Речи

Речь по поводу возвращения Mарка Клавдия Марцелла

[В сенате, начало сентября 46 г. до н. э.]

Марк Мар­целл (из пле­бей­ской вет­ви рода Клав­ди­ев) во вре­мя граж­дан­ской вой­ны был про­тив­ни­ком Цеза­ря. Как кон­сул 51 г. он пред­ло­жил в сена­те, чтобы Цезарь был ото­зван из Гал­лии к 1 мар­та 49 г, что лиши­ло бы его воз­мож­но­сти заоч­но доби­вать­ся избра­ния в кон­су­лы на 48 г. и под­верг­ло бы его опас­но­сти судеб­но­го пре­сле­до­ва­ния. Когда пред­ло­же­ние Мар­цел­ла не было при­ня­то, то он пред­ло­жил пре­до­ста­вить сол­да­там Цеза­ря, уже отслу­жив­шим свой срок, пра­во оста­вить воен­ную служ­бу; нако­нец, кон­сул рез­ко высту­пил про­тив Цеза­ря в вопро­се о пре­до­став­ле­нии прав рим­ско­го граж­дан­ства жите­лям рим­ских коло­ний, осно­ван­ных Цеза­рем в Цис­аль­пий­ской Гал­лии. Во вре­мя граж­дан­ской вой­ны Метелл [Мар­целл. — Прим. О. В. Люби­мо­вой.] поки­нул Ита­лию вме­сте с пом­пе­ян­ца­ми; после победы Цеза­ря он уда­лил­ся в изгна­ние и жил в Мити­ле­нах, зани­ма­ясь фило­со­фи­ей. Сам Мар­целл не обра­щал­ся к Цеза­рю с прось­бой о про­ще­нии, но его род­ные, нахо­див­ши­е­ся в Ита­лии, и Цице­рон, про­щен­ный Цеза­рем, хода­тай­ст­во­ва­ли перед ним за Мар­цел­ла.

См. пись­ма Fam., IV, 4 (CCCCXCII); 7 (CCCCCLXXXVII); 8 (CCCCLXXXVI); 9 (CCCCLXXXVIII); 10 (DXL); 11 (CCCCXCIII); 12 (DCXVIII); Att, XIII, 10, 3 (DCXXIX); XV, 9 (CCXV).

(I, 1) Дол­го­му мол­ча­нию, кото­рое я хра­нил в послед­нее вре­мя¹, отцы-сена­то­ры, — а при­чи­ной его был не страх, а отча­сти скорбь, отча­сти скром­ность — нынеш­ний день поло­жил конец; он же явля­ет­ся нача­лом того, что я отныне могу, как преж­де, гово­рить о том, чего хочу и что чув­ст­вую. Ибо столь боль­шой душев­ной мяг­ко­сти, столь необыч­но­го и неслы­хан­но­го мило­сер­дия, столь вели­кой уме­рен­но­сти, несмот­ря на выс­шую власть², кото­рой под­чи­не­но все, нако­нец, такой небы­ва­лой муд­ро­сти, мож­но ска­зать, вну­шен­ной бога­ми, обой­ти мол­ча­ни­ем я никак не могу. (2) Ведь коль ско­ро Марк Мар­целл воз­вра­щен вам, отцы-сена­то­ры, и государ­ству, то не толь­ко его, но так­же и мой голос и авто­ри­тет, по мое­му мне­нию, сохра­не­ны и вос­ста­нов­ле­ны для вас и для государ­ства. Ибо я скор­бел, отцы-сена­то­ры, и силь­но сокру­шал­ся из-за того, что тако­му мужу, сто­яв­ше­му на той же сто­роне, что и я, выпа­ла иная судь­ба, чем мне; и я не мог себя заста­вить и не нахо­дил для себя доз­во­лен­ным идти нашим преж­ним жиз­нен­ным путем после того, как мое­го сорат­ни­ка и под­ра­жа­те­ля в стрем­ле­ни­ях и трудах, мое­го, так ска­зать, союз­ни­ка и спут­ни­ка у меня отня­ли. Поэто­му и при­выч­ный для меня жиз­нен­ный путь, до сего вре­ме­ни пре­граж­ден­ный, ты, Гай Цезарь, вновь открыл пере­до мной и для всех здесь при­сут­ст­ву­ю­щих как бы под­нял зна­мя надеж­ды на бла­го­по­лу­чие все­го государ­ства.

(3) То, что я на при­ме­ре мно­гих людей, а осо­бен­но на сво­ем соб­ст­вен­ном, понял уже рань­ше, теперь поня­ли все, когда ты, усту­пая прось­бам сена­та и государ­ства, воз­вра­тил им Мар­ка Мар­цел­ла, осо­бен­но после того, как упо­мя­нул об обидах³; все поня­ли, что авто­ри­тет наше­го сосло­вия и досто­ин­ство государ­ства ты ста­вишь выше сво­их лич­ных огор­че­ний или подо­зре­ний. А Марк Мар­целл сего­дня полу­чил за всю свою про­шлую жизнь вели­чай­шую награ­ду — пол­ное еди­но­ду­шие сена­та и твое важ­ней­шее и вели­чай­шее реше­ние. Из все­го это­го ты, конеч­но, пой­мешь, сколь боль­шой хва­лы заслу­жи­ва­ет ока­за­ние мило­сти, раз при­ня­тие ее при­но­сит сла­ву. (4) Но поис­ти­не счаст­лив тот, чье вос­ста­нов­ле­ние в пра­вах доста­вит, пожа­луй, всем не мень­шую радость, чем ему само­му; имен­но это выпа­ло на долю Мар­ка Мар­цел­ла спра­вед­ли­во и вполне по пра­ву. В самом деле, кто пре­вос­хо­дит его знат­но­стью, или чест­но­стью, или рве­ни­ем к самым высо­ким нау­кам, или непод­куп­но­стью, или каки­ми-нибудь дру­ги­ми каче­ства­ми, заслу­жи­ваю­щи­ми хва­лы?

(II) Ни у кого нет тако­го выдаю­ще­го­ся даро­ва­ния, никто не обла­да­ет такой силой и таким богат­ст­вом речи, чтобы, уже не гово­рю — достой­но воз­ве­ли­чить твои дея­ния, Гай Цезарь, но о них рас­ска­зать. Но я утвер­ждаю и — с тво­е­го поз­во­ле­ния — буду повто­рять все­гда: ни одним из них ты не заслу­жил хва­лы, пре­вос­хо­дя­щей ту, какую ты стя­жал сего­дня. (5) Я мыс­лен­но неред­ко обо­зре­ваю все подви­ги наших импе­ра­то­ров, все дея­ния чуже­зем­ных пле­мен и могу­ще­ст­вен­ней­ших наро­дов, все дея­ния зна­ме­ни­тей­ших царей и часто охот­но повто­ряю, что все они — ни по вели­чию стрем­ле­ний, ни по чис­лу дан­ных ими сра­же­ний, ни по раз­но­об­ра­зию стран, ни по быст­ро­те завер­ше­ния, ни по раз­ли­чию усло­вий веде­ния вой­ны — не могут срав­нять­ся с тобой и что поис­ти­не никто не смог бы прой­ти путь меж­ду уда­лен­ны­ми друг от дру­га стра­на­ми ско­рее, чем он был прой­ден, не ска­жу — тво­и­ми быст­ры­ми пере­хо­да­ми, но тво­и­ми победа­ми⁴. (6) Если бы я стал отри­цать вели­чие всех этих дея­ний, охва­тить кото­рое нет воз­мож­но­сти ни умом, ни вооб­ра­же­ни­ем, то я был бы безум­цем; но все же есть нечто дру­гое, более вели­кое. Ведь неко­то­рые люди, гово­ря о воин­ских заслу­гах, склон­ны их пре­умень­шать, отка­зы­вая в них вое­на­чаль­ни­кам и при­пи­сы­вая их мно­же­ству людей, с тем, чтобы заслу­ги эти не при­над­ле­жа­ли одним толь­ко импе­ра­то­рам. И дей­ст­ви­тель­но, успе­ху воен­ных дей­ст­вий силь­но спо­соб­ст­ву­ют доб­лесть сол­дат, удоб­ная мест­ность, вспо­мо­га­тель­ные вой­ска союз­ни­ков, флоты, под­воз про­до­воль­ст­вия, но наи­бо­лее важ­ную долю в успе­хе, слов­но имея пра­во на это, тре­бу­ет себе Судь­ба и чуть ли не вся­кую уда­чу при­пи­сы­ва­ет себе⁵. (7) Но сла­вы, недав­но достиг­ну­той тобой, ты, Гай Цезарь, поис­ти­не не делишь ни с кем. Сла­ва эта, как бы вели­ка она ни была, — а она, несо­мнен­но, неиз­ме­ри­ма, — вся, гово­рю я, при­над­ле­жит тебе. Ни одной из этих заслуг не отни­мут у тебя ни цен­ту­ри­он, ни пре­фект, ни когор­та⁶, ни отряд кон­ни­цы; более того, сама вла­ды­чи­ца дел чело­ве­че­ских — Судь­ба — разде­лить с тобой сла­ву не стре­мит­ся; тебе усту­па­ет ее она, всю ее при­зна­ет тво­ей и тебе одно­му при­над­ле­жа­щей; ибо неосмот­ри­тель­ность нико­гда не соче­та­ет­ся с муд­ро­стью, слу­чай не совет­чик тому, кому решать.

(III, 8) Ты поко­рил пле­ме­на сви­ре­пых вар­ва­ров неис­чис­ли­мые, насе­ля­ю­щие бес­пре­дель­ные про­стран­ства, обла­даю­щие неис­чер­пае­мы­ми богат­ства­ми вся­ко­го рода, и все же ты одер­жал победу над тем, что, в силу сво­ей при­ро­ды и обсто­я­тельств, мог­ло быть побеж­де­но; нет ведь такой силы, кото­рую, как бы вели­ка она ни была, было бы невоз­мож­но одо­леть и сло­мить силой ору­жия. Но свое враж­деб­ное чув­ство победить, гнев сдер­жать, побеж­ден­но­го поща­дить, повер­жен­но­го про­тив­ни­ка, отли­чаю­ще­го­ся знат­но­стью, умом и доб­ле­стью, не толь­ко под­нять с зем­ли, но и воз­ве­ли­чить в его былом высо­ком поло­же­нии⁷, — того, кто сде­ла­ет это, я не ста­ну срав­ни­вать даже с самы­ми вели­ки­ми мужа­ми, но при­знаю бого­рав­ным. (9) Твои всем извест­ные воин­ские подви­ги, Гай Цезарь, будут про­слав­лять в сочи­не­ни­ях и ска­за­ни­ях не толь­ко наших, но, мож­но ска­зать, и всех наро­дов, мол­ва о тво­их заслу­гах не смолкнет нико­гда. Одна­ко мне кажет­ся, что, даже когда о них чита­ешь, они поче­му-то заглу­ша­ют­ся кри­ка­ми сол­дат и зву­ка­ми труб. Но когда мы слы­шим или чита­ем о каком-либо поступ­ке мило­серд­ном, хоро­шем, спра­вед­ли­вом, доб­ро­по­рядоч­ном, муд­ром, осо­бен­но о таком поступ­ке чело­ве­ка раз­гне­ван­но­го (а гнев — враг разу­ма) и победи­те­ля (а победа по сво­ей сущ­но­сти над­мен­на и гор­да), то как пла­мен­но вос­тор­га­ем­ся мы не толь­ко дей­ст­ви­тель­но совер­шен­ны­ми, но и вымыш­лен­ны­ми дея­ни­я­ми и часто начи­на­ем отно­сить­ся с любо­вью к людям, кото­рых мы не виде­ли нико­гда!

(10) Ну, а тебя, кото­ро­го мы зрим перед собой, тебя, чьи помыс­лы и наме­ре­ния, как мы видим, направ­ле­ны на сохра­не­ние все­го того, что вой­на оста­ви­ла государ­ству, каки­ми похва­ла­ми пре­воз­но­сить нам тебя, с каким вос­тор­гом за тобой сле­до­вать, какой пре­дан­но­стью тебя окру­жить? Сте­ны этой курии, кля­нусь богом вер­но­сти, сотря­са­ют­ся от стрем­ле­ния выра­зить тебе бла­го­дар­ность за то, что этот достой­ней­ший муж вско­ре зай­мет в ней место, при­над­ле­жа­щее его пред­кам и ему само­му. (IV) А когда я вме­сте с вами толь­ко что видел сле­зы Гая Мар­цел­ла, чест­ней­ше­го мужа, наде­лен­но­го без­мер­ной пре­дан­но­стью, мое серд­це напол­ни­ли вос­по­ми­на­ния обо всех Мар­цел­лах, кото­рым ты, сохра­нив жизнь Мар­ку Мар­цел­лу, даже после их смер­ти воз­вра­тил их высо­кое поло­же­ние и, мож­но ска­зать, спас от гибе­ли знат­ней­шую ветвь рода, от кото­рой уже оста­лись немно­гие.

(11) Итак, ты, по спра­вед­ли­во­сти, можешь оце­нить этот день выше вели­чай­ших и бес­чис­лен­ных бла­годар­ст­вен­ных молеб­ст­вий от тво­е­го име­ни⁸, так как это дея­ние совер­ше­но одним толь­ко Гаем Цеза­рем; про­чие дея­ния, совер­шен­ные под тво­им води­тель­ст­вом, прав­да, тоже вели­кие, но все же совер­ше­ны при уча­стии тво­их мно­го­чис­лен­ных и вели­ких сорат­ни­ков. В этом деле ты одно­вре­мен­но и вое­на­чаль­ник, и сорат­ник; имен­но оно столь вели­че­ст­вен­но, что, хотя вре­мя и уни­что­жа­ет твои тро­феи⁹ и памят­ни­ки (ведь нет ниче­го, сде­лан­но­го рука­ми чело­ве­ка, чего бы не уни­что­жи­ло и не погло­ти­ло вре­мя), (12) мол­ва об этой тво­ей спра­вед­ли­во­сти и душев­ной мяг­ко­сти будет с каж­дым днем рас­цве­тать все более и более, а все то, что годы отни­мут от тво­их дея­ний, они при­ба­вят к тво­ей сла­ве. Ты, несо­мнен­но, уже дав­но сво­ей спра­вед­ли­во­стью и мяг­ко­сер­де­чи­ем одер­жал победу над дру­ги­ми победи­те­ля­ми в граж­дан­ских вой­нах¹⁰; но сего­дня ты одер­жал победу над самим собой. Боюсь, что слу­ша­те­ли мои не пой­мут из моих слов все­го, что я думаю и чув­ст­вую; самое победу ты, мне кажет­ся, победил, воз­вра­тив ее пло­ды побеж­ден­ным. Ибо, когда по зако­ну самой победы все мы долж­ны были пасть побеж­ден­ные, мы были спа­се­ны тво­им мило­серд­ным реше­ни­ем. Итак, по всей спра­вед­ли­во­сти непо­бедим ты один, ты, кем пол­но­стью побеж­де­ны и закон, и сила самой победы.

(V, 13) Теперь, отцы-сена­то­ры, посмот­ри­те, как дале­ко Гай Цезарь идет в сво­ем реше­нии. Ведь все мы, кото­рых некая зло­счаст­ная и гибель­ная для государ­ства судь­ба толк­ну­ла на памят­ную нам вой­ну, во вся­ком слу­чае, — хотя мы и повин­ны в заблуж­де­нии, свой­ст­вен­ном чело­ве­ку, — все же от обви­не­ния в пре­ступ­ле­нии осво­бож­де­ны. Когда Гай Цезарь, по ваше­му хода­тай­ству, ради государ­ства сохра­нил жизнь Мар­ку Мар­цел­лу; когда он воз­вра­тил меня и мне само­му, и государ­ству без чье­го бы то ни было хода­тай­ства¹¹; когда он воз­вра­тил и им самим, и отчизне осталь­ных вид­ней­ших мужей, о мно­го­чис­лен­но­сти и высо­ком поло­же­нии кото­рых вы може­те судить даже по нынеш­не­му собра­нию, то он не вра­гов ввел в Курию, но при­знал, что боль­шин­ство из нас всту­пи­ло в вой­ну ско­рее по сво­е­му нера­зу­мию и ввиду лож­но­го и пусто­го стра­ха, чем из често­лю­бия и жесто­ко­сти.

(14) Даже во вре­мя этой вой­ны я все­гда пола­гал, что нуж­но выслу­ши­вать мир­ные пред­ло­же­ния, и все­гда скор­бел из-за того, что не толь­ко мир, но даже и речи граж­дан, тре­бо­вав­ших мира, отвер­га­лись. Ведь сам я в граж­дан­ской войне нико­гда не при­ни­мал уча­стия — ни на той, ни вооб­ще на какой бы то ни было сто­роне, и мои сове­ты все­гда были союз­ни­ка­ми мира и тоги, а не вой­ны и ору­жия¹². Я после­до­вал за тем чело­ве­ком из чув­ства дол­га как част­ное лицо, а не как государ­ст­вен­ный дея­тель, моим бла­го­дар­ным серд­цем настоль­ко вла­де­ла вер­ность вос­по­ми­на­ни­ям¹³, что я, не толь­ко не дви­жи­мый често­лю­би­ем, но даже не питая надеж­ды, вполне обду­ман­но и созна­тель­но шел как бы на доб­ро­воль­ную гибель. (15) Это­го сво­его обра­за мыс­лей я ничуть не скры­вал: ведь я и сре­ди пред­ста­ви­те­лей наше­го сосло­вия, еще до нача­ла собы­тий, выска­зал мно­гое в защи­ту мира, да и во вре­мя самой вой­ны подал за это же свой голос даже с опас­но­стью для жиз­ни. Ввиду это­го никто не будет столь неспра­вед­лив в оцен­ке собы­тий, чтобы усо­мнить­ся в тех побуж­де­ни­ях, кото­ры­ми Цезарь руко­во­дил­ся в этой войне, раз он тот­час же при­знал нуж­ным сохра­нить жизнь тем, кто хотел мира, в то вре­мя как его гнев про­тив дру­гих был силь­нее. И это, пожа­луй, было ничуть не уди­ви­тель­но, пока еще не был ясен исход вой­ны и было пере­мен­чи­во воен­ное сча­стье; но тот, кто, достиг­нув победы, бла­го­скло­нен к тем, кто хотел мира, тем самым откры­то заяв­ля­ет, что он пред­по­чел бы вооб­ще не сра­жать­ся, чем ока­зать­ся победи­те­лем¹⁴.

(VI, 16) Имен­но в этом я и руча­юсь за Мар­ка Мар­цел­ла; ибо наши взгляды сов­па­да­ли все­гда — во вре­ме­на мира и во вре­мя вой­ны. Сколь­ко раз и с какой глу­бо­кой скор­бью смот­рел я, как он стра­шил­ся и высо­ко­ме­рия опре­де­лен­ных людей, и жесто­ко­сти самой победы! Тем более по серд­цу долж­но быть твое вели­ко­ду­шие, Гай Цезарь, нам, видев­шим все это; ведь ныне надо срав­ни­вать не цели одной вою­ю­щей сто­ро­ны с целя­ми дру­гой, а победу одной сто­ро­ны с победой дру­гой! (17) Мы виде­ли, что по окон­ча­нии сра­же­ний тво­ей победе был поло­жен пре­дел; меча, выхва­чен­но­го из ножен, в Риме мы не виде­ли. Граж­дан, кото­рых мы поте­ря­ли, пора­зи­ла сила Мар­са, а не ярость победы, так что никто не станет сомне­вать­ся в том, что Гай Цезарь, если бы мог, мно­гих вызвал бы из под­зем­но­го цар­ства, так как из чис­ла сво­их про­тив­ни­ков он сохра­ня­ет жизнь всем, кому толь­ко может. Что каса­ет­ся дру­гой сто­ро­ны, то я ска­жу толь­ко то, чего все мы опа­са­лись: их победа мог­ла бы ока­зать­ся без­удерж­ной в сво­ей яро­сти¹⁵. (18) Ведь неко­то­рые из них угро­жа­ли не толь­ко людям, взяв­шим­ся за ору­жие, но ино­гда даже и тем, кто сто­ял в сто­роне; они гово­ри­ли, что надо думать не о наших воз­зре­ни­ях, а о том, где кто был, так что мне, по край­ней мере, кажет­ся, что, даже если бес­смерт­ные боги и пока­ра­ли рим­ский народ за какое-то пре­ступ­ле­ние, побудив его к такой боль­шой и столь пла­чев­ной граж­дан­ской войне, то они, либо уже уми­ло­стив­лен­ные, либо, нако­нец, удо­вле­тво­рен­ные, всю надеж­ду на спа­се­ние свя­за­ли с мило­сер­ди­ем победи­те­ля и с его муд­ро­стью.

(19) Радуй­ся поэто­му сво­е­му столь исклю­чи­тель­но­му бла­го­по­лу­чию и наслаж­дай­ся как сво­ей счаст­ли­вой судь­бой и сла­вой, так и сво­и­ми при­род­ны­ми даро­ва­ни­я­ми и сво­им обра­зом жиз­ни; имен­но в этом вели­чай­шая награ­да и удо­воль­ст­вие для муд­ро­го чело­ве­ка. Когда ты ста­нешь при­по­ми­нать дру­гие свои дея­ния, ты, прав­да, очень часто будешь радо­вать­ся сво­ей доб­ле­сти, но все же, глав­ным обра­зом, сво­ей удач­ли­во­сти¹⁶; одна­ко сколь­ко бы раз ты ни поду­мал о нас, кото­рых ты захо­тел видеть в государ­стве рядом с собой, столь­ко же раз ты поду­ма­ешь и о сво­их вели­чай­ших мило­стях, о сво­ем необы­чай­ном вели­ко­ду­шии, о сво­ей исклю­чи­тель­ной муд­ро­сти. Я осме­ли­ва­юсь назвать все это не толь­ко выс­ши­ми бла­га­ми, но даже, бес­спор­но, един­ст­вен­ны­ми, име­ю­щи­ми цен­ность. Ибо так вели­ка бли­ста­тель­ность истин­ных заслуг, а вели­чие духа и помыс­лов обла­да­ет столь вели­ким досто­ин­ст­вом, что имен­но это кажет­ся даро­ван­ным Доб­ле­стью, а все про­чее — пре­до­став­лен­ным Судь­бой. (20) Поэто­му неустан­но сохра­няй жизнь чест­ным мужам, а осо­бен­но тем из них, кото­рые совер­ши­ли про­сту­пок не по често­лю­бию или по зло­на­ме­рен­но­сти, а пови­ну­ясь чув­ству дол­га, быть может, глу­по­му, но во вся­ком слу­чае не бес­чест­но­му, так ска­зать, вооб­ра­жая, что при­но­сят поль­зу государ­ству. Ведь не твоя вина, если кое-кто тебя боял­ся; наобо­рот, твоя вели­чай­шая заслу­га в том, что тебя — и они это почув­ст­во­ва­ли — боять­ся было нече­го.

(VII, 21) Пере­хо­жу теперь к тво­ей важ­ней­шей жало­бе и к тво­е­му тяг­чай­ше­му подо­зре­нию, кото­рое сле­ду­ет при­нять во вни­ма­ние и тебе само­му, и всем граж­да­нам, осо­бен­но нам, кото­рым ты сохра­нил жизнь. Хотя подо­зре­ние это, наде­юсь, лож­но, все же я ни в коем слу­чае не ста­ну ума­лять его важ­но­сти. Ибо твоя без­опас­ность — наша без­опас­ность, так что — если уж надо выби­рать одно из двух — я бы ско­рее хотел пока­зать­ся черес­чур бояз­ли­вым, чем недо­ста­точ­но пред­у­смот­ри­тель­ным. Но раз­ве най­дет­ся такой безу­мец? Не из чис­ла ли тво­их близ­ких? Впро­чем, кто при­над­ле­жит тебе в боль­шей мере, чем те, кому ты, неждан­но-нега­дан­но, воз­вра­тил граж­дан­ские пра­ва? Или из чис­ла тех, кто был вме­сте с тобой? Едва ли кто-нибудь обе­зу­ме­ет настоль­ко, чтобы для него жизнь его вождя, сле­дуя за кото­рым, он достиг все­го, чего желал, не была доро­же его соб­ст­вен­ной. Или же, если твои сто­рон­ни­ки ни о каком зло­де­я­нии не помыш­ля­ют, надо при­ни­мать меры, чтобы его не заду­ма­ли недру­ги? Но кто они? Ведь все те, кото­рые были, либо поте­ря­ли жизнь из-за сво­его упор­ства¹⁷, либо сохра­ни­ли ее бла­го­да­ря тво­е­му мило­сер­дию, так что ни один из недру­гов не уце­лел, а те, кото­рые были, — твои луч­шие дру­зья. (22) Но все же, так как в душе чело­ве­ка есть очень глу­бо­кие тай­ни­ки и очень дале­кие зако­ул­ки, то мы все же гото­вы уси­лить твое подо­зре­ние; ведь мы одно­вре­мен­но уси­лим твою бди­тель­ность. Ибо кто столь не осве­дом­лен в поло­же­нии вещей, столь неопы­тен в делах государ­ства, кто все­гда столь бес­печ­но отно­сит­ся и к сво­е­му и к обще­му бла­го­по­лу­чию, чтобы не пони­мать, что его соб­ст­вен­ное бла­го­по­лу­чие осно­ва­но на тво­ем и что от тво­ей жиз­ни зави­сит жизнь всех людей? Со сво­ей сто­ро­ны, дни и ночи думая о тебе, — а это мой долг — я, во вся­ком слу­чае, стра­шусь слу­чай­но­стей в жиз­ни чело­ве­ка, сомни­тель­но­го исхо­да болез­ней и хруп­ко­сти нашей при­ро­ды и скорб­лю из-за того, что в то вре­мя как государ­ство долж­но быть бес­смерт­но, оно дер­жит­ся на дыха­нии одно­го смерт­но­го¹⁸. (23) Но если к слу­чай­но­стям, кото­рым под­вер­жен чело­век, и к непроч­но­сти его здо­ро­вья при­ба­вят­ся пре­ступ­ные сго­во­ры, то можем ли мы пове­рить, чтобы кто-либо из богов, даже если бы поже­лал, смог помочь государ­ству.

(VIII) Тебе одно­му, Гай Цезарь, при­хо­дит­ся вос­ста­нав­ли­вать все то, что, как ты видишь, постра­да­ло от самой вой­ны и, как это было неиз­беж­но, пора­же­но и повер­же­но: учреж­дать суд, вос­ста­нав­ли­вать кредит, обузды­вать стра­сти¹⁹, забо­тить­ся о гряду­щих поко­ле­ни­ях²⁰, а все то, что рас­па­лось и раз­ва­ли­лось, свя­зы­вать суро­вы­ми зако­на­ми. (24) Во вре­мя такой тяже­лой граж­дан­ской вой­ны, когда так пыла­ли серд­ца и пыла­ли бит­вы, не было воз­мож­но­сти огра­дить потря­сен­ное государ­ство от поте­ри мно­гих зна­ков сво­его вели­чия и усто­ев сво­его строя, каков бы ни был исход вой­ны; и оба вое­на­чаль­ни­ка, взяв­ши­е­ся за ору­жие, совер­ши­ли мно­гое такое, чему они, нося тоги²¹, вос­пре­пят­ст­во­ва­ли бы сами. Теперь тебе при­хо­дит­ся зале­чи­вать все эти раны вой­ны, вра­че­вать кото­рые, кро­ме тебя, не может никто.

(25) И вот я, хоть и не хоте­лось мне это­го, услы­хал зна­ко­мые нам твои пре­крас­ней­шие и муд­рей­шие сло­ва: «Я доста­точ­но дол­го про­жил как для зако­нов при­ро­ды, так и для сла­вы». Доста­точ­но, быть может, для зако­нов при­ро­ды, если ты так хочешь; добав­лю так­же, если тебе угод­но, и для сла­вы, но — и это самое важ­ное — для отчиз­ны, несо­мнен­но, мало. Поэто­му оставь, про­шу тебя, эти муд­рые изре­че­ния уче­ных людей о пре­зре­нии к смер­ти; не будь муд­ре­цом, так как нам это гро­зит опас­но­стью. Ибо я не раз слы­хал, что ты слиш­ком часто гово­ришь одно и то же, что ты про­жил доста­точ­но [для себя]. Верю тебе, но я был бы готов это слу­шать, если бы ты жил для себя одно­го, вер­нее, толь­ко для себя одно­го родил­ся. Бла­го­по­лу­чие всех граж­дан и все государ­ство зави­сят от тво­их дея­ний; ты настоль­ко далек от завер­ше­ния сво­их вели­чай­ших дел, что еще не зало­жил и основ того, что заду­мал²². Неуже­ли ты уста­но­вишь пре­дел для сво­ей жиз­ни, руко­вод­ст­ву­ясь не бла­гом государ­ства, а скром­но­стью сво­ей души? Что если это­го недо­ста­точ­но даже для сла­вы? А ведь того, что ты жаж­дешь ее, ты, сколь ты ни мудр, отри­цать не ста­нешь. (26) «Раз­ве то, что я остав­лю, — спро­сишь ты, — будет недо­ста­точ­но вели­ким?» Да нет же, это­го хва­ти­ло бы для мно­гих дру­гих, но это­го мало для одно­го тебя. Како­вы бы ни были твои дея­ния, их мало, когда есть что-либо более важ­ное. Но если твои бес­смерт­ные дея­ния, Гай Цезарь, долж­ны были при­ве­сти к тому, чтобы ты, одер­жав над про­тив­ни­ка­ми пол­ную победу, оста­вил государ­ство в таком состо­я­нии, в каком оно нахо­дит­ся ныне, то, про­шу тебя, бере­гись, как бы вну­шен­ная тебе бога­ми доб­лесть не вызва­ла толь­ко вос­хи­ще­ние тобой лич­но, а под­лин­ной сла­вы тебе не при­нес­ла; ведь сла­ва — это бли­ста­тель­ная и повсюду рас­про­стра­нив­ша­я­ся мол­ва о вели­ких заслу­гах перед сограж­да­на­ми, или перед оте­че­ст­вом, или перед все­ми людь­ми.

(IX, 27) Итак, вот что выпа­ло тебе на долю, вот какое дея­ние тебе оста­ет­ся совер­шить, вот над чем тебе надо потрудить­ся: уста­но­вить государ­ст­вен­ный строй и само­му наслаж­дать­ся им в усло­ви­ях вели­чай­шей тиши­ны и мира. Вот когда ты выпла­тишь отчизне то, что ты ей дол­жен, и удо­вле­тво­ришь зако­нам самой при­ро­ды, пре­сы­тив­шись жиз­нью, тогда и гово­ри, что ты про­жил доста­точ­но дол­го. Что вооб­ще озна­ча­ет это «дол­го», заклю­чаю­щее в себе пред­став­ле­ние о каком-то кон­це? Когда он насту­па­ет, то вся­кое испы­тан­ное наслаж­де­ние уже лише­но цен­но­сти, так как впо­след­ст­вии уже не будет ника­ко­го²³. Впро­чем, твоя душа нико­гда не удо­вле­тво­ря­лась теми тес­ны­ми пре­де­ла­ми, кото­ры­ми при­ро­да огра­ни­чи­ла нашу жизнь; душа твоя все­гда горе­ла любо­вью к бес­смер­тию. (28) И тво­ей жиз­нью поис­ти­не надо счи­тать не эту вот, свя­зан­ную с телом и дыха­ни­ем; твоя жизнь — эта та, повто­ряю, та, кото­рая оста­нет­ся све­жей в памя­ти всех гряду­щих поко­ле­ний, кото­рую будут хра­нить потом­ки и сама веч­ность все­гда будет обе­ре­гать. Той жиз­ни ты и дол­жен слу­жить, перед ней ты и дол­жен себя про­явить; она видит уже дав­но мно­го изу­ми­тель­но­го; теперь она ожи­да­ет и того, что достой­но сла­вы.

Потом­ки наши, несо­мнен­но, будут пора­же­ны, слы­ша и читая о тебе как о пол­ко­вод­це и намест­ни­ке, о Рейне, об Оке­ане, о Ниле, о сра­же­ни­ях бес­чис­лен­ных, о неве­ро­ят­ных победах, о памят­ни­ках, об играх для наро­да, о тво­их три­ум­фах. (29) Но если этот город не будет укреп­лен тво­и­ми реше­ни­я­ми и уста­нов­ле­ни­я­ми, то твое имя будет толь­ко блуж­дать по все­му миру, но посто­ян­но­го оби­та­ли­ща и опре­де­лен­но­го жили­ща у него не будет. Так­же и сре­ди буду­щих поко­ле­ний воз­ник­нут боль­шие раз­но­гла­сия (как это было и сре­ди нас): одни будут пре­воз­но­сить твои дея­ния до небес, дру­гие, пожа­луй, най­дут в них что-либо достой­ное пори­ца­ния и осо­бен­но в том слу­чае, если ты на бла­го отчизне не поту­шишь пожа­ра граж­дан­ской вой­ны; если же ты сде­ла­ешь это, то пер­вое будут объ­яс­нять веле­ни­ем рока, а вто­рое — при­пи­сы­вать тво­ей муд­ро­сти. Поэто­му трудись для тех судей, кото­рые будут судить о тебе через мно­го веков и, пожа­луй, менее лице­при­ят­но, чем мы; ибо они будут судить и без люб­ви, и без при­стра­стия, и без нена­ви­сти и зави­сти. (30) Но даже если это для тебя тогда уже не будет иметь зна­че­ния, как неко­то­рые [лож­но] дума­ют, то ныне для тебя, несо­мнен­но, важ­но быть таким, чтобы твою сла­ву нико­гда не мог­ло омра­чить забве­ние.

(X) Раз­лич­ны были жела­ния граж­дан, рас­хо­ди­лись их взгляды; наши раз­но­гла­сия выра­жа­лись не толь­ко в обра­зе мыс­лей и в стрем­ле­ни­ях, но и в воору­жен­ных столк­но­ве­ни­ях и похо­дах; царил какой-то мрак, про­ис­хо­ди­ла борь­ба меж­ду про­слав­лен­ны­ми пол­ко­во­д­ца­ми. Мно­гие не зна­ли, чье дело пра­вое; мно­гие не зна­ли, что́ им полез­но, мно­гие — что́ им подо­ба­ло; неко­то­рые — даже что́ было доз­во­ле­но. (31) Государ­ство пере­жи­ло эту зло­счаст­ную и роко­вую вой­ну; победил тот, кто был скло­нен не раз­жи­гать свою нена­висть сво­ей уда­чей, а смяг­чать ее сво­им мило­сер­ди­ем, тот, кто не был скло­нен при­знать достой­ны­ми изгна­ния или смер­ти всех тех, на кого был раз­гне­ван. Одни свое ору­жие сло­жи­ли²⁴, у дру­гих его вырва­ли из рук. Небла­го­да­рен и неспра­вед­лив граж­да­нин, кото­рый, изба­вив­шись от угро­зы ору­жия, сам оста­ет­ся в душе воору­жен­ным, так что даже более честен тот, кто пал в бою, кто отдал жизнь за свое дело. Ибо то, что кое-кому может пока­зать­ся упор­ст­вом, дру­гим может пока­зать­ся непо­ко­ле­би­мо­стью. (32) Но ныне все раздо­ры слом­ле­ны ору­жи­ем и устра­не­ны спра­вед­ли­во­стью победи­те­ля; оста­ет­ся, чтобы все те, кто обла­да­ет какой-то долей, не гово­рю уже — муд­ро­сти, но даже здра­во­го смыс­ла, были еди­но­душ­ны в сво­их жела­ни­ях. Мы можем быть невреди­мы толь­ко в том слу­чае, если ты, Гай Цезарь, будешь невредим и верен тем взглядам, кото­рых ты дер­жал­ся ранее и — что осо­бен­но важ­но — дер­жишь­ся ныне. Поэто­му все мы, желаю­щие без­опас­но­сти нашей дер­жа­вы, убеж­да­ем и закли­на­ем тебя забо­тить­ся о сво­ей жиз­ни и бла­го­по­лу­чии, все мы (ска­жу так­же и за дру­гих то, что чув­ст­вую сам) обе­ща­ем тебе — коль ско­ро ты дума­ешь, что сле­ду­ет чего-то опа­сать­ся, — не толь­ко быть тво­ей стра­жей и охра­ной, но так­же и засло­нить тебя сво­ей гру­дью и сво­им телом.

(XI, 33) Но — дабы моя речь закон­чи­лась тем же, с чего она нача­лась, — все мы выра­жа­ем тебе, Гай Цезарь, вели­чай­шую бла­го­дар­ность и хра­ним в сво­их серд­цах еще бо́льшую. Ведь все чув­ст­ву­ют то же, что мог почув­ст­во­вать и ты, слы­ша моль­бы и видя сле­зы всех при­сут­ст­ву­ю­щих. Но так как нет необ­хо­ди­мо­сти, чтобы каж­дый встал и выска­зал­ся, то все они, несо­мнен­но, хотят, чтобы это ска­зал я; для меня же это в неко­то­рой сте­пе­ни необ­хо­ди­мо; ибо то, что мы долж­ны чув­ст­во­вать после того, как Марк Мар­целл тобой воз­вра­щен наше­му сосло­вию, рим­ско­му наро­ду и государ­ству, то, как я пони­маю, мы и чув­ст­ву­ем. Ибо я чув­ст­вую, что все раду­ют­ся не спа­се­нию одно­го чело­ве­ка, а наше­му обще­му спа­се­нию.

(34) Мое рас­по­ло­же­ние к Мар­ку Мар­цел­лу все­гда было извест­но всем людям, я усту­пал в нем раз­ве толь­ко Гаю Мар­цел­лу, его луч­ше­му и пре­дан­ней­ше­му бра­ту, а кро­ме него, конеч­но, нико­му; оно про­яв­ля­лось в моем бес­по­кой­стве, забо­те, тре­во­ге в тече­ние все­го того вре­ме­ни, пока мы не зна­ли, будет ли Марк Мар­целл вос­ста­нов­лен в пра­вах. В насто­я­щее вре­мя я, избав­лен­ный от вели­ких забот, тягот и огор­че­ний, несо­мнен­но, дол­жен заявить о нем. Поэто­му я, возда­вая тебе бла­го­дар­ность, Гай Цезарь, гово­рю: после того, как ты не толь­ко сохра­нил мне жизнь, но и воз­ве­ли­чил меня, ты — я счи­тал это уже невоз­мож­ным — неис­чис­ли­мые мило­сти, ока­зан­ные мне тобой, сво­им послед­ним поступ­ком вели­ко­леп­но увен­чал.