Пир

Апол­ло­дор и его друг

St. III,
172[1] К вашим рас­спро­сам¹ я, по-мое­му, доста­точ­но под­готов­лен. На днях, когда я шел в город из дому, из Фале­ра², один мой зна­ко­мый увидал меня сза­ди и шут­ли­во оклик­нул изда­ли.

—Эй, — крик­нул он, — Апол­ло­дор, фалер­ский житель³, пого­ди-ка!

Я оста­но­вил­ся и подо­ждал.

—Апол­ло­дор, — ска­зал он, — а ведь я как раз искал тебя, чтобы рас­спро­сить о том пире bу Ага­фо­на, где были Сократ, Алки­ви­ад⁴ и дру­гие, и узнать, что же это за речи там велись о люб­ви. Один чело­век рас­ска­зы­вал мне о них со слов Феник­са, сына Филип­па⁵, и ска­зал, что ты тоже все это зна­ешь. Но сам он ниче­го тол­ком не мог сооб­щить, а пото­му рас­ска­жи-ка мне обо всем этом ты — ведь тебе боль­ше всех при­ста­ло пере­да­вать речи тво­е­го дру­га. Но сна­ча­ла ска­жи мне, при­сут­ст­во­вал ли ты сам при этой cбеседе или нет?

И я отве­тил ему:

—Види­мо, тот, кто тебе рас­ска­зы­вал, и впрямь не рас­ска­зал тебе ниче­го тол­ком, если, ты дума­ешь, буд­то беседа, о кото­рой ты спра­ши­ва­ешь, про­ис­хо­ди­ла недав­но, так что я мог там при­сут­ст­во­вать.

—Да, имен­но так я и думал, — отве­чал он.

—Да что ты, Глав­кон!⁶ — вос­клик­нул я. — Раз­ве ты не зна­ешь, что Ага­фон уже мно­го лет здесь не живет?⁷

А с тех пор как я стал про­во­дить вре­мя с Сокра­том⁸ и взял за пра­ви­ло еже­днев­но при­ме­чать все, что он гово­рит и дела­ет, не про­шло и трех лет. 173Дото­ле я бро­дил где при­дет­ся, вооб­ра­жая, что зани­ма­юсь чем-то сто́ящим, а был жалок, как любой из вас, — к при­ме­ру, как ты теперь, если ты дума­ешь, что луч­ше зани­мать­ся чем угод­но, толь­ко не фило­со­фи­ей.

—Не смей­ся, — отве­тил он, — а луч­ше ска­жи мне, когда состо­я­лась эта беседа.

—Во вре­ме­на наше­го дет­ства, — отве­чал я, — когда Ага­фон полу­чил награ­ду за первую свою тра­гедию, на сле­дую­щий день после того, как он жерт­во­при­но­ше­ни­ем отпразд­но­вал эту победу вме­сте с хорев­та­ми⁹.

—Дав­но, ока­зы­ва­ет­ся, было bдело. Кто же рас­ска­зы­вал об этом тебе, не сам ли Сократ?

—Нет, кля­нусь Зев­сом, не Сократ, а тот же, кто и Феник­су, — некий Ари­сто­дем из Кида­фин¹⁰, малень­кий такой, все­гда босо­но­гий; он при­сут­ст­во­вал при этой беседе, пото­му что был тогда, кажет­ся, одним из самых пыл­ких почи­та­те­лей Сокра­та. Впро­чем, и само­го Сокра­та я кое о чем рас­спра­ши­вал, и тот под­твер­дил мне его рас­сказ.

—Так поче­му бы тебе не поде­лить­ся со мной? Ведь по доро­ге в город удоб­но и гово­рить и слу­шать.

Вот мы и вели по пути бесе­ду cоб этом: пото­му я и чув­ст­вую себя, как я уже заме­тил вна­ча­ле, доста­точ­но под­готов­лен­ным. И если вы хоти­те, чтобы я рас­ска­зал все это и вам, пусть будет по-ваше­му. Ведь я все­гда без­мер­но рад слу­чаю вести или слу­шать фило­соф­ские речи, не гово­ря уже о том, что наде­юсь извлечь из них какую-то поль­зу; зато когда я слы­шу дру­гие речи, осо­бен­но ваши обыч­ные речи бога­чей и дель­цов, на меня напа­да­ет тос­ка, и мне ста­но­вит­ся жаль вас, моих при­я­те­лей, пото­му что вы дума­е­те, буд­то дело дела­е­те, а сами толь­ко напрас­но вре­мя тра­ти­те. Вы же, может быть, dсчи­та­е­те несчаст­ным меня, и я допус­каю, что вы пра­вы; но что несчаст­ны вы — это я не то что допус­каю, а знаю твер­до.

—Все­гда-то ты оди­на­ков, Апол­ло­дор: веч­но ты поно­сишь себя и дру­гих и, кажет­ся, реши­тель­но всех, кро­ме Сокра­та, счи­та­ешь достой­ны­ми сожа­ле­ния, а уже себя само­го — в первую голо­ву. За что про­зва­ли тебя бес­но­ва­тым¹¹, это­го я не знаю, но в речах тво­их ты и прав­да все­гда таков: ты напа­да­ешь на себя и на весь eмир, кро­ме Сокра­та.

—Ну как же мне не бес­но­вать­ся, милей­ший, как мне не выхо­дить из себя, если тако­во мое мне­ние и обо мне самом, и о вас.

—Не сто­ит сей­час из-за это­го пре­ре­кать­ся, Апол­ло­дор. Луч­ше испол­ни нашу прось­бу и рас­ска­жи, какие там велись речи.

—Они были тако­го при­мер­но 174рода… Но я попы­та­юсь, пожа­луй, рас­ска­зать вам все по поряд­ку, так же как и сам Ари­сто­дем мне рас­ска­зы­вал.

[2] Итак, он встре­тил Сокра­та — умы­то­го и в сан­да­ли­ях, что с тем ред­ко слу­ча­лось¹², и спро­сил его, куда это он так вырядил­ся. Тот отве­тил:

—На ужин к Ага­фо­ну. Вче­ра я сбе­жал с побед­но­го тор­же­ства, испу­гав­шись мно­го­люд­но­го сбо­ри­ща, но пообе­щал прий­ти сего­дня. Вот я и при­на­рядил­ся, чтобы явить­ся к кра­сав­цу кра­си­вым. Ну а ты, — заклю­чил bон, — не хочешь ли пой­ти на пир без при­гла­ше­ния?

И Ари­сто­дем отве­тил ему:

—Как ты при­ка­жешь!

—В таком слу­чае, — ска­зал Сократ, — пой­дем вме­сте и, во изме­не­ние пого­вор­ки, дока­жем, что «к людям достой­ным на пир достой­ный без зова при­хо­дит»¹³. А ведь Гомер не про­сто иска­зил эту пого­вор­ку, но, мож­но ска­зать, над­ру­гал­ся над ней. Изо­бра­зив Ага­мем­но­на необы­чай­но cдоб­лест­ным вои­ном, а Мене­лая «сла­бым копей­щи­ком», он заста­вил менее достой­но­го Мене­лая явить­ся без при­гла­ше­ния к более достой­но­му Ага­мем­но­ну, когда тот при­но­сил жерт­ву и давал пир¹⁴.

Выслу­шав это, Ари­сто­дем ска­зал:

—Боюсь, что вый­дет не по-тво­е­му, Сократ, а ско­рее по Гоме­ру, если я, чело­век зауряд­ный, при­ду без при­гла­ше­ния dна пир к муд­ре­цу. Суме­ешь ли ты, при­ведя меня, как-нибудь оправ­дать­ся? Ведь я же не приз­на́юсь, что явил­ся незва­ным, а ска­жу, что при­гла­сил меня ты.

—«Путь совер­шая вдво­ем»¹⁵, — воз­ра­зил он, — мы обсудим, что́ нам ска­зать. Пошли!

Обме­няв­шись таки­ми при­мер­но сло­ва­ми, они отпра­ви­лись в путь. Сократ, пре­да­ва­ясь сво­им мыс­лям, всю доро­гу отста­вал, а когда Ари­сто­дем оста­нав­ли­вал­ся его подо­ждать, Сократ про­сил его идти впе­ред. При­дя к дому Ага­фо­на, eАри­сто­дем застал дверь откры­той, и тут, по его сло­вам, про­изо­шло нечто забав­ное. К нему тот­час выбе­жал раб и отвел его туда, где уже воз­ле­жа­ли гото­вые при­сту­пить к ужи­ну гости. Как толь­ко Ага­фон увидел вошед­ше­го, он при­вет­ст­во­вал его таки­ми сло­ва­ми:

—А, Ари­сто­дем, ты при­шел кста­ти, — как раз поужи­на­ешь с нами. Если же ты по како­му-нибудь делу, то отло­жи его до дру­го­го раза. Ведь я и вче­ра уже искал тебя, чтобы при­гла­сить, но нигде не нашел. А Сокра­та что же ты не при­вел к нам?

—И я, — про­дол­жал Ари­сто­дем, — обер­нул­ся, а Сократ, гля­жу, не идет сле­дом; при­шлось объ­яс­нить, что сам я при­шел с Сокра­том, кото­рый и при­гла­сил меня сюда ужи­нать.

—И отлич­но сде­лал, что при­шел, — отве­тил 175хозя­ин, — но где же Сократ?

—Он толь­ко что вошел сюда сле­дом за мною, я и сам не могу понять, куда он девал­ся.

—Ну-ка, — ска­зал Ага­фон слу­ге, — поищи Сокра­та и при­веди его сюда. А ты, Ари­сто­дем, рас­по­ла­гай­ся рядом с Эрик­си­ма­хом!¹⁶

[3] И раб обмыл ему ноги, чтобы он мог воз­лечь; а дру­гой раб тем вре­ме­нем вер­нул­ся и доло­жил: Сократ, мол, повер­нул назад и теперь сто­ит в сенях сосед­не­го дома, а на зов идти отка­зы­ва­ет­ся.

—Что за вздор ты несешь, — ска­зал Ага­фон, — bпозо­ви его пона­стой­чи­вей!

Но тут вме­шал­ся Ари­сто­дем.

—Не нуж­но, — ска­зал он, — оставь­те его в покое. Такая уж у него при­выч­ка — отой­дет куда-нибудь в сто­рон­ку и станет там. Я думаю, он ско­ро явит­ся, не надо толь­ко его тро­гать.

—Ну что ж, пусть будет по-тво­е­му, — ска­зал Ага­фон. — А нас всех осталь­ных, вы, слу­ги, пожа­луй­ста, уго­щай­те! Пода­вай­те нам все, что поже­ла­е­те, ведь, ника­ких над­смотр­щи­ков я нико­гда над вами не ста­вил. Счи­тай­те, что и я, cи все осталь­ные при­гла­ше­ны вами на обед, и убла­жай­те нас так, чтобы мы не мог­ли на вас нахва­лить­ся.

[4] Затем они нача­ли ужи­нать, а Сокра­та все не было. Ага­фон не раз поры­вал­ся послать за ним, но Ари­сто­дем это­му про­ти­вил­ся. Нако­нец Сократ все-таки явил­ся, как раз к середине ужи­на, про­меш­кав, про­тив обык­но­ве­ния, не так уж дол­го. И Ага­фон, воз­ле­жав­ший в оди­но­че­стве с краю, ска­зал ему:

—Сюда, Сократ, рас­по­ла­гай­ся рядом со мной, dчтобы и мне доста­лась доля той муд­ро­сти, кото­рая осе­ни­ла тебя в сенях. Ведь конеч­но же ты нашел ее и завла­дел ею, ина­че ты бы не тро­нул­ся с места.

—Хоро­шо было бы, Ага­фон, — отве­чал Сократ, садясь, — если бы муд­рость име­ла свой­ство пере­те­кать, как толь­ко мы при­кос­нем­ся друг к дру­гу, из того, кто полон ею, к тому, кто пуст, как пере­те­ка­ет вода по шер­стя­ной нит­ке из пол­но­го сосуда в пустой. Если и с eмуд­ро­стью дело обсто­ит так же, я очень высо­ко ценю сосед­ство с тобой: я думаю, что ты до кра­ев напол­нишь меня вели­ко­леп­ней­шей муд­ро­стью. Ведь моя муд­рость какая-то нена­деж­ная, пло­хонь­кая, она похо­жа на сон, а твоя бли­ста­тель­на и при­но­сит успех: вон как она, несмот­ря на твою моло­дость, засвер­ка­ла поза­вче­ра на гла­зах трид­ца­ти с лиш­ним тысяч гре­ков¹⁷.

—Насмеш­ник ты, Сократ, — ска­зал Ага­фон. — Немно­го пого­дя, взяв в судьи Дио­ни­са¹⁸, мы с тобой еще раз­бе­рем­ся, кто из нас муд­рей, а пока­мест при­ни­май­ся за ужин!

—176Затем, — про­дол­жал Ари­сто­дем, — после того как Сократ воз­лег и все поужи­на­ли, они совер­ши­ли воз­ли­я­ние, спе­ли хва­лу богу¹⁹, испол­ни­ли все, что пола­га­ет­ся, и при­сту­пи­ли к вину. И тут Пав­са­ний²⁰ повел такую речь.

—Хоро­шо бы нам, дру­зья, — ска­зал он, — не напи­вать­ся допья­на. Я, откро­вен­но гово­ря, чув­ст­вую себя после вче­раш­ней попой­ки доволь­но сквер­но, и мне нуж­на неко­то­рая пере­дыш­ка, как, впро­чем, по-мое­му, и боль­шин­ству bиз вас: вы ведь тоже вче­ра в этом участ­во­ва­ли; поду­май­те же, как бы нам пить поуме­рен­ней.

И Ари­сто­фан²¹ отве­тил ему:

—Ты совер­шен­но прав, Пав­са­ний, что нуж­но вся­че­ски ста­рать­ся пить в меру. Я и сам вче­ра выпил лиш­не­го.

Услы­хав их сло­ва, Эрик­си­мах, сын Аку­ме­на, ска­зал:

—Конеч­но, вы пра­вы. Мне хоте­лось бы толь­ко выслу­шать еще одно­го из вас — Ага­фо­на: в силах ли он пить?

—Нет, я тоже не в силах, — cотве­тил Ага­фон.

—Ну, так нам, кажет­ся, повез­ло, мне, Ари­сто­де­му, Фед­ру²² и осталь­ным, — ска­зал Эрик­си­мах, — если вы, такие масте­ра пить, сего­дня отка­зы­ва­е­тесь, — мы-то все­гда пьем по кап­ле. Сократ не в счет: он спо­со­бен и пить и не пить, так что, как бы мы ни посту­пи­ли, он будет дово­лен. А раз никто из при­сут­ст­ву­ю­щих не рас­по­ло­жен, по-мое­му, пить мно­го, я вряд ли кого-либо оби­жу, если ска­жу о пьян­стве всю прав­ду. Что опья­не­ние тяже­ло людям, dэто мне, как вра­чу, яснее ясно­го. Мне и само­му неохота боль­ше пить, и дру­гим я не сове­тую, осо­бен­но если они еще не опра­ви­лись от похме­лья.

—Сущая прав­да, — под­хва­тил Федр из Мирри­нун­та, — я-то и так все­гда тебя слу­ша­юсь, а уж когда дело каса­ет­ся вра­че­ва­ния, то и подав­но, но сего­дня, я думаю, и все осталь­ные, eесли пораз­мыс­лят, с тобой согла­сят­ся.

Выслу­шав их, все сошлись на том, чтобы на сего­дняш­нем пиру допья­на не напи­вать­ся, а пить про­сто так, для сво­его удо­воль­ст­вия.

[5] — Итак, — ска­зал Эрик­си­мах, — раз уж реше­но, чтобы каж­дый пил сколь­ко захо­чет, без вся­ко­го при­нуж­де­ния, я пред­ла­гаю отпу­стить эту толь­ко что вошед­шую к нам флей­тист­ку, — пус­кай игра­ет для себя самой или, если ей угод­но, для жен­щин во внут­рен­них поко­ях дома, а мы посвя­тим сего­дняш­нюю нашу встре­чу беседе. Какой 177имен­но — это я тоже, если хоти­те, могу пред­ло­жить.

Все заяви­ли, что хотят услы­хать его пред­ло­же­ние. И Эрик­си­мах ска­зал:

—Нач­ну я так же, как Мела­нип­па у Еври­пида²³: «Вы не мои сло­ва сей­час услы­ши­те», а наше­го Фед­ра. Сколь­ко раз Федр при мне воз­му­щал­ся: «Не стыд­но ли, Эрик­си­мах, что, сочи­няя дру­гим богам и гим­ны и пэа­ны, Эроту, тако­му могу­че­му и вели­ко­му богу, ни bодин из поэтов — а их было мно­же­ство — не напи­сал даже похваль­но­го сло­ва²⁴. Или возь­ми почтен­ных софи­стов: Герак­ла и дру­гих они вос­хва­ля­ют в сво­их пере­чис­ле­ни­ях, как, напри­мер, достой­ней­ший Про­дик²⁵. Все это еще не так уди­ви­тель­но, но одна­жды мне попа­лась книж­ка одно­го муд­ре­ца, в кото­рой пре­воз­но­си­лись cполез­ные свой­ства соли, да и дру­гие вещи подоб­но­го рода не раз быва­ли пред­ме­том усерд­ней­ших вос­хва­ле­ний, а Эрота до сих пор никто еще не отва­жил­ся достой­но вос­петь, и вели­кий этот бог оста­ет­ся в пре­не­бре­же­нии!» Федр, мне кажет­ся, прав. А поэто­му мне хоте­лось бы отдать Фед­ру долж­ное и доста­вить ему удо­воль­ст­вие, тем более что нам, собрав­шим­ся здесь сего­дня, подо­ба­ет, по-мое­му, почтить это­го бога. Если вы разде­ля­е­те мое dмне­ние, то мы бы отлич­но про­ве­ли вре­мя в беседе. Пусть каж­дый из нас, спра­ва по кру­гу, ска­жет как мож­но луч­ше похваль­ное сло­во Эроту, и пер­вым пусть начнет Федр, кото­рый и воз­ле­жит пер­вым, и явля­ет­ся отцом этой беседы.

—Про­тив тво­е­го пред­ло­же­ния, Эрик­си­мах, — ска­зал Сократ, — никто не подаст голо­са. Ни мне, раз я утвер­ждаю, что не смыс­лю ни в чем, eкро­ме люб­ви, ни Ага­фо­ну с Пав­са­ни­ем, ни, подав­но, Ари­сто­фа­ну, — ведь все, что он дела­ет, свя­за­но с Дио­ни­сом и Афро­ди­той²⁶, — да и вооб­ще нико­му из тех, кого я здесь вижу, не к лицу его откло­нять. Прав­да, мы, воз­ле­жа­щие на послед­них местах, нахо­дим­ся в менее выгод­ном поло­же­нии; но если речи наших пред­ше­ст­вен­ни­ков ока­жут­ся доста­точ­но хоро­ши, то с нас и это­го будет доволь­но. Итак, в доб­рый час, пусть Федр поло­жит нача­ло и про­из­не­сет свое похваль­ное сло­во Эроту!

Все, как один, согла­си­лись с Сокра­том и при­со­еди­ни­лись 178к его поже­ла­нию. Но все­го, что гово­рил каж­дый, Ари­сто­дем не запом­нил, да и я не запом­нил все­го, что пере­ска­зал мне Ари­сто­дем. Я пере­дам вам из каж­дой речи то, что пока­за­лось мне наи­бо­лее достой­ным памя­ти.

[6] Итак, пер­вым, как я уже ска­зал, гово­рил Федр, а начал он с того, что Эрот — это вели­кий бог, кото­рым люди и боги вос­хи­ща­ют­ся по мно­гим при­чи­нам, и не в bпослед­нюю оче­редь из-за его про­ис­хож­де­ния: ведь почет­но быть древ­ней­шим богом. А дока­за­тель­ст­вом это­го слу­жит отсут­ст­вие у него роди­те­лей²⁷, о кото­рых не упо­ми­на­ет ни один рас­сказ­чик и ни один поэт. Геси­од гово­рит, что сна­ча­ла воз­ник Хаос, а сле­дом

В том, что эти двое, то есть Зем­ля и Эрот, роди­лись после Хао­са, с Геси­о­дом согла­сен и Аку­си­лай²⁹. А Пар­ме­нид гово­рит о рож­даю­щей силе, что

cТаким обра­зом, весь­ма мно­гие схо­дят­ся на том, что Эрот — бог древ­ней­ший. А как древ­ней­ший бог, он явил­ся для нас пер­во­ис­точ­ни­ком вели­чай­ших благ. Я, по край­ней мере, не знаю боль­ше­го бла­га для юно­ши, чем достой­ный влюб­лен­ный, а для влюб­лен­но­го — чем достой­ный воз­люб­лен­ный³¹. Ведь тому, чем над­ле­жит все­гда руко­вод­ст­во­вать­ся людям, желаю­щим про­жить свою жизнь без­упреч­но, ника­кая род­ня, ника­кие поче­сти, ника­кое богат­ство, да и вооб­ще ничто на све­те не научит dих луч­ше, чем любовь. Чему же она долж­на их учить? Сты­дить­ся постыд­но­го и често­лю­би­во стре­мить­ся к пре­крас­но­му³², без чего ни государ­ство, ни отдель­ный чело­век не спо­соб­ны ни на какие вели­кие и доб­рые дела. Я утвер­ждаю, что, если влюб­лен­ный совер­шит какой-нибудь недо­стой­ный посту­пок или по тру­со­сти спу­стит обид­чи­ку, он мень­ше стра­да­ет, если ули­чит его в этом отец, при­я­тель или еще кто-нибудь, — толь­ко не его люби­мец. eТо же, как мы заме­ча­ем, про­ис­хо­дит и с воз­люб­лен­ным: будучи ули­чен в каком-нибудь небла­го­вид­ном поступ­ке, он сты­дит­ся боль­ше все­го тех, кто его любит. И если бы воз­мож­но было обра­зо­вать из влюб­лен­ных и их воз­люб­лен­ных государ­ство или, напри­мер, вой­ско, они управ­ля­ли бы им наи­луч­шим обра­зом, избе­гая все­го постыд­но­го и 179сорев­ну­ясь друг с дру­гом; а сра­жа­ясь вме­сте, такие люди даже и в малом чис­ле побеж­да­ли бы, как гово­рит­ся, любо­го про­тив­ни­ка: ведь поки­нуть строй или бро­сить ору­жие влюб­лен­но­му лег­че при ком угод­но, чем при люби­мом, и неред­ко он пред­по­чи­та­ет смерть тако­му позо­ру; а уж бро­сить воз­люб­лен­но­го на про­из­вол судь­бы или не помочь ему, когда он в опас­но­сти, — да раз­ве най­дет­ся на све­те такой трус, в кото­ро­го сам Эрот не вдох­нул бы доб­лесть, упо­до­бив его при­рож­ден­но­му bхраб­ре­цу? И если Гомер пря­мо гово­рит, что неко­то­рым геро­ям «отва­гу вну­ша­ет бог»³³, то любя­щим дает ее не кто иной, как Эрот.

[7] Ну, а уме­реть друг за дру­га гото­вы одни толь­ко любя­щие, при­чем не толь­ко муж­чи­ны, но и жен­щи­ны. У гре­ков убеди­тель­но дока­за­ла это Алкести­да, дочь Пелия: она одна реши­лась уме­реть за сво­его мужа, хотя у него были еще живы отец cи мать³⁴. Бла­го­да­ря сво­ей люб­ви она настоль­ко пре­взо­шла обо­их в при­вя­зан­но­сти к их сыну, что всем пока­за­ла: они толь­ко счи­та­ют­ся его род­ст­вен­ни­ка­ми, а на самом деле — чужие ему люди; этот ее подвиг был одоб­рен не толь­ко людь­ми, но и бога­ми, и если из мно­же­ства смерт­ных, совер­шав­ших пре­крас­ные дела, боги лишь счи­та­ным даро­ва­ли почет­ное пра­во воз­вра­ще­ния души из Аида³⁵, то ее душу они выпу­сти­ли оттуда, вос­хи­тив­шись ее dпоступ­ком. Таким обра­зом, и боги тоже высо­ко чтут пре­дан­ность и самоот­вер­жен­ность в люб­ви. Зато Орфея, сына Эаг­ра, они спро­ва­ди­ли из Аида ни с чем и пока­за­ли ему лишь при­зрак жены, за кото­рой тот явил­ся, но не выда­ли ее самой, сочтя, что он, как кифа­ред, слиш­ком изне­жен, если не отва­жил­ся, как Алкести­да, из-за люб­ви уме­реть, а умуд­рил­ся про­брать­ся в Аид живым³⁶. Поэто­му боги и нака­за­ли его, сде­лав так, что он погиб eот рук жен­щин, в то вре­мя как Ахил­ла, сына Фети­ды, они почти­ли, послав на Ост­ро­ва бла­жен­ных³⁷; узнав от мате­ри, что он умрет, если убьет Гек­то­ра, а если не убьет, то вер­нет­ся домой и дожи­вет до ста­ро­сти, Ахилл сме­ло пред­по­чел прий­ти на помощь Патро­клу³⁸ и, ото­мстив 180за сво­его поклон­ни­ка, при­нять смерть не толь­ко за него, но и вслед за ним. И за то, что он был так пре­дан влюб­лен­но­му в него, без­мер­но вос­хи­щен­ные боги почти­ли Ахил­ла осо­бым отли­чи­ем. Эсхил гово­рит вздор, утвер­ждая, буд­то Ахилл был влюб­лен в Патрок­ла³⁹: ведь Ахилл был не толь­ко кра­си­вей Патрок­ла, как, впро­чем, и вооб­ще всех геро­ев, но, по сло­вам Гоме­ра, и гораздо моло­же, так что у него даже боро­да еще не рос­ла. И в самом деле, высо­ко ценя доб­ро­де­тель в люб­ви, bбоги боль­ше вос­хи­ща­ют­ся, и дивят­ся, и бла­го­де­тель­ст­ву­ют в том слу­чае, когда люби­мый пре­дан влюб­лен­но­му, чем когда влюб­лен­ный пре­дан пред­ме­ту сво­ей люб­ви. Ведь любя­щий боже­ст­вен­нее люби­мо­го, пото­му что вдох­нов­лен богом. Вот поче­му, послав Ахил­ла на Ост­ро­ва бла­жен­ных, боги удо­сто­и­ли его боль­шей чести, чем Алкести­ду.

Итак, я утвер­ждаю, что Эрот — самый древ­ний, самый почтен­ный и самый могу­ще­ст­вен­ный из богов, наи­бо­лее спо­соб­ный наде­лить людей доб­ле­стью и даро­вать им бла­жен­ство при жиз­ни и после смер­ти.

c[8] Вот какую речь про­из­нес Федр. После Фед­ра гово­ри­ли дру­гие, но их речи Ари­сто­дем пло­хо пом­нил и пото­му, опу­стив их, стал изла­гать речь Пав­са­ния. А Пав­са­ний ска­зал:

—По-мое­му, Федр, мы неудач­но опре­де­ли­ли свою зада­чу, взяв­шись вос­хва­лять Эрота вооб­ще. Это было бы пра­виль­но, будь на све­те один Эрот, но ведь Эротов боль­ше, а посколь­ку их боль­ше, пра­виль­нее будет сна­ча­ла усло­вить­ся, како­го имен­но dЭрота хва­лить. Так вот, я попы­та­юсь попра­вить дело, ска­зав спер­ва, како­го Эрота надо хва­лить, а потом уже воздам ему достой­ную это­го бога хва­лу. Все мы зна­ем, что нет Афро­ди­ты без Эрота; сле­до­ва­тель­но, будь на све­те одна Афро­ди­та, Эрот был бы тоже один; но коль ско­ро Афро­ди­ты две⁴⁰, то и Эротов долж­но быть два. А этих богинь, конеч­но же, две: стар­шая, что без мате­ри, дочь Ура­на, кото­рую мы и назы­ваем поэто­му небес­ной, и млад­шая, дочь Дио­ны⁴¹ eи Зев­са, кото­рую мы име­ну­ем пош­лой. Но из это­го сле­ду­ет, что и Эротов, сопут­ст­ву­ю­щих обе­им Афро­ди­там, надо име­но­вать соот­вет­ст­вен­но небес­ным и пош­лым. Хва­лить сле­ду­ет, конеч­но, всех богов, но я попы­та­юсь опре­де­лить свой­ства, достав­ши­е­ся в удел каж­до­му из этих дво­их.

181О любом деле мож­но ска­зать, что само по себе оно не быва­ет ни пре­крас­ным, ни без­образ­ным⁴². Напри­мер, все, что мы дела­ем сей­час, пьем ли, поем ли или бесе­ду­ем, пре­крас­но не само по себе, а смот­ря по тому, как это дела­ет­ся, как про­ис­хо­дит: если дело дела­ет­ся пре­крас­но и пра­виль­но, оно ста­но­вит­ся пре­крас­ным, а если непра­виль­но, то, наобо­рот, без­образ­ным. То же самое и с любо­вью: не вся­кий Эрот пре­кра­сен и досто­ин похвал, а лишь тот, кото­рый побуж­да­ет пре­крас­но любить.

[9] Так вот, Эрот Афро­ди­ты пош­лой поис­ти­не bпошл и спо­со­бен на что угод­но; это как раз та любовь, кото­рой любят люди ничтож­ные. А такие люди любят, во-пер­вых, жен­щин не мень­ше, чем юно­шей; во-вто­рых, они любят сво­их люби­мых боль­ше ради их тела, чем ради души, и, нако­нец, любят они тех, кто поглу­пее, заботясь толь­ко о том, чтобы добить­ся сво­его, и не заду­мы­ва­ясь, пре­крас­но ли это. Вот поче­му они и спо­соб­ны на что угод­но — на хоро­шее и на дур­ное в cоди­на­ко­вой сте­пе­ни. Ведь идет эта любовь как-никак от боги­ни, кото­рая не толь­ко гораздо моло­же дру­гой, но и по сво­е­му про­ис­хож­де­нию при­част­на и к жен­ско­му и к муж­ско­му нача­лу. Эрот же Афро­ди­ты небес­ной вос­хо­дит к богине, кото­рая, во-пер­вых, при­част­на толь­ко к муж­ско­му нача­лу, но никак не к жен­ско­му, — неда­ром это любовь к юно­шам, — а во-вто­рых, стар­ше и чуж­да пре­ступ­ной дер­зо­сти. Пото­му-то одер­жи­мые такой любо­вью обра­ща­ют­ся к муж­ско­му полу, отда­вая пред­по­чте­ние тому, что силь­ней от при­ро­ды и наде­ле­но бо́льшим умом. Но и сре­ди люби­те­лей маль­чи­ков мож­но узнать тех, кем дви­жет dтоль­ко такая любовь. Ибо любят они не мало­лет­них, а тех, у кого уже обна­ру­жил­ся разум, а разум появ­ля­ет­ся обыч­но с пер­вым пуш­ком. Те, чья любовь нача­лась в эту пору, гото­вы, мне кажет­ся, нико­гда не раз­лу­чать­ся и жить вме­сте всю жизнь; такой чело­век не обманет юно­шу, вос­поль­зо­вав­шись его нера­зу­ми­ем, не пере­мет­нет­ся от него, посме­яв­шись над ним, к дру­го­му. Надо бы даже издать закон, eзапре­щаю­щий любить мало­лет­них, чтобы не ухо­ди­ло мно­го сил неиз­вест­но на что; ведь неиз­вест­но зара­нее, в какую сто­ро­ну пой­дет духов­ное и телес­ное раз­ви­тие ребен­ка — в дур­ную или хоро­шую. Конеч­но, люди достой­ные сами 182уста­нав­ли­ва­ют себе такой закон, но надо бы запре­тить это и поклон­ни­кам пош­лым, как запре­ща­ем мы им, насколь­ко это в наших силах, любить сво­бод­но­рож­ден­ных жен­щин. Пош­лые эти люди настоль­ко осквер­ни­ли любовь, что неко­то­рые утвер­жда­ют даже, буд­то усту­пать поклон­ни­ку пре­до­суди­тель­но вооб­ще. Но утвер­жда­ют-то они это, глядя на поведе­ние как раз таких людей и видя их назой­ли­вость и непо­рядоч­ность, ибо любое дело, если толь­ко оно дела­ет­ся непри­стой­но и не так, как при­ня­то, не может не заслу­жить пори­ца­ния.

Обы­чай насчет люб­ви, суще­ст­ву­ю­щий в дру­гих государ­ствах, понять нетруд­но, пото­му что там все опре­де­ле­но чет­ко, а вот здеш­ний и лакеде­мон­ский bкуда слож­ней. В Элиде, напри­мер, и в Бео­тии, да и везде, где нет при­выч­ки к муд­ре­ным речам, при­ня­то про­сто-напро­сто усту­пать поклон­ни­кам, для того, види­мо, чтобы тамош­ним жите­лям — а они не масте­ра гово­рить — не тра­тить сил на ула­мы­ва­ния, и никто там, ни ста­рый, ни моло­дой, не усмат­ри­ва­ет ниче­го пре­до­суди­тель­но­го в этом обы­чае; в Ионии же⁴³ и во мно­гих дру­гих местах, повсюду, где пра­вят вар­ва­ры, это счи­та­ет­ся пре­до­суди­тель­ным. Ведь вар­ва­рам из-за их тира­ни­че­ско­го строя и cв фило­со­фии, и в заня­ти­ях гим­на­сти­кой видит­ся что-то пре­до­суди­тель­ное. Тамош­ним пра­ви­те­лям, я пола­гаю, про­сто невы­год­но, чтобы у их под­дан­ных рож­да­лись высо­кие помыс­лы и укреп­ля­лись содру­же­ства и сою­зы, чему наряду со все­ми дру­ги­ми усло­ви­я­ми очень спо­соб­ст­ву­ет та любовь, о кото­рой идет речь. На соб­ст­вен­ном опы­те узна­ли это и здеш­ние тира­ны: ведь любовь Ари­сто­ги­то­на и окреп­шая при­вя­зан­ность к нему Гар­мо­дия поло­жи­ла конец их вла­ды­че­ству⁴⁴.

Таким обра­зом, в тех государ­ствах, где отда­вать­ся поклон­ни­кам счи­та­ет­ся пре­до­суди­тель­ным, это мне­ние уста­но­ви­лось из-за пороч­но­сти тех, кто его dпри­дер­жи­ва­ет­ся, то есть свое­ко­рыст­ных пра­ви­те­лей и мало­душ­ных под­дан­ных; а в тех, где это про­сто при­зна­ет­ся пре­крас­ным, этот порядок идет от кос­но­сти тех, кто его завел. Наши обы­чаи мно­го луч­ше, хотя, как я уже ска­зал, разо­брать­ся в них не так-то лег­ко. [10] И прав­да, если учесть, что, по обще­му мне­нию, луч­ше любить откры­то, чем тай­но, юно­шей достой­ных и бла­го­род­ных, хотя бы они были и не так хоро­ши собой; если учесть, далее, что влюб­лен­ный встре­ча­ет у всех уди­ви­тель­ное сочув­ст­вие и eниче­го зазор­но­го в его поведе­нии никто не видит, что победа в люб­ви — это, по обще­му мне­нию, бла­го, а пора­же­ние — позор; что обы­чай не толь­ко оправ­ды­ва­ет, но и одоб­ря­ет любые улов­ки домо­гаю­ще­го­ся победы поклон­ни­ка, даже такие, кото­рые, если к ним при­бег­нуть ради любой дру­гой цели, 183кро­ме этой, навер­ня­ка вызо­вут все­об­щее осуж­де­ние (попро­буй, напри­мер, ради денег, долж­но­сти или какой-нибудь дру­гой выго­ды вести себя так, как ведут себя порою поклон­ни­ки, дони­маю­щие сво­их воз­люб­лен­ных уни­жен­ны­ми моль­ба­ми, осы­паю­щие их клят­ва­ми, валя­ю­щи­е­ся у их две­рей и гото­вые выпол­нять такие раб­ские обя­зан­но­сти, каких не возь­мет на себя послед­ний раб, и тебе не дадут про­хо­ду ни дру­зья, ни bвра­ги: пер­вые ста­нут тебя отчи­ты­вать, сты­дясь за тебя, вто­рые обви­нят тебя в угод­ни­че­стве и под­ло­сти; а вот влюб­лен­но­му все это про­ща­ют, и обы­чай все­це­ло на его сто­роне, слов­но его поведе­ние поис­ти­не без­упреч­но), если учесть нако­нец — и это самое пора­зи­тель­ное, — что, по мне­нию боль­шин­ства, боги про­ща­ют нару­ше­ние клят­вы толь­ко влюб­лен­но­му, посколь­ку, мол, любов­ная клят­ва — это не клят­ва, и что, сле­до­ва­тель­но, по здеш­ним поня­ти­ям, cи боги и люди пре­до­став­ля­ют влюб­лен­но­му любые пра­ва, — если учесть все это, вполне мож­но заклю­чить, что и любовь и бла­го­во­ле­ние к влюб­лен­но­му в нашем государ­стве счи­та­ют­ся чем-то без­упреч­но пре­крас­ным. Но если, с дру­гой сто­ро­ны, отцы при­став­ля­ют к сво­им сыно­вьям над­зи­ра­те­лей, чтобы те преж­де все­го не поз­во­ля­ли им бесе­до­вать с поклон­ни­ка­ми, а сверст­ни­ки и това­ри­щи сыно­вей обыч­но корят их за такие dбеседы, при­чем стар­шие не пре­се­ка­ют и не опро­вер­га­ют подоб­ные уко­ры как неспра­вед­ли­вые, то, видя это, мож­но, наобо­рот, заклю­чить, что любов­ные отно­ше­ния счи­та­ют­ся у нас чем-то весь­ма постыд­ным.

А дело, по-мое­му, обсто­ит вот как. Тут все не так про­сто, ибо, как я ска­зал вна­ча­ле, ни одно дей­ст­вие не быва­ет ни пре­крас­но, ни без­образ­но само по себе: если оно совер­ша­ет­ся пре­крас­но — оно пре­крас­но, если без­образ­но — оно без­образ­но. Без­образ­но, ста­ло быть, угож­дать низ­ко­му чело­ве­ку, и при­том угож­дать низ­ко, но пре­крас­но — и чело­ве­ку достой­но­му, и достой­ней­шим обра­зом. Низок же тот пош­лый поклон­ник, eкото­рый любит тело боль­ше, чем душу; он к тому же и непо­сто­я­нен, посколь­ку непо­сто­ян­но то, что он любит. Сто­ит лишь отцве­сти телу, а тело-то он и любил, как он «упорхнет, уле­тая», посра­мив все свои мно­го­слов­ные обе­ща­ния. А кто любит за высо­кие нрав­ст­вен­ные досто­ин­ства, тот оста­ет­ся верен всю жизнь, пото­му что он при­вя­зы­ва­ет­ся к чему-то посто­ян­но­му.

Поклон­ни­ков у нас при­ня­то хоро­шень­ко испы­ты­вать и одним угож­дать, а дру­гих избе­гать. Вот поче­му наш 184обы­чай тре­бу­ет, чтобы поклон­ник домо­гал­ся сво­его воз­люб­лен­но­го, а тот укло­нял­ся от его домо­га­тельств: такое состя­за­ние поз­во­ля­ет выяс­нить, к како­му раз­ряду людей при­над­ле­жат тот и дру­гой. Поэто­му счи­та­ет­ся позор­ным, во-пер­вых, быст­ро сда­вать­ся, не дав прой­ти како­му-то вре­ме­ни, кото­рое и вооб­ще-то слу­жит хоро­шей про­вер­кой; bво-вто­рых, позор­но отда­вать­ся за день­ги или из-за поли­ти­че­ско­го вли­я­ния поклон­ни­ка, неза­ви­си­мо от того, вызва­на ли эта уступ­чи­вость стра­хом перед нуж­дой или же неспо­соб­но­стью пре­не­бречь бла­го­де­я­ни­я­ми, день­га­ми или поли­ти­че­ски­ми рас­че­та­ми. Ведь такие побуж­де­ния нена­деж­ны и пре­хо­дя­щи, не гово­ря уже о том, что на их поч­ве нико­гда не вырас­та­ет бла­го­род­ная друж­ба. И зна­чит, достой­ным обра­зом угож­дать поклон­ни­ку мож­но, по нашим обы­ча­ям, лишь одним путем. Мы счи­та­ем, что если поклон­ни­ка, как бы раб­ски ни слу­жил он по сво­ей воле пред­ме­ту cлюб­ви, никто не упрекнет в позор­ном угод­ни­че­стве, то и дру­гой сто­роне оста­ет­ся одна непо­зор­ная раз­но­вид­ность доб­ро­воль­но­го раб­ства, а имен­но раб­ство во имя совер­шен­ст­во­ва­ния.

[11] И в самом деле, если кто-нибудь ока­зы­ва­ет кому-нибудь услу­ги, наде­ясь усо­вер­шен­ст­во­вать­ся бла­го­да­ря ему в какой-либо муд­ро­сти или в любой дру­гой доб­ро­де­те­ли, то такое доб­ро­воль­ное раб­ство не счи­та­ет­ся у нас ни позор­ным, ни уни­зи­тель­ным. Так вот, если эти два обы­чая — люб­ви к dюно­шам и люб­ви к муд­ро­сти и вся­че­ской доб­ро­де­те­ли — све­сти к одно­му, то и полу­чит­ся, что угож­дать поклон­ни­ку — пре­крас­но. Ины­ми сло­ва­ми, если поклон­ник счи­та­ет нуж­ным ока­зы­вать усту­пив­ше­му юно­ше любые, спра­вед­ли­вые, по его мне­нию, услу­ги, а юно­ша в свою оче­редь счи­та­ет спра­вед­ли­вым ни в чем не отка­зы­вать чело­ве­ку, кото­рый дела­ет его муд­рым и доб­рым, и если поклон­ник спо­со­бен сде­лать юно­шу умнее и доб­ро­де­тель­ней, eа юно­ша жела­ет набрать­ся обра­зо­ван­но­сти и муд­ро­сти, — так вот, если оба на этом схо­дят­ся, толь­ко тогда угож­дать поклон­ни­ку пре­крас­но, а во всех осталь­ных слу­ча­ях — нет. В этом слу­чае и обма­нуть­ся не позор­но, а во вся­ком дру­гом и обма­нуть­ся и не обма­нуть­ся — позор 185оди­на­ко­вый. Если, напри­мер, юно­ша, отдав­ший­ся ради богат­ства бога­то­му, каза­лось бы, поклон­ни­ку, обма­ны­ва­ет­ся в сво­их рас­че­тах и ника­ких денег, посколь­ку поклон­ник ока­жет­ся бед­ня­ком, не полу­чит, это­му юно­ше долж­но быть тем не менее стыд­но, ибо он-то все рав­но уже пока­зал, что ради денег пой­дет для кого угод­но на что угод­но, а это нехо­ро­шо. Вме­сте с тем, если кто отдал­ся чело­ве­ку над вид порядоч­но­му, рас­счи­ты­вая, что бла­го­да­ря друж­бе с таким поклон­ни­ком станет луч­ше и сам, а тот ока­зал­ся на повер­ку чело­ве­ком сквер­ным и недо­стой­ным, — bтакое заблуж­де­ние все рав­но оста­ет­ся пре­крас­ным. Ведь он уже дока­зал, что ради того, чтобы стать луч­ше и совер­шен­нее, сде­ла­ет для кого угод­но все, что угод­но, а это пре­крас­ней все­го на све­те. И ста­ло быть, угож­дать во имя доб­ро­де­те­ли пре­крас­но в любом слу­чае.

Тако­ва любовь боги­ни небес­ной: сама небес­ная, она очень цен­на и для государ­ства, и для отдель­но­го чело­ве­ка, посколь­ку тре­бу­ет от любя­ще­го cи от люби­мо­го вели­кой заботы о нрав­ст­вен­ном совер­шен­стве. Все дру­гие виды люб­ви при­над­ле­жат дру­гой Афро­ди­те — пош­лой. Вот что, Федр, — заклю­чил Пав­са­ний, — могу я без под­готов­ки при­ба­вить насчет Эрота к ска­зан­но­му тобой.

Сра­зу за Пав­са­ни­ем завла­деть вни­ма­ни­ем — гово­рить таки­ми созву­чи­я­ми учат меня софи­сты — дол­жен был, по сло­вам Ари­сто­де­ма, Ари­сто­фан, но то ли от пре­сы­ще­ния, то ли от чего дру­го­го на него как раз напа­ла икота, так что он не мог дер­жать речь dи вынуж­ден был обра­тить­ся к бли­жай­ше­му сво­е­му соседу, вра­чу Эрик­си­ма­ху с таки­ми сло­ва­ми:

—Либо пре­кра­ти мою икоту, Эрик­си­мах, либо гово­ри вме­сто меня, пока я не пере­ста­ну икать.

И Эрик­си­мах отве­чал:

—Ну что ж, я сде­лаю и то и дру­гое. Мы поме­ня­ем­ся оче­ре­дью, и я буду дер­жать речь вме­сто тебя, а ты, когда пре­кра­тит­ся икота, — вме­сто меня. А покуда я буду гово­рить, ты подоль­ше задер­жи дыха­ние, и твоя икота прой­дет. Если же она все-таки не прой­дет, про­по­ло­щи гор­ло водой. eА уж если с ней совсем не будет сла­ду, поще­ко­чи чем-нибудь в носу и чих­ни. Про­де­лай это разок-дру­гой, и она прой­дет, как бы силь­на ни была.

Начи­най же, — отве­тил Ари­сто­фан, — а я после­дую тво­е­му сове­ту.

[12] И Эрик­си­мах ска­зал:

—Посколь­ку Пав­са­ний, пре­крас­но начав свою речь, закон­чил ее не 186совсем удач­но, я попы­та­юсь при­дать ей завер­шен­ность. Что Эрот двой­ст­вен, это, по-мое­му, очень вер­ное наблюде­ние. Но наше искус­ство — искус­ство вра­че­ва­ния — пока­зы­ва­ет мне, что живет он не толь­ко в чело­ве­че­ской душе и не толь­ко в ее стрем­ле­нии к пре­крас­ным людям, но и во мно­гих дру­гих ее поры­вах, да и вооб­ще во мно­гом дру­гом на све­те — в телах любых живот­ных, в рас­те­ни­ях, во всем, мож­но ска­зать, сущем⁴⁵, bибо он бог вели­кий, уди­ви­тель­ный и все­объ­ем­лю­щий, при­част­ный ко всем делам людей и богов. И нач­ну я с вра­че­ва­ния, чтобы нам, кста­ти, и почтить это искус­ство.

Двой­ст­вен­ный этот Эрот заклю­чен в самой при­ро­де тела. Ведь здо­ро­вое и боль­ное нача­ла те́ла, по обще­му при­зна­нию, раз­лич­ны и непо­хо­жи, а непо­хо­жее стре­мит­ся к непо­хо­же­му⁴⁶ и любит его. Сле­до­ва­тель­но, у здо­ро­во­го нача­ла один Эрот, у боль­но­го — дру­гой. И если, как толь­ко что cска­зал Пав­са­ний, угож­дать людям достой­ным хоро­шо, а рас­пут­ни­кам — пло­хо, то и в самом теле угож­дать нача­лу хоро­ше­му и здо­ро­во­му — в чем и состо­ит вра­чеб­ное искус­ство — пре­крас­но и необ­хо­ди­мо, а нача­лу пло­хо­му и боль­но­му — позор­но, без­образ­но, и нуж­но, наобо­рот, вся­че­ски ему про­ти­во­дей­ст­во­вать, если ты хочешь быть насто­я­щим вра­чом. Ведь вра­че­ва­ние — это, по сути, нау­ка о вожде­ле­ни­ях тела к напол­не­нию и к опо­рож­не­нию⁴⁷, и кто уме­ет раз­ли­чать сре­ди этих вожде­ле­ний dпре­крас­ные и дур­ные, тот све­ду­щий врач, а кто доби­ва­ет­ся пере­ме­ны, стре­мясь заме­нить в теле одно вожде­ле­ние дру­гим, созда­вая нуж­ное вожде­ле­ние там, где его нет, но где оно долж­но быть, и уда­ляя оттуда ненуж­ное, тот — вели­кий зна­ток сво­его дела. Ведь тут тре­бу­ет­ся уме­ние уста­но­вить друж­бу меж­ду самы­ми враж­деб­ны­ми в теле нача­ла­ми и вну­шить им вза­им­ную любовь⁴⁸. Самые же враж­деб­ные нача­ла — это нача­ла совер­шен­но про­ти­во­по­лож­ные: холод­ное и горя­чее, горь­кое и слад­кое, влаж­ное и сухое и тому подоб­ное. eБла­го­да­ря сво­е­му уме­нию вну­шать этим враж­деб­ным нача­лам любовь и согла­сие наш пред­ок Аскле­пий⁴⁹, как утвер­жда­ют при­сут­ст­ву­ю­щие здесь поэты, — а я им верю — и поло­жил нача­ло наше­му искус­ству.

Но, зна­чит, кро­ме вра­чеб­но­го искус­ства, кото­рое, как я ска­зал, под­чи­не­но все­це­ло Эроту, этот бог управ­ля­ет 187так­же гим­на­сти­кой и зем­леде­ли­ем⁵⁰. Что каса­ет­ся музы­ки, то каж­до­му мало-маль­ски наблюда­тель­но­му чело­ве­ку ясно, что с нею дело обсто­ит точ­но так же, и имен­но это, веро­ят­но, хочет ска­зать Герак­лит, хотя мысль его выра­же­на не луч­шим обра­зом. Он гово­рит, что еди­ное, «рас­хо­дясь, само с собою схо­дит­ся», при­ме­ром чего слу­жит «гар­мо­ния лука и лиры»⁵¹. Одна­ко очень неле­по утвер­ждать, что гар­мо­ния — это раз­дво­е­ние или что она воз­ни­ка­ет из раз­лич­ных начал. Веро­ят­но, муд­рец про­сто хочет ска­зать, что гар­мо­ния воз­ни­ка­ет из зву­ков, кото­рые сна­ча­ла bраз­ли­ча­лись по высо­те, а потом бла­го­да­ря музы­каль­но­му искус­ству друг к дру­гу при­ла­ди­лись. Ведь не может же воз­ник­нуть гар­мо­ния толь­ко отто­го, что один звук выше, а дру­гой ниже. Гар­мо­ния — это созву­чие, а созву­чие — это сво­его рода согла­сие, а из начал раз­лич­ных, покуда они раз­лич­ны меж­ду собой, согла­сия не полу­ча­ет­ся. И опять-таки, раз­два­и­ваю­ще­е­ся и несо­глас­ное нель­зя при­ве­сти в гар­мо­нию, что вид­но и на при­ме­ре рит­ма, кото­рый созда­ет­ся cсогла­со­ва­ни­ем рас­хо­дя­щих­ся сна­ча­ла замед­ле­ний и уско­ре­ний. А согла­сие во все это вно­сит музы­каль­ное искус­ство, кото­рое уста­нав­ли­ва­ет, как и искус­ство вра­чеб­ное, любовь и еди­но­ду­шие. Сле­до­ва­тель­но, музы­каль­ное искус­ство есть зна­ние любов­ных начал, касаю­щих­ся строя и рит­ма. Впро­чем, в самом стро­е­нии гар­мо­нии и рит­ма нетруд­но заме­тить любов­ное нача­ло, и любовь здесь не двой­ст­вен­на. Но когда dгар­мо­нию и ритм нуж­но пере­дать людям, то есть либо сочи­нить музы­ку, что́ назы­ва­ет­ся мело­пе­ей, либо пра­виль­но вос­про­из­ве­сти уже сочи­нен­ные лады и раз­ме­ры, что дости­га­ет­ся выуч­кой, тогда эта зада­ча труд­на и тре­бу­ет боль­шо­го искус­ни­ка.

Ведь тут сно­ва всту­па­ет в силу извест­ное поло­же­ние, что угож­дать сле­ду­ет людям уме­рен­ным, застав­ляя тех, кто еще не отли­ча­ет­ся уме­рен­но­стью, стре­мить­ся к ней, и что любовь уме­рен­ных, кото­рую нуж­но беречь, — это пре­крас­ная, небес­ная любовь. eЭто — Эрот музы Ура­нии⁵². Эрот же Поли­гим­нии⁵³ пошл, и при­бе­гать к нему, если уж дело дошло до это­го, сле­ду­ет с осто­рож­но­стью, чтобы он при­нес удо­воль­ст­вие, но не поро­дил невоз­держ­но­сти. Точ­но так же и в нашем ремес­ле очень важ­но вер­но напра­вить жела­ния, свя­зан­ные с повар­ским искус­ст­вом, чтобы удо­воль­ст­вие не ока­за­лось чре­ва­то заболе­ва­ни­ем.

Итак, и в музы­ке, и во вра­че­ва­нии, и во всех дру­гих делах, и чело­ве­че­ских и боже­ст­вен­ных, нуж­но, насколь­ко это воз­мож­но, при­ни­мать во вни­ма­ние обо­их Эротов, 188ибо и тот и дру­гой там при­сут­ст­ву­ют. [13] Даже свой­ства вре­мен года зави­сят от них обо­их. Когда нача­ла­ми, о кото­рых я гово­рил, теп­лом и холо­дом, сухо­стью и влаж­но­стью овла­де­ва­ет любовь уме­рен­ная и они сли­ва­ют­ся друг с дру­гом рас­суди­тель­но и гар­мо­нич­но, год быва­ет изобиль­ный, он при­но­сит людям, живот­ным и рас­те­ни­ям здо­ро­вье, не при­чи­няя им ника­ко­го вреда. Но когда вре­ме­на года попа­да­ют под власть раз­нуздан­но­го Эрота, bЭрота-насиль­ни­ка, он мно­гое губит и пор­тит⁵⁴. Ведь из-за это­го обыч­но воз­ни­ка­ют зараз­ные и дру­гие болез­ни, пора­жаю­щие живот­ных и рас­те­ния. Ибо и иней, и град, и мед­вя­ная роса про­ис­хо­дят от таких пре­уве­ли­чен­ных, неуме­рен­ных любов­ных вожде­ле­ний, зна­ние кото­рых, когда дело каса­ет­ся дви­же­ния звезд и вре­мен года, име­ну­ет­ся аст­ро­но­ми­ей.

Но и жерт­во­при­но­ше­ния, и все, что отно­сит­ся к искус­ству гада­ния cи в чем состо­ит обще­ние богов и людей, тоже свя­за­но не с чем иным, как с охра­ной люб­ви, с одной сто­ро­ны, и вра­че­ва­ни­ем ее — с дру­гой. Ведь вся­кое нече­стие воз­ни­ка­ет обыч­но тогда, когда не чтут уме­рен­но­го Эрота, не угож­да­ют ему, не отво­дят ему во всем пер­во­го места, а ока­зы­ва­ют все эти поче­сти дру­го­му Эроту, идет ли речь о роди­те­лях — живых ли, умер­ших ли — или о богах. На то и суще­ст­ву­ет искус­ство гада­ния, чтобы следить за любя­щи­ми и вра­че­вать их; dвот и полу­ча­ет­ся, что гада­ние — это тво­рец друж­бы меж­ду бога­ми и людь­ми, пото­му что оно зна­ет, какие любов­ные вожде­ле­ния людей бла­го­че­сти­вы и освя­ще­ны обы­ча­ем⁵⁵.

Вот сколь боль­шим и мно­го­об­раз­ным, вер­нее ска­зать, неогра­ни­чен­ным могу­ще­ст­вом обла­да­ет вся­кий вооб­ще Эрот, но Эрот, кото­рый у нас и у богов ведет ко бла­гу, к рас­суди­тель­но­сти и спра­вед­ли­во­сти, — этот Эрот обла­да­ет могу­ще­ст­вом поис­ти­не вели­чай­шим и при­но­сит нам вся­че­ское бла­жен­ство, поз­во­ляя нам дру­же­ски общать­ся меж­ду собой и даже с бога­ми, кото­рые совер­шен­нее нас.

eВоз­мож­но, что и я в сво­ем похваль­ном сло­ве Эроту мно­го­го не ска­зал, хотя так полу­чи­лось не по моей воле. Но если я что-либо упу­стил, твое дело, Ари­сто­фан, допол­нить мою речь. Впро­чем, может быть, ты соби­ра­ешь­ся вос­хва­лять это­го бога как-либо ина­че — ну, что ж, изволь, кста­ти, и твоя икота про­шла.

189И Ари­сто­фан отве­тил:

—Да, про­шла, но толь­ко после того, как я рас­чи­хал­ся, и я даже удив­ля­юсь, что при­стой­ное поведе­ние тела дости­га­ет­ся таким шум­ным и щекот­ным спо­со­бом: ведь икота сра­зу про­шла, сто­и­ло мне несколь­ко раз чих­нуть.

—Ну что ты дела­ешь, доро­гой, — воз­ра­зил Ари­сто­фа­ну Эрик­си­мах, — ты ост­ро­сло­вишь перед нача­лом речи, и мне bпри­дет­ся во вре­мя тво­ей речи следить, чтобы ты не зубо­ска­лил, а ведь ты мог бы гово­рить без помех.

—Ты прав, Эрик­си­мах, — отве­чал со сме­хом Ари­сто­фан, — беру то, что ска­зал, обрат­но. А следить за мной тебе не при­дет­ся, ибо не того боюсь я, что ска­жу что-нибудь смеш­ное, — это было бы мне на руку и вполне в духе моей Музы, — а того, что ста­ну посме­ши­щем.

—Так лег­ко тебе от меня не отде­лать­ся, Ари­сто­фан, — ска­зал Эрик­си­мах. — Нет, будь наче­ку и гово­ри так, слов­но тебе пред­сто­ит дер­жать ответ за свои cсло­ва. А впро­чем, я тебе, может быть, еще и дам поблаж­ку.

[14] — Конеч­но, Эрик­си­мах, — начал Ари­сто­фан, — я наме­рен гово­рить не так, как ты и Пав­са­ний. Мне кажет­ся, что люди совер­шен­но не созна­ют истин­ной мощи люб­ви, ибо, если бы они созна­ва­ли ее, они бы воз­дви­га­ли ей вели­чай­шие хра­мы и алта­ри и при­но­си­ли вели­чай­шие жерт­вы, а меж тем ниче­го подоб­но­го не дела­ет­ся, хотя все это сле­ду­ет делать dв первую оче­редь. Ведь Эрот — самый чело­ве­ко­лю­би­вый бог, он помо­га­ет людям и вра­чу­ет неду­ги, исце­ле­ние от кото­рых было бы для рода чело­ве­че­ско­го вели­чай­шим сча­стьем. Итак, я попы­та­юсь объ­яс­нить вам его мощь, а уж вы буде­те учи­те­ля­ми дру­гим.

Рань­ше, одна­ко, мы долж­ны кое-что узнать о чело­ве­че­ской при­ро­де и о том, что она пре­тер­пе­ла. Когда-то наша при­ро­да была не такой, как теперь, а совсем дру­гой⁵⁶. Преж­де все­го, люди были трех полов, а не двух, как eныне, — муж­ско­го и жен­ско­го, ибо суще­ст­во­вал еще тре­тий пол, кото­рый соеди­нял в себе при­зна­ки этих обо­их; сам он исчез, и от него сохра­ни­лось толь­ко имя, став­шее бран­ным, — анд­ро­ги­ны, и из него вид­но, что они соче­та­ли в себе вид и наиме­но­ва­ние обо­их полов — муж­ско­го и жен­ско­го. Тогда у каж­до­го чело­ве­ка тело было округ­лое, спи­на не отли­ча­лась от груди, рук было четы­ре, ног столь­ко же, сколь­ко рук, и у каж­до­го 190на круг­лой шее два лица, совер­шен­но оди­на­ко­вых; голо­ва же у двух этих лиц, глядев­ших в про­ти­во­по­лож­ные сто­ро­ны, была общая, ушей име­лось две пары, срам­ных частей две, а про­чее мож­но пред­ста­вить себе по все­му, что уже ска­за­но. Пере­дви­гал­ся такой чело­век либо пря­мо, во весь рост, — так же как мы теперь, но любой из двух сто­рон впе­ред, либо, если торо­пил­ся, шел коле­сом, зано­ся ноги вверх и пере­ка­ты­ва­ясь на вось­ми конеч­но­стях, что поз­во­ля­ло ему быст­ро бежать впе­ред. А было этих bполов три, и тако­вы они были пото­му, что муж­ской иско­ни про­ис­хо­дит от Солн­ца, жен­ский — от Зем­ли, а сов­ме­щав­ший оба этих — от Луны, посколь­ку и Луна сов­ме­ща­ет оба нача­ла. Что же каса­ет­ся их шаро­вид­но­сти и соот­вет­ст­ву­ю­ще­го спо­со­ба пере­дви­же­ния, то и тут ска­зы­ва­лось сход­ство их с пра­ро­ди­те­ля­ми. Страш­ные сво­ей силой и мощью, они пита­ли вели­кие замыс­лы и пося­га­ли даже на власть богов, и то, что Гомер гово­рит об Эфи­аль­те и Оте, отно­сит­ся к ним: cэто они пыта­лись совер­шить вос­хож­де­ние на небо, чтобы напасть на богов.

[15] И вот Зевс и про­чие боги ста­ли сове­щать­ся, как посту­пить с ними, и не зна­ли, как быть: убить их, пора­зив род люд­ской гро­мом, как когда-то гиган­тов, — тогда боги лишат­ся поче­стей и при­но­ше­ний от людей; но и мирить­ся с таким бес­чин­ст­вом тоже нель­зя было. Нако­нец Зевс, наси­лу кое-что при­ду­мав, гово­рит:

—Кажет­ся, я нашел спо­соб и сохра­нить людей, и поло­жить конец их буй­ству, умень­шив dих силу. Я раз­ре­жу каж­до­го из них попо­лам, и тогда они, во-пер­вых, ста­нут сла­бее, а во-вто­рых, полез­ней для нас, пото­му что чис­ло их уве­ли­чит­ся. И ходить они будут пря­мо, на двух ногах. А если они и после это­го не уго­мо­нят­ся и нач­нут буй­ст­во­вать, я, — ска­зал он, — рас­се­ку их попо­лам сно­ва, и они запры­га­ют у меня на одной нож­ке.

Ска­зав это, он стал раз­ре­зать людей попо­лам, как раз­ре­за­ют перед засол­кой яго­ды eряби­ны или как режут яйцо волос­ком. И каж­до­му, кого он раз­ре­зал, Апол­лон, по при­ка­зу Зев­са, дол­жен был повер­нуть в сто­ро­ну раз­ре­за лицо и поло­ви­ну шеи, чтобы, глядя на свое уве­чье, чело­век ста­но­вил­ся скром­ней, а все осталь­ное веле­но было зале­чить. И Апол­лон пово­ра­чи­вал лица и, стя­нув ото­всюду кожу, как стя­ги­ва­ют мешок, к одно­му месту, име­ну­е­мо­му теперь животом, завя­зы­вал полу­чав­ше­е­ся посреди живота отвер­стие — оно и носит ныне назва­ние пуп­ка. Раз­гла­див 191склад­ки и при­дав груди чет­кие очер­та­ния, — для это­го ему слу­жи­ло орудие вро­де того, каким сапож­ни­ки сгла­жи­ва­ют на колод­ке склад­ки кожи, — воз­ле пуп­ка и на живо­те Апол­лон остав­лял немно­го мор­щин, на память о преж­нем состо­я­нии. И вот когда тела были таким обра­зом рас­се­че­ны попо­лам, каж­дая поло­ви­на с вожде­ле­ни­ем устрем­ля­лась к дру­гой сво­ей поло­вине, они обни­ма­лись, спле­та­лись и, страст­но желая срас­тись, bуми­ра­ли от голо­да и вооб­ще от без­дей­ст­вия, пото­му что ниче­го не хоте­ли делать порознь. И если одна поло­ви­на уми­ра­ла, то остав­ша­я­ся в живых выис­ки­ва­ла себе любую дру­гую поло­ви­ну и спле­та­лась с ней, неза­ви­си­мо от того, попа­да­лась ли ей поло­ви­на преж­ней жен­щи­ны, то есть то, что мы теперь назы­ваем жен­щи­ной, или преж­не­го муж­чи­ны. Так они и поги­ба­ли. Тут Зевс, пожалев их, при­ду­мы­ва­ет дру­гое устрой­ство: он пере­став­ля­ет впе­ред срам­ные их части, cкото­рые до того были у них обра­ще­ны в ту же сто­ро­ну, что преж­де лицо, так что семя они изли­ва­ли не друг в дру­га, а в зем­лю, как цика­ды. Пере­ме­стил же он их срам­ные части, уста­но­вив тем самым опло­до­тво­ре­ние жен­щин муж­чи­на­ми, для того чтобы при сово­куп­ле­нии муж­чи­ны с жен­щи­ной рож­да­лись дети и про­дол­жал­ся род, а когда муж­чи­на сой­дет­ся с муж­чи­ной — дости­га­лось все же удо­вле­тво­ре­ние от сои­тия, после чего они мог­ли бы пере­дох­нуть, взять­ся за дела и поза­бо­тить­ся о дру­гих сво­их нуж­дах. Вот с каких дав­них пор свой­ст­вен­но dлюдям любов­ное вле­че­ние друг к дру­гу, кото­рое, соеди­няя преж­ние поло­ви­ны, пыта­ет­ся сде­лать из двух одно и тем самым исце­лить чело­ве­че­скую при­ро­ду.

[16] Итак, каж­дый из нас — это поло­вин­ка чело­ве­ка, рас­се­чен­но­го на две кам­ба­ло­по­доб­ные части, и поэто­му каж­дый ищет все­гда соот­вет­ст­ву­ю­щую ему поло­ви­ну. Муж­чи­ны, пред­став­ля­ю­щие собой одну из частей того дву­по­ло­го преж­де суще­ства, кото­рое назы­ва­лось анд­ро­ги­ном, охо­чи до жен­щин, и блудо­деи в боль­шин­стве сво­ем при­над­ле­жат имен­но к этой поро­де, а eжен­щи­ны тако­го про­ис­хож­де­ния пад­ки до муж­чин и рас­пут­ны. Жен­щи­ны же, пред­став­ля­ю­щие собой поло­вин­ку преж­ней жен­щи­ны, к муж­чи­нам не очень рас­по­ло­же­ны, их боль­ше при­вле­ка­ют жен­щи­ны, и лес­би­ян­ки при­над­ле­жат имен­но к этой поро­де. Зато муж­чин, пред­став­ля­ю­щих собой поло­вин­ку преж­не­го муж­чи­ны, вле­чет ко все­му муж­ско­му: уже в дет­стве, будучи доль­ка­ми суще­ства муж­ско­го пола, они любят муж­чин, и им нра­вит­ся лежать 192и обни­мать­ся с муж­чи­на­ми. Это самые луч­шие из маль­чи­ков и из юно­шей, ибо они от при­ро­ды самые муже­ст­вен­ные. Неко­то­рые, прав­да, назы­ва­ют их бес­стыд­ны­ми, но это заблуж­де­ние: ведут они себя так не по сво­е­му бес­стыд­ству, а по сво­ей сме­ло­сти, муже­ст­вен­но­сти и храб­ро­сти, из при­стра­стия к соб­ст­вен­но­му подо­бию. Тому есть убеди­тель­ное дока­за­тель­ство: в зре­лые годы толь­ко такие муж­чи­ны обра­ща­ют­ся к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти. Воз­му­жав, они любят маль­чи­ков, и bу них нет при­род­ной склон­но­сти к дето­рож­де­нию и бра­ку; к тому и дру­го­му их при­нуж­да­ет обы­чай, а сами они вполне доволь­ст­во­ва­лись бы сожи­тель­ст­вом друг с дру­гом без жен. Питая все­гда при­стра­стие к род­ст­вен­но­му, такой чело­век непре­мен­но ста­но­вит­ся люби­те­лем юно­шей и дру­гом влюб­лен­ных в него.

Когда кому-либо, будь то люби­тель юно­шей или вся­кий дру­гой, слу­ча­ет­ся встре­тить как раз свою поло­ви­ну, обо­их охва­ты­ва­ет такое уди­ви­тель­ное cчув­ство при­вя­зан­но­сти, бли­зо­сти и люб­ви, что они поис­ти­не не хотят раз­лу­чать­ся даже на корот­кое вре­мя. И люди, кото­рые про­во­дят вме­сте всю жизнь, не могут даже ска­зать, чего они, соб­ст­вен­но, хотят друг от дру­га. Ведь нель­зя же утвер­ждать, что толь­ко ради удо­вле­тво­ре­ния похо­ти столь рев­ност­но стре­мят­ся они быть вме­сте. Ясно, что душа каж­до­го хочет чего-то dдру­го­го; чего имен­но, она не может ска­зать и лишь дога­ды­ва­ет­ся о сво­их жела­ни­ях, лишь туман­но наме­ка­ет на них. И если бы перед ними, когда они лежат вме­сте, пред­стал Гефест⁵⁷ со сво­и­ми оруди­я­ми и спро­сил их: «Чего же, люди, вы хоти­те один от дру­го­го?» — а потом, видя, что им труд­но отве­тить, спро­сил их сно­ва: «Может быть, вы хоти­те как мож­но доль­ше быть вме­сте и не раз­лу­чать­ся друг с дру­гом ни днем, ни ночью? Если ваше жела­ние имен­но тако­во, я eготов спла­вить вас и срас­тить воеди­но, и тогда из двух чело­век станет один, и, покуда вы живы, вы буде­те жить одной общей жиз­нью, а когда вы умре­те, в Аиде будет один мерт­вец вме­сто двух, ибо умре­те вы общей смер­тью. Поду­май­те толь­ко, это­го ли вы жаж­де­те и буде­те ли вы доволь­ны, если достиг­не­те это­го?» — слу­чись так, мы уве­ре­ны, что каж­дый не толь­ко не отка­зал­ся бы от подоб­но­го пред­ло­же­ния и не выра­зил ника­ко­го дру­го­го жела­ния, но счел бы, что услы­хал имен­но то, о чем дав­но меч­тал, одер­жи­мый стрем­ле­ни­ем слить­ся и спла­вить­ся с воз­люб­лен­ным в еди­ное суще­ство. При­чи­на это­му та, что тако­ва была изна­чаль­ная наша при­ро­да и мы состав­ля­ли нечто целост­ное.

Таким обра­зом, любо­вью назы­ва­ет­ся жаж­да целост­но­сти и стрем­ле­ние к ней. 193Преж­де, повто­ряю, мы были чем-то еди­ным, а теперь, из-за нашей неспра­вед­ли­во­сти, мы посе­ле­ны богом порознь, как аркад­цы лакеде­мо­ня­на­ми⁵⁸. Суще­ст­ву­ет, зна­чит, опас­ность, что, если мы не будем почти­тель­ны к богам, нас рас­се­кут еще раз, и тогда мы упо­до­бим­ся не то выпук­лым над­гроб­ным изо­бра­же­ни­ям, кото­рые как бы рас­пи­ле­ны вдоль носа, не то знач­кам вза­им­но­го госте­при­им­ства⁵⁹. Поэто­му каж­дый дол­жен учить каж­до­го почте­нию bк богам, чтобы нас не постиг­ла эта беда и чтобы нашим уде­лом была целост­ность, к кото­рой нас ведет и ука­зы­ва­ет нам доро­гу Эрот. Не сле­ду­ет посту­пать напе­ре­кор Эроту: посту­па­ет напе­ре­кор ему лишь тот, кто враж­де­бен богам. Наобо­рот, поми­рив­шись и подру­жив­шись с этим богом, мы встре­тим и най­дем в тех, кого любим, свою поло­ви­ну, что теперь мало кому уда­ет­ся. Пусть Эрик­си­мах не вышу­чи­ва­ет мою речь, думая, что я ме́чу в Ага­фо­на и Пав­са­ния. Может быть, и cони при­над­ле­жат к этим немно­гим и при­ро­да у них обо­их муж­ская. Но я имею в виду вооб­ще всех муж­чин и всех жен­щин и хочу ска­зать, что наш род достигнет бла­жен­ства тогда, когда мы вполне удо­вле­тво­рим Эрота и каж­дый най­дет соот­вет­ст­ву­ю­щий себе пред­мет люб­ви, чтобы вер­нуть­ся к сво­ей пер­во­на­чаль­ной при­ро­де. Но если это вооб­ще самое луч­шее, зна­чит, из все­го, что есть сей­час, наи­луч­шим нуж­но при­знать то, что бли­же все­го к само­му луч­ше­му: встре­тить пред­мет люб­ви, кото­рый тебе срод­ни. dИ сле­до­ва­тель­но, если мы хотим про­сла­вить бога, дару­ю­ще­го нам это бла­го, мы долж­ны сла­вить Эрота: мало того что Эрот и теперь при­но­сит вели­чай­шую поль­зу, направ­ляя нас к тому, кто бли­зок нам и срод­ни, он сулит нам, если толь­ко мы будем чтить богов, пре­крас­ное буду­щее, ибо тогда сде­ла­ет нас счаст­ли­вы­ми и бла­жен­ны­ми, исце­лив и вер­нув нас к нашей изна­чаль­ной при­ро­де.

Тако­ва, Эрик­си­мах, — заклю­чил он, — моя речь об Эро­те, она совсем не похо­жа на твою. Еще раз про­шу тебя, не вышу­чи­вай eее и дай нам послу­шать, что ска­жут осталь­ные, вер­нее, двое остав­ших­ся — Ага­фон и Сократ.

[17] — Согла­сен, — ска­зал Эрик­си­мах, — тем более что речь твоя была мне при­ят­на. Не знай я, что и Сократ и Ага­фон вели­кие зна­то­ки люб­ви, я бы очень боял­ся сей­час, что им нече­го будет доба­вить, ибо мно­гое и о самом раз­ном уже ска­за­но. А так 194я спо­ко­ен.

—Еще бы, — отве­тил ему Сократ, — ведь ты-то, Эрик­си­мах, состя­зал­ся на сла­ву. А очу­тись ты в том поло­же­нии, в каком я нахо­жусь или, вер­нее, ока­жусь, когда и Ага­фон про­из­не­сет свою речь, тебе было бы очень бояз­но, и ты чув­ст­во­вал бы себя в точ­но­сти так же, как я себя чув­ст­вую.

—Ты хочешь, Сократ, — ска­зал Ага­фон, — одур­ма­нить меня, чтобы я сбил­ся от одной мыс­ли, что эти зри­те­ли ждут от меня невесть какой пре­крас­ной речи.

—У меня была бы очень сквер­ная память, Ага­фон, — отве­чал Сократ, — bесли бы я, видев­ший, как храб­ро и важ­но всхо­дил ты с акте­ра­ми на под­мост­ки и перед испол­не­ни­ем сочи­нен­ных тобой же речей глядел в гла­за тыся­чам зри­те­лей без малей­ше­го стра­ха, мог поду­мать, что ты рас­те­ря­ешь­ся перед неболь­шим нашим круж­ком.

—Неуже­ли, Сократ, — ска­зал Ага­фон, — я, по-тво­е­му, так упо­ен теат­ром, что не пони­маю, насколь­ко для чело­ве­ка мало-маль­ски здра­во­мыс­ля­ще­го несколь­ко умных людей cстраш­нее мно­гих невежд?

—Нет, Ага­фон, — отве­чал Сократ, — это было бы нехо­ро­шо с моей сто­ро­ны, если бы я был о тебе тако­го неле­по­го мне­ния. Я не сомне­ва­юсь, что, ока­жись ты в обще­стве тех, кто, по-тво­е­му, дей­ст­ви­тель­но умен, ты счи­тал­ся бы с ними боль­ше, чем с боль­шин­ст­вом. Но мы-то, боюсь я, к ним не отно­сим­ся: мы-то ведь тоже были в теат­ре и при­над­ле­жа­ли к боль­шин­ству. А вот ока­жись ты в обще­стве каких-нибудь умных людей, ты, навер­но, усты­дил­ся бы их, если бы счи­тал, что дела­ешь что-то постыд­ное, не так ли?

—Ты прав, — отве­чал Ага­фон.

—dНу, а боль­шин­ства ты не стал бы сты­дить­ся, если бы счи­тал, что дела­ешь что-то пло­хо?

—Доро­гой мой Ага­фон, — вме­шал­ся в этот раз­го­вор Федр, — если ты будешь отве­чать Сокра­ту, ему будет уже совер­шен­но без­раз­лич­но, что здесь про­ис­хо­дит, лишь бы у него был собе­сед­ник, тем более еще и кра­си­вый. Хоть мне и при­ят­но слу­шать беседы Сокра­та, я дол­жен поза­бо­тить­ся о вос­хва­ле­нии Эрота и потре­бо­вать от каж­до­го из вас речи. Пусть каж­дый из вас обо­их отдаст сна­ча­ла дань это­му богу, а потом уж бесе­дуй­те друг с дру­гом в свое удо­воль­ст­вие.

—eВер­но, Федр, — ска­зал Ага­фон, — и ничто не меша­ет мне начать речь. А побе­се­до­вать с Сокра­том мне еще не раз пред­ста­вит­ся слу­чай.

[18] Но я хочу сна­ча­ла ска­зать, ка́к я дол­жен гово­рить, а уж потом гово­рить. Мне кажет­ся, что все мои пред­ше­ст­вен­ни­ки не столь­ко вос­хва­ля­ли это­го бога, сколь­ко про­слав­ля­ли то сча­стье и те бла­га, кото­рые при­но­сит он людям. А каков сам 195пода­тель этих благ, никто не ска­зал. Меж­ду тем един­ст­вен­ный вер­ный спо­соб постро­ить похваль­ное сло­во кому бы то ни было — это разо­брать, каки­ми свой­ства­ми обла­да­ет тот, о ком идет речь, и то, при­чи­ной чего он явля­ет­ся. Ста­ло быть, и нам сле­до­ва­ло бы воздать хва­лу сна­ча­ла само­му Эроту и его свой­ствам, а затем уже его дарам.

Итак, я утвер­ждаю, что из всех бла­жен­ных богов Эрот — если доз­во­ле­но так ска­зать, не вызы­вая осуж­де­ния, — самый бла­жен­ный, пото­му что он самый кра­си­вый и самый совер­шен­ный из них. Самым кра­си­вым я назы­ваю его вот поче­му. Преж­де все­го, Федр, это самый моло­дой бог. Что я прав, bубеди­тель­но дока­зы­ва­ет он сам; ведь он бегом бежит от ста­ро­сти⁶⁰, кото­рая явно не меш­ка­ет, — во вся­ком слу­чае, она при­хо­дит к нам быст­рее, чем нуж­но. Так вот, Эрот по при­ро­де сво­ей нена­видит ста­рость и обхо­дит ее как мож­но даль­ше. Зато с моло­ды­ми он нераз­лу­чен, — неда­ром исста­ри гово­рят, что подоб­ное стре­мит­ся к подоб­но­му⁶¹. Согла­ша­ясь с Фед­ром во мно­гом дру­гом, я не согла­сен с ним, что Эрот стар­ше Иапе­та и Кро­на⁶². cЯ утвер­ждаю, что он самый моло­дой из богов и все­гда молод, а что каса­ет­ся тех древ­них дел меж­ду бога­ми, о кото­рых повест­ву­ют Геси­од и Пар­ме­нид, то при­чи­ной их, если эти поэты гово­рят прав­ду, была Необ­хо­ди­мость⁶³, а совсем не Любовь. Ведь боги не оскоп­ля­ли бы и не зако­вы­ва­ли друг дру­га и вооб­ще не совер­ша­ли бы наси­лий, если бы сре­ди них был Эрот, а жили бы в мире и друж­бе, как теперь, когда Эрот ими пра­вит. Итак, он молод и — вдо­ба­вок к сво­ей моло­до­сти — нежен. Чтобы dизо­бра­зить неж­ность бога, нужен такой поэт, как Гомер. Утвер­ждая, напри­мер, что Ата⁶⁴ боги­ня, и при­том неж­ная, — по край­ней мере, сто­пы у нее неж­ны, Гомер выра­жа­ет­ся так:

Так вот, по-мое­му, он пре­крас­но дока­зал ее неж­ность, ска­зав, что сту­па­ет она не по твер­до­му, а по мяг­ко­му. Тем же eдока­за­тель­ст­вом вос­поль­зу­ем­ся и мы, утвер­ждая, что Эрот нежен. Ведь ходит он не по зем­ле и даже не по голо­вам, кото­рые не так-то уж и мяг­ки, нет, он и ходит и оби­та­ет в самой мяг­кой на све­те обла­сти, водво­ря­ясь в нра­вах и душах богов и людей, при­чем не во всех душах под­ряд, а толь­ко в мяг­ких, ибо, встре­тив суро­вый нрав, ухо­дит прочь, когда же встре­тит мяг­кий — оста­ет­ся. А коль ско­ро все­гда он каса­ет­ся и нога­ми, и всем толь­ко само­го мяг­ко­го в 196самом мяг­ком, он не может не быть необык­но­вен­но неж­ным. Итак, это самый моло­дой бог и самый неж­ный. К тому же он отли­ча­ет­ся гиб­ко­стью форм. Не будь он гибок, он не мог бы всюду про­кра­ды­вать­ся и спер­ва неза­мет­но вхо­дить в душу, а потом выхо­дить из нее. Убеди­тель­ным дока­за­тель­ст­вом сораз­мер­но­сти и гиб­ко­сти форм Эрота слу­жит то ни с чем не срав­ни­мое бла­го­об­ра­зие, кото­рым он, как все при­зна­ют, обла­да­ет. Ведь у люб­ви и без­обра­зия веч­ная рас­пря. А о кра­со­те кожи это­го бога мож­но судить по тому, что живет он сре­ди цве­тов. Ведь на bотцвет­шее и поблек­шее — будь то душа, тело или что дру­гое — Эрот не сле­тит, он оста­нав­ли­ва­ет­ся и оста­ет­ся толь­ко в местах, где все цве­тет и бла­го­уха­ет.

[19] О кра­со­те это­го бога ска­за­но уже доста­точ­но, хотя еще дале­ко не все. Теперь надо ска­зать о его доб­ро­де­те­лях, самая глав­ная из кото­рых состо­ит в том, что Эрот не оби­жа­ет ни богов, ни людей и что ни боги, ни люди не оби­жа­ют Эрота. Ведь если он сам стра­да­ет, то не от наси­лия — cЭрота наси­лие не каса­ет­ся, — а если он при­чи­ня­ет стра­да­ние, то опять-таки без наси­лия, ибо Эроту слу­жат все­гда доб­ро­воль­но, а что дела­ет­ся с обо­юд­но­го согла­сия, то «зако­ны, эти вла­ды­ки государ­ства»⁶⁶, при­зна­ют спра­вед­ли­вым. Кро­ме спра­вед­ли­во­сти ему в выс­шей сте­пе­ни свой­ст­вен­на рас­суди­тель­ность. Ведь рас­суди­тель­ность — это, по обще­му при­зна­нию, уме­ние обузды­вать свои вожде­ле­ния и стра­сти, а нет стра­сти, кото­рая была бы силь­нее Эрота. Но если стра­сти сла­бее, чем он, зна­чит, они долж­ны под­чи­нять­ся ему, а он — обузды­вать их. А если Эрот обузды­ва­ет жела­ния и стра­сти, его нуж­но при­знать необык­но­вен­но рас­суди­тель­ным. Да и в храб­ро­сти с dЭротом «и само­му Аре­су не тягать­ся бы»⁶⁷. Ведь не Арес вла­де­ет Эротом, а Эрот Аре­сом, — то есть любовь к Афро­ди­те. А вла­де­ю­щий силь­нее того, кем он вла­де­ет, и, зна­чит, Эрот, раз он силь­нее того, кто храб­рее всех, дол­жен быть самым боль­шим храб­ре­цом.

Итак, отно­си­тель­но спра­вед­ли­во­сти, рас­суди­тель­но­сти и храб­ро­сти это­го бога ска­за­но, оста­ет­ся ска­зать о его муд­ро­сти. Ну что ж, попы­та­ем­ся, насколь­ко это воз­мож­но, не осра­мить­ся и тут. Преж­де все­го, чтобы и мне почтить свое искус­ство, как Эрик­си­мах почтил свое, eска­жу: этот бог настоль­ко искус­ный поэт, что спо­со­бен и дру­го­го сде­лать поэтом. Во вся­ком слу­чае, каж­дый, кого кос­нет­ся Эрот, ста­но­вит­ся поэтом, хотя бы «дото­ле он и был чужд Музам»⁶⁸. А это может нам слу­жить дока­за­тель­ст­вом, что Эрот хоро­ший поэт, све­ду­щий вооб­ще во всех видах муси­че­ских тво­ре­ний. Ведь чего сам не име­ешь, того и дру­го­му не пере­дашь, а чего сам не 197зна­ешь, тому и дру­гих не научишь. А уж что каса­ет­ся сотво­ре­ния все­го живо­го, кто станет отри­цать, что бла­го­да­ря муд­ро­сти Эрота воз­ни­ка­ет и обра­зу­ет­ся все, что живет?

И мастер­ство в искус­стве и ремес­лах — раз­ве мы не зна­ем, что те, чьим учи­те­лем ока­зы­ва­ет­ся этот бог, дости­га­ли вели­кой сла­вы, а те, кого Эрот не кос­нул­ся, про­зя­ба­ли в без­вест­но­сти? Ведь искус­ство стрель­бы из лука, искус­ство вра­че­ва­ния и про­ри­ца­ния Апол­лон открыл тогда, когда им руко­во­ди­ли любовь и страсть, так что bего тоже мож­но счи­тать уче­ни­ком Эрота, настав­ни­ка Муз в искус­стве, Гефе­ста — в куз­неч­ном деле, Афи­ны — в ткац­ком, Зев­са — в искус­стве «пра­вить людь­ми и бога­ми»⁶⁹.

Вот поче­му и дела богов при­шли в порядок толь­ко тогда, когда сре­ди них появи­лась любовь, разу­ме­ет­ся, любовь к кра­со­те, ибо без­обра­зие не вызы­ва­ет люб­ви. Дото­ле, как я уже ска­зал вна­ча­ле, сре­ди богов тво­ри­лось, по пре­да­нию, мно­го ужас­ных дел, и виною тому было гос­под­ство Необ­хо­ди­мо­сти. А сто­и­ло лишь появить­ся это­му богу, как из люб­ви к пре­крас­но­му воз­ник­ли cвся­кие бла­га для богов и людей. Таким обра­зом, Федр, мне кажет­ся, что Эрот, кото­рый сна­ча­ла был сам пре­крас­ней­шим и совер­шен­ней­шим богом, стал потом источ­ни­ком этих же качеств для про­чих. Мне хочет­ся даже ска­зать сти­ха­ми, что это он дару­ет

dИзбав­ляя нас от отчуж­ден­но­сти и при­зы­вая к спло­чен­но­сти, он устра­и­ва­ет вся­кие собра­ния, вро­де сего­дняш­не­го, и ста­но­вит­ся нашим пред­во­ди­те­лем на празд­не­ствах, в хоро­во­дах и при жерт­во­при­но­ше­ни­ях. Крото­сти люби­тель, гру­бо­сти гони­тель, он при­яз­нью богат, непри­яз­нью небо­гат. К доб­рым тер­пи­мый, муд­ре­ца­ми чти­мый, бога­ми люби­мый; возды­ха­нье неза­дач­ли­вых, досто­я­нье удач­ли­вых; отец рос­ко­ши, изя­ще­ства и неги, радо­стей, стра­стей и жела­ний; бла­го­род­ных опе­каю­щий, а негод­ных eпре­зи­раю­щий, он и в стра­хах и в муче­ньях, и в помыс­лах и в том­ле­ньях луч­ший настав­ник, помощ­ник, спа­си­тель и спут­ник, укра­ше­ние богов и людей, самый пре­крас­ный и самый достой­ный вождь, за кото­рым дол­жен сле­до­вать каж­дый, пре­крас­но вос­пе­вая его и вто­ря его песне, заво­ра­жи­ваю­щей помыс­лы всех богов и людей.

Вот какую речь, Федр, посвя­щаю я это­му богу, в меру сме­шав в ней, насколь­ко это в 198моих силах, серь­ез­ное и шут­ку.

[20] Когда Ага­фон кон­чил, все при­сут­ст­ву­ю­щие, по сло­вам Ари­сто­де­ма, одоб­ри­тель­но зашу­ме­ли, нахо­дя, что моло­дой чело­век гово­рил достой­но себя и бога. Тогда Сократ повер­нул­ся к Эрик­си­ма­ху и ска­зал:

—Ну, теперь-то тебе, сын Аку­ме­на, уже не кажет­ся, что преж­ние мои стра­хи были напрас­ны и что не был я про­ри­ца­те­лем, ска­зав, что Ага­фон про­из­не­сет вели­ко­леп­ную речь, а я ока­жусь в затруд­не­нии?

—Одна­ко твое про­ри­ца­ние, — отве­чал Эрик­си­мах, — что Ага­фон будет гово­рить пре­вос­ход­но, сбы­лось, а bвот что ты ока­жешь­ся в затруд­не­нии, никак не верит­ся.

—Да как же мне или любо­му дру­го­му, кто дол­жен гово­рить после такой пре­крас­ной и бога­той речи, — вос­клик­нул Сократ, — не стать, милый ты мой, в тупик! И если нача­ло ее еще не столь вос­хи­ти­тель­но, то како­го слу­ша­те­ля не пора­зит кра­сота слов и под­бор их в заклю­чи­тель­ной части? Я, напри­мер, как поду­мал, что мне не ска­зать ниче­го тако­го, cчто хотя бы толь­ко при­бли­жа­лось по кра­со­те к этой речи, готов был бежать от сты­да, если бы мож­но было. Речь эта напом­ни­ла мне Гор­гия, и я, пря­мо-таки по Гоме­ру, боял­ся, что под конец сво­ей речи Ага­фон напу­стит на мою речь голо­ву Гор­гия⁷¹, это­го вели­ко­го гово­ру­на, а меня само­го пре­вра­тит в камень без­глас­ный. И я понял, как был я сме­шон, когда согла­сил­ся про­из­не­сти в оче­редь с вами похваль­ное dсло­во Эроту и ска­зал, что знаю толк в любов­ных делах, хотя, ока­зы­ва­ет­ся, поня­тия не имею о том, как над­ле­жит стро­ить похваль­ную речь. Я по сво­ей про­сто­те думал, что о любом вос­хва­ля­е­мом пред­ме­те нуж­но гово­рить прав­ду, и это глав­ное, а из прав­ды выбрать самое заме­ча­тель­ное и рас­по­ло­жить в наи­бо­лее под­хо­дя­щем поряд­ке.

Так вот, я был слиш­ком само­на­де­ян, когда пола­гал, что ска­жу хоро­шую речь, раз знаю вер­ный спо­соб воздать хва­лу любо­му пред­ме­ту. Ока­зы­ва­ет­ся, уме­ние eпро­из­не­сти пре­крас­ную похваль­ную речь состо­ит вовсе не в этом, а в том, чтобы при­пи­сать пред­ме­ту как мож­но боль­ше пре­крас­ных качеств, не думая, обла­да­ет он ими или нет: не беда, ста­ло быть, если и солжешь. Вид­но, зара­нее был уго­вор, что каж­дый из нас дол­жен лишь делать вид, что вос­хва­ля­ет Эрота, а не вос­хва­лять его в самом деле. Поэто­му-то вы, навер­ное, и при­пи­сы­ва­е­те Эроту все, что угод­но, любые свой­ства, 199любые заслу­ги, лишь бы выста­вить его в самом пре­крас­ном и бла­го­род­ном све­те — перед теми, разу­ме­ет­ся, кто не зна­ет его, но никак не перед людь­ми осве­дом­лен­ны­ми. И похваль­ное сло­во полу­ча­ет­ся кра­си­вое и тор­же­ст­вен­ное. Но я-то не знал тако­го спо­со­ба стро­ить похваль­ные речи и по неведе­нию согла­сил­ся гово­рить в оче­редь с вами. Ста­ло быть, «язык лишь дал согла­сье, но не серд­це, нет»⁷². А на нет и суда нет. Стро­ить свою речь по тако­му спо­со­бу я не ста­ну, пото­му что попро­сту не могу. bПрав­ду, одна­ко, если хоти­те, я с удо­воль­ст­ви­ем ска­жу вам на свой лад, но толь­ко не в лад вашим речам, чтобы не пока­зать­ся смеш­ным. Решай же, Федр, нуж­на ли тебе еще и такая речь, где об Эро­те будет ска­за­на прав­да, и при­том в пер­вых попав­ших­ся, взя­тых наугад выра­же­ни­ях.

Тут Федр и все про­чие ста­ли про­сить его чтобы он гово­рил так, как нахо­дит нуж­ным.

—В таком слу­чае, Федр, — ска­зал Сократ, — поз­воль мне задать несколь­ко вопро­сов Ага­фо­ну, cчтобы начать речь, уже стол­ко­вав­шись с ним.

—Раз­ре­шаю, — ска­зал Федр, — спра­ши­вай.

И Сократ, про­дол­жал Ари­сто­дем, начал при­мер­но так:

[21] — Ты пока­зал в сво­ей речи поис­ти­не пре­крас­ный при­мер, доро­гой Ага­фон, когда гово­рил, что преж­де надо ска­зать о самом Эро­те и его свой­ствах, а потом уже о его делах. Такое нача­ло очень мне по душе. Так вот, посколь­ку ты пре­крас­но и даже бле­стя­ще разо­брал свой­ства Эрота, ответь-ка мне dвот что⁷³. Есть ли Эрот непре­мен­но любовь к кому-то или нет? Я не спра­ши­ваю, любовь ли это, ска­жем, к отцу или мате­ри — сме­шон был бы вопрос, есть ли Эрот любовь к мате­ри или отцу, — нет, я спра­ши­ваю тебя так, как спро­сил бы ну, напри­мер, об отце: раз он отец, то ведь он непре­мен­но дово­дит­ся отцом кому-то? Если бы ты захо­тел отве­тить на это пра­виль­но, ты бы, веро­ят­но, ска­зал мне, что отец все­гда дово­дит­ся отцом доче­ри или сыну, не так ли?

—Конеч­но, — отве­чал Ага­фон.

—eИ мать точ­но так же, не прав­да ли?

Ага­фон согла­сил­ся и с этим.

—Тогда ответь еще на вопрос-дру­гой, чтобы тебе лег­че было понять, чего я хочу. Если брат дей­ст­ви­тель­но брат, то ведь он обя­за­тель­но брат кому-то?

Ага­фон отве­чал, что это так.

—Бра­ту, сле­до­ва­тель­но, или сест­ре? — спро­сил Сократ.

Ага­фон отве­чал утвер­ди­тель­но.

—Теперь, — ска­зал Сократ, — попы­тай­ся отве­тить насчет люб­ви. Есть ли Эрот любовь к кому-нибудь или 200нет?

—Да, конеч­но.

—Так вот, запом­ни это покреп­че и не забы­вай, а пока ответь, вожде­ле­ет ли Эрот к тому, кто явля­ет­ся пред­ме­том люб­ви, или нет?

—Конеч­но, вожде­ле­ет, — отве­чал Ага­фон.

—Когда же он любит и вожде­ле­ет: когда обла­да­ет пред­ме­том люб­ви или когда не обла­да­ет?

—По всей веро­ят­но­сти, когда не обла­да­ет, — ска­зал Ага­фон.

—А может быть, — спро­сил Сократ, — это не про­сто веро­ят­ность, но необ­хо­ди­мость, что вожде­ле­ние вызы­ва­ет то, чего недо­ста­ет, bа не то, в чем нет недо­стат­ка? Мне, напри­мер, Ага­фон, силь­но сда­ет­ся, что это необ­хо­ди­мость. А тебе как?

—И мне тоже, — ска­зал Ага­фон.

—Отлич­ный ответ. Итак, поже­лал бы, напри­мер, рос­лый быть рос­лым, а силь­ный силь­ным?

—Мы же согла­си­лись, что это невоз­мож­но. Ведь у того, кто обла­да­ет эти­ми каче­ства­ми, нет недо­стат­ка в них.

—Пра­виль­но. Ну, а если силь­ный, — про­дол­жал Сократ, — хочет быть силь­ным, про­вор­ный про­вор­ным, здо­ро­вый здо­ро­вым и так далее? В этом слу­чае мож­но, пожа­луй, думать, cчто люди, уже обла­даю­щие каки­ми-то свой­ства­ми, жела­ют как раз того, чем они обла­да­ют. Так вот, чтобы не было ника­ких недо­ра­зу­ме­ний, я рас­смат­ри­ваю и этот слу­чай. Ведь если рас­судить, Ага­фон, то эти люди неиз­беж­но долж­ны уже сей­час обла­дать упо­мя­ну­ты­ми свой­ства­ми — как же им еще и желать их? А дело тут вот в чем. Если кто-нибудь гово­рит: «Я хоть и здо­ров, а хочу быть здо­ро­вым, я хоть и богат, а хочу быть бога­тым, то есть желаю того, что имею», — мы впра­ве ска­зать ему: «Ты, доро­гой, обла­дая богат­ст­вом, здо­ро­вьем dи силой, хочешь обла­дать ими и в буду­щем, посколь­ку в насто­я­щее вре­мя ты все это волей-нево­лей име­ешь. Поэто­му, гово­ря: “Я желаю того, что у меня есть”, ты гово­ришь в сущ­но­сти: “Я хочу, чтобы то, что у меня есть сей­час, было у меня и в буду­щем”». Согла­сил­ся бы он с нами?

Ага­фон отве­тил, что согла­сил­ся бы. Тогда Сократ ска­зал:

—А не зна­чит ли это любить то, чего у тебя еще нет и чем не обла­да­ешь, если ты eхочешь в буду­щем этим вла­деть и обла­дать?

—Конеч­но, зна­чит, — отве­чал Ага­фон.

—Сле­до­ва­тель­но, и этот чело­век, и вся­кий дру­гой жела­ет того, чего нет нали­цо, чего он не име­ет, что не есть он сам и в чем испы­ты­ва­ет нуж­ду, и пред­ме­ты, вызы­ваю­щие любовь и жела­ние, имен­но тако­вы?

—Да, конеч­но, — отве­чал Ага­фон.

—Ну, а теперь, — про­дол­жал Сократ, — под­ведем итог ска­зан­но­му. Итак, во-пер­вых, Эрот — это все­гда любовь к кому-то или к чему-то, а во-вто­рых, пред­мет ее — то, в чем испы­ты­ва­ешь нуж­ду, 201не так ли?

—Да, — отве­чал Ага­фон.

—Вспом­ни вдо­ба­вок, любо­вью к чему назвал ты в сво­ей речи Эрота? Если хочешь, я напом­ню тебе. По-мое­му, ты ска­зал что-то вро­де того, что дела богов при­шли в порядок бла­го­да­ря люб­ви к пре­крас­но­му, посколь­ку, мол, люб­ви к без­образ­но­му не быва­ет. Не таков ли был смысл тво­их слов?

—Да, имен­но таков, — отве­чал Ага­фон.

—И ска­за­но это было вполне спра­вед­ли­во, друг мой, — про­дол­жал Сократ. — Но не полу­ча­ет­ся ли, что Эрот — это любовь к кра­со­те, а не к без­обра­зию?

Ага­фон согла­сил­ся с этим.

—А не согла­си­лись ли мы, что bлюбят то, в чем нуж­да­ют­ся и чего не име­ют?

—Согла­си­лись, — отве­чал Ага­фон.

—И зна­чит, Эрот лишен кра­соты и нуж­да­ет­ся в ней?

—Выхо­дит, что так, — ска­зал Ага­фон.

—Так неуже­ли ты назо­вешь пре­крас­ным то, что совер­шен­но лише­но кра­соты и нуж­да­ет­ся в ней?

—Нет, конеч­но.

—И ты все еще утвер­жда­ешь, что Эрот пре­кра­сен, — если дело обсто­ит так?

—Полу­ча­ет­ся, Сократ, — отве­чал Ага­фон, — что я сам не знал, что тогда гово­рил.

—А ведь ты cи в самом деле пре­крас­но гово­рил, Ага­фон. Но ска­жи еще вот что. Не кажет­ся ли тебе, что доб­рое пре­крас­но?

—Кажет­ся.

—Но если Эрот нуж­да­ет­ся в пре­крас­ном, а доб­рое пре­крас­но, то, зна­чит, он нуж­да­ет­ся и в доб­ре.

—Я, — ска­зал Ага­фон, — не в силах спо­рить с тобой, Сократ. Пусть будет по-тво­е­му.

—Нет, милый мой Ага­фон, ты не в силах спо­рить с исти­ной, а спо­рить с Сокра­том дело нехит­рое.

d[22] Но теперь я остав­лю тебя в покое. Я попы­та­юсь пере­дать вам речь об Эро­те, кото­рую услы­хал неко­гда от одной ман­ти­не­ян­ки, Дио­ти­мы⁷⁴, жен­щи­ны очень све­ду­щей и в этом и во мно­гом дру­гом и добив­шей­ся одна­жды для афи­нян во вре­мя жерт­во­при­но­ше­ния перед чумой деся­ти­лет­ней отсроч­ки этой болез­ни, — а Дио­ти­ма-то и про­све­ти­ла меня в том, что каса­ет­ся люб­ви, — так вот, я попы­та­юсь пере­дать ее речь, насколь­ко это в моих силах, сво­и­ми сло­ва­ми, отправ­ля­ясь от того, в чем мы с Ага­фо­ном толь­ко что согла­си­лись.

Итак, сле­дуя тво­е­му, Ага­фон, при­ме­ру, нуж­но сна­ча­ла выяс­нить, что такое eЭрот и како­вы его свой­ства, а потом уже, како­вы его дела. Лег­че все­го, мне кажет­ся, выяс­нить это так же, как неко­гда та чуже­зем­ка, а она зада­ва­ла мне вопрос за вопро­сом. Я гово­рил ей тогда при­мер­но то же, что мне сей­час Ага­фон: Эрот — это вели­кий бог, это любовь к пре­крас­но­му. А она дока­за­ла мне теми же дово­да­ми, каки­ми я сей­час Ага­фо­ну, что он вопре­ки моим утвер­жде­ни­ям совсем не пре­кра­сен и вовсе не добр. И тогда я спро­сил ее:

—Что ты гово­ришь, Дио­ти­ма? Зна­чит, Эрот без­обра­зен и подл?

А она отве­ти­ла:

—Не бого­хуль­ст­вуй! 202Неуже­ли то, что не пре­крас­но, непре­мен­но долж­но быть, по-тво­е­му, без­образ­ным?

—Конеч­но.

—И зна­чит, то, что не муд­ро, непре­мен­но неве­же­ст­вен­но? Раз­ве ты не заме­чал, что меж­ду муд­ро­стью и неве­же­ст­вом есть нечто сред­нее?

—Что же?

—Ста­ло быть, тебе неве­до­мо, что пра­виль­ное, но не под­креп­лен­ное объ­яс­не­ни­ем мне­ние нель­зя назвать зна­ни­ем? Если нет объ­яс­не­ния, какое же это зна­ние? Но это и не неве­же­ство. Ведь если это соот­вет­ст­ву­ет тому, что есть на самом деле, какое же это неве­же­ство? По-види­мо­му, вер­ное пред­став­ле­ние — это нечто сред­нее меж­ду пони­ма­ни­ем и неве­же­ст­вом.

—Ты пра­ва, — ска­зал я.

—А в таком слу­чае не стой на том, что bвсе, что не пре­крас­но, без­образ­но, а все, что не до́бро, есть зло. И, при­знав, что Эрот не пре­кра­сен и так­же не добр, не думай, что он дол­жен быть без­обра­зен и зол, а счи­тай, что он нахо­дит­ся где-то посредине меж­ду эти­ми край­но­стя­ми.

—И все-таки, — воз­ра­зил я, — все при­зна­ют его вели­ким богом.

—Ты име­ешь в виду всех несве­ду­щих или так­же и све­ду­щих? — спро­си­ла она.

—Всех вооб­ще.

—Как же могут, Сократ, — засме­я­лась она, — cпри­зна­вать его вели­ким богом те люди, кото­рые и богом-то его не счи­та­ют?

—Кто же это такие? — спро­сил я.

—Ты пер­вый, — отве­ча­ла она, — я вто­рая.

—Как можешь ты так гово­рить? — спро­сил я.

—Очень про­сто, — отве­ча­ла она. — Ска­жи мне, раз­ве ты не утвер­жда­ешь, что все боги бла­жен­ны и пре­крас­ны? Или, может быть, ты осме­лишь­ся о ком-нибудь из богов ска­зать, что он не пре­кра­сен и не бла­жен?

—Нет, кля­нусь Зев­сом, не осме­люсь, — отве­тил я.

—А бла­жен­ны­ми ты назы­ва­ешь не тех ли, кто пре­кра­сен и добр?

—Да, имен­но так.

—Но dведь насчет Эрота ты при­знал, что, не отли­ча­ясь ни доб­ротою, ни кра­сотой, он вожде­ле­ет к тому, чего у него нет.

—Да, я это при­знал.

—Так как же он может быть богом, если обде­лен доб­ротою и кра­сотой?

—Кажет­ся, он и впрямь не может им быть.

—Вот видишь, — ска­за­ла она, — ты тоже не счи­та­ешь Эрота богом.

[23] — Так что же такое Эрот? — спро­сил я. — Смерт­ный?

—Нет, нико­им обра­зом.

—А что же?

—Как мы уже выяс­ни­ли, нечто сред­нее меж­ду бес­смерт­ным и смерт­ным.

—Кто же он, Дио­ти­ма?

—Вели­кий гений, eСократ. Ведь все гении пред­став­ля­ют собой нечто сред­нее меж­ду богом и смерт­ным.

—Како­во же их назна­че­ние? — спро­сил я.

—Быть истол­ко­ва­те­ля­ми и посред­ни­ка­ми меж­ду людь­ми и бога­ми, пере­да­вая богам молит­вы и жерт­вы людей, а людям нака­зы богов и воз­на­граж­де­ния за жерт­вы. Пре­бы­вая посредине, они запол­ня­ют про­ме­жу­ток меж­ду теми и дру­ги­ми, так что Все­лен­ная свя­за­на внут­рен­ней свя­зью. Бла­го­да­ря им воз­мож­ны вся­кие про­ри­ца­ния, жре­че­ское искус­ство и вооб­ще все, что отно­сит­ся 203к жерт­во­при­но­ше­ни­ям, таин­ствам, закли­на­ни­ям, про­ро­че­ству и чаро­дей­ству. Не сопри­ка­са­ясь с людь­ми, боги обща­ют­ся и бесе­ду­ют с ними толь­ко через посред­ство гени­ев — и наяву и во сне. И кто све­дущ в подоб­ных делах, тот чело­век боже­ст­вен­ный, а све­ду­щий во всем про­чем, будь то какое-либо искус­ство или ремес­ло, про­сто ремес­лен­ник. Гении эти мно­го­чис­лен­ны и раз­но­об­раз­ны, и Эрот — один из них.

—Кто же его отец и мать? — спро­сил я.

—Рас­ска­зы­вать об этом дол­го, — bотве­ча­ла она, — но все-таки я тебе рас­ска­жу.

Когда роди­лась Афро­ди­та, боги собра­лись на пир, и в чис­ле их был По́рос, сын Мети­ды⁷⁵. Толь­ко они ото­беда­ли — а еды у них было вдо­воль⁷⁶, — как при­шла про­сить пода­я­ния Пени́я и ста­ла у две­рей. И вот По́рос, охмелев от нек­та­ра — вина тогда еще не было, — вышел в сад Зев­са и, отя­желев­ший, уснул. И тут Пения, заду­мав в сво­ей бед­но­сти родить ребен­ка от cПоро­са, при­лег­ла к нему и зача­ла Эрота. Вот поче­му Эрот — спут­ник и слу­га Афро­ди­ты: ведь он был зачат на празд­ни­ке рож­де­ния этой боги­ни; кро­ме того, он по самой сво­ей при­ро­де любит кра­си­вое: ведь Афро­ди­та кра­са­ви­ца. Посколь­ку же он сын Поро­са и Пении, дело с ним обсто­ит так: преж­де все­го он все­гда беден и вопре­ки рас­про­стра­нен­но­му мне­нию совсем не кра­сив и не нежен, а груб, неопря­тен, dне обут и без­до­мен; он валя­ет­ся на голой зем­ле, под откры­тым небом, у две­рей, на ули­цах и, как истин­ный сын сво­ей мате­ри, из нуж­ды не выхо­дит. Но с дру­гой сто­ро­ны, он по-отцов­ски тянет­ся к пре­крас­но­му и совер­шен­но­му, он храбр, смел и силен, он искус­ный ловец, непре­стан­но стро­я­щий коз­ни, он жаж­дет разум­но­сти и дости­га­ет ее, он всю жизнь занят фило­со­фи­ей, он искус­ный чаро­дей, кол­дун и софист. По при­ро­де сво­ей он ни eбес­смер­тен, ни смер­тен: в один и тот же день он то живет и рас­цве­та­ет, если дела его хоро­ши, то уми­ра­ет, но, уна­сле­до­вав при­ро­ду отца, ожи­ва­ет опять. Все, что Эрот ни при­об­ре­та­ет, идет пра­хом, отче­го он нико­гда не быва­ет ни богат, ни беден.

Он нахо­дит­ся так­же посредине меж­ду муд­ро­стью и неве­же­ст­вом, и вот поче­му. 204Из богов никто не зани­ма­ет­ся фило­со­фи­ей и не жела­ет стать муд­рым, посколь­ку боги и так уже муд­ры; да и вооб­ще тот, кто мудр, к муд­ро­сти не стре­мит­ся. Но не зани­ма­ют­ся фило­со­фи­ей и не жела­ют стать муд­ры­ми опять-таки и невеж­ды. Ведь тем-то и сквер­но неве­же­ство, что чело­век и не пре­крас­ный, и не совер­шен­ный, и не умный вполне дово­лен собой. А кто не счи­та­ет, что в чем-то нуж­да­ет­ся, тот и не жела­ет того, в чем, по его мне­нию, не испы­ты­ва­ет нуж­ды.

—Так кто же, Дио­ти­ма, — спро­сил я, — стре­мит­ся к муд­ро­сти, коль ско­ро ни муд­ре­цы, ни невеж­ды фило­со­фи­ей bне зани­ма­ют­ся?

—Ясно и ребен­ку, — отве­ча­ла она, — что зани­ма­ют­ся ею те, кто нахо­дит­ся посредине меж­ду муд­ре­ца­ми и невеж­да­ми, а Эрот к ним и при­над­ле­жит. Ведь муд­рость — это одно из самых пре­крас­ных на све­те благ, а Эрот — это любовь к пре­крас­но­му, поэто­му Эрот не может не быть фило­со­фом, то есть люби­те­лем муд­ро­сти, а фило­соф зани­ма­ет про­ме­жу­точ­ное поло­же­ние меж­ду муд­ре­цом и невеж­дой. Обя­зан же он этим опять-таки сво­е­му про­ис­хож­де­нию: ведь отец у него мудр и богат, а мать не обла­да­ет ни муд­ро­стью, ни богат­ст­вом. Тако­ва, доро­гой Сократ, при­ро­да это­го гения. Что же каса­ет­ся тво­е­го мне­ния об Эро­те, то в нем нет cниче­го уди­ви­тель­но­го. Судя по тво­им сло­вам, ты счи­тал, что Эрот есть пред­мет люб­ви, а не любя­щее нача­ло. Пото­му-то, я думаю, Эрот и пока­зал­ся тебе таким пре­крас­ным. Ведь пред­мет люб­ви в самом деле и пре­кра­сен, и нежен, и полон совер­шен­ства, и досто­ин зави­сти. А любя­щее нача­ло име­ет дру­гой облик, такой при­мер­но, как я сей­час опи­са­ла.

[24] Тогда я ска­зал ей:

—Пусть так, чуже­зем­ка, ты гово­ри­ла пре­крас­но, но если Эрот таков, какая поль­за от него людям?

—А это, dСократ, — ска­за­ла она, — я сей­час и попы­та­юсь тебе объ­яс­нить. Итак, свой­ства и про­ис­хож­де­ние Эрота тебе извест­ны, а пред­став­ля­ет он собой, как ты гово­ришь, любовь к пре­крас­но­му. Ну, а если бы нас спро­си­ли: «Что же это такое, Сократ и Дио­ти­ма, любовь к пре­крас­но­му?» — или, выра­жа­ясь еще точ­нее: «Чего же хочет тот, кто любит пре­крас­ное?»

—Чтобы оно ста­ло его уде­лом, — отве­тил я.

—Но твой ответ, — ска­за­ла она, — вле­чет за собой сле­дую­щий вопрос, а имен­но: «Что же при­об­ре­тет тот, чьим уде­лом станет пре­крас­ное?»

Я ска­зал, что eне могу отве­тить на такой вопрос сра­зу.

—Ну, а если заме­нить сло­во «пре­крас­ное» сло­вом «бла­го» и спро­сить тебя: «Ска­жи, Сократ, чего хочет тот, кто любит бла­го?»

—Чтобы оно ста­ло его уде­лом, — отве­чал я.

—А что при­об­ре­та­ет тот, чьим уде­лом ока­жет­ся бла­го? — спро­си­ла она.

—На это, — ска­зал я, — отве­тить лег­че. 205Он будет счаст­лив.

—Пра­виль­но, счаст­ли­вые счаст­ли­вы пото­му, что обла­да­ют бла­гом, — под­твер­ди­ла она. — А спра­ши­вать, поче­му хочет быть счаст­ли­вым тот, кто хочет им быть, неза­чем. Тво­им отве­том вопрос, по-види­мо­му, исчер­пан.

—Ты пра­ва, — согла­сил­ся я.

—Ну, а это жела­ние и эта любовь при­су­щи, по-тво­е­му, всем людям, и все­гда ли они жела­ют себе бла­га, по-тво­е­му?

—Да, — отве­чал я. — Это при­су­ще всем.

—Но если все и все­гда любят одно и то же, — ска­за­ла она, — то поче­му же, Сократ, мы гово­рим не обо всех, bчто они любят, а об одних гово­рим так, а о дру­гих — нет?

—Я и сам это­му удив­ля­юсь, — отве­чал я.

—Не удив­ляй­ся, — ска­за­ла она. — Мы про­сто берем одну какую-то раз­но­вид­ность люб­ви и, закреп­ляя за ней назва­ние обще­го [поня­тия,] име­ну­ем любо­вью толь­ко ее, а дру­гие раз­но­вид­но­сти назы­ваем ина­че.

—Напри­мер? — спро­сил я.

—Изволь, — отве­ча­ла она. — Ты зна­ешь, твор­че­ство — [поня­тие] широ­кое. Все, что вызы­ва­ет пере­ход из небы­тия в бытие, — твор­че­ство, и, сле­до­ва­тель­но, созда­ние cлюбых про­из­веде­ний искус­ства и ремес­ла мож­но назвать твор­че­ст­вом, а всех созда­те­лей их — твор­ца­ми.

—Совер­шен­но вер­но, — согла­сил­ся я.

—Одна­ко, — про­дол­жа­ла она, — ты зна­ешь, что они не назы­ва­ют­ся твор­ца­ми, а име­ну­ют­ся ина­че, ибо из всех видов твор­че­ства выде­ле­на одна область — область музы­ки и сти­хотвор­ных раз­ме­ров, к кото­рой и при­ня­то отно­сить наиме­но­ва­ние «твор­че­ство». Твор­че­ст­вом зовет­ся толь­ко она, а твор­ца­ми-поэта­ми — толь­ко те, кто ей при­ча­стен.

—Совер­шен­но вер­но, — согла­сил­ся я.

—Так же dобсто­ит дело и с любо­вью. По сути, вся­кое жела­ние бла­га и сча­стья — это для вся­ко­го вели­кая и ковар­ная любовь. Одна­ко о тех, кто пре­дан таким ее видам, как коры­сто­лю­бие, любовь к телес­ным упраж­не­ни­ям, любовь к муд­ро­сти, не гово­рят, что они любят или что они влюб­ле­ны, — толь­ко к тем, кто занят и увле­чен одним лишь опре­де­лен­ным видом люб­ви, отно­сят общие назва­ния «любовь», «любить» и «влюб­лен­ные».

—Пожа­луй, это прав­да, — ска­зал я.

—Неко­то­рые утвер­жда­ют, — про­дол­жа­ла она, — что eлюбить — зна­чит искать свою поло­ви­ну. А я утвер­ждаю, что ни поло­ви­на, ни целое не вызо­вет люб­ви, если не пред­став­ля­ет собой, друг мой, како­го-то бла­га. Люди хотят, чтобы им отре­за­ли руки и ноги, если эти части соб­ст­вен­но­го их тела пока­жут­ся им негод­ны­ми. Ведь ценят люди вовсе не свое (если, конеч­но, не назы­вать все хоро­шее сво­им и род­ст­вен­ным себе, 206а все дур­ное — чужим), нет, любят они толь­ко хоро­шее. А ты как дума­ешь?

—Я думаю так же, — отве­чал я.

—Нель­зя ли поэто­му про­сто ска­зать, что люди любят бла­го?

—Мож­но, — отве­тил я.

—А не доба­вить ли, — про­дол­жа­ла она, — что люди любят и обла­дать бла­гом?

—Доба­вим.

—И не про­сто обла­дать им, но обла­дать веч­но?

—Доба­вим и это.

—Не есть ли, одним сло­вом, любовь не что иное, как любовь к веч­но­му обла­да­нию бла­гом?

—Ты гово­ришь сущую прав­ду, — bска­зал я.

[25] — Ну, а если любовь — это все­гда любовь к бла­гу, — ска­за­ла она, — то ска­жи мне, каким обра­зом долж­ны посту­пать те, кто к нему стре­мит­ся, чтобы их пыл и рве­ние мож­но было назвать любо­вью? Что они долж­ны делать, ты можешь ска­зать?

—Если бы мог, — отве­чал я, — я не вос­хи­щал­ся бы тво­ей муд­ро­стью и не ходил к тебе, чтобы все это узнать.

—Ну, так я отве­чу тебе, — ска­за­ла она. — Они долж­ны родить в пре­крас­ном как телес­но, так и духов­но.

—Нуж­но быть гада­те­лем, — ска­зал я, — чтобы понять, что ты cиме­ешь в виду, а мне это непо­нят­но.

—Ну что ж, отве­ча­ла она, — ска­жу яснее. Дело в том, Сократ, что все люди бере­мен­ны как телес­но, так и духов­но, и, когда они дости­га­ют извест­но­го воз­рас­та, при­ро­да наша тре­бу­ет раз­ре­ше­ния от бре­ме­ни. Раз­ре­шить­ся же она может толь­ко в пре­крас­ном, но не в без­образ­ном. Сои­тие муж­чи­ны и жен­щи­ны есть такое раз­ре­ше­ние. И это дело боже­ст­вен­ное, ибо зача­тие и рож­де­ние суть про­яв­ле­ния бес­смерт­но­го нача­ла в суще­стве смерт­ном. Ни то ни дру­гое не может про­изой­ти dв непо­д­хо­дя­щем, а непо­д­хо­дя­щее для все­го боже­ст­вен­но­го это без­обра­зие, тогда как пре­крас­ное — это под­хо­дя­щее. Таким обра­зом, Мой­ра и Или­фия вся­ко­го рож­де­ния — это Кра­сота⁷⁷. Поэто­му, при­бли­зив­шись к пре­крас­но­му, бере­мен­ное суще­ство про­ни­ка­ет­ся радо­стью и весе­льем, родит и про­из­во­дит на свет, а при­бли­зив­шись к без­образ­но­му, мрач­не­ет, огор­ча­ет­ся, съе­жи­ва­ет­ся, отво­ра­чи­ва­ет­ся, замы­ка­ет­ся и, вме­сто того чтобы родить, тяго­тит­ся задер­жан­ным в утро­бе пло­дом. Вот поче­му бере­мен­ные и те, кто уже на сно­сях, так eжаж­дут пре­крас­но­го — оно избав­ля­ет их от вели­ких родиль­ных мук. Но любовь, — заклю­чи­ла она, — вовсе не есть стрем­ле­ние к пре­крас­но­му, как то тебе, Сократ, кажет­ся.

—А что же она такое?

Стрем­ле­ние родить и про­из­ве­сти на свет в пре­крас­ном.

—Может быть, — ска­зал я.

—Несо­мнен­но, — ска­за­ла она. — А поче­му имен­но родить? Да пото­му, что рож­де­ние — это та доля бес­смер­тия и веч­но­сти, кото­рая отпу­ще­на 207смерт­но­му суще­ству. Но если любовь, как мы согла­си­лись, есть стрем­ле­ние к веч­но­му обла­да­нию бла­гом, то наряду с бла­гом нель­зя не желать и бес­смер­тия. А зна­чит, любовь — это стрем­ле­ние и к бес­смер­тию.

[26] Все­му это­му она учи­ла меня вся­кий раз, когда бесе­до­ва­ла со мной о люб­ви. А одна­жды она спро­си­ла меня:

—В чем, по-тво­е­му, Сократ, при­чи­на этой люб­ви и это­го вожде­ле­ния? Не заме­чал ли ты, в сколь необык­но­вен­ном состо­я­нии быва­ют все bживот­ные, и назем­ные и пер­на­тые, когда они охва­че­ны стра­стью дето­рож­де­ния? Они пре­бы­ва­ют в любов­ной горяч­ке сна­ча­ла во вре­мя спа­ри­ва­ния, а потом — когда кор­мят дете­ны­шей, ради кото­рых они гото­вы и бороть­ся с самы­ми силь­ны­ми, как бы ни были сла­бы сами, и уме­реть, и голо­дать, толь­ко чтобы их выкор­мить, и вооб­ще сно­сить все, что угод­но. О людях еще мож­но поду­мать, — про­дол­жа­ла она, — что они дела­ют это по веле­нию разу­ма, но cв чем при­чи­на таких любов­ных поры­вов у живот­ных, ты можешь ска­зать?

И я сно­ва ска­зал, что не знаю.

—И ты рас­счи­ты­ва­ешь стать зна­то­ком люб­ви, — спро­си­ла она, — не поняв это­го?

—Но ведь я же, как я толь­ко что ска­зал, пото­му и хожу к тебе, Дио­ти­ма, что мне нужен учи­тель. Назо­ви же мне при­чи­ну и это­го и все­го дру­го­го, отно­ся­ще­го­ся к люб­ви!

—Так вот, — ска­за­ла она, — если ты убедил­ся, что любовь по при­ро­де сво­ей — это стрем­ле­ние к тому, о чем мы не раз уже dгово­ри­ли, то и тут тебе нече­му удив­лять­ся. Ведь у живот­ных, так же как и у людей, смерт­ная при­ро­да стре­мит­ся стать по воз­мож­но­сти бес­смерт­ной и веч­ной. А достичь это­го она может толь­ко одним путем — порож­де­ни­ем, остав­ляя вся­кий раз новое вме­сто ста­ро­го; ведь даже за то вре­мя, покуда о любом живом суще­стве гово­рят, что оно живет и оста­ет­ся самим собой — чело­век, напри­мер, от мла­ден­че­ства до ста­ро­сти счи­та­ет­ся одним и тем же лицом, — оно нико­гда не быва­ет одним и тем же, хоть и чис­лит­ся преж­ним, а все­гда обнов­ля­ет­ся, что-то непре­мен­но теряя, будь то воло­сы, плоть, eкости, кровь или вооб­ще все телес­ное, да и не толь­ко телес­ное, но и то, что при­над­ле­жит душе: ни у кого не оста­ют­ся без пере­мен ни его при­выч­ки и нрав, ни мне­ния, ни жела­ния, ни радо­сти, ни горе­сти, ни стра­хи, все­гда что-то появ­ля­ет­ся, а что-то утра­чи­ва­ет­ся.

А еще уди­ви­тель­нее, одна­ко, обсто­ит дело с наши­ми зна­ни­я­ми: мало того что 208какие-то зна­ния у нас появ­ля­ют­ся, а какие-то мы утра­чи­ва­ем и, сле­до­ва­тель­но, нико­гда не быва­ем преж­ни­ми и в отно­ше­нии зна­ний, — тако­ва же участь каж­до­го вида зна­ний в отдель­но­сти. То, что назы­ва­ет­ся упраж­не­ни­ем, обу­слов­ле­но не чем иным, как убы­лью зна­ния, ибо забве­ние — это убыль како­го-то зна­ния, а упраж­не­ние, застав­ляя нас вновь вспо­ми­нать забы­тое, сохра­ня­ет нам зна­ние настоль­ко, что оно кажет­ся преж­ним. Так вот, таким же обра­зом сохра­ня­ет­ся и все смерт­ное: bв отли­чие от боже­ст­вен­но­го оно не оста­ет­ся все­гда одним и тем же, но, уста­ре­вая и ухо­дя, остав­ля­ет новое свое подо­бие. Вот каким спо­со­бом, Сократ, — заклю­чи­ла она, — при­об­ща­ет­ся к бес­смер­тию смерт­ное — и тело, и все осталь­ное. Дру­го­го спо­со­ба нет. Не удив­ляй­ся же, что каж­дое живое суще­ство по при­ро­де сво­ей забо­тит­ся о сво­ем потом­стве. Бес­смер­тия ради сопут­ст­ву­ет все­му на све­те рачи­тель­ная эта любовь.

[27] Выслу­шав ее речь, я при­шел в изум­ле­ние и ска­зал:

—Да неуже­ли, пре­муд­рая Дио­ти­ма, это дей­ст­ви­тель­но так?

cИ она отве­ча­ла, как отве­ча­ют истин­ные муд­ре­цы:

—Можешь быть уве­рен в этом, Сократ. Возь­ми люд­ское често­лю­бие — ты уди­вишь­ся его бес­смыс­лен­но­сти, если не вспом­нишь то, что я ска­за­ла, и упу­стишь из виду, как одер­жи­мы люди жела­ни­ем сде­лать гром­ким свое имя, «чтобы на веч­ное вре­мя стя­жать бес­смерт­ную сла­ву»⁷⁸, ради кото­рой они гото­вы под­вер­гать себя еще боль­шим опас­но­стям, dчем ради сво­их детей, тра­тить день­ги, сно­сить любые тяготы, уме­реть, нако­нец. Ты дума­ешь, — про­дол­жа­ла она, — Алкести­де захо­те­лось бы уме­реть за Адме­та, Ахил­лу — вслед за Патро­к­лом, а ваше­му Код­ру⁷⁹ — ради буду­ще­го цар­ства сво­их детей, если бы все они не наде­я­лись оста­вить ту бес­смерт­ную память о сво­ей доб­ро­де­те­ли, кото­рую мы и сей­час сохра­ня­ем? Я думаю, — ска­за­ла она, — что все дела­ют всё ради такой бес­смерт­ной сла­вы об их доб­ро­де­те­ли, и, чем люди eдостой­нее, тем боль­ше они и дела­ют. Бес­смер­тие — вот чего они жаж­дут.

Те, у кого раз­ре­шить­ся от бре­ме­ни стре­мит­ся тело, — про­дол­жа­ла она, — обра­ща­ют­ся боль­ше к жен­щи­нам и слу­жат Эроту имен­но так, наде­ясь дето­рож­де­ни­ем при­об­ре­сти бес­смер­тие и сча­стье и оста­вить о себе память 209на веч­ные вре­ме­на. Бере­мен­ные же духов­но — ведь есть и такие, — пояс­ни­ла она, — кото­рые бере­мен­ны духов­но, и при­том в боль­шей даже мере, чем телес­но, — бере­мен­ны тем, что как раз душе и подо­ба­ет вына­ши­вать. А что ей подо­ба­ет вына­ши­вать? Разу­ме­ние и про­чие доб­ро­де­те­ли. Роди­те­ля­ми их быва­ют все твор­цы и те из масте­ров, кото­рых мож­но назвать изо­бре­та­тель­ны­ми. Самое же важ­ное и пре­крас­ное — это разу­меть, как управ­лять государ­ст­вом и домом, и назы­ва­ет­ся это уме­ние рас­суди­тель­но­стью и спра­вед­ли­во­стью. Так вот, кто bсмо­ло­ду вына­ши­ва­ет эти каче­ства, хра­ня чистоту и с наступ­ле­ни­ем воз­му­жа­ло­сти, но испы­ты­ва­ет страст­ное жела­ние родить, тот, я думаю, тоже ищет везде пре­крас­ное, в кото­ром он мог бы раз­ре­шить­ся от бре­ме­ни, ибо в без­образ­ном он ни за что не родит. Бере­мен­ный, он раду­ет­ся пре­крас­но­му телу боль­ше, чем без­образ­но­му, но осо­бен­но рад он, если такое тело встре­тит­ся ему в соче­та­нии с пре­крас­ной, бла­го­род­ной и даро­ви­той душой: для тако­го чело­ве­ка он сра­зу нахо­дит сло­ва о доб­ро­де­те­ли, cо том, каким дол­жен быть и чему дол­жен посвя­тить себя достой­ный муж, и при­ни­ма­ет­ся за его вос­пи­та­ние. Про­во­дя вре­мя с таким чело­ве­ком, он, я думаю, сопри­ка­са­ет­ся с пре­крас­ным и родит на свет то, чем дав­но бере­ме­нен. Все­гда пом­ня о сво­ем дру­ге, где бы тот ни был — дале­ко или близ­ко, он сооб­ща с ним рас­тит свое дети­ще, бла­го­да­ря чему они гораздо бли­же друг дру­гу, чем мать и отец, и друж­ба меж­ду ними проч­нее, пото­му что свя­зы­ваю­щие их дети пре­крас­нее и бес­смерт­нее. Да и каж­дый, пожа­луй, dпред­по­чтет иметь таких детей, а не обыч­ных, если поду­ма­ет о Гоме­ре, Геси­о­де и дру­гих пре­крас­ных поэтах, чье потом­ство⁸⁰ достой­но зави­сти, ибо оно при­но­сит им бес­смерт­ную сла­ву и сохра­ня­ет память о них, пото­му что и само неза­бы­вае­мо и бес­смерт­но. Или возь­ми, если угод­но, — про­дол­жа­ла она, — детей, остав­лен­ных Ликур­гом в Лакеде­моне, — детей, спас­ших Лакеде­мон и, мож­но ска­зать, всю Гре­цию⁸¹. В поче­те у вас и Солон, роди­тель ваших eзако­нов, а в раз­ных дру­гих местах, будь то у гре­ков или у вар­ва­ров, поче­том поль­зу­ет­ся мно­го дру­гих людей, совер­шив­ших мно­же­ство пре­крас­ных дел и поро­див­ших раз­но­об­раз­ные доб­ро­де­те­ли. Не одно свя­ти­ли­ще воз­двиг­ну­то за таких детей этим людям, а за обыч­ных детей нико­му еще не воз­дви­га­ли свя­ти­лищ.

[28] Во все эти таин­ства люб­ви мож­но, пожа­луй, посвя­тить и тебя, 210Сократ. Что же каса­ет­ся тех выс­ших и сокро­вен­ней­ших, ради кото­рых пер­вые, если разо­брать­ся, и суще­ст­ву­ют на све­те, то я не знаю, спо­со­бен ли ты про­ник­нуть в них. Ска­зать о них я, одна­ко, ска­жу, — про­дол­жа­ла она, — за мной дело не станет. Так попы­тай­ся же сле­до­вать за мной, насколь­ко смо­жешь.

Кто хочет избрать вер­ный путь ко все­му это­му, дол­жен начать с устрем­ле­ния к пре­крас­ным телам в моло­до­сти. Если ему ука­жут вер­ную доро­гу, он полю­бит сна­ча­ла одно какое-то тело и родит в нем пре­крас­ные мыс­ли, а потом пой­мет, что кра­сота одно­го тела bрод­ст­вен­на кра­со­те любо­го дру­го­го и что если стре­мить­ся к идее пре­крас­но­го, то неле­по думать, буд­то кра­сота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все пре­крас­ные тела, а к тому одно­му охла­де­ет, ибо сочтет такую чрез­мер­ную любовь ничтож­ной и мел­кой. После это­го он начнет ценить кра­соту души выше, чем кра­соту тела, и, если ему попа­дет­ся чело­век хоро­шей души, но не такой уж cцве­ту­щий, он будет вполне дово­лен, полю­бит его и станет забо­тить­ся о нем, ста­ра­ясь родить такие суж­де­ния, кото­рые дела­ют юно­шей луч­ше, бла­го­да­ря чему неволь­но постигнет кра­соту нра­вов и обы­ча­ев и, увидев, что все это пре­крас­ное род­ст­вен­но меж­ду собою, будет счи­тать кра­соту тела чем-то ничтож­ным. От нра­вов он дол­жен перей­ти к нау­кам, чтобы увидеть кра­соту наук и, стре­мясь к кра­со­те уже во всем ее мно­го­об­ра­зии, dне быть боль­ше ничтож­ным и жал­ким рабом чьей-либо при­вле­ка­тель­но­сти, пле­нен­ным кра­сотой одно­го како­го-то маль­чиш­ки, чело­ве­ка или харак­те­ра, а повер­нуть к откры­то­му морю кра­соты и, созер­цая его в неуклон­ном стрем­ле­нии к муд­ро­сти, обиль­но рож­дать вели­ко­леп­ные речи и мыс­ли, пока нако­нец, набрав­шись тут сил и усо­вер­шен­ст­во­вав­шись, он не узрит того един­ст­вен­но­го зна­ния, кото­рое каса­ет­ся пре­крас­но­го, и вот како­го пре­крас­но­го… Теперь, — ска­за­ла Дио­ти­ма, — eпоста­рай­ся слу­шать меня как мож­но вни­ма­тель­нее.

[29] Кто, настав­ля­е­мый на пути люб­ви, будет в пра­виль­ном поряд­ке созер­цать пре­крас­ное, тот, достиг­нув кон­ца это­го пути, вдруг увидит нечто уди­ви­тель­но пре­крас­ное по при­ро­де, то самое, Сократ, ради чего и были пред­при­ня­ты все пред­ше­ст­ву­ю­щие труды, — 211нечто, во-пер­вых, веч­ное, то есть не знаю­щее ни рож­де­ния, ни гибе­ли, ни роста, ни оскуде­ния, а во-вто­рых, не в чем-то пре­крас­ное, а в чем-то без­образ­ное, не когда-то, где-то, для кого-то и срав­ни­тель­но с чем-то пре­крас­ное, а в дру­гое вре­мя, в дру­гом месте, для дру­го­го и срав­ни­тель­но с дру­гим без­образ­ное. Пре­крас­ное это пред­станет ему не в виде како­го-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или зна­ния, не в чем-то дру­гом, будь то живот­ное, Зем­ля, небо или еще bчто-нибудь, а само по себе, все­гда в самом себе еди­но­об­раз­ное; все же дру­гие раз­но­вид­но­сти пре­крас­но­го при­част­ны к нему таким обра­зом, что они воз­ни­ка­ют и гиб­нут, а его не ста­но­вит­ся ни боль­ше, ни мень­ше, и ника­ких воздей­ст­вий оно не испы­ты­ва­ет. И тот, кто бла­го­да­ря пра­виль­ной люб­ви к юно­шам под­нял­ся над отдель­ны­ми раз­но­вид­но­стя­ми пре­крас­но­го и начал пости­гать само пре­крас­ное, тот, пожа­луй, почти у цели.

Вот каким путем нуж­но идти в люб­ви — cсамо­му или под чьим-либо руко­вод­ст­вом: начав с отдель­ных про­яв­ле­ний пре­крас­но­го, надо все вре­мя, слов­но бы по сту­пень­кам, под­ни­мать­ся ради само­го пре­крас­но­го вверх — от одно­го пре­крас­но­го тела к двум, от двух — ко всем, а затем от пре­крас­ных тел к пре­крас­ным нра­вам, а от пре­крас­ных нра­вов к пре­крас­ным уче­ни­ям, пока не под­ни­мешь­ся от этих уче­ний к тому, кото­рое и есть уче­ние о самом пре­крас­ном, и не dпозна­ешь нако­нец, что же это — пре­крас­ное. И в созер­ца­нии пре­крас­но­го само­го по себе, доро­гой Сократ, — про­дол­жа­ла ман­ти­не­ян­ка, — толь­ко и может жить чело­век, его увидев­ший. Ведь, увидев его, ты не срав­нишь его ни со зла­то­тка­ной одеж­дой, ни с кра­си­вы­ми маль­чи­ка­ми и юно­ша­ми, при виде кото­рых ты теперь при­хо­дишь в вос­торг, и, как мно­гие дру­гие, кто любу­ет­ся сво­и­ми воз­люб­лен­ны­ми и не отхо­дит от них, согла­сил­ся бы, если бы это было хоть сколь­ко-нибудь воз­мож­но, не есть и не пить, а толь­ко непре­стан­но глядеть на них и быть с ними. Так что же было бы, — спро­си­ла она, — eесли бы кому-нибудь дове­лось увидеть пре­крас­ное само по себе про­зрач­ным, чистым, бес­при­мес­ным, не обре­ме­нен­ным чело­ве­че­ской пло­тью, крас­ка­ми и вся­ким дру­гим брен­ным вздо­ром, если бы это боже­ст­вен­ное пре­крас­ное мож­но было увидеть во всем его еди­но­об­ра­зии? Неуже­ли ты дума­ешь, — ска­за­ла она, — что чело­век, 212устре­мив­ший к нему взор, подо­баю­щим обра­зом его созер­цаю­щий и с ним нераз­луч­ный, может жить жал­кой жиз­нью? Неуже­ли ты не пони­ма­ешь, что, лишь созер­цая пре­крас­ное тем, чем его и над­ле­жит созер­цать, он суме­ет родить не при­зра­ки доб­ро­де­те­ли, а доб­ро­де­тель истин­ную, пото­му что пости­га­ет он исти­ну, а не при­зрак? А кто родил и вскор­мил истин­ную доб­ро­де­тель, тому доста­ет­ся в удел любовь богов, и если кто-либо из людей быва­ет бес­смер­тен, то имен­но он.

bВот что — да будет и тебе, Федр, и всем вам извест­но — рас­ска­за­ла мне Дио­ти­ма, и я ей верю. А веря ей, я пыта­юсь уве­рить и дру­гих, что в стрем­ле­нии чело­ве­че­ской при­ро­ды к тако­му уде­лу у нее вряд ли най­дет­ся луч­ший помощ­ник, чем Эрот. Поэто­му я утвер­ждаю, что все долж­ны чтить Эрота, и, будучи сам почи­та­те­лем его вла­де­ний и вся­че­ски в них под­ви­за­ясь, я и дру­гим сове­тую сле­до­вать мое­му при­ме­ру и, как могу, слав­лю могу­ще­ство и муже­ство Эрота.

Если хочешь, cФедр, счи­тай эту речь похваль­ным сло­вом Эроту, а нет — назо­ви ее чем угод­но, как забла­го­рас­судит­ся.

[30] Когда Сократ кон­чил, все ста­ли его хва­лить, а Ари­сто­фан пытал­ся что-то ска­зать, пото­му что в сво­ем сло­ве Сократ упо­мя­нул одно место из его речи. Вдруг в наруж­ную дверь засту­ча­ли так гром­ко, слов­но яви­лась целая вата­га гуляк, и послы­ша­лись dзву­ки флей­ты.

—Эй, слу­ги, — ска­зал Ага­фон, — погляди­те, кто там, и, если кто из сво­их, про­си­те. А если нет, ска­жи­те, что мы уже не пьем, а при­лег­ли отдох­нуть.

Вско­ре со дво­ра донес­ся голос Алки­ви­а­да, кото­рый был силь­но пьян и гром­ко кри­чал, спра­ши­вая, где Ага­фон, и тре­буя, чтобы его про­ве­ли к Ага­фо­ну. Его про­ве­ли к ним вме­сте с флей­тист­кой, кото­рая под­дер­жи­ва­ла его под руку, и дру­ги­ми его спут­ни­ка­ми, и он, eв каком-то пыш­ном вен­ке из плю­ща и фиа­лок и с вели­ким мно­же­ст­вом лент на голо­ве⁸², оста­но­вил­ся в две­рях и ска­зал:

—Здрав­ст­вуй­те, дру­зья! При­ме­те ли вы в ком­па­нию очень пья­но­го чело­ве­ка, или нам уйти? Но преж­де мы увен­ча­ем Ага­фо­на, ведь ради это­го мы и яви­лись! Вче­ра я не мог прий­ти, — про­дол­жал он, — зато сей­час я при­шел, и на голо­ве у меня лен­ты, но я их сни­му и укра­шу ими голо­ву само­го, так ска­зать, муд­ро­го и кра­си­во­го. Вы сме­е­тесь надо мной, пото­му что я пьян? Ну что ж, 213смей­тесь, я все рав­но пре­крас­но знаю, что я прав. Но ска­жи­те сра­зу, вхо­дить мне на таких усло­ви­ях или луч­ше не надо? Буде­те вы пить со мной или нет?

Все зашу­ме­ли, при­гла­шая его вой­ти и рас­по­ло­жить­ся за сто­лом, и Ага­фон тоже его при­гла­сил.

И тогда он вошел, под­дер­жи­вае­мый раба­ми, и сра­зу же стал сни­мать с себя лен­ты, чтобы повя­зать ими Ага­фо­на; лен­ты сви­са­ли ему на гла­за, а пото­му он не заме­тил Сокра­та и сел рядом с Ага­фо­ном, меж­ду ним и Сокра­том, кото­рый bпотес­нил­ся. Усев­шись рядом с Ага­фо­ном, Алки­ви­ад поце­ло­вал его и укра­сил повяз­ка­ми. И Ага­фон ска­зал:

—Разуй­те, слу­ги, Алки­ви­а­да, чтобы он воз­лег с нами третьим.

—С удо­воль­ст­ви­ем, — ска­зал Алки­ви­ад, — но кто же наш тре­тий сотра­пез­ник?

И, обер­нув­шись, он увидел Сокра­та и, узнав его, вско­чил на ноги и вос­клик­нул:

—О Геракл, что же это такое? Это ты, Сократ! Ты устро­ил cмне заса­ду и здесь. Такая уж у тебя при­выч­ка — вне­зап­но появ­лять­ся там, где тебя никак не пред­по­ла­га­ешь увидеть. Зачем ты явил­ся на этот раз? И поче­му ты умуд­рил­ся воз­лечь имен­но здесь, не рядом с Ари­сто­фа­ном или с кем-нибудь дру­гим, кто сме­шон или нароч­но сме­шит, а рядом с самым кра­си­вым из всех собрав­ших­ся?

И Сократ ска­зал:

—Поста­рай­ся защи­тить меня, Ага­фон, а то любовь это­го чело­ве­ка ста­ла для меня делом нешу­точ­ным. С тех пор как я полю­бил его, мне dнель­зя ни взгля­нуть на кра­си­во­го юно­шу, ни побе­се­до­вать с каким-либо кра­сав­цем, не вызы­вая неисто­вой рев­но­сти Алки­ви­а­да, кото­рый тво­рит невесть что, руга­ет меня и дохо­дит чуть ли не до руко­при­клад­ства. Смот­ри же, как бы он и сей­час не натво­рил чего, поми­ри нас, а если он пустит в ход силу, засту­пись за меня, ибо я не на шут­ку боюсь безум­ной влюб­чи­во­сти это­го чело­ве­ка.

—Нет, — ска­зал Алки­ви­ад, — при­ми­ре­ния меж­ду мной и тобой быть не может, но за сего­дняш­нее я отпла­чу тебе в дру­гой раз. А сей­час, Ага­фон, — про­дол­жал он, — дай мне часть тво­их повя­зок, eмы укра­сим ими и эту уди­ви­тель­ную голо­ву, чтобы вла­де­лец ее не упре­кал меня за то, что тебя я укра­сил, а его, кото­рый побеж­дал сво­и­ми реча­ми реши­тель­но всех, и при­том не толь­ко поза­вче­ра, как ты, а все­гда, — его не укра­сил.

И, взяв несколь­ко лент, он укра­сил ими Сокра­та и рас­по­ло­жил­ся за сто­лом.

[31] А рас­по­ло­жив­шись, ска­зал:

—Э, дру­зья, да вы, кажет­ся, трез­вы. Это не годит­ся, надо пить, такой уж у нас уго­вор. Пока вы как сле­ду­ет не напье­тесь, рас­по­ряди­те­лем пира буду я. Итак, пусть Ага­фон велит при­не­сти чару поболь­ше, если такая най­дет­ся. А впро­чем, не нуж­но: луч­ше тащи-ка ты сюда, маль­чик, вон ту холо­диль­ную чашу, — ска­зал он, увидев, 214что в нее вой­дет котил⁸³ восемь, если не боль­ше.

Напол­нив ее, он выпил сна­ча­ла сам, а потом велел налить Сокра­ту, ска­зав при этом:

—Сокра­ту, дру­зья, затея моя нипо­чем. Он выпьет, сколь­ко ему ни при­ка­жешь, и не опья­не­ет ничу­точ­ки.

Маль­чик напол­нил чашу, и Сократ выпил.

Тогда Эрик­си­мах ска­зал:

—Что же это такое, Алки­ви­ад? Неуже­ли мы bне будем ни бесе­до­вать за чашей, ни петь, а ста­нем про­сто пить, как пьют для уто­ле­ния жаж­ды?

—А, Эрик­си­мах, достой­ней­ший сын достой­ней­ше­го и бла­го­ра­зум­ней­ше­го отца! Здрав­ст­вуй, Эрик­си­мах, — ото­звал­ся Алки­ви­ад.

—Здрав­ст­вуй, здрав­ст­вуй, — ска­зал Эрик­си­мах. — Но как же нам быть?

—Как ты при­ка­жешь. Ведь тебя надо слу­шать­ся.

Рас­по­ря­жай­ся, как тебе будет угод­но.

—Так слу­шай же, — ска­зал Эрик­си­мах. — До тво­е­го при­хо­да мы реши­ли, что каж­дый из нас по оче­реди, начи­ная cспра­ва, ска­жет, как мож­но луч­ше, речь об Эро­те и про­сла­вит его. И вот все мы уже свое ска­за­ли. Ты же речи не гово­рил, а выпить выпил. Поэто­му было бы спра­вед­ли­во, чтобы ты ее про­из­нес, а про­из­не­ся, дал любой наказ Сокра­ту, а тот потом сво­е­му соседу спра­ва, и так далее.

—Все это, Эрик­си­мах, пре­крас­но, — отве­чал Алки­ви­ад, — но пья­но­му не по силам тягать­ся в крас­но­ре­чии с трез­вым. dА кро­ме того, доро­гой мой, неуже­ли ты пове­рил все­му, что Сократ сей­час гово­рил? Раз­ве ты не зна­ешь: что бы он тут ни гово­рил, все обсто­ит как раз наобо­рот. Ведь это он, сто­ит лишь мне при нем похва­лить не его, а кого-нибудь дру­го­го, бога ли, чело­ве­ка ли, сра­зу же дает волю рукам.

—Мол­чал бы луч­ше, — ска­зал Сократ.

—Нет, что бы ты ни гово­рил, — воз­ра­зил Алки­ви­ад, — я нико­го не ста­ну хва­лить в тво­ем при­сут­ст­вии, кля­нусь Посей­до­ном.

—Ну что ж, — ска­зал Эрик­си­мах, — в таком слу­чае воздай хва­лу Сокра­ту.

—Что ты, Эрик­си­мах! — eвос­клик­нул Алки­ви­ад, — Неуже­ли, по-тво­е­му, я дол­жен напасть на него и при вас ото­мстить ему?

—Послу­шай, — ска­зал Сократ, — что это ты заду­мал? Уж не соби­ра­ешь­ся ли ты высме­ять меня в сво­ем похваль­ном сло­ве?

—Я соби­ра­юсь гово­рить прав­ду, да не знаю, поз­во­лишь ли.

—Прав­ду, — отве­тил Сократ, — я не толь­ко поз­во­лю, но и велю гово­рить.

—Ну что ж, не пре­ми­ну, — ска­зал Алки­ви­ад. — А ты посту­пай вот как. Едва толь­ко я ска­жу неправ­ду, пере­бей меня, если захо­чешь, и заяви, что тут я соврал, — 215умыш­лен­но врать я не ста­ну. Но если я буду гово­рить несвяз­но, как под­ска­жет память, не удив­ляй­ся. Не так-то лег­ко пере­чис­лить по поряд­ку все твои стран­но­сти, да еще в таком состо­я­нии.

[32] Хва­лить же, дру­зья мои, Сокра­та я попы­та­юсь путем срав­не­ний. Он, вер­но, поду­ма­ет, что я хочу посме­ять­ся над ним, но к срав­не­ни­ям я наме­рен при­бе­гать ради исти­ны, а совсем не для сме­ха.

Более все­го, по-мое­му, он похож на тех силе­нов, какие быва­ют bв мастер­ских вая­те­лей и кото­рых худож­ни­ки изо­бра­жа­ют с какой-нибудь дуд­кой или флей­той в руках⁸⁵. Если рас­крыть тако­го силе­на, то внут­ри у него ока­зы­ва­ют­ся изва­я­ния богов. Так вот, Сократ похож, по-мое­му, на сати­ра Мар­сия. Что ты схо­ден с силе­на­ми внешне, Сократ, это­го ты, пожа­луй, и сам не ста­нешь оспа­ри­вать. А что ты похож на них и в осталь­ном, об этом послу­шай. Ска­жи, ты дерз­кий чело­век или нет? Если ты не отве­тишь утвер­ди­тель­но, у меня най­дут­ся свиде­те­ли. Далее, раз­ве ты не флей­тист? cФлей­тист, и при­том куда более достой­ный удив­ле­ния, чем Мар­сий. Тот заво­ра­жи­вал людей силой сво­их уст, с помо­щью инстру­мен­та, как, впро­чем, и ныне еще любой, кто игра­ет его напе­вы. Те, кото­рые играл Олимп, я, кста­ти ска­зать, тоже при­пи­сы­ваю Мар­сию, как его учи­те­лю⁸⁶. Так вот, толь­ко напе­вы Мар­сия, игра­ет ли их хоро­ший флей­тист или пло­хая флей­тист­ка, оди­на­ко­во увле­ка­ют слу­ша­те­лей и, бла­го­да­ря тому что они сами боже­ст­вен­ны, обна­ру­жи­ва­ют тех, кто испы­ты­ва­ет потреб­ность в богах и таин­ствах. Ты же ничем не отли­ча­ешь­ся от Мар­сия, толь­ко дости­га­ешь того же само­го без вся­ких инстру­мен­тов, одни­ми реча­ми. Когда мы, напри­мер, слу­ша­ем dречь како­го-нибудь дру­го­го ора­то­ра, даже очень хоро­ше­го, это нико­го из нас, прав­ду ска­зать, не вол­ну­ет. А слу­шая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень пло­хом, пере­ска­зе, все мы, муж­чи­ны, и жен­щи­ны, и юно­ши, быва­ем потря­се­ны и увле­че­ны.

Что каса­ет­ся меня, дру­зья, то я, если бы не боял­ся пока­зать­ся вам совсем пья­ным, под клят­вой рас­ска­зал бы вам, что я испы­ты­вал, да и теперь еще испы­ты­ваю, от его eречей. Когда я слу­шаю его, серд­це у меня бьет­ся гораздо силь­нее, чем у бес­ну­ю­щих­ся кори­бан­тов⁸⁷, а из глаз моих от его речей льют­ся сле­зы; то же самое, как я вижу, про­ис­хо­дит и со мно­ги­ми дру­ги­ми. Слу­шая Перик­ла и дру­гих пре­вос­ход­ных ора­то­ров, я нахо­дил, что они хоро­шо гово­рят, но ниче­го подоб­но­го не испы­ты­вал, душа у меня не при­хо­ди­ла в смя­те­ние, него­дуя на раб­скую мою жизнь. А этот Мар­сий при­во­дил меня часто в такое состо­я­ние, 216что мне каза­лось — нель­зя боль­ше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не ска­жешь, что это неправ­да. Да я и сей­час отлич­но знаю, что сто­ит лишь мне начать его слу­шать, как я не выдер­жу и впа­ду в такое же состо­я­ние. Ведь он заста­вит меня при­знать, что при всех моих недо­стат­ках я пре­не­бре­гаю самим собою и зани­ма­юсь дела­ми афи­нян. Поэто­му я нароч­но не слу­шаю его и пус­ка­юсь от него, как от сирен, нау­тек, ина­че я до самой ста­ро­сти не bотой­ду от него. И толь­ко перед ним одним испы­ты­ваю я то, чего вот уж никто бы за мною не запо­до­зрил, — чув­ство сты­да. Я сты­жусь толь­ко его, ибо сознаю, что ничем не могу опро­верг­нуть его настав­ле­ний, а сто­ит мне поки­нуть его, соблаз­ня­юсь поче­стя­ми, кото­рые ока­зы­ва­ет мне боль­шин­ство. Да, да, я пус­ка­юсь от него нау­тек, уди­раю, а когда вижу его, мне совест­но, пото­му что я ведь был с ним согла­сен. cИ порою мне даже хочет­ся, чтобы его вооб­ще не ста­ло на све­те, хотя, с дру­гой сто­ро­ны, отлич­но знаю, что, слу­чись это, я горе­вал бы гораздо боль­ше. Одним сло­вом, я и сам не ведаю, как мне отно­сить­ся к это­му чело­ве­ку. [33] Вот какое дей­ст­вие ока­зы­ва­ет на меня и на мно­гих дру­гих зву­ка­ми сво­ей флей­ты этот сатир. Послу­шай­те теперь, как похож он на то, с чем я срав­нил его, и какой уди­ви­тель­ной силой он обла­да­ет. Поверь­те, никто из вас dне зна­ет его, но я, раз уж начал, пока­жу вам, каков он.

Вы види­те, что Сократ любит кра­си­вых, все­гда норо­вит побыть с ними, вос­хи­ща­ет­ся ими, и в то же вре­мя ниче­го-де ему не извест­но и ни в чем он не смыс­лит. Не похож ли он этим на силе­на? Похож, и еще как! Ведь он толь­ко напус­ка­ет на себя такой вид, поэто­му он и похож на полое изва­я­ние силе­на. А если его рас­крыть, сколь­ко рас­суди­тель­но­сти, доро­гие сотра­пез­ни­ки, най­де­те вы у него внут­ри! Да будет вам извест­но, что ему совер­шен­но неваж­но, кра­сив чело­век eили нет (вы даже не пред­став­ля­е­те себе, до какой сте­пе­ни это без­раз­лич­но ему), богат ли и обла­да­ет ли каким-нибудь дру­гим пре­иму­ще­ст­вом, кото­рое пре­воз­но­сит тол­па. Все эти цен­но­сти он ни во что не ста­вит, счи­тая, что и мы сами — ничто, но он это­го не гово­рит, нет, он всю свою жизнь моро­чит людей при­твор­ным само­уни­чи­же­ни­ем.

Не знаю, дово­ди­лось ли кому-либо видеть тая­щи­е­ся в нем изва­я­ния, когда он рас­кры­вал­ся по-насто­я­ще­му, а мне как-то раз дове­лось, и 217они пока­за­лись мне таки­ми боже­ст­вен­ны­ми, золоты­ми, пре­крас­ны­ми и уди­ви­тель­ны­ми, что я решил сде­лать вско­ро­сти все, чего Сократ ни потре­бу­ет. Пола­гая, что он зарит­ся на цве­ту­щую мою кра­соту, я счел ее счаст­ли­вым даром и вели­кой сво­ей уда­чей: ведь бла­го­да­ря ей я мог бы, усту­пив Сокра­ту, услы­хать от него все, что он зна­ет. Вот како­го я был о сво­ей кра­со­те неве­ро­ят­но­го мне­ния. С таки­ми-то мыс­ля­ми я одна­жды и отпу­стил про­во­жа­то­го, без кото­ро­го я до той поры не встре­чал­ся с Сокра­том, и остал­ся с ним с гла­зу bна глаз — ска­жу уж вам, так и быть, всю прав­ду, поэто­му будь­те вни­ма­тель­ны, а ты, Сократ, если совру, поправь меня.

Итак, дру­зья, мы ока­за­лись наедине, и я ждал, что вот-вот он заго­во­рит со мной так, как гово­рят без свиде­те­лей влюб­лен­ные с теми, в кого они влюб­ле­ны, и радо­вал­ся зара­нее. Но ниче­го подоб­но­го не слу­чи­лось: про­ведя со мной день в обыч­ных беседах, он уда­лил­ся. После это­го я при­гла­сил его поупраж­нять­ся вме­сте в гим­на­сти­ке и cупраж­нял­ся с ним вме­сте, наде­ясь тут чего-то добить­ся. И, упраж­ня­ясь, он часто борол­ся со мной, когда нико­го побли­зо­сти не было. И что же? На том все и кон­чи­лось. Ниче­го таким путем не достиг­нув, я решил пой­ти на него при­сту­пом и не отсту­пать от нача­то­го, а узнать нако­нец, в чем тут дело. И вот я при­гла­шаю его поужи­нать со мной — ну пря­мо как dвлюб­лен­ный, гото­вя­щий ловуш­ку люби­мо­му. Хотя и эту прось­бу выпол­нил он не сра­зу, но в кон­це кон­цов все-таки при­нял мое при­гла­ше­ние. Когда он явил­ся в пер­вый раз, то после ужи­на поже­лал уйти, и я, застес­няв­шись, тогда отпу­стил его. Залу­чив его к себе во вто­рой раз, я после ужи­на бол­тал с ним до позд­ней ночи, а когда он собрал­ся ухо­дить, я сослал­ся на позд­ний час и заста­вил его остать­ся. Он лег на сосед­нее с моим ложе, на кото­ром воз­ле­жал и во вре­мя обеда, eи никто, кро­ме нас, в ком­на­те этой не спал…

Все, что я сооб­щил до сих пор, мож­но сме­ло рас­ска­зы­вать кому угод­но, а вот даль­ней­ше­го вы не услы­ша­ли бы от меня, если бы, во-пер­вых, вино не было, как гово­рит­ся, прав­ди­во, при­чем не толь­ко с детьми, но и без них⁸⁸, а во-вто­рых, если бы мне не каза­лось неспра­вед­ли­вым замал­чи­вать вели­ко­леп­ный посту­пок Сокра­та, раз уж я взял­ся про­из­не­сти ему похваль­ное сло­во. Вдо­ба­вок я испы­ты­ваю сей­час то же, что чело­век, уку­шен­ный гадю­кой. Гово­рят, что тот, с кем это слу­чи­лось, рас­ска­зы­ва­ет о сво­их ощу­ще­ни­ях толь­ко тем, кто испы­тал то же на себе, 218ибо толь­ко они спо­соб­ны понять его и про­стить, что бы он ни наде­лал и ни наго­во­рил от боли. Ну, я был уку­шен чув­ст­ви­тель­нее, чем кто бы то ни было, и при­том в самое чув­ст­ви­тель­ное место — в серд­це, в душу — назы­вай­те как хоти­те, уку­шен и ранен фило­соф­ски­ми реча­ми, кото­рые впи­ва­ют­ся в моло­дые и доста­точ­но ода­рен­ные души силь­ней, чем змея, и могут заста­вить делать и гово­рить все, что угод­но. С дру­гой сто­ро­ны, пере­до мной сей­час такие люди, как bФедр, Ага­фон, Эрик­си­мах, Пав­са­ний, Ари­сто­дем, Ари­сто­фан и дру­гие, не гово­ря уже о самом Сокра­те: все вы одер­жи­мы фило­соф­ским неистов­ст­вом, а пото­му и слу­шай­те все! Ведь вы про­сти­те мне то, что я тогда сде­лал и о чем сей­час рас­ска­жу. Что же каса­ет­ся слуг и всех про­чих непо­свя­щен­ных невежд, то пусть они свои уши замкнут боль­ши­ми вра­та­ми⁸⁹.

[34] Итак, дру­зья, когда све­тиль­ник погас cи слу­ги вышли, я решил не хит­рить с ним боль­ше и ска­зать о сво­их наме­ре­ни­ях без оби­ня­ков.

—Ты спишь, Сократ? — спро­сил я, потор­мо­шив его.

—Нет еще, — отве­чал он.

—Ты зна­ешь, что я заду­мал?

—Что же? — спро­сил он.

—Мне кажет­ся, — отве­чал я, — что ты един­ст­вен­ный достой­ный меня поклон­ник, и, по-мое­му, ты не реша­ешь­ся заго­во­рить об этом со мной. Что же до меня, то, на мой взгляд, было бы вели­чай­шей глу­по­стью отка­зать тебе в этом: ведь я не отка­зал бы тебе, нуж­дай­ся ты dв моем иму­ще­стве или в моих дру­зьях. Для меня нет ниче­го важ­нее, чем достичь как мож­но боль­ше­го совер­шен­ства, а тут, я думаю, мне никто не суме­ет помочь луч­ше тебя. Вот поче­му, отка­жи я тако­му чело­ве­ку, я гораздо боль­ше сты­дил­ся бы людей умных, чем сты­дил­ся бы глу­пой тол­пы, ему усту­пив.

На это он отве­тил с обыч­ным сво­им лукав­ст­вом:

—Доро­гой мой Алки­ви­ад, ты, вид­но, и в самом деле не глуп, если то, что ты ска­зал обо мне, — прав­да, и во мне дей­ст­ви­тель­но скры­та какая-то сила, кото­рая спо­соб­на сде­лать eтебя бла­го­род­нее, — то есть если ты усмот­рел во мне какую-то уди­ви­тель­ную кра­соту, совер­шен­но отлич­ную от тво­ей мило­вид­но­сти. Так вот, если, увидев ее, ты ста­ра­ешь­ся всту­пить со мною в обще­ние и обме­нять кра­соту на кра­соту, — зна­чит, ты хочешь полу­чить куда боль­шую, чем я, выго­ду, при­об­ре­сти 219насто­я­щую кра­соту ценой кажу­щей­ся и заду­мал поис­ти­не выме­нять медь на золо­то⁹⁰. Но при­глядись ко мне получ­ше, милей­ший, чтобы от тебя не укры­лось мое ничто­же­ство. Зре­ние рас­суд­ка ста­но­вит­ся ост­рым тогда, когда гла­за начи­на­ют уже терять свою зор­кость, а тебе до это­го еще дале­ко.

На это я отве­тил ему:

—Ну что ж, я, во вся­ком слу­чае, ска­зал то, что думал. А уж ты сам решай, как будет, по-тво­е­му, луч­ше и мне и тебе.

—Вот это, — ска­зал он, — пра­виль­но. И впредь мы bбудем сна­ча­ла сове­то­вать­ся, а потом уже посту­пать так, как нам пока­жет­ся луч­ше, — и в этом деле, и во всех осталь­ных.

Обме­няв­шись с ним таки­ми реча­ми, я вооб­ра­зил, что мои сло­ва рани­ли его не хуже стрел. Я встал и, не дав ему ниче­го ска­зать, наки­нул этот свой гима­тий — дело было зимой, — лег под его потер­тый плащ и, обе­и­ми рука­ми обняв cэто­го поис­ти­не боже­ст­вен­но­го, уди­ви­тель­но­го чело­ве­ка, про­ле­жал так всю ночь. И на этот раз, Сократ, ты тоже не ска­жешь, что я лгу. Так вот, несмот­ря на все эти мои уси­лия, он одер­жал верх, пре­не­брег цве­ту­щей моей кра­сотой, пре­зри­тель­но посме­ял­ся над ней. А я-то думал, что она хоть что-то да зна­чит, судьи, — да, да, судьи Сокра­то­вой занос­чи­во­сти, — ибо, кля­нусь вам все­ми бога­ми и боги­ня­ми, — dпро­спав с Сокра­том всю ночь, я встал точ­но таким же, как если бы спал с отцом или со стар­шим бра­том.

[35] В каком я был, по-ваше­му, после это­го рас­по­ло­же­нии духа, если, с одной сто­ро­ны, я чув­ст­во­вал себя оби­жен­ным, а с дру­гой — вос­хи­щал­ся харак­те­ром, бла­го­ра­зу­ми­ем и муже­ст­вен­ным поведе­ни­ем это­го чело­ве­ка, рав­но­го кото­ро­му по силе ума и само­об­ла­да­нию я нико­гда до сих пор и не чаял встре­тить? Я не мог ни сер­дить­ся на него, ни отка­зать­ся от его обще­ства, а спо­со­ба при­вя­зать его к себе у меня не было. Ведь я же eпре­крас­но знал, что под­ку­пить его день­га­ми еще невоз­мож­нее, чем ранить Аяк­са мечом⁹¹, а когда я пустил в ход то, на чем един­ст­вен­но наде­ял­ся пой­мать его, он ускольз­нул от меня. Я был бес­по­мо­щен и рас­те­рян, он поко­рил меня так, как никто нико­гда не поко­рял.

Все это про­изо­шло еще до того, как нам дове­лось отпра­вить­ся с ним в поход на Поти­дею⁹² и вме­сте там сто­ло­вать­ся. Нач­ну с того, что вынос­ли­во­стью он пре­вос­хо­дил не толь­ко меня, но и вооб­ще всех. 220Когда мы ока­зы­ва­лись отре­за­ны и поне­во­ле, как это быва­ет в похо­дах, голо­да­ли, никто не мог срав­нить­ся с ним выдерж­кой. Зато когда все­го быва­ло вдо­воль, он один бывал спо­со­бен всем насла­дить­ся; до выпив­ки он не был охот­ник, но уж когда его при­нуж­да­ли пить, остав­лял всех поза­ди, и, что самое уди­ви­тель­ное, никто нико­гда не видел Сокра­та пья­ным. Это, кста­ти ска­зать, навер­но, и сей­час под­твер­дит­ся. Точ­но так же и зим­ний холод — а зимы там жесто­кие — он пере­но­сил уди­ви­тель­но стой­ко, bи одна­жды, когда сто­я­ла страш­ная сту­жа и дру­гие либо вооб­ще не выхо­ди­ли нару­жу, либо выхо­ди­ли, напя­лив на себя невесть сколь­ко одеж­ды и обу­ви, обмотав ноги вой­ло­ком и овчи­на­ми, он выхо­дил в такую пого­ду в обыч­ном сво­ем пла­ще и боси­ком шагал по льду лег­че, чем дру­гие обув­шись. И вои­ны косо гляде­ли на него, думая, что он глу­мит­ся над ними… [36] Но cдоволь­но с об этом. Послу­шай­те теперь

во вре­мя того же похо­да. Как-то утром он о чем-то заду­мал­ся и, погру­зив­шись в свои мыс­ли, застыл на месте, и, так как дело у него не шло на лад, он не пре­кра­щал сво­их поис­ков и все сто­ял и сто­ял. Насту­пил уже пол­день, и люди, кото­рым это бро­са­лось в гла­за, удив­лен­но гово­ри­ли друг дру­гу, что Сократ с само­го утра сто­ит на одном месте и о чем-то разду­мы­ва­ет. Нако­нец вече­ром, уже поужи­нав, неко­то­рые ионий­цы — dдело было летом — вынес­ли свои под­стил­ки на воздух, чтобы поспать в про­хла­де и заод­но пона­блюдать за Сокра­том, будет ли он сто­ять на том же месте и ночью. И ока­за­лось, что он про­сто­ял там до рас­све­та и до вос­хо­да Солн­ца, а потом, помо­лив­шись Солн­цу, ушел.

А хоти­те знать, каков он в бою? Тут тоже нуж­но отдать ему долж­ное. В той бит­ве, за кото­рую меня награ­ди­ли вое­на­чаль­ни­ки, спас меня не кто иной, как Сократ: eне захо­тев бро­сить меня, ране­но­го, он вынес с поля боя и мое ору­жие, и меня само­го. Я и тогда, Сократ, тре­бо­вал от вое­на­чаль­ни­ков, чтобы они при­суди­ли награ­ду тебе, — тут ты не можешь ни упрек­нуть меня, ни ска­зать, что я лгу, — но они, счи­та­ясь с моим высо­ким поло­же­ни­ем, хоте­ли при­судить ее мне, а ты сам еще силь­ней, чем они, рато­вал за то, чтобы награ­ди­ли меня, а не тебя.

Осо­бен­но же сто­и­ло посмот­реть на Сокра­та, дру­зья, когда наше вой­ско, обра­тив­шись 221в бег­ство, отсту­па­ло от Делия. Я был тогда в кон­ни­це, а он в тяже­лой пехо­те. Он ухо­дил вме­сте с Лахе­том⁹⁴, когда наши уже раз­бре­лись. И вот я встре­чаю обо­их и, едва их завидев, при­зы­ваю их не падать духом и гово­рю, что не бро­шу их. Вот тут-то Сократ и пока­зал мне себя с еще луч­шей сто­ро­ны, чем в Поти­дее, — сам я был в мень­шей опас­но­сти, пото­му что ехал вер­хом. Насколь­ко, bпреж­де все­го, было у него боль­ше само­об­ла­да­ния, чем у Лахе­та. Кро­ме того, мне каза­лось, что и там, так же как здесь, он шагал, гово­ря тво­и­ми, Ари­сто­фан, сло­ва­ми, «чин­но глядя то вле­во, то впра­во»⁹⁵, то есть спо­кой­но посмат­ри­вал на дру­зей и на вра­гов, так что даже изда­ли каж­до­му было ясно, что этот чело­век, если его тро­нешь, суме­ет посто­ять за себя, и поэто­му оба они бла­го­по­луч­но завер­ши­ли отход. Ведь тех, кто так себя дер­жит, на войне обыч­но не тро­га­ют, пре­сле­ду­ют тех, кто cбежит без огляд­ки.

В похваль­ном сло­ве Сокра­ту мож­но назвать и мно­го дру­гих уди­ви­тель­ных его качеств. Но иное мож­но, веро­ят­но, ска­зать и о ком-либо дру­гом, а вот то, что он не похож ни на кого из людей, древ­них или ныне здрав­ст­ву­ю­щих, — это самое пора­зи­тель­ное. С Ахил­лом, напри­мер, мож­но сопо­ста­вить Бра­сида и dдру­гих, с Пери­к­лом — Несто­ра и Анте­но­ра⁹⁶, да и дру­гие най­дут­ся; и всех про­чих тоже мож­но таким же обра­зом с кем-то срав­нить. А Сократ и в повад­ке сво­ей, и в речах настоль­ко свое­обы­чен, что ни сре­ди древ­них, ни сре­ди ныне живу­щих не най­дешь чело­ве­ка, хотя бы отда­лен­но похо­же­го на него. Срав­ни­вать его мож­но, как я это и делаю, не с людь­ми, а с силе­на­ми и сати­ра­ми — и его само­го, и его речи.

[37] Кста­ти ска­зать, вна­ча­ле я не упо­мя­нул, что и речи его боль­ше все­го похо­жи на рас­кры­ваю­щих­ся eсиле­нов. В самом деле, если послу­шать Сокра­та, то на пер­вых порах речи его кажут­ся смеш­ны­ми: они обле­че­ны в такие сло­ва и выра­же­ния, что напо­ми­на­ют шку­ру эта­ко­го наг­ле­ца сати­ра. На язы­ке у него веч­но какие-то вьюч­ные ослы, куз­не­цы, сапож­ни­ки и дубиль­щи­ки, и кажет­ся, что гово­рит он все­гда одни­ми и теми же сло­ва­ми одно и то же, и поэто­му вся­кий неопыт­ный и неда­ле­кий чело­век готов под­нять его 222речи на смех. Но если рас­крыть их и загля­нуть внутрь, то сна­ча­ла видишь, что толь­ко они и содер­жа­тель­ны, а потом, что речи эти боже­ст­вен­ны, что они таят в себе мно­же­ство изва­я­ний доб­ро­де­те­ли и каса­ют­ся мно­же­ства вопро­сов, вер­нее ска­зать, всех, кото­ры­ми подо­ба­ет зани­мать­ся тому, кто хочет достичь выс­ше­го бла­го­род­ства.

Вот что я могу ска­зать в похва­лу Сокра­ту, дру­зья, и, с дру­гой сто­ро­ны, в упрек ему, посколь­ку попу­т­но я рас­ска­зал вам, как он меня обидел. Обо­шел­ся он так, bвпро­чем, не толь­ко со мной, но и с Хар­мидом, сыном Глав­ко­на, и с Евти­де­мом, сыном Дико­ла⁹⁷, и со мно­ги­ми дру­ги­ми: обма­ны­вая их, он ведет себя сна­ча­ла как их поклон­ник, а потом сам ста­но­вит­ся ско­рее пред­ме­том люб­ви, чем поклон­ни­ком. Сове­тую и тебе, Ага­фон, не попа­дать­ся ему на удоч­ку, а, зная наш опыт, быть наче­ку, чтобы не под­твер­дить пого­вор­ки: «Горь­ким опы­том дитя учит­ся»⁹⁸.

c[38] Когда Алки­ви­ад кон­чил, все посме­я­лись по пово­ду его откро­вен­ных при­зна­ний, пото­му что он все еще был, каза­лось, влюб­лен в Сокра­та. А Сократ ска­зал:

—Мне кажет­ся, Алки­ви­ад, что ты совер­шен­но трезв. Ина­че бы так хит­ро не кру­тил­ся вокруг да око­ло, чтобы затем­нить то, ради чего ты все это гово­рил и о чем как бы невзна­чай упо­мя­нул в кон­це, слов­но всю свою речь ты про­из­нес не для того, dчтобы посе­ять рознь меж­ду мною и Ага­фо­ном, счи­тая, что я дол­жен любить тебя, и нико­го боль­ше, а Ага­фо­на — ты и боль­ше никто. Но хит­рость эта тебе не уда­лась, смысл тво­ей сати­ро-силе­нов­ской дра­мы яснее ясно­го. Так не дай же ему, доро­гой Ага­фон, добить­ся сво­его, смот­ри, чтобы нас с тобой никто не поссо­рил.

—Пожа­луй, ты прав, Сократ, — ска­зал Ага­фон. — Навер­ное, он для того и воз­лег eмеж­ду мной и тобой, чтобы нас раз­лу­чить. Так вот, назло ему, я прой­ду к тебе и воз­ля­гу рядом с тобой.

—Конеч­но, — отве­чал Сократ, — рас­по­ла­гай­ся вот здесь, ниже меня.

—О Зевс! — вос­клик­нул Алки­ви­ад. — Как он опять со мной обра­ща­ет­ся! Он счи­та­ет сво­им дол­гом все­гда меня поби­вать. Но пусть тогда Ага­фон воз­ля­жет хотя бы уж меж­ду нами, пора­зи­тель­ный ты чело­век!

—Нет, так не вый­дет, — ска­зал Сократ. — Ведь ты же про­из­нес похваль­ное сло­во мне, а я в свою оче­редь дол­жен воздать хва­лу сво­е­му соседу спра­ва. Если же Ага­фон воз­ля­жет ниже тебя, то ему при­дет­ся возда­вать мне хва­лу во вто­рой раз, не услы­хав мое­го похваль­но­го сло­ва ему. 223Усту­пи же, милей­ший, и не завидуй это­му юно­ше, когда я буду хва­лить его. А мне очень хочет­ся про­из­не­сти в его честь похваль­ное сло­во.

—Увы, Алки­ви­ад! — вос­клик­нул Ага­фон. — Остать­ся здесь мне никак нель­зя, теперь-то уж я непре­мен­но пере­сяду, чтобы Сократ про­из­нес в мою честь похваль­ное сло­во.

—Обыч­ное дело, — ска­зал Алки­ви­ад. — Где Сократ, там дру­гой на кра­сав­ца луч­ше не зарь­ся. Вот и сей­час он без труда нашел убеди­тель­ный пред­лог уло­жить Ага­фо­на воз­ле себя.

b[39] После это­го Ага­фон встал, чтобы воз­лечь рядом с Сокра­том. Но вдруг к две­рям подо­шла боль­шая тол­па весе­лых гуляк и, застав их откры­ты­ми — кто-то как раз выхо­дил, — вва­ли­лась пря­мо в дом и рас­по­ло­жи­лась сре­ди пиру­ю­щих. Тут под­нял­ся страш­ный шум, и пить уже при­шлось без вся­ко­го поряд­ка, вино поли­лось рекой. Эрик­си­мах, Федр и неко­то­рые дру­гие ушли, по сло­вам Ари­сто­де­ма, cдомой, а сам он уснул и про­спал очень дол­го, тем более что ночи тогда были длин­ные.

Проснул­ся он на рас­све­те, когда уже пели пету­хи, а проснув­шись, увидел, что одни спят, дру­гие разо­шлись по домам, а бодр­ст­ву­ют еще толь­ко Ага­фон, Ари­сто­фан и Сократ, кото­рые пьют из боль­шой чаши, пере­да­вая ее по кру­гу сле­ва напра­во, при­чем Сократ ведет с ними бесе­ду. Всех его речей Ари­сто­дем не запом­нил, пото­му что не слы­хал их нача­ла и к тому же подре­мы­вал. Суть же беседы, dска­зал он, состо­я­ла в том, что Сократ вынудил их при­знать, что один и тот же чело­век дол­жен уметь сочи­нить и комедию и тра­гедию и что искус­ный тра­ги­че­ский поэт явля­ет­ся так­же и поэтом коми­че­ским⁹⁹. Оба по необ­хо­ди­мо­сти при­зна­ли это, уже не очень следя за его рас­суж­де­ни­я­ми: их кло­ни­ло ко сну, и спер­ва уснул Ари­сто­фан, а потом, когда уже совсем рас­све­ло, Ага­фон.

Сократ же, оста­вив их спя­щи­ми, встал и ушел, а он, Ари­сто­дем, по сво­е­му обык­но­ве­нию, за ним после­до­вал. При­дя в Ликей¹⁰⁰ и умыв­шись, Сократ про­вел осталь­ную часть дня обыч­ным обра­зом, а к вече­ру отпра­вил­ся домой отдох­нуть.