Панегирик императору Траяну

Текст приводится по изданию: Письма Плиния Младшего. 2-е издание. М., изд-во «Наука», 1984 г.
Перевод и примечания В. С. Соколова.










(1) Пре­крас­ным и муд­рым явля­ет­ся, сена­то­ры, уста­нов­лен­ное наши­ми пред­ка­ми пра­ви­ло начи­нать молит­вен­ным обра­ще­ни­ем к богам не толь­ко вся­кое новое дело, но даже вся­кую речь, ибо ника­кое начи­на­ние людей не мог­ло бы быть пра­виль­ным, пред­у­смот­ри­тель­ным и счаст­ли­вым без помо­щи и сове­та бес­смерт­ных богов и без молит­вы к ним. Кому над­ле­жит более соблюдать этот обы­чай, как не кон­су­лу, и когда же еще боль­ше нам с бла­го­го­ве­ни­ем при­ме­нять его, как не в тот момент, когда вла­стью сена­та и авто­ри­тет­ной для нас волей государ­ства мы при­зва­ны воздать хва­лу и бла­го­дар­ность луч­ше­му из прин­цеп­сов. Да и какой дар богов мог бы быть пре­крас­нее, неже­ли нис­по­слан­ный нам бога­ми прин­цепс, чистотой души и бла­го­че­сти­ем более все­го подоб­ный самим бес­смерт­ным небо­жи­те­лям. Если в преж­ние вре­ме­на мог­ло воз­ник­нуть сомне­ние, ста­вит ли пра­ви­те­лей зем­ли слу­чай или какое-либо пред­у­ка­за­ние с неба, то не может быть ника­ко­го сомне­ния в том, что наш прин­цепс дан нам соиз­во­ле­ни­ем богов. Он явил­ся не дей­ст­ви­ем каких-либо тай­ных сил судь­бы, но ука­зан был нам явно и откры­то самим Юпи­те­ром, был избран перед теми же жерт­вен­ни­ка­ми и алта­ря­ми у тех же свя­щен­ных мест, на кото­рых пре­бы­ва­ние это­го боже­ства так же оче­вид­но и досто­вер­но, как и сре­ди небес­ных све­тил. Тем более поэто­му подо­ба­ет и над­ле­жит мне обра­тить­ся с моль­бой к вели­ко­му и все­бла­го­му Юпи­те­ру, неко­гда созда­те­лю, а ныне хра­ни­те­лю наше­го государ­ства, чтобы речь мою он сде­лал достой­ной кон­су­ла, сена­та, достой­ной наше­го прин­цеп­са, чтобы каж­дое мое сло­во свиде­тель­ст­во­ва­ло об истине, о нашей сво­бо­де и вер­но­сти, чтобы, нако­нец, речь моя была так же дале­ка от вся­ко­го подо­бия лести, как дале­ка она и от вся­ко­го при­нуж­де­ния.

(2) Я пола­гаю, что не толь­ко кон­су­лу, но и вся­ко­му граж­да­ни­ну, гово­ря­ще­му о нашем прин­цеп­се, сле­ду­ет поду­мать о том, чтобы не ска­зать о нем чего-либо тако­го, что, по-види­мо­му, мог­ло бы быть ска­за­но и о ком-нибудь дру­гом. Поэто­му пусть уйдут в про­шлое и забы­ты будут те сло­ва, кото­рые рань­ше вынуж­дал у нас страх, и не будем гово­рить ниче­го тако­го, что мы гово­ри­ли рань­ше, ведь и чув­ства наши теперь не те, что были рань­ше, и не будем офи­ци­аль­но гово­рить о прин­цеп­се того же, что гово­ри­ли рань­ше, раз и сокро­вен­ные наши раз­го­во­ры ста­ли совсем дру­ги­ми. Пусть отра­зит­ся на речах наших про­ис­шед­шая пере­ме­на вре­мен и пусть по само­му харак­те­ру возда­вае­мой нами хва­лы будет вид­но, когда и кому она возда­ет­ся. Не будем ни в каком слу­чае возда­вать ему хва­лы как како­му-нибудь богу или куми­ру, ибо мы гово­рим не о тиране, но о граж­да­нине, не о вла­сте­лине, но об отце. Ведь он из нашей среды, и ничто его так не отли­ча­ет и не воз­вы­ша­ет, как то, что он сам созна­ет себя одним из нас и не забы­ва­ет, что он чело­век и управ­ля­ет людь­ми. Итак, осо­зна­ем вели­чи­ну наше­го сча­стья, пока­жем себя достой­ны­ми его на деле и вме­сте с тем не будем забы­вать, как недо­стой­но ока­зы­вать боль­ше поче­стей пра­ви­те­лям, радую­щим­ся боль­ше раб­ству граж­дан, неже­ли их сво­бо­де. Но рим­ский народ уме­ет делать раз­ли­чие меж­ду сво­и­ми пра­ви­те­ля­ми; ведь не так дав­но он с пол­ным еди­но­ду­ши­ем дал одно­му из преж­них прин­цеп­сов про­зви­ще «кра­си­во­го», а это­му дал титул «доб­лест­но­го» и кри­ка­ми одоб­ре­ния вос­хва­лил у того его ора­тор­ские спо­соб­но­сти и голос, а у это­го его милость, скром­ность и кротость. Да и сами мы не про­слав­ля­ем ли обыч­но, как под­ска­зы­ва­ет это наша любовь и испы­ты­вае­мая нами радость, не столь­ко боже­ст­вен­ность наше­го прин­цеп­са, сколь­ко его гуман­ность, скром­ность, доступ­ность?! В самом деле, может ли быть дру­гой титул, более соот­вет­ст­ву­ю­щий граж­дан­ской доб­ле­сти и сена­тор­ско­му досто­ин­ству, неже­ли дан­ный ему нами титул «наи­луч­ше­го»? Над­мен­ность преж­них прин­цеп­сов сде­ла­ла этот титул осо­бен­но для него харак­тер­ным и ему при­су­щим. А насколь­ко широ­ко рас­про­стра­не­но и как спра­вед­ли­во то, что мы назы­ваем и самих себя и его счаст­ли­вы­ми и друг за дру­гом про­сим его, чтобы он сде­лал или выслу­шал то одно, то дру­гое! А ведь мы не ста­ли бы об этом про­сить, если бы он нам это­го не делал. В ответ же на такие наши сло­ва он покры­ва­ет­ся стыд­ли­вым румян­цем и на гла­зах его пока­зы­ва­ют­ся сле­зы. Он пре­крас­но пони­ма­ет и зна­ет, что все это гово­рит­ся о нем не пото­му, что он прин­цепс, но за его лич­ные каче­ства.

(3) Итак, будем соблюдать каж­дый в отдель­но­сти, гото­вясь к выступ­ле­нию, ту уме­рен­ность, кото­рую мы все усво­и­ли от вне­зап­но­го при­ли­ва чувств, и будем знать, что не может быть ника­ко­го дру­го­го более искрен­не­го и более при­ят­но­го спо­со­ба возда­вать бла­го­дар­ность, неже­ли тот, кото­рый под­ра­жа­ет таким выска­зы­ва­ни­ям, в кото­рый уже из рас­че­та вре­ме­ни невоз­мож­но вло­жить ника­ко­го при­твор­ства. Что каса­ет­ся меня, то я поста­ра­юсь постро­ить речь свою в соот­вет­ст­вии со скром­но­стью и уме­рен­но­стью прин­цеп­са и буду не менее сооб­ра­зо­вы­вать­ся с тем, что угод­но слу­шать его ушам, как и с тем, что подо­ба­ет его доб­ле­сти. Вели­ка и необы­чай­на сла­ва наше­го прин­цеп­са, раз я, соби­ра­ясь про­из­не­сти ему хва­леб­ное сло­во, дол­жен опа­сать­ся, что он сочтет меня ско­рее слиш­ком скуд­ным на похва­лы, неже­ли слиш­ком щед­рым. Толь­ко об этом у меня и забота, отцы сена­то­ры, толь­ко это и состав­ля­ет труд­ность моей зада­чи, ибо ведь лег­ко вооб­ще воздать хва­лу заслу­жив­ше­му ее. В самом деле, не при­хо­дит­ся опа­сать­ся, как бы он не поду­мал, что я, вос­хва­ляя его гуман­ность, на самом деле упре­каю его за его высо­ко­ме­рие, или, гово­ря об уме­рен­но­сти, — под­ра­зу­ме­ваю его рос­кошь, а под мило­стью — жесто­кость, под щед­ро­стью — ску­пость, под бла­го­склон­но­стью — завист­ли­вость, под сдер­жан­но­стью — рас­пу­щен­ность, под трудо­лю­би­ем — без­де­я­тель­ность, под храб­ро­стью — трус­ли­вость. Не опа­са­юсь я и того, что могу пока­зать­ся угод­ным и неугод­ным, в зави­си­мо­сти от того, что ска­жу доста­точ­но или слиш­ком мало. Ведь мне извест­но, что даже сами боги не столь­ко раду­ют­ся при­спо­соб­лен­ным к слу­чаю молит­вам про­ся­щих, сколь­ко невин­но­сти и чисто­те [мыс­лей], и угод­нее им тот, кто при­хо­дит в храм их с чисты­ми и дев­ст­вен­ны­ми чув­ства­ми, а не с тща­тель­но отде­лан­ным гим­ном.

(4) Но сле­ду­ет под­чи­нять­ся поста­нов­ле­нию сена­та, кото­рый ради обще­ст­вен­ной поль­зы поста­но­вил, чтобы в сло­вах кон­су­ла, про­из­но­си­мых под видом бла­годар­ст­вен­ной речи, хоро­шие прин­цеп­сы слы­ша­ли о тех делах, кото­рые ими дей­ст­ви­тель­но совер­ша­ют­ся, а пло­хие о тех, кото­рые долж­ны были бы совер­шать. В насто­я­щий момент тем более необ­хо­ди­мо и важ­но выпол­нить это [поста­нов­ле­ние сена­та], что отец наш, прин­цепс, не раз­ре­ша­ет выска­зы­вать себе похва­лы част­ным обра­зом, пре­се­кая их, и охот­но вос­пре­тил бы и пуб­лич­ные, если бы поз­во­лил себе отме­нить то, что пред­пи­са­но сена­том. И то и дру­гое: что ты не раз­ре­ша­ешь возда­вать тебе хва­лы где-либо в дру­гих местах, и то, что ты не запре­ща­ешь их здесь [в зда­нии сена­та], пока­зы­ва­ет тебя как обра­зец скром­но­сти, о цезарь-август! Ибо не ты сам назна­ча­ешь себе эти поче­сти, но они возда­ют­ся тебе нами. Ты усту­па­ешь нашим чув­ствам, ибо нас никто не при­нуж­да­ет про­из­но­сить тебе хва­лу, но тебе по необ­хо­ди­мо­сти при­хо­дит­ся ее слу­шать.

Часто я, сена­то­ры, мол­ча, сам с собою, раз­мыш­лял над тем, каки­ми каче­ства­ми дол­жен обла­дать тот, бес­пре­ко­слов­ной вла­сти кото­ро­го под­чи­ня­ют­ся моря и зем­ли и от кого зави­сят мир и вой­на. Одна­ко, как я ни ста­рал­ся создать образ прин­цеп­са, кото­ро­му подо­ба­ет рав­ная почти с бес­смерт­ны­ми бога­ми власть, мне даже в мыс­лях нико­гда не уда­ва­лось при­бли­зить­ся к тому образ­цу, кото­рый мы име­ем перед гла­за­ми. Иной, отли­чив­шись на войне, потом поте­рял свой блеск в обста­нов­ке мира; дру­го­го про­сла­ви­ла тога, но не далось ему в то же вре­мя воен­ное искус­ство, один заста­вил себя ува­жать, дей­ст­вуя стра­хом, дру­гой снис­кал любовь уни­же­ни­ем, тот в обще­ст­вен­ной дея­тель­но­сти не смог сохра­нить доб­рой сла­вы, сло­жив­шей­ся за ним на осно­ва­нии его семей­ной жиз­ни; дру­гой, наобо­рот, в кру­гу сво­ей семьи запят­нал сла­ву, при­об­ре­тен­ную на обще­ст­вен­ном попри­ще: не было еще до сих пор чело­ве­ка, у кото­ро­го его доб­ле­сти не затме­ва­лись бы от близ­ко­го сосед­ства с каки­ми-нибудь поро­ка­ми. Наобо­рот, какое уди­ви­тель­ное согла­сие вся­ких похваль­ных качеств, какое гар­мо­ни­че­ское соче­та­ние вся­ких доб­ле­стей видим мы в нашем прин­цеп­се! Ни жиз­не­ра­дост­ность его не вредит стро­го­сти его нра­вов, ни про­стота в обра­ще­нии не ума­ля­ет его досто­ин­ства, ни гуман­ная его снис­хо­ди­тель­ность не идет у него в ущерб его вели­чию. А его бод­рость, а стат­ная фигу­ра, вели­че­ст­вен­ная голо­ва и пол­ное досто­ин­ства лицо и ко все­му это­му цве­ту­щий воз­раст, без физи­че­ской сла­бо­сти, но в то же вре­мя не без неко­то­рых ран­них при­зна­ков ста­ро­сти, даро­ван­ных ему бога­ми как бы нароч­но для того, чтобы при­дать боль­ше вели­чия его цар­ст­вен­ной осан­ке! Раз­ве все это не дела­ет для всех оче­вид­ным, что он истин­ный, при­рож­ден­ный государь?

(5) Таким дол­жен быть, поис­ти­не, государь, воз­вы­сив­ший­ся не в пылу граж­дан­ской вой­ны и не в момент стес­не­ния государ­ства ору­жи­ем, но дан­ный вняв­ши­ми моле­ни­ям зем­ли бога­ми-покро­ви­те­ля­ми, в момент глу­бо­ко­го мира, через усы­нов­ле­ние. Да и мож­но ли допу­стить, чтобы не было отли­чия у импе­ра­то­ра, послан­но­го бога­ми, от дру­гих, постав­лен­ных людь­ми? На тебе же, о цезарь-август, печать бла­го­во­ле­ния богов лежа­ла с само­го того момен­та, как ты отправ­лял­ся к вой­ску и при­том в самом необыч­ном виде. В самом деле, в то вре­мя, как появ­ле­ние дру­гих прин­цеп­сов воз­ве­ща­лось обиль­ным пото­ком кро­ви жерт­вен­ных живот­ных или объ­яв­ля­лось наблюда­те­лям поле­том птиц с бла­го­при­ят­ной, т. е. левой, сто­ро­ны, ты был уже про­воз­гла­шен обще­при­знан­ным прин­цеп­сом тол­па­ми граж­дан, собрав­ших­ся хотя и не для этой цели, в тот момент, когда, выпол­няя свя­щен­ный обряд, ты сми­рен­но под­ни­мал­ся по сту­пе­ням Капи­то­лия. И когда весь народ, тол­пив­ший­ся око­ло вхо­да в храм, при­вет­ст­во­вал тебя кли­ка­ми, когда перед тобой рас­кры­лись две­ри хра­ма, мож­но было поду­мать, что он при­вет­ст­ву­ет бога1. Но, как это ста­ло сей­час же ясно, он при­вет­ст­во­вал тебя как импе­ра­то­ра. Не ина­че было при­ня­то это пред­зна­ме­но­ва­ние и все­ми дру­ги­ми. Толь­ко ты сам не хотел понять это­го и отка­зы­вал­ся при­нять власть. Ты отка­зы­вал­ся, и это, конеч­но, было ука­за­ни­ем на то, что ты будешь управ­лять хоро­шо. Итак, тебя при­хо­ди­лось при­нуж­дать. Но ничто не мог­ло при­нудить тебя, как толь­ко опас­ность, угро­жаю­щая оте­че­ству, и пошат­нув­ше­е­ся его бла­го­по­лу­чие. Ты твер­до решил не при­ни­мать управ­ле­ния государ­ст­вом, если толь­ко оно не потре­бу­ет спа­се­ния его от опас­но­сти. Я думаю поэто­му, что то опас­ное вол­не­ние в лаге­рях воз­ник­ло вслед­ст­вие того, что скром­ность твою мог­ла побо­роть толь­ко какая-нибудь боль­шая сила, боль­шая опас­ность. Подоб­но тому как мы осо­бен­но ценим хоро­шую пого­ду и ясное небо после вих­рей и бурь, так, я бы ска­зал, и тот мятеж пред­ше­ст­во­вал тво­е­му вступ­ле­нию в управ­ле­ние толь­ко для того, чтобы еще боль­ше под­нять зна­че­ние уста­но­вив­ше­го­ся при этом мира и бла­го­ден­ст­вия. Тако­вы уже про­ти­во­ре­чи­вые усло­вия суще­ст­во­ва­ния смерт­ных, что бла­гое рож­да­ет­ся из зло­го и из бла­го­при­ят­но­го появ­ля­ет­ся опас­ность. Скры­ва­ет от нас боже­ство семе­на того и дру­го­го, и при­чи­ны добра и зла по боль­шей части быва­ют скры­ты под раз­ны­ми вида­ми.

(6) Вели­кое посрам­ле­ние лег­ло на наше вре­мя, глу­бо­кая была нане­се­на рана наше­му государ­ству: импе­ра­тор, отец рода чело­ве­че­ско­го, был оса­жден, захва­чен в плен, лишен сво­бо­ды, лишен был, крот­чай­ший ста­рец, воз­мож­но­сти обе­ре­гать людей, лишен был прин­цепс само­го глав­но­го и сла­дост­но­го в сво­ем поло­же­нии, имен­но, чтобы ни в чем не знать при­нуж­де­ния2. Если, одна­ко, это было един­ст­вен­ное осно­ва­ние, кото­рое при­бли­зи­ло тебя к кор­ми­лу обще­ст­вен­но­го спа­се­ния, то я готов вос­клик­нуть, что это достой­ная это­му цена. Рас­ша­та­лась дис­ци­пли­на в вой­ске, но лишь для того, чтобы ты явил­ся ее испра­ви­те­лем; пока­зан был наи­худ­ший при­мер в исто­рии, но лишь для того, чтобы про­ти­во­по­ста­вить ему наи­луч­ший; нако­нец, прин­цепс был вынуж­ден пре­дать смер­ти людей, кото­рых он не хотел уби­вать, но это для того, чтобы создать тако­го прин­цеп­са, к кото­ро­му невоз­мож­но было при­ме­нить при­нуж­де­ние. Ты уже и рань­ше заслу­жил быть усы­нов­лен­ным, но мы не зна­ли бы, сколь­ким тебе обя­за­но государ­ство, если бы ты был усы­нов­лен рань­ше это­го. Мы дожда­лись тако­го вре­ме­ни, когда ста­ло совер­шен­но ясно, что ты не столь­ко полу­чил эту милость, сколь­ко сам ока­зал ее нам. При­жа­лось к груди тво­ей потря­сен­ное государ­ство, и власть импе­ра­тор­ская, чуть было не рух­нув­шая над голо­вою импе­ра­то­ра, была пере­да­на тебе по его же сло­ву. В силу усы­нов­ле­ния ты был при­зван слез­ны­ми прось­ба­ми, как неко­гда было обык­но­ве­ние при­зы­вать вели­ких вождей с вой­ны про­тив чуже­зем­цев для ока­за­ния помо­щи родине внут­ри ее. Таким обра­зом и сын и роди­тель одно­вре­мен­но ока­за­ли друг дру­гу вели­чай­шую услу­гу: он тебе пере­дал власть, а ты вос­ста­но­вил ее для него. Сле­до­ва­тель­но, ты один смог в этот опас­ный момент наше­го века воздать рав­ное за при­ня­тую тобою милость; ты даже обя­зал даю­ще­го: с пере­да­чей тебе импе­ра­тор­ских пол­но­мо­чий на тебя лег­ло боль­ше забот, а дав­ший тебе их полу­чил бо́льшую без­опас­ность.

(7) Вот новый и неслы­хан­ный путь к прин­ци­па­ту. Тебя сде­ла­ла импе­ра­то­ром не твоя соб­ст­вен­ная страсть, не соб­ст­вен­ный твой страх, но поль­за дру­гих, испы­ты­вае­мое дру­ги­ми опа­се­ние. Пусть всем кажет­ся, что ты достиг высо­чай­ше­го поло­же­ния, доступ­но­го людям, одна­ко твое преж­нее поло­же­ние было для тебя более счаст­ли­во: ты пере­стал быть част­ным чело­ве­ком под управ­ле­ни­ем хоро­ше­го прин­цеп­са. Ты при­об­щил­ся к трудам и заботам [управ­ле­ния], но тебя побуди­ли взять на себя эти заботы не обес­пе­чен­ность и радость, свя­зан­ные с этим поло­же­ни­ем, а наобо­рот, труд­но­сти и тяго­сти. Ты при­нял на себя управ­ле­ние в тот момент, когда дру­гой стал сожа­леть о том, что он его имел. Меж­ду усы­нов­ля­е­мым и тем, кто усы­нов­лял, не было род­ства, ника­ких вза­им­ных обя­за­тельств, кро­ме того, что оба они были наи­луч­ши­ми людь­ми наше­го вре­ме­ни и оба достой­ней­шие: один чтобы сде­лать выбор, дру­гой чтобы ока­зать­ся избран­ным. Итак, ты был усы­нов­лен не так, как усы­нов­ля­лись дру­гие прин­цеп­сы в уго­ду жен­щи­нам. Тебя при­нял в каче­стве сына не отчим, но прин­цепс, и боже­ст­вен­ный Нер­ва стал тво­им отцом, дви­жи­мый к тебе таким же чув­ст­вом, как и ко всем осталь­ным. Да и не долж­но при­ни­мать сына ина­че, если усы­нов­ля­ет прин­цепс. Или, соби­ра­ясь дове­рить кому-нибудь одно­му сенат, рим­ский народ, вой­ска, про­вин­ции, надо при­ни­мать сво­его пре­ем­ни­ка из объ­я­тий супру­ги и искать наслед­ни­ка сво­ей выс­шей вла­сти толь­ко внут­ри сво­его соб­ст­вен­но­го дома? Раз­ве не сле­ду­ет при этом оки­нуть взо­ром все государ­ство и при­знать за само­го близ­ко­го, за само­го род­ст­вен­но­го по духу того, в ком ты най­дешь наи­луч­шие каче­ства, кого при­зна­ешь более все­го подоб­ным богам? Тот, кто будет управ­лять все­ми, дол­жен быть избран сре­ди всех. Не гос­по­ди­на для сво­их рабов дол­жен ты назна­чить, когда ты мог бы быть дово­лен и бли­жай­шим тебе наслед­ни­ком, но как импе­ра­тор ты дол­жен дать прин­цеп­са граж­да­нам. Это зна­чи­ло бы посту­пить высо­ко­мер­но и по-цар­ски, если не усы­но­вить того, отно­си­тель­но кого извест­но, что он будет пра­вить, если ты его даже не усы­но­вишь. Нер­ва же посту­пил, не при­да­вая ника­ко­го зна­че­ния, родил­ся ты от него или был им избран, как если бы вооб­ще дети мог­ли усы­нов­лять­ся так же неза­ви­си­мо от суж­де­ния о них, как они рож­да­ют­ся, хотя люди более снис­хо­ди­тель­но отно­сят­ся к тому, чтобы у прин­цеп­са был неудач­ный сын, неже­ли неудач­ный избран­ник.





(8) Он пред­на­ме­рен­но избе­жал это­го обсто­я­тель­ства и при­влек к уча­стию в этом деле мне­ния не людей, а богов. Таким обра­зом твое усы­нов­ле­ние про­изо­шло не в спальне, а в хра­ме, не перед супру­же­ским ложем, но перед ложем вели­ко­го и все­бла­го­го Юпи­те­ра; так-то, нако­нец, было поло­же­но нача­ло не раб­ству наше­му, а сво­бо­де, спа­се­нию, без­опас­но­сти. Сла­ву это­го дела при­сво­и­ли себе боги: это их уста­нов­ле­ние, это ими освя­щен­ная власть. Нер­ва был лишь при этом помощ­ни­ком; тот, кто усы­нов­лял, в такой же мере пови­но­вал­ся богам, как и ты, кото­ро­го усы­нов­ля­ли. При­ве­зе­но было в это вре­мя из Пан­но­нии изве­стие о победе, бла­го­да­ря заботам богов о том, чтобы появ­ле­ние ново­го непо­беди­мо­го импе­ра­то­ра было укра­ше­но зна­ком победы. Эту лав­ро­вую ветвь Нер­ва воз­ло­жил на ложе Юпи­те­ра, когда, став вдруг вели­че­ст­вен­нее и вели­ча­вее, чем обык­но­вен­но, и при­звав в свиде­те­ли людей и богов, он объ­явил тебя сво­им сыном, т. е. един­ст­вен­ной под­держ­кой в труд­ной и уто­ми­тель­ной для него рабо­те. Сло­жив с себя таким обра­зом власть (вели­ко ли раз­ли­чие меж­ду тем, чтобы сло­жить с себя власть или поде­лить ее с кем-нибудь, раз­ве толь­ко, что послед­нее осу­ще­ст­вить гораздо труд­нее), как он радо­вал­ся обре­тен­ной без­опас­но­сти и сла­ве, слов­но бы он почув­ст­во­вал новый при­ток сил, опер­шись на тебя, воз­ло­жив на твои пле­чи, на твою моло­дую муже­ст­вен­ную силу бре­мя забот о себе самом и о родине. Сей­час же после это­го пре­кра­тил­ся вся­кий мятеж. Но это был резуль­тат не само­го акта усы­нов­ле­ния, а эффект, вызван­ный лич­но­стью усы­нов­лен­но­го. Без­рас­суд­но было бы со сто­ро­ны Нер­вы усы­но­вить кого-нибудь дру­го­го. Ведь не забы­ли мы, как недав­но вслед за усы­нов­ле­ни­ем [Галь­бой Пизо­на] внут­рен­ние рас­при не успо­ко­и­лись, а толь­ко нача­лись. И на этот раз усы­нов­ле­ние мог­ло бы стать пово­дом к про­яв­ле­нию народ­но­го гне­ва и сиг­на­лом к мяте­жу, если бы выбор пал не на тебя. Раз­ве может вызы­вать сомне­ние, что импе­ра­тор, поте­ряв­ший ува­же­ние, мог пере­дать власть, толь­ко уста­нов­лен­ную авто­ри­те­том того, кому она пере­да­ва­лась? Ты тот­час же сде­лал­ся и сыном и цеза­рем, а вско­ре после и импе­ра­то­ром и соучаст­ни­ком три­бун­ской вла­сти, что́ недав­но мог сде­лать род­ной отец по отно­ше­нию к одно­му из сво­их сыно­вей [Вес­па­си­ан по отно­ше­нию к Титу].

(9) Важ­ным при­зна­ком тво­ей выдер­жан­но­сти явля­ет­ся то, что ты был избран не толь­ко в каче­стве пре­ем­ни­ка вла­сти, но и как соучаст­ник ее и това­рищ. Ведь пре­ем­ник все рав­но най­дет­ся, если ты даже его не жела­ешь, сото­ва­ри­ща же ты не най­дешь, если сам его не выбе­решь. Пове­рят ли после­дую­щие поко­ле­ния, что сын пат­ри­ция, кон­су­ля­ра, три­ум­фа­то­ра, коман­до­вав­ший весь­ма боль­шим, силь­ней­шим и чрез­мер­но пре­дан­ным ему вой­ском, был про­воз­гла­шен импе­ра­то­ром не этим вой­ском, что ему же, в то вре­мя как он управ­лял Гер­ма­ни­ей, титул Гер­ма­ни­ка был даро­ван отсюда; что он ниче­го не сде­лал для это­го, кро­ме как ока­зал услу­ги государ­ству и пови­но­ве­ние? Ведь ты дей­ст­ви­тель­но ока­зал пови­но­ве­ние, цезарь, и вслед­ст­вие покор­но­сти полу­чил доступ к вла­сти прин­цеп­са, и ни в чем так не ска­за­лось твое усер­дие под­дан­но­го, как в том, что ты начал управ­лять. Уже ты был цеза­рем и импе­ра­то­ром с титу­лом Гер­ма­ни­ка3, но, отсут­ст­вуя и пре­бы­вая в неведе­нии, ты и с таким титу­лом оста­вал­ся — посколь­ку это зави­се­ло от тебя само­го — част­ным чело­ве­ком. Пока­за­лось бы слиш­ком пре­уве­ли­чен­ным, если бы я ска­зал: «Ты не знал, что будешь импе­ра­то­ром». На самом же деле ты уже был импе­ра­то­ром и все же не знал об этом. Когда к тебе при­шло изве­стие о тво­ем сча­стье, ты пред­по­чел бы остать­ся тем, чем был до того, но не было у тебя сво­бод­но­го выбо­ра. Или граж­да­нин мог бы не ока­зать пови­но­ве­ния прин­цеп­су, легат4 сво­е­му пол­ко­вод­цу, сын отцу? Где бы была дис­ци­пли­на? Где обы­чай, пере­дан­ный нам пред­ка­ми, с готов­но­стью и бес­стра­сти­ем при­ни­мать на себя вся­кую долж­ность, какую бы ни воз­ло­жил пове­ли­тель? Что, в самом деле, осо­бен­но­го в том, если бы он из одной про­вин­ции пере­вел тебя в дру­гую или по окон­ча­нии одной вой­ны при­ка­зал начать новую? Он поль­зо­вал­ся бы тем же сво­им пра­вом, при­зы­вая к управ­ле­нию, каким вос­поль­зо­вал­ся, когда посы­лал тебя коман­до­вать вой­ском. И нет ника­ко­го раз­ли­чия, при­ка­жет ли он кому отпра­вить­ся лега­том или вер­нуть­ся прин­цеп­сом, раз­ве что толь­ко боль­ше сла­вы испол­нить с покор­но­стью то, чего сам мень­ше хочешь.

(10) Авто­ри­тет при­ка­зы­ваю­ще­го под­ни­мал­ся отто­го, что власть его сама была под вели­чай­шей угро­зой, и каза­лось, что тем более сле­ду­ет пови­но­вать­ся его воле, чем мень­ше ей под­чи­ня­лись дру­гие. К тому же ты слы­шал утвер­жде­ние этой вла­сти сена­том и наро­дом. Это было мне­ние и выбор не одно­го толь­ко Нер­вы. В самом деле, где толь­ко были какие люди, все поже­ла­ни­я­ми сво­и­ми доби­ва­лись того же, он же лишь по пра­ву прин­цеп­са опе­ре­дил дру­гих и пер­вый сде­лал то, что соби­ра­лись все сде­лать. Кля­нусь Гер­ку­ле­сом! Не ока­за­лось бы это настоль­ко всем угод­ным, если бы не было одоб­ре­но еще преж­де, чем было испол­не­но. А с какой сдер­жан­но­стью — боги бес­смерт­ные! — при­нял ты свою власть и свое сча­стье! Ты был импе­ра­то­ром толь­ко по титу­лу, по изо­бра­же­ни­ям сво­им и по зна­кам отли­чия, а во всем осталь­ном: по сво­ей скром­но­сти, тру­ду, бди­тель­но­сти — ты был и вождь, и коман­дир, и про­сто сол­дат, так как боль­ши­ми шага­ми ты шел все­гда впе­ре­ди сво­их зна­мен и орлов и сам для себя ты извлек из усы­нов­ле­ния одну толь­ко сынов­нюю почти­тель­ность и покор­ность и в молит­вах сво­их про­сил дол­гих лет и дол­гой сла­вы это­му сво­е­му поло­же­нию. Про­мы­сел богов уже выдви­нул тебя на пер­вое место, но ты поже­лал оста­вать­ся на вто­ром и готов был соста­рить­ся на нем, ты счи­тал себя част­ным чело­ве­ком, пока импе­ра­то­ром был еще дру­гой чело­век. Жела­ния твои были услы­ша­ны, но лишь насколь­ко это было полез­но бла­го­че­сти­вей­ше­му и почтен­ней­ше­му стар­цу, кото­ро­го боги с небес огра­ди­ли от того, чтобы он после тако­го боже­ст­вен­но­го и бес­смерт­но­го поступ­ка не совер­шил чего-нибудь достой­но­го про­сто­го смерт­но­го. Дей­ст­ви­тель­но, этот вели­чай­ше­го зна­че­ния посту­пок досто­ин того, чтобы быть послед­ним в его жиз­ни и чтобы само­го его ини­ци­а­то­ра сей­час же при­чис­лить к небо­жи­те­лям, чтобы в потом­стве мог­ли когда-нибудь задать вопрос, не было ли это его дело совер­ше­но боже­ст­вом? Нет более вес­ко­го осно­ва­ния для Нер­вы счи­тать­ся нашим общим отцом, как то, что он был тво­им. Вели­ка была его сла­ва, широ­ка мол­ва о том, когда он, проч­но убедив­шись на деле, как твер­до дер­жит­ся власть на тво­их пле­чах, оста­вил тебе все свои зем­ли, а тебя само­го сво­им зем­лям; тем более он дорог нам, и мы с тос­кой вспо­ми­на­ем, что он сам поза­бо­тил­ся о том, чтобы о нем не тос­ко­ва­ли.

(11) Ты опла­кал его сна­ча­ла, как это и подо­ба­ет сыну, сле­за­ми, потом про­сла­вил хра­ма­ми, но ты не под­ра­жал в этом тем, кото­рые дела­ли то же самое, но с дру­ги­ми мыс­ля­ми. К небо­жи­те­лям при­чис­лил Тибе­рий и Авгу­ста, но затем, чтобы вве­сти закон о пре­ступ­ле­ни­ях про­тив вели­че­ства; Клав­дий при­чис­лил к небо­жи­те­лям Неро­на затем, чтобы насме­ять­ся над ним[2], Тит — Вес­па­си­а­на, Доми­ци­ан — Тита, но пер­вый, чтобы счи­тать­ся сыном бога, а вто­рой — бра­том бога. Ты воз­ве­ли­чил сво­его отца до небес, но не для того, чтобы наво­дить на граж­дан страх, не для того, чтобы оскор­бить свя­ты­ни, не для поче­та само­му себе, но пото­му, что ты веришь в него, как в бога. В этом мень­ше заслу­ги, когда это дела­ет­ся теми, кто сам и себя счи­та­ет боже­ст­вом. И если даже ты его чтишь на алта­рях, на ложах, назна­че­ни­ем жре­ца — фла­ми­на, то ни этим и ничем дру­гим ты не утвер­жда­ешь так его боже­ство, как тем, что ты и сам таков. Для госуда­ря, почив­ше­го мир­но, избрав себе пре­ем­ни­ка, един­ст­вен­ный и при­том над­ле­жа­щий залог боже­ст­вен­но­сти — доб­рый пре­ем­ник. Раз­ве при­об­рел ты хотя сколь­ко-нибудь высо­ко­ме­рия от того, что отец твой стал боже­ст­вом? Раз­ве ты под­ра­жа­ешь послед­ним, без­де­я­тель­ным и над­мен­ным пра­ви­те­лям, кичив­шим­ся боже­ст­вен­но­стью сво­их отцов, а не тем древним и бес­смерт­ным геро­ям, кото­рые созда­ли эту самую дер­жа­ву? [В послед­нее же вре­мя вра­ги втор­га­лись в нее и попи­ра­ли в такой сте­пе­ни…5], что свиде­тель­ства о пора­же­нии ее и раз­гро­ме были такие же досто­вер­ные, как если бы она справ­ля­ла над ними три­умф. Итак, они воз­гор­ди­лись и сбро­си­ли с себя ярмо под­чи­нен­но­сти и уже пыта­лись бороть­ся с нами не за свое осво­бож­де­ние, а за пора­бо­ще­ние нас, не заклю­ча­ли пере­ми­рия ина­че как на рав­ных усло­ви­ях, и, чтобы заим­ст­во­вать наши зако­ны, навя­зы­ва­ли нам свои.

(12) А теперь сно­ва вер­нул­ся ко всем к ним вели­кий страх и рве­ние испол­нять наши при­ка­за­ния. Ведь они видят вождя рим­лян, одно­го из тех преж­них и древ­них, кото­рым титул импе­ра­то­ра при­суж­дал­ся на полях, устлан­ных сра­жен­ны­ми вра­га­ми, и на морях, взба­ла­му­чен­ных победа­ми. Итак, мы опять при­ни­ма­ем залож­ни­ков, а не выку­па­ем [сво­их], и, победив, заклю­ча­ем усло­вия, не при­ни­мая на себя огром­ных затрат и тяже­лых обя­за­тельств. Они про­сят нас, умо­ля­ют; мы же или ока­зы­ваем щед­рость, или отка­зы­ваем в ней и дела­ем то или дру­гое бла­го­да­ря могу­ще­ству нашей импе­рии; а они бла­го­да­рят, если добьют­ся сво­его, не осме­ли­ва­ют­ся жало­вать­ся, если им было отка­за­но. Да и посме­ли ли бы они, раз они зна­ют, как ты насту­пал на отваж­ней­шие наро­ды в то вре­мя года, кото­рое для них наи­бо­лее бла­го­при­ят­но, а для нас осо­бен­но тяже­ло, когда Дунай холо­дом соеди­ня­ет свои бере­га и, затвер­дев­ший от льда, выдер­жи­ва­ет на сво­ей спине дви­же­ние огром­ных пол­чищ, когда дикие пле­ме­на обо­ро­ня­ют­ся не столь­ко ору­жи­ем, сколь­ко сво­им кли­ма­том и сво­и­ми созвезди­я­ми. Но где толь­ко побли­зо­сти появ­лял­ся ты — обсто­я­тель­ства слов­но меня­лись на обрат­ные: они дер­жа­лись, укрыв­шись в сво­их укром­ных тай­ни­ках; наши же отряды вои­нов радо­ва­лись тому, что ходи­ли по бере­гам и, поль­зу­ясь с тво­е­го раз­ре­ше­ния даже небла­го­при­ят­ны­ми усло­ви­я­ми, застав­ля­ли вар­ва­ров почув­ст­во­вать, что такое зима.

(13) Так ува­жа­ют тебя вра­ги. А как твои соб­ст­вен­ные сол­да­ты? Каким спо­со­бом заслу­жил ты такое с их сто­ро­ны вос­хи­ще­ние, что вме­сте с тобой они лег­ко пере­но­сят и голод и жаж­ду? Когда во вре­мя воен­ных упраж­не­ний с пылью и по́том сол­дат сме­ши­вал­ся и пот пол­ко­во­д­ца и, отли­ча­ясь от дру­гих толь­ко силой и отва­гой, в сво­бод­ных состя­за­ни­ях ты то сам метал копья на боль­шое рас­сто­я­ние, то при­ни­мал на себя пущен­ное дру­ги­ми, раду­ясь муже­ству сво­их сол­дат, раду­ясь вся­кий раз, как в твой шлем или пан­цирь при­хо­дил­ся более силь­ный удар; ты хва­лил нано­сив­ших его, под­бад­ри­вал их, чтобы были сме­лее, и они еще сме­ле­ли, и когда ты про­ве­рял воору­же­ние вои­нов, всту­паю­щих в бой, испы­ты­вал их копья, то если какое каза­лось более тяже­лым для того, кому при­хо­ди­лось его взять, ты пус­кал его сам. А как ты ока­зы­вал уте­ше­ние утом­лен­ным, помощь стра­даю­щим? Не было у тебя в обы­чае вой­ти в свою палат­ку преж­де, чем ты не обой­дешь палат­ки тво­их сорат­ни­ков, и отой­ти на покой не после всех осталь­ных. Не казал­ся бы мне импе­ра­тор достой­ным тако­го удив­ле­ния, если бы нашел­ся подоб­ный пол­ко­во­дец сре­ди древ­них Фаб­ри­ци­ев, Сци­пи­о­нов и Камил­лов. Ведь в то вре­мя все­гда нахо­дил­ся кто-нибудь луч­ший, кто мог бы воз­будить пыл под­ра­жа­ния. Но после того как упраж­не­ние с ору­жи­ем из серь­ез­но­го заня­тия пре­вра­ти­лось в зре­ли­ще, из труда — в удо­воль­ст­вие, после того как упраж­не­ни­я­ми наши­ми ста­ли руко­во­дить не какие-либо вете­ра­ны, укра­шен­ные вен­ком с баш­ня­ми или какой-нибудь граж­дан­ской награ­дой, а какие-то инструк­то­ра из пре­зрен­ных гре­ков, каким вели­ким при­ме­ром кажет­ся нам, если хоть один из всех вос­хи­ща­ет­ся оте­че­ст­вен­ным обы­ча­ем, оте­че­ст­вен­ной доб­ле­стью и без сопер­ни­ков и, не имея перед собой луч­ше­го при­ме­ра, состя­за­ет­ся и сорев­ну­ет­ся с самим с собой, и как управ­ля­ет один, так и явля­ет­ся един­ст­вен­ным, кому подо­ба­ет управ­лять.

(14) Раз­ве не было для тебя колы­бе­лью и пер­вы­ми тво­и­ми шага­ми то, что ты, еще совсем юнец, уве­ли­чил сла­ву сво­его отца Пар­фян­ски­ми лав­ра­ми и уже тогда заслу­жил титул Гер­ма­ни­ка, когда сми­рил ярость и гор­дость вар­ва­ров, наведя на них вели­кий страх одним слу­хом о сво­ем при­бли­же­нии и объ­еди­нив таким обра­зом Рейн и Евфрат в общем удив­ле­нии тво­е­му муже­ству? Когда весь круг земель ты не столь­ко обо­шел сво­и­ми нога­ми, сколь­ко напол­нил сво­ей сла­вой, пред­став­ля­ясь все более и более слав­ным и вели­ким тем, к кому при­хо­дил поз­же? А ты еще не был тогда ни импе­ра­то­ром, ни сыном боже­ства! Гер­ма­нию отде­ля­ют от Испа­нии и вме­сте с тем укреп­ля­ют как мно­же­ство пле­мен и почти бес­пре­дель­но обшир­ные про­стран­ства, лежа­щие меж­ду ними, так и горы Пире­ней­ские и Аль­пы и бес­счет­ные дру­гие, кото­рые тоже мож­но назвать гора­ми, если их не срав­ни­вать с пер­вы­ми. Когда ты вел леги­о­ны, или ско­рее гнал их (тако­ва была твоя поспеш­ность), по всем этим про­стран­ствам, ты нико­гда не тре­бо­вал ни повоз­ки, ни коня. Лег­кий конь твой — не столь­ко помощь тебе в пути, сколь­ко укра­ше­ние, — вме­сте с дру­ги­ми сле­до­вал за тобой, слов­но совсем тебе не нуж­ный, раз­ве толь­ко чтобы в дни оста­но­вок ты мог быст­рым бегом, поды­мая за собою пыль, объ­е­хать и осмот­реть бли­жай­шее поле. Не знаю, чему боль­ше удив­лять­ся: нача­лу ли тво­их подви­гов или их кон­цу? Мно­гое ты пре­одо­лел сво­им упор­ст­вом, еще же боль­ше про­явил стой­ко­сти в том, что не убо­ял­ся, что не смо­жешь пре­одо­леть. Не сомне­ва­юсь, что тот импе­ра­тор, сам без­де­я­тель­ный и уже тогда с зави­стью глядев­ший на доб­ле­сти дру­гих, хотя и нуж­дав­ший­ся в их помо­щи, тот тиран, кото­рый в раз­гар войн с Гер­ма­ни­ей вызвал тебя из самой Испа­нии как надеж­ней­шую свою защи­ту, не без неко­то­ро­го стра­ха стал испы­ты­вать такое же чув­ство вос­хи­ще­ния тобою, какое неко­гда вну­шил сво­е­му царю тот герой, рож­ден­ный Юпи­те­ром6, кото­рый после столь­ких труд­ных подви­гов, во испол­не­ние жесто­ких тре­бо­ва­ний сво­его царя, все же оста­вал­ся все­гда и неутом­лен­ным и непо­ко­рен­ным; и ты, бла­го­да­ря все новым сво­им победам, ока­зал­ся досто­ин такой же судь­бы.

(15) В долж­но­сти [воен­но­го] три­бу­на ты еще в юных годах, но уже с отва­гой зре­ло­го мужа, побы­вал в отда­лен­ней­ших и столь раз­лич­ных меж­ду собой стра­нах, и уже в то вре­мя судь­ба настав­ля­ла тебя дол­го и осно­ва­тель­но учить­ся тому, чему ты в ско­ром вре­ме­ни дол­жен был сам учить дру­гих. Не доволь­ст­ву­ясь тем, что ты изу­чил лагер­ную жизнь и как бы про­шел в корот­кое вре­мя всю служ­бу, ты так про­вел свою долж­ность три­бу­на, что сра­зу мог бы быть вождем, и нече­му было тебе уже учить­ся в то вре­мя, когда ты начал учить дру­гих7. За десять лет служ­бы ты узнал раз­ные обы­чаи пле­мен, рас­по­ло­же­ние обла­стей, выгод­ные усло­вия мест­но­стей, и раз­ли­чие вод и кли­ма­та ты научил­ся пере­но­сить так же, как ты при­вык пере­но­сить пере­ме­ну воды и кли­ма­та на сво­ей родине. Сколь­ко раз сме­нял ты коней, сколь­ко раз отслу­жив­шее тебе ору­жие! При­дет несо­мнен­но вре­мя, когда после­дую­щие поко­ле­ния поже­ла­ют сами осмот­реть и потом­кам сво­им ука­жут посе­щать поля, поли­тые тво­им потом, дере­вья, под сенью кото­рых ты отды­хал, ска­лы, под при­кры­ти­ем кото­рых вку­шал сон, нако­нец, хижи­ны, кото­рые ты посе­щал в каче­стве высо­ко­го гостя, как и тебе само­му пока­зы­ва­лись в тех же местах свя­щен­ные следы вели­ких вождей. Но так будет в свое вре­мя, теперь же вся­кий воин, кто постар­ше года­ми, опре­де­ля­ет­ся по тому при­зна­ку, что был тво­им сорат­ни­ком. А мно­го ли таких, для кото­рых ты не был сорат­ни­ком преж­де, чем стал импе­ра­то­ром? Отсюда про­ис­хо­дит, что ты почти всех можешь назвать по име­ни, что пом­нишь отваж­ные поступ­ки каж­до­го из них в отдель­но­сти; и не при­хо­дит­ся им ука­зы­вать тебе на свои раны, полу­чен­ные в борь­бе за государ­ство, так как ты сам на месте сей­час же свиде­тель­ст­во­вал о них и возда­вал за них похва­лы.

(16) Но тем более достой­на вос­хва­ле­ния твоя уме­рен­ность, что, не насы­ща­ясь воен­ной сла­вой, ты любишь мир и те обсто­я­тель­ства, что отец твой был удо­сто­ен три­ум­фов и что лав­ро­вая ветвь была посвя­ще­на Юпи­те­ру Капи­то­лий­ско­му в день тво­е­го усы­нов­ле­ния, — все это не явля­ет­ся для тебя при­чи­ной, чтобы ты при вся­ком слу­чае стре­мил­ся к три­ум­фам. Ты не боишь­ся войн, но и не вызы­ва­ешь их. Вели­кое это дело, о авгу­стей­ший импе­ра­тор, вели­кое — оста­но­вить­ся на бере­гу Дуная: ведь если перей­ти его — вер­ный три­умф! Вели­кое дело не стре­мить­ся сра­жать­ся с вра­гом, отка­зы­ваю­щим­ся от боя; но послед­нее есть дости­же­ние тво­ей храб­ро­сти, дру­гое — тво­ей сдер­жан­но­сти. То, что ты сам не хочешь вое­вать, гово­рит о тво­ей уме­рен­но­сти, а то, что не жела­ют это­го и твои вра­ги, это гово­рит о сла­ве тво­ей храб­ро­сти. Увидит теперь, нако­нец, когда-нибудь Капи­то­лий не бута­фор­ные три­ум­фаль­ные колес­ни­цы и не атри­бу­ты вымыш­лен­ной победы, но импе­ра­то­ра, укра­шен­но­го истин­ной и проч­ной сла­вой, при­нес­ше­го все­об­щий мир и такие при­зна­ния покор­но­сти со сто­ро­ны вра­гов, что в даль­ней­шем неко­го будет побеж­дать. А это пре­крас­нее всех три­ум­фов! Ведь нико­гда наши победы не быва­ли вызва­ны не чем иным, как пре­не­бре­жи­тель­ным отно­ше­ни­ем к нашей дер­жа­ве. И если какой-нибудь царь вар­ва­ров дошел бы до такой безум­ной дер­зо­сти, что заслу­жил бы твой спра­вед­ли­вый гнев, то даже если бы его защи­ща­ли широ­кие моря, огром­ные реки, или обры­вы и ска­лы, он все же ско­ро убедил­ся бы, что все эти сред­ства защи­ты ничтож­ны и усту­па­ют перед тво­ей доб­ле­стью, так что ему ско­рее пока­жет­ся, что или горы осе­ли, или реки высох­ли, или море пере­хва­че­но сушей и что устре­ми­лись на него не толь­ко наши флоты, но и вос­ста­ла сама зем­ля.

(17) Мне кажет­ся, я уже вижу три­ум­фаль­ное шест­вие, загру­жен­ное не награб­лен­ным в про­вин­ци­ях и не исторг­ну­тым у союз­ни­ков золо­том, но ору­жи­ем, отня­тым у вра­гов, за ними идут зако­ван­ные в цепи плен­ные цари; мне кажет­ся, что я узнаю гром­кие име­на вождей и стат­ные их фигу­ры, соот­вет­ст­ву­ю­щие их име­нам; что уже раз­ли­чаю носил­ки, сим­во­ли­че­ски нагру­жен­ные чудо­вищ­ны­ми дер­за­ни­я­ми вар­ва­ров, и каж­до­го из них, сле­дую­ще­го со свя­зан­ны­ми рука­ми за изо­бра­же­ни­ем сво­их дел, а далее за ними и тебя само­го, тор­же­ст­вен­но­го и вели­ча­во­го, колес­ни­цей сво­ей напи­раю­ще­го на тыл поко­рен­ных пле­мен, а перед колес­ни­цею про­би­тые тобою щиты. И не будет у тебя недо­стат­ка в доспе­хах, сня­тых с вра­гов, если кто из царей осме­лит­ся сра­зить­ся с тобой и не побо­ит­ся не толь­ко мета­ния тво­их копий, но и гроз­ных тво­их взглядов, пола­га­ясь на про­ти­во­по­став­лен­ное тебе все свое вой­ско, весь лагерь. Сво­ей уме­рен­но­стью за послед­нее вре­мя ты заслу­жил такой сла­вы, что где бы ты ни вел вой­ну ради сохра­не­ния досто­ин­ства импе­рии, как насту­па­тель­ную, так и обо­ро­ни­тель­ную, все убеж­де­ны, что ты не для того одер­жи­ва­ешь победы, чтобы полу­чать три­ум­фы, но полу­ча­ешь их за то, что победил.

(18) Одно напо­ми­на­ет мне дру­гое. Как пре­крас­но, что дис­ци­пли­ну в лаге­рях, пошат­нув­шу­ю­ся и почти совсем упав­шую, ты сно­ва вос­ста­но­вил, пре­одолев поро­ки пред­ше­ст­ву­ю­ще­го поко­ле­ния: лень, упрям­ство и неже­ла­ние пови­но­вать­ся. Без­опас­но ста­ло заслу­жи­вать ува­же­ние и любовь, и уже никто из вождей не боит­ся боль­ше ни того, что сол­да­ты его любят, ни того, что не любят, а пото­му, в рав­ной мере уве­рен­ные, что не под­верг­нут­ся ни оскорб­ле­ни­ям, ни льсти­вым вос­хва­ле­ни­ям, они усерд­ст­ву­ют в трудах, участ­ву­ют в упраж­не­ни­ях, учат­ся дей­ст­во­вать ору­жи­ем, брать кре­по­сти, коман­до­вать людь­ми. В самом деле, не вождь тот, кто дума­ет, что ему гро­зит опас­ность, кото­рую он гото­вит вра­гам; а тако­во было убеж­де­ние тех, кто объ­ят был стра­хом, так как совер­шал враж­деб­ные нам поступ­ки. Ведь они имен­но радо­ва­лись и тому, что в забро­се были воен­ные упраж­не­ния и не толь­ко дух, но и сами тела вои­нов изне­жи­ва­лись, да и мечи от неупотреб­ле­ния тупи­лись и покры­ва­лись ржав­чи­ной. А вожди наши стра­ши­лись коз­ней не столь­ко со сто­ро­ны чуже­зем­ных царей, как от сво­их же коман­ди­ров, и воору­жен­ных рук не вра­гов, а сво­их соб­ст­вен­ных сорат­ни­ков.

(19) Сре­ди небес­ных све­тил есте­ствен­но быва­ет так, что появ­ле­ние более силь­ных затме­ва­ет более мел­кие и сла­бые: так же и при­бы­тие импе­ра­то­ра к вой­ску зате­ня­ет досто­ин­ство под­чи­нен­ных ему коман­ди­ров. Ты же дей­ст­ви­тель­но был выше дру­гих, но при­том нико­го не ума­лял: все коман­ди­ры сохра­ня­ли свое досто­ин­ство в тво­ем при­сут­ст­вии, как и без тебя; мало того, у мно­гих досто­ин­ство еще воз­рас­та­ло, пото­му что и ты им ока­зы­вал ува­же­ние. Пото­му, оди­на­ко­во доро­гой выс­шим чинам и ниж­ним, ты так сов­ме­щал в себе [лич­ность] пол­ко­во­д­ца-импе­ра­то­ра и това­ри­ща-сорат­ни­ка, что как тре­бо­ва­тель­ный началь­ник ты вызы­вал у всех ста­ра­ние и усер­дие, а как участ­ник в трудах и това­рищ под­ни­мал общий дух. Счаст­ли­вы те, чью пре­дан­ность и усер­дие ты одоб­рял не через посред­ни­ков и вест­ни­ков, но сам лич­но, и не по слу­хам, а убедив­шись соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми! Они достиг­ли того, что ты, отсут­ст­вуя и в отно­ше­нии отсут­ст­ву­ю­щих, ниче­му так не дове­рял, как тому, что видел сам.

(20) Но вот тебя при­зва­ли в сто­ли­цу голо­са тво­их сограж­дан, и любовь к родине пере­си­ли­ла в тебе увле­че­ние лагер­ной жиз­нью. Путь твой был мир­ный и скром­ный, дей­ст­ви­тель­но как воз­вра­щаю­ще­го­ся после водво­ре­ния мира. Я даже не мог бы при­пи­сать к тво­ей похва­ле, что твое при­бы­тие не испу­га­ло ни одно­го отца, ни одно­го супру­га: у дру­гих такая чистота мог­ла быть показ­ной, у тебя она врож­ден­ная, она в самом тебе и отно­сит­ся к тому, что ты не мог бы сам себе при­пи­сать. Не про­ис­хо­ди­ло ника­ко­го шума, когда ты тре­бо­вал для себя эки­па­жей, ты не оскор­бил ничье­го госте­при­им­ства, содер­жа­ние у тебя было как у всех дру­гих, а при этом у тебя была сви­та воору­жен­ная и дис­ци­пли­ни­ро­ван­ная. Мож­но было бы ска­зать, что какой-то вели­кий вождь (ско­рее все­го ты сам) отправ­ля­ет­ся к сво­е­му вой­ску; настоль­ко не было ника­ко­го отли­чия (или было оно уже очень незна­чи­тель­но) меж­ду тем, кто уже стал импе­ра­то­ром, и тем, кто толь­ко дол­жен им стать. Насколь­ко иным был не так дав­но про­езд дру­го­го прин­цеп­са, если это толь­ко был про­езд, а не набег, когда хозя­е­ва обыч­но изго­ня­лись из сво­их домов, и все напра­во и нале­во было сожже­но и потоп­та­но, точ­но про­ис­хо­ди­ла кара­тель­ная экс­пе­ди­ция или напа­де­ние тех самых вра­гов, от кото­рых он убе­гал. Про­вин­ци­ям при­хо­ди­лось вну­шать, что это был про­езд како­го-то Доми­ци­а­на, а не их закон­но­го прин­цеп­са. Итак, не столь­ко для сво­ей сла­вы, сколь­ко для общей поль­зы ты обна­ро­до­вал эдик­том, сколь­ко было затра­че­но средств на каж­до­го из вас дво­их. Пусть при­вы­ка­ют импе­ра­то­ры соче­тать со сво­ей вла­стью и денеж­ный отчет; пусть они объ­яв­ля­ют, сколь­ко потра­ти­ли на себя. Так полу­чит­ся, что они не будут так рас­то­чи­тель­ны, что им стыд­но будет в этом сознать­ся. Кро­ме того после­дую­щие прин­цеп­сы, хотят или не хотят, а пусть зна­ют об этом. Такое это име­ет зна­че­ние, и пусть пом­нят, что раз име­ют­ся таких два при­ме­ра, то люди будут выно­сить суж­де­ние о них в зави­си­мо­сти от того, какой из этих при­ме­ров они для себя выбе­рут.

(21) Раз­ве столь­ки­ми и столь важ­ны­ми доб­ле­стя­ми ты не заслу­жил каких-нибудь новых поче­стей, новых титу­лов? А ты отка­зы­вал­ся даже от титу­ла отца оте­че­ства! Какая про­дол­жи­тель­ная была у нас борь­ба с тво­ей скром­но­стью! Как позд­но далась победа! Тот титул, кото­рый дру­гие [прин­цеп­сы] при­ни­ма­ли сей­час же, в пер­вый день сво­ей вла­сти, наряду с титу­ла­ми цеза­ря и импе­ра­то­ра, ты откла­ды­вал до того вре­ме­ни, когда и сам ты, стро­жай­ший цени­тель сво­их заслуг, дол­жен был при­знать, что заслу­жил его. Итак, толь­ко с тобой одним из всех про­изо­шло так, что ты на самом деле был отцом оте­че­ства преж­де, неже­ли был им объ­яв­лен. Ты был при­знан им в серд­цах и суж­де­ни­ях наших и для почи­та­ния тебя со сто­ро­ны наро­да было неваж­но, каким титу­лом ты име­ну­ешь­ся, раз­ве что он мог счесть себя небла­го­дар­ным, если назы­вал тебя боль­ше импе­ра­то­ром и цеза­рем, в то вре­мя как на самом деле имел в тебе отца. А с какой бла­го­склон­но­стью, с какой снис­хо­ди­тель­но­стью к дру­гим носишь ты этот почет­ный титул! С сограж­да­на­ми сво­и­ми ты обра­ща­ешь­ся, как отец с детьми; вер­нув­шись импе­ра­то­ром, после того как ты ушел част­ным чело­ве­ком, ты со все­ми счи­та­ешь­ся и тебя все при­зна­ют. Нас всех ты счи­та­ешь рав­ны­ми и себя таким же рав­ным всем дру­гим; ты выше дру­гих толь­ко тем, что луч­ше их.

(22) И преж­де все­го, что за слав­ный день, когда ты, в такой мере ожи­дае­мый и желан­ный, всту­пил в город! И сколь уди­ви­тель­но и радост­но, что ты имен­но сам въе­хал! Ведь преж­них прин­цеп­сов вво­зи­ли или вно­си­ли, не гово­ря уже, что на колес­ни­це чет­вер­ней и на белых конях, а то и на пле­чах людей, что было уже слиш­ком над­мен­но. Ты же, будучи выше и зна­чи­тель­нее дру­гих хотя бы сво­им ростом и тело­сло­же­ни­ем, слов­но празд­но­вал свой три­умф не над нашим дол­го­тер­пе­ни­ем, но над гор­до­стью дру­гих прин­цеп­сов. Поэто­му нико­му не слу­жи­ли пре­пят­ст­ви­ем к тому, чтобы усла­дить свои взо­ры необыч­ным зре­ли­щем, ни воз­раст, ни нездо­ро­вье, ни пол. Тебя узна­ва­ли малые дети, на тебя пока­зы­ва­ли друг дру­гу юно­ши, тобой вос­хи­ща­лись ста­ри­ки! Даже боль­ные, пре­не­брег­ши пред­пи­са­ни­я­ми вра­чей, спе­ши­ли взгля­нуть на тебя, слов­но на источ­ник спа­се­ния и здо­ро­вья. Поэто­му одни гово­ри­ли, что доста­точ­но уже жили, раз увиде­ли и встре­ти­ли тебя, дру­гие, наобо­рот, что толь­ко теперь-то и сто­ит жить! Жен­щи­ны толь­ко тогда позна­ли истин­ное сча­стье мате­рин­ства, когда они увиде­ли, како­му прин­цеп­су они роди­ли граж­дан, како­му пол­ко­вод­цу сол­дат! Ты мог видеть тогда кры­ши домов, гну­щи­е­ся под тяже­стью людей, и запол­нен­ны­ми даже те места, где сто­ять мож­но было лишь непроч­но и с опас­но­стью для жиз­ни; далее — все ули­цы, пере­пол­нен­ные людь­ми, сре­ди кото­рых остав­лен был лишь тес­ный про­ход для тебя само­го; ты мог видеть, нако­нец, с той и дру­гой сто­ро­ны лику­ю­щие тол­пы наро­да и повсюду оди­на­ко­вую радость и оди­на­ко­вые кли­ки. Радость была настоль­ко же все­об­щая, насколь­ко ты при­бы­вал ради всех, и она воз­рас­та­ла с тво­им при­бли­же­ни­ем, почти с каж­дым тво­им шагом.

(23) При­ят­но было всем, что ты поце­лу­я­ми при­вет­ст­во­вал сенат, так же как с поце­лу­я­ми был когда-то и сам отпу­щен; при­ят­но было, что заслу­ги всад­ни­че­ско­го сосло­вия ты отме­тил почет­ны­ми титу­ла­ми, не при­бе­гая к помо­щи номен­кла­то­ра8; при­ят­но и то, что ты ока­зал неко­то­рые зна­ки дру­же­ст­вен­но­го рас­по­ло­же­ния не толь­ко тем кли­ен­там, кото­рых ты сам пер­вый при­вет­ст­во­вал; но еще при­ят­нее было всем, что ты подви­гал­ся посте­пен­но и спо­кой­но и лишь настоль­ко, насколь­ко поз­во­ля­ла тол­па зри­те­лей, так как народ, собрав­ший­ся посмот­реть на тебя, осо­бен­но тес­нил тебя, так как в пер­вый же день ты дове­рил всем свои соб­ст­вен­ные бока. И не был ты окру­жен отрядом тело­хра­ни­те­лей, но обсту­пи­ли тебя со всех сто­рон то сена­то­ры, то цвет всад­ни­че­ско­го сосло­вия, смот­ря по тому, где кого было боль­ше, и сам ты сле­до­вал за сво­и­ми лик­то­ра­ми, про­дви­гав­ши­ми­ся мол­ча и совер­шен­но спо­кой­но: ведь вои­ны ничем не отли­ча­лись от про­чей тол­пы — ни одеж­дой, ни спо­кой­ст­ви­ем, ни занос­чи­во­стью. Когда же ты начал вос­хо­дить на Капи­то­лий, с какой радо­стью при­по­ми­на­ли все день тво­е­го усы­нов­ле­ния! Какое исклю­чи­тель­ное лико­ва­ние охва­ти­ло тех, кто уже рань­ше пер­вым и на этом же месте при­вет­ст­во­вал тебя импе­ра­то­ром. Мало того, я бы ска­зал, что само боже­ство тогда испы­ты­ва­ло осо­бое удо­вле­тво­ре­ние от сво­его созда­ния. Ведь ты сту­пал на те же места, как и твой вели­кий роди­тель, перед тем как ему объ­явить о скры­той воле богов. Какое было лико­ва­ние обсту­пив­шей его тол­пы! Какие разда­ва­лись гром­кие кли­ки, как подо­бен это­му был тот день, кото­рый поро­дил и этот! Как все было запол­не­но алта­ря­ми, как все затес­не­но оби­ли­ем жерт­вен­ных при­но­ше­ний, как направ­ле­ны молит­вы всех ко бла­гу одно­го, как отчет­ли­во все пони­ма­ли, что они, молясь за тебя, молят­ся за самих себя и за сво­их детей. Оттуда ты отпра­вил­ся во дво­рец на Пала­тин, но с таким скром­ным видом, точ­но ты направ­лял­ся в дом част­но­го чело­ве­ка; про­чие напра­ви­лись каж­дый к сво­им пена­там с тем, чтобы еще луч­ше пове­рить в свое сча­стье в той обста­нов­ке, где никто нико­го не при­нуж­да­ет радо­вать­ся.

(24) Тако­го рода въезд мог бы отя­го­тить [вся­ко­го] дру­го­го; ты же с каж­дым днем ста­но­вил­ся все более уди­ви­тель­ным и все луч­ше, нако­нец, имен­но таким, каким дру­гие прин­цеп­сы лишь могут обе­щать быть в буду­щем. Но толь­ко одно­го тебя про­дол­жи­тель­ность вре­ме­ни выдви­га­ет и воз­ве­ли­чи­ва­ет. Ты объ­еди­нил и свя­зал раз­лич­ней­шие вещи: уве­рен­ность уже дав­но пра­вя­ще­го со скром­но­стью лишь начи­наю­ще­го пра­вить. Ты не оттал­ки­ва­ешь граж­дан, при­пав­ших к тво­им ногам, и поце­луй воз­вра­ща­ешь не толь­ко рукой, у тебя, и у импе­ра­то­ра, оста­лась преж­няя лас­ко­вость во взо­ре. Ты рань­ше ходил сво­и­ми нога­ми; ты про­дол­жа­ешь это делать; ты полу­чал удо­вле­тво­ре­ние от труда, ты и сей­час испы­ты­ва­ешь это: судь­ба, кото­рая изме­ни­ла все вокруг тебя, ниче­го не изме­ни­ла в тебе самом. Когда ты про­хо­дишь по обще­ст­вен­ным местам, каж­до­му пре­до­став­ля­ет­ся оста­но­вить­ся или вый­ти тебе навстре­чу, сопут­ст­во­вать тебе или прой­ти мимо. Ты гуля­ешь сре­ди нас, но не так, точ­но снис­хо­дишь, и пре­до­став­ля­ешь нам себя в пол­ной мере не для того, чтобы при­пи­сы­вать это себе в заслу­гу. Вся­кий, кто подой­дет к тебе, стре­мит­ся подоль­ше побыть с тобой, и конец беседе кла­дет совест­ли­вость каж­до­го, а не твоя гор­дость. Мы управ­ля­ем­ся тобой и под­чи­не­ны тебе, но так же как зако­нам. Ведь и они уме­ря­ют наши стра­сти и наслаж­де­ния, но нахо­дят­ся посто­ян­но с нами и сре­ди нас. Ты воз­вы­ша­ешь­ся и выда­ешь­ся над нами по сво­е­му сану, по вла­сти, кото­рая выше людей, но все же свой­ст­вен­на чело­ве­ку. До тебя прин­цеп­сы, пре­не­бре­гая нами и как бы боясь равен­ства, теря­ли спо­соб­ность поль­зо­вать­ся сво­и­ми нога­ми. Их под­ни­ма­ли выше нас пле­чи и спи­ны рабов, тебя же мол­ва, сла­ва, любовь граж­дан, доступ­ность твоя поды­ма­ют выше самих прин­цеп­сов; тебя воз­вы­ша­ет до звезд сама наша общая для всех зем­ля, на кото­рой следы ног наших сме­ша­ны со следа­ми госуда­ря.

(25) И я, сена­то­ры, не боюсь, что пока­жусь слиш­ком мно­го­слов­ным, так как осо­бен­но для нас жела­тель­но, чтобы боль­ше было осно­ва­ния возда­вать бла­го­дар­ность наше­му прин­цеп­су; и было бы, пожа­луй, даже более почти­тель­но хра­нить про себя самые чистые и не изли­тые в сло­вах мыс­ли об этом, неже­ли гово­рить об этом крат­ко и наспех, ибо ведь то, о чем мол­чишь, кажет­ся таким имен­но зна­чи­тель­ным, каким оно и есть на самом деле. Если толь­ко ты не дума­ешь, что лег­ко добить­ся обо­га­ще­ния триб и пре­до­став­ле­ния наро­ду пай­ка, да при­том еще и пол­но­стью, после того как сол­да­ты полу­чи­ли часть сво­ей доли раздач. Раз­ве спо­со­бен чело­век с зауряд­ным харак­те­ром на то, чтобы пре­до­ста­вить боль­ше тому, кому лег­че отка­зать? Хотя в дан­ном слу­чае при всем раз­ли­чии поло­же­ния все же осу­щест­влен прин­цип равен­ства. В самом деле, сол­да­ты урав­не­ны с наро­дом в том, что хоть они полу­ча­ли толь­ко часть пай­ка, но зато пер­вы­ми, а народ с сол­да­та­ми в том, что он хоть и поз­же, но зато полу­чил все пол­но­стью. И дей­ст­ви­тель­но, с каким бла­го­же­ла­тель­ст­вом все было поде­ле­но! Дано было и тем, кото­рые после тво­е­го эдик­та ока­за­лись вне­сен­ны­ми в спис­ки на место вычерк­ну­тых оттуда9, урав­не­ны были с осталь­ны­ми и те, кото­рым ниче­го не было обе­ща­но. Одно­го задер­жи­ва­ли дела, дру­го­го нездо­ро­вье, моря, реки. Каж­до­го жда­ли, при­ня­ты были меры, чтобы никто не был в тот момент болен, или занят, или в отда­ле­нии: каж­дый мог прид­ти, когда захо­чет, когда смо­жет. Вели­кое это дело, цезарь, и совер­шен­но в тво­ем духе: сво­им талан­том рас­то­чать щед­роты, как бы сбли­жать самые отда­лен­ные друг от дру­га стра­ны, сокра­щать даль­ность рас­сто­я­ния, пред­у­преж­дать несча­стья, спо­соб­ст­во­вать бла­го­при­ят­ной судь­бе и все­ми сред­ства­ми доби­вать­ся, чтобы, когда ты рас­пре­де­ля­ешь паек, каж­дый из рим­ско­го наро­да чув­ст­во­вал в себе граж­да­ни­на даже в боль­шей мере, чем про­сто чело­ве­ка.

(26) Преж­де, с при­бли­же­ни­ем дня раздач, тол­пы детей — буду­щий рим­ский народ — обыч­но запол­ня­ли доро­ги, ожи­дая выхо­да прин­цеп­са. А роди­те­ли бра­ли на себя труд пока­зы­вать сво­их детей, сажая их на пле­чи, учить их сло­вам при­вет­ст­вия и лести, и те повто­ря­ли, что им было вну­ше­но. Но по боль­шей части они бес­по­лез­но взы­ва­ли к глу­хим ушам прин­цеп­са, и их уно­си­ли в неведе­нии, преж­де чем они мог­ли в точ­но­сти узнать, что́ они выпро­си­ли, чего доби­лись. Ты же не допу­стил их даже до просьб и, хотя для взо­ров тво­их было весь­ма при­ят­но зре­ли­ще под­рас­таю­ще­го поко­ле­ния, ты при­ка­зал всех их при­нять и запи­сать преж­де даже, чем они мог­ли увидать тебя и обра­тить­ся к тебе с прось­бой, чтобы уже с само­го ран­не­го дет­ства они узна­ли сво­его обще­го всем роди­те­ля по заботам тво­им о их вос­пи­та­нии, чтобы на тво­ем содер­жа­нии рос­ли все те, кто рас­тет для служ­бы тебе, чтобы, полу­чая от тебя посо­бие, они под­готов­ля­лись к тво­ей воен­ной служ­бе и чтобы все были обя­за­ны одно­му тебе всем тем, чем каж­дый обыч­но быва­ет обя­зан сво­им роди­те­лям. Пра­виль­но, цезарь, ты дела­ешь, что берешь на свое содер­жа­ние надеж­ду рим­ско­го име­ни. Для вели­ко­го прин­цеп­са, кото­ро­му суж­де­но бес­смер­тие, нет дру­гой, более достой­ной ста­тьи рас­хо­да, как рас­ход на под­рас­таю­щее поко­ле­ние. Людей зажи­точ­ных рас­по­ла­га­ют при­зна­вать и вос­пи­ты­вать сво­их детей боль­шие награ­ды и рав­ные им по зна­че­нию штра­фы10, бед­ные же могут рас­счи­ты­вать при вос­пи­та­нии толь­ко на доб­роту прин­цеп­са. Если он не под­дер­жи­ва­ет, не охра­ня­ет и не снаб­жа­ет щед­рой рукой детей, рож­ден­ных в надеж­де на него, то лишь уско­ря­ет гибель сво­ей вла­сти, гибель государ­ства; напрас­но тогда будет он, пре­не­брег­ши наро­дом, обе­ре­гать знат­ных, точ­но голо­ву, ото­рван­ную от туло­ви­ща, обре­чен­ную на гибель от неустой­чи­во­сти сво­его поло­же­ния. Лег­ко себе пред­ста­вить, какую ты испы­тал радость, когда тебя встре­ти­ли кри­ка­ми при­вет­ст­вия роди­те­ли и дети, ста­ри­ки, мла­ден­цы и под­рост­ки. Это были голо­са мало­лет­них тво­их граж­дан, впер­вые про­ник­шие к тво­е­му слу­ху, и ты, обес­пе­чив их содер­жа­ни­ем, достиг глав­ным обра­зок того, что они не ста­нут тебя про­сить. Выше же все­го то, что ты сам таков, что при тво­ем управ­ле­нии и лег­ко и хочет­ся при­ни­мать на себя вос­пи­та­ние детей.

(27) Уже ни один роди­тель не боит­ся для сво­его сына ниче­го, кро­ме неиз­беж­ной поры сла­бо­сти чело­ве­че­ско­го орга­низ­ма, и не назы­ва­ет сре­ди неиз­ле­чи­мых неду­гов гнев прин­цеп­са. Вес­ким побуж­де­ни­ем к вос­пи­та­нию детей явля­ет­ся надеж­да на под­держ­ку от государ­ства, на подар­ки, но еще более того, уве­рен­ность в сво­бо­де и без­опас­но­сти. Пусть луч­ше прин­цепс ниче­го не дает, лишь бы ниче­го не отни­мал, пусть не кор­мит, лишь бы не каз­нил: и тогда не будет недо­стат­ка в людях, кото­рые захотят иметь детей. Наобо­рот, если он будет щедр, но и будет отни­мать, будет кор­мить, но и каз­нить, он в ско­ром вре­ме­ни добьет­ся лишь того, что все будут тяго­тить­ся не толь­ко детьми, но и сами­ми собой и сво­и­ми роди­те­ля­ми. Поэто­му во всей тво­ей щед­ро­сти я ниче­го так бы не хотел вос­хва­лить, как то, что ты даешь пай­ки и сред­ства на содер­жа­ние детей из сво­их соб­ст­вен­ных средств и что детей граж­дан ты кор­мишь не кро­вью от убийств, как щен­ков диких зве­рей; при­ят­нее же все­го при­ни­маю­щим от тебя посо­бия созна­вать, что им дает­ся ни у кого не отня­тое и что в свя­зи с тем, что столь­ко наро­да ста­ло более иму­щим, убы­ва­ют сред­ства толь­ко у само­го прин­цеп­са, хотя и он тоже не обед­нел. Ведь если кому при­над­ле­жит все, что явля­ет­ся все­об­щим досто­я­ни­ем, то он и сам име­ет столь­ко же, сколь­ко все.

(28) К дру­го­му при­зы­ва­ет меня мно­го­об­раз­ная твоя сла­ва. К дру­го­му ли? Ведь я как буд­то доста­точ­но уже выска­зал удив­ле­ния и ува­же­ния тебе за то, что ты так мно­го рас­то­чил денег, не для того, чтобы, созна­вая за собой какое-нибудь постыд­ное дело, откло­нить мол­ву от пори­ца­ния, и не для того, чтобы мрач­ным и печаль­ным речам людей дать более радост­ные сюже­ты. Ни пай­ка­ми, ни посо­би­я­ми для детей ты не иску­пал ника­кой сво­ей вины, ни жесто­ко­сти, и при­чи­ной тво­их бла­го­де­я­ний не было жела­ние остать­ся без­на­ка­зан­ным за то, что́ тобою было сде­ла­но дур­но­го. Сво­и­ми разда­ча­ми ты доби­вал­ся не про­ще­ния, а люб­ви, и рим­ский народ ото­шел от тво­е­го три­бу­на­ла не уми­ло­стив­лен­ный, а обя­зан­ный. Ты сам с радо­стью, ничем не омра­чен­ной, пре­до­ста­вил пай­ки, и то, что преж­де прин­цеп­сы бро­са­ли наро­ду, сохра­няв­ше­му тягость на серд­це, чтобы смяг­чить нена­висть к себе, то ты дал наро­ду так же, без зад­них мыс­лей, как и при­нял сам народ. Немно­гим мень­ше пяти тысяч сво­бод­но­рож­ден­ных, сена­то­ры, было взыс­ка­но, най­де­но и при­вле­че­но щед­ро­стью наше­го прин­цеп­са. Они содер­жат­ся на обще­ст­вен­ный счет в каче­стве запас­но­го вой­ска на слу­чай вой­ны и в каче­стве укра­ше­ния государ­ства в дни мира и при­уча­ют­ся любить роди­ну не толь­ко как роди­ну, но и как кор­ми­ли­цу. Из их чис­ла будут попол­нять­ся лаге­ря и три­бы, от них будут рож­дать­ся дети, кото­рым уже не потре­бу­ет­ся посо­бия. Да пошлют тебе, цезарь, боги дол­гий век, как ты его заслу­жил, да сохра­нят в тебе дух, кото­рый они же тебе вну­ши­ли. Чем боль­ше мла­ден­цев ты увидишь на сво­ем веку, тем боль­ше будет их заре­ги­ст­ри­ро­ва­но тобою. Их тол­па с каж­дым днем рас­тет и уве­ли­чи­ва­ет­ся и не пото­му, чтобы дети ста­ли более доро­ги роди­те­лям, а пото­му, что граж­дане ста­ли доро­же сво­е­му госуда­рю. Ты будешь разда­вать пай­ки, будешь пре­до­став­лять посо­бия, если захо­чешь: они же рож­да­ют­ся ради тебя.

(29) Но непре­рыв­но разда­вае­мо­му пай­ку, по-мое­му, упо­доб­ля­ет­ся и общее уве­ли­че­ние хлеб­ных запа­сов. Забота об этом неко­гда не менее при­нес­ла сла­вы Пом­пею, чем устра­не­ние под­ку­пов с Мар­со­ва поля или уни­что­же­ние пира­тов, этих вра­гов моря, или показ в его три­ум­фах тро­фе­ев Восто­ка и Запа­да. И не боль­ше было его заслуг перед государ­ст­вом, неже­ли у наше­го и его обще­го отца, когда он сво­им авто­ри­те­том, муд­ро­стью и стой­ко­стью очи­стил доро­ги, открыл гава­ни, вос­ста­но­вил пути сооб­ще­ния по зем­лям, сде­лал доступ­ны­ми бере­гам моря и морям бере­га и так сбли­зил при помо­щи тор­го­вых свя­зей отда­лен­ные друг от дру­га пле­ме­на, что мож­но было бы поду­мать, что про­из­во­ди­мое толь­ко в одном месте рож­да­ет­ся повсюду. Раз­ве не оче­вид­но для всех, как без ущер­ба для кого-либо годо­вой уро­жай изоби­лу­ет всем, что нам тре­бу­ет­ся для жиз­ни? Ведь не отни­ма­ют­ся же у роп­щу­щих союз­ни­ков, как у побеж­ден­ных вра­гов, их запа­сы с тем, чтобы гнить в наших жит­ни­цах! Они сами при­во­зят нам то, что про­из­во­дит зем­ля, что взрас­тит небо, что при­не­сет уро­жай, и, не будучи подав­ле­ны новы­ми обло­же­ни­я­ми, они не забы­ва­ют сво­их преж­них обя­за­тельств. Государ­ство берет то, что ему пола­га­ет­ся брать. Отсюда богат­ство, деше­виз­на, поз­во­ля­ю­щая лег­ко сго­во­рить­ся про­дав­цу с поку­па­те­лем, отсюда все­об­щее доволь­ство и незна­ком­ство с нуж­дой.

(30) Еги­пет настоль­ко про­сла­вил­ся сво­и­ми непре­рыв­но воз­рас­таю­щи­ми уро­жа­я­ми, что, каза­лось, совер­шен­но уже не зави­сел ни от дождей, ни от кли­ма­та: в самом деле, все­гда зали­вае­мый сво­ей соб­ст­вен­ной рекой и при­вык­ший утуч­нять­ся ни от каких дру­гих вод, кро­ме как от тех, кото­рые несет его Нил, он оде­вал­ся таки­ми обиль­ны­ми нива­ми, что мог спо­рить с самы­ми пло­до­нос­ны­ми стра­на­ми и нико­гда им не усту­пал. Но вот вслед­ст­вие непред­виден­ной засу­хи зем­ля его высох­ла до того, что постра­да­ло и его пло­до­ро­дие, так как зале­нив­ший­ся Нил слиш­ком мед­лен­но и вяло стал поды­мать­ся из сво­его рус­ла, упо­доб­ля­ясь и тогда еще дру­гим вели­чай­шим рекам, но все же толь­ко рекам. Поэто­му зна­чи­тель­ная часть поч­вы, обыч­но зали­вае­мая и опло­до­тво­ря­е­мая рекой, побе­ле­ла от глу­бо­ко­го слоя пыли. Тщет­но Еги­пет желал дожде­нос­ных туч и взы­вал к небе­сам, когда сам его пода­тель пло­до­ро­дия стал более скуд­ным и тощим и сокра­тил уро­жай это­го года до таких же тес­ных пре­де­лов, как и свое соб­ст­вен­ное оби­лие. Вый­дя из бере­гов и рас­про­стра­ня­ясь по зем­ле, Нил не толь­ко оста­но­вил­ся и не дошел до при­выч­ных для себя впа­дин меж­ду хол­ма­ми, но даже и с ров­ных и пока­тых мест сошел быст­рым и неспо­кой­ным пото­ком, и недо­ста­точ­но смо­чен­ные им зем­ли еще более уве­ли­чи­ли пло­щадь засу­хи. Таким обра­зом эта стра­на, обма­ну­тая в сво­их ожи­да­ни­ях и лишив­ша­я­ся сво­его обыч­но­го пло­до­ро­дия, обра­ти­лась за помо­щью к цеза­рю, как обыч­но обра­ща­лась к сво­е­му боже­ст­вен­но­му пото­ку. И не доль­ше про­дол­жа­лось после это­го тяже­лое для нас вре­мя, чем сколь­ко тре­бо­ва­лось, чтобы подать об этом весть. Так быст­ро, цезарь, дей­ст­ву­ет твоя власть и так рав­но­мер­но рас­про­стра­ня­ет­ся твоя доб­рота на всех без раз­бо­ра, что доста­точ­но толь­ко тебе узнать о пре­тер­пев­шем какую-либо беду, не соот­вет­ст­ву­ю­щую наше­му веку, чтобы ему уже была обес­пе­че­на твоя помощь.

(31) Я молю для всех наро­дов уро­жай­ных годов и пло­до­нос­ных земель, но я готов пове­рить, что судь­ба, послав­шая такое испы­та­ние Егип­ту, захо­те­ла испы­тать твои силы и про­ве­рить твою бди­тель­ность. Ведь если ты во всех осталь­ных делах доби­ва­ешь­ся посто­ян­но бла­го­по­лу­чия, то раз­ве не ясно, что те слу­чаи, когда про­ис­хо­дит что-либо небла­го­при­ят­ное, посы­ла­ют­ся судь­бой для того, чтобы пре­до­ста­вить новое поле дей­ст­вия, новый повод про­явить­ся тво­им доб­ле­стям, укре­пить­ся тво­ей сла­ве, так как в бла­го­по­лу­чии позна­ет­ся сча­стье, а в несча­стии — вели­чие чело­ве­ка. Издрев­ле уко­ре­ни­лось мне­ние, что сто­ли­ца наша не может про­кор­мить­ся ина­че как про­дук­та­ми Егип­та. Воз­гор­дил­ся над­мен­ный и вет­ре­ный еги­пет­ский народ: он, мол, кор­мит народ-победи­тель, от его, мол, реки, от его кораб­лей зави­сит наше изоби­лие или наша скудость. Но мы вер­ну­ли Нилу его богат­ство: он полу­чил обрат­но хлеб, кото­рый когда-то посы­лал нам, он ввез к себе сбор жат­вы, кото­рую рань­ше отпра­вил нам. Пусть поучит­ся Еги­пет и убедит­ся на опы­те, что он достав­ля­ет нам не про­пи­та­ние, а подать; пусть узна­ет, что он не необ­хо­дим для Рима, и все же пусть слу­жит нам! А после это­го пусть и Нил, если захо­чет, дер­жит­ся в пре­де­лах сво­его рус­ла и соблюда­ет меру в исте­че­нии сво­их вод: это, как вид­но, не име­ет ника­ко­го зна­че­ния не толь­ко для нашей сто­ли­цы, но и для само­го Егип­та, раз­ве толь­ко, что кораб­ли будут плыть оттуда ничем не нагру­жен­ные, подоб­но тем, какие рань­ше воз­вра­ща­лись туда домой, а отсюда, наобо­рот, пол­ные и пере­гру­жен­ные, какие обыч­но при­плы­ва­ют к нам оттуда, и с пере­ме­ной дви­же­ния по морю будут выма­ли­вать­ся у богов ско­рее попу­т­ные от нас вет­ры и от нас крат­кий и ско­рый путь к Егип­ту. Уди­ви­тель­ным кажет­ся, о цезарь, что сто­ли­ца наша может не заме­чать на сво­ем снаб­же­нии хле­бом ни без­де­я­тель­но­сти Егип­та, ни пре­кра­ще­ния раз­ли­вов Нила! Бла­го­да­ря тво­им ста­ра­ни­ям, тво­им заботам она настоль­ко обес­пе­че­на про­до­воль­ст­ви­ем, что одно­вре­мен­но ста­но­вит­ся ясным, что ты можешь обой­тись без Егип­та, а он без нас нет. Покон­че­но было бы с этим бога­тей­шим наро­дом, если бы он был сво­бо­ден и пре­до­став­лен себе: он сты­дил­ся необыч­но­го для него бес­пло­дия и не мень­ше мучил­ся от голо­да, чем от позо­ра, а от тебя одно­вре­мен­но при­шла ему под­держ­ка и в том и дру­гом отно­ше­ни­ях. С изум­ле­ни­ем увиде­ли его зем­ледель­цы хра­ни­ли­ща свои, напол­нен­ные не ими сами­ми, и спра­ши­ва­ли себя: с каких полей све­зе­на эта жат­ва, не объ­яви­лось ли где-нибудь в Егип­те какой дру­гой реки? Таким обра­зом, ты сво­ей мило­стью достиг того, что не может боль­ше зем­ля про­яв­лять сво­его недоб­ро­же­ла­тель­ства к людям, и Нил, покор­ст­вуя нам, хоть и часто бывал рань­ше бла­го­при­я­тен для само­го Егип­та, но нико­гда не содей­ст­во­вал столь­ко нашей сла­ве, как теперь.

(32) Насколь­ко же это хоро­шо, что все про­вин­ции дове­ря­ют и под­чи­ня­ют­ся нам, когда мы дожда­лись тако­го прин­цеп­са, кото­рый по мере того, как это­го тре­бу­ют обсто­я­тель­ства, пере­бра­сы­ва­ет пло­ды зем­ные то туда, то сюда, кото­рый кор­мит и спа­са­ет отре­зан­ные от нас моря­ми пле­ме­на как неотъ­ем­ле­мую часть рим­ско­го наро­да. Ведь и само небо не быва­ет так бла­го­склон­но к людям, чтобы одно­вре­мен­но посы­лать пло­до­ро­дие всем стра­нам и всем пра­ви­тель­ствам в рав­ной мере. А он в рав­ной мере всех обе­ре­га­ет если не от само­го бес­пло­дия, то от его бед­ст­вий, всем посы­ла­ет если не само пло­до­ро­дие, то пло­ды его: он вза­им­ным обме­ном това­ров сбли­жа­ет Восток с Запа­дом, чтобы все в рав­ной мере мог­ли полу­чить нуж­ные им пло­ды, как те, кто про­сит, так и те, кто про­из­во­дит, и чтобы они позна­ли, насколь­ко полез­нее всем слу­жить одно­му, неже­ли поль­зо­вать­ся сво­бо­дой, веду­щей к ссо­рам. В самом деле, если разде­лить иму­ще­ство всех наро­дов, то на каж­до­го в отдель­но­сти обру­шат­ся все беды; если же всех объ­еди­нить, то, наобо­рот, бед­ст­вия како­го-нибудь одно­го наро­да не почув­ст­ву­ет никто, а общие бла­га рас­про­стра­нят­ся на всех. Но зало­же­на ли какая боже­ст­вен­ная сила в зем­лях, оби­та­ет ли в реках какой-нибудь гений, я обра­ща­юсь с молит­вой и к поч­ве и к пото­кам, чтобы они, пола­га­ясь на бла­го­склон­ность наше­го прин­цеп­са, при­ня­ли новый посев в мяг­кое свое лоно и вер­ну­ли бы его пре­умно­жен­ным. Ведь мы про­сим не ростов­щи­че­ской при­бы­ли! Но пусть пом­нят, что все же нуж­но пла­тить, и пусть воз­на­гра­дят нас за обма­ну­тые надеж­ды одно­го это­го года уро­жа­я­ми всех после­дую­щих годов и веков и тем обиль­нее, чем менее мы это­го тре­бу­ем.

(33) Доста­точ­но было сде­ла­но на поль­зу как граж­дан, так и союз­ни­ков. Мы виде­ли затем зре­ли­ще не сла­бое и не мимо­лет­ное, и не такое, какое мог­ло бы сло­мить или рас­сла­бить муже­ство, но кото­рое спо­соб­но раз­жечь его и подвиг­нуть на пре­крас­ные подви­ги, на пре­зре­ние ран и смер­ти, ибо ведь и в серд­цах рабов и пре­ступ­ни­ков быва­ет любовь к сла­ве и стрем­ле­ние к победе. Какую щед­рость, какую спра­вед­ли­вость он про­явил при разда­че даров, не доступ­ный ника­ко­му вли­я­нию и будучи выше его! Мы достиг­ли все­го, чего доби­ва­лись, полу­чи­ли и то, чего не про­си­ли. Он сам наста­и­вал и убеж­дал нас выска­зы­вать поже­ла­ния, но при этом дал нам еще боль­ше неждан­но­го и нега­дан­но­го. Как сво­бод­но мож­но теперь увле­кать­ся зре­ли­ща­ми, как без­опас­но выра­жать свои чув­ства! Теперь нико­му не ста­вит­ся в упрек, как это обыч­но дела­лось преж­де, пре­не­бре­же­ние к гла­ди­а­то­рам, никто из зри­те­лей не обра­ща­ет­ся в пред­мет для зре­ли­ща, никто не иску­па­ет сво­его скром­но­го удо­воль­ст­вия ни пыт­кой, ни кост­ром. Безу­мен был тот и не имел поня­тия об истин­ной чести, кто на арене цир­ка искал винов­ных в оскорб­ле­нии вели­че­ства и думал, что если мы не ува­жа­ем его гла­ди­а­то­ров, то мы пре­зи­ра­ем и оскорб­ля­ем его само­го, что все, что ска­за­но дур­но о них, ска­за­но про­тив него, что этим оскорб­ле­ны его боже­ст­вен­ность и его воля. Ведь он себя само­го счи­тал рав­ным богам, а гла­ди­а­то­ров — рав­ны­ми себе.

(34) Насколь­ко же пре­крас­ное зре­ли­ще доста­вил ты нам, цезарь, после того, столь тягост­но­го! Мы виде­ли суд над донос­чи­ка­ми такой же, как над бро­дя­га­ми и раз­бой­ни­ка­ми. Но они стро­и­ли свои коз­ни не толь­ко в уеди­нен­ных местах или на доро­гах, но и в хра­мах и на фору­ме. Ника­кие свиде­тель­ские пока­за­ния не были без­опас­ны, ника­кое поло­же­ние не обес­пе­че­но, не помо­га­ло ни сирот­ство, ни оби­лие детей. Зло уве­ли­чи­ва­лось еще алч­но­стью прин­цеп­сов. Но ты обра­тил на это свои взо­ры и водво­рил мир на фору­ме, как перед этим — в воен­ных лаге­рях. Ты выкор­че­вал это внут­рен­нее зло и пред­у­смот­ри­тель­ной стро­го­стью обес­пе­чил, чтобы государ­ство, постро­ен­ное на закон­но­сти, не ока­за­лось совра­щен­ным с пути зако­нов. Пусть твоя счаст­ли­вая судь­ба и твоя щед­рость пред­ста­ви­ли бы нам (как на самом деле и пред­ста­ви­ли) зре­ли­ща силь­ней­ших бор­цов и людей с таким же муже­ст­вен­ным духом, как и телом, и диких зве­рей, то неукро­ти­мых в сво­ей яро­сти, то, наобо­рот, впер­вые усми­рен­ных чело­ве­ком, нако­нец, зре­ли­ща тай­ных и скры­тых и толь­ко при тебе став­ших общедо­ступ­ны­ми богатств; но ниче­го не было нам столь при­ят­но и столь достой­но тво­е­го века, как то, что нам при­шлось смот­реть свер­ху вниз на залом­лен­ные назад лица донос­чи­ков и шеи их, скру­чен­ные верев­кой. Мы узна­ва­ли их и наслаж­да­лись, когда их вели, точ­но уми­ло­сти­ви­тель­ные жерт­вы за пере­жи­тые граж­да­на­ми тре­во­ги, за кровь каз­нен­ных, на мед­лен­ную казнь и тяг­чай­шие муки. Все они были поса­же­ны на быст­ро собран­ные кораб­ли и отда­ны на волю бурь: пусть, мол, уез­жа­ют, пусть бегут от зем­ли, опу­сто­шен­ной через их доно­сы; а если бури и гро­зы спа­сут кого-нибудь от скал, пусть посе­лят­ся на голых уте­сах него­сте­при­им­но­го бере­га, и пусть жизнь их будет суро­ва и пол­на стра­хов, и пусть скор­бят об уте­рян­ной, доро­гой все­му чело­ве­че­ско­му роду без­опас­но­сти.

(35) Вот достой­ное памя­ти зре­ли­ще: целая фло­ти­лия донос­чи­ков, пре­до­став­лен­ных всем вет­рам, вынуж­ден­ная рас­пу­стить пару­са перед буря­ми и носить­ся по разъ­ярен­ным вол­нам, на какие бы ска­лы они ее ни нес­ли. Радост­но было видеть, как фло­ти­лия сей­час же по выхо­де из гава­ни ока­за­лась раз­бро­сан­ной по морю и как люди у это­го же само­го моря возда­ва­ли бла­го­дар­ность прин­цеп­су, кото­рый, не нару­шая сво­его мило­сер­дия, пре­до­ста­вил мще­ние за людей и зем­ли мор­ским боже­ствам. Тогда в осо­бен­но­сти мож­но было познать, какое зна­че­ние име­ет пере­ме­на вре­ме­ни, когда к тем же самым уте­сам рань­ше при­креп­ля­лись совер­шен­но невин­ные люди, а теперь самые зло­вред­ные, и когда все пустын­ные ост­ро­ва, засе­ляв­ши­е­ся перед этим тол­па­ми ссыль­ных сена­то­ров, теперь запол­ня­лись изгнан­ни­ка­ми из донос­чи­ков; под­верг­нув их подоб­но­му нака­за­нию, ты пре­сек их дея­тель­ность не толь­ко в насто­я­щее вре­мя, но и навсе­гда. Они оты­ма­ли чужое иму­ще­ство, пусть же поте­ря­ют свое; они лиша­ли людей их пена­тов, пусть будут отторг­ну­ты от сво­их соб­ст­вен­ных; и пусть они теперь не под­став­ля­ют бес­по­лез­но, как рань­ше, свои блед­ные, твер­до­ка­мен­ные лбы под уда­ры и не сме­ют­ся над сво­им клей­мом, но пусть ожи­да­ют воз­мездия, рав­но­го заслу­гам, и не пита­ют столь­ко надежд, чтобы забыть о стра­хе, и пусть сами тре­пе­щут столь­ко же, сколь­ко преж­де застав­ля­ли боять­ся дру­гих. Боже­ст­вен­ный Тит про­явил вели­кий дух, пред­у­смот­рев все для нашей без­опас­но­сти и для наше­го ото­мще­ния, поче­му и был при­рав­нен к небо­жи­те­лям, насколь­ко же ты ока­зы­ва­ешь­ся более достой­ным небес, кото­рый при­ба­вил столь­ко вели­ких дел к тому, за что мы сде­ла­ли его боже­ст­вом! Это тем более было труд­но сде­лать тебе, что импе­ра­тор Нер­ва, вполне достой­ный тако­го сына и пре­ем­ни­ка, как ты, так мно­го при­ба­вил к эдик­там Тита, что, каза­лось, уже никто не мог к это­му ниче­го при­ба­вить, кро­ме одно­го тебя, кото­рый все же смог изо­бре­сти столь­ко еще новых вели­ких дел, как если бы до тебя ниче­го не было при­ду­ма­но. Каж­дая твоя милость, взя­тая в отдель­но­сти, сколь­ко при­ба­ви­ла бы к тво­ей попу­ляр­но­сти! А ты все их пре­до­ста­вил наро­ду за один раз, слов­но свет солн­ца, кото­рый изли­ва­ет­ся не по частям, а сра­зу весь, и све­тит не двум и не трем, а одно­вре­мен­но всем людям.

(36) Как радост­но видеть государ­ст­вен­ное каз­на­чей­ство в тишине и спо­кой­ст­вии, таким, каким оно было до появ­ле­ния донос­чи­ков! Теперь это храм, истин­ное свя­ти­ли­ще, а не мрач­ное хра­ни­ли­ще иму­ще­ства, отня­то­го у граж­дан, или добы­чи, кро­вью добы­той у вра­га! Это во всем мире един­ст­вен­ное место, где при наи­луч­шем прин­цеп­се дур­ные люди не в рав­ном поло­же­нии с доб­ры­ми. Соблюда­ет­ся ува­же­ние зако­нов, обще­ст­вен­ная без­опас­ность ни в чем не нару­ша­ет­ся, нико­му не про­ща­ет­ся его вина, но за каж­дую пола­га­ет­ся воз­мездие, и изме­ни­лось толь­ко то, что страх вну­ша­ют теперь не донос­чи­ки, а зако­ны. Или, может быть, ты не с такой стро­го­стью управ­ля­ешь фис­ком, как каз­на­чей­ст­вом? Наобо­рот, тем стро­же, чем более ты счи­та­ешь себя впра­ве рас­по­ла­гать сво­и­ми сред­ства­ми, чем государ­ст­вен­ны­ми. Мож­но даже акто­ру или про­ку­ра­то­ру тво­е­му ска­зать: «Иди на суд, явись к три­бу­на­лу!» Ибо и для пра­ви­те­лей создан три­бу­нал, как и для всех про­чих, если толь­ко ты не изме­ря­ешь его зна­че­ния обще­ст­вен­ным поло­же­ни­ем суди­мо­го. Судей для фис­ка созда­ет жре­бий и урна. Мож­но отво­дить их, мож­но гово­рить: «Это­го не хотим: он робок и мало пони­ма­ет бла­га наше­го века; хотим того, пото­му что он очень пре­дан цеза­рю». Общим суди­ли­щем поль­зу­ет­ся прин­ци­пат и сво­бо­да. Осо­бен­ная же тебе сла­ва за то, что часто про­иг­рав­шим ока­зы­ва­ет­ся фиск, а ведь это воз­мож­но толь­ко при наи­луч­шем прин­цеп­се! Огром­ная эта твоя заслу­га, а еще боль­ше то, что ты име­ешь таких про­ку­ра­то­ров, что в боль­шин­стве слу­ча­ев граж­дане твои не хотят иметь и дру­гих судей. У них все­гда сво­бод­ный выбор: «Не хотим, мол, изби­рать это­го». И ты не при­да­ешь ника­кой обя­за­тель­но­сти сво­им щед­ротам, так как хоро­шо зна­ешь, что тогда дости­га­ют выс­шей цен­но­сти бла­го­де­я­ния, когда доз­во­ле­но быва­ет ими и не поль­зо­вать­ся.

(37) Сооб­ра­же­ния об общей поль­зе и о неспра­вед­ли­во­сти неко­то­рых отдель­ных лиц при­нуди­ли уста­но­вить государ­ст­вен­ное обло­же­ние и мно­го раз­ных нало­гов. Сре­ди них уста­нов­лен был сбор два­дца­той части с наслед­ства, обло­же­ние вполне тер­пи­мое, осо­бен­но лег­кое для посто­рон­них наслед­ни­ков, тяже­лое для домаш­них. Таким обра­зом одним оно в тягость, дру­гим неза­труд­ни­тель­но. В самом деле, совер­шен­но ясно, с какой горе­чью долж­ны пере­но­сить люди (луч­ше бы им было совсем это­го не испы­тать!), чтобы что-либо оты­ма­лось или как бы отсе­ка­лось от того иму­ще­ства, кото­рое было при­об­ре­те­но общи­ми уси­ли­я­ми с кров­ны­ми род­ст­вен­ни­ка­ми, под бла­го­сло­ве­ни­ем общих свя­тынь, на кото­рое они при­вык­ли смот­реть не как на чужое или толь­ко пред­по­ла­гае­мое, но как на свое, дав­но ими обла­дае­мое, под­ле­жа­щее пере­да­че кому-либо из самых близ­ких. Но такая мяг­кость зако­на соблюда­лась толь­ко в отно­ше­нии граж­дан древ­ней­ших родов. Новые же граж­дане, при­со­еди­ни­лись ли они к граж­дан­ству через латин­ское пра­во или непо­сред­ст­вен­но по мило­сти прин­цеп­са, если они сра­зу же не при­об­ре­та­ли прав род­ства, счи­та­лись совсем чужи­ми тем, с кото­ры­ми были уже тес­но свя­за­ны11. Таким обра­зом вели­чай­шее бла­го обра­ща­лось для них в тяг­чай­шую неспра­вед­ли­вость, и рим­ское граж­дан­ство было для них как бы при­чи­ной нена­ви­сти, раздо­ра и сирот­ства, раз­лу­чая их с самым для них доро­гим, с детьми, любовь к кото­рым оста­ва­лась в их серд­цах неру­ши­мой. Нахо­ди­лись, одна­ко, и такие, кото­рые так высо­ко цени­ли наши пра­ва, что счи­та­ли, что рим­ское граж­дан­ство вполне воз­ме­ща­ет поте­рю не толь­ко два­дца­той части наслед­ства, но и всех род­ст­вен­ных свя­зей, одна­ко тем, кото­рые его так высо­ко цени­ли, оно, долж­но быть, доста­ва­лось совер­шен­но без­воз­мезд­но. Поэто­му отец твой уста­но­вил, чтобы лица, не полу­чив­шие вме­сте с пра­ва­ми граж­дан­ства пра­ва род­ства, не пла­ти­ли два­дца­той части от того иму­ще­ства, кото­рое пере­хо­ди­ло от мате­ри к детям или от детей к мате­ри. Такую же льготу он пре­до­ста­вил и сыну в отно­ше­нии отцов­ско­го иму­ще­ства, если толь­ко сын был воз­вра­щен под власть отца, счи­тая непра­виль­ным, непо­до­баю­щим и почти нече­сти­вым вво­дить в семей­ные отно­ше­ния тор­га­ше­ские рас­че­ты и раз­ры­вать из-за два­дца­той части иму­ще­ства свя­щен­ней­шие род­ст­вен­ные свя­зи, если это не явля­ет­ся каким-нибудь нака­за­ни­ем: ведь ни один налог не пред­став­ля­ет собой столь боль­шой цен­но­сти, чтобы ради него делать роди­те­лей и детей чужи­ми друг дру­гу.

(38) В таких пре­де­лах было сде­ла­но тво­им отцом: может быть мень­ше, чем сле­до­ва­ло наи­луч­ше­му прин­цеп­су, но не мень­ше, чем наи­луч­ше­му роди­те­лю, кото­рый, соби­ра­ясь усы­но­вить наи­луч­ше­го пре­ем­ни­ка, пока­зал свою роди­тель­скую любовь еще и в том, что, удо­воль­ст­во­вав­шись тем, что лишь затро­нул неко­то­рые вопро­сы или, ско­рее, ука­зал путь к их раз­ре­ше­нию, сохра­нил для сына обшир­ный и почти нетро­ну­тый мате­ри­ал для бла­гих дел. Итак, сей­час же к его дарам твоя щед­рость доба­ви­ла, чтобы как сын при насле­до­ва­нии отца, так и отец, насле­дуя сыну, были сво­бод­ны от нало­га, чтобы отец, пере­став быть отцом, не поте­рял и все­го дру­го­го, что у него было. Отлич­но это, цезарь, что ты не допус­ка­ешь, чтобы сле­зы роди­те­лей обла­га­лись нало­га­ми. Пусть отец вла­де­ет иму­ще­ст­вом сына без ущер­ба и пусть не делит наслед­ства ни с кем, кто не охва­чен общей с ним печа­лью. Пусть никто не тре­бу­ет от отца, толь­ко что оси­ро­тев­ше­го и потря­сен­но­го сво­им горем, каких-либо коры­сто­лю­би­вых рас­че­тов и не при­нуж­да­ет его раз­уз­на­вать, что оста­вил после себя сын. Я, сена­то­ры, осо­бен­но ценю этот дар прин­цеп­са и утвер­ждаю, что он заклю­ча­ет в себе глу­бо­кий смысл. Ведь тот акт, в кото­ром не вид­но разум­но­го смыс­ла, ско­рее гово­рит о често­лю­бии госуда­ря, его хва­стов­стве, рас­то­чи­тель­стве и еще о чем угод­но, толь­ко не об истин­ной щед­ро­сти. Достой­но тво­ей доб­роты, импе­ра­тор, смяг­чать тяжесть сирот­ства и не допус­кать, чтобы кто-нибудь, поте­ряв сына, под­вер­гал­ся сверх того еще како­му-нибудь огор­че­нию. И без того доста­точ­но горест­но отцу быть наслед­ни­ком сына, что же будет, если у него появят­ся сона­след­ни­ки со сто­ро­ны? При­бавь­те к это­му, что когда боже­ст­вен­ный Нер­ва поста­но­вил, чтобы дети были осво­бож­де­ны от нало­га два­дца­той части из отцов­ско­го иму­ще­ства, то вполне есте­ствен­но было, чтобы такую же льготу по отно­ше­нию к иму­ще­ству детей полу­чи­ли и роди­те­ли. Поче­му бы, в самом деле, млад­шее поко­ле­ние име­ло боль­ше льгот, чем стар­шее? Поче­му бы рав­ная спра­вед­ли­вость не рас­про­стра­ни­лась и на него? Но ты, цезарь, устра­нил эту исклю­чи­тель­ность, при­ба­вив: «если толь­ко сын был под вла­стью отца», обра­тив, конеч­но, вни­ма­ние на тот закон при­ро­ды и есте­ствен­ную его силу, кото­рая пред­пи­сы­ва­ет, чтобы все­гда дети были под вла­стью роди­те­лей, а не пере­да­ет сре­ди людей так же, как у зве­рей, власть силь­ней­ше­му.

(39) Не доволь­ст­ву­ясь, что он осво­бо­дил от нало­га два­дца­той части на наслед­ство первую сте­пень род­ства, он снял его так­же и с род­ства вто­рой сте­пе­ни и уста­но­вил, чтобы сво­бод­ны­ми были от нало­га сест­ры, насле­дую­щие бра­тьям, и бра­тья — сест­рам, а так­же деды и баб­ки, насле­дую­щие вну­кам и внуч­кам, и наобо­рот. Такую же милость ока­зал он и тем, кто при­об­рел граж­дан­ство через латин­ское пра­во, и раз­ре­шил всем при­об­ре­тать меж­ду собой пра­ва род­ства, кто вме­сте с тем был в род­стве и по зако­ну при­ро­ды. Преж­ние прин­цеп­сы тре­бо­ва­ли, чтобы у них про­си­ли об этом отдель­ные лица и не с тем, чтобы их удо­вле­тво­рять, а наобо­рот, чтобы им отка­зы­вать. Из это­го лег­ко понять, какое бла­го­де­я­ние, какой глу­бо­кий смысл заклю­ча­ет­ся в том, чтобы собрать, спло­тить и слов­но воз­ро­дить раз­бро­сан­ные и, так ска­зать, рас­тер­зан­ные род­ст­вен­ные свя­зи; пре­до­ста­вить людям то, в чем им рань­ше отка­зы­ва­лось, и дать всем то, чего не доби­ва­лись даже отдель­ные лица; нако­нец, у само­го себя взять столь­ко воз­мож­но­стей ока­зы­вать людям бла­го­де­я­ния, столь­ко пово­дов обя­зы­вать людей и при­пи­сы­вать себе эту честь. Веро­ят­но госуда­рю наше­му пока­за­лось недо­стой­ным, чтобы люди про­си­ли у людей то, что им дано сами­ми бога­ми. Вот вы сест­ра и брат, дед и вну­ки, зачем же вам еще про­сить о том, чтобы быть ими? Ваше род­ство есть у вас и так! Что же? По сво­ей скром­но­сти, вид­ной во всем осталь­ном, он счи­та­ет не менее нена­вист­ным для себя разда­вать пра­ва наслед­ства, как и отни­мать их. Итак, спо­кой­но, с радо­стью при­ни­май­те почет­ные долж­но­сти, полу­чай­те пра­ва граж­дан­ства: они не лишат уз род­ства; никто не ока­жет­ся ни ото­рван­ным, ни отре­зан­ным от сво­их, все будут поль­зо­вать­ся преж­ни­ми семей­ны­ми свя­зя­ми, толь­ко теперь еще более почет­ны­ми. Ведь теперь не будет при­нуж­дать­ся пла­тить два­дца­тую долю от какой угод­но малой сум­мы даже насле­дую­щий и даль­ним род­ст­вен­ни­кам. Общий нам всем роди­тель уста­но­вил наи­выс­шую сум­му, с кото­рой могут взи­мать налог сбор­щи­ки нало­гов.

(40) Сво­бод­ным от нало­га два­дца­той части будет теперь даже и самое малень­кое наслед­ство, и, если это­го захо­чет бла­го­дар­ный наслед­ник, оно может цели­ком пой­ти на погре­бе­ние и укра­ше­ние моги­лы. Никто за этим не будет ни наблюдать, ни за это карать. Кому бы ни доста­лась скром­ная сум­ма из како­го-нибудь наслед­ства, пусть поль­зу­ет­ся ею без­опас­но и вла­де­ет спо­кой­но. Закон о два­дца­той доле был издан, чтобы вос­поль­зо­вать­ся им люди мог­ли не ина­че, как полу­чая сред­ства. Преж­няя неспра­вед­ли­вость обра­ти­лась в бла­го­де­я­ние: не чув­ст­вуя обиды, люди про­из­но­сят обе­ты; наслед­ни­ки даже хотят быть долж­ны­ми два­дца­тую долю. Но к зако­ну добав­ле­но, что если кто к момен­ту изда­ния его дол­жен был государ­ству на этом осно­ва­нии два­дца­тую долю наслед­ства, но еще не упла­тил, то чтобы не вно­сил. Изме­нять про­шлое не могут даже и боги: ты же изме­нил его и поза­бо­тил­ся, чтобы никто не счи­тал себя долж­ным того, чего не будет дол­жен впо­след­ст­вии, т. е. ты добил­ся того, что мы слов­но не име­ли дур­ных прин­цеп­сов. По сво­е­му харак­те­ру, если бы толь­ко при­ро­да допу­сти­ла это, с какой радо­стью ты вер­нул бы и иму­ще­ство и жизнь столь­ким ограб­лен­ным, столь­ким каз­нен­ным! Ты запре­тил взыс­ки­вать то, что люди задол­жа­ли рань­ше тво­е­го вре­ме­ни. Дру­гой бы был раз­дра­жен опазды­ва­ни­ем пла­те­жей и нака­зал бы за про­сроч­ку двой­ным и даже чет­вер­ным взыс­ка­ни­ем. Ты же счи­та­ешь, что оди­на­ко­во неспра­вед­ли­во как тре­бо­вать упла­ты того, чего не сле­ду­ет счи­тать задол­жен­ным, так и поста­нов­лять счи­тать эти сум­мы дол­гом.

(41) Ты будешь нести заботы и испол­нять обя­зан­ность кон­су­ла, цезарь. В самом деле, когда я думаю, что все тот же ты отме­нил подар­ки импе­ра­то­ру, роздал награ­ды вои­нам, выдал паек граж­да­нам, устра­нил донос­чи­ков, облег­чил обло­же­ние нало­га­ми, мне кажет­ся, что тебе сле­ду­ет поста­вить вопрос, доста­точ­но ли ты взве­сил дохо­ды импе­рии? Или воз­дер­жан­ность само­го прин­цеп­са име­ет столь­ко зна­че­ния, что ее одной доста­точ­но, чтобы воз­ме­стить столь­ко ста­тей дохо­да, покрыть столь­ко затрат? Ибо в чем же при­чи­на того, что у дру­гих, кото­рые все гра­би­ли и при­сва­и­ва­ли себе награб­лен­ное, все­го не хва­та­ло, как буд­то они ниче­го и не бра­ли; а у тебя, хотя ты так мно­го разда­ешь и ниче­го ни у кого не отни­ма­ешь, все­го оста­ет­ся с избыт­ком? Нико­гда не было недо­стат­ка у прин­цеп­сов в таких людях, кото­рые упор­но и мрач­но соблюда­ли инте­ре­сы государ­ст­вен­но­го фис­ка. Были прин­цеп­сы и сами по себе алч­ные и хищ­ные, у кото­рых не было недо­стат­ка в учи­те­лях, одна­ко боль­ше все­го они науча­лись все­гда от нас самих и все­гда про­тив нас. Но доступ к тво­им ушам закрыт как для вся­кой лести, так тем более для соблаз­нов и коры­сти. Итак, мол­чат эти голо­са и пре­бы­ва­ют в спо­кой­ст­вии, и, так как неко­му нашеп­ты­вать, про­па­да­ют и сами совет­чи­ки. Отсюда полу­ча­ет­ся, что мы, будучи обя­за­ны тебе за твои нра­вы, тем более еще обя­за­ны за наши соб­ст­вен­ные.

(42) И импе­ра­тор­ская и государ­ст­вен­ная каз­на обо­га­ща­лись не столь­ко от дей­ст­вия зако­нов Воко­ния и Юлия12, сколь­ко от исклю­чи­тель­ных и един­ст­вен­ных в сво­ем роде пре­ступ­ле­ний про­тив вели­че­ства, и при­том при­пи­сы­вав­ших­ся людям чистым от каких-либо пре­ступ­ле­ний. Этот страх ты окон­ча­тель­но с нас снял, доволь­ст­ву­ясь тем вели­чи­ем, кото­ро­го нико­му так не хва­та­ло, как тем, кото­рые на него пре­тен­до­ва­ли. Вер­ну­лась к дру­зьям вер­ность, к детям почти­тель­ность, к рабам послу­ша­ние: сно­ва они име­ют сво­их гос­под, ува­жа­ют их и пови­ну­ют­ся им. Теперь уже рабы наши не дру­зья прин­цеп­са, но мы сами его дру­зья, и отец оте­че­ства не дума­ет, что он доро­же для чужих слуг, чем для сво­их сограж­дан. Ты осво­бо­дил всех нас от домаш­них обви­ни­те­лей, при­звав всех под общее зна­мя обще­ст­вен­но­го бла­га, пре­кра­тил, если мож­но так ска­зать, вой­ну рабов. Этим ты ока­зал не мень­шую услу­гу рабам, чем гос­по­дам: одним ты обес­пе­чил без­опас­ность, дру­гих сде­лал луч­ши­ми. Меж­ду тем ты не хочешь, чтобы тебя за это вос­хва­ля­ли; может быть и не сле­ду­ет это­го делать; одна­ко при­ят­но это для тех, кто пом­нит и тако­го прин­цеп­са, кото­рый подучал рабов про­тив гос­под и ука­зы­вал, какие пре­ступ­ле­ния он нака­жет, слов­но узна­вал о них по доно­су. Это было вели­кое и неустра­ни­мое зло, кото­рое при­хо­ди­лось каж­до­му испы­тать столь­ко раз, сколь­ко у него было рабов, беру­щих на себя роль гос­под.

(43) Сюда же надо отне­сти, что теперь в без­опас­но­сти наши заве­ща­ния и не один толь­ко у всех нас наслед­ник, неза­ви­си­мо от того, вне­сен он или не вне­сен в заве­ща­ние13. Не упо­ми­на­ют о тебе в лож­ных или неспра­вед­ли­вых доку­мен­тах; никто не обра­ща­ет­ся к тебе из побуж­де­ний зло­бы, или с без­бож­ны­ми мыс­ля­ми, или чтобы скрыть свою ярость. К тебе обра­ща­ют­ся не после обиды от кого-нибудь дру­го­го, а пото­му, что ты сам это­го заслу­жи­ва­ешь. О тебе пишут дру­зья; не знаю­щие тебя о тебе не упо­ми­на­ют; к тебе обра­ща­ют­ся не как к прин­цеп­су, а как к чело­ве­ку, раз­ве толь­ко что боль­ше людей тебя любят, но ведь и ты сам боль­ше наро­ду любишь. При­дер­жи­вай­ся, цезарь, это­го направ­ле­ния, и на опы­те будет дока­за­но, что выгод­нее и при­быль­нее для прин­цеп­са — и не толь­ко в отно­ше­нии его сла­вы, но и денеж­ных средств, — если люди, уми­рая, сами захотят иметь тако­го наслед­ни­ка, неже­ли если их к это­му при­нуж­да­ют. Отец твой дал мно­гое, ты и сам мно­го дал. Быст­ро уйдут из жиз­ни люди ему мало бла­го­дар­ные, оста­нут­ся же те, кото­рые поль­зу­ют­ся полу­чен­ны­ми от него бла­га­ми, а для тебя они при­не­сут толь­ко сла­ву. Ведь бла­го­дар­ный долж­ник дела­ет бла­готво­ре­ние при­ят­ным, небла­го­дар­ный — более слав­ным. Но кто из прин­цеп­сов до тебя ста­вил такую сла­ву выше денег? Кото­рый из них не счи­тал сво­им в наших вот­чи­нах даже то, что каж­дый из нас полу­чил от сво­его отца? Раз­ве не упо­доб­ля­лись дары как царей, так и преж­них цеза­рей крюч­кам рыбо­ло­ва с наса­жен­ной пищей и сил­кам охот­ни­ка с при­ман­кой для добы­чи, кото­рые они уно­си­ли к себе с тем, что туда попа­лось из средств част­ных лиц?

(44) Как полез­но чело­ве­ку достиг­нуть хоро­ше­го через пло­хое! Ты жил вме­сто с нами, под­вер­гал­ся общим опас­но­стям, испы­ты­вал страх: тако­ва была жизнь ни в чем не вино­ва­тых людей. Ты зна­ешь и сам испы­тал, насколь­ко нена­видят дур­ных прин­цеп­сов даже те, кото­рые их пор­ти­ли. Ты пом­нишь, чего ты при­вык вме­сте с нами желать, на что жало­вать­ся. Теперь ты сам, будучи прин­цеп­сом, руко­во­дишь­ся мне­ни­я­ми част­но­го лица, про­яв­ля­ешь себя с луч­шей сто­ро­ны, чем государь, како­го бы вос­хва­ля­ли. Поэто­му мы так теперь изба­ло­ва­ны, что если рань­ше самые боль­шие наши поже­ла­ния сво­ди­лись к тому, чтобы иметь прин­цеп­са луч­ше само­го пло­хо­го, теперь не можем мирить­ся ни с каким, как толь­ко с наи­луч­шим. Нет нико­го, кто настоль­ко не знал бы само­го себя и тебя, чтобы желать занять твое место после тебя. Лег­че будет фак­ти­че­ски най­тись пре­ем­ни­ку тебе, неже­ли встре­тить тако­го чело­ве­ка, кото­рый бы это­го для себя желал. Кто доб­ро­воль­но возь­мет на себя всю тягость тво­их забот? Кто не побо­ит­ся срав­не­ния с тобой? Ты сам испы­тал, как тягост­но быть пре­ем­ни­ком хоро­ше­го прин­цеп­са, и пытал­ся отка­зать­ся, уже будучи усы­нов­лен. Раз­ве лег­ко и малый состав­ля­ет труд под­ра­жать тебе в том, чтобы никто не пла­тил за свою без­опас­ность позо­ром? Всем обес­пе­че­на жизнь и при­том достой­ная, и не счи­та­ет­ся боль­ше муд­рым и не вызы­ва­ет вос­хи­ще­ния тот, кто про­во­дит жизнь в без­опас­но­сти. При таком прин­цеп­се награ­ды доб­ро­де­те­лям дают­ся такие же, как при сво­бо­де [т. е. рес­пуб­ли­ке]; и воз­на­граж­де­ние за доб­рые поступ­ки чело­век нахо­дит не толь­ко в сво­ем созна­нии. Ты любишь стой­кость граж­дан; прав­ди­вых и дея­тель­ных ты не подав­ля­ешь и не стес­ня­ешь, как дру­гие, но под­дер­жи­ва­ешь и воз­вы­ша­ешь. Полез­но быть доб­ро­де­тель­ным, если счи­та­ет­ся вполне доста­точ­ным для чело­ве­ка, чтобы он не вредил. Таким лицам ты разда­ешь почет­ные и жре­че­ские долж­но­сти, про­вин­ции, они про­цве­та­ют от друж­бы с тобой, от высо­ко­го тво­е­го мне­ния о них. Подоб­ные награ­ды за усер­дие и бес­ко­ры­стие воз­вы­ша­ют людей, под­хо­дя­щих к этим каче­ствам, а непо­д­хо­дя­щих зама­ни­ва­ют. Возда­я­ние за доб­ро и за зло дела­ет людей доб­ры­ми или дур­ны­ми. Немно­гие настоль­ко силь­ны духом, чтобы — везет им в жиз­ни или нет — доби­вать­ся доб­ро­го или избе­гать дур­но­го; осталь­ные, посколь­ку ценою отды­ха явля­ет­ся труд, ценою сна — бодр­ст­во­ва­ние, а рос­ко­ши — воз­дер­жа­ние, доби­ва­ют­ся всех этих благ таки­ми же сред­ства­ми, каки­ми видят, что доби­ва­ют­ся дру­гие, и како­вы те, тако­вы­ми же хотят быть и казать­ся и сами, а стре­мясь к это­му, таки­ми и ста­но­вят­ся.

(45) И преж­ние прин­цеп­сы, исклю­чая тво­е­го отца, да еще одно­го или двух, — и то я мно­го ска­зал — боль­ше радо­ва­лись поро­кам, неже­ли доб­ро­де­те­лям граж­дан; во-пер­вых, пото­му что каж­до­му нра­вит­ся в дру­гом узна­вать свои свой­ства, нако­нец, они счи­та­ли более вынос­ли­вы­ми для раб­ства таких людей, кото­рым и не подо­ба­ет быть ничем дру­гим, как раба­ми. В их руках они сосре­дото­чи­ва­ли все бла­га, людей же бла­го­на­ме­рен­ных, дер­жав­ших­ся в сто­роне от дел и в без­дей­ст­вии и как бы зажи­во погре­бен­ных, они воз­вра­ща­ли в обще­ство и в свет, толь­ко чтобы под­вер­гать опас­но­сти доно­сов. Ты же выби­ра­ешь себе дру­зей из наи­луч­ших; и кля­нусь Гер­ку­ле­сом! спра­вед­ли­во, чтобы доро­же все­го хоро­ше­му прин­цеп­су были те, кто был нена­ви­стен дур­ным. Ты хоро­шо зна­ешь, как раз­лич­ны по сво­ей при­ро­де дес­по­тия и прин­ци­пат; итак, имен­но тем осо­бен­но дорог прин­цепс, кто боль­ше все­го тяго­тит­ся дес­потом. Поэто­му ты выдви­га­ешь на вид­ные места в каче­стве образ­цов и при­ме­ров тех людей, образ жиз­ни кото­рых и харак­тер тебе осо­бен­но нра­вят­ся, и пото­му до сих пор не брал на себя ни цен­зу­ры, ни над­зо­ра за нрав­ст­вен­но­стью, что тебе боль­ше нра­вит­ся воздей­ст­во­вать на наши серд­ца сво­и­ми бла­го­де­я­ни­я­ми, неже­ли испра­ви­тель­ны­ми сред­ства­ми. Да я и вооб­ще не знаю, не боль­ше ли при­но­сит поль­зы нашим нра­вам тот прин­цепс, кото­рый доз­во­ля­ет людям самим исправ­лять­ся, чем тот, кото­рый при­нуж­да­ет к это­му. Мы лег­ко под­да­ем­ся, в какую бы сто­ро­ну нас ни вел прин­цепс, и даже — я бы ска­зал — мы во всем сле­ду­ем за ним. Мы стре­мим­ся быть доро­ги имен­но ему, стре­мим­ся заслу­жить одоб­ре­ние имен­но с его сто­ро­ны, на что напрас­но бы рас­счи­ты­ва­ли люди дру­го­го скла­да, и сле­до­ва­тель­но, ока­зы­вая ему такое послу­ша­ние, мы при­хо­дим к тому, что почти все живем соглас­но нра­вам одно­го. К тому же не так уже пло­хо мы устро­е­ны, чтобы, умея под­ра­жать дур­ным прин­цеп­сам, мы не смог­ли под­ра­жать хоро­ше­му. Про­дол­жай толь­ко, цезарь, дей­ст­во­вать так же, и твои пред­ло­же­ния, твои дей­ст­вия при­об­ре­тут зна­че­ние и силу поста­нов­ле­ний цен­зу­ры. Ведь жизнь прин­цеп­са — та же цен­зу­ра и при­том непре­рыв­ная: по ней мы рав­ня­ем­ся, она нас ведет, и мы не столь­ко нуж­да­ем­ся в при­ме­не­нии вла­сти, сколь­ко в при­ме­ре. В самом деле, страх — нена­деж­ный учи­тель прав­ды. Люди луч­ше науча­ют­ся при­ме­ра­ми, в кото­рых глав­ным обра­зом хоро­шо то, что они дока­зы­ва­ют на деле, что может осу­ществлять­ся все то, чему они учат.

(46) Да и каким стра­хом мож­но было бы добить­ся того, чего мы доби­ва­ем­ся через ува­же­ние к тебе? Кто-то дру­гой добил­ся того, что рим­ский народ допу­стил отме­ну зре­ли­ща пан­то­ми­мов, но не добил­ся, чтобы он сам это­го захо­тел. К тебе обра­ти­лись с прось­бой о том же, к чему дру­гой при­нуж­дал, и бла­го­де­я­ни­ем ста­ло то, что рань­ше было при­нуж­де­ни­ем. С немень­шим еди­но­ду­ши­ем доби­лись от тебя граж­дане отме­ны пан­то­мим, чем от тво­е­го отца их вос­ста­нов­ле­ния. И то и дру­гое пра­виль­но; ибо сле­до­ва­ло вос­ста­но­вить то, что отме­нил дур­ной прин­цепс, и сно­ва отме­нить то, что было вос­ста­нов­ле­но. Ведь в отно­ше­нии тех доб­рых дел, кото­рые выпол­ня­ют­ся ино­гда дур­ны­ми прин­цеп­са­ми, сле­ду­ет при­дер­жи­вать­ся того поло­же­ния, что не нра­вит­ся дея­тель, а не само дей­ст­вие. В самом деле, в свое вре­мя тот же самый народ, кото­рый был зри­те­лем импе­ра­то­ра на сцене и апло­ди­ро­вал ему, теперь про­ти­вит­ся пан­то­ми­мам и осуж­да­ет это изне­жен­ное искус­ство, не под­хо­дя­щее к наше­му веку. Из это­го ста­но­вит­ся ясно, что и народ вос­при­ни­ма­ет воз­зре­ния прин­цеп­сов, если все про­во­дят в жизнь даже стро­жай­шие пра­ви­ла, раз они исхо­дят от тако­го чело­ве­ка. Про­славь­ся же, цезарь, сла­вою стро­гой спра­вед­ли­во­сти, кото­рой ты достиг того, что назы­вав­ше­е­ся рань­ше наси­ли­ем и вла­стью, теперь назы­ва­ет­ся нрав­ст­вен­но­стью. Осуди­ли сами свои поро­ки те, кто заслу­жи­вал быть осуж­ден­ным, и те же самые люди, кото­рых над­ле­жа­ло исправ­лять, пре­вра­ти­лись в испра­ви­те­лей. Итак, никто не жалу­ет­ся на твою стро­гость, хотя всем доз­во­ле­но жало­вать­ся. Но раз уже так ока­за­лось, что люди мень­ше все­го жалу­ют­ся на того прин­цеп­са, на кото­ро­го это боль­ше все­го доз­во­ле­но, то, сле­до­ва­тель­но, все, что свя­за­но с тво­им веком, раду­ет и уте­ша­ет весь чело­ве­че­ский род. Хоро­шие люди выдви­га­ют­ся, а дур­ные — это свиде­тель­ст­ву­ет о самом спо­кой­ном состо­я­нии государ­ства — ниче­го не боят­ся, но и сами нико­му стра­ха не вну­ша­ют. Ты изле­чи­ва­ешь заблуж­де­ния, но у тех, кто об этом сам про­сит, и всем, кого ты исправ­ля­ешь, ты обес­пе­чи­ва­ешь доб­рую сла­ву тем, что всем вид­но, что ты их к это­му не при­нуж­дал.

(47) Так что же ты вос­пи­ты­ва­ешь? Жизнь или пре­иму­ще­ст­вен­но нра­вы юно­ше­ства? С каким досто­ин­ст­вом ты гово­ришь с учи­те­ля­ми, с каким авто­ри­те­том муд­ро­сти обра­ща­ешь­ся с уче­ны­ми! Насколь­ко заня­тия сно­ва при­об­ре­ли при тебе и живой дух, и кровь, и оте­че­ство! А в преж­нее вре­мя бес­че­ло­веч­ная жесто­кость пре­сле­до­ва­ла все это изгна­ни­ем, когда прин­цепс, созна­вая в себе все поро­ки, изго­нял искус­ства, враж­деб­ные ему, не столь­ко из нена­ви­сти к ним, сколь­ко из ува­же­ния. Ты же все искус­ства охра­ня­ешь, дер­жишь в сво­их объ­я­ти­ях, вос­при­ни­ма­ешь гла­за­ми и уша­ми. Ты обес­пе­чи­ва­ешь все, чему они учат, и в такой же мере их ува­жа­ешь, как и они тебя одоб­ря­ют. Раз­ве каж­дый, кто бы ни отдал­ся науч­ным заня­ти­ям, не полу­ча­ет вме­сте со все­ми про­чи­ми бла­га­ми как одну из пер­вых наград лег­кий доступ к тебе само­му? Вели­кое дело выпол­нил твой отец, когда он перед сво­им и тво­им лицом над­пи­сал на этой твер­дыне имя, назвав ее обще­ст­вен­ным зда­ни­ем; это оста­лось бы тщет­ным, если бы он не усы­но­вил тако­го чело­ве­ка, кото­рый может жить в ней, как в подо­баю­щем ему месте. Как хоро­шо это наиме­но­ва­ние соот­вет­ст­ву­ет тво­им нра­вам, как ты все дела­ешь, чтобы пока­зать, что эту над­пись дал никто дру­гой, как ты сам! Какой в самом деле форум, какие хра­мы так же доступ­ны, как твой дво­рец? Ни Капи­то­лий, ни самое свя­щен­ное место тво­е­го усы­нов­ле­ния не явля­ют­ся в боль­шей мере обще­ст­вен­ны­ми, всем доступ­ны­ми! Нет ника­ких огра­ни­че­ний, ника­ких сте­пе­ней бес­че­стия, ведь если даже пре­одо­леть тыся­чи подоб­ных пре­пят­ст­вий, все­гда сверх того име­ют­ся еще какие-нибудь труд­но­сти пре­гра­ды! Велик был покой до тебя, велик будет и после тебя, но при тебе он выше все­го: столь­ко всюду тиши­ны и мира, такая почти­тель­ность, что эти при­ме­ры скром­но­сти и спо­кой­ст­вия дохо­дят до самых скром­ных пена­тов, до самых тес­ных оча­гов.

(48) А как ты сам всех при­ни­ма­ешь! Как ожи­да­ешь! Как про­во­дишь зна­чи­тель­ную часть дня сре­ди столь­ких забот импе­рии, точ­но ты пре­да­ешь­ся отды­ху! И мы поэто­му соби­ра­ем­ся у тебя, когда нам удоб­но, без при­твор­ства или како­го-либо напря­же­ния, не под­вер­га­ясь опас­но­сти поте­рять голо­ву за опозда­ние, но без­за­бот­ные и спо­кой­ные. И ты, прин­цепс, допус­ка­ешь, что ино­гда нас может задер­жать дома что-нибудь более важ­ное; мы все­гда можем оправ­дать­ся в тво­их гла­зах, но нико­гда не нуж­да­ем­ся в оправ­да­ни­ях. Ведь ты зна­ешь, что каж­дый пред­по­чел бы повидать и посе­тить тебя, и пото­му пре­до­став­ля­ешь каж­до­му про­длить это удо­воль­ст­вие. При­не­ся тебе при­вет­ст­вие, мы не стре­мим­ся сей­час же разой­тись и оста­вить по себе пустоту. Мы задер­жи­ва­ем­ся, оста­ем­ся у тебя, как в обще­ст­вен­ном доме. А ведь еще недав­но ужас­ное чудо­ви­ще ограж­да­ло его от дру­гих, вну­шая вели­чай­ший страх, когда, запер­шись слов­но в какой-то клет­ке, оно лиза­ло кровь близ­ких себе людей или бро­са­лось душить и грызть слав­ней­ших граж­дан. Дво­рец был ограж­ден ужа­са­ми и коз­ня­ми; оди­на­ко­вый страх испы­ты­ва­ли и допу­щен­ные и отстра­нен­ные. К тому же и само оно было устра­шаю­ще­го вида: высо­ко­ме­рие на челе, гнев во взо­ре, жено­по­доб­ная сла­бость в теле, в лице бес­стыд­ство, при­кры­тое густым румян­цем. Никто не осме­ли­вал­ся подой­ти к нему, заго­во­рить с ним, так он все­гда искал уеди­не­ния в зата­ен­ных местах и нико­гда не выхо­дил из сво­его уеди­не­ния без того, чтобы сей­час же не создать вокруг себя пустоту.

(49) Одна­ко тот, кто, каза­лось, обе­ре­гал свою без­опас­ность за все­воз­мож­ны­ми сте­на­ми, в тех же сте­нах хра­нил вме­сте с собой ковар­ство и коз­ни, но так­же и боже­ство — мсти­те­ля сво­их пре­ступ­ле­ний. Одна­ко казнь нашла свою жерт­ву, она раз­дви­ну­ла стра­жу, сло­ми­ла ее сопро­тив­ле­ние и через узкий и заго­ро­жен­ный про­ход про­ник­ла точ­но через широ­ко рас­кры­тые и при­зы­ваю­щие ее две­ри. Исчез­ла в тот момент боже­ст­вен­ность тира­на, недо­ся­гае­мы­ми ока­за­лись потай­ные покои и суро­вое уеди­не­ние, куда заго­ня­ли его страх и гор­дость и нена­висть к людям. Насколь­ко же теперь дом этот без­опас­нее для тебя, насколь­ко надеж­нее, с тех пор как он защи­ща­ет­ся не жесто­ко­стью, но любо­вью, не недо­ступ­но­стью и запо­ра­ми, но мно­го­люд­ст­вом граж­дан. Раз­ве мы не убеж­да­ем­ся, что самая вер­ная защи­та прин­цеп­са — это его чистота и невин­ность? Непри­ступ­ность твер­ды­ни, непре­одо­ли­мость ограж­де­ния в том, чтобы не нуж­дать­ся ни в каких ограж­де­ни­ях. Тщет­но стал бы ограж­дать себя стра­хом тот, кто не был бы ограж­ден чув­ст­вом рас­по­ло­же­ния; дру­гие настав­ля­ют взять­ся за ору­жие. Раз­ве ты про­во­дишь на наших гла­зах и в нашем окру­же­нии толь­ко дело­вую часть сво­их дней? Раз­ве в часы тво­е­го отдох­но­ве­ния не быва­ет вокруг тебя тако­го же боль­шо­го обще­ства? Раз­ве ты не при­ни­ма­ешь пищу все­гда в нашей среде, раз­ве не общий у тебя быва­ет с нами стол? Раз­ве наше сооб­ще­ство не достав­ля­ет нам вза­им­но­го удо­воль­ст­вия, раз­ве ты не вызы­ва­ешь нас на беседы и сам их не под­дер­жи­ва­ешь? Раз­ве самое вре­мя тво­е­го пир­ше­ства, крат­кое вслед­ст­вие скром­но­сти тво­ей пищи, не затя­ги­ва­ет­ся бла­го­да­ря тво­ей общи­тель­но­сти? Нико­гда ты не посту­па­ешь так, чтобы, задер­жав­шись до полу­дня на оди­но­кой сво­ей тра­пе­зе, быть потом стес­ни­тель­ным наблюда­те­лем и кон­тро­ле­ром сво­их гостей, чтобы перед голод­ны­ми и воз­дер­жан­ны­ми в пище само­му быть наев­шим­ся и рыгаю­щим от пере­пол­не­ния желуд­ка, чтобы не столь­ко пред­ла­гать, сколь­ко бро­сать гостям пищу, до кото­рой ты сам не дотро­нул­ся бы, чтобы, с трудом выдер­жав это оскор­би­тель­ное посме­ши­ще над общим пир­ше­ст­вом, потом сно­ва уда­лить­ся к уеди­нен­но­му насы­ще­нию вся­ки­ми лаком­ства­ми в закры­той ото всех рос­кош­ной обста­нов­ке. Поэто­му мы вос­хи­ща­ем­ся не золо­том тво­им, и не сереб­ром, и не изыс­кан­ной изо­бре­та­тель­но­стью в тво­их обедах, но тво­ей при­вет­ли­во­стью и лас­кой, в чем не может быть ника­ко­го пре­сы­ще­ния, когда все искренне и прав­ди­во и все­му при­дан такой почтен­ный вид. Не сопро­вож­да­ют­ся пиры прин­цеп­са ни испол­не­ни­ем каких-нибудь чуже­зем­ных обрядов, ни раз­нуздан­ной воль­но­стью; но все­гда царят на них лас­ко­вая при­вет­ли­вость, сво­бод­ные шут­ки и почтен­ные раз­вле­че­ния. Поэто­му-то и сон у тебя кра­ток и редок, и из люб­ви к нам ника­кое вре­мя не кажет­ся тебе таким скуч­ным, как то, кото­рое ты про­во­дишь без нас.

(50) Но в то вре­мя как мы в каче­стве соучаст­ни­ков поль­зу­ем­ся тво­им иму­ще­ст­вом, насколь­ко проч­но и неущем­ле­но наше обла­да­ние тем, что при­над­ле­жит нам самим! Ты не при­сва­и­ва­ешь и не при­со­еди­ня­ешь к сво­им обшир­ным вла­де­ни­ям все пусты­ри, озе­ра, лес­ные мас­си­вы, изго­няя преж­них их вла­дель­цев, и не толь­ко одни твои взо­ры раду­ют­ся на источ­ни­ки, реки и моря. Есть и такое, что наш цезарь и не счи­та­ет сво­им. И все же власть прин­цеп­са боль­ше, чем власть соб­ст­вен­ни­ка. Мно­гое пере­во­дит­ся из част­но­го иму­ще­ства в государ­ст­вен­ное; это то, что захва­ти­ли преж­ние прин­цеп­сы не для того, чтобы самим поль­зо­вать­ся, но чтобы не занял никто дру­гой. Таким обра­зом на места преж­них знат­ных гос­под в их гнезда посе­ля­ют­ся новые хозя­е­ва, и убе­жи­ща слав­ней­ших мужей не при­хо­дят в упа­док, не захва­ты­ва­ют­ся раба­ми и не пред­став­ля­ют собой печаль­но­го запу­сте­ния. Мож­но видеть пре­крас­ней­шие усадь­бы в отда­лен­ных местах рас­ши­рен­ны­ми и в пол­ной цело­сти. Это боль­шая твоя заслу­га, цезарь, не толь­ко по отно­ше­нию к людям, но и к построй­кам, это ты пре­кра­тил раз­ру­ше­ния, не допус­ка­ешь запу­сте­ния, отста­и­ва­ешь от гибе­ли цен­ней­шие соору­же­ния с таким же вооду­шев­ле­ни­ем, с каким они были воз­двиг­ну­ты. Это немые и лишен­ные души созда­ния, одна­ко кажет­ся, что они чув­ст­ву­ют и раду­ют­ся тому, что они свер­ка­ют, что их часто посе­ща­ют люди, что они нако­нец-то ста­ли при­над­ле­жать пони­маю­ще­му хозя­и­ну. Если от име­ни цеза­ря объ­яв­ля­ет­ся боль­шой спи­сок про­даю­ще­го­ся иму­ще­ства, то этим дока­зы­ва­ет­ся алч­ность прин­цеп­са, кото­рый так мно­го все­го захва­ты­вал, хотя обла­дал столь­ким ему ненуж­ным иму­ще­ст­вом. Тогда было смер­тель­но опас­но кому-нибудь иметь более про­стор­ный дом, чем у прин­цеп­са, или более живо­пис­ную усадь­бу; а теперь прин­цепс ищет для них новых хозя­ев, сам их туда вво­дит. Даже те зна­ме­ни­тые сады вели­ко­го импе­ра­то­ра, это, нико­му рань­ше не доступ­ное кро­ме цеза­ря при­го­род­ное поме­стье, мы поку­па­ем с тор­гов, при­об­ре­та­ем, засе­ля­ем. Тако­во бла­го­рас­по­ло­же­ние цеза­ря, такие теперь без­опас­ные вре­ме­на, что он счи­та­ет нас достой­ны­ми обла­дать этим цен­ней­шим иму­ще­ст­вом прин­цеп­сов, и мы не боим­ся, пото­му что дей­ст­ви­тель­но явля­ем­ся это­го достой­ны­ми. Ты не толь­ко пре­до­став­ля­ешь тво­им граж­да­нам воз­мож­ность поку­пать, ты разда­ешь и даришь живо­пис­ней­шие места, разда­ешь, гово­рю, те места, кото­рые сам полу­чил при избра­нии и при усы­нов­ле­нии, пере­да­ешь то, что при­об­рел по суду и ниче­го в такой мере не счи­та­ешь сво­им, как то, что при­об­рел через дру­зей.

(51) Ты про­яв­ля­ешь такую же сдер­жан­ность в стро­и­тель­стве, как и забот­ли­вость в охране ранее воз­двиг­ну­то­го. Поэто­му в твое вре­мя не сотря­са­ют­ся жили­ща от пере­воз­ки огром­ных стро­и­тель­ных глыб, как рань­ше. В без­опас­но­сти сто­ят наши дома и хра­мы не рас­ша­ты­ва­ют­ся. Ты счи­та­ешь, что тебе все­го доста­точ­но и даже слиш­ком все­го мно­го, хотя ты при­нял власть после само­го береж­ли­во­го из прин­цеп­сов. Вели­ко­душ­но с тво­ей сто­ро­ны выде­лять что-нибудь или отчуж­дать из полу­чен­но­го тобою, так как этот прин­цепс оста­вил после себя толь­ко самое необ­хо­ди­мое. Ведь отец твой поль­зо­вал­ся для себя тем, что пре­до­ста­ви­ла ему счаст­ли­вая судь­ба импе­рии, а ты — тем, что тебе оста­вил твой отец. Но сколь­ко же вели­ко­ле­пия ты при­да­ешь сво­им обще­ст­вен­ным построй­кам! Отсюда пор­тик, с дру­гой сто­ро­ны свя­ти­ли­ща хра­ма вырас­та­ют с непо­нят­ной быст­ро­той, так что кажет­ся, что они не воз­дви­га­ют­ся после­до­ва­тель­но, а как бы пре­об­ра­жа­ют­ся. Затем обшир­ный боко­вой амфи­те­атр цир­ка, кра­сотой сво­ей сопер­ни­чаю­щий с каким-нибудь хра­мом, — построй­ка, достой­ная наро­да, победи­те­ля пле­мен, при­вле­каю­щая сама по себе вос­хи­щен­ные взо­ры зри­те­лей не мень­ше, чем и те зре­ли­ща, на кото­рые будут смот­реть с ее сту­пе­ней. Заслу­жи­ва­ет вни­ма­ния этот новый цирк, поми­мо дру­гих сво­их внеш­них сто­рон, еще и пото­му, что место для прин­цеп­са сде­ла­но в нем наряду с места­ми для наро­да. Во всю его вели­чи­ну у него один фасад, ничем он не пре­ры­ва­ет­ся, во всем он оди­на­ко­вый, и воз­вы­ше­ние, сде­лан­ное для цеза­ря, нисколь­ко не бро­са­ет­ся в гла­за боль­ше, чем то, на что он сам смот­рит на арене. Таким обра­зом граж­да­нам тво­им мож­но будет смот­реть попе­ре­мен­но то на тебя, то на цир­ко­вое зре­ли­ще. При этом ему будет дана воз­мож­ность смот­реть не толь­ко на крес­ло прин­цеп­са, но на само­го него, сидя­ще­го в пуб­ли­ке и сре­ди наро­да, для кото­ро­го он постро­ил новых 5000 зри­тель­ных мест. Ты уве­ли­чил их чис­ло с такою лег­ко­стью, точ­но выдал паек, и вну­шил сво­ей щед­ро­стью уве­рен­ность, что в даль­ней­шем оно станет еще бо́льшим.

(52) Если бы кто дру­гой сде­лал для наро­да толь­ко одно это, то уже дав­но голо­ва его была бы осе­не­на луча­ми сла­вы и угото­ван ему был бы сре­ди богов трон из золота и сло­но­вой кости, и на свя­щен­ных алта­рях при­нес­ли бы ему обиль­ные жерт­вы. Ты же вхо­дишь в храм толь­ко для того, чтобы само­му там молить­ся, и допус­ка­ешь в каче­стве наи­выс­шей поче­сти для себя, чтобы ста­туя твоя была постав­ле­на перед две­ря­ми хра­ма. Таким обра­зом полу­ча­ет­ся, что боги сохра­ня­ют свое воз­вы­шен­ное поло­же­ние сре­ди людей, раз ты сам на него не пре­тен­ду­ешь. Поэто­му мы видим все­го лишь две-три тво­их ста­туи в при­тво­ре хра­ма вели­ко­го и мно­го­мило­сти­во­го Юпи­те­ра, да и те мед­ные. А все­го несколь­ко лет тому назад все сту­пе­ни и вся пло­щад­ка перед хра­мом свер­ка­ли золо­том и сереб­ром или даже были зали­ты эти­ми метал­ла­ми, так как ста­туи богов сто­я­ли там в кощун­ст­вен­ном сооб­ще­стве со ста­ту­я­ми нече­сти­во­го прин­цеп­са. Но твои мед­ные и немно­го­чис­лен­ные ста­туи сто­ят и будут сто­ять все вре­мя, пока будет высить­ся сам храм; те же, раз­зо­ло­чен­ные и бес­чис­лен­ные, сре­ди лико­ва­ния народ­но­го были низ­верг­ну­ты и раз­би­ты в каче­стве иску­пи­тель­ной жерт­вы. Наро­ду достав­ля­ло наслаж­де­ние втап­ты­вать в зем­лю над­мен­ные лики этих ста­туй, зама­хи­вать­ся на них меча­ми, раз­ру­бать их топо­ра­ми, слов­но бы каж­дый такой удар вызы­вал кровь и при­чи­нял боль. Никто не мог настоль­ко сдер­жать порыв сво­ей дол­го сдер­жи­вав­шей­ся радо­сти, чтобы не дать воли сво­ей мести и не кру­шить этих нена­вист­ных изо­бра­же­ний и не бро­сать затем обез­обра­жен­ные их чле­ны и облом­ки в огонь, кото­рый пре­вра­щал их, нако­нец, из гроз­ных стра­ши­лищ в пред­ме­ты полез­ные и при­ят­ные для людей. Ты же, цезарь, со свой­ст­вен­ной тебе во всем скром­но­стью раз­ре­ша­ешь нам возда­вать бла­годар­ст­вен­ные молит­вы за твою бла­гость не перед изо­бра­же­ни­ем тво­е­го гения, но перед ста­ту­ей вели­ко­го и мно­го­мило­сти­во­го Юпи­те­ра; ты вну­ша­ешь нам, что мы обя­за­ны ему всем тем, за что долж­ны были бы бла­го­да­рить тебя, что все то доб­ро, кото­рое ты совер­шил, явля­ет­ся заслу­гой того, кто тебя к нам послал. А ведь рань­ше огром­ные ста­да жерт­вен­ных живот­ных, сле­до­вав­ших по доро­ге в Капи­то­лий, как бы пере­хва­ты­ва­лись в зна­чи­тель­ной сво­ей части и направ­ля­лись по дру­го­му пути, к устра­шаю­щей ста­туе жесто­ко­го вла­ды­ки, так как она тоже тре­бо­ва­ла кро­ви жерт­вен­ных живот­ных и при­том в коли­че­стве, рав­ном про­ли­той им чело­ве­че­ской кро­ви.

(53) Все, что мною уже ска­за­но о преж­них прин­цеп­сах, сена­то­ры, и все, что я сей­час о них гово­рю, направ­ле­но к тому, чтобы пока­зать, как отец наш, пре­об­ра­зуя, исправ­ля­ет испор­чен­ные в силу столь дол­гой при­выч­ки и даже раз­вра­щен­ные нра­вы вер­хов­ной вла­сти. Ведь и вооб­ще все мож­но вос­хва­лить по досто­ин­ству толь­ко через какое-нибудь срав­не­ние. Кро­ме того, пер­вей­шей обя­зан­но­стью любя­щих граж­дан по отно­ше­нию к хоро­ше­му госуда­рю явля­ет­ся пори­ца­ние пред­ше­ст­во­вав­ших, с ним несхо­жих. Нель­зя в доста­точ­ной мере выра­зить свою любовь к хоро­ше­му госуда­рю ина­че, как воз­не­на­видев в такой же сте­пе­ни дур­но­го. При­бавь­те к это­му, что одной из самых важ­ных и слав­ных заслуг наше­го импе­ра­то­ра явля­ет­ся то, что при нем мож­но с без­опас­но­стью пори­цать дур­ных пра­ви­те­лей. Или мы забы­ли Неро­на, толь­ко теперь осуж­ден­но­го за достав­лен­ные нам стра­да­ния? Едва ли бы раз­ре­шил пори­цать его жизнь и мол­ву о нем тот, кто мстил за его смерть и во вся­ком слу­чае не при­нял бы на свой счет все, что было бы ска­за­но о схо­жем с ним пра­ви­те­ле. Поэто­му-то я и тебя, цезарь, по заслу­гам тво­им срав­ни­ваю со все­ми и став­лю выше мно­гих, что нам поз­во­ле­но теперь еже­днев­но пори­цать дур­ных пра­ви­те­лей в про­шлом и новым тво­им при­ме­ром пре­до­сте­ре­гать буду­щих, что нет тако­го места, ни тако­го вре­ме­ни, где тени осквер­нен­ных убий­ства­ми импе­ра­то­ров мог­ли бы най­ти покой от про­кля­тий потом­ства. Тем с боль­шей стой­ко­стью, сена­то­ры, будем гово­рить о наших печа­лях и о наших радо­стях, будем доволь­ны тем, что у нас есть, и будем со вздо­хом печа­ли вспо­ми­нать о том, что мы пре­тер­пе­ли. При доб­ром прин­цеп­се мож­но делать и то и дру­гое. Пусть это осу­ществля­ет­ся в наших помыс­лах, и в наших раз­го­во­рах, и в самых бла­годар­ст­вен­ных речах, и пусть все пом­нят, что в этом имен­но ска­зы­ва­ет­ся наи­выс­шая похва­ла без­упреч­но­му импе­ра­то­ру, если при нем пори­ца­ют­ся преж­ние, заслу­жив­шие совсем дру­гую сла­ву. Ибо если после­дую­щие прин­цеп­сы мол­чат о пред­ше­ст­во­вав­ших, то это дока­зы­ва­ет, что и они сами посту­па­ют точ­но так же.

(54) Есть ли такое место, до кото­ро­го не дохо­ди­ла бы низ­кая лесть, когда похва­лы импе­ра­то­рам рас­то­ча­лись на игри­щах и в состя­за­ни­ях, а дела их изо­бра­жа­лись в пляс­ках, во вся­ко­го рода зре­ли­щах, изне­жен­ны­ми голо­са­ми, жеста­ми, дви­же­ни­я­ми пре­вра­ща­лись в посме­ши­ще. Но осо­бен­но было недо­стой­но то, что они одно­вре­мен­но про­слав­ля­лись сена­то­ра­ми в сена­те и комеди­ан­та­ми на сцене. Ты же совер­шен­но отстра­нил теат­раль­ное искус­ство от уча­стия в про­слав­ле­нии тво­их дея­ний. Тебя чтят в серь­ез­ных сти­хах, в достой­ных веч­но­сти анна­лах, а не в мимо­лет­ных и постыд­ных вос­хва­ле­ни­ях. Мало того, чем боль­ше будут мол­чать о тебе акте­ры на сце­нах, тем с боль­шим еди­но­ду­ши­ем ста­нут про­слав­лять тебя, под­няв­шись со сво­их мест, зри­те­ли. Но что же я это­му удив­ля­юсь, когда ты сам обыч­но сдер­жи­ва­ешь поче­сти, кото­рые ока­зы­ва­ют­ся тебе нами, или вовсе не при­ни­ма­ешь их? Рань­ше ни одно дело, обсуж­дав­ше­е­ся в сена­те, не счи­та­лось столь низ­мен­ным и столь ничтож­ным, чтобы тут же не перей­ти к про­слав­ле­нию импе­ра­то­ра, о каких бы дея­ни­ях ни при­шлось гово­рить. Сове­ща­лись ли мы об уве­ли­че­нии чис­ла гла­ди­а­то­ров, или об учреж­де­нии цеха ремес­лен­ни­ков, сей­час же, слов­но при этом рас­ши­ря­лись пре­де­лы нашей импе­рии, поста­нов­ля­ли посвя­тить име­ни цеза­ря какие-нибудь вели­че­ст­вен­ные арки, или над­пи­си, кото­рые не мог­ли бы уме­стить­ся и на фрон­то­нах наших хра­мов, или меся­цы года, да при­том не по одно­му, а по несколь­ко сра­зу. И те допус­ка­ли это и даже радо­ва­лись это­му, точ­но заслу­жи­ли все эти поче­сти. А теперь, кто из нас, забыв, о чем идет обсуж­де­ние, станет зло­употреб­лять обя­зан­но­стью назна­че­ния поче­стей прин­цеп­су? Такая наша сдер­жан­ность тоже уве­ли­чи­ва­ет сла­ву тво­ей скром­но­сти: ведь мы пови­ну­ем­ся тебе в том, что соби­ра­ем­ся в курию не для состя­за­ния в лести, но для обсуж­де­ния и утвер­жде­ния спра­вед­ли­во­сти и для возда­ния бла­го­дар­но­сти тво­ей про­сто­те и прав­ди­во­сти за то, что мы дей­ст­ви­тель­но зна­ем, чего ты на самом деле хочешь или не хочешь. Мы начи­на­ем с того и оста­нав­ли­ва­ем­ся на том, с чего нель­зя было бы начать и на чем нель­зя было бы оста­но­вить­ся при дру­гом прин­цеп­се. Ведь боль­шин­ства из назна­чен­ных поче­стей не при­ня­ли даже и преж­ние импе­ра­то­ры, но никто из них не обла­дал таким вели­ко­ду­ши­ем, чтобы мож­но было пове­рить, что он не жела­ет этих назна­че­ний. Но я счи­таю, почет­нее вся­ких титу­лов то, что имя твое запе­чат­ле­но не на стол­бах и не на кам­нях, а в сла­ве веч­но­сти.

(55) Закре­пит­ся в после­дую­щих веках, что был когда-то такой прин­цепс, кото­ро­му при цве­ту­щем и без­опас­ном поло­же­нии государ­ства возда­ва­лись толь­ко одни скром­ные поче­сти, чаще не возда­ва­лось ника­ких. Дей­ст­ви­тель­но, если бы мы захо­те­ли сорев­но­вать­ся с преж­ни­ми вре­ме­на­ми в отно­ше­нии вынуж­ден­ных дей­ст­вий, то ока­за­лись бы побеж­ден­ны­ми: ведь при­твор­ство более содей­ст­ву­ет измыш­ле­нию, чем прав­ди­вость, раб­ство боль­ше, неже­ли сво­бо­да, и страх боль­ше, чем любовь. Вме­сте с тем, после того как преж­няя лесть не оста­ви­ла ниче­го неис­поль­зо­ван­но­го, то в отно­ше­нии тебя новый вид почи­та­ния может состо­ять толь­ко в том, что мы ино­гда осме­ли­ва­ем­ся про­мол­чать о тво­их заслу­гах. Одна­ко вся­кий раз, как наша любовь застав­ля­ла нас пре­рвать мол­ча­ние и победить твою скром­ность, каких бы толь­ко поче­стей мы ни назна­ча­ли тебе, ты их не отвер­га­ешь. Таким обра­зом ста­но­вит­ся ясно, что ты не из гор­до­сти и не из пре­зре­ния откло­ня­ешь самые гром­кие поче­сти, раз при­ни­ма­ешь более скром­ные. И это, цезарь, пре­крас­нее, чем если бы ты отка­зы­вал­ся от всех и вся­ких: ведь не при­ни­мать ника­ких поче­стей есть при­знак гор­ды­ни, а при­ни­мать незна­чи­тель­ные есть при­знак скром­но­сти. Такая твоя уме­рен­ность на поль­зу и нам и государ­ст­вен­но­му каз­на­чей­ству, — нам пото­му, что ты сни­ма­ешь с нас вся­кое подо­зре­ние, каз­на­чей­ству — пото­му, что ты ста­вишь пре­дел его рас­хо­дам, чтобы в слу­чае его исто­ще­ния тебе не при­шлось попол­нять его иму­ще­ст­вом невин­ных. В честь твою постав­ле­ны такие же изо­бра­же­ния, какие когда-то назна­ча­лись част­ным лицам за выдаю­щи­е­ся их заслу­ги перед государ­ст­вом. Всем вид­но, что ста­туи цеза­ря сде­ла­ны из тако­го же мате­ри­а­ла, как и ста­туи Бру­тов и Камил­лов. Да и при­чи­ны тому не раз­лич­ны. Те герои отра­жа­ли от стен горо­да царей или побеж­дав­ших нас вра­гов; ты же не допус­ка­ешь и отстра­ня­ешь само­вла­стие и все дру­гое, что порож­да­ет пора­бо­ще­ние, и зани­ма­ешь место прин­цеп­са, чтобы не осво­бож­дать места для тира­на. И мне, взи­раю­ще­му на твою муд­рость, менее кажет­ся уди­ви­тель­ным, что ты ста­ра­ешь­ся или откло­нить, или уме­рить эти невеч­ные и непроч­ные титу­лы. Ты хоро­шо зна­ешь, в чем истин­ная и веч­ная сла­ва прин­цеп­са, како­вы быва­ют поче­сти, про­тив кото­рых бес­силь­ны и пла­мя, и ста­рость, и после­дую­щие пра­ви­те­ли. Три­ум­фаль­ные арки и ста­туи, жерт­вен­ни­ки и даже хра­мы раз­ру­ша­ет и лиша­ет блес­ка забве­ние или пре­не­бре­же­ние потом­ства; наобо­рот, сла­ва того, кто сам пре­не­бре­га­ет често­лю­би­ем, кто уме­ет сдер­жать и обуздать неогра­ни­чен­ную власть, про­цве­та­ет от самой древ­но­сти, и никем он столь­ко не про­слав­ля­ет­ся, как теми, кого мень­ше все­го к это­му при­нуж­да­ет. Кро­ме того, вся­кий, кто толь­ко станет гла­вою государ­ства, при­об­ре­та­ет веч­ную сла­ву, будь она хоро­ша или дур­на. Но госуда­рю надо стре­мить­ся не к той веч­ной сла­ве, кото­рая ожи­да­ет его даже про­тив его воли, но к доб­рой сла­ве, а она созда­ет­ся не ста­ту­я­ми и про­чи­ми изо­бра­же­ни­я­ми, но дости­га­ет­ся доб­ро­де­те­ля­ми и заслу­га­ми. Даже такие менее зна­чи­тель­ные чер­ты, как внеш­ний вид и фигу­ра импе­ра­то­ра, луч­ше вос­при­ни­ма­ют­ся и сохра­ня­ют­ся в бла­го­дар­ной памя­ти людей, чем в золо­те или сереб­ре. Тебе же надол­го судь­ба щед­ро пре­до­ста­ви­ла эти пре­иму­ще­ства, пото­му что твой лас­ко­вый взор и любез­ный вид глу­бо­ко запе­чат­ле­лись в речах, гла­зах и душах всех граж­дан.

(56) Я пола­гаю, сена­то­ры, что вы под­ме­ти­ли, что я уже дав­но гово­рю без осо­бо­го раз­бо­ра. Ведь моей зада­чей явля­ет­ся вос­хва­лять само­го наше­го прин­цеп­са, а не его дела. Ведь и дур­ные пра­ви­те­ли дела­ют ино­гда похваль­ные дела, сами же заслу­жи­ва­ют похва­лы толь­ко наи­луч­шие пра­ви­те­ли. Поэто­му, о авгу­стей­ший импе­ра­тор, нет для тебя дру­гой, боль­шей сла­вы, как та, что про­слав­ля­ю­щим тебя не при­хо­дит­ся о чем-либо умал­чи­вать или что-либо скры­вать. Дей­ст­ви­тель­но, что про­изо­шло при тво­ем управ­ле­нии тако­го, что дол­жен был бы обой­ти мол­ча­ни­ем какой-нибудь ора­тор? Был ли какой-нибудь факт или момент, за кото­рые тебя не сле­до­ва­ло бы бла­го­да­рить или хва­лить? Раз­ве не тако­го рода вся твоя дея­тель­ность, что луч­ше все­го хва­лит тебя тот, кто прав­ди­вее все­го гово­рит о ней? Поэто­му-то моя речь рас­тя­ги­ва­ет­ся до бес­ко­неч­но­сти, а я еще не ска­зал обо всем, что про­изо­шло за два все­го года. Как мно­го я уже ска­зал о тво­ей уме­рен­но­сти, а сколь­ко еще оста­ет­ся ска­зать! Напри­мер то, что ты при­нял на себя вто­рой раз кон­суль­ство толь­ко пото­му, что его пору­чил тебе твой прин­цепс и отец. А после того как боги пере­да­ли в твои руки выс­шую власть и пра­во рас­по­ря­жать­ся как все­ми дела­ми, так и самим собой, ты отка­зал­ся от третье­го кон­суль­ства, хотя мог бы про­ве­сти его в при­мер всем дру­гим. Вели­кое дело отка­зать­ся от почет­ной долж­но­сти, но еще более вели­кое — отка­зать­ся от сла­вы. Не знаю, чему боль­ше удив­лять­ся: тому ли, как ты про­вел свое кон­суль­ство, или тому, что ты отка­зал­ся от кон­суль­ства. Свое кон­суль­ство ты про­вел не в без­дей­ст­вии в сто­ли­це и не в усло­ви­ях глу­бо­чай­ше­го мира, а сре­ди вар­вар­ских пле­мен, как обыч­но те наши герои, кото­рым было по душе сме­нять пре­тек­сту на воен­ный плащ и одер­жи­вать победы над неве­до­мы­ми стра­на­ми. Пре­крас­но это для нашей импе­рии, похваль­но для тебя само­го, что твои союз­ни­ки и дру­зья мог­ли посе­щать тебя в сво­ей род­ной зем­ле, при­ни­мать тебя в сво­их домах. Пре­крас­ное зре­ли­ще пред­став­лял собой твой кон­суль­ский три­бу­нал, после мно­гих сто­ле­тий опять сло­жен­ный из зем­ля­но­го дер­на и укра­шен­ный не толь­ко фас­ца­ми лик­то­ров, но копья­ми и воен­ны­ми знач­ка­ми. Вели­че­ст­вен­ность вос­седав­ше­го на этом три­бу­на­ле воз­рас­та­ла еще и от того обсто­я­тель­ства, что обра­щав­ши­е­ся к нему с прось­ба­ми были оде­ты в раз­но­пле­мен­ные одеж­ды и речи их зву­ча­ли по-раз­но­му, ред­ко обхо­дясь без пере­вод­чи­ка. Пре­крас­ное дело тво­рить пра­во­судие над сво­и­ми граж­да­на­ми, насколь­ко же более пре­крас­но — судить спра­вед­ли­во ино­зем­цев? Достой­но похва­лы утвер­ждать проч­ный мир на рим­ском фору­ме; насколь­ко же более похваль­но запе­чатле­вать следы куруль­но­го крес­ла кон­су­ла — победи­те­ля на без­бреж­ных полях битв, пре­бы­вать в пол­ной без­опас­но­сти и спо­кой­ст­вии на гроз­ных бере­гах Дуная, пре­зи­рать угро­зы вар­ва­ров и враж­деб­ные выпа­ды усми­рять не столь­ко ору­жи­ем, сколь­ко одним видом рим­ских тог. Полу­чи­лось, что вар­ва­ры при­вет­ст­во­ва­ли тебя не через твое изо­бра­же­ние, но лич­но перед тобой про­из­но­си­ли свои при­вет­ст­вия импе­ра­то­ру, и ты заслу­жил тем, что пода­вил вра­гов сво­им вели­чи­ем, такую же сла­ву, какую дру­гим при­суж­да­ли за поко­ре­ние вра­гов ору­жи­ем.

(57) Тако­ва сла­ва про­веден­но­го тобою кон­суль­ства. В дру­гом слу­чае сла­ву при­нес тебе отказ от кон­суль­ства в самом нача­ле прин­ци­па­та, точ­но ты был тогда пре­сы­щен поче­стя­ми, в то вре­мя как дру­гие, толь­ко что став импе­ра­то­ра­ми, при­сва­и­ва­ли себе кон­суль­ства, пред­на­зна­чен­ные дру­гим. А был и такой слу­чай, что импе­ра­тор похи­тил и вырвал из рук дру­го­го почти уже доведен­ное до кон­ца и им самим дан­ное кон­суль­ство и при­том в кон­це сво­его соб­ст­вен­но­го прав­ле­ния. Итак, ты отка­зал­ся ради дру­гих част­ных лиц от той почет­ной и не свя­зан­ной с боль­шим трудом долж­но­сти, кото­рой как начи­наю­щие, так и кон­чаю­щие пра­вить импе­ра­то­ры обыч­но настоль­ко домо­га­ют­ся, что насиль­но ее себе при­сва­и­ва­ют. Или тебе было в тягость это третье в тво­ей жиз­ни кон­суль­ство, но пер­вое с тех пор, как ты стал гла­вою государ­ства? Ведь вто­рич­но ты был кон­су­лом, будучи уже импе­ра­то­ром, но еще при жиз­ни дру­го­го гла­вы государ­ства, и ты занял это место не для соб­ст­вен­ной поче­сти, не для при­ме­ра, а ради послу­ша­ния. Итак, в том государ­стве, кото­рое виде­ло на сво­ем веку сво­их сынов, обле­чен­ных кон­суль­ской вла­стью по пять и по шесть раз, да при­том не таких кон­су­лов, кото­рые мог­ли бы быть созда­ны в пери­о­ды попра­ния сво­бо­ды или народ­ных мяте­жей, а таких, кото­рым под­но­си­лось кон­суль­ское досто­ин­ство в их отсут­ст­вие, когда они, уда­лив­шись, жили в сво­их поме­стьях, — в таком-то государ­стве ты, будучи гла­вою рода чело­ве­че­ско­го, отка­зал­ся от третье­го кон­суль­ства как от слиш­ком для тебя тягост­но­го? Неуже­ли ты, наш август и цезарь и отец оте­че­ства, настоль­ко скром­нее и воз­дер­жан­нее Папи­ри­ев и Квин­ти­ев? Ты воз­ра­зишь: но ведь их при­зы­ва­ло все государ­ство. А тебя? Не то же ли самое государ­ство при­зы­ва­ет тебя? Не тот ли самый сенат? Не само ли кон­суль­ское досто­ин­ство, кото­рое так высо­ко воз­рос­ло, будучи воз­ло­же­но на твои пле­чи?

(58) Я не при­зы­ваю тебя под­ра­жать при­ме­ру того, кто непре­рыв­ным сво­им кон­суль­ст­вом дости­гал того, что год казал­ся слиш­ком длин­ным и одно­об­раз­ным. Я срав­ни­ваю тебя с теми, кото­рые, сколь­ко бы раз ни были кон­су­ла­ми, доби­ва­лись поль­зы не лич­но для себя. Когда ты отка­зал­ся от третье­го кон­суль­ства, в сена­те при­сут­ст­во­вал один сена­тор, быв­ший уже три­жды кон­су­лом. Но наше еди­но­душ­ное реше­ние пока­за­лось поче­му-то тягост­ным тво­ей скром­но­сти, а ведь мы про­си­ли толь­ко, чтобы ты был столь­ко же раз кон­су­лом, сколь­ко один из тво­их сена­то­ров: по чрез­мер­ной тво­ей скром­но­сти ты отка­зал­ся бы от этой чести, даже будучи част­ным лицом. Раз­ве слиш­ком воз­но­сит­ся сын быв­ше­го кон­су­ла и три­ум­фа­то­ра, когда его в тре­тий раз выби­ра­ют в кон­су­лы? Раз­ве не подо­ба­ет ему эта честь? Раз­ве не заслу­жил он ее уже одной зна­чи­тель­но­стью сво­его про­ис­хож­де­ния? Итак, начать год и открыть фасты выпа­ло на долю част­ным лицам, и то, что кон­су­лом был в тот момент не цезарь, а дру­гой, — было свиде­тель­ст­вом воз­рож­ден­ной сво­бо­ды. Имен­но так начал­ся и пер­вый год после изгна­ния царей; так неко­гда пре­кра­ще­ние раб­ства откры­ло доступ в фасты част­ным лицам. О жал­кие често­люб­цы, кото­рые столь­ко же вре­ме­ни были непре­рыв­но кон­су­ла­ми, сколь­ко и импе­ра­то­ра­ми! Хотя это может быть при­ня­то не столь­ко за при­знак често­лю­бия, сколь­ко за при­знак зави­сти и недоб­ро­же­ла­тель­ства, если при­сва­и­ва­ют себе в тече­ние всех лет вла­сти почет­ные зна­ки пур­пу­ра и рас­ста­ют­ся с ними, толь­ко когда они совер­шен­но изно­сят­ся и выцве­тут? Не знаю, чему боль­ше вос­хи­щать­ся: вели­ко­ду­шию тво­е­му, или скром­но­сти, или доб­ро­те? При­зна­ком вели­ко­ду­шия явля­ет­ся воз­дер­жа­ние от все­гда столь для всех желан­ной поче­сти; при­зна­ком скром­но­сти — уступ­ка ее дру­гим, при­зна­ком доб­роты — радость за дру­гих.

(59) Но уже при­шло вре­мя тебе само­му воз­гла­вить кон­суль­ство, чтобы еще более воз­вы­сить его тем, что ты при­нял его на себя и про­вел. Ведь слиш­ком часто отка­зы­ва­ясь от этой поче­сти, ты можешь вну­шить раз­лич­ные мыс­ли, а боль­ше все­го ту, что счи­та­ешь эту долж­ность слиш­ком низ­кой для себя. На самом деле ты отка­зы­ва­ешь­ся от нее, счи­тая ее слиш­ком почет­ной, но ты не ина­че смо­жешь убедить всех в этом, как если ино­гда и не будешь отка­зы­вать­ся от нее. Когда ты отка­зы­вал­ся от три­ум­фаль­ных арок, от ста­туй и дру­гих тро­фе­ев, мож­но было ока­зать ува­же­ние тво­ей скром­но­сти: ведь эти зна­ки отли­чия пред­на­зна­ча­лись дей­ст­ви­тель­но лич­но тебе. Теперь же мы про­сим тебя, чтобы ты пока­зал после­дую­щим прин­цеп­сам, как укло­нять­ся от без­де­я­тель­но­сти, как хоть немно­го раз­но­об­ра­зить свои заня­тия, немно­го и хотя бы на корот­кое вре­мя как бы про­буж­дать­ся от бла­жен­но­го состо­я­ния сна и наде­вать на себя пре­тек­сту, кото­рую они сами себе при­сво­и­ли, хотя мог­ли бы пере­дать и дру­го­му, как садить­ся на куруль­ное крес­ло, чтобы неко­то­рое вре­мя сидеть на нем, нако­нец, как быть на самом деле тем, чем они хоте­ли быть, а не стре­мить­ся к избра­нию в кон­су­лы толь­ко ради одно­го назва­ния. Ты уже был кон­су­лом вто­рич­но. Знаю. Но это твое вто­рое кон­суль­ство ты можешь поста­вить в счет вой­скам, про­вин­ци­ям, даже чуже­зем­ным пле­ме­нам. Мы слы­ша­ли, что ты испол­нял все обя­зан­но­сти кон­су­ла; но толь­ко слы­ша­ли. Гово­рят, что ты был спра­вед­ли­вей­шим, гуман­ней­шим, тер­пе­ли­вей­шим кон­су­лом. Так гово­рят. Но было бы толь­ко спра­вед­ли­во, чтобы мы когда-нибудь мог­ли убедить­ся в этом сво­и­ми соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, сво­и­ми впе­чат­ле­ни­я­ми, а не пола­га­лись бы все­гда на мол­ву и слу­хи. До каких же пор будем мы радо­вать­ся заоч­но на то, чего сами не видим? Хоро­шо бы нам самим испы­тать, при­ба­ви­ло ли тебе гор­до­сти это самое твое вто­рое кон­суль­ство? Год вре­ме­ни мно­го зна­чит для пере­ме­ны в харак­те­ре чело­ве­ка, а для изме­не­ния нра­ва у прин­цеп­са еще того боль­ше. Ведь мы гово­рим, что если у кого есть хоть одна доб­ро­де­тель, у того они име­ют­ся и все, но очень жела­ем убедить­ся, озна­ча­ет ли и в насто­я­щем слу­чае, что хоро­ший кон­сул и хоро­ший государь — это одно и то же. Ведь, с одной сто­ро­ны, очень труд­но испол­нять одно­вре­мен­но эти две столь высо­кие долж­но­сти, а с дру­гой, меж­ду ними есть и неко­то­рое суще­ст­вен­ное отли­чие, посколь­ку прин­цеп­су над­ле­жит быть как мож­но более подоб­ным част­но­му лицу, а кон­су­лу как мож­но менее подоб­ным.

(60) Я, прав­да, вижу, что в про­шлом году глав­ной при­чи­ной для тво­е­го отка­за от кон­суль­ства было то, что ты не можешь про­во­дить его, будучи в отсут­ст­вии; но ведь теперь ты вер­нул­ся в город, во испол­не­ние наших поже­ла­ний, и чем же дру­гим ты смо­жешь еще луч­ше пока­зать нам, как зна­чи­тель­ны и суще­ст­вен­ны были наши жела­ния, как не тем, что при­мешь кон­суль­ство? Мало нам того, чтобы ты про­сто при­хо­дил в курию, если ты при этом не сам ее созы­ва­ешь; мало тво­е­го при­сут­ст­вия в сена­те, если ты в нем не пред­седа­тель­ст­ву­ешь, мало того, что ты слу­ша­ешь дру­гих, если ты не сам запра­ши­ва­ешь их мне­ния. Если ты хочешь вер­нуть, нако­нец, преж­нее вели­чие свя­щен­ней­ше­му три­бу­на­лу кон­су­лов, то взой­ди же на него сам. Если хочешь ока­зать ува­же­ние перед государ­ст­вен­ны­ми маги­ст­ра­та­ми, при­дать авто­ри­тет зако­нам, вну­шить скром­ность про­си­те­лям, — то зай­ми это место. Насколь­ко для наше­го государ­ства было бы важ­но, в слу­чае если бы ты был част­ным лицом, иметь тебя не толь­ко в долж­но­сти кон­су­ла, но так­же еще и в зва­нии сена­то­ра, так — знай же это навсе­гда — теперь важ­но иметь в тебе не толь­ко прин­цеп­са, но так­же и кон­су­ла. И хотя скром­ность наше­го госуда­ря дол­го про­ти­ви­лась этим столь вели­ким дово­дам, все же она им усту­пи­ла. Но как усту­пи­ла? Не с тем, чтобы ему само­му упо­до­бить­ся част­ным лицам, но чтобы част­ных лиц сде­лать рав­ны­ми себе. Он при­нял третье кон­суль­ство с тем, чтобы пре­до­ста­вить этот почет так­же и дру­гим. Он знал скром­ность и стыд­ли­вость дру­гих людей, кото­рые не реши­лись бы сами стать кон­су­ла­ми в тре­тий раз, если не сов­мест­но с тем, кто сам был им три­жды. Те поче­сти, кото­рые рань­ше скуд­но пре­до­став­ля­лись соучаст­ни­кам в вой­нах или в опас­но­стях, ты пре­до­став­лял выдаю­щим­ся мужам, ока­зав­шим тебе, прав­да, боль­шие и выдаю­щи­е­ся заслу­ги, но в тоге, а не с ору­жи­ем в руках. Ты, цезарь, свя­зан забота­ми как воен­но­го, так и мир­но­го харак­те­ра. Но в харак­те­ре прин­цеп­са быва­ет ред­ко и явля­ет­ся почти необыч­ным, чтобы он счи­тал себя обя­зан­ным кому-нибудь, и если бы при­знал это, отно­сил­ся бы к это­му без неудо­воль­ст­вия. Ты, цезарь, при­зна­ешь свои обя­за­тель­ства и испол­ня­ешь их. И когда назна­ча­ешь людей кон­су­ла­ми в тре­тий раз, ты высту­па­ешь не как вели­кий прин­цепс, но как бла­го­дар­ный друг. Мало того, совсем даже незна­чи­тель­ные заслу­ги граж­дан ты, поль­зу­ясь вла­стью, пре­до­став­лен­ной тебе судь­бой, дела­ешь более зна­чи­тель­ны­ми. Ты дела­ешь так, что каж­дый счи­та­ет себя обя­зан­ным тебе в той мере, в какой сам полу­чил что-нибудь от тебя. Чего же я могу про­сить для тебя у богов за такую твою доб­роту? Толь­ко чтобы ты все­гда и впредь так же обя­зы­вал людей и чтобы ты ста­вил их в такое поло­же­ние, когда неиз­вест­но, что луч­ше, быть ли тебе обя­зан­ным, или ока­зы­вать тебе услу­ги.

(61) Мне каза­лось, что я вижу перед собой наш древ­не­рим­ский сенат, когда пере­до мной в при­сут­ст­вии кон­су­ла, три­жды испол­нив­ше­го эту долж­ность, запра­ши­ва­лось мне­ние лица, пред­на­зна­чен­но­го в кон­су­лы в тре­тий раз. Сколь­ко было вели­чия в них, сколь­ко в самом тебе! Все­гда быва­ет так, что пред­ме­ты, как бы они ни были высо­ки и воз­вы­шен­ны, при срав­не­нии с дру­ги­ми, еще более высо­ки­ми, начи­на­ют казать­ся как бы пони­зив­ши­ми­ся. Так­же и высо­кие досто­ин­ства граж­дан, при срав­не­нии с высотой, достиг­ну­той тобою, как бы пони­жа­ют­ся, и чем бли­же они под­хо­дят к тво­е­му уров­ню, тем боль­ше кажут­ся поте­ряв­ши­ми свою преж­нюю высоту. И если ты не можешь их дове­сти до сво­его уров­ня, хоть и жела­ешь это­го, то все же ты ста­вишь их на более высо­кое место с тем, чтобы они каза­лись настоль­ко же выше дру­гих, насколь­ко они ниже тебя. Если бы ты при­уро­чил третье кон­суль­ство како­го-нибудь граж­да­ни­на к тому само­му году, в кото­рый ты и сам испол­ня­ешь кон­суль­ство в тре­тий раз, то это свиде­тель­ст­во­ва­ло бы об исклю­чи­тель­ном вели­ко­ду­шии. Ведь если воз­мож­ность достиг­нуть того, чего жела­ешь, гово­рит о сча­стье чело­ве­ка, то желать того, что можешь, есть при­знак вели­чия души. Досто­ин похва­лы и тот, кто заслу­жил третье кон­суль­ство, но так­же и тот, при ком он его полу­чил; вели­ким и достой­ным упо­ми­на­ния явля­ет­ся тот, кто полу­чил такую честь, но еще более велик тот, кто ее пре­до­ста­вил полу­чив­ше­му. А как оце­нить то, что ты одно­вре­мен­но укра­сил третьим кон­суль­ст­вом дво­их, что ты двум сво­им кол­ле­гам пре­до­ста­вил уча­стие в непри­кос­но­вен­но­сти? Ты сде­лал это, чтобы ни в ком не оста­лось сомне­ния, что ты про­длил срок сво­его кон­суль­ства, чтобы захва­тить срок кон­суль­ства еще дво­их, а не быть кол­ле­гой толь­ко одно­му. И тот и дру­гой недав­но про­ве­ли свое вто­рое кон­суль­ство, пре­до­став­лен­ное им тво­им отцом; оно менее, гораздо менее цен­но, чем дан­ное тобой! Перед гла­за­ми того и дру­го­го еще мель­ка­ли фас­цы лик­то­ров, лишь недав­но ими остав­лен­ных, в их ушах еще разда­ва­лись тор­же­ст­вен­ные воз­гла­сы лик­то­ров, воз­ве­щаю­щих о при­хо­де кон­су­ла; и вот сно­ва они сидят на куруль­ном крес­ле, опять они оде­ты в пур­пур! Так неко­гда, когда враг бывал вбли­зи горо­да и над государ­ст­вом нави­са­ла гроз­ная опас­ность, оно при­зы­ва­ло мужа, уже опыт­но­го в испол­не­нии выс­шей долж­но­сти: тогда не долж­ность кон­су­ла воз­вра­ща­лась к тому же само­му лицу, а извест­ные лица при­вле­ка­лись к испол­не­нию кон­суль­ских обя­зан­но­стей. Ты обла­да­ешь такой силой бла­го­де­я­ния, что твоя снис­хо­ди­тель­ность к людям име­ет зна­че­ния не мень­ше, чем сама необ­хо­ди­мость. Они толь­ко что сня­ли с себя пре­тек­сты — пусть сно­ва их наде­нут! Толь­ко что отпу­сти­ли лик­то­ров — пусть сно­ва их при­зо­вут! Толь­ко что уда­ли­лись дру­зья с при­вет­ст­ви­я­ми, пусть сно­ва вер­нут­ся! Спо­со­бен ли на это чело­ве­че­ский ум, во вла­сти ли чело­ве­ка воз­об­нов­лять радо­сти, воз­рож­дать весе­лье, не давать отды­ха от поздрав­ле­ний, не делать дру­гих про­ме­жут­ков меж­ду повтор­ны­ми кон­суль­ства­ми, как толь­ко, чтобы дать воз­мож­ность спо­кой­но окон­чить­ся одной и начать­ся дру­гой! Посто­ян­но посту­пай так, и пусть не уто­мит­ся от это­го твой дух и не умень­шат­ся твои воз­мож­но­сти! Пре­до­став­ляй как мож­но боль­ше таких кон­сульств по третье­му разу. Ведь даже если ты дашь их боль­шин­ству людей, все­гда еще будут оста­вать­ся дру­гие, кото­рым ты дол­жен был бы их пре­до­ста­вить.

(62) Радость по пово­ду пре­до­став­ле­ния вся­че­ских мило­стей по дей­ст­ви­тель­ным заслу­гам людей рас­про­стра­ня­ет­ся не толь­ко на них самих, но в немень­шей сте­пе­ни и на всех, им подоб­ных. Осо­бен­но же радость по пово­ду кон­суль­ских долж­но­стей рас­про­стра­ни­лась не толь­ко сре­ди какой-либо одной части сена­та, но охва­ти­ла весь сенат. Так кажет­ся, что все сена­то­ры пре­до­ста­ви­ли дру­гим или сами полу­чи­ли этот почет. В самом деле, раз­ве это не те же самые лица, кото­рых сенат избрал, и при­том из пер­вей­ших, когда нуж­но было пору­чить заботу о сокра­ще­нии обще­ст­вен­ных рас­хо­дов самым почтен­ным и достой­ным граж­да­нам? Раз­ве мы не доста­точ­но часто убеж­да­лись на деле, что рас­по­ло­же­ние сена­та к тому или дру­го­му лицу мог­ло при­не­сти ему или поль­зу или вред? Раз­ве совсем недав­но не при­но­си­ли чело­ве­ку вели­чай­шую опас­ность такие сооб­ра­же­ния госуда­ря: «О, это­го чело­ве­ка хва­лит сенат, он при­я­тен сена­ту»? Прин­цепс нена­видел вся­ко­го, кого мы люби­ли, но и мы нена­виде­ли его любим­цев! Теперь же самые достой­ные люди сорев­ну­ют­ся в том, чтобы заслу­жить любовь как прин­цеп­са, так и сена­та. Мы выдви­га­ем вза­им­но друг дру­га, дове­ря­ем друг дру­гу, что явля­ет­ся самым вер­ным при­зна­ком вза­им­ной люб­ви, мы любим одних и тех же лиц. Поэто­му, сена­то­ры, откры­то ока­зы­вай­те рас­по­ло­же­ние, будь­те посто­ян­ны в ваших сим­па­ти­ях. Нет боль­ше необ­хо­ди­мо­сти скры­вать свою любовь, чтобы она не повреди­ла, или сдер­жи­вать нена­висть, чтобы она не пошла чело­ве­ку на поль­зу. Наш цезарь и одоб­ря­ет, и пори­ца­ет одно и то же с нами. Он как бы посто­ян­но сове­ща­ет­ся с вами и лич­но, и заоч­но. Он награж­да­ет в тре­тий раз кон­суль­ст­вом тех, кого вы уже рань­ше для это­го избра­ли, и имен­но в том поряд­ке, в каком они были вами избра­ны. Во вся­ком слу­чае, это для вас вели­кая честь, что он боль­ше все­го выде­ля­ет тех, о ком зна­ет, что и вам они наи­бо­лее любез­ны, и нико­го им не пред­по­чи­та­ет, хотя бы даже и любил кого-нибудь боль­ше. Вот награ­да для людей пожи­ло­го воз­рас­та, вот при­мер для юно­шей! Пусть они посе­ща­ют, нако­нец, откры­тые дома, не под­вер­гая их опас­но­сти: вся­кий, кто ока­зы­ва­ет ува­же­ние людям, выдви­ну­тым сена­том, ока­зы­ва­ет этим услу­гу импе­ра­то­ру. Он при­ни­ма­ет за свою соб­ст­вен­ную уда­чу то, что он выше дру­гих, раз­ве толь­ко в том слу­чае, если те, кого он пре­вы­ша­ет, поис­ти­не вели­ки. Оста­вай­ся, цезарь, верен тако­му взгляду [на суще­ст­ву­ю­щие обсто­я­тель­ства] и при­ни­май нас за таких, как гово­рит о нас наша мол­ва. Открой свои взо­ры и пре­до­ставь ей свой слух, не обра­щай вни­ма­ния на тай­ные измыш­ле­ния и нашеп­ты­ва­ния, кото­рые нико­му не при­но­сят столь­ко вреда, сколь­ко тем, кто их слу­ша­ет. Луч­ше верить общей мол­ве, чем отдель­ным лицам. Ведь отдель­ные лица могут обма­нуть и сами обма­нуть­ся, но никто не может вве­сти в заблуж­де­ние всех людей, как и все не могут обма­нуть кого-нибудь одно­го.

(63) Но воз­вра­ща­юсь к тво­е­му кон­суль­ству, хотя есть кое-что, отно­ся­ще­е­ся к кон­суль­ству, но про­ис­шед­шее рань­ше его. Преж­де все­го то, что ты при­сут­ст­во­вал на сво­их коми­ци­ях в каче­стве кан­дида­та не толь­ко на кон­суль­ство, но и как кан­дидат бес­смерт­ной сла­вы, как создав­ший пре­цедент, кото­ро­му хоро­шие прин­цеп­сы будут сле­до­вать, а дур­ные изум­лять­ся. Рим­ский народ видел тебя на древ­нем пре­сто­ле сво­его могу­ще­ства; ты тер­пе­ли­во выслу­шал длин­ное молеб­ст­вие коми­ций, — про­дол­жи­тель­ный момент, не допус­каю­щий улыб­ки, — и сде­лал­ся кон­су­лом как один из нас, кото­рых ты назна­ча­ешь в кон­су­лы. Ока­зал ли кто-нибудь из пред­ше­ст­ву­ю­щих прин­цеп­сов хоть один раз такую честь как кон­суль­ской вла­сти, так и наро­ду? Ведь одни из них ожи­да­ли дома вест­ни­ков о сво­ем избра­нии, заспан­ные или отя­го­щен­ные еще вче­раш­ним обедом, дру­гие если и бодр­ст­во­ва­ли в этот момент, но уже замыш­ля­ли в сво­их спаль­нях ссыл­ки и каз­ни про­тив тех самых кон­су­лов, кото­рые их изби­ра­ли на свое место. Вот лож­ное често­лю­бие, не знаю­щее под­лин­но­го вели­чия: доби­вать­ся поче­сти, кото­рую пре­зи­ра­ешь, и пре­зи­рать то, чего доби­ва­ешь­ся; и если смот­ришь из бли­жай­ших садов на Мар­со­во поле и на про­ис­хо­дя­щие на нем коми­ции, быть от них так дале­ко, как если бы тебя отде­ля­ли от них Дунай или Рейн. Раз­ве ты ста­нешь отвер­гать голо­са, ожи­дае­мые в поль­зу тво­ей поче­сти, раз­ве удо­воль­ст­ву­ешь­ся тем, что при­ка­зал себя объ­явить кон­су­лом, не сохра­няя даже види­мо­сти поли­ти­че­ской сво­бо­ды в государ­стве? Раз­ве ты отстра­ня­ешь­ся от уча­стия в коми­ци­ях, уда­ля­ясь и пря­чась во двор­це, как если бы на них голо­со­ва­лось не кон­суль­ское для тебя досто­ин­ство, но лише­ние тебя импе­ра­тор­ской вла­сти. У преж­них над­мен­ных прин­цеп­сов было такое убеж­де­ние, что они сочли бы, что пере­ста­ли быть импе­ра­то­ра­ми, если бы высту­пи­ли когда-нибудь как про­стые сена­то­ры. Боль­шин­ство, одна­ко, дей­ст­во­ва­ло так под вли­я­ни­ем не столь­ко высо­ко­ме­рия, сколь­ко стра­ха. Или они, созна­вая за собой рас­пут­ство и постыд­но про­во­ди­мые ночи, не реша­лись оскорб­лять сво­им при­сут­ст­ви­ем ауспи­ции и осквер­нять сво­и­ми шага­ми свя­щен­ное Мар­со­во поле? Или они еще не настоль­ко про­ник­лись пре­зре­ни­ем к богам и людям, чтобы осме­лить­ся при­вле­кать на себя в этом почет­ней­шем месте взо­ры людей и богов и выдер­жи­вать их при­сталь­ный взгляд? Тебе же, наобо­рот, твоя скром­ность и чистота тво­их нра­вов вну­ша­ют откры­то отда­вать­ся на суд богов и людей.

(64) Дру­гие заслу­жи­ва­ли кон­суль­ское досто­ин­ство, преж­де чем его при­ни­ма­ли, ты же при­об­ре­та­ешь новые заслу­ги еще и в самый момент его полу­че­ния. Вот уже про­шла тор­же­ст­вен­ная часть коми­ций, если толь­ко поду­мать об уча­стии в них прин­цеп­са, и уже вся тол­па при­шла в дви­же­ние, как вдруг ты ко все­об­ще­му удив­ле­нию стал под­ни­мать­ся к крес­лу кон­су­ла и поз­во­лил потре­бо­вать от себя той при­ся­ги, кото­рая извест­на импе­ра­то­рам толь­ко пото­му, что они тре­бу­ют ее от дру­гих. Видишь, как было нуж­но, чтобы ты не отка­зы­вал­ся от кон­суль­ства. Ведь мы не пове­ри­ли бы, что ты все это выпол­нишь, если бы ты отка­зал­ся. Я пора­жен, сена­то­ры, не доста­точ­но дове­ряю сво­им гла­зам и ушам и все задаю себе вопрос, дей­ст­ви­тель­но ли я все это видел и слы­шал? Ведь импе­ра­тор — цезарь — август и он же вели­кий пон­ти­фик, сто­ял перед кон­су­лом, а тот сидел перед сто­я­щим перед ним прин­цеп­сом и сидел без сму­ще­ния, без стра­ха, как буд­то бы дав­но при­вык к тако­му поло­же­нию. Мало того, он, сидя, про­из­но­сил пер­вым сло­ва при­ся­ги, а импе­ра­тор повто­рял сло­ва выра­зи­тель­но и ясно и обре­кал в них себя само­го и весь свой дом на гнев богов, если он созна­тель­но когда-нибудь нару­шит свою при­ся­гу. Вели­ка, о цезарь, и спра­вед­ли­ва твоя сла­ва, неза­ви­си­мо от того, будут ли так посту­пать после­дую­щие цеза­ри или нет. Да есть ли какая достой­ная тебя похва­ла за то, что, будучи избран кон­су­лом в тре­тий раз, ты вел себя так же, как и в пер­вый раз, будучи прин­цеп­сом, — так же, как когда был част­ным лицом, в сане импе­ра­то­ра так же, как и при дру­гом импе­ра­то­ре. Поис­ти­не я не знаю, что пре­крас­нее: то, что ты про­из­нес при­ся­гу со слов дру­го­го лица, или то, что сде­лал это, не имея ника­ких пре­цеден­тов.

(65) Далее, на три­буне фору­ма [на рост­ре] с таким же бла­го­го­ве­ни­ем ты сам под­чи­нил себя зако­нам, таким зако­нам, о цезарь, кото­рые никто не писал для госуда­рей. Но ты не хочешь поль­зо­вать­ся боль­шей сво­бо­дой дей­ст­вия, чем какая пре­до­став­ле­на нам, и таким обра­зом полу­ча­ет­ся, что мы сами хотим пре­до­ста­вить ее тебе боль­ше. То, что я слы­шу сей­час впер­вые, о чем теперь толь­ко узнаю, — это то, что не прин­цепс выше зако­нов, а закон выше прин­цеп­са, и что то же самое, что запре­ще­но нам, запре­ще­но и цеза­рю, при­том еще и кон­су­лу. Он при­ся­га­ет в этом перед лика­ми богов, ибо кому же они так вни­ма­ют, как не цеза­рю? Он при­ся­га­ет перед лицом тех, кото­рым над­ле­жит при­не­сти такую же при­ся­гу, пре­крас­но созна­вая, что нико­му не сле­ду­ет так свя­то соблюдать при­ся­гу, как тому, для кого осо­бен­но важ­но, чтобы при­ся­ги не нару­ша­лись. Таким обра­зом и ухо­дя с кон­суль­ства, ты при­нес клят­ву, что ни в чем не пре­сту­пал зако­нов. Пре­крас­но было и то, что ты клят­вен­но обе­щал не делать это­го, но еще более пре­крас­но, что ты дей­ст­ви­тель­но испол­нил свою клят­ву. Насколь­ко достой­но тебя было то, что ты столь­ко раз всхо­дил на нашу рост­ру, так часто пре­бы­вал на этом непо­д­хо­дя­щем для гор­ды­ни госуда­рей месте, что ты здесь при­ни­мал на себя долж­но­сти, здесь сла­гал их с себя, и насколь­ко это несход­но с обы­ча­я­ми тех, кото­рые, про­быв в кон­суль­ском досто­ин­стве все­го несколь­ко дней, на деле ниче­го не сде­лав, декре­том сбра­сы­ва­ли его с себя. И это вме­сто того, чтобы высту­пить на собра­нии, с три­бу­ны, при­не­сти при­ся­гу. Они дела­ли это несо­мнен­но для того, чтобы конец луч­ше подо­шел к нача­лу и чтобы из того толь­ко мож­но было убедить­ся, что они были кон­су­ла­ми, что никто дру­гой не был в этой долж­но­сти.

(66) Я не забыл в сво­ем изло­же­нии, отцы сена­то­ры, ска­зать о кон­суль­стве наше­го госуда­ря; я толь­ко соеди­нил вме­сте так­же все, что надо было ска­зать о его при­ся­ге. Ведь нам не при­хо­дит­ся рас­чле­нять похва­лы, отно­ся­щи­е­ся к одно­му и тому же явле­нию, рас­сы­пать их по раз­ным местам речи и воз­вра­щать­ся по несколь­ку раз к одно­му и тому же, как это дела­ет­ся обыч­но при недо­ста­точ­ном и бес­со­дер­жа­тель­ном мате­ри­а­ле. Вот настал пер­вый день тво­е­го кон­суль­ства, в кото­рый ты, вой­дя в зда­ние курии и обра­ща­ясь то к отдель­ным лицам, то ко всем вме­сте, убеж­дал всех вер­нуть­ся к сво­бо­де, взять на себя заботу об управ­ле­нии государ­ст­вом как какую-то обще­ст­вен­ную обя­зан­ность, быть бди­тель­ны­ми к обще­ст­вен­ным инте­ре­сам и сто­ять за них горой. Все дру­гие перед тобой гово­ри­ли то же самое, но нико­му до тебя не вери­ли. У всех еще све­жи были в памя­ти несча­стия, обру­шив­ши­е­ся на мно­гих, кото­рые, пове­рив пре­да­тель­ской тишине, были пова­ле­ны неожи­дан­но нале­тев­шим вих­рем. Но какая же сти­хия быва­ет такой же нена­деж­ной, как мило­сти тех госуда­рей, кото­рые так непо­сто­ян­ны и так склон­ны к обма­ну, что гораздо лег­че вызвать их гнев, чем заслу­жить рас­по­ло­же­ние? За тобой же мы сле­ду­ем в уве­рен­но­сти и пол­ные бод­ро­сти, куда бы ты нас ни повел. Ты зовешь нас быть сво­бод­ны­ми, и мы будем сво­бод­ны­ми; при­зы­ва­ешь откры­то выска­зы­вать наши мне­ния — мы их объ­явим. Ведь мы до сего вре­ме­ни еще не изба­ви­лись от неко­то­рой кос­но­сти и от глу­бо­ко охва­тив­ше­го нас оце­пе­не­ния; страх и боязнь и заро­див­ше­е­ся в нас под вли­я­ни­ем опас­но­стей мелоч­ное бла­го­ра­зу­мие вынуж­да­ли нас отвра­щать наши взо­ры, наш слух и наши умы от государ­ст­вен­ных инте­ре­сов, — да и не было тогда ника­ких ни обще­ст­вен­ных, ни государ­ст­вен­ных инте­ре­сов. Теперь же, опи­ра­ясь на твою дес­ни­цу, пола­га­ясь на твои обе­ща­ния, мы отвер­за­ем уста, сомкну­тые про­дол­жи­тель­ным раб­ст­вом, и сни­ма­ем с наших язы­ков узы мол­ча­ния, нало­жен­ные на них столь­ки­ми бед­ст­ви­я­ми. Ты хочешь, чтобы мы были таки­ми, каки­ми ты при­ка­зы­ва­ешь нам быть; в тво­их при­зы­вах нет ниче­го при­твор­но­го, ниче­го ковар­но­го, ниче­го, нако­нец, тако­го, что мог­ло бы обма­нуть довер­чи­вых людей и вме­сте с тем угро­жа­ло бы само­му обма­ны­ваю­ще­му. Ведь нико­гда не бывал обма­нут тот государь, кото­рый сам не допус­кал перед тем обма­на.

(67) Мне кажет­ся, что я уло­вил такой образ мыс­лей наше­го обще­го отца как из содер­жа­ния его речи, так и из самой мане­ры ее про­из­не­се­ния. Сколь­ко веса в его суж­де­ни­ях, сколь­ко непод­дель­ной прав­ди­во­сти в его сло­вах, сколь­ко убеди­тель­но­сти в голо­се, сколь­ко выра­зи­тель­но­сти в лице, во взгляде, в мане­ре дер­жать себя, в жестах, во всех тело­дви­же­ни­ях. Он все­гда сдер­жит свои обе­ща­ния, и сам будет уве­рен в том, что мы, сто­ит нам толь­ко вку­сить сво­бо­ды, кото­рую он нам даро­вал, все­гда будем в его пови­но­ве­нии. И не при­дет­ся опа­сать­ся того, что он сочтет нас неосто­рож­ны­ми, если мы будем настой­чи­во исполь­зо­вать в сво­их инте­ре­сах проч­ность наше­го века, так как ведь он пом­нит, что при дур­ном пра­ви­те­ле мы жили по-дру­го­му. Мы ведь при­вык­ли про­из­но­сить обе­ты за веч­ность нашей дер­жа­вы и бла­го­по­лу­чие госуда­рей, или даже преж­де за бла­го­по­лу­чие госуда­рей, а ради них и за веч­ность нашей импе­рии. А в каких имен­но выра­же­ни­ях про­из­но­си­лись теперь наши молит­вы за веч­ность импе­рии? Сто­ит того, чтобы об этом напом­нить: мы моли­лись за нее, «если ты хоро­шо будешь управ­лять государ­ст­вом и при­том на общее бла­го». Вот сло­ва обе­та, достой­ные того, чтобы их посто­ян­но про­из­но­сить и посто­ян­но осу­ществлять. А при тебе, о цезарь, само государ­ство с тво­е­го соиз­во­ле­ния всту­пи­ло в дого­вор с бога­ми о тво­ем бла­го­по­лу­чии и невреди­мо­сти, на том усло­вии, чтобы и ты обес­пе­чил их всем осталь­ным граж­да­нам, сле­до­ва­тель­но, если это­го не будет, то и они отвер­нут свои взо­ры от тебя, пере­ста­нут охра­нять непри­кос­но­вен­ность тво­ей осо­бы и пре­до­ста­вят тебя дей­ст­вию таких обе­тов, кото­рые не про­из­но­сят­ся откры­то! Дру­гие госуда­ри хоте­ли пере­жить свое государ­ство и это­го доби­ва­лись; для тебя же нена­вист­но твое бла­го­по­лу­чие, если оно не свя­за­но с общим бла­го­по­лу­чи­ем все­го государ­ства. Ты не допус­ка­ешь ника­ких поже­ла­ний для себя, если они не сопря­же­ны с поль­зой для моля­щих­ся за тебя; ты каж­дый год при­вле­ка­ешь богов к сове­ща­нию о тебе и тре­бу­ешь, чтобы они изме­ни­ли свое мне­ние о тебе, если ты пере­ста­нешь быть таким, каким ты был избран. Но с твер­дым созна­ни­ем, цезарь, ты всту­па­ешь с бога­ми в дого­вор, чтобы они охра­ня­ли тебя, если ты это­го заслу­жи­ва­ешь, так как ты зна­ешь, что никто так это не при­ме­ча­ет, как боги. Раз­ве не кажет­ся вам, отцы сена­то­ры, что он и днем и ночью сам с собой раз­мыш­ля­ет: «Если общая поль­за это­го потре­бо­ва­ла бы, то я воору­жил бы про­тив себя и руку пре­фек­та и, конеч­но, не осме­лил­ся бы про­сить богов, чтобы они отвра­ти­ли от меня спра­вед­ли­вый гнев или неми­лость. Наобо­рот, я про­шу и закли­наю, чтобы нико­гда государ­ство не бра­ло на себя обя­за­тельств за меня про­тив сво­ей воли, а если бы когда и взя­ло вопре­ки сво­им жела­ни­ям, чтобы не чув­ст­во­ва­ло себя вынуж­ден­ным их испол­нять».

(68) Итак, о цезарь, ты поль­зу­ешь­ся самым слав­ным пло­дом сво­ей без­опас­но­сти с соиз­во­ле­ния богов. В самом деле, если ты при­ни­ма­ешь усло­вие, чтобы боги тебя берег­ли, толь­ко если ты сам хоро­шо управ­ля­ешь государ­ст­вом и на бла­го всех осталь­ных граж­дан, то ты можешь быть уве­рен, что ты хоро­шо им управ­ля­ешь, раз боги хра­нят тебя. Таким обра­зом без­опас­но и радост­но про­шел для тебя тот день, кото­рый вну­шал дру­гим госуда­рям страх и заботы, когда они с вол­не­ни­ем и напря­же­ни­ем, пло­хо дове­ряя наше­му дол­го­тер­пе­нию, ожи­да­ли появ­ле­ния с раз­ных мест вест­ни­ков о все­об­щей раб­ской покор­но­сти. А если слу­чай­но кого-нибудь задер­жи­ва­ли в пути пото­ки, сне­га или бури, они тот­час начи­на­ли думать, что это есть при­знак пре­не­бре­же­ния, кото­рое они заслу­жи­ли. И не было при этом для них ника­ко­го спа­се­ния от стра­ха, пото­му что если дур­ной государь боит­ся каж­до­го, кто луч­ше его, видя в нем сво­его пре­ем­ни­ка, при­хо­дит­ся боять­ся всех без исклю­че­ния, раз нет нико­го, кто не был бы луч­ше их. Но для тво­ей без­опас­но­сти не име­ет ника­ко­го зна­че­ния ни мед­ли­тель­ность вест­ни­ков, ни запазды­ва­ние посла­ний. Ты твер­до зна­ешь, что всюду тебе при­не­се­на при­ся­га, так как и ты сам свя­зал себя при­ся­гой на бла­го всех. Вся­кий зна­ет об этом сам за себя. Мы любим тебя в той мере, как ты это­го заслу­жи­ва­ешь, и дела­ем это не из люб­ви к тебе, а к себе. Нико­гда не настанет тако­го вре­ме­ни, когда обе­ты за тебя заста­вят нас при­нять не сооб­ра­же­ние о нашей соб­ст­вен­ной поль­зе, а чув­ство дол­га перед тобой, цезарь. Постыд­на для госуда­ря такая его охра­на, кото­рую мож­но запи­сать ему в счет. Мож­но сето­вать на то, что наши тай­ные помыс­лы выведы­ва­ют толь­ко те госуда­ри, кото­рых мы нена­видим. Ведь если бы хоро­шие госуда­ри так же стре­ми­лись к это­му, как дур­ные, то сколь­ко бы ты услы­хал повсюду вос­тор­жен­ных отзы­вов о себе, сколь­ко радо­сти и удив­ле­ния! Сколь­ко раз­го­во­ров о тебе всех граж­дан не толь­ко с их жена­ми и детьми, но и с домо­чад­ца­ми перед домаш­ни­ми жерт­вен­ни­ка­ми и оча­га­ми! Ты бы узнал, как мы щадим их крайне чут­кий слух. И если вооб­ще про­ти­во­по­лож­ны друг дру­гу такие чув­ства, как любовь и нена­висть, то и они име­ют то сход­ство меж­ду собой, что мы там с осо­бен­ной сдер­жан­но­стью любим хоро­ших госуда­рей, где с наи­боль­шей сво­бо­дой нена­видим дур­ных.

(69) Ты испы­тал на соб­ст­вен­ном опы­те и наше рас­по­ло­же­ние и наше мне­ние о себе, насколь­ко ты сам мог это под­ме­тить в тот день, когда про­явил такую забот­ли­вость о совест­ли­вых и встре­во­жен­ных иска­те­лях долж­но­стей, чтобы ничья печаль не омра­чи­ла ничьей радо­сти. Одни из них ушли домой с радо­стью, дру­гие с надеж­да­ми; мно­гих мож­но было поздра­вить, нико­го не при­шлось уте­шать. Но нисколь­ко не менее вслед­ст­вие это­го ты уве­щал наших юно­шей обра­щать­ся к сена­ту, про­сить мило­сти у него и наде­ять­ся на поче­сти от госуда­ря, если им удаст­ся выпро­сить их у сена­та. Одно­вре­мен­но с этим ты доба­вил, что если кому нужен в этом при­мер, пусть под­ра­жа­ют тебе. Но это труд­ный при­мер, о цезарь, и ему так же мало могут под­ра­жать кан­дида­ты, как и госуда­ри. Какой же кан­дидат сена­та был хотя бы в тече­ние одно­го дня более досто­ин ува­же­ния, чем ты, как в тече­ние всей тво­ей жиз­ни, так и в самый момент, когда ты выска­зы­вал суж­де­ние о кан­дида­тах? Раз­ве чему-нибудь дру­го­му, а не ува­же­нию тво­е­му к сена­ту обя­за­ны мы тем, что ты стал пре­до­став­лять юно­шам знат­ней­ших родов подо­баю­щие их про­ис­хож­де­нию почет­ные долж­но­сти и даже рань­ше поло­жен­но­го воз­рас­та? Нако­нец-то знат­ных людей государь не зати­ра­ет, они выдви­га­ют­ся госуда­рем; нако­нец-то цезарь не запу­ги­ва­ет боль­ше вну­ков вели­ких дедов, потом­ков сво­бо­ды и сам не боит­ся их. Мало того, он воз­ве­ли­чи­ва­ет их преж­девре­мен­ны­ми поче­стя­ми, умно­жа­ет их чис­ло и дела­ет рав­ны­ми их пред­кам. Если кто при­над­ле­жит к древ­ней­шим родам, насле­ду­ет проч­ную сла­ву, он при­вле­ка­ет их к себе, леле­ет и выдви­га­ет на поль­зу все­го государ­ства. Гром­кие име­на в поче­те у людей, в поче­те у мол­вы, выдви­ну­ты они бла­го­да­ря снис­хо­ди­тель­но­сти цеза­ря из мра­ка неиз­вест­но­сти, ведь ему свой­ст­вен­но и беречь ста­рую знать, и созда­вать новую.

(70) Во гла­ве управ­ле­ния одной про­вин­ции был постав­лен один кве­стор из кан­дида­тов сена­та; он отлич­но орга­ни­зо­вал управ­ле­ние и зало­жил в этой про­вин­ции осно­вы обиль­ных дохо­дов. Ты счел нуж­ным при­пи­сать эту заслу­гу сена­ту. Поче­му бы в твое управ­ле­ние, когда ты доб­ле­стью пре­взо­шел сла­ву сво­его рода, усло­вия суще­ст­во­ва­ния тех, кото­рые заслу­жи­ли честь иметь знат­ных потом­ков, были бы хуже, чем у тех, кото­рые име­ли знат­ных пред­ков? Как это достой­но тебя, кото­рый посто­ян­но при­ме­ня­ет это поло­же­ние ко всем нашим долж­ност­ным лицам и дела­ет людей доб­ры­ми не тем, что кара­ет дур­ных, но и награж­дая хоро­ших. Вос­пла­ме­не­на этим наша моло­дежь, под­ни­ма­ет в ней дух то, что она видит, как награж­да­ет­ся полез­ная дея­тель­ность. Нель­зя было бы ука­зать на кого-нибудь, кому не при­хо­ди­ли бы на ум такие мыс­ли, так как все зна­ют, что тебе извест­но обо всем, что кем сде­ла­но полез­но­го в какой-либо про­вин­ции. Очень полез­но и выгод­но, чтобы началь­ни­ки про­вин­ций име­ли уве­рен­ность в том, что за их чест­ное и усерд­ное испол­не­ние обя­зан­но­стей им угото­ва­на вели­чай­шая награ­да: доб­рое суж­де­ние о них госуда­ря, его голос за них. В преж­нее же вре­мя всех даже вполне чест­ных и пря­мых людей если не совсем сби­ва­ло с пра­виль­но­го пути, то все же силь­но тор­мо­зи­ло жал­кое, но вер­ное рас­суж­де­ние тако­го рода: «Раз­ве всем не вид­но, что если я даже сде­лаю что-нибудь хоро­шо, то еще неиз­вест­но, узна­ет ли об этом цезарь, а если узна­ет, то засвиде­тель­ст­ву­ет ли?». Таким обра­зом пре­не­бре­же­ние, или даже злая воля госуда­рей, гаран­ти­руя без­на­ка­зан­ность дур­ным умыс­лам и лишая всех наград доб­ро­со­вест­ное усер­дие, не удер­жи­ва­ли пер­вых от пре­ступ­ле­ний и не под­дер­жи­ва­ли послед­них похва­лой. Если же теперь кто хоро­шо управ­ля­ет про­вин­ци­я­ми, тому пре­до­став­ля­ет­ся заслу­жен­ная доб­лест­ная почесть. Попри­ще чести и сла­вы откры­то перед все­ми; каж­дый может достиг­нуть на нем того, чего жела­ет, и, достиг­нув, быть обя­зан само­му себе. Ты осво­бо­дил про­вин­ции на все даль­ней­шее вре­мя от стра­ха при­тес­не­ний и от тяже­лой необ­хо­ди­мо­сти обви­нять сво­их упра­ви­те­лей. В самом деле, если им были полез­ны те, кому они возда­ли бла­го­дар­ность, то не на кого им боль­ше жало­вать­ся. Во вся­ком слу­чае для каж­до­го иска­те­ля долж­но­сти ничто не будет столь лег­ко откры­вать путь к даль­ней­шим поче­стям, как почет уже им достиг­ну­тый. Это наи­луч­ший порядок, если каж­дая сле­дую­щая долж­ность и каж­дая сле­дую­щая почесть под­готав­ли­ва­ют­ся дру­ги­ми уже про­веден­ны­ми долж­но­стя­ми и заслу­жен­ны­ми поче­стя­ми. И я бы хотел, чтобы тот, кто соби­ра­ет­ся управ­лять про­вин­ци­ей, забо­тил­ся не столь­ко о реко­мен­да­тель­ных пись­мах дру­зей и о хода­тай­ствах, с лестью, тай­ны­ми путя­ми добы­тых в сто­ли­це, сколь­ко о поста­нов­ле­ни­ях целых горо­дов и пле­мен в про­вин­ци­ях. К голо­сам кон­су­ля­ров лег­ко при­со­еди­нят свои голо­са и целые горо­да, наро­ды, пле­ме­на. Самый вер­ный путь к цели для иска­те­ля долж­но­сти состо­ит в том, чтобы вну­шать дру­гим чув­ство бла­го­дар­но­сти к себе.

(71) С каким одоб­ре­ни­ем со сто­ро­ны сена­та, с какой все­об­щей радо­стью было при­ня­то то, что ты вся­кий раз шел с откры­ты­ми объ­я­ти­я­ми для при­вет­ст­вия назна­чен­но­го на долж­ность кан­дида­та и сам при этом ста­но­вил­ся как бы на один уро­вень с ним, как бы сме­ши­вал­ся с тол­пой дру­гих поздра­ви­те­лей! Не знаю, боль­ше ли сле­ду­ет удив­лять­ся тебе или пори­цать дру­гих, кото­рые вели себя так, что застав­ля­ли счи­тать вели­кой мило­стью даже и то, что буд­то при­рос­шие к сво­им крес­лам пода­ва­ли вновь избран­ным на долж­ность одну толь­ко руку, да и это дела­ли мед­лен­но и неохот­но, ста­вя это себе в боль­шую заслу­гу. Нам же выпа­ло на долю наблюдать сво­и­ми гла­за­ми необы­чай­ную кар­ти­ну, как государь сто­ял на рав­ном поло­же­нии рядом с кан­дида­том, как даю­щий поче­сти урав­ни­вал себя с полу­чаю­щи­ми их. Как искренне было удив­ле­ние все­го сена­та по пово­ду тако­го тво­е­го поведе­ния, как спра­вед­ли­во вос­кли­ца­ние: «Тем выше, тем боже­ст­вен­нее стал наш государь!». И дей­ст­ви­тель­но, перед кем не оста­ет­ся боль­ше ника­ких недо­стиг­ну­тых высот, тот может вырас­ти толь­ко на том, если сам спу­стит­ся со сво­ей высоты, не заботясь при этом о сво­ем вели­чии. Ведь из всех опас­но­стей мень­ше все­го угро­жа­ет госуда­рям опас­ность уни­же­ния сво­его досто­ин­ства. Мне же не столь уди­ви­тель­ной каза­лась твоя гуман­ность, как то, к чему она направ­ле­на. Когда ты выби­ра­ешь под­хо­дя­щие для тво­ей речи взо­ры, голос, жесты, ты пус­ка­ешь в ход все при­е­мы сво­ей любез­но­сти, как если бы это было все пред­пи­са­но тобою кому-нибудь дру­го­му. И еще когда про­во­дил­ся под­счет подан­ных голо­сов с подо­баю­щим это­му делу поче­том, ты тоже был сре­ди тех, кто их выни­мал из урны, и реше­ние сена­та про­из­но­си­лось уста­ми госуда­ря, и то свиде­тель­ство об успе­хе кан­дида­та, кото­рое нам было бы радост­но сооб­щать госуда­рю, сооб­ща­лось нам самим госуда­рем. Итак, ты назна­чал людей, пото­му что счи­тал их за наи­луч­ших, и при этом похва­лу от тебя полу­ча­ла не толь­ко их жизнь, но и суж­де­ние о них сена­та, кото­рый радо­вал­ся, видя в этом бо́льшую похва­лу себе, неже­ли даже тем лицам, кото­рых ты выдви­гал.

(72) В тво­их молит­вах, чтобы сове­ща­ние коми­ций про­шло бла­го­по­луч­но преж­де все­го для нас, для государ­ства и, нако­нец, для тебя, не сле­ду­ет ли изме­нить самый порядок тво­их просьб и не сле­ду­ет ли молить богов, чтобы все, что ты дела­ешь и что будешь делать, скла­ды­ва­лось бла­го­по­луч­но преж­де все­го для тебя, потом для государ­ства и, нако­нец, для нас? Или, если коро­че выра­зить все это: чтобы все скла­ды­ва­лось бла­го­при­ят­но толь­ко для одно­го тебя, от бла­го­по­лу­чия кото­ро­го зави­сит и наше бла­го и бла­го все­го государ­ства? А было такое вре­мя, и про­дол­жа­лось слиш­ком дол­го, когда то, что было бла­го­при­ят­но для госуда­ря, было во вред нам, и наобо­рот. Теперь же все у нас с тобой общее, как радо­сти, так и печа­ли, и в такой же мере мы не можем быть счаст­ли­вы без тебя, как и ты без нас. А если бы и мог, не стал ли бы ты при­бав­лять в кон­це сво­их молитв, чтобы боги испол­ня­ли их, толь­ко если ты все вре­мя будешь заслу­жи­вать нашу любовь? Любовь граж­дан настоль­ко для тебя доро­же и важ­нее все­го осталь­но­го, что ты преж­де хочешь заслу­жить ее, а уже потом милость богов, да и о ней ты про­сишь, толь­ко если уже заслу­жил любовь с нашей сто­ро­ны. И в самом деле, судь­ба преж­них госуда­рей учит нас, что и боги любят толь­ко тех, кто заслу­жил любовь людей. Труд­но было воздать тебе рав­ную похва­лу за такие твои поже­ла­ния; но все же это сде­ла­ли. Какая пыл­кая любовь, какие побуж­де­ния, какие пла­мен­ные чув­ства под­ска­за­ли нам эти вос­кли­ца­ния! Эти голо­са рож­да­лись, о цезарь, не от наше­го ума, а от тво­их доб­лест­ных заслуг, их не мог­ла бы при­ду­мать ника­кая лесть, ничей страх. Раз­ве мы боя­лись рань­ше кого-нибудь настоль­ко, чтобы так при­тво­рять­ся, раз­ве люби­ли кого-нибудь так силь­но, чтобы мог­ли в этом при­знать­ся? Ты сам зна­ешь при­нуж­де­ние раб­ства: но слы­хал ли ты когда-нибудь что-нибудь подоб­ное, вынуж­ден­ное раб­ст­вом? Гово­рил ли сам? Ко мно­го­му при­нуж­да­ет страх, но все­гда вид­но, что такие сло­ва вынуж­де­ны у людей про­тив их воли. Сло­ва, вызван­ные бес­по­кой­ст­вом, все­гда зву­чат ина­че, чем сло­ва людей в без­опас­но­сти. В одном слу­чае они выра­жа­ют наши горе­сти, в дру­гом — наши радо­сти. Это­го нель­зя скрыть ника­ким при­твор­ст­вом. Люди в горе­сти под­би­ра­ют одни сло­ва, в радо­сти — дру­гие, но даже если бы про­из­но­си­лись сло­ва оди­на­ко­вые, они все же зву­ча­ли бы по-раз­но­му.

(73) Ты сам свиде­тель того, сколь­ко сча­стья отра­жа­ет­ся на всех наших лицах. И это не толь­ко празд­нич­ные одеж­ды на ком-нибудь или мас­ки, кото­рые люди толь­ко что на себя наде­ли. Пото­му-то и кров­ли наши огла­ша­ют­ся наши­ми радост­ны­ми воз­гла­са­ми и нет нигде места, куда бы не дости­га­ли наши кли­ки. Кто в это вре­мя остал­ся спо­кой­ным и на сво­ем преж­нем месте? Кто отда­вал себе в этом отчет? Мно­гое мы сде­ла­ли созна­тель­но, но гораздо боль­ше по инстинк­ту и под­чи­ня­ясь внут­рен­ней воле. Ведь и радо­сти при­су­ща власт­ная сила. Раз­ве смог­ла поло­жить ей пре­дел хотя бы твоя скром­ность? Раз­ве, наобо­рот, не пыла­ем мы силь­нее, чем боль­ше ты нас сдер­жи­ва­ешь? И это не упрям­ство, цезарь. Посколь­ку в тво­ей вла­сти сде­лать так, чтобы мы лико­ва­ли, постоль­ку не в нашей вла­сти опре­де­лить меру нашей радо­сти. Но ведь ты и сам одоб­рил непри­твор­ность наших лико­ва­ний искрен­но­стью сво­их слез. Мы ведь виде­ли, как увлаж­ни­лись твои гла­за, как ты опу­стил от сму­ще­ния взо­ры, как щеки твои зали­ла крас­ка, в то вре­мя как душа твоя была пол­на скром­но­сти. И это тем более вдох­но­ви­ло нас обра­тить­ся к богам с моль­бою, чтобы у тебя нико­гда боль­ше не было при­чи­ны про­ли­вать сле­зы, чтобы нико­гда боль­ше чело твое [не омра­ча­лось]. Мы опра­ши­ва­ли эти места, эти крес­ла, как если бы они были в состо­я­нии дать нам ответ, виде­ли ли они когда-нибудь сле­зы прин­цеп­сов. Но знаю, они часто виде­ли сле­зы сена­то­ров. Ты нало­жил тяже­лые обя­за­тель­ства на после­дую­щих госуда­рей, но так­же и на наших потом­ков. Ведь и они потре­бу­ют от сво­их госуда­рей, чтобы они заслу­жи­ва­ли такие же сло­ва, а те будут гне­вать­ся, если не будут их слы­шать.

(74) Я бы не мог выра­зить наши чув­ства луч­ше, чем как выра­зил их весь сенат в сло­вах: «О счаст­ли­вый!». И когда мы это вос­кли­ца­ем, мы удив­ля­ем­ся не тво­е­му могу­ще­ству, но тво­ей душе. Ведь это истин­ное сча­стье казать­ся достой­ным сча­стья. Мно­го муд­ро­го и зна­чи­тель­но­го было ска­за­но в тот слав­ный день, но луч­ше все­го было ска­за­но: «Верь нам, дове­ряй само­му себе!». В этом ска­за­лась боль­шая уве­рен­ность в нас самих, еще бо́льшая в тебе. Дру­го­го еще, пожа­луй, мож­но обма­нуть, само­го себя никто не обманет. Пусть толь­ко вникнет в свою жизнь, пусть спро­сит сам себя, чего он досто­ин. Поэто­му то, что в гла­зах доб­рых госуда­рей при­да­ва­ло веру нашим сло­вам, в гла­зах дур­ных зарож­да­ло сомне­ние. И хотя бы мы дела­ли все, что пола­га­ет­ся делать любя­щим, они сами не вери­ли в то, что их любят. Вслед­ст­вие это­го мы моли­ли богов, чтобы они воз­лю­би­ли тебя так же, как мы любим тебя. Кто мог это ска­зать о себе или в лицо госуда­рю, если бы в нем самом и в госуда­ре не было пол­ной меры люб­ви? Да и для нас самих выс­шее поже­ла­ние от богов было в том, чтобы они полю­би­ли нас так, как любишь ты. И раз­ве неспра­вед­ли­во было бы нам о себе самих ска­зать при этом: «Вот сча­стье нам!». Может ли кто-нибудь счи­тать­ся счаст­ли­вее нас, после того как нам при­хо­дит­ся про­сить не о том, чтобы нас полю­бил наш государь, а о том, чтобы боги полю­би­ли нас, как он нас уже любит? Все граж­дане, пре­дан­ные рели­гии, все­гда удо­ста­и­вав­ши­е­ся за свое бла­го­че­стие мило­сти богов, при­хо­дят к созна­нию, что нече­го боль­ше доба­вить к их бла­го­по­лу­чию, как толь­ко чтобы боги под­ра­жа­ли их госуда­рю!

(75) Но что же я выис­ки­ваю и соби­раю отдель­ные слу­чаи? Точ­но я могу охва­тить в сво­ей речи и собрать в памя­ти все то, сена­то­ры, что вы реши­ли вклю­чить в офи­ци­аль­ные пуб­лич­ные акты, чтобы не забы­лось что-нибудь, и выре­зать на меди! До это­го вре­ме­ни тако­го рода памят­ни­ка­ми увен­чи­ва­лись обык­но­вен­но толь­ко речи госуда­рей. Наши же речи и вос­кли­ца­ния разда­ва­лись лишь в сте­нах курии. Ведь это были такие сло­ва, кото­ры­ми не мог­ли бы похва­лить­ся ни сенат, ни сами госуда­ри. А то, что эти наши сло­ва вый­дут в народ и будут сохра­не­ны для потом­ства, послу­жит всем на поль­зу и будет соот­вет­ст­во­вать досто­ин­ству наше­го государ­ства. Преж­де все­го, чтобы весь наш мир был при­зван в свиде­те­ли наше­го ува­же­ния к госуда­рю; затем, чтобы ста­ло обще­из­вест­но, что мы име­ем сме­лость судить о хоро­ших и дур­ных прин­цеп­сах не толь­ко непре­мен­но после их смер­ти. Нако­нец, чтобы на опы­те под­твер­ди­лось, что мы и рань­ше не были небла­го­дар­ны, но, к несча­стию, не име­ли воз­мож­но­сти откры­то выра­жать свою бла­го­дар­ность. И с какой настой­чи­во­стью, с какой твер­до­стью, каки­ми дово­да­ми мы тре­бо­ва­ли от тебя, чтобы ты не пре­не­брег нашим к тебе ува­же­ни­ем, чтобы ты не пре­умень­шал сво­их заслуг, нако­нец, чтобы ты поза­бо­тил­ся о поучи­тель­ном при­ме­ре для потом­ства. Пусть и госуда­ри учат­ся раз­ли­чать искрен­ние и при­твор­ные выра­же­ния почте­ния и пусть при­пи­сы­ва­ют тебе в заслу­гу то, что они уже не смо­гут в даль­ней­шем быть введе­ны в заблуж­де­ние. Им не при­дет­ся зано­во про­ла­гать путь к доб­рой сла­ве, а толь­ко надо будет не сби­вать­ся с него, не устра­нять лесть, а толь­ко не вос­ста­нав­ли­вать ее. Уже уста­нов­ле­но, что им надо делать и что слу­шать, если они дей­ст­ви­тель­но будут так посту­пать. О чем мог бы я теперь еще про­сить тебя от лица сена­та кро­ме того, о чем я уже про­сил вме­сте с сена­том, как не о том, чтобы ты запе­чат­лел в душе сво­ей ту радость, кото­рая виде­лась в тво­их соб­ст­вен­ных гла­зах. Полю­би тот день и все же про­дол­жай одер­жи­вать победы, при­об­ре­ти новые заслу­ги, и ты услы­шишь новые хва­лы, так как ведь гово­рить одно и то же мож­но толь­ко об оди­на­ко­вых делах.

(76) Сколь­ко цен­но­го, достой­но­го древ­но­сти и кон­су­ла в том, что сенат, сле­дуя тво­е­му при­ме­ру, заседал целых три дня под­ряд, хотя ты еще не испол­нил ника­ких дру­гих обя­зан­но­стей, кро­ме кон­суль­ских. Каж­дый спра­ши­вал, о чем хотел, каж­дый мог в пол­ной без­опас­но­сти разой­тись с общим мне­ни­ем, уйти, при­не­сти на поль­зу государ­ству все свои мне­ния. У всех нас спра­ши­ва­ли мне­ние, голо­са всех пере­чис­ля­ли, и побеж­да­ло мне­ние не то, кото­рое было выска­за­но пер­вым, а луч­шее. А преж­де раз­ве осме­ли­вал­ся кто-нибудь гово­рить или даже рас­крыть рот, кро­ме тех несчаст­ных, кото­рых опра­ши­ва­ли пер­вы­ми? Осталь­ные, устре­мив взо­ры вниз, пара­ли­зо­ван­ные стра­хом, сиде­ли мол­ча. С каким душев­ным стра­да­ни­ем и даже с содро­га­ни­ем тела пере­но­си­ли они эту тягост­ную необ­хо­ди­мость давать на все свое согла­сие, сидя и не рас­кры­вая рта! Мне­ние свое пода­вал толь­ко один, к нему долж­ны были при­со­еди­нять­ся все осталь­ные, но все мог­ли не одоб­рять это­го мне­ния, и преж­де все­го тот, кто сам его пред­ло­жил. Ничто не вызы­ва­ет у всех тако­го про­те­ста, как имен­но то, что пре­под­но­сит­ся им, точ­но при­ня­тое все­ми. Может быть импе­ра­тор в сена­те при­твор­но выра­жал ува­же­ние кон­суль­ско­му досто­ин­ству, но зато, вый­дя из сена­та, сей­час же пре­вра­щал­ся опять в госуда­ря и обыч­но отка­зы­вал­ся от кон­суль­ских обя­зан­но­стей, пре­не­бре­жи­тель­но и даже пре­зри­тель­но отно­сил­ся к ним.

Этот же наш государь так испол­ня­ет кон­суль­ские обя­зан­но­сти, как если бы толь­ко и был кон­су­лом, и счи­та­ет ниже сво­его досто­ин­ства толь­ко то, что ниже досто­ин­ства кон­су­ла. Преж­де все­го, когда он высту­па­ет из дома, его нико­гда не задер­жи­ва­ют ника­кие усло­вия эти­ке­та; не быва­ет ника­кой суе­ты сре­ди высту­паю­щих перед ним людей. Един­ст­вен­но, что его задер­жи­ва­ет при выхо­де из дома, это наблюде­ние за пти­ца­ми и испол­не­ние пред­у­ка­за­ний богов. Нико­го перед ним не рас­тал­ки­ва­ют, нико­го не раз­го­ня­ют. Всем пут­ни­кам пре­до­став­ля­ет­ся спо­кой­но дви­гать­ся впе­ред, лик­то­ры при­зы­ва­ют­ся к дей­ст­вию весь­ма ред­ко, наобо­рот, часто кон­су­ла и прин­цеп­са задер­жи­ва­ла сво­им дви­же­ни­ем тол­па. А почет, кото­рый ока­зы­ва­ет­ся ему само­му, так скро­мен, так сдер­жан, что кажет­ся, что под видом доб­ро­го госуда­ря высту­па­ет какой-нибудь древ­ний вели­кий кон­сул. Путь его чаще все­го лежит на форум, но ино­гда и на Мар­со­во поле.

(77) Ведь на кон­суль­ских коми­ци­ях он часто при­сут­ст­ву­ет лич­но. Такое же удо­воль­ст­вие достав­ля­ет ему при­сут­ст­во­вать при сло­же­нии кон­су­ла­ми долж­но­сти, как и при ее полу­че­нии. Сто­ят кан­дида­ты у куруль­но­го крес­ла, как он и сам когда-то сто­ял перед креслом кон­су­ла; к при­ся­ге они при­во­дят­ся в тех же сло­вах и выра­же­ни­ях, в каких не так дав­но при­ся­гал и сам прин­цепс. Ведь он сам при­да­ет такое боль­шое зна­че­ние клят­ве, что и от дру­гих ее тре­бу­ет в точ­но­сти. Осталь­ная часть дня посвя­ща­ет­ся три­бу­на­лу. И там тоже как стро­го соблюда­ет­ся спра­вед­ли­вость, как соблюда­ют­ся зако­ны! Если к нему обра­ща­лись как к госуда­рю, он гово­рил, что он кон­сул. Он не сокра­тил ни прав, ни авто­ри­те­та ника­ких долж­ност­ных лиц, наобо­рот, уве­ли­чил их. Если он посы­ла­ет мно­го дел к пре­то­рам, назы­вая их при этом сво­и­ми кол­ле­га­ми, то дела­ет это не пото­му, что это попу­ляр­но и при­ят­но для слу­ха граж­дан, но пото­му, что сам так чув­ст­ву­ет. Он при­да­ет столь­ко досто­ин­ства этой долж­но­сти, что не видит боль­ше поче­та в том, что кто-нибудь назван кол­ле­гой прин­цеп­са, чем в том, что он сам пре­тор. При этом он так усид­чи­во работа­ет на три­бу­на­ле, что кажет­ся, что он отды­ха­ет на этой рабо­те. Кто из нас вкла­ды­ва­ет в свою работу столь­ко забот, столь­ко усер­дия, кто так соот­вет­ст­ву­ет зани­мае­мой долж­но­сти, кто ее так хоро­шо испол­ня­ет? И, конеч­но, спра­вед­ли­во, чтобы тот, кто сам при­зна­ет кон­су­лов, сто­ял несколь­ко выше всех кон­су­лов. Ведь недо­сто­ин был бы сво­ей судь­бы тот, кто, имея воз­мож­ность разда­вать долж­но­сти дру­гим, сам не смог бы их испол­нять. Тот, кто назна­ча­ет кон­су­лов, пусть учит тех, кто при­ни­ма­ет от него эту долж­ность, и убедит их в том, что он сам хоро­шо созна­ет, какое зна­че­ние име­ет та долж­ность, кото­рую он им пору­ча­ет. Отсюда полу­чит­ся то, что и они будут созна­вать зна­че­ние полу­чае­мой от него долж­но­сти.

(78) Тем более спра­вед­ли­во сенат про­сил и наста­и­вал, чтобы ты при­нял кон­суль­ство в чет­вер­тый раз. Сво­им послу­ша­ни­ем дока­жи, что это был голос вла­сти, а не лести, пото­му что ни в каком дру­гом деле ни сенат не может потре­бо­вать от тебя столь­ко пови­но­ве­ния, ни ты не дол­жен ока­зы­вать его в такой сте­пе­ни сена­ту. Как жизнь дру­гих людей, так и жизнь госуда­рей, даже тех, кото­рые счи­та­ют себя бога­ми, корот­ка и непроч­на. Поэто­му вся­кий достой­ный чело­век дол­жен ста­рать­ся и стре­мить­ся к тому, чтобы и после сво­ей смер­ти при­но­сить поль­зу сво­е­му государ­ству памя­тью о сво­ей уме­рен­но­сти и спра­вед­ли­во­сти; а боль­ше все­го таких при­ме­ров может пока­зать имен­но кон­сул. Ведь, конеч­но, твое наме­ре­ние состо­ит в том, чтобы вос­ста­но­вить и вер­нуть сво­бо­ду. Но какой же почет ты дол­жен ценить выше, каким дол­жен поль­зо­вать­ся титу­лом, как не тем, кото­рый был создан пер­вым после заво­е­ва­ния сво­бо­ды. Нет ника­ко­го ущер­ба для граж­дан­ско­го досто­ин­ства в том, чтобы быть одно­вре­мен­но и кон­су­лом, и госуда­рем, а не толь­ко одним кон­су­лом. У тебя есть еще осно­ва­ние для это­го в скром­но­сти тво­их кол­лег; я так выра­жа­юсь, пото­му что ты и сам так гово­ришь и хочешь, чтобы и мы так гово­ри­ли. При их скром­но­сти им будет тягост­но вспо­ми­нать о том, что они ста­ли кон­су­ла­ми в тре­тий раз, если при этом они не будут видеть тебя кон­су­лом еще боль­ше раз, чем они. Да и не может про­стым людям не казать­ся чрез­мер­ным то, что под­хо­дит толь­ко для госуда­ря. Удо­вле­тво­ри, цезарь, наши прось­бы и, посколь­ку ты обыч­но пред­ста­тель­ст­ву­ешь за нас перед бога­ми, испол­ни наши молит­вы в той мере, в какой сам можешь это сде­лать.

(79) С тебя, может быть, и доста­точ­но трех кон­сульств, но нам это­го мало. Твое третье кон­суль­ство про­из­ве­ло на нас такое впе­чат­ле­ние и так нас настро­и­ло, что мы хотим иметь тебя кон­су­лом еще и еще раз. Мы бы мень­ше стре­ми­лись к это­му, если бы не зна­ли зара­нее, каким оно будет. Нам было бы лег­че отка­зать­ся от пер­во­го испы­та­ния тво­их качеств, неже­ли теперь, когда мы уже узна­ли их на опы­те. Будет ли нам дано сно­ва увидеть тако­го кон­су­ла? Будет ли он так выслу­ши­вать наши прось­бы и так быст­ро давать на них отве­ты, будет ли достав­лять нам столь­ко радо­сти, сколь­ко сам их испы­ты­ва­ет? Воз­гла­вит ли он наше общее лико­ва­ние, кото­ро­му сам ока­жет­ся и зачин­щи­ком, и при­чи­ной; будет ли пытать­ся сдер­жи­вать, как обыч­но, наши изъ­яв­ле­ния чувств, хотя не смо­жет? Борь­ба сена­та со скром­но­стью госуда­ря, какая бы сто­ро­на ни победи­ла, пред­став­ля­ет для нас зре­ли­ще радост­ное и зна­ме­на­тель­ное. Но я пре­д­ви­жу какую-то новую радость, еще боль­ше той, кото­рую мы испы­та­ли недав­но. Най­дет­ся ли такой нера­зум­ный чело­век, чтобы не наде­ять­ся на то, что кон­су­лы быва­ют тем луч­ше, чем чаще их изби­ра­ют. Вся­кий дру­гой дает себе после трудов, если толь­ко не пре­да­ет­ся непре­рыв­ной празд­но­сти и наслаж­де­ни­ям, отдых и покой, ты же, осво­бо­див­шись от обя­зан­но­стей кон­су­ла, при­ни­ма­ешь на себя заботы госуда­ря и при­том так высо­ко ценишь уме­рен­ность, что в каче­стве госуда­ря не при­сва­и­ва­ешь себе обя­зан­но­стей кон­су­ла, а будучи кон­су­лом не пре­тен­ду­ешь на пра­ва госуда­ря. Мы видим, как такой пра­ви­тель идет навстре­чу поже­ла­ни­ям про­вин­ций, как отзы­ва­ет­ся на прось­бы даже отдель­ных государств. Не пред­став­ля­ет ника­кой труд­но­сти добить­ся у него ауди­ен­ции, ответ его нико­гда не застав­ля­ет себя ждать; люди сей­час же к нему допус­ка­ют­ся, и он их неза­мед­ли­тель­но отпус­ка­ет. Нако­нец-то при­шло такое вре­мя, когда две­ри госуда­ря не оса­жда­ют­ся тол­пою отверг­ну­тых посе­ти­те­лей.

(80) А что ска­зать о той мяг­ко­сти и вме­сте стро­го­сти, о том муд­ром снис­хож­де­нии, кото­рые вид­ны во всех тво­их судеб­ных раз­би­ра­тель­ствах? Ты заседа­ешь в суде не для обо­га­ще­ния сво­ей каз­ны, и нет для тебя дру­гой награ­ды за про­из­не­се­ние при­го­во­ра, как соб­ст­вен­ное созна­ние, что ты пра­виль­но рас­судил дело. И тяжу­щи­е­ся сто­ро­ны сто­ят перед тво­им три­бу­на­лом, бес­по­ко­ясь не столь­ко о сво­ем иму­ще­стве, сколь­ко о том, какое ты выне­сешь о них мне­ние, и не так боясь тво­е­го при­го­во­ра, как тво­ей оцен­ки их нрав­ст­вен­но­сти. Поис­ти­не почет­ным дол­гом госуда­ря и даже кон­су­ла явля­ет­ся при­ми­рять враж­дую­щие меж­ду собой государ­ства и усми­рять воз­гор­див­ши­е­ся наро­ды не столь­ко силой вла­сти, сколь­ко дово­да­ми разу­ма, пре­пят­ст­во­вать неспра­вед­ли­во­сти долж­ност­ных лиц, задер­жи­вать испол­не­ние того, чему не сле­ду­ет совер­шать­ся; им подо­ба­ет, нако­нец, с быст­ро­той небес­но­го све­ти­ла все самим осмат­ри­вать, ко все­му при­слу­ши­вать­ся и куда бы ни позва­ли — тот­час же, подоб­но како­му-нибудь боже­ству, являть­ся лич­но и ока­зы­вать помощь. Мне дума­ет­ся, что имен­но так раз­ре­ша­ет все дела сво­ей боже­ст­вен­ной волей сам отец мира, когда обра­ща­ет взо­ры свои на зем­лю и удо­ста­и­ва­ет судь­бы людей счи­тать наравне с небес­ны­ми дела­ми. Теперь же, избав­лен­ный от этих забот, на сво­бо­де он забо­тит­ся толь­ко о небес­ном, после того как поста­вил тебя испол­нять свои обя­зан­но­сти по отно­ше­нию к чело­ве­че­ско­му роду. И ты испол­ня­ешь этот долг и удо­вле­тво­ря­ешь пору­чи­те­ля, так как каж­дый день твой озна­ме­но­ван каким-нибудь полез­ным для нас делом и при­но­сит тебе вели­чай­шую сла­ву.

(81) И если ты когда-нибудь испол­ня­ешь все, что нако­пит­ся из государ­ст­вен­ных дел, ты счи­та­ешь отды­хом для себя пере­ме­ну вида труда. Нет для тебя дру­гих раз­вле­че­ний, как иссле­до­вать лес­ные дебри, выби­вать диких зве­рей из бер­лог, пере­хо­дить через высо­чай­шие гор­ные хреб­ты, под­ни­мать­ся на устра­шаю­щие сво­ей высотой уте­сы, и при­том не поль­зу­ясь для помо­щи ничьей рукой, ничьи­ми следа­ми, и меж­ду эти­ми заня­ти­я­ми бла­го­че­сти­во посе­щать свя­щен­ные рощи, всту­пать в обще­ние с боже­ст­вом. Когда-то в этом состо­я­ли упраж­не­ния юно­шей, это достав­ля­ло им удо­воль­ст­вие, на этих заня­ти­ях выра­ба­ты­ва­лись буду­щие пол­ко­вод­цы: они состя­за­лись в беге с быст­ро­но­ги­ми зве­ря­ми, в силе — со сме­лы­ми и напа­даю­щи­ми на чело­ве­ка, в хит­ро­сти — с лука­вы­ми. И нема­лой счи­та­лось заслу­гой в мир­ное вре­мя обез­опа­сить поля от напа­де­ния хищ­ных зве­рей и осво­бо­дить труд зем­ледель­ца как бы от какой-то враж­деб­ной оса­ды. Эту сла­ву неза­кон­но при­сва­и­ва­ли себе те госуда­ри, кото­рые не мог­ли сами ее заслу­жить; и при­сва­и­ва­ли они ее себе тем, что зве­рей, уже рань­ше укро­щен­ных и усми­рен­ных в клет­ках, выпус­ка­ли для сво­ей заба­вы и гоня­лись за ними, при­тво­ря­ясь насто­я­щи­ми охот­ни­ка­ми. А для тебя оди­на­ко­вое удо­воль­ст­вие достав­ля­ют как высле­жи­ва­ние, так и поим­ка зве­ря, а самым при­ят­ным, хотя и самым труд­ным заня­ти­ем явля­ет­ся для тебя само­му най­ти зве­ря. А если когда-нибудь это­му чело­ве­ку захо­чет­ся обра­тить свои силы на сти­хию моря, то он не доволь­ст­ву­ет­ся тем, чтобы толь­ко гла­за­ми или дви­же­ни­я­ми рук следить за наду­ваю­щи­ми­ся пару­са­ми, но он то под­са­жи­ва­ет­ся к рулю, то состя­за­ет­ся с силь­ней­ши­ми из сво­их спут­ни­ков в рас­се­ка­нии волн, или в борь­бе с бушу­ю­щим вет­ром, или в том, чтобы, напи­рая на вес­ла, пре­одо­леть высо­кие мор­ские валы.



(82) Как не похож он на того [Доми­ци­а­на], кото­рый не мог спо­кой­но пере­но­сить пла­ва­ние по тихо­му Албан­ско­му озе­ру и даже по заснув­ше­му в тишине Бай­ян­ско­му, не мог слы­шать ни уда­ра, ни всплес­ка весел без того, чтобы каж­дый раз не содро­гать­ся в постыд­ном стра­хе. Изо­ли­ро­ван­ный от всех зву­ков и пред­о­хра­нен­ный от всех толч­ков, он, нахо­дясь в пол­ной непо­движ­но­сти, ездил на кораб­ле, креп­ко при­вя­зан­ном к дру­го­му кораб­лю, точ­но это вез­ли какую-нибудь иску­пи­тель­ную жерт­ву. Позор­ное это было зре­ли­ще, когда пове­ли­тель рим­ско­го наро­да сле­до­вал за дру­гим суд­ном, под­чи­нял­ся дру­го­му корм­че­му, точ­но корабль его был захва­чен в плен непри­я­те­лем. Не оста­лись чуж­ды­ми это­му без­обра­зию и реки: даже Дунай и Рейн теши­лись тем, что на их вол­нах вид­но было такое посрам­ле­ние рим­ско­го име­ни. Не столь­ко при­хо­ди­лось сты­дить­ся за нашу импе­рию пото­му, что это виде­ли рим­ские орлы, рим­ские зна­ме­на, нако­нец, рим­ские бере­га, сколь­ко пото­му, что это наблюда­ли и бере­га вра­гов, тех вра­гов, у кото­рых вошло в при­выч­ку разъ­ез­жать по этим же рекам, как по студе­ным от моро­за, так и по широ­ко раз­лив­шим­ся по полям, и по быст­ро теку­щим в сво­их бере­гах, на про­стых чел­нах, а под­час и про­сто вплавь. Я бы не стал чрез­мер­но вос­хва­лять самое по себе вынос­ли­вость тела и кре­пость рук; но если ими управ­ля­ет дух, кото­ро­го не смяг­чит ни снис­хо­ди­тель­ная судь­ба, не соблаз­нит к без­дей­ст­вию и к рос­ко­ши оби­лие средств у госуда­ря, тогда я ста­ну сам вос­хи­щать­ся и пол­ным жиз­ни телом, окреп­шим от трудов и раз­вив­ши­ми­ся от упраж­не­ния чле­на­ми, содей­ст­во­ва­ли ли тому вос­хож­де­ния на горы или пла­ва­ния по морям. Отсюда мне ста­но­вит­ся ясно, что и издрев­ле супру­ги богинь и дети богов14 не столь­ко сла­ви­лись сво­и­ми бра­ка­ми, сколь­ко имен­но таким искус­ст­вом. Вме­сте с тем я думаю, что если тако­вы раз­вле­че­ния и заба­вы наше­го госуда­ря… то как же долж­ны быть серь­ез­ны и напря­жен­ны его труды, после кото­рых он обра­ща­ет­ся к тако­го рода отды­ху?! А ведь имен­но удо­воль­ст­вия и наслаж­де­ния луч­ше все­го поз­во­ля­ют судить по их харак­те­ру о досто­ин­стве, воз­вы­шен­но­сти и уме­рен­но­сти каж­до­го чело­ве­ка. Кто же может быть настоль­ко лег­ко­мыс­лен, чтобы в его заня­ти­ях не про­яви­лось ника­кой доли серь­ез­но­сти? Нас выда­ет харак­тер наше­го отды­ха. Раз­ве боль­шин­ство наших госуда­рей не сме­ня­ли серь­ез­ных сво­их заня­тий на увле­че­ния поро­ка­ми, отда­вая все свое вре­мя азарт­ной игре, сла­до­стра­стию и рос­ко­ши?














(83) При­зна­ком высо­ко­го поло­же­ния явля­ет­ся преж­де все­го то, что оно не допус­ка­ет ниче­го скрыт­но­го, ниче­го тай­но­го, а высо­кое поло­же­ние госуда­рей дела­ет доступ­ным мол­ве не толь­ко то, что нахо­дит­ся в их доме, но и все тай­ное, что про­ис­хо­дит даже в спальне и в самых интим­ных угол­ках. Но для тво­ей, цезарь, сла­вы нет ниче­го луч­ше, как чтобы тебя мож­но было наблюдать со всех сто­рон и до кон­ца. Прав­да, доста­точ­но слав­но и то, что́ ты дела­ешь перед все­ми, но не менее зна­чи­тель­но то, что́ ты сохра­ня­ешь за две­ря­ми сво­его дома. Вели­ка твоя заслу­га, что ты сам себя удер­жи­ва­ешь от сопри­кос­но­ве­ния со всем пороч­ным; но еще боль­ше зна­че­ния име­ет то, что ты так же обе­ре­га­ешь сво­их домаш­них. Насколь­ко труд­нее отста­и­вать дру­гих, неже­ли само­го себя, настоль­ко боль­ше заслу­ги в том, что ты, сам без­упреч­ный, заста­вил и всех окру­жаю­щих тебя при­бли­зить­ся в этом отно­ше­нии к тебе. Мно­гим слав­ным людям слу­жи­ло к позо­ру то, что они или слиш­ком опро­мет­чи­во выбра­ли себе супру­гу, или слиш­ком снис­хо­ди­тель­но тер­пе­ли ее в сво­ем доме. Таким обра­зом, людей, про­сла­вив­ших­ся вне дома, позо­ри­ли неуряди­цы лич­ной семей­ной жиз­ни, и не поз­во­ля­ло им стать дей­ст­ви­тель­но вели­ки­ми граж­да­на­ми то, что они были слиш­ком сла­бы­ми супру­га­ми. Твоя же, цезарь, жена15 хоро­шо под­хо­дит к тво­ей сла­ве и слу­жит тебе укра­ше­ни­ем. Мож­но ли быть чище и цело­муд­рен­нее ее? Или более достой­но веч­но­сти? Если бы вели­кий пон­ти­фик дол­жен был выбрать себе супру­гу, раз­ве не на ней оста­но­вил­ся бы его взор или на какой-нибудь дру­гой, но во всем ей подоб­ной, если бы толь­ко мож­но было най­ти такую? Ведь твоя жена из всей тво­ей судь­бы и сла­вы берет на свою долю толь­ко лич­ное сча­стье! Она с уди­ви­тель­ным посто­ян­ст­вом любит и ува­жа­ет тебя само­го и твое могу­ще­ство! Ваши вза­им­ные отно­ше­ния все те же, как и рань­ше, вы в рав­ной сте­пе­ни заслу­жи­ва­е­те ува­же­ния, и ваша счаст­ли­вая судь­ба при­ба­ви­ла толь­ко то новое, что вы ста­ли пони­мать, с каким досто­ин­ст­вом вы оба уме­е­те пере­но­сить свое сча­стье. Как береж­ли­ва твоя жена в част­ной жиз­ни, как скром­на в окру­же­нии сви­ты, как про­ста в сво­ем обра­ще­нии! И это тоже заслу­га мужа! Ведь это он так наста­вил, так напра­вил ее, а ведь для супру­ги доста­точ­ная заслу­га и пови­но­ве­ние. Раз­ве она сама при­дер­жи­ва­ет­ся скром­но­сти и мол­ча­ния не пото­му, что видит, что вокруг тебя нет ника­ко­го стра­ха, ни често­лю­бия, и раз­ве не ста­ра­ет­ся под­ра­жать ходя­ще­му пеш­ком мужу, насколь­ко ей поз­во­ля­ют делать это ее жен­ские силы. Но это ей при­ста­ло бы, если бы даже ты посту­пал по-дру­го­му. При такой скром­но­сти мужа сколь­ко ува­же­ния ока­зы­ва­ет ему жена, сколь­ко в этой жен­щине ува­же­ния и к самой себе!



(84) Тако­ва же и сест­ра твоя!16 Она нико­гда не забы­ва­ет сво­его поло­же­ния сест­ры. Как лег­ко при­знать в ней твою про­стоту, твою прав­ди­вость, твою пря­моту. А если кто-нибудь начнет срав­ни­вать ее с тво­ей супру­гой, у того сей­час же воз­ни­ка­ет сомне­ние: что луч­ше для доб­ро­де­тель­ной жиз­ни — счаст­ли­вое про­ис­хож­де­ние или хоро­шее руко­вод­ство. Ничто так не порож­да­ет враж­ду, как сопер­ни­че­ство, осо­бен­но сре­ди жен­щин. А сопер­ни­че­ство воз­ни­ка­ет чаще все­го на поч­ве близ­ких отно­ше­ний, под­дер­жи­ва­ет­ся сход­но­стью поло­же­ния, раз­го­ра­ет­ся от зави­сти, кото­рая обыч­но при­во­дит к нена­ви­сти. Тем более при­хо­дит­ся счи­тать уди­ви­тель­ным, что меж­ду дву­мя жен­щи­на­ми, живу­щи­ми в одном доме и на рав­ном поло­же­нии, не про­ис­хо­дит ника­ких столк­но­ве­ний, ника­ких ссор. Они вза­им­но ува­жа­ют друг дру­га, вза­им­но во всем усту­па­ют одна дру­гой, и в то же вре­мя как обе тебя горя­чо любят и ува­жа­ют, не зада­ют­ся вопро­сом, какую из них ты боль­ше любишь. У обе­их оди­на­ко­вые стрем­ле­ния, оди­на­ко­вый образ жиз­ни, меж­ду ними нет ниче­го тако­го, что бы поз­во­ли­ло счи­тать их за дво­их. Ведь они ста­ра­ют­ся под­ра­жать тебе, при­но­рав­ли­вать­ся к тебе. Пото­му и харак­тер и нра­вы у них оди­на­ко­вые, что они у той и дру­гой твои. Поэто­му они обе так скром­ны, так спо­кой­ны. Не быва­ет опас­но­сти стать про­сты­ми жен­щи­на­ми для тех, кото­рые нико­гда не пере­ста­ва­ли быть тако­вы­ми. Сенат пред­ло­жил им титул август, но они откло­ни­ли его, посколь­ку ты отка­зал­ся от титу­ла отца оте­че­ства, или пото­му, что счи­та­ли более для себя почет­ным назы­вать­ся тво­и­ми женой и сест­рой, неже­ли авгу­ста­ми. Но како­во бы ни было то сооб­ра­же­ние, кото­рое при­ве­ло их к такой скром­но­сти, они тем более кажут­ся нам достой­ны­ми, что в созна­нии нашем они и дей­ст­ви­тель­но явля­ют­ся авгу­ста­ми и почи­та­ют­ся за тако­вых, хотя и не носят это­го титу­ла. А что может быть более похваль­но для жен­щин, как пола­гать истин­ный почет не в пыш­ных титу­лах, но в одоб­ре­ни­ях людей, и ока­зы­вать­ся достой­ны­ми вели­ких титу­лов, даже отка­зы­ва­ясь от них?

(85) Но уже и в душах част­ных людей заглох­ли древ­ние воз­вы­шен­ные чув­ства друж­бы, на место кото­рой все­ли­лись лесть, под­слу­жи­ва­ние и лице­мер­ная любовь, что хуже даже нена­ви­сти. Таким обра­зом и во двор­це госуда­рей оста­ва­лось толь­ко наиме­но­ва­ние друж­бы, пустое, осме­ян­ное. Ибо какая же мог­ла быть друж­ба меж­ду таки­ми людь­ми, из кото­рых одни счи­та­ли себя гос­по­да­ми, а дру­гие раба­ми? Но ты вер­нул истин­ную, отверг­ну­тую было, блуж­дав­шую без­дом­но друж­бу. У тебя есть насто­я­щие дру­зья, пото­му что и сам ты для них истин­ный друг. Ведь нель­зя пред­пи­сать сво­им под­дан­ным любовь, как пред­пи­сы­ва­ет­ся все дру­гое, да и нет дру­го­го чув­ства, столь воз­вы­шен­но­го и сво­бод­но­го, не допус­каю­ще­го дес­по­тиз­ма, нет дру­го­го чув­ства, в такой же мере тре­бу­ю­ще­го вза­им­но­сти. Может быть государь и быва­ет ино­гда нена­видим, неспра­вед­ли­во, конеч­но, но все же быва­ет, даже если сам не пока­зы­ва­ет нена­ви­сти к сво­им граж­да­нам, но люби­мым, если сам не любит, нико­гда не быва­ет. Итак, ты сам любишь, когда тебя любят, и в этом-то чув­стве, кото­рое для обе­их сто­рон явля­ет­ся самым воз­вы­шен­ным, и заклю­ча­ет­ся вся твоя сла­ва. Если ты, зани­мая выс­шее поло­же­ние, снис­хо­дишь до испол­не­ния дру­же­ских обя­зан­но­стей и из импе­ра­то­ра пре­вра­ща­ешь­ся в дру­га, то ты имен­но тогда и ста­но­вишь­ся боль­ше все­го импе­ра­то­ром, когда высту­па­ешь в роли дру­га. В самом деле, если поло­же­ние госуда­ря тако­во, что боль­ше все­го нуж­да­ет­ся в дру­зьях, то и глав­ной заботой госуда­ря явля­ет­ся созда­вать себе дру­зей. Пусть все­гда будет тебе при­ят­но это пра­ви­ло и, подоб­но тому как ты соблюда­ешь осталь­ные свои доб­ле­сти, свя­то и неиз­мен­но при­дер­жи­вай­ся так­же и этой. Нико­гда не поз­во­ляй убедить себя в том, что яко­бы уни­зи­тель­но для госуда­ря не испы­ты­вать чув­ства нена­ви­сти. Самое при­ят­ное в чело­ве­че­ских пере­жи­ва­ни­ях это быть люби­мым, но не менее пре­крас­но и само­му любить. Тем и дру­гим ты поль­зу­ешь­ся так, что хотя сам любишь весь­ма горя­чо, все же тебя любят еще боль­ше. Во-пер­вых, пото­му, что одно­го любить лег­че, чем мно­гих, затем пото­му, что у тебя есть такая спо­соб­ность при­вя­зы­вать к себе людей, что раз­ве толь­ко самый небла­го­дар­ный может не отве­чать тебе еще силь­ней­шим чув­ст­вом.

(86) Достой­но упо­ми­на­ния, какие ты себе доста­вил муче­ния, лишь бы ни в чем не отка­зать дру­гу. Ты отпу­стил со служ­бы само­го доро­го­го для тебя дру­га, отлич­ней­ше­го чело­ве­ка, отпу­стил с гру­стью и про­тив сво­ей воли, как если бы не в состо­я­нии был удер­жать его при себе. Силу сво­ей люб­ви к нему ты узнал по чув­ству тос­ки, кото­рую ты испы­ты­вал после того, как раз­лу­чил­ся с ним, остал­ся один и тер­за­ешь­ся. Таким обра­зом про­изо­шло неслы­хан­ное дело: когда поже­ла­ния госуда­ря и дру­га госуда­ря[1] разо­шлись меж­ду собой, осу­ще­ст­ви­лось то, чего желал друг. Вот слу­чай, достой­ный памя­ти и зане­се­ния в лите­ра­ту­ру! Пре­фект пре­то­рия был назна­чен тобой не из людей, напра­ши­вав­ших­ся на эту долж­ность, а из укло­ня­ю­щих­ся от поче­стей, и он же был отпу­щен тобой на покой, кото­ро­го неиз­мен­но себе желал, и все это при тво­ей край­ней заня­то­сти обще­ст­вен­ны­ми забота­ми и при отсут­ст­вии какой-либо зави­сти к отды­ху дру­гих. Мы созна­ем, цезарь, сколь­ко мы тебе обя­за­ны за этот мно­готруд­ный и бес­по­кой­ный пост, когда у тебя про­сят отпус­ка как самой желан­ной награ­ды и полу­ча­ют его от тебя. Я слы­шал о том, в каком ты был душев­ном смя­те­нии, когда про­во­жал ухо­див­ше­го от тебя дру­га. Ты все же вышел его про­во­дить и не мог удер­жать­ся, чтобы, обняв его, не поце­ло­вать уже на самом бере­гу моря. И вот сто­ял цезарь на сто­ро­же­вом посту сво­ей друж­бы, про­во­жая дру­га поже­ла­ни­я­ми спо­кой­но­го мор­ско­го путе­ше­ст­вия и ско­ро­го воз­вра­ще­ния, если бы, конеч­но, это­го поже­лал сам отъ­ез­жаю­щий, не удер­жал­ся и от того, чтобы, про­ли­вая сле­зы, не про­из­но­сить вслед отъ­ез­жаю­ще­му все новые и новые поже­ла­ния счаст­ли­во­го пути. Не гово­рю уже о тво­ей щед­ро­сти! Каки­ми услу­га­ми мож­но воздать госуда­рю за такие заботы, за такое тер­пе­ние? Ты заслу­жил, чтобы твой друг пока­зал­ся само­му себе слиш­ком реши­тель­ным, слиш­ком жесто­ким. Я не сомне­ва­юсь, что он борол­ся с самим собой, не повер­нуть ли ему сво­его кораб­ля обрат­но, и, конеч­но, сде­лал бы так, если бы не поду­мал, что тос­ка о госуда­ре, кото­рый и сам тос­ку­ет, луч­ше и при­ят­нее непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти к нему. А теперь и друг твой наслаж­да­ет­ся не толь­ко созна­ни­ем, что ему была дове­ре­на долж­ность, но с боль­шим удо­вле­тво­ре­ни­ем еще и тем, что ты его осво­бо­дил от нее. Ты же сам сво­ей уступ­чи­во­стью достиг того, что уже никто не ска­жет, что ты дер­жишь кого-нибудь на долж­но­сти про­тив его воли.

(87) Нико­гда нико­го ни к чему не при­нуж­дать и все­гда пом­нить, что нико­му не может быть дано такой вла­сти, чтобы сво­бо­да от нее не была для дру­гих еще при­ят­нее, явля­ет­ся при­зна­ком граж­дан­ст­вен­но­сти и осо­бен­но под­хо­дит для отца оте­че­ства. Ты, цезарь, один толь­ко уме­ешь ста­вить на долж­ность людей, несмот­ря на то, что они хоте­ли бы сло­жить ее с себя; ты же, хоть и про­тив сво­ей воли, отпус­ка­ешь с нее тех, кто об этом про­сит; и ты не счи­та­ешь при этом, что дру­зья твои, про­ся­щи­е­ся на покой, покида­ют тебя: ведь ты все­гда уме­ешь най­ти и таких, кого мож­но при­звать к рабо­те из отпус­ка, и таких, кому мож­но пре­до­ста­вить покой. И вы, кото­рых отец наш удо­ста­и­ва­ет тако­го дру­же­ско­го отно­ше­ния, доро­жи­те тем мне­ни­ем, кото­рое он о вас име­ет, в этом ваш труд и долг. Если государь дока­жет хотя бы по отно­ше­нию к одно­му из нас, что он уме­ет любить по-насто­я­ще­му, то уже нет на нем вины, если он дру­гих любит мень­ше. Но кто же может недо­ста­точ­но любить его само­го, раз он не пред­пи­сы­ва­ет зако­нов люб­ви, а при­ни­ма­ет их от дру­гих. Один пред­по­чи­та­ет быть люби­мым в обще­нии с любя­щи­ми, дру­гой — заглаз­но — в раз­лу­ке с ними. Пусть каж­дый полу­чит то, что сам жела­ет; пусть нико­му не будет в тягость при­сут­ст­вие, пусть никто не будет забыт в отсут­ст­вие. Пусть за каж­дым оста­нет­ся раз заслу­жен­ное им место: лег­че забыть, как выглядит лицо отсут­ст­ву­ю­ще­го, чем выбро­сить его из сво­его серд­ца.

(88) Мно­гие госуда­ри, будучи гос­по­да­ми над сво­и­ми граж­да­на­ми, были раба­ми сво­их отпу­щен­ни­ков: они сле­до­ва­ли их сове­там, испол­ня­ли их жела­ния, через них они выслу­ши­ва­ли дру­гих, через них вели пере­го­во­ры; через них выпра­ши­ва­лись пре­ту­ры, жре­че­ские долж­но­сти и кон­суль­ства, мало того, — этих долж­но­стей про­си­ли у самих воль­ноот­пу­щен­ни­ков. Ты ста­вишь сво­их отпу­щен­ни­ков на весь­ма почет­ное место, но все же счи­та­ешь их не более как за отпу­щен­ни­ков и пола­га­ешь, что с них доста­точ­но и той награ­ды, что их счи­та­ют чест­ны­ми и скром­ны­ми. Ведь ты хоро­шо зна­ешь, что слиш­ком воз­ве­ли­чен­ные отпу­щен­ни­ки свиде­тель­ст­ву­ют о не слиш­ком вели­ком госуда­ре. Преж­де все­го, ты поль­зу­ешь­ся услу­га­ми толь­ко тех, кто любе­зен тебе само­му, или кто был уже бли­зок тво­е­му отцу и вооб­ще может быть бли­зок к каж­до­му доб­ро­му госуда­рю, а затем ты все вре­мя направ­ля­ешь их неиз­мен­но и каж­до­днев­но так, что они при­вы­ка­ют оце­ни­вать свое досто­ин­ство не по тво­ей судь­бе, а по сво­им заслу­гам. А тем более быва­ют эти люди достой­ны вся­ко­го поче­та с нашей сто­ро­ны, что нас никто не при­нуж­да­ет это делать. Раз­ве не на спра­вед­ли­вом осно­ва­нии дал тебе рим­ский сенат и народ про­зви­ще «наи­луч­ше­го»? Это понят­ный и очень попу­ляр­ный титул, и все же совер­шен­но новый. Знай, что никто рань­ше не заслу­жил его, пото­му что если бы его кто-нибудь рань­ше заслу­жил, его не при­шлось бы измыш­лять. Доста­точ­но ли было бы назвать тебя «счаст­ли­вым»? Но ведь этот титул дает­ся не за нра­вы, а за уда­чу. Может луч­ше было назвать тебя «вели­ким»? Но этот титул боль­ше вызы­ва­ет зависть, чем укра­ша­ет. Наи­луч­ший из госуда­рей при усы­нов­ле­нии дал тебе свое имя, сенат же награ­дил титу­лом «наи­луч­ше­го». Это имя так же под­хо­дит к тебе, как и отцов­ское. Если кто назы­ва­ет тебя Тра­я­ном, то этим обо­зна­ча­ет тебя нисколь­ко не более ясно и опре­де­лен­но, назы­вая тебя «наи­луч­шим». Ведь точ­но так же когда-то Пизо­ны обо­зна­ча­лись про­зви­щем «чест­ный», Лел­лии — про­зви­щем «муд­рый», Метел­лы — про­зви­щем «бла­го­че­сти­вый». Все эти каче­ства объ­еди­ня­ют­ся в одном тво­ем име­ни. Да и никто не может казать­ся наи­луч­шим, если он не пре­вос­хо­дит всех луч­ших в хоро­ших каче­ствах каж­до­го из них в отдель­но­сти. Поэто­му спра­вед­ли­во тебе было дать это имя после всех преды­ду­щих про­звищ, как более всех зна­чи­тель­ное. Ведь мень­ше цен­но­сти в том, чтобы быть импе­ра­то­ром, и цеза­рем, и авгу­стом, неже­ли в том, чтобы быть луч­ше всех импе­ра­то­ров, цеза­рей и авгу­стов. Поэто­му и отец всех людей и богов про­слав­ля­ет­ся сна­ча­ла име­нем «наи­луч­ше­го» (или «все­бла­го­го»), а уже потом «вели­чай­ше­го» (или «все­мо­гу­ще­го»). Тем слав­нее и похва­ла тебе, что ты, как все­ми при­зна­но, в такой же мере «наи­луч­ший», как и «вели­чай­ший». Ты заслу­жил такое про­зви­ще, кото­рое не может перей­ти к дру­го­му, раз­ве толь­ко для того, чтобы ока­зать­ся для хоро­ше­го госуда­ря чуж­дым, для дур­но­го — лжи­вым. Им, может быть, будут неспра­вед­ли­во поль­зо­вать­ся и дру­гие, но все же все­гда оно будет счи­тать­ся тво­им. Подоб­но тому как титул авгу­ста все­гда напо­ми­на­ет нам о том, кото­ро­му это имя было дано впер­вые, так и этот титул «наи­луч­ший» все­гда будет вызы­вать в памя­ти людей твой образ, и вся­кий раз, как наши потом­ки будут вынуж­де­ны дать кому-нибудь этот титул, они будут вспо­ми­нать о том, кто впер­вые полу­чил его по заслу­гам.

(89) Как вели­ка долж­на быть твоя радость, о боже­ст­вен­ный Нер­ва, когда ты ныне видишь, что дей­ст­ви­тель­но наи­луч­шим ока­зал­ся и был назван тот, кого ты сам избрал! Как долж­но быть тебе при­ят­но, что при срав­не­нии тебя с тво­им при­ем­ным сыном послед­ний ока­зал­ся тво­им победи­те­лем! Ничто дру­гое не может дока­зать вели­чие тво­ей души, как то, что ты, сам будучи наи­луч­шим, смог избрать тако­го, какой ока­зал­ся еще луч­ше тебя. Да и ты, род­ной отец Тра­я­на17 (ибо и ты зани­ма­ешь место, если не на самых звездах, то в непо­сред­ст­вен­ной бли­зо­сти от них), какое ты полу­ча­ешь удо­вле­тво­ре­ние, когда видишь сво­его сына, когда-то три­бу­на, когда-то про­сто­го сол­да­та, то пол­ко­вод­цем, то, нако­нец, госуда­рем и дру­же­ст­вен­но всту­па­ешь с тем, кто его усы­но­вил, в спор, в чем боль­ше сла­вы: в том ли, чтобы родить тако­го чело­ве­ка, или чтобы избрать его. Пусть вели­чай­шая заслу­га государ­ству будет при­зна­на за вами дво­и­ми. Ведь вы оба при­нес­ли ему столь­ко бла­га. Если доб­лесть ваше­го сына доста­ви­ла одно­му из вас три­умф, а дру­го­му — место на небе­сах, то ваша сла­ва не ста­но­вит­ся мень­ше от того, что она дана вам по заслу­гам сына, а не по вашим соб­ст­вен­ным заслу­гам.

(90) Я знаю, сена­то­ры, что как дру­гим граж­да­нам, так осо­бен­но кон­су­лам сле­ду­ет созна­вать себя более свя­зан­ны­ми обще­ст­вен­ны­ми обя­за­тель­ства­ми, неже­ли част­ны­ми. Поэто­му, как нена­висть к дур­ным госуда­рям быва­ет вызва­на боль­ше их неспра­вед­ли­во­стя­ми по отно­ше­нию ко все­му обще­ству, неже­ли в их част­ной жиз­ни, так и доб­рые пра­ви­те­ли осо­бен­но заслу­жи­ва­ют нашей люб­ви за то хоро­шее, что они дела­ют для все­го рода чело­ве­че­ско­го, а не для отдель­ных лиц. А так как вошло уже в обык­но­ве­ние, чтобы кон­су­лы, выска­зав госуда­рю свою бла­го­дар­ность от име­ни все­го обще­ства, после это­го выра­жа­ли еще и все, чем они обя­за­ны госуда­рю сами лич­но, то раз­ре­ши­те мне испол­нить этот долг не столь­ко от сво­его име­ни, сколь­ко от име­ни кол­ле­ги, досто­ува­жае­мо­го Кор­ну­та Тер­тул­ла. Поче­му бы мне, в самом деле, не выска­зать бла­го­дар­ность за того, за кого я чув­ст­вую себя не менее обя­зан­ным, чем за само­го себя? В осо­бен­но­сти, когда импе­ра­тор по сво­ей край­ней снис­хо­ди­тель­но­сти, при пол­ном нашем еди­но­мыс­лии пре­до­ста­вил нам обо­им столь­ко поче­та, что если бы даже он был пре­до­став­лен толь­ко кому-нибудь одно­му из нас, мы оба чув­ст­во­ва­ли бы себя в оди­на­ко­вой мере ему обя­зан­ны­ми. А ведь тот гони­тель и палач всех доб­ро­по­рядоч­ных людей [Доми­ци­ан] опа­лил обо­их нас, осы­пая сво­и­ми перу­на­ми все про­стран­ство вокруг нас и сра­жая наших дру­зей. Ведь мы хва­ли­лись одни­ми и теми же дру­зья­ми, опла­ки­ва­ли поте­рю одних и тех же людей и как теперь у нас общие надеж­ды и радо­сти, так тогда общие были стра­хи и горе. Боже­ст­вен­ный Нер­ва обра­тил такое вни­ма­ние на пере­жи­тые нами гоне­ния, что захо­тел выдви­нуть нас, хоть и вовсе не из-за наших выдаю­щих­ся качеств. Но ведь при­зна­ком новых вре­мен было, меж­ду про­чим, так­же и то, что ста­ли про­цве­тать такие люди, самым силь­ным жела­ни­ем кото­рых в преж­нее вре­мя было остать­ся неза­ме­чен­ны­ми госуда­рем.

(91) Не про­шло еще пол­но­го двух­ле­тия со вре­ме­ни испол­не­ния нами труд­ней­шей и ответ­ст­вен­ней­шей обя­зан­но­сти пре­то­ра, как ты, луч­ший из госуда­рей, отваж­ней­ший импе­ра­тор, пре­до­ста­вил нам и кон­суль­ство, чтобы к высо­ко­му поче­ту при­ба­ви­лась еще и быст­ро­та нашей карье­ры. Так вели­ко раз­ли­чие меж­ду тобою и теми госуда­ря­ми, кото­рые ста­ра­лись при­дать цен­ность сво­им мило­стям из срав­не­ния их с тяго­стью поло­же­ния граж­дан и счи­та­ли, что поче­сти будут тем при­ят­нее для лиц, удо­сто­ен­ных их, чем боль­ше было перед тем их отча­я­ние, без­на­деж­ность и дол­гое ожи­да­ние поче­сти, рав­но­силь­ное отка­зу в ней, что мог­ло навлечь на них наре­ка­ние со сто­ро­ны цен­зо­ров и нало­жить пят­но позо­ра. Скром­ность наша не поз­во­ля­ет нам пере­чис­лить, каки­ми отзы­ва­ми ты укра­сил нас обо­их, когда срав­ни­вал в отно­ше­нии люб­ви к оте­че­ству с древни­ми кон­су­ла­ми. Мы не можем ска­зать, по заслу­гам это нам доста­лось или нет, пото­му что, с одной сто­ро­ны, недоз­во­ле­но нам опро­вер­гать ска­зан­но­го тобою, а с дру­гой сто­ро­ны, тягост­но нам самим при­знать спра­вед­ли­вы­ми все выска­зан­ные тобою по отно­ше­нию к нам похва­лы. Но это свиде­тель­ст­ву­ет о тво­ем соб­ст­вен­ном досто­ин­стве, что ты выби­ра­ешь в кон­су­лы таких людей, о кото­рых можешь ска­зать нечто подоб­ное. Не взы­щи с нас за то, что сре­ди всех тво­их бла­го­де­я­ний самым для нас при­ят­ным явля­ет­ся то, что ты сно­ва раз­ре­шил нам быть това­ри­ща­ми по служ­бе. Это­го тре­бо­ва­ло наше вза­им­ное ува­же­ние, оди­на­ко­вый рас­по­рядок жиз­ни, оди­на­ко­вые наши стрем­ле­ния, сила кото­рых тако­ва, что сход­ство наших харак­те­ров умень­ша­ет заслу­гу наше­го вза­им­но­го во всем согла­сия. Ведь если бы один из нас стал про­ти­во­ре­чить сво­е­му това­ри­щу, это было бы так же уди­ви­тель­но, как если бы мы ста­ли про­ти­во­ре­чить самим себе. Это не слу­чай­ность, это не неожи­дан­ность, что каж­дый из нас раду­ет­ся назна­че­нию сво­его кол­ле­ги в кон­су­лы, как если бы это было вто­рич­ное назна­че­ние его само­го, с тем, одна­ко, толь­ко раз­ли­чи­ем, что тот, кто вто­рич­но ста­но­вит­ся кон­су­лом, чув­ст­ву­ет себя по край­ней мере два­жды обя­зан­ным, но в раз­лич­ные сро­ки, мы уже удо­сто­е­ны двух кон­суль­ских долж­но­стей одно­вре­мен­но, вме­сте испол­ня­ем эти долж­но­сти, и каж­дый из нас явля­ет­ся кон­су­лом в сво­ем лице и в лице дру­го­го и вто­рич­но и одно­вре­мен­но.

(92) Так­же и то явля­ет­ся выдаю­щим­ся обсто­я­тель­ст­вом, что ты пре­до­ста­вил нам кон­суль­ство, когда мы оба были началь­ни­ка­ми государ­ст­вен­но­го каз­на­чей­ства, и даже преж­де, чем назна­чил нам пре­ем­ни­ков по той долж­но­сти. К одно­му досто­ин­ству при­ба­ви­лось дру­гое, и почет­ные наши долж­но­сти не толь­ко после­до­ва­ли друг за дру­гом без пере­ры­ва, но удво­и­лись и, слов­но мало чести в том, чтобы одна долж­ность сме­ни­ла дру­гую, новая опе­ре­ди­ла окон­ча­ние преж­ней. Так вели­ко было твое дове­рие к нашей чест­но­сти, что ты не сомне­вал­ся в том, что не нару­шишь ника­ких пла­нов тво­ей бди­тель­но­сти, если не допу­стишь, чтобы мы после испол­не­ния столь важ­ной долж­но­сти сде­ла­лись бы част­ны­ми лица­ми. А какое это име­ет зна­че­ние, что ты при­уро­чил наше кон­суль­ство к одно­му году с тобой? Это озна­ча­ет, что име­на наши будут напи­са­ны на той же стра­ни­це исто­рии, как и твое имя, и будут вне­се­ны в те же фасты, во гла­ве кото­рых запи­сан и ты. Ты удо­сто­ил нас пред­седа­тель­ст­во­вать на наших коми­ци­ях, читать нам свя­щен­ные сло­ва при­ся­ги; по тво­е­му пред­ло­же­нию мы были избра­ны в кон­су­лы, тво­им голо­сом были про­воз­гла­ше­ны после избра­ния, так что ты же пода­вал за нас голос в курии, ты же объ­яв­лял наши име­на на Мар­со­вом поле. Какое для нас укра­ше­ние, что ты назна­чил нас имен­но в тот месяц, кото­рый укра­шен днем тво­е­го рож­де­ния18. Ведь нам выпа­да­ет на долю про­сла­вить декре­том и зре­ли­щем тот день, кото­рый озна­ме­но­ван трой­ной радо­стью: тем, что он унес наи­худ­ше­го прин­цеп­са, дал нам наи­луч­ше­го и, нако­нец, наи­луч­ше­го сде­лал еще пре­крас­ней­шим. Перед тво­и­ми гла­за­ми нас при­мет колес­ни­ца, более тор­же­ст­вен­ная, чем обыч­но, и нас пове­зут при доб­рых пред­зна­ме­но­ва­ни­ях и поже­ла­ни­ях, напе­ре­бой про­из­но­си­мых в тво­ем при­сут­ст­вии в честь тебя, так что мы в радо­сти сво­ей не смо­жем даже разо­брать, с какой сто­ро­ны до слу­ха наше­го дохо­дит боль­ше кли­ков.

(93) Но выше все­го, кажет­ся, надо поста­вить то, что ты поз­во­ля­ешь быть насто­я­щи­ми кон­су­ла­ми тем, кого ты сам сде­лал тако­вы­ми. Ведь не суще­ст­ву­ет ника­ких опас­но­стей для кон­су­лов наше­го вре­ме­ни, нет ника­ко­го стра­ха перед госуда­рем, кото­рый мог бы пода­вить и сло­мить их дух. Им не при­хо­дит­ся ниче­го выслу­ши­вать про­тив сво­ей воли, не при­хо­дит­ся при­ни­мать ника­ких реше­ний по при­нуж­де­нию. Эта почет­ная долж­ность сохра­ня­ет и навсе­гда сохра­нит подо­баю­щее ей ува­же­ние, и бла­го­да­ря наше­му авто­ри­те­ту не будет утра­че­на и наша без­опас­ность. А если в чем-нибудь и будет нане­сен ущерб высо­те кон­суль­ско­го авто­ри­те­та, то это будет наша вина, а не вина наше­го века. Что каса­ет­ся наше­го госуда­ря, то он допус­ка­ет, чтобы кон­су­лы в наше вре­мя вели себя так, как они вели себя до появ­ле­ния прин­цеп­сов. Смо­жем ли мы когда-нибудь воздать тебе бла­го­дар­ность, соот­вет­ст­ву­ю­щую тво­им заслу­гам, цезарь? Раз­ве толь­ко тем, что все­гда будем пом­нить, что мы были кон­су­ла­ми, и имен­но тво­и­ми кон­су­ла­ми, будем так думать и выно­сить такие реше­ния, кото­рые достой­ны нас как быв­ших кон­су­лов, так будем отда­вать­ся наше­му государ­ству, как это соот­вет­ст­ву­ет наше­му убеж­де­нию, что у нас есть наше государ­ство, наша рес­пуб­ли­ка, не будем отка­зы­вать ей ни в сове­те, ни в усерд­ной служ­бе, не будем счи­тать себя осво­бож­ден­ны­ми и как бы отстав­лен­ны­ми от долж­но­сти кон­су­лов, но, наобо­рот, как бы нераз­рыв­но свя­зан­ны­ми с ней все­ми наши­ми инте­ре­са­ми, будем отно­сить­ся к тру­ду и заботам так же, как отно­сим­ся к сво­ей почет­ной и авто­ри­тет­ной долж­но­сти.

(94) В кон­це сво­ей речи я как кон­сул обра­ща­юсь с молит­вой о наших люд­ских делах к богам покро­ви­те­лям и хра­ни­те­лям наше­го государ­ства, осо­бен­но к тебе, о Юпи­тер Капи­то­лий­ский, чтобы ты не оста­вил нас тво­ей мило­стью и при­дал бы веч­ность сво­им бла­го­де­я­ни­ям. Ты рань­ше слы­шал, как мы моли­лись за сво­их дур­ных госуда­рей, выслу­шай же теперь, чего мы про­сим для наи­луч­ше­го, совсем на них не похо­же­го. Мы не затруд­ня­ем тебя сво­и­ми обе­та­ми. Мы не про­сим ни мира, ни согла­сия, ни без­опас­но­сти, ни богатств, ни поче­стей. Наша молит­ва от име­ни всех про­ста и охва­ты­ва­ет все это, мы молим­ся о бла­го­по­лу­чии наше­го госуда­ря. Ты уже тогда взял его под свою защи­ту, когда вырвал его из пасти алч­но­го раз­бой­ни­ка19. Ведь не без тво­ей помо­щи остал­ся он невреди­мым, когда потряс­лось и руши­лось все самое воз­вы­шен­ное, хотя он и выде­лял­ся над все­ми сво­ей высотой. Остал­ся неза­ме­чен­ным для дур­но­го прин­цеп­са тот, кого не мог не заме­тить наи­луч­ший. Ты явил ясные при­зна­ки тво­е­го попе­че­ния о нем, когда сопут­ст­во­вал ему, отправ­ляв­ше­му­ся к вой­ску, сво­им име­нем, сво­им высо­ким покро­ви­тель­ст­вом. Ты, выра­жая свое жела­ние уста­ми импе­ра­то­ра, избрал ему сына, нам отца, себе вели­ко­го пон­ти­фи­ка. Поэто­му с тем боль­шей уве­рен­но­стью я про­шу и молю в той молит­ве, кото­рой он сам при­ка­зал молить­ся о нем, что если он пра­вит нашим государ­ст­вом во бла­го, на общую нашу поль­зу, то чтобы преж­де все­го ты сохра­нил его для наших вну­ков и пра­вну­ков, затем, чтобы ты послал ему нако­нец пре­ем­ни­ка, рож­ден­но­го им самим, им же вос­пи­тан­но­го, упо­доб­лен­но­го ему через усы­нов­ле­ние, или, если уже судь­ба в этом отка­жет, чтобы ты помог ему сове­том при выбо­ре, ука­зал бы ему, кого ему усы­но­вить себе в свя­ты­нях Капи­то­лия.

(95) А сколь­ким я обя­зан вам, сена­то­ры, это запи­са­но в обще­ст­вен­ных доку­мен­тах. Вы все дали наи­луч­шие дока­за­тель­ства ваше­го спо­кой­ст­вия во вре­мя мое­го три­бу­на­та, вашей сдер­жан­но­сти в мое пре­тор­ство, а при испол­не­нии той долж­но­сти, кото­рую вы воз­ло­жи­ли на меня в свя­зи с забота­ми об инте­ре­сах наших дру­зей, — вашей стой­ко­сти20. В бли­жай­шем про­шлом назна­че­ние мое в кон­су­лы вы при­ня­ли таки­ми зна­ка­ми одоб­ре­ния, что я понял, что мне надо при­ло­жить еще боль­ше ста­ра­ния, дабы дать ответ на такое ваше ко мне сочув­ст­вие, сохра­нить его за собой и еще уве­ли­чить. Ведь я хоро­шо знаю, что самое пра­виль­ное суж­де­ние о чело­ве­ке, заслу­жи­ва­ет ли он поче­та или нет, выска­зы­ва­ет­ся в тот момент, когда почет этот ему пре­до­став­ля­ет­ся. Отне­си­тесь бла­го­склон­но к мое­му наме­ре­нию и поверь­те мне, что если тот ковар­ней­ший государь и про­дви­нул меня несколь­ко по служ­бе еще до того, как он откры­то объ­явил о сво­ей нена­ви­сти ко все­му доб­ро­му, то после это­го объ­яв­ле­ния моя карье­ра оста­но­ви­лась: увидев, как кра­ток путь к поче­ту, я пред­по­чел идти доро­гой более длин­ной. Если в тяже­лые вре­ме­на я был сре­ди печаль­ных и охва­чен­ных стра­хом, а в хоро­шие вре­ме­на я чис­люсь сре­ди бла­го­ден­ст­ву­ю­щих и радую­щих­ся; если, нако­нец, я в такой же сте­пе­ни пре­дан наи­луч­ше­му наше­му госуда­рю, в какой был нена­ви­стен дур­но­му, то, верь­те, я все­гда буду ока­зы­вать всем такое ува­же­ние, как если бы я сам себя счи­тал не кон­су­лом, не кон­су­ля­ром в бли­жай­шее же вре­мя, а толь­ко кан­дида­том в кон­су­лы.

ПРИМЕЧАНИЯ


  • 1И когда весь народ… при­вет­ст­во­вал тебя кли­ка­ми, когда перед тобой рас­кры­лись две­ри хра­ма, мож­но было поду­мать, что он при­вет­ст­ву­ет бога. — Сце­на эта про­изо­шла, когда Тра­ян соби­рал­ся в поход во гла­ве вой­ска еще при Доми­ци­ане. Когда две­ри хра­ма откры­лись, через них ста­ла вид­на ста­туя бога.
  • 2импе­ра­тор… лишен был само­го глав­но­го и сла­дост­но­го в сво­ем поло­же­нии, имен­но, чтобы ни в чем не знать при­нуж­де­ния. — Мало извест­ный слу­чай с Нер­вой в 97 г. н. э.
  • 3Уже ты был цеза­рем и импе­ра­то­ром… — Здесь име­ет­ся в виду титул импе­ра­то­ра как пол­ко­во­д­ца, обле­чен­но­го вла­стью вер­хов­но­го коман­до­ва­ния.
  • 4Легат — титул помощ­ни­ка вер­хов­но­го глав­но­ко­ман­дую­ще­го.
  • 5В послед­нее же вре­мя вра­ги втор­га­лись в нее и попи­ра­ли до такой сте­пе­ни… — Здесь в тек­сте лаку­на, пред­по­ла­га­ет­ся ее запол­нить сло­ва­ми: pe­pe­re­re, quod mo­do hos­tes in­va­se­rant con­tempse­rantque.
  • 6тот герой, рож­ден­ный Юпи­те­ром… — Име­ет­ся в виду Геракл и тре­бо­вав­ший от него труд­ных подви­гов царь Еври­сфей.
  • 7и нече­му было тебе уже учить­ся в то вре­мя, когда ты начал учить дру­гих. — Име­ет­ся в виду извест­ная пого­вор­ка: do­cen­do dis­ci­mus — уча учим­ся.
  • 8Номен­кла­тор, часто из рабов, назы­вал лиц, име­на кото­рых были неиз­вест­ны долж­ност­но­му лицу. Тра­ян, по-види­мо­му, лич­но знал всех, пред­став­ляв­ших­ся ему.
  • 9кото­рые после тво­е­го эдик­та ока­за­лись вне­сен­ны­ми в спис­ки на место вычерк­ну­тых оттуда… — По-види­мо­му, разда­чи про­из­во­ди­лись по спис­ку лиц, зани­маю­щих то или иное слу­жеб­ное поло­же­ние.
  • 10Людей зажи­точ­ных рас­по­ла­га­ют при­зна­вать и вос­пи­ты­вать сво­их детей боль­шие награ­ды и рав­ные им по зна­че­нию штра­фы. — По рим­ским обы­ча­ям, отец мог при­знать и не при­знать рож­ден­но­го им ребен­ка и в свя­зи с этим мог и отка­зать­ся от его вос­пи­та­ния. «Штра­фы» — нало­ги на холо­стя­ков и без­дет­ных.
  • 11Новые же граж­дане, при­со­еди­ни­лись ли они к граж­дан­ству через латин­ское пра­во или непо­сред­ст­вен­но по мило­сти прин­цеп­са, если они сра­зу же не при­об­ре­та­ли прав род­ства, счи­та­лись совсем чужи­ми тем, с кото­ры­ми были уже тес­но свя­за­ны. — La­tium: per La­tium = per no­men La­ti­num — «Лаций»: латин­ским име­нем. Iura cog­ni­tio­nis — зако­ны, пра­ва род­ства.
  • 12от дей­ст­вия зако­нов Воко­ния и Юлия… — Lex Vo­co­nia 169 г. до н. э. запре­щал заве­щать жен­щи­нам боль­ше поло­ви­ны все­го иму­ще­ства, при нару­ше­нии его вся излиш­няя сум­ма заве­ща­ния кон­фис­ко­вы­ва­лась. О законе Юлия труд­но ска­зать, какой имен­но закон тако­го наиме­но­ва­ния име­ет­ся в виду; их было мно­го.
  • 13не один толь­ко у всех нас наслед­ник, неза­ви­си­мо от того, вне­сен он или не вне­сен в заве­ща­ние. — Намек на то, что при Нероне и Доми­ци­ане из стра­ха перед импе­ра­то­ром бога­тые люди счи­та­ли сво­им дол­гом остав­лять по заве­ща­ни­ям льви­ную долю сво­его иму­ще­ства импе­ра­то­ру, чтобы сохра­нить осталь­ное для чле­нов сво­ей семьи.
  • 14супру­ги богинь и дети богов… — Испор­чен­ные места в под­лин­ни­ке.
  • 15Твоя же, цезарь, жена… — Пло­ти­на. Она была вер­ным дру­гом и совет­ни­ком Тра­я­на; по ее выбо­ру Тра­я­ном был усы­нов­лен Адри­ан.
  • 16Тако­ва же и сест­ра твоя! — Мар­ци­а­на, внуч­ка кото­рой, Юлия Саби­на, была женой Адри­а­на.
  • 17род­ной отец Тра­я­на… — Марк Уль­пий Тра­ян, родом из Бети­ки в Испа­нии.
  • 18месяц, кото­рый укра­шен днем тво­е­го рож­де­ния. — 18 сен­тяб­ря.
  • 19из пасти алч­но­го раз­бой­ни­ка — Импе­ра­то­ра Доми­ци­а­на.
  • 20мое­го три­бу­на­та… в мое пре­тор­ство… — Как вид­но из сле­дую­щих слов, слу­жеб­ная карье­ра Пли­ния про­хо­ди­ла в прав­ле­ние Доми­ци­а­на; неко­то­рые годы это­го прав­ле­ния, осо­бен­но 93—95 гг. н. э., озна­ме­но­ва­лись гоне­ни­я­ми и даже каз­ня­ми выдаю­щих­ся обще­ст­вен­ных дея­те­лей из сена­тор­ских кру­гов.
  • ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКЦИИ САЙТА:

  • [1]…госуда­ря и дру­га госуда­ря… — в изда­нии: «госуда­ря и дру­га государ­ства»; текст исправ­лен по лат. ори­ги­на­лу: prin­ceps et prin­ci­pis ami­cus di­ver­sa vel­le­tis (прин­цепс и друг прин­цеп­са) (Прим. О. В. Люби­мо­вой).
  • [2]В ори­ги­на­ле Clau­dium Ne­ro, sed ut ir­ri­de­ret — «Клав­дия (при­чис­лил к небо­жи­те­лям) Нерон затем, чтобы насме­ять­ся над ним». — Прим. ред. сай­та.
  • ИСТОРИЯ ДРЕВНЕГО РИМА
    1327007031 1327007042 1327008013 1364000100 1364000101 1364000102