ся. Под­няв­шись на ноги, он про­стер руки к небе­сам и про­сил у богов либо победы, либо вне­зап­ной и без­бо­лез­нен­ной смер­ти до пора­же­ния. Завя­зал­ся бой, и Демет­рий во гла­ве мно­го­чис­лен­ной и отбор­ной кон­ни­цы уда­рил на Антио­ха, сына Селев­ка. Он сра­жал­ся вели­ко­леп­но и обра­тил непри­я­те­ля в бег­ство, одна­ко слиш­ком увлек­ся пре­сле­до­ва­ни­ем и неумест­ное это често­лю­бие сгу­би­ло победу, ибо и сам Демет­рий, воз­вра­тив­шись, уже не смог соеди­нить­ся с пехотой — путь ему тем вре­ме­нем успе­ли заго­ро­дить вра­же­ские сло­ны, — и фалан­га оста­лась без при­кры­тия, что, разу­ме­ет­ся, не укры­лось от взо­ра Селев­ка, кото­рый, одна­ко, не напал на пехо­тин­цев, а толь­ко тес­нил их, гро­зя напа­де­ни­ем и как бы при­зы­вая перей­ти на его сто­ро­ну. Так оно и вышло: зна­чи­тель­ная часть фалан­ги отко­ло­лась и сда­лась, осталь­ные пусти­лись бежать. Теперь вра­ги тучей устре­ми­лись на Анти­го­на, и кто-то из при­бли­жен­ных вос­клик­нул: «Царь, они метят в тебя!» — «Какая же еще может быть у них цель? — воз­ра­зил Анти­гон. — Но Демет­рий подо­спе­ет на выруч­ку». Эту надеж­ду он сохра­нил до кон­ца и всё ози­рал­ся, ища гла­за­ми сына, пока не пал, прон­зен­ный сра­зу несколь­ки­ми, пущен­ны­ми в него копья­ми. Все слу­ги и дру­зья тут же бро­си­ли мерт­во­го, един­ст­вен­ный, кто остал­ся под­ле тела, был Форак из Лариссы.

30. После бит­вы цари-победи­те­ли рас­чле­ни­ли всю дер­жа­ву Анти­го­на и Демет­рия, слов­но некое огром­ное тело, и, поде­лив­ши части меж­ду собою, при­со­еди­ня­ли новые про­вин­ции к преж­ним сво­им вла­де­ни­ям. Демет­рий с пятью тыся­ча­ми пехоты и четырь­мя тыся­ча­ми кон­ни­цы почти без оста­но­вок бежал до Эфе­са, и, меж тем как все опа­са­лись, что, испы­ты­вая нуж­ду в день­гах, он раз­гра­бит храм²⁸, сам он, в свою оче­редь, боял­ся, как бы это­го не сде­ла­ли его сол­да­ты, а пото­му без про­мед­ле­ний дви­нул­ся даль­ше и поплыл в Гре­цию, послед­ние свои упо­ва­ния воз­ла­гая на афи­нян. У них оста­ва­лись и суда Демет­рия, и его день­ги, и супру­га Деида­мия, и он пола­гал, что в эту годи­ну бед­ст­вий нет для него надеж­нее при­бе­жи­ща, чем рас­по­ло­же­ние и любовь афи­нян. Вот поче­му, когда под­ле Киклад­ских ост­ро­вов его встре­ти­ли афин­ские послы и про­си­ли не при­бли­жать­ся к их горо­ду, ибо народ поста­но­вил нико­го из царей не при­ни­мать и не впус­кать, Деида­мию же со все­ми подо­баю­щи­ми поче­стя­ми про­во­дил в Мега­ры, — Демет­рий был вне себя от гне­ва, хотя до сих пор пере­но­сил свое несча­стие с пол­ным спо­кой­ст­ви­ем и, невзи­рая на столь рез­кую пере­ме­ну обсто­я­тельств, ни в чем не уро­нил себя и не уни­зил. Но обма­нуть­ся в афи­ня­нах вопре­ки всем ожи­да­ни­ям, узнать, что их любовь, на самом деле, — пустое при­твор­ство, было для Демет­рия нестер­пи­мою мукой. Да, сколь­ко я могу судить, непо­мер­ные поче­сти — самое нена­деж­ное свиде­тель­ство рас­по­ло­же­ния тол­пы к царям и вла­сти­те­лям, ибо поче­сти цен­ны лишь тогда, когда их ока­зы­ва­ют по доб­рой воле, а поче­стям, возда­вае­мым из стра­ха, дове­рять нель­зя: ведь одни и те же поста­нов­ле­ния выно­сит и боязнь, и нели­це­мер­ное доб­ро­же­ла­тель­ство. А поэто­му люди разум­ные смот­рят не на ста­туи, кар­ти­ны и рабо­леп­ное покло­не­ние, при­рав­ни­ваю­щее их к богам, а на соб­ст­вен­ные дела и поступ­ки, и уже в зави­си­мо­сти от них раз­ли­ча­ют поче­сти искрен­ние и вынуж­ден­ные, и пер­вым верят, а вто­рых вовсе не при­ни­ма­ют в рас­чет: они зна­ют, как часто народ нена­видит имен­но тех, кому возда­ет поче­сти и кто с нена­сы­ти­мою алч­но­стью и спе­сью при­ни­ма­ет их от недоб­ро­хот­ных дая­те­лей.

31. Демет­рий чув­ст­во­вал себя жесто­ко и неспра­вед­ли­во оскорб­лен­ным, но ото­мстить за обиду был не в состо­я­нии и толь­ко отпра­вил к афи­ня­нам послан­цев со сдер­жан­ны­ми уко­ра­ми и тре­бо­ва­ни­ем вер­нуть ему его суда, сре­ди кото­рых было одно с три­на­дца­тью ряда­ми греб­цов^[1]. Полу­чив кораб­ли, он поплыл к Ист­му, а оттуда, убедив­шись, что дела идут из рук вон пло­хо, — горо­да, один за дру­гим, изго­ня­ли его сто­ро­же­вые отряды, и все пере­хо­ди­ло на сто­ро­ну вра­гов, — сам напра­вил­ся к Хер­со­не­су, в Гре­ции же оста­вил Пир­ра. Разо­ряя зем­ли Лиси­ма­ха, Демет­рий, вме­сте с тем, обо­га­щал и удер­жи­вал от рас­па­де­ния соб­ст­вен­ное вой­ско, кото­рое мало-пома­лу вновь ста­но­ви­лось гроз­ною силой. Лиси­ма­ху дру­гие цари ника­кой помо­щи не ока­зы­ва­ли, счи­тая, что он нисколь­ко не луч­ше Демет­рия — раз­ве что более опа­сен, как более могу­ще­ст­вен­ный.

Немно­го спу­стя Селевк при­слал сва­тов, про­ся руки Стра­то­ни­ки, доче­ри Демет­рия и Филы. Хотя у Селев­ка уже был сын от пер­си­ян­ки Апа­мы, он счи­тал, что дер­жа­ва его и доста­точ­но обшир­на для несколь­ких наслед­ни­ков и, вме­сте с тем, нуж­да­ет­ся в род­ст­вен­ном сою­зе с Демет­ри­ем, посколь­ку Лиси­мах, как ему ста­ло извест­но, брал одну из доче­рей Пто­ле­мея в жены себе и еще одну — сво­е­му сыну Ага­фо­клу. Для Демет­рия свой­ство с Селев­ком ока­за­лось неожи­дан­ным сча­сти­ем. Он поса­дил дочь на корабль и со всем фло­том поплыл пря­мо в Сирию, одна­ко по пути вынуж­ден был сде­лать несколь­ко оста­но­вок и, меж­ду про­чим, при­стал к бере­гу Кили­кии, кото­рую цари после бит­вы с Анти­го­ном отда­ли во вла­де­ние Пли­стар­ху, бра­ту Кас­сандра. Сочтя высад­ку Демет­рия вра­же­ским набе­гом и желая при­не­сти жало­бу на Селев­ка, кото­рый готов при­ми­рить­ся с общим непри­я­те­лем без ведо­ма и согла­сия осталь­ных царей, Пли­старх отпра­вил­ся к Кас­сан­дру.

32. Узнав об этом, Демет­рий дви­нул­ся в глубь стра­ны, к Киин­дам^[2]. Там он обна­ру­жил в сокро­вищ­ни­це нетро­ну­тые тыся­чу две­сти талан­тов, забрал день­ги, успел погру­зить их на кораб­ли и поспеш­но вышел в море. Той порой при­еха­ла и Фила, супру­га Демет­рия, и под­ле Рос­со­са²⁹ они встре­ти­лись с Селев­ком. Эта встре­ча от нача­ла до кон­ца была поис­ти­не цар­ской, сво­бод­ной от ковар­ства и вза­им­ных подо­зре­ний. Спер­ва Селевк давал Демет­рию пир в сво­ем шат­ре, посреди лаге­ря, потом Демет­рий при­ни­мал Селев­ка на огром­ном судне с три­на­дца­тью ряда­ми весел. Были тут и сове­ща­ния, и досу­жие беседы, и уве­се­ле­ния, тянув­ши­е­ся иной раз целый день; нако­нец, забрав Стра­то­ни­ку, Селевк тор­же­ст­вен­но отбыл в Антио­хию.

Демет­рий завла­дел Кили­ки­ей и отпра­вил к Кас­сан­дру его сест­ру, а свою супру­гу Филу, чтобы очи­стить­ся от обви­не­ний Пли­стар­ха. В это вре­мя из Гре­ции при­плы­ла Деида­мия, но вско­ре забо­ле­ла и умер­ла, а так как Демет­рий, забота­ми Селев­ка, заклю­чил дру­же­ский союз и с Пто­ле­ме­ем, было услов­ле­но, что он женит­ся на доче­ри Пто­ле­мея Пто­ле­ма­иде. До сих пор Селевк дер­жал себя бла­го­род­но, но когда затем он попро­сил, чтобы Демет­рий за день­ги усту­пил ему Кили­кию, и, полу­чив отказ, в яро­сти стал тре­бо­вать воз­вра­та Сидо­на и Тира, его уже нель­зя было назвать ина­че, как обид­чи­ком и насиль­ни­ком, ибо, под­чи­нив сво­ей вла­сти все зем­ли от пре­де­лов Индии до Сирий­ско­го моря, он выка­зал себя бес­ко­неч­но мелоч­ным и жад­ным до вла­сти. Из-за двух горо­дов он не посты­дил­ся при­тес­нять свой­ст­вен­ни­ка, чело­ве­ка, испы­тав­ше­го жесто­кие уда­ры судь­бы, и сво­им при­ме­ром как нель­зя луч­ше под­твер­дил сло­ва Пла­то­на, что желаю­ще­му истин­но­го богат­ства сле­ду­ет не уве­ли­чи­вать иму­ще­ство, но уме­рить соб­ст­вен­ную нена­сыт­ность: кто не поло­жит пре­де­ла жаж­де нажи­вы, тот нико­гда не изба­вит­ся ни от бед­но­сти, ни от нуж­ды³⁰.

33. Демет­рий, одна­ко, не дал себя запу­гать. Объ­явив, что не толь­ко Ипс, но и еще тыся­ча подоб­ных пора­же­ний не заста­вят его пла­тить за тако­го зятя, как Селевк, он уси­лил кара­уль­ные отряды в обо­их горо­дах, а сам, полу­чив изве­стие, что Лахар вос­поль­зо­вал­ся сму­тою в Афи­нах и уста­но­вил тиран­нию, заго­рел­ся надеж­дою без труда захва­тить город, вне­зап­но появив­шись под его сте­на­ми. С боль­шим фло­том он бла­го­по­луч­но пере­сек море, но когда плыл вдоль бере­га Атти­ки, попал в бурю и лишил­ся почти всех судов и зна­чи­тель­ной части вой­ска. Сам Демет­рий избег­нул гибе­ли и начал вой­ну с афи­ня­на­ми, вполне, одна­ко же, без­успеш­ную, а пото­му, отпра­вив сво­их людей соби­рать новый флот, ушел в Пело­пон­нес и оса­дил Мес­се­ну. Во вре­мя одной из схва­ток он едва не погиб — стре­ла из ката­пуль­ты попа­ла ему в лицо, про­би­ла щеку и вошла в рот. Опра­вив­шись от раны, Демет­рий при­вел к покор­но­сти несколь­ко изме­нив­ших ему горо­дов, а затем сно­ва вторг­ся в Атти­ку, занял Элев­син и Брав­рон и стал опу­сто­шать стра­ну. Захва­тив суд­но, гру­жен­ное хле­бом и дер­жав­шее путь в Афи­ны, он пове­сил куп­ца вме­сте с корм­чим и этим навел такой страх на осталь­ных море­хо­дов, что в горо­де начал­ся голод, к кото­ро­му вско­ре при­ба­ви­лась ост­рая нуж­да во всем самом необ­хо­ди­мом. За медимн соли пла­ти­ли сорок драхм, за медимн пше­ни­цы — три­ста. Пто­ле­мей послал на помощь афи­ня­нам пол­то­рас­та судов, и они бро­си­ли якорь у Эги­ны, но пере­дыш­ка, кото­рую доста­ви­ла оса­жден­ным эта под­мо­га, ока­за­лась непро­дол­жи­тель­ной, ибо к Демет­рию яви­лось мно­же­ство кораб­лей из Пело­пон­не­са и с Кип­ра, общим чис­лом око­ло трех­сот, и моря­ки Пто­ле­мея поспеш­но уда­ли­лись, а тиранн Лахар бежал, бро­сив город на про­из­вол судь­бы.

34. Тут афи­няне, хотя сами же ранее поста­но­ви­ли каз­нить любо­го, кто хоть сло­вом упо­мянет о мире с Демет­ри­ем, немед­ля отво­ри­ли бли­жай­шие к про­тив­ни­ку ворота и отпра­ви­ли послов, не ожи­дая, прав­да, для себя ниче­го хоро­ше­го, но не в силах доль­ше тер­петь нуж­ду. Из мно­гих ужас­ных рас­ска­зов, кото­рые оста­ви­ла по себе эта оса­да, я при­ве­ду лишь один. Отец с сыном, отча­яв­шись во всех надеж­дах, сиде­ли вдво­ем в ком­на­те, как вдруг из-под кры­ши упа­ла дох­лая мышь, и, увидев ее, оба вско­чи­ли на ноги и сце­пи­лись в дра­ке из-за этой «добы­чи». Писа­те­ли сооб­ща­ют, что и фило­соф Эпи­кур делил со сво­и­ми уче­ни­ка­ми бобы стро­го по сче­ту и то была един­ст­вен­ная их пища.

В таком поло­же­нии нахо­дил­ся город, когда в него всту­пил Демет­рий и, при­ка­зав всем собрать­ся в теат­ре, оце­пив ске­ну воору­жен­ны­ми сол­да­та­ми, а вокруг логия³¹ рас­ста­вив соб­ст­вен­ных тело­хра­ни­те­лей, спу­стил­ся верх­ни­ми про­хо­да­ми, по при­ме­ру тра­ги­че­ских акте­ров, и этим вко­нец напу­гал афи­нян, но пер­вы­ми же сло­ва­ми сво­ей речи осво­бо­дил и изба­вил их от стра­ха. Он воз­дер­жал­ся и от рез­ко­го тона, и от суро­вых слов, но, после недол­гих и дру­же­ских уко­ров, объ­явил им про­ще­ние, пода­рил сто тысяч медим­нов хле­ба и назна­чил долж­ност­ных лиц, более все­го угод­ных наро­ду. Ора­тор Дра­мо­клид, убедив­шись, что народ лику­ет от всей души и нестрой­ны­ми кри­ка­ми вос­тор­га хочет пре­взой­ти сво­их вожа­ков, вос­хва­ляв­ших Демет­рия с ора­тор­ско­го воз­вы­ше­ния, пред­ло­жил пере­дать царю Демет­рию Пирей и Муни­хию. Тут же был при­нят соот­вет­ст­ву­ю­щий закон, а Демет­рий, по соб­ст­вен­но­му почи­ну, раз­ме­стил кара­уль­ный отряд еще и на Мусее³², чтобы афи­няне, сно­ва взбун­то­вав­шись, не доста­ви­ли ему новых хло­пот и огор­че­ний.

35. Завла­дев Афи­на­ми, Демет­рий тут же устре­мил свои мыс­ли и взгляды к Лакеде­мо­ну. Он раз­бил царя Архида­ма, кото­рый встре­тил его при Ман­ти­нее, и вторг­ся в Лако­нию. Выиг­рал он и вто­рое сра­же­ние, перед самою Спар­той, истре­бив две­сти чело­век и взяв­ши в плен пять­сот, и, каза­лось, уже дер­жал в сво­их руках город, еще нико­гда не бывав­ший под вла­стью непри­я­те­ля. Но, по-види­мо­му, ни один из царей не изведал столь кру­тых и стре­ми­тель­ных пово­ротов судь­бы, и ничья участь не меня­лась столь часто, из жал­кой обра­ща­ясь в бли­ста­тель­ную, и сно­ва в ничтож­ную из вели­кой и высо­кой. Пото­му-то и сам Демет­рий вся­кий раз, когда сча­стье пере­ста­ва­ло ему улы­бать­ся, обра­щал­ся к судь­бе с Эсхи­ло­вым сти­хом:

Вот и тогда, меж тем как обсто­я­тель­ства были столь бла­го­при­ят­ны для него и откры­ва­ли широ­кий путь к вла­сти и могу­ще­ству, при­шли сооб­ще­ния, что Лиси­мах отнял у него горо­да в Азии и, далее, что Пто­ле­мей занял весь Кипр, кро­ме одно­го лишь горо­да Сала­ми­на, а Сала­мин оса­жда­ет, запер­ши там детей и мать Демет­рия. Одна­ко ж судь­ба, кото­рая, слов­но жен­щи­на у Архи­ло­ха,

обру­шив на Демет­рия эти злые и гроз­ные вести и уведя его из Лакеде­мо­на, сра­зу вслед за тем при­нес­ла ему све­жие надеж­ды и вну­ши­ла совер­шен­но новые и дале­ко иду­щие замыс­лы.

36. После смер­ти Кас­сандра македо­ня­на­ми пра­вил стар­ший из его сыно­вей, Филипп, но вско­ре умер и он, а двое остав­ших­ся всту­пи­ли меж­ду собою в борь­бу. Один из них, Анти­патр, умерт­вил мать, Фес­са­ло­ни­ку, и тогда дру­гой послал за помо­щью к Пир­ру, в Эпир, и к Демет­рию, в Пело­пон­нес. Пер­вым подо­спел Пирр³⁴, но в награ­ду за помощь захва­тил зна­чи­тель­ную часть Македо­нии, и это близ­кое сосед­ство пуга­ло Алек­сандра. Когда же, полу­чив пись­мо, явил­ся с вой­ском и Демет­рий, юно­ша, хоро­шо зная его сла­ву, испу­гал­ся еще силь­нее и, высту­пив навстре­чу ему к Дию, горя­чо и любез­но при­вет­ст­во­вал сво­его защит­ни­ка, но объ­явил, что обсто­я­тель­ства боль­ше не тре­бу­ют его при­сут­ст­вия. Сра­зу же заше­ве­ли­лись вза­им­ные подо­зре­ния, а когда Демет­рий шел к моло­до­му царю на пир, кто-то донес, что после пира, за вином, Алек­сандр замыш­ля­ет его убить. Демет­рий нисколь­ко не рас­те­рял­ся и толь­ко, запоздав на корот­кое вре­мя, отдал при­каз началь­ни­кам дер­жать вой­ско в бое­вой готов­но­сти, а сво­им про­во­жа­тым и слу­гам — кото­рых было гораздо боль­ше, чем у Алек­сандра, — велел вой­ти вме­сте с ним в муж­ские покои и не выхо­дить, пока он сам не встанет из-за сто­ла. Алек­сандр испу­гал­ся и не посмел испол­нить заду­ман­но­го. Демет­рий, сослав­шись на то, что худо себя чув­ст­ву­ет и не скло­нен пить, быст­ро ушел, а на дру­гой день стал соби­рать­ся в путь. Алек­сан­дру он ска­зал, буд­то полу­чил новые важ­ные изве­стия, и про­сил изви­нить его, за то что побыл так недол­го, обе­щая, что в дру­гой раз, на досу­ге, они про­ве­дут вме­сте боль­ше вре­ме­ни. Алек­сандр был рад, что Демет­рий покида­ет стра­ну без зло­бы, по доб­рой воле, и про­во­жал его до Фес­са­лии. Когда же они очу­ти­лись в Лариссе, сно­ва нача­лись вза­им­ные любез­но­сти и при­гла­ше­ния, при­чем каж­дый гото­вил дру­го­му гибель. Это имен­но и отда­ло Алек­сандра во власть Демет­рия: не при­ни­мая долж­ных мер пре­до­сто­рож­но­сти, чтобы не толк­нуть и про­тив­ни­ка на ответ­ные меры, и слиш­ком дол­го мед­ля в рас­че­те вер­нее захва­тить вра­га, он не успел осу­ще­ст­вить свой ковар­ный замы­сел, но сам, пер­вый, сде­лал­ся жерт­вой ковар­ства. Демет­рий позвал его на пир, и он при­шел. В раз­гар уго­ще­ния Демет­рий встал; заме­тив это, встал в испу­ге и Алек­сандр и дви­нул­ся к выхо­ду. В две­рях сто­я­ли тело­хра­ни­те­ли Демет­рия, и, бро­сив им все­го два сло­ва: «Бей сле­дую­ще­го!» — Демет­рий выскольз­нул нару­жу, Алек­сандр же был заруб­лен стра­жею, а вме­сте с ним и дру­зья, кото­рые кину­лись на помощь. Как сооб­ща­ют, один из македо­нян, уми­рая, ска­зал, что Демет­рий опе­ре­дил их толь­ко лишь на день.

37. Ночь, как и сле­до­ва­ло ожи­дать, про­шла в смя­те­нии и заме­ша­тель­стве, одна­ко враж­деб­ных выступ­ле­ний не было, а наут­ро Демет­рий послал в лагерь к македо­ня­нам гон­ца с сооб­ще­ни­ем, что хочет гово­рить с ними и оправ­дать­ся в сво­их дей­ст­ви­ях. Это успо­ко­и­ло и обо­д­ри­ло македо­нян, стра­шив­ших­ся силы Демет­рия, они реши­ли при­нять его дру­же­люб­но, и, когда он при­был, в дол­гих речах нуж­ды не ока­за­лось: мате­ре­убий­цу Анти­па­тра они нена­виде­ли, где искать луч­ше­го госуда­ря, не зна­ли, а пото­му про­воз­гла­си­ли царем Демет­рия и немед­ля пове­ли его в Македо­нию. Пере­ме­на эта была при­ня­та не без удо­воль­ст­вия и в самой Македо­нии, где посто­ян­но пом­ни­ли о зло­де­я­ни­ях, кото­рые совер­шил Кас­сандр про­тив умер­ше­го Алек­сандра, а если еще сохра­ня­лась какая-то память о стар­шем Анти­па­тре и его спра­вед­ли­во­сти, то и она была на поль­зу Демет­рию, супру­гу Филы, родив­шей ему сына и наслед­ни­ка, кото­рый в то вре­мя был уже взрос­лым юно­шей³⁵ и участ­во­вал в похо­де под началь­ст­вом отца.

38. Взыс­кан­ный такой уди­ви­тель­ною уда­чей, Демет­рий вско­ро­сти узна­ет, что дети его и мать на сво­бо­де — Пто­ле­мей не толь­ко отпу­стил их с миром, но и осы­пал дара­ми и поче­стя­ми, — а затем при­хо­дит изве­стие о доче­ри, выдан­ной за Селев­ка: она сде­ла­лась женою Антио­ха, сына Селев­ка, и цари­цею над вар­ва­ра­ми внут­рен­них обла­стей Азии. Слу­чи­лось так, что Антиох влю­бил­ся в Стра­то­ни­ку, кото­рая, несмот­ря на юные годы, уже роди­ла от Селев­ка, и, чув­ст­вуя себя несчаст­ным, при­ла­гал все уси­лия к тому, чтобы про­гнать страсть, но, в кон­це кон­цов, при­шел к убеж­де­нию, что жела­ние его чудо­вищ­но, недуг же — неис­це­лим и, слов­но обе­зу­мев, при­нял­ся искать спо­со­ба покон­чить с собою. Он пред­ста­вил­ся боль­ным и посте­пен­но изну­рял свое тело, отка­зы­ва­ясь от пищи и необ­хо­ди­мо­го ухо­да. Лекарь Эра­си­страт без труда дога­дал­ся, что цар­ский сын влюб­лен, и, решив­ши раз­уз­нать, в кого имен­но, — а это было зада­чею дале­ко не про­стою, — посто­ян­но оста­вал­ся в его спальне, и вся­кий раз, как вхо­дил кра­си­вый юно­ша или кра­си­вая жен­щи­на, вни­ма­тель­но всмат­ри­вал­ся в лицо Антио­ха и наблюдал за теми чле­на­ми тела, кото­рые, по при­ро­де сво­ей, осо­бен­но живо разде­ля­ют вол­не­ния души. На любое из про­чих посе­ще­ний боль­ной отве­чал оди­на­ко­вым без­раз­ли­чи­ем, но сто­и­ло пока­зать­ся Стра­то­ни­ке, одной или же вме­сте с Селев­ком, как тут же явля­лись все при­зна­ки, опи­сан­ные Сап­фо³⁶: пре­ры­ви­стая речь, огнен­ный румя­нец, потух­ший взор, обиль­ный пот, уча­щен­ный и нерав­но­мер­ный пульс, и, нако­нец, когда душа при­зна­ва­ла пол­ное свое пора­же­ние, — бес­си­лие, оце­пе­не­ние и мерт­вен­ная блед­ность; вдо­ба­вок к это­му Эра­си­страт рас­судил, что сын царя, полю­би он какую угод­но иную жен­щи­ну, едва ли стал бы мол­чать и тер­петь до самой смер­ти. Хотя выска­зать суж­де­ние, кото­рое он соста­вил, лекарь счи­тал отнюдь не без­опас­ным, тем не менее, пола­га­ясь на отцов­ское чув­ство Селев­ка, он одна­жды набрал­ся сме­ло­сти и объ­явил, что болезнь юно­ши — страсть, и страсть непре­одо­ли­мая и без­на­деж­ная. «Поче­му же без­на­деж­ная?» — спро­сил в испу­ге царь. «Пото­му, кля­нусь Зев­сом, — отве­чал Эра­си­страт, — что любит он мою жену». — «Так неуже­ли ты, Эра­си­страт, не пожерт­ву­ешь сво­им бра­ком ради мое­го сына? — вос­клик­нул Селевк. — Ведь ты мой друг, и ты зна­ешь, что един­ст­вен­ная моя опо­ра — это он!» — «Но на такую жерт­ву не пошел бы даже ты, род­ной отец», — воз­ра­зил Эра­си­страт. А Селевк ему в ответ: «Ах, доро­гой мой, если бы толь­ко кто из богов или из людей обра­тил его страсть в эту сто­ро­ну! Да ради жиз­ни Антио­ха я не пожа­лел бы и цар­ства!» Эти сло­ва Селевк про­из­нес в край­нем вол­не­нии, обли­ва­ясь сле­за­ми, и тогда лекарь протя­нул ему руку и ска­зал, что Селевк не нуж­да­ет­ся в услу­гах Эра­си­стра­та, ибо, в одном лице, он и отец и супруг, и вла­ды­ка и наи­луч­ший цели­тель соб­ст­вен­но­го дома. После это­го раз­го­во­ра Селевк созвал все­на­род­ное Собра­ние и объ­явил свою волю поже­нить Антио­ха и Стра­то­ни­ку и поста­вить его царем, а ее цари­цею надо все­ми внут­рен­ни­ми обла­стя­ми сво­ей дер­жа­вы. Он наде­ет­ся, про­дол­жал Селевк, что сын, при­вык­ший во всем ока­зы­вать отцу послу­ша­ние и пови­но­ве­ние, не станет про­ти­вить­ся и это­му бра­ку, а если Стра­то­ни­ка выра­зит неудо­воль­ст­вие его поступ­ком, кото­рый нару­ша­ет при­выч­ные поня­тия, он про­сит дру­зей объ­яс­нить и вну­шить жен­щине, что реше­ния царя при­ни­ма­ют­ся ради обще­го бла­га, а пото­му долж­ны почи­тать­ся пре­крас­ны­ми и спра­вед­ли­вы­ми. При таких-то обсто­я­тель­ствах, как рас­ска­зы­ва­ют, был заклю­чен брак Антио­ха и Стра­то­ни­ки.

39. После Македо­нии Демет­рий захва­тил и Фес­са­лию. Вла­дея к это­му вре­ме­ни боль­шей частью Пело­пон­не­са, а по сю сто­ро­ну Ист­ма — Мега­ра­ми и Афи­на­ми, он дви­нул­ся похо­дом на бео­тий­цев. Те спер­ва заклю­чи­ли с ним дру­же­ст­вен­ный дого­вор на уме­рен­ных усло­ви­ях, но затем в Фивы явил­ся спар­та­нец Клео­ним с вой­ском, бео­тий­цы вос­пря­ну­ли духом и рас­торг­ли союз с Демет­ри­ем, к чему их вся­че­ски скло­нял и фес­пи­ец Писид, один из самых зна­ме­ни­тых и вли­я­тель­ных в ту пору людей. Тогда Демет­рий при­дви­нул к сте­нам Фив осад­ные маши­ны и оса­дил город, и пере­пу­ган­ный Клео­ним тай­но бежал, а бео­тий­цы, в ужа­се, сда­лись на милость победи­те­ля. По обще­му суж­де­нию Демет­рий обо­шел­ся с ними не слиш­ком стро­го: он рас­ста­вил в горо­дах сто­ро­же­вые отряды, взыс­кал боль­шой денеж­ный штраф и назна­чил пра­ви­те­лем исто­ри­ка Иеро­ни­ма. Одна­ко все­го боль­ше вос­хи­ще­ния вызвал его посту­пок с Писидом, кото­ро­му он не при­чи­нил ни малей­ше­го вреда, напро­тив — дру­же­ски с ним бесе­до­вал и сде­лал поле­мар­хом в Фес­пи­ях.

Спу­стя немно­го вре­ме­ни Лиси­мах ока­зал­ся в пле­ну у Дро­ми­хе­та. Демет­рий немед­ля высту­пил в поход, рас­счи­ты­вая захва­тить Фра­кию, лишив­шу­ю­ся защит­ни­ков, но не успел он уда­лить­ся, как бео­тий­цы сно­ва отло­жи­лись, а вслед за тем при­шло изве­стие, что Лиси­мах уже на сво­бо­де. В гне­ве Демет­рий повер­нул назад и, узнав, что сын его, Анти­гон, уже раз­бил бео­тий­цев в откры­том бою, опять оса­дил Фивы.

40. Так как Пирр меж­ду тем опу­сто­шал Фес­са­лию и появил­ся у самых Фер­мо­пил, Демет­рий дви­нул­ся про­тив него, пору­чив про­дол­жать оса­ду Анти­го­ну. Пирр поспеш­но отсту­пил, и Демет­рий, раз­ме­стив в Фес­са­лии десять тысяч пехо­тин­цев и тыся­чу всад­ни­ков, сно­ва уси­лил натиск на Фивы. Он при­ка­зал под­ве­сти так назы­вае­мую «Погу­би­тель­ни­цу горо­дов», но из-за гро­мад­но­го веса и раз­ме­ров ее тяну­ли с таким трудом и так мед­лен­но, что за два меся­ца она про­шла не более двух ста­ди­ев. Бео­тий­цы обо­ро­ня­лись с реши­мо­стью и муже­ст­вом, и Демет­рий неред­ко застав­лял сво­их сра­жать­ся и под­вер­гать себя опас­но­сти не столь­ко по необ­хо­ди­мо­сти, сколь­ко из упор­ства. Видя, как мно­го вои­нов гибнет, Анти­гон тяж­ко стра­дал и одна­жды спро­сил: «Зачем мы допус­ка­ем, отец, чтобы эти люди про­па­да­ли безо вся­кой поль­зы?» — «А ты-то что бес­по­ко­ишь­ся? — в серд­цах воз­ра­зил Демет­рий. — Или, может, тебе при­хо­дит­ся выда­вать мерт­вым доволь­ст­вие?» Не желая, одна­ко, чтобы дума­ли, буд­то он не щадит лишь чужой кро­ви, Демет­рий и сам бил­ся в пер­вых рядах, и полу­чил опас­ную и мучи­тель­ную рану — стре­ла из ката­пуль­ты про­би­ла ему шею. Тем не менее он не отсту­пил­ся от нача­то­го и взял Фивы во вто­рой раз. Жите­ли были в вели­чай­шем смя­те­нии, ожи­дая самой сви­ре­пой рас­пра­вы, но Демет­рий, каз­нив три­на­дцать зачин­щи­ков и сколь­ко-то чело­век изгнав, осталь­ных про­стил. Таким обра­зом, за непол­ные десять лет после вос­ста­нов­ле­ния Фивам дове­лось два­жды побы­вать в руках непри­я­те­ля³⁷.

Когда подо­шло вре­мя Пифий­ских игр, Демет­рий отва­жил­ся на дело, до того дня неслы­хан­ное и небы­ва­лое: так как пере­ва­лы, веду­щие в Дель­фы, были заня­ты это­лий­ца­ми, он устро­ил состя­за­ния и все­на­род­ное празд­не­ство в Афи­нах, ибо здесь, как он объ­яс­нил, ско­рее, чем в любом ином месте, над­ле­жа­ло чтить Апол­ло­на, отче­го бога афи­нян³⁸, слы­ву­ще­го их родо­на­чаль­ни­ком.

41. Из Афин Демет­рий воз­вра­тил­ся в Македо­нию, но и сам он не был создан для мир­ной жиз­ни и, кро­ме того, не мог не видеть, что под­дан­ные его боль­ше пре­дан­но­сти про­яв­ля­ют в похо­дах, дома же непо­кор­ны и строп­ти­вы, а пото­му высту­пил про­тив это­лий­цев, опу­сто­шил их стра­ну и, оста­вив­ши там Пан­тав­ха во гла­ве зна­чи­тель­но­го отряда, сам дви­нул­ся на Пир­ра. Пирр, в свою оче­редь, высту­пил про­тив Демет­рия³⁹, но про­тив­ни­ки раз­ми­ну­лись, и Демет­рий при­нял­ся разо­рять Эпир, а Пирр напал на Пан­тав­ха и завя­зал сра­же­ние, во вре­мя кото­ро­го пол­ко­вод­цы сошлись в поедин­ке. Оба были ране­ны, одна­ко бежал Пан­тавх, мно­гих поте­ряв­ши уби­ты­ми и пять тысяч плен­ны­ми. Эта неуда­ча ока­за­лась непо­пра­ви­мой бедой для Демет­рия: Пирр стя­жал не столь­ко нена­висть, сколь­ко вос­хи­ще­ние про­тив­ни­ков, убедив­ших­ся, что победа была, в пря­мом смыс­ле сло­ва, делом его рук. С тех пор имя Пир­ра поль­зо­ва­лось в Македо­нии гром­кою сла­вой, и мно­гие гово­ри­ли, что сре­ди всех царей лишь в нем одном виден образ Алек­сан­дро­вой отва­ги, осталь­ные же — и в первую оче­редь, Демет­рий — слов­но на сцене перед зри­те­ля­ми, пыта­ют­ся под­ра­жать лишь вели­чию и над­мен­но­сти умер­ше­го госуда­ря.

И вер­но, Демет­рий во мно­гом похо­дил на тра­ги­че­ско­го акте­ра. Он не толь­ко покры­вал голо­ву кав­си­ей с вели­ко­леп­ною двой­ною пере­вя­зью, не толь­ко носил алую, с золо­той кай­мой одеж­ду, но и обу­вал­ся в баш­ма­ки из чисто­го пур­пу­ра, рас­ши­тые золо­том. Дол­гое вре­мя для него изготов­ля­ли плащ — ред­кост­ное про­из­веде­ние тка­че­ско­го искус­ства, с кар­ти­ной все­лен­ной и подо­би­ем небес­ных явле­ний и тел. Из-за новой пере­ме­ны обсто­я­тельств работа оста­лась неза­вер­шен­ной, и никто не дерз­нул наки­нуть на пле­чи этот плащ, хотя и после Демет­рия в Македо­нии пра­ви­ло нема­ло при­вер­жен­ных к рос­ко­ши царей.

42. Но не один внеш­ний облик царя оскорб­лял македо­нян, не при­выч­ных ни к чему подоб­но­му, их тяго­тил и его раз­нуздан­ный уклад жиз­ни, и, глав­ным обра­зом, его непри­вет­ли­вость и недо­ступ­ность. Он либо вовсе отка­зы­вал в при­е­ме, либо, если уже при­ни­мал про­си­те­лей, то гово­рил с ними суро­во и рез­ко. Афин­ское посоль­ство Демет­рий про­дер­жал в ожи­да­нии целых два года, а ведь нико­му из гре­ков не уде­лял он столь­ко заботы, сколь­ко афи­ня­нам. Когда из Лакеде­мо­на при­был все­го один посол, Демет­рий счел это зна­ком пре­не­бре­же­ния и гнев­но вос­клик­нул: «Как ты ска­зал? Лакеде­мо­няне при­сла­ли одно­го посла?!» — «Да, царь, одно­го — к одно­му», — ост­ро­ум­но и под­лин­но по-лакон­ски отве­чал спар­та­нец. Одна­жды окру­жаю­щим поме­ре­щи­лось, буд­то Демет­рий выехал из двор­ца в более бла­го­душ­ном настро­е­нии, чем обыч­но, и готов ока­зать вни­ма­ние чужим речам. Сбе­жа­лись несколь­ко чело­век и пода­ли ему пись­мен­ные про­ше­ния. Он при­нял их все и сло­жил в полу пла­ща, а люди радо­ва­лись и шли сле­дом, одна­ко же на мосту через Аксий Демет­рий раз­вер­нул плащ и вытрях­нул про­ше­ния в реку. Македо­няне были страш­но удру­че­ны, видя, что Демет­рий не цар­ст­ву­ет, а измы­ва­ет­ся над ними, и вспо­ми­ная Филип­па или же слу­шая рас­ска­зы о том, какой он был спра­вед­ли­вый, обхо­ди­тель­ный и при­вет­ли­вый. Впро­чем, раз слу­чи­лось, что какая-то ста­рая жен­щи­на неот­вяз­но пле­лась за Демет­ри­ем, умо­ляя уде­лить ей несколь­ко вре­ме­ни, и, услы­шав, нако­нец, в ответ, что царю недо­суг, вскри­ча­ла: «Ну, тогда отка­жись и от цар­ства!» — и сло­ва эти попа­ли в цель. Демет­рий глу­бо­ко заду­мал­ся, вер­нул­ся домой и, отло­жив все про­чие дела, мно­го дней под­ряд при­ни­мал про­си­те­лей и жалоб­щи­ков, начав­ши с той ста­ру­хи. И дей­ст­ви­тель­но, нет у царя дол­га важ­нее, неже­ли забота о пра­во­судии. Арес — тиранн, как гово­рит Тимо­фей, а закон, по выра­же­нию Пин­да­ра³⁹, — «царь надо всем сущим». И у Гоме­ра мы не про­чтем, что цари полу­ча­ют от Зев­са осад­ные маши­ны и обши­тые медью суда, — нет, бог дает царям свои заве­ты с нака­зом хра­нить их и беречь, и не само­го воин­ст­вен­но­го, неспра­вед­ли­во­го и кро­во­жад­но­го из царей назы­ва­ет поэт⁴⁰ собе­сед­ни­ком и уче­ни­ком Зев­са, но само­го спра­вед­ли­во­го. Демет­рий, меж­ду тем, радо­вал­ся, слы­ша свое про­зви­ще, столь несхо­жее с про­зва­ни­ем царя богов: Зев­са вели­ча­ют Хра­ни­те­лем и Вла­ды­кою горо­дов, а Демет­рия назы­ва­ли Поли­ор­ке­том — Оса­ждаю­щим горо­да. Так гру­бая сила при­ве­ла зло на место добра и рядом со сла­вою посе­ли­ла неспра­вед­ли­вость.

43. Когда Демет­рий, опас­но заболев, лежал в Пел­ле, Пирр стре­ми­тель­но ворвал­ся в Македо­нию и дошел до самой Эдес­сы⁴¹, так что враг его чуть было не лишил­ся пре­сто­ла. Одна­ко, едва опра­вив­шись, Демет­рий лег­ко изгнал Пир­ра из сво­их вла­де­ний, а затем заклю­чил с ним дого­вор, стре­мясь поло­жить конец бес­пре­рыв­ным стыч­кам и схват­кам, отвле­кав­шим его от глав­но­го и основ­но­го замыс­ла. Замыш­лял же он не что иное, как вос­ста­но­вить в преж­них пре­де­лах дер­жа­ву сво­его отца. При­готов­ле­ния Демет­рия нима­ло не усту­па­ли вели­чию его наме­ре­ний и упо­ва­ний. Он собрал уже девя­но­сто тысяч пехоты, без мало­го две­на­дцать тысяч кон­ни­цы и наме­ре­вал­ся спу­стить на воду флот из пяти­сот кораб­лей, кото­рые стро­ил одно­вре­мен­но в Пирее, Корин­фе, Хал­киде и близ Пел­лы. Каж­дую из вер­фей Демет­рий посе­щал сам, давал настав­ле­ния и сове­ты, работал вме­сте с плот­ни­ка­ми, и все диви­лись не толь­ко чис­лу буду­щих судов, но и их раз­ме­рам — ведь нико­му еще не дово­ди­лось видеть кораб­ли с пят­на­дца­тью и шест­на­дца­тью ряда­ми весел. Лишь позд­нее Пто­ле­мей Фило­па­тор выстро­ил корабль с соро­ка ряда­ми весел⁴², дли­на его была две­сти восемь­де­сят лок­тей, высота (до вер­ха носо­вой над­строй­ки) — сорок восемь, чис­ло моря­ков — четы­ре­ста, греб­цов — четы­ре тыся­чи, да кро­ме того в про­хо­дах и на палу­бе раз­ме­ща­лись почти три тыся­чи вои­нов. Но это суд­но годи­лось лишь для пока­за, а не для дела и почти ничем не отли­ча­лось от непо­движ­ных соору­же­ний, ибо стро­нуть его с места было и небез­опас­но и чрез­вы­чай­но труд­но, тогда как у судов Демет­рия кра­сота не отни­ма­ла мощи, устрой­ство их не было настоль­ко гро­мозд­ким и слож­ным, чтобы нане­сти ущерб делу, напро­тив, их ско­рость и бое­вые каче­ства заслу­жи­ва­ли еще боль­ше­го изум­ле­ния, чем гро­мад­ные раз­ме­ры.

44. Видя, что про­тив Азии вско­ре высту­пит такая огром­ная сила, какою после Алек­сандра не рас­по­ла­гал еще никто, для борь­бы с Демет­ри­ем объ­еди­ни­лись трое царей — Селевк, Пто­ле­мей, Лиси­мах. Все вме­сте они отпра­ви­ли посоль­ство к Пир­ру, убеж­дая его уда­рить на Македо­нию и счи­тать недей­ст­ви­тель­ным дого­вор, кото­рым Демет­рий не ему, Пир­ру, дал обя­за­тель­ство воз­дер­жи­вать­ся от напа­де­ний, но себе при­сво­ил пра­во напа­дать, на кого сам поже­ла­ет и выбе­рет. Пирр согла­сил­ся, и вокруг Демет­рия, кото­рый еще не завер­шил послед­них при­готов­ле­ний, разом вспых­ну­ло пла­мя вой­ны. У бере­гов Гре­ции появил­ся с боль­шим фло­том Пто­ле­мей и скло­нял горо­да к измене, а в Македо­нию, гра­бя и разо­ряя стра­ну, вторг­лись из Фра­кии Лиси­мах, а из сопре­дель­ных обла­стей Пирр. Демет­рий оста­вил в Гре­ции сына, сам же, обо­ро­няя Македо­нию, дви­нул­ся спер­ва на Лиси­ма­ха. Но тут при­хо­дит весть, что Пирр взял город Берою. Слух об этом быст­ро раз­нес­ся сре­ди македо­нян, и сра­зу же вся­кий порядок в вой­ске исчез, повсюду зву­ча­ли жало­бы, рыда­ния, гнев­ные речи и про­кля­тия Демет­рию, сол­да­ты не хоте­ли оста­вать­ся под его началь­ст­вом и кри­ча­ли, что разой­дут­ся по домам, но в дей­ст­ви­тель­но­сти соби­ра­лись уйти к Лиси­ма­ху.

Тогда Демет­рий решил дер­жать­ся как мож­но даль­ше от Лиси­ма­ха и повер­нуть про­тив Пир­ра, рас­судив, что Лиси­мах его под­дан­ным — сопле­мен­ник и мно­гим хоро­шо изве­стен еще по вре­ме­нам Алек­сандра, но Пир­ра, при­шле­ца и чуже­зем­ца, македо­няне Демет­рию нико­гда не пред­по­чтут. Одна­ко ж он жесто­ко про­счи­тал­ся. Когда Демет­рий раз­бил лагерь невда­ле­ке от Пир­ра, его македо­няне, уже дав­но вос­хи­щав­ши­е­ся воин­ской доб­ле­стью Пир­ра и с моло­ком мате­ри впи­тав­шие убеж­де­ние, что самый храб­рый воин всех более досто­ин и цар­ства, узна­ли вдо­ба­вок, как мило­сти­во и мяг­ко обхо­дит­ся он с плен­ны­ми, и, одер­жи­мые жела­ни­ем во что бы то ни ста­ло изба­вить­ся от Демет­рия, ста­ли ухо­дить. Спер­ва они ухо­ди­ли тай­ком и порознь, но затем весь лагерь охва­ти­ли вол­не­ние и тре­во­га, и, в кон­це кон­цов, несколь­ко чело­век, набрав­шись храб­ро­сти, яви­лись к Демет­рию и посо­ве­то­ва­ли ему бежать и впредь забо­тить­ся о сво­ем спа­се­нии само­му, ибо македо­няне не жела­ют боль­ше вое­вать ради его стра­сти к рос­ко­ши и наслаж­де­ни­ям. По срав­не­нию с гру­бы­ми, злоб­ны­ми кри­ка­ми, кото­рые нес­лись ото­всюду, эти сло­ва пока­за­лись Демет­рию образ­цом сдер­жан­но­сти и спра­вед­ли­во­сти. Он вошел в шатер и, уже не как царь, но как актер, пере­одел­ся, сме­нив свой зна­ме­ни­тый, рос­кош­ный плащ на тем­ный и обык­но­вен­ный, а затем непри­мет­но ускольз­нул. И сра­зу чуть ли не все вой­ско бро­си­лось гра­бить цар­скую палат­ку, нача­лись дра­ки, но тут появил­ся Пирр, пер­вым же сво­им кри­ком водво­рил тиши­ну и завла­дел лаге­рем. Вся Македо­ния была поде­ле­на меж­ду ним и Лиси­ма­хом — после семи лет твер­до­го и уве­рен­но­го прав­ле­ния Демет­рия.

45. Итак, Демет­рий лишил­ся вла­сти и бежал в Кас­сан­дрию. Фила была без­утеш­на; не в силах глядеть на сво­его супру­га, зло­по­луч­ней­ше­го из царей, кото­рый сно­ва сде­лал­ся обык­но­вен­ным смерт­ным и изгнан­ни­ком, отрек­шись от всех надежд, про­кляв­ши судь­бу, в сча­стии столь вет­ре­ную, в бедах же столь упор­ную, она выпи­ла яду и умер­ла, а Демет­рий, заду­мав собрать хотя бы облом­ки, остав­ши­е­ся после это­го кораб­ле­кру­ше­ния, уехал в Гре­цию и стал созы­вать сво­их тамош­них вое­на­чаль­ни­ков и при­вер­жен­цев.

Вот какой кар­тине упо­доб­ля­ет пре­врат­но­сти сво­ей судь­бы Мене­лай у Софок­ла:

Кар­тине этой с еще боль­шим пра­вом мож­но упо­до­бить судь­бу Демет­рия — его рост и ума­ле­ние, блеск и уга­са­ние. Вот и тогда, каза­лось, он уже совер­шен­но увял и погас, как вдруг могу­ще­ство его вспы­хи­ва­ет новым све­том, сте­ка­ют­ся поне­мно­гу бое­вые силы и ожи­ва­ет надеж­да. Спер­ва Демет­рий объ­ез­жал горо­да как част­ное лицо, без еди­но­го из зна­ков цар­ско­го досто­ин­ства, и кто-то, увидев­ши его в Фивах, не без ост­ро­умия про­чи­тал на память два сти­ха из Эври­пида⁴⁴:

46. Но едва лишь он всту­пил на «цар­ский путь» надеж­ды, как вер­нул себе и внеш­нее обли­чие и самое суще­ство вла­сти. Фиван­цам он даро­вал их преж­нее государ­ст­вен­ное устрой­ство, афи­няне же отпа­ли от Демет­рия и, вычерк­нув из спис­ка эпо­ни­мов Дифи­ла, кото­рый был вне­сен туда по пра­ву жре­ца Спа­си­те­лей⁴⁵, поста­но­ви­ли сно­ва выби­рать долж­ност­ных лиц в согла­сии с оте­че­ски­ми обы­ча­я­ми, а посколь­ку Демет­рий, вопре­ки их ожи­да­ни­ям, быст­ро вхо­дил в силу, при­звать из Македо­нии Пир­ра. В яро­сти Демет­рий начал жесто­кую оса­ду горо­да, но, когда народ при­слал к нему фило­со­фа Кра­те­та, чело­ве­ка про­слав­лен­но­го и ува­жае­мо­го, он скло­нил­ся на прось­бы это­го послан­ца, а вме­сте с тем при­знал и спра­вед­ли­вость его сове­тов, касав­ших­ся пре­иму­ществ и выгод само­го Демет­рия; пре­кра­тив оса­ду, он собрал все суда, какие были в его рас­по­ря­же­нии, и, погру­зив на них один­на­дцать тысяч пехо­тин­цев и кон­ни­цу, поплыл в Азию, чтобы отнять у Лиси­ма­ха Карию и Лидию.

В Миле­те его встре­ти­ла сест­ра Филы Эвриди­ка с Пто­ле­ма­идой, сво­ей доче­рью от Пто­ле­мея, кото­рая дав­но уже была помолв­ле­на за Демет­рия хло­пота­ми Селев­ка. Теперь Демет­рий при­нял девуш­ку из рук мате­ри и женил­ся на ней. Сра­зу же после свадь­бы он дви­нул­ся про­тив азий­ских горо­дов и мно­гие взял силой, а мно­гие при­со­еди­ни­лись к нему доб­ро­воль­но. Занял он и Сар­ды. Иные из Лиси­ма­хо­вых намест­ни­ков пере­шли на сто­ро­ну Демет­рия, пре­до­ста­вив в его рас­по­ря­же­ние каз­ну и сол­дат. Но когда появил­ся с вой­ском Ага­фокл, сын Лиси­ма­ха, Демет­рий ушел во Фри­гию, чтобы затем, — в слу­чае если бы уда­лось добрать­ся до Арме­нии, — воз­му­тить Мидию и утвер­дить­ся во внут­рен­них про­вин­ци­ях Азии, где гони­мо­му лег­ко было най­ти укры­тие и при­бе­жи­ще. Но Ага­фокл сле­до­вал за ним по пятам, и хотя Демет­рий в несколь­ких стыч­ках одер­жал верх, поло­же­ние его было труд­ным, ибо враг не давал соби­рать про­до­воль­ст­вие и корм для лоша­дей, а вои­ны уже начи­на­ли дога­ды­вать­ся, что их уво­дят в Арме­нию и Мидию. Голод уси­ли­вал­ся, а тут еще слу­чи­лась беда при пере­пра­ве через бур­ный и стре­ми­тель­ный Лик — пере­пра­ве, сто­ив­шей жиз­ни мно­гим людям Демет­рия. Но страсть к насмеш­кам не иссяк­ла и тут, и кто-то начер­тил на зем­ле перед палат­кою Демет­рия нача­ло «Эди­па», чуть изме­нив­ши напи­са­ние одно­го сти­ха:

47. Нако­нец, к голо­ду при­со­еди­нил­ся мор, — как и во всех про­чих слу­ча­ях, когда нуж­да застав­ля­ет употреб­лять в пищу что ни попа­ло, — и, поте­ряв в общем не менее вось­ми тысяч, Демет­рий повел уцелев­ших назад.

Он спу­стил­ся в Тарс и хотел оста­вить в непри­кос­но­вен­но­сти стра­ну, нахо­див­шу­ю­ся тогда под вла­стью Селев­ка, чтобы не дать ему ни малей­ше­го пово­да к враж­деб­ным дей­ст­ви­ям, но это ока­за­лось невоз­мож­ным, пото­му что вои­ны были в послед­ней край­но­сти, а пере­ва­лы через Тавр закрыл Ага­фокл, и Демет­рий напи­сал Селев­ку пись­мо с про­стран­ны­ми жало­ба­ми на свою судь­бу и горя­чей моль­бою сми­ло­сти­вить­ся над роди­чем, пре­тер­пев­шим такие беды, какие даже у вра­гов не могут не вызвать состра­да­ния. Селевк, и в самом деле, был рас­тро­ган и отпра­вил при­каз сво­им намест­ни­кам выда­вать Демет­рию цар­ское содер­жа­ние, а его сол­да­там — про­до­воль­ст­вие в пол­ном достат­ке. Тут, одна­ко, царя посе­ща­ет Патрокл, счи­тав­ший­ся вер­ным его дру­гом и чело­ве­ком про­ни­ца­тель­ным, и вну­ша­ет Селев­ку, что издерж­ки на про­корм вои­нов Демет­рия — еще не глав­ная беда, но смот­реть сквозь паль­цы на то, как этот чело­век рас­по­ла­га­ет­ся в его вла­де­ни­ях, — непро­сти­тель­ное лег­ко­мыс­лие, ибо Демет­рий и все­гда-то был самым бес­чин­ным и неспо­кой­ным меж­ду царя­ми, а теперь, вдо­ба­вок, нахо­дит­ся в таких обсто­я­тель­ствах, кото­рые и смир­но­го от при­ро­ды чело­ве­ка толк­нут на любую дер­зость и наси­лие. Дово­ды Патрок­ла ока­за­ли свое дей­ст­вие, и Селевк с боль­шим вой­ском высту­пил в Кили­кию.

Демет­рий, пора­жен­ный и испу­ган­ный этой вне­зап­ной пере­ме­ною, отсту­пил в дикую, непри­ступ­ную мест­ность сре­ди гор Тав­ра и через послан­ца про­сил Селев­ка, чтобы тот, по край­ней мере, не пре­пят­ст­во­вал ему поко­рить какое-либо из неза­ви­си­мых вар­вар­ских пле­мен и там, сре­ди вар­ва­ров, про­ве­сти оста­ток сво­их дней, поло­жив конец бег­ству и ски­та­ни­ям; если же Селевк и на это не согла­сен, пусть снаб­дит его людей про­пи­та­ни­ем до вес­ны и оста­вит их здесь же, в горах, но не гонит прочь и не выда­ет вра­гам стра­даль­ца, совер­шен­но бес­по­мощ­но­го и без­за­щит­но­го. 48. Селев­ку, одна­ко, вну­ша­ли подо­зре­ния оба этих пла­на и он пред­ло­жил Демет­рию про­ве­сти, если угод­но, два зим­них меся­ца в Ката­о­нии, но потре­бо­вал в залож­ни­ки пер­вых и самых вид­ных из его дру­зей, а сам, в то же вре­мя, стал заграж­дать пере­ва­лы, веду­щие в Сирию, так что Демет­рий, обло­жен­ный точ­но дикий зверь на охо­те, вынуж­ден был обра­тить­ся к силе и при­нял­ся разо­рять набе­га­ми стра­ну, неиз­мен­но выхо­дя победи­те­лем из столк­но­ве­ний с вой­ска­ми Селев­ка. Он обра­тил в бег­ство даже пущен­ные про­тив него сер­по­нос­ные колес­ни­цы и овла­дел пере­ва­ла­ми на пути в Сирию, выбив оттуда вра­же­ских вои­нов, кото­рые вели загра­ди­тель­ные работы.

После это­го к Демет­рию вер­ну­лось все его муже­ство, и, видя, что вои­ны так­же вновь испол­не­ны веры в соб­ст­вен­ные силы, он начал гото­вить­ся к послед­не­му и решаю­ще­му бою с Селев­ком. Теперь уже в невы­год­ном и труд­ном поло­же­нии ока­зы­вал­ся Селевк, кото­рый помощь Лиси­ма­ха откло­нил, не дове­ряя фра­кий­ско­му царю и стра­шась его, сра­зить­ся же с Демет­ри­ем один на один не смел, робея пред отча­ян­ной его сме­ло­стью и пере­мен­чи­вою судь­бой: не было слу­чая, чтобы за край­ни­ми беда­ми судь­ба не посла­ла ему вели­чай­шую уда­чу. Но в это вре­мя Демет­рий тяже­ло захво­рал, и болезнь не толь­ко жесто­ко изну­ри­ла его тело, но и сме­ша­ла, рас­стро­и­ла все его пла­ны, ибо часть вои­нов ушла к непри­я­те­лю, а мно­гие про­сто раз­бе­жа­лись. Наси­лу опра­вив­шись после соро­ка дней неду­га, он собрал остат­ки сво­их людей и дви­нул­ся, — насколь­ко мог видеть и пред­по­ла­гать непри­я­тель, — в Кили­кию, но затем ночью, соблюдая пол­ную тиши­ну, повер­нул в про­ти­во­по­лож­ную сто­ро­ну, пере­ва­лил через Аман и при­нял­ся разо­рять лежав­шую у его под­но­жья стра­ну вплоть до самой Кирре­сти­ки.

49. Когда же Селевк, явив­шись по его следам, раз­бил лагерь невда­ле­ке, Демет­рий, под­няв вой­ско сре­ди ночи, высту­пил в сто­ро­ну вра­же­ско­го лаге­ря и про­шел зна­чи­тель­ную часть пути, меж тем как Селевк креп­ко спал, ни о чем не подо­зре­вая. В кон­це кон­цов, пере­беж­чи­ки все же пред­у­преди­ли его об опас­но­сти, он в испу­ге вско­чил с посте­ли и тут же при­ка­зал тру­бить бое­вой сиг­нал — еще не успев обуть­ся и кри­ча дру­зьям, что схва­тил­ся со страш­ным зве­рем. По шуму у непри­я­те­ля Демет­рий понял, что хит­рость его рас­кры­та, и поспеш­но ото­шел. На рас­све­те Селевк бро­сил­ся в наступ­ле­ние. Демет­рий отпра­вил на дру­гое кры­ло кого-то из дру­зей, а сам, меж­ду тем, сумел при­ве­сти вра­га в заме­ша­тель­ство и потес­нить его. Тогда Селевк соско­чил с коня, снял шлем и с одним щитом в руке заша­гал навстре­чу наем­ни­кам, ста­ра­ясь, чтобы его узна­ли, и при­зы­вая всех перей­ти на его сто­ро­ну: пора им, нако­нец, понять, кри­чал Селевк, что лишь ради них, а не щадя Демет­рия, он про­яв­ля­ет столь­ко тер­пе­ния. Все горя­чо его при­вет­ст­во­ва­ли, назы­ва­ли царем и обра­ща­ли ору­жие про­тив Демет­рия, а тот, почув­ст­во­вав, что свер­ша­ет­ся послед­няя из пре­врат­но­стей, какие были суж­де­ны ему в жиз­ни, оста­вил поле боя и бежал по направ­ле­нию к Аман­ским воротам. С несколь­ки­ми дру­зья­ми и ничтож­ной горст­кою слуг он забил­ся в чащу леса и дожи­дал­ся ночи, рас­счи­ты­вая, если ничто не поме­ша­ет, выбрать­ся на доро­гу к Кав­ну и про­скольз­нуть к бере­гу моря — там он наде­ял­ся най­ти кораб­ли на якор­ной сто­ян­ке. Ему ска­за­ли, одна­ко, что при­па­сов недо­станет даже на этот один день; надо было искать дру­го­го выхо­да, но тут подо­спел друг Демет­рия Соси­ген с четырь­мя­ста­ми золотых в поя­се. На эти день­ги бег­ле­цы мог­ли про­де­лать весь путь до моря, и, когда стем­не­ло, они тро­ну­лись к пере­ва­лу. Одна­ко на высотах близ пере­ва­ла уже пыла­ли вра­же­ские кост­ры, и, окон­ча­тель­но отка­зав­шись от сво­его замыс­ла, они вер­ну­лись на преж­нее место, но уже не в преж­нем коли­че­стве — неко­то­рые поки­ну­ли Демет­рия и бежа­ли — и не с преж­нею бод­ро­стью. Кто-то решил­ся заме­тить, что Демет­рию, дескать, сле­до­ва­ло бы сдать­ся на милость Селев­ка. Демет­рий выхва­тил меч и хотел зако­лоть себя, тогда дру­зья обсту­пи­ли его, уте­шая и в один голос уго­ва­ри­вая после­до­вать это­му сове­ту, и, в кон­це кон­цов, Демет­рий отпра­вил к Селев­ку гон­ца с изве­сти­ем, что готов пре­дать себя в его руки.

50. Когда Селев­ку доло­жи­ли об этом, он ска­зал, что спа­се­ни­ем Демет­рий обя­зан не сво­ей, а его, Селев­ка, счаст­ли­вой судь­бе, кото­рая, после всех про­чих бла­го­де­я­ний, пре­под­но­сит ему и этот дар — слу­чай выка­зать чело­ве­ко­лю­бие и доб­роту. Клик­нув слуг, он рас­по­рядил­ся поста­вить цар­ский шатер и сде­лать все осталь­ные при­готов­ле­ния к вели­ко­леп­но­му, щед­ро­му при­е­му. В окру­же­нии Селев­ка был некий Апол­ло­нид, в про­шлом близ­кий зна­ко­мый Демет­рия. Царь немед­ля послал его к Демет­рию, чтобы тот не уны­вал и не падал духом, — ведь его ожи­да­ет встре­ча с роди­чем, с зятем. Когда реше­ние Селев­ка полу­чи­ло оглас­ку, спер­ва немно­гие, а затем чуть ли не все его дру­зья напе­ре­бой устре­ми­лись к Демет­рию в твер­дой уве­рен­но­сти, что ско­ро он сде­ла­ет­ся пер­вым чело­ве­ком при госуда­ре. Это пре­вра­ти­ло в рев­ность состра­да­ние Селев­ка, а людям зло­на­ме­рен­ным и завист­ли­вым пре­до­ста­ви­ло повод пода­вить вся­кое чело­ве­ко­лю­бие в душе царя, пугая его, что сто­ит лишь Демет­рию пока­зать­ся в лаге­ре — и немед­лен­но, в тот же самый миг нач­нет­ся все­об­щий мятеж.

И вот, едва успел при­быть к Демет­рию лику­ю­щий Апол­ло­нид, едва подо­спе­ли осталь­ные царе­двор­цы с вестя­ми о пора­зи­тель­ном вели­ко­ду­шии Селев­ка, едва сам Демет­рий обо­д­рил­ся после тако­го несча­стия и неве­зе­ния, пове­рил новым надеж­дам и взгля­нул новы­ми гла­за­ми на свое согла­сие сдать­ся, кото­рое преж­де каза­лось ему позо­ром, — как вдруг появ­ля­ет­ся Пав­са­ний во гла­ве при­мер­но тысяч­но­го отряда пехоты и кон­ни­цы, мгно­вен­но окру­жа­ет Демет­рия, гонит прочь всех осталь­ных и, даже не захо­дя в цар­ский лагерь, уво­дит плен­ни­ка пря­мо в Хер­со­нес Сирий­ский. Там был уже раз­ме­щен силь­ный сто­ро­же­вой отряд, но потом Селевк при­слал Демет­рию мно­го­чис­лен­ную челядь для услуг, с без­уко­риз­нен­ной щед­ро­стью назна­чил ему еже­днев­ное содер­жа­ние и раз­ре­шил охо­тить­ся в цар­ских запо­вед­ни­ках, гулять и зани­мать­ся телес­ны­ми упраж­не­ни­я­ми в цар­ских садах. Никто из дру­зей, кото­рые бежа­ли с ним вме­сте и теперь хоте­ли наве­стить плен­ни­ка, не встре­чал отка­за, а ино­гда наез­жа­ли и при­бли­жен­ные Селев­ка, пере­ска­зы­ва­ли уте­ши­тель­ные слу­хи и про­си­ли Демет­рия мужать­ся, пото­му что, уве­ря­ли они, как толь­ко при­едут Антиох со Стра­то­ни­кой, его осво­бо­дят.

51. В этих горест­ных обсто­я­тель­ствах Демет­рий дал знать сыну, а так­же сво­им намест­ни­кам и при­вер­жен­цам в Афи­нах и Корин­фе, чтобы они не дове­ря­ли ни пись­мам его, ни печа­ти, но берег­ли бы все горо­да и все, что еще сохра­ни­лось от его вла­сти и дер­жа­вы, для Анти­го­на так, слов­но его, Демет­рия, уже нет в живых. Анти­гон, узнав­ши о пле­не­нии отца, был в страш­ном горе; он обла­чил­ся в тра­ур­ные одеж­ды и напи­сал всем царям и само­му Селев­ку, моля о помо­щи и мило­сер­дии и пред­ла­гая, если толь­ко он согла­сит­ся осво­бо­дить Демет­рия, в первую оче­редь, себя — залож­ни­ком, а затем — все уцелев­шие остат­ки сво­его досто­я­ния. Прось­бы Анти­го­на под­дер­жи­ва­ли мно­гие горо­да и вла­сти­те­ли, и толь­ко Лиси­мах сулил Селев­ку боль­шие день­ги, если он умерт­вит Демет­рия. Селевк, кото­рый все­гда испы­ты­вал к Лиси­ма­ху отвра­ще­ние, после это­го слу­чая счи­тал его совер­шен­ней­шим зло­де­ем и вар­ва­ром, одна­ко ж с осво­бож­де­ни­ем Демет­рия мед­лил, желая, чтобы оно совер­ши­лось мило­стью Антио­ха и Стра­то­ни­ки.

52. Вна­ча­ле Демет­рий пере­но­сил свою участь спо­кой­но, при­учал­ся не заме­чать тягот нево­ли, мно­го дви­гал­ся — охо­тил­ся (в пре­де­лах доз­во­лен­но­го), бегал, гулял, но посте­пен­но заня­тия эти ему опро­ти­ве­ли, он обле­нил­ся, и бо́льшую часть вре­ме­ни стал про­во­дить за вином и игрою в кости, то ли усколь­зая от дум, оса­ждав­ших его, когда он бывал трезв, и ста­ра­ясь заму­тить хме­лем созна­ние, то ли при­знав, что это и есть та самая жизнь, кото­рой он издав­на жаж­дал и домо­гал­ся, да толь­ко по нера­зу­мию и пусто­му тще­сла­вию сбил­ся с пути, и при­чи­нил нема­ло мук само­му себе и дру­гим, разыс­ки­вая сре­ди ору­жия, кора­бель­ных сна­стей и лагер­ных пала­ток сча­стие, ныне обре­тен­ное, вопре­ки ожи­да­ни­ям, в без­де­лии, празд­но­сти и досу­ге. И вер­но, есть ли иная цель у войн, кото­рые ведут, не оста­нав­ли­ва­ясь пред опас­но­стя­ми, негод­ные цари, без­нрав­ст­вен­ные и без­рас­суд­ные?! Ведь дело не толь­ко в том, что вме­сто кра­соты и добра они гонят­ся за одною лишь рос­ко­шью и наслаж­де­ни­я­ми, но и в том, что даже наслаж­дать­ся и рос­ко­ше­ст­во­вать по-насто­я­ще­му они не уме­ют.

На третьем году сво­его заклю­че­ния Демет­рий, от празд­но­сти, обжор­ства и пьян­ства, забо­лел и скон­чал­ся в воз­расте пяти­де­ся­ти четы­рех лет. Все в один голос пори­ца­ли Селев­ка, и сам он корил себя за чрез­мер­ную подо­зри­тель­ность и за то, что не после­до­вал при­ме­ру хотя бы вар­ва­ра-фра­кий­ца Дро­ми­хе­та, кото­рый так мяг­ко и под­лин­но по-цар­ски обо­шел­ся с плен­ным Лиси­ма­хом.

53. И в погре­бе­нии Демет­рия было мно­гое от показ­но­го блес­ка тра­гедии на теат­ре. Сын его, Анти­гон, полу­чив сооб­ще­ние, что везут прах умер­ше­го, собрал все свои кораб­ли, вышел навстре­чу к самым Ост­ро­вам⁴⁷ и при­нял золотую урну на борт само­го боль­шо­го из флаг­ман­ских судов. Горо­да, близ кото­рых флот оста­нав­ли­вал­ся на яко­ре, воз­ла­га­ли на урну вен­ки либо даже отря­жа­ли осо­бых послан­цев в тра­ур­ных одеж­дах сопро­вож­дать скорб­ную про­цес­сию и участ­во­вать в похо­ро­нах. Когда кораб­ли под­хо­ди­ли к Корин­фу, урну поме­сти­ли высо­ко на кор­ме, укра­сив ее цар­ской баг­ря­ни­цею и диа­де­мой, а вокруг ста­ли в кара­ул юно­ши с копья­ми. Под­ле сидел Ксе­но­фант, самый зна­ме­ни­тый из тогдаш­них флей­ти­стов, и играл свя­щен­ный, глу­бо­ко чти­мый напев, а так как вес­ла дви­га­лись в стро­гой раз­ме­рен­но­сти, их уда­ры сопро­вож­да­ли песнь флей­ты, слов­но тяж­кие бие­ния в грудь. Наи­боль­шую скорбь и состра­да­ние у собрав­ших­ся на бере­гу вызы­вал, одна­ко, сам Анти­гон, уби­тый горем, обли­ваю­щий­ся сле­за­ми. Корин­фяне ока­за­ли остан­кам Демет­рия подо­баю­щие поче­сти, воз­ло­жи­ли вен­ки, а затем Анти­гон увез урну в Демет­ри­а­ду и похо­ро­нил. Этот город носил имя умер­ше­го и был создан из несколь­ких неболь­ших посе­ле­ний близ Иол­ка, сведен­ных в одно.

Демет­рий оста­вил сына Анти­го­на и дочь Стра­то­ни­ку от Филы, еще двух сыно­вей по име­ни Демет­рий — одно­го, по про­зви­щу Тощий, от жены-илли­ри­ян­ки, и дру­го­го, кото­рый впо­след­ст­вии пра­вил Кире­ной, от Пто­ле­ма­иды, — и, нако­нец, от Деида­мии Алек­сандра, окон­чив­ше­го свои дни в Егип­те. По неко­то­рым сведе­ни­ям, у него был еще сын Корраг от Эвриди­ки. Потом­ки Демет­рия непре­рыв­но зани­ма­ли пре­стол вплоть до Пер­сея, при кото­ром Македо­ния была поко­ре­на рим­ля­на­ми.

Итак, македон­ская дра­ма сыг­ра­на, пора ста­вить на сце­ну рим­скую.