НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ

ПИСЬМО LIX

Сене­ка при­вет­ст­ву­ет Луци­лия!

(1) Твое пись­мо доста­ви­ло мне вели­кое наслаж­де­ние (поз­воль мне употре­бить сло­ва обще­при­ня­тые и не при­пи­сы­вай им смыс­ла, какой име­ют они у сто­и­ков). Мы счи­та­ем наслаж­де­нье поро­ком. Пусть так, но сло­во это мы ста­вим, и чтобы обо­зна­чить испы­ты­вае­мое душою весе­лье. (2) Я знаю, что, если сооб­ра­зо­вать сло­ва с наши­ми ука­за­ми, наслаж­де­нье есть нечто постыд­ное, а радость — удел одних лишь муд­ре­цов: ведь она есть некая при­под­ня­тость души, веря­щей в соб­ст­вен­ные и под­лин­ные бла­га¹. Одна­ко в повсе­днев­ной речи мы гово­рим: нам доста­ви­ло боль­шую радость и то, что такой-то избран кон­су­лом, и то, что жена роди­ла, и чья-то свадь­ба, хотя все это — ника­кая не радость, а неред­ко даже нача­ло буду­щей скор­би. У радо­сти же один непре­мен­ный при­знак: она не может ни пре­кра­тить­ся, ни обер­нуть­ся сво­ей про­ти­во­по­лож­но­стью. (3) Поэто­му, когда наш Вер­ги­лий гово­рит: «И злые радо­сти духа»², то сло­ва эти крас­но­ре­чи­вы, но не очень точ­ны: ведь радо­сти не быва­ют злы­ми. К наслаж­де­ни­ям при­ло­жил он это имя и так выра­зил все, что хотел, имея в виду людей, доволь­ных тем, что для них зло. (4) И все же я не напрас­но ска­зал, что твое пись­мо доста­ви­ло мне наслаж­де­ние; ведь если невеж­да раду­ет­ся и по какой-либо достой­ной при­чине, его чув­ство, не под­власт­ное ему само­му и гото­вое перей­ти в нечто иное, я назы­ваю наслаж­де­ни­ем, родив­шим­ся из лож­но­го мне­ния о бла­ге, не знаю­щим ни удер­жу, ни меры.

Но вер­нусь к тому, с чего я начал. Послу­шай, чем пора­до­ва­ло меня твое пись­мо. Сло­ва под­чи­ня­ют­ся тебе, речь не зано­сит тебя ввысь и не увле­ка­ет даль­ше, чем ты был наме­рен. (5) Мно­гих кра­сота како­го-нибудь полю­бив­ше­го­ся сло­ва уво­дит к тому, о чем они писать не соби­ра­лись; с тобою тако­го не быва­ет: все у тебя сжа­то, все по делу. Ты гово­ришь столь­ко, сколь­ко хочешь, и смыс­ла в ска­зан­ном боль­ше, чем слов. Это — при­знак чего-то боль­шо­го: души, в кото­рой так­же нет ниче­го лиш­не­го, ниче­го напы­щен­но­го. (6) Нахо­жу я и пере­нос­ные выра­же­ния, не настоль­ко дерз­кие³, чтобы нель­зя было на них отва­жить­ся. Нахо­жу и обра­зы, кото­ры­ми нам порой запре­ща­ют поль­зо­вать­ся, пола­гая их доз­во­лен­ны­ми толь­ко поэтам, — запре­ща­ют те, кто, по-мое­му, не читал нико­го из древ­них, не про­из­но­сив­ших речей ради руко­плес­ка­ний. У них, гово­рив­ших про­сто, ста­рав­ших­ся толь­ко разъ­яс­нить дело, пол­ным-пол­но ино­ска­за­ний, кото­рые кажут­ся мне необ­хо­ди­мы­ми не по той при­чине, по какой нуж­ны они поэтам, но чтобы слу­жить опо­ра­ми нашей сла­бо­сти, чтобы уче­ни­ка или слу­ша­те­ля вве­сти в суть дела.

(7) Вот я при­леж­но читаю Секс­тия⁴; фило­соф вели­ко­го ума, он писал по-гре­че­ски, мыс­лил по-рим­ски. Один образ у него меня взвол­но­вал. Там, где вра­га мож­но ждать со всех сто­рон, вой­ско идет квад­рат­ным стро­ем, гото­вое к бою. Так же, гово­рит он, сле­ду­ет посту­пать и муд­ре­цу: он дол­жен раз­вер­нуть во все сто­ро­ны строй сво­их доб­ро­де­те­лей, чтобы обо­ро­на была нагото­ве, откуда бы ни воз­ник­ла опас­ность, и кара­у­лы без малей­шей сума­то­хи пови­но­ва­лись бы каж­до­му зна­ку началь­ни­ка. Мы видим, как в вой­сках, если во гла­ве их вели­кий пол­ко­во­дец, при­каз вождя слы­шат сра­зу все отряды, рас­став­лен­ные так, чтобы сиг­нал, подан­ный одним чело­ве­ком, сра­зу обо­шел и пехоту, и кон­ни­цу; то же самое, гово­рит Секс­тий, еще нуж­нее нам. (8) Ведь сол­да­ты часто боят­ся вра­га без при­чи­ны, и доро­га, что кажет­ся самой опас­ной, ока­зы­ва­ет­ся самой надеж­ной. Для глу­по­сти нигде нет покоя: и свер­ху, и сни­зу под­сте­ре­га­ет ее страх, все, что спра­ва и сле­ва, повер­га­ет ее в тре­пет, опас­но­сти гонят­ся за ней и мчат­ся ей навстре­чу; все ей ужас­но, она ни к чему не гото­ва и пуга­ет­ся даже под­мо­ги. А муд­рец защи­щен от любо­го набе­га вни­ма­ньем: пусть напа­да­ет на него хоть бед­ность, хоть горе, хоть бес­сла­вье, хоть боль — он не отсту­пит, но сме­ло пой­дет им навстре­чу и прой­дет сквозь их строй. (9) Мно­гое свя­зы­ва­ет нам руки, мно­гое нас ослаб­ля­ет; мы дав­но погряз­ли в поро­ках, и отмыть­ся нелег­ко: ведь мы не толь­ко испач­ка­ны, но и зара­же­ны.

Чтобы нам не ска­кать от обра­за к обра­зу, я раз­бе­русь в том, о чем часто раз­мыш­ляю про себя: поче­му глу­пость дер­жит нас так упор­но? Во-пер­вых, пото­му, что мы даем ей отпор роб­ко и не про­би­ва­ем­ся изо всех сил к здо­ро­вью; во-вто­рых, мы мало верим най­ден­но­му муд­ры­ми мужа­ми, не вос­при­ни­ма­ем его с откры­тым серд­цем и лише­ны в таком важ­ном деле упор­ства. (10) Как добыть доволь­но зна­ний для борь­бы с поро­ка­ми тому, кто учит­ся лишь в часы, не отдан­ные поро­кам? Никто из нас не погру­зил­ся в глу­би­ну, мы сры­ва­ли толь­ко вер­хуш­ки и, заня­тые, счи­та­ли, что с избыт­ком доволь­но уде­лять фило­со­фии самое ничтож­ное вре­мя. (11) А боль­ше все­го меша­ет то, что мы слиш­ком ско­ро начи­на­ем нра­вить­ся самим себе. Сто­ит нам най­ти таких, кто назо­вет нас людь­ми добра, разум­ны­ми и пра­вед­ны­ми, — и мы согла­ша­ем­ся с ними. Нам мало уме­рен­ных похвал: мы при­ни­ма­ем как долж­ное все, что при­пи­сы­ва­ет нам бес­стыд­ная лесть; мы кива­ем тем, кто утвер­жда­ет, буд­то мы луч­ше всех, муд­рее всех, хотя и зна­ем их за лже­цов. Мы так к себе снис­хо­ди­тель­ны, что хотим похвал за то, вопре­ки чему посту­па­ем. Обре­каю­щий на пыт­ки слу­ша­ет речи о сво­ей крото­сти, гра­бя­щий чужое — о сво­ей щед­ро­сти, пре­даю­щий­ся пьян­ству и похо­ти — о сво­ей воз­держ­но­сти. (12) Алек­сандр, когда рас­ха­жи­вал уже по Индии, разо­ряя вой­ной пле­ме­на, о кото­рых и соседи мало что зна­ли, при оса­де како­го-то горо­да объ­ез­жал сте­ны, чтобы высмот­реть сла­бые места, и при этом был ранен стре­лой, одна­ко остал­ся в сед­ле и про­дол­жал нача­тое. Потом, когда кровь оста­но­ви­лась, сухая рана ста­ла болеть силь­ней, а голень, све­ши­вав­ша­я­ся с коня, посте­пен­но опух­ла, он вынуж­ден был отсту­пить­ся и ска­зал: «Все кля­нут­ся, буд­то я сын Юпи­те­ра, но это рана всем раз­гла­ша­ет, что я чело­век». (13) Будем и мы посту­пать так же. Хотя лесть всех дела­ет дура­ка­ми, каж­до­го в свою меру, ска­жем и мы: «Вы назы­ва­е­те меня разум­ным, а я сам вижу, сколь­ко бес­по­лез­ных вещей желаю, как мно­го вред­но­го хочу; я не пони­маю даже того, что живот­ным ука­зы­ва­ет насы­ще­нье, — меры в еде и в питье, и не ведаю, сколь­ко могу вме­стить».

(14) Я научу тебя, как узнать, что ты еще не стал муд­рым. Муд­рец полон радо­сти, весел и непо­ко­ле­би­мо без­мя­те­жен; он живет наравне с бога­ми. А теперь погляди на себя. Если ты не быва­ешь печа­лен, если ника­кая надеж­да не будо­ра­жит твою душу ожи­да­ни­ем буду­ще­го, если днем и ночью состо­я­нье тво­е­го духа, бодро­го и доволь­но­го собою, оди­на­ко­во и неиз­мен­но, зна­чит, ты достиг выс­ше­го бла­га, доступ­но­го чело­ве­ку. Но если ты стре­мишь­ся ото­всюду полу­чать вся­че­ские удо­воль­ст­вия, то знай, что тебе так же дале­ко до муд­ро­сти, как до радо­сти. Ты меч­та­ешь достичь их, но заблуж­да­ешь­ся, наде­ясь прий­ти к ним через богат­ство, через поче­сти, сло­вом, ища радо­сти сре­ди сплош­ных тре­вог. К чему ты стре­мишь­ся, слов­но к источ­ни­кам весе­лья и наслаж­де­нья, в том — при­чи­на стра­да­ний. (15) Я повто­ряю, радость — цель для всех, но где отыс­кать вели­кую и непре­хо­дя­щую радость, люди не зна­ют. Один ищет ее в пируш­ках и рос­ко­ши, дру­гой — в често­лю­бии, в тол­пя­щих­ся вокруг кли­ен­тах, тре­тий — в любов­ни­цах, тот — в сво­бод­ных нау­ках, тще­слав­но выстав­ля­е­мых напо­каз, в сло­вес­но­сти, ниче­го не исце­ля­ю­щей. Всех их разо­ча­ро­вы­ва­ют обман­чи­вые и недол­гие усла­ды, вро­де опья­не­ния, когда за весе­лое безу­мие на час пла­тят дол­гим похме­льем, как руко­плес­ка­нья и кри­ки вос­хи­щен­ной тол­пы, кото­рые и поку­па­ют­ся, и иску­па­ют­ся ценой боль­ших тре­вог. (16) Так пой­ми же, что дает­ся муд­ро­стью: неиз­мен­ная радость. Душа муд­ре­ца — как над­лун­ный мир, где все­гда без­об­лач­но. Зна­чит, есть ради чего стре­мить­ся к муд­ро­сти: ведь муд­рец без радо­сти не быва­ет. А рож­да­ет­ся такая радость лишь из созна­ния доб­ро­де­те­лей. (17) Радо­вать­ся может толь­ко муже­ст­вен­ный, толь­ко спра­вед­ли­вый, толь­ко уме­рен­ный. — «Что же, — спро­сишь ты, — раз­ве глу­пые и злые не раду­ют­ся?» — Не боль­ше, чем львы, дорвав­шись до добы­чи. Когда они изну­рят себя вином и блудом, когда ночь про­мчит­ся в попой­ке, когда от насиль­ст­вен­ных наслаж­де­ний, кото­рые не спо­соб­но вме­стить хилое тело, пой­дут нары­вы., тогда несчаст­ные вос­клик­нут сло­ва­ми Вер­ги­лия:

(18) Люби­те­ли рос­ко­ши каж­дую ночь, — как буд­то она послед­няя, — про­во­дят в мни­мых радо­стях. А та радость, что доста­ет­ся богам и сопер­ни­кам богов, не пре­ры­ва­ет­ся, не исся­ка­ет. Она бы иссяк­ла, будь она заем­ной, но, не будучи чужим подар­ком, она не под­власт­на и чужо­му про­из­во­лу. Что не дано фор­ту­ной, того ей не отнять. Будь здо­ров.