Письма Марка Туллия Цицерона

492. Сер­вию Суль­пи­цию Руфу, в про­вин­цию Ахайю

Рим, конец сен­тяб­ря 46 г.

Марк Цице­рон шлет при­вет Сер­вию Суль­пи­цию.

1. При­ни­маю твое оправ­да­ние, кото­рым ты вос­поль­зо­вал­ся, — поче­му ты часто посы­лал мне пись­ма, повто­ря­ю­щие одно дру­гое; но при­ни­маю в той части, в какой, как ты пишешь, либо по небреж­но­сти, либо по бес­чест­но­сти тех, кто берет пись­ма, про­ис­хо­дит так, что они мне не достав­ля­ют­ся. Той же части оправ­да­ния, в кото­рой ты пишешь, что ввиду «бед­но­сти язы­ка» — так имен­но ты и назы­ва­ешь это — ты чаще посы­ла­ешь пись­ма в одних и тех же выра­же­ни­ях, и не при­ни­маю и не одоб­ряю. И сам я, кото­рый, как ты в шут­ку гово­ришь (ведь я так при­ни­маю), обла­даю «богат­ст­вом язы­ка», при­знаю, что я не очень беден сло­ва­ми (при­тво­рять­ся ведь нет необ­хо­ди­мо­сти); тем не менее, и не при­тво­ря­ясь в этом, лег­ко усту­паю точ­но­сти и изя­ще­ству¹ напи­сан­но­го тобой.

2. Твое реше­ние, руко­во­дясь кото­рым, ты, как ты пишешь, не отверг этих обя­зан­но­стей в Ахайе², я все­гда одоб­рял и гораздо боль­ше одоб­рил, про­чи­тав твое послед­нее пись­мо; ведь все при­чи­ны, кото­рые ты упо­ми­на­ешь, — закон­ней­шие и вполне достой­ны и тво­е­го авто­ри­те­та и бла­го­ра­зу­мия. В том же, что обсто­я­тель­ства, по тво­е­му мне­нию, сло­жи­лись ина­че, чем ты рас­счи­ты­вал, — в этом я с тобой никак не согла­сен. Ведь рас­строй­ство и бес­по­рядок во всем тако­вы, всё так нару­ше­но, пора­же­но и повер­же­но отвра­ти­тель­ней­шей вой­ной, что то место, где вся­кий нахо­дит­ся, — да и вся­кий сам себе, — кажет­ся самым несчаст­ным; поэто­му и ты рас­ка­и­ва­ешь­ся в сво­ем реше­нии, и мы, нахо­дя­щи­е­ся дома, кажем­ся тебе счаст­ли­вы­ми; напро­тив, ты кажешь­ся нам, прав­да, не сво­бод­ным от огор­че­ний, но счаст­ли­вым в срав­не­нии с нами. При этом твое поло­же­ние луч­ше, чем наше, имен­но тем, что ты осме­ли­ва­ешь­ся писать, что́ болит, а мы без­опас­но не можем даже это­го, и это не по вине победи­те­ля, уме­рен­нее кото­ро­го нет нико­го, но самой победы, кото­рая в граж­дан­ских вой­нах все­гда неуме­рен­на.

3. Одним я пре­взо­шел тебя: о спа­се­нии тво­е­го кол­ле­ги Мар­цел­ла³ я узнал немно­го рань­ше, чем ты; так­же, кля­нусь, тем, что я увидел, каким обра­зом это дела­ет­ся. Согла­сись счи­тать так: после этих несча­стий, то есть после того, как о государ­ст­вен­ном пра­ве ста­ли решать ору­жи­ем, ниче­го дру­го­го не было сде­ла­но с досто­ин­ст­вом. Ведь и сам Цезарь, осудив сви­ре­пость Мар­цел­ла (так имен­но он это и назы­вал) и с вели­чай­шим поче­том похва­лив и твою спра­вед­ли­вость и бла­го­ра­зу­мие, вне­зап­но, вопре­ки ожи­да­нию, ска­зал, что он «не отка­жет сена­ту в его прось­бе насчет Мар­цел­ла даже несмот­ря на пред­зна­ме­но­ва­ние»⁴. Ведь сенат посту­пил так: после того как Луций Писон упо­мя­нул о Мар­цел­ле и Гай Мар­целл⁵ бро­сил­ся Цеза­рю в ноги, он во всем соста­ве встал и, умо­ляя, обсту­пил Цеза­ря. Не спра­ши­вай: этот день пока­зал­ся мне таким пре­крас­ным, что я, каза­лось мне, видел как бы образ ожи­ваю­ще­го государ­ства⁶.

4. Поэто­му, после того как все, спро­шен­ные до меня, выска­за­ли Цеза­рю бла­го­дар­ность, кро­ме Вол­ка­ция⁷ — послед­ний ска­зал, что он, если бы он был на этом месте, не посту­пил бы так, — я, будучи спро­шен, пере­ме­нил свое реше­ние: ведь я решил, кля­нусь, не по лено­сти, но от тос­ки по преж­не­му досто­ин­ству, посто­ян­но мол­чать. Это мое реше­ние было слом­ле­но и вели­ко­ду­ши­ем Цеза­ря и вер­но­стью дол­гу со сто­ро­ны сена­та⁸. Поэто­му я выска­зал в длин­ной речи бла­го­дар­ность Цеза­рю⁹, и я боюсь, как бы я так­же в отно­ше­нии про­че­го не лишил себя почет­но­го покоя, что было един­ст­вен­ным уте­ше­ни­ем в несча­стьях. Тем не менее, так как мне уда­лось не оскор­бить того, кто¹⁰, быть может, пола­га­ет, что я не счи­таю это­го государ­ст­вом, раз я посто­ян­но мол­чу, я буду делать это уме­рен­но и даже в узких пре­де­лах меры, чтобы и пови­но­вать­ся его воле и слу­жить сво­им заня­ти­ям. Хотя меня с ран­не­го воз­рас­та вос­хи­ща­ла вся­кая нау­ка и бла­го­род­ное уче­ние, но это рве­ние уси­ли­ва­ет­ся с каж­дым днем, уве­рен я, и вслед­ст­вие воз­рас­та, склон­но­го к бла­го­ра­зу­мию, и вслед­ст­вие этих зло­счаст­ных обсто­я­тельств, так что ничто дру­гое не может изба­вить меня от огор­че­ний.

5. Из тво­е­го пись­ма я пони­маю, что от это­го рве­ния тебя отвле­ка­ют дела; все-таки тебе теперь несколь­ко помо­гут ночи. Твой или, луч­ше, наш Сер­вий¹¹ отно­сит­ся ко мне с глу­бо­чай­шим ува­же­ни­ем. Меня вос­хи­ща­ют как его чест­ность во всем и выс­шая доб­лесть, так и заня­тия и уче­ность. Он часто бесе­ду­ет со мной о тво­ем даль­ней­шем пре­бы­ва­нии или отъ­езде¹². До сего вре­ме­ни при­дер­жи­ва­юсь мне­ния, что нам сле­ду­ет делать толь­ко то, чего, как кажет­ся, более все­го хочет Цезарь. Обсто­я­тель­ства тако­вы, что тебе, если ты будешь в Риме, ничто не смо­жет доста­вить удо­воль­ст­вие, кро­ме тво­их; что же каса­ет­ся осталь­но­го, то нет ниче­го луч­ше­го, чем он¹⁰, а про­чие и про­чее — тако­го рода, что пред­по­чтешь об этом слы­шать, но не видеть, если уж неиз­беж­но одно или дру­гое. Этот мой совет менее все­го при­я­тен мне, жаж­ду­ще­му видеть тебя, но я забо­чусь о тебе. Будь здо­ров.