Философские трактаты

О законах

Книга I

(I, 1) АТТИК. — Вон ту рощу и этот вот арпин­ский дуб я узнаю; о роще я не раз читал в «Марии»¹; если зна­ме­ни­тый дуб сохра­нил­ся, то это он и есть; ведь он очень стар.

КВИНТ. — Да, доро­гой Аттик, он сохра­нил­ся и навсе­гда сохра­нит­ся; ведь он был поса­жен вооб­ра­же­ни­ем поэта. Ибо ни одно­му зем­ледель­цу, ста­ра­ни­я­ми сво­и­ми, не поса­дить дере­ва на такое дол­гое вре­мя, на какое это воз­мож­но сде­лать сти­хом.

АТТИК. — Каким же обра­зом, Квинт? Вер­нее, что имен­но сеют поэты? Мне кажет­ся, ты, хва­ля бра­та, за себя пода­ешь голос².

(2) КВИНТ. — Пожа­луй, это вер­но; но все же, пока латин­ские пись­ме­на будут гово­рить, на этом месте все­гда будет рас­ти дуб, назы­вае­мый «Мари­е­вым», и, как гово­рит Сце­во­ла в «Марии», напи­сан­ном моим бра­том,

конеч­но, если твои люби­мые Афи­ны в сво­ей кре­по­сти мог­ли наве­ки сохра­нить оли­ву⁴, если на Дело­се нам еще и теперь пока­зы­ва­ют ту же высо­кую и строй­ную паль­му, кото­рую гоме­ров­ский Улисс видел там сво­и­ми гла­за­ми, как он гово­рит⁵, и если мно­гое дру­гое, что мы видим во мно­гих местах, бла­го­да­ря пре­да­нию суще­ст­ву­ет доль­ше, чем это воз­мож­но по зако­нам при­ро­ды. Итак, пусть теперь это и будет тот зна­ме­ни­тый, при­но­ся­щий желуди дуб, с кото­ро­го неко­гда сле­тел

Но когда непо­го­да и вре­мя уни­что­жат его, в этой мест­но­сти все же оста­нет­ся дуб, кото­рый будут назы­вать «Мари­е­вым».

(3) АТТИК. — В этом я и не сомне­ва­юсь, но спра­ши­ваю уже не тебя. Квинт, а само­го поэта: твои ли сти­хи поса­ди­ли этот дуб или же ты, сле­дуя пре­да­нию, толь­ко опи­сал то, что про­изо­шло с Мари­ем?

МАРК. — Конеч­но, я отве­чу тебе, Аттик, но не рань­ше, чем ты сам отве­тишь мне. Прав­да ли, что Ромул, после сво­ей кон­чи­ны, бро­дя невда­ле­ке от места, где теперь сто­ит твой дом, ска­зал Про­ку­лу Юлию⁷, что он бог, и пове­лел назы­вать его Кви­ри­ном и воз­двиг­нуть ему храм на этом месте? И вер­но ли, что в Афи­нах, опять-таки невда­ле­ке от тво­е­го преж­не­го дома, Акви­лон похи­тил Ори­фию?⁸ Так ведь гла­сит пре­да­ние.

(4) АТТИК. — К чему ты кло­нишь, вер­нее, зачем об этом спра­ши­ва­ешь?

МАРК. — С един­ст­вен­ной целью — чтобы ты не рас­спра­ши­вал черес­чур настой­чи­во о том, что до нас дошло бла­го­да­ря пре­да­ни­ям.

АТТИК. — Но ведь в «Марии» мно­гое вызы­ва­ет вопрос, вымыш­ле­но ли оно или дей­ст­ви­тель­но про­изо­шло, а неко­то­рые люди — так как это отно­сит­ся к недав­не­му про­шло­му и к уро­жен­цу Арпи­на — хотят узнать прав­ду имен­но от тебя.

МАРК. — Да и я, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, не хочу про­слыть лже­цом. Одна­ко кое-кто, мой доро­гой Тит, посту­па­ет нера­зум­но; это те, кто в том вопро­се тре­бу­ет исти­ны от меня не как от поэта, а как от свиде­те­ля, и я не сомне­ва­юсь, что эти же люди верят в то, что Нума бесе­до­вал с Эге­ри­ей⁹, а орел надел на Тарк­ви­ния голов­ной убор фла­ми­на¹⁰.

(5) КВИНТ. — Как я вижу, брат мой, по тво­е­му мне­нию, в исто­ри­че­ском повест­во­ва­нии сле­ду­ет соблюдать одни зако­ны, в поэ­зии — дру­гие.

МАРК. — Разу­ме­ет­ся, Квинт! Ведь в пер­вом все направ­ле­но на то, чтобы сооб­щить прав­ду, во вто­рой боль­шая часть — на то, чтобы доста­вить людям удо­воль­ст­вие. Впро­чем, и Геро­дот, отец исто­рии, и Фео­помп¹¹ при­во­дят бес­чис­лен­ное мно­же­ство ска­за­ний.

(II) АТТИК. — Вот слу­чай, како­го я желал; не упу­щу его.

МАРК. — Какой слу­чай, Тит?

АТТИК. — Тебя уже дав­но про­сят, вер­нее, от тебя тре­бу­ют исто­ри­че­ско­го повест­во­ва­ния; ведь люди дума­ют, что, если таким повест­во­ва­ни­ем зай­мешь­ся ты, то мы так­же и в этом отно­ше­нии нисколь­ко не усту­пим Гре­ции. А дабы ты знал мое лич­ное мне­ние, я ска­жу, что это твой долг не толь­ко перед теми, кто зани­ма­ет­ся лите­ра­ту­рой и полу­ча­ет удо­воль­ст­вие от это­го, но так­же и перед оте­че­ст­вом, чтобы оно, спа­сен­ное тобой¹², тобой же было и воз­ве­ли­че­но. Ведь в нашей лите­ра­ту­ре нет исто­ри­че­ских повест­во­ва­ний, как я и сам знаю, и от тебя весь­ма часто слы­хал. Ты же, конеч­но, можешь пре­успеть в этом, так как (и ты сам скло­нен так думать) это труд, более всех дру­гих под­хо­дя­щий для ора­то­ра¹³.

(6) Поэто­му при­сту­пи, пожа­луй­ста, к делу и выбе­ри вре­мя для тако­го сочи­не­ния о собы­ти­ях, доныне либо неиз­вест­ных нашим сооте­че­ст­вен­ни­кам, либо остав­лен­ных ими без вни­ма­ния. Ибо, если — после лето­пи­сей вер­хов­ных пон­ти­фи­ков¹⁴, самых при­ят­ных книг, какие толь­ко могут быть, — обра­тить­ся к Фабию¹⁵, или к тому чело­ве­ку, о кото­ром ты все­гда упо­ми­на­ешь, — к Като­ну¹⁶, или к Писо­ну¹⁷, или к Фан­нию¹⁸, или к Вен­но­нию¹⁹ (хотя сре­ди них один отли­ча­ет­ся боль­шей, дру­гой — мень­шей силой изло­же­ния), то кто может быть скуч­нее всех этих людей? Прав­да, Целий Анти­патр²⁰, совре­мен­ник Фан­ния, писал немно­го живее; имен­но он, хотя и отли­чал­ся гру­бой силой и необ­ра­ботан­ным язы­ком и был лишен блес­ка и искус­ства, все же мог подвиг­нуть осталь­ных на то, чтобы они писа­ли тща­тель­нее. Но вот ему на сме­ну при­шли Гел­лий²¹, Кло­дий и Асел­ли­он²²; у них нет ниче­го обще­го с Цели­ем, ско­рее есть нечто общее с бес­цвет­но­стью изло­же­ния и нелов­ко­стью писа­те­лей стар­ше­го поко­ле­ния. (7) Ибо зачем мне упо­ми­нать о Мак­ре?²³ Он, при сво­ей мно­го­ре­чи­во­сти, прав­да, отли­ча­ет­ся неко­то­рым ост­ро­уми­ем, но все же заим­ст­ву­ет его не из уче­но­го изоби­лия гре­ков, а у жал­ких латин­ских пере­пис­чи­ков. Но его друг Сисен­на²⁴, вво­дя в речах мно­гое, вполне под­хо­дя­щее для латин­ско­го язы­ка, несо­мнен­но, пре­взо­шел всех писа­те­лей, жив­ших до наше­го вре­ме­ни, — за исклю­че­ни­ем, пожа­луй, тех, кото­рые еще ниче­го не выпу­сти­ли в свет; судить о них мы не можем²⁵. Одна­ко в вашем кру­гу Сисен­ну нико­гда не счи­та­ли ора­то­ром, и исто­рию свою он изла­гал как-то по-ребя­че­ски, так что он, из всех гре­че­ских писа­те­лей читав­ший, по-види­мо­му, одно­го лишь Кли­тар­ха²⁶, а кро­ме него не читав­ший нико­го, одно­му ему и хочет под­ра­жать; одна­ко, если бы он и смог с ним срав­нять­ся, ему все же было бы дале­ко до совер­шен­ства. Итак, вот твоя зада­ча; она воз­ло­же­на на тебя, — конеч­но если Квинт не дру­го­го мне­ния.

(III, 8) КВИНТ. — Отнюдь нет, и мы уже не раз об этом гово­ри­ли, но меж­ду нами суще­ст­ву­ет неболь­шое раз­но­гла­сие.

АТТИК. — Какое же?

КВИНТ. — Насчет вре­ме­ни, с како­го сле­ду­ет начать изло­же­ние. По мое­му мне­нию — с самых отда­лен­ных вре­мен, пото­му что они опи­са­ны так, что это­го даже и про­честь нель­зя; но Марк пред­по­чи­та­ет рас­сказ о совре­мен­ных ему собы­ти­ях, дабы иметь воз­мож­ность охва­тить те из них, в каких он участ­во­вал сам.

АТТИК. — Я лич­но готов согла­сить­ся ско­рее с ним. Ведь важ­ней­шие собы­тия про­изо­шли на нашей памя­ти и в наш век, более того, он таким обра­зом про­сла­вит заслу­ги дра­жай­ше­го Гнея Пом­пея²⁷ и кос­нет­ся так­же и слав­но­го и досто­па­мят­но­го сво­его года²⁸. Пред­по­чи­таю, чтобы он гово­рил имен­но о нем, а не, как гово­рит­ся, о Реме и Рому­ле.

МАРК. — Я хоро­шо пони­маю, Аттик, что от меня уже дав­но тре­бу­ют тако­го труда. Я не стал бы отка­зы­вать­ся от него, если бы мне пре­до­ста­ви­ли для него хотя бы немно­го вполне сво­бод­но­го вре­ме­ни. Ведь за столь боль­шой труд нель­зя брать­ся, когда ты погло­щен дела­ми и твое вни­ма­ние отвле­че­но. Для такой работы необ­хо­ди­мы два усло­вия: быть сво­бод­ным и от забот, и от государ­ст­вен­ных дел.

(9) АТТИК. — Ска­жи, а какой досуг был пре­до­став­лен тебе для работы над дру­ги­ми сочи­не­ни­я­ми, кото­рых ты напи­сал боль­ше, чем любой из нас?²⁹

МАРК. — У меня кое-когда быва­ет сво­бод­ное вре­мя, терять кото­рое без поль­зы я себе не поз­во­ляю. Таким обра­зом, если выда­дут­ся сво­бод­ные дни, когда я могу пожить в деревне, то я, в зави­си­мо­сти от их чис­ла, и зани­ма­юсь сво­и­ми сочи­не­ни­я­ми. Что же каса­ет­ся исто­рии, то к ней мож­но при­сту­пить, толь­ко обес­пе­чив себе досуг, и ее нель­зя закон­чить в корот­кое вре­мя, да и я обык­но­вен­но вся­кий раз, когда к чему-либо при­сту­паю, не нахо­жу себе покоя, если бываю вынуж­ден занять­ся дру­гим делом, и разо­рван­ную ткань спле­сти вновь мне быва­ет труд­нее, чем закон­чить нача­тую.

(10) АТТИК. — Твои сло­ва, бес­спор­но, свиде­тель­ст­ву­ют о том, что тебе нуж­но легат­ство³⁰ или какой-нибудь подоб­ный ему пере­рыв в заня­ти­ях, обес­пе­чи­ваю­щий сво­бо­ду и досуг.

МАРК. — Что каса­ет­ся меня, то я ско­рее рас­счи­ты­вал на то осво­бож­де­ние от заня­тий, на какое име­ешь пра­во по воз­рас­ту, — тем более, что я, сле­дуя заве­там отцов, не скло­нен отка­зы­вать­ся от того, чтобы, сидя в сво­ем крес­ле, давать сове­ты по вопро­сам пра­ва и нести лест­ные и почет­ные обя­зан­но­сти весь­ма дея­тель­ной ста­ро­сти³¹. Ведь таким обра­зом я мог бы и к тому делу, кото­ро­го ты ждешь от меня, и ко мно­гим дру­гим делам, еще более бла­го­дар­ным и важ­ным, при­ла­гать столь­ко труда, сколь­ко захо­чу.

(IV, 11) АТТИК. — Но тво­их сооб­ра­же­ний, пожа­луй, никто не зна­ет, и тебе сле­ду­ет все­гда гово­рить о них — тем более, что ты пере­ме­нил­ся сам и усво­ил себе дру­гой вид крас­но­ре­чия, так что — подоб­но тому, как твой близ­кий друг Рос­ций в ста­ро­сти стал петь сти­хи более тихо и даже замед­лял сопро­вож­де­ние флейт³², — так и ты изо дня в день несколь­ко уме­ря­ешь пыл сво­их выступ­ле­ний, в про­шлом обыч­но весь­ма рез­ких, и речь твоя уже мало чем отли­ча­ет­ся от спо­кой­ных рас­суж­де­ний фило­со­фов. Так как даже глу­бо­кая ста­рость, по-види­мо­му, может сохра­нить такой вид крас­но­ре­чия, то я не думаю, чтобы тебя мож­но было осво­бо­дить от веде­ния дел в суде.

(12) КВИНТ. — А я, кля­нусь Гер­ку­ле­сом, пола­гал, что наши сограж­дане одоб­ри­ли бы тебя, если бы ты занял­ся истол­ко­ва­ни­ем пра­ва. Поэто­му тебе, я думаю, когда ты най­дешь нуж­ным, сле­ду­ет испы­тать себя в нем.

МАРК. — Да, Квинт, в такой попыт­ке, конеч­но, не было бы ника­кой опас­но­сти. Но я боюсь, как бы я, желая умень­шить свой труд, не уве­ли­чил его, и как бы к это­му веде­нию дел в суде, к кото­ро­му я нико­гда не при­сту­паю без под­готов­ки и раз­мыш­ле­ний³³, не при­ба­ви­лось тол­ко­ва­ние пра­ва³⁴, обре­ме­ни­тель­ное для меня не столь­ко из-за труда, како­го оно тре­бу­ет, сколь­ко пото­му, что оно лишит меня воз­мож­но­сти обду­мы­вать свои речи, а без это­го я ни разу не решал­ся при­сту­пить ни к одно­му сколь­ко-нибудь важ­но­му судеб­но­му делу.

(13) АТТИК. — Поче­му же ты не разъ­яс­нишь нам имен­но это­го вопро­са в это, как ты гово­ришь, выпав­шее тебе сво­бод­ное вре­мя и не напи­шешь о граж­дан­ском пра­ве более подроб­но, чем писа­ли дру­гие? Ведь ты, пом­нит­ся мне, с ран­ней моло­до­сти усерд­но изу­чал пра­во, когда так­же и я посе­щал Сце­во­лу³⁵, и ты, каза­лось мне, нико­гда не отда­вал­ся ора­тор­ско­му искус­ству настоль­ко, чтобы на граж­дан­ское пра­во смот­реть свы­со­ка.

МАРК. — Ты вызы­ва­ешь меня на длин­ное рас­суж­де­ние, Аттик! Все же — если Квинт не пред­по­чи­та­ет, чтобы мы заня­лись чем-либо дру­гим, — я при­ступ­лю к нему, и так как мы сво­бод­ны от заня­тий, выска­жусь.

КВИНТ. — Да, я охот­но послу­шаю. И дей­ст­ви­тель­но, какое заня­тие мог бы я пред­по­честь это­му, вер­нее, раз­ве я мог бы про­ве­сти этот день луч­ше?

(14) МАРК. — Поче­му бы нам, в таком слу­чае, не напра­вить­ся в места наших про­гу­лок и наше­го обыч­но­го пре­бы­ва­ния? Побро­див доста­точ­но, мы там отдох­нем и для нас, конеч­но, будет боль­шим удо­воль­ст­ви­ем зада­вать вопро­сы друг дру­гу.

АТТИК. — Да, и если хоти­те, — сюда, к реке Лирис, по ее тени­сто­му бере­гу. Но нач­ни пожа­луй­ста, уже сей­час изла­гать нам свои взгляды на граж­дан­ское пра­во.

МАРК. — Мои взгляды? В нашем государ­стве, мне дума­ет­ся, были выдаю­щи­е­ся мужи, имев­шие обык­но­ве­ние разъ­яс­нять это пра­во наро­ду и давать ему сове­ты; но они, объ­явив о важ­ных делах, зани­ма­лись мело­ча­ми. И в самом деле, что столь важ­но, как зако­ны государ­ства? И в то же вре­мя что столь незна­чи­тель­но, как зада­ча людей, к кото­рым обра­ща­ют­ся за сове­том? Впро­чем, их дея­тель­ность [наро­ду] необ­хо­ди­ма, и я, пра­во, не думаю, чтобы люди, взяв­шие на себя эту обя­зан­ность, не были све­ду­щи­ми и в общих вопро­сах пра­ва; но этим, так назы­вае­мым граж­дан­ским пра­вом они зани­ма­лись толь­ко в такой мере, в какой хоте­ли быть полез­ны­ми наро­ду³⁶. Ведь пра­во, когда с ним зна­ко­мишь­ся, кажет­ся незна­чи­тель­ным, а в жиз­ни оно, напро­тив, необ­хо­ди­мо. Итак, к чему ты при­зы­ва­ешь меня, вер­нее, что мне сове­ту­ешь? Кни­жеч­ки состав­лять насчет паде­ния капель дождя и общих стен?³⁷ Или же сочи­нять фор­му­лы сти­пу­ля­ций и судеб­ных реше­ний?³⁸ Все это уже тща­тель­но напи­са­но мно­ги­ми людь­ми³⁹ и при­том посвя­ще­но более мел­ким вопро­сам, чем те, реше­ния кото­рых, по мое­му мне­нию, ожи­да­ют от меня.

(V, 15) АТТИК. — Но если ты хочешь знать, чего от тебя жду я, так как ты напи­сал сочи­не­ние о наи­луч­шем государ­ст­вен­ном устрой­стве, то я думаю, что ты посту­пишь после­до­ва­тель­но, если ты же напи­шешь и о зако­нах. Ведь имен­но так, знаю я, посту­пил зна­ме­ни­тый Пла­тон, перед кото­рым ты пре­кло­ня­ешь­ся, кото­ро­го ты ста­вишь выше всех и очень любишь⁴⁰.

МАРК. — Итак, ты хочешь, чтобы мы — подоб­но Пла­то­ну, кото­рый, как он сам опи­сы­ва­ет, в лет­ний день, в кипа­ри­со­вых рощах и на лес­ных тро­пах Гнос­са, часто оста­нав­ли­ва­ясь и ино­гда отды­хая, рас­суж­дал с кри­тя­ни­ном Кли­ни­ем и лакеде­мо­ня­ни­ном Мегил­лом о государ­ст­вен­ных уста­нов­ле­ни­ях и наи­луч­ших зако­нах, — чтобы мы, гуляя сре­ди этих высо­ких топо­лей по зеле­но­му и тени­сто­му бере­гу и вре­мя от вре­ме­ни садясь отдох­нуть, рас­смот­ре­ли эти же вопро­сы немно­го подроб­нее, чем это­го тре­бу­ют обы­чаи, суще­ст­ву­ю­щие на фору­ме?

(16) АТТИК. — Да, я желал бы послу­шать имен­но об этом.

МАРК. — А что ска­жет Квинт?

КВИНТ. — Ниче­го дру­го­го я так не жду.

МАРК. — И ты вполне прав. Вы може­те быть уве­ре­ны, что ни в одном виде рас­суж­де­ний нель­зя луч­ше выявить, что́ имен­но при­ро­да дала чело­ве­ку; сколь вели­ка сила наи­луч­ших качеств чело­ве­че­ско­го ума; како­ва зада­ча, для выпол­не­ния и завер­ше­ния кото­рой мы роди­лись и появи­лись на свет; како­ва связь меж­ду людь­ми и како­во есте­ствен­ное объ­еди­не­ние меж­ду ними. Когда все это будет разъ­яс­не­но, станет воз­мож­ным най­ти источ­ник зако­нов и пра­ва.

(17) АТТИК. — Итак, по тво­е­му мне­нию, уче­ние о пра­ве сле­ду­ет чер­пать не из пре­тор­ско­го эдик­та⁴¹, как ныне посту­па­ет боль­шин­ство людей, и не из Две­на­дца­ти таб­лиц⁴², как посту­па­ли наши пред­ше­ст­вен­ни­ки, а из глу­бин фило­со­фии?

МАРК. — Ведь в этой беседе, Пом­по­ний, мы не рас­смат­ри­ва­ем ни вопро­са о том, как мы даем заклю­че­ние перед пре­то­ром⁴³, ни о том, какой совет нам сле­ду­ет дать в том или ином слу­чае. Допу­стим, что это дело важ­ное (тако­во оно и есть в дей­ст­ви­тель­но­сти), что им неко­гда успеш­но зани­ма­лись мно­гие про­слав­лен­ные мужи, а теперь, бла­го­да­ря сво­е­му необы­чай­но­му авто­ри­те­ту и зна­ни­ям, зани­ма­ет­ся один чело­век⁴⁴; но мы долж­ны при обсуж­де­нии охва­тить весь вопрос о пра­ве и зако­нах в целом так, чтобы это­му, как мы его назы­ваем, граж­дан­ско­му пра­ву было отведе­но, так ска­зать, лишь неболь­шое и огра­ни­чен­ное место. Ведь мы долж­ны разъ­яс­нить при­ро­ду пра­ва, а ее сле­ду­ет искать в при­ро­де чело­ве­ка; нам при­дет­ся рас­смот­реть зако­ны, на осно­ва­нии кото­рых граж­дан­ские общи­ны долж­ны управ­лять­ся; затем изу­чить уже состав­лен­ные и стро­го опре­де­лен­ные пра­ва и поста­нов­ле­ния наро­дов; при этом мы не про­пу­стим так назы­вае­мых граж­дан­ских прав так­же и наше­го наро­да.

(VI, 18) КВИНТ. — Ты, брат мой, поис­ти­не глу­бо­ко и, как и над­ле­жит, из самых исто­ков берешь то, что мы изу­ча­ем; те же, кто пере­да­ет нам граж­дан­ское пра­во ина­че, пере­да­ют нам не столь­ко пути пра­во­судия, сколь­ко пути веде­ния тяжб.

МАРК. — Это не так, Квинт! Тяж­бы порож­да­ет ско­рее неосве­дом­лен­ность в пра­ве, а не зна­ние пра­ва. Но об этом впо­след­ст­вии; теперь обра­тим­ся к осно­вам пра­ва.

Итак, уче­ней­шие мужи⁴⁵ при­зна­ли нуж­ным исхо­дить из поня­тия зако­на и они, пожа­луй, пра­вы — при усло­вии, что закон, как они же опре­де­ля­ют его, есть зало­жен­ный в при­ро­де выс­ший разум, веля­щий нам совер­шать то, что совер­шать сле­ду­ет, и запре­щаю­щий про­ти­во­по­лож­ное. Этот же разум, когда он укре­пил­ся в мыс­лях чело­ве­ка и усо­вер­шен­ст­во­вал­ся, и есть закон. (19) Поэто­му при­ня­то счи­тать, что муд­рость есть закон, смысл кото­ро­го в том, что он велит посту­пать пра­виль­но, а совер­шать пре­ступ­ле­ния запре­ща­ет. Пола­га­ют, что отсюда и гре­че­ское назва­ние «номос», так как закон «уде­ля­ет» каж­до­му то, что каж­до­му поло­же­но⁴⁶, а наше назва­ние «lex», по мое­му мне­нию, про­ис­хо­дит от сло­ва «le­ge­re» [выби­рать]. Ибо, если гре­ки вкла­ды­ва­ют в поня­тие зако­на поня­тие спра­вед­ли­во­сти, то мы вкла­ды­ва­ем поня­тие выбо­ра; но зако­ну все же свой­ст­вен­но и то, и дру­гое. Если эти рас­суж­де­ния пра­виль­ны (а лич­но я скло­нен думать, что в общем это вер­но), то воз­ник­но­ве­ние пра­ва сле­ду­ет выво­дить из поня­тия зако­на. Ибо закон есть сила при­ро­ды, он — ум и созна­ние муд­ро­го чело­ве­ка, он — мери­ло пра­ва и бес­пра­вия⁴⁷. Но так как весь наш язык осно­ван на пред­став­ле­ни­ях наро­да, то нам вре­мя от вре­ме­ни при­дет­ся гово­рить так, как гово­рит народ, и назы­вать зако­ном (как это дела­ет чернь) те поло­же­ния, кото­рые в писа­ном виде опре­де­ля­ют то, что нахо­дят нуж­ным, — либо при­ка­зы­вая, либо запре­щая.

Будем же при обос­но­ва­нии пра­ва исхо­дить из того выс­ше­го зако­на, кото­рый, будучи общим для всех веков, воз­ник рань­ше, чем какой бы то ни было писа­ный закон, вер­нее, рань­ше, чем какое-либо государ­ство вооб­ще было осно­ва­но.

(20) КВИНТ. — Это будет более пра­виль­но и более разум­но ввиду осо­бен­но­стей нашей беседы.

МАРК. — Итак, согла­сен ли ты с тем, чтобы мы про­следи­ли воз­ник­но­ве­ние само­го́ пра­ва от его источ­ни­ка? Когда мы най­дем его, у нас не оста­нет­ся сомне­ний насчет того, к чему нам отне­сти то, что мы рас­смат­ри­ва­ем.

КВИНТ. — По мое­му мне­нию, так и сле­ду­ет посту­пить.

АТТИК. — При­со­еди­ни и мой голос к пред­ло­же­нию бра­та.

МАРК. — Итак, коль ско­ро мы долж­ны стро­го при­дер­жи­вать­ся того государ­ст­вен­но­го устрой­ства, пре­вос­ход­ство кото­ро­го Сци­пи­он дока­зал в извест­ных шести кни­гах⁴⁸, сооб­ра­зо­вы­вать все зако­ны с этим родом государ­ства и насаж­дать даже доб­рые нра­вы, но коль ско­ро уста­нав­ли­вать все это писа­ны­ми зако­на­ми нель­зя, то я буду искать кор­ни пра­ва в при­ро­де, под води­тель­ст­вом кото­рой нам и сле­ду­ет раз­ви­вать все наше рас­суж­де­ние.

АТТИК. — Совер­шен­но пра­виль­но; имен­но под ее води­тель­ст­вом заблудить­ся никак не воз­мож­но.

(VII, 21) МАРК. — Итак, согла­сен ли ты с нами, Пом­по­ний, (ведь мне­ние Квин­та я знаю) в том, что всей при­ро­дой пра­вят воля, разум, власть, мысль, пове­ле­ния (быть может, есть еще какое-нибудь дру­гое сло­во, кото­рым я мог бы яснее выра­зить то, что хочу ска­зать) бес­смерт­ных богов? Ибо, если ты с этим согла­сен, то имен­но с это­го нам луч­ше все­го и начать рас­смот­ре­ние вопро­са.

АТТИК. — Я с этим вполне согла­сен, если тебе это угод­но. Пение птиц и шум струй, пожа­луй, изба­вят меня от опа­се­ний, что мои сло­ва услы­шит кто-нибудь из моих еди­но­мыш­лен­ни­ков⁴⁹.

МАРК. — Но тебе сле­ду­ет осте­ре­гать­ся; ведь они обык­но­вен­но (тако­во уж свой­ство доб­лест­ных мужей) очень гнев­ли­вы и, конеч­но, не стер­пят, если узна­ют, что ты пре­дал пер­вое поло­же­ние вели­ко­го мужа, где он пишет, что боже­ство не тре­во­жит­ся ни за себя, ни за дру­гих⁵⁰.

(22) АТТИК — Про­дол­жай, пожа­луй­ста; ибо я хочу знать, что́ сле­ду­ет из того, в чем я тебе сде­лал уступ­ку.

МАРК. — Буду кра­ток. Сле­ду­ет вот что: суще­ство, спо­соб­ное пред­видеть, сооб­ра­зи­тель­ное, раз­но­сто­рон­нее, наблюда­тель­ное, памят­ли­вое, пре­ис­пол­нен­ное разу­ма и смыш­ле­ное, кото­рое мы назы­ваем чело­ве­ком, было сотво­ре­но выс­шим боже­ст­вом и постав­ле­но, так ска­зать, в пре­вос­ход­ное поло­же­ние. Ведь из существ всех видов и раз­лич­ной при­ро­ды один толь­ко чело­век спо­со­бен думать и раз­мыш­лять, чего все осталь­ные лише­ны. А что, не ска­жу — в чело­ве­ке, но и на всем небе, и на зем­ле более боже­ст­вен­но, чем разум?⁵¹ Когда этот разум достигнет зре­ло­сти и совер­шен­ства, то его по спра­вед­ли­во­сти назы­ва­ют муд­ро­стью. (23) И вот, так как луч­ше разу­ма нет ниче­го, и он при­сущ и чело­ве­ку, и боже­ству, то пер­вая связь меж­ду чело­ве­ком и боже­ст­вом — в разу­ме. Но если общим для боже­ства и чело­ве­ка явля­ет­ся разум, то этот разум, им свой­ст­вен­ный, дол­жен мыс­лить пра­виль­но; а так как разум есть закон, то мы, люди, долж­ны счи­тать­ся свя­зан­ны­ми с бога­ми так­же и зако­ном. Далее, меж­ду теми, меж­ду кем суще­ст­ву­ет общ­ность в виде зако­на, суще­ст­ву­ет общ­ность и в виде пра­ва. А те, у кого закон и пра­во общие, долж­ны счи­тать­ся при­над­ле­жа­щи­ми к одной и той же граж­дан­ской общине. Более того, если они пови­ну­ют­ся одним и тем же импе­рию и вла­сти⁵², то они еще в боль­шей сте­пе­ни пови­ну­ют­ся небес­но­му рас­по­ряд­ку, боже­ст­вен­ной мыс­ли и пре­дер­жа­ще­му боже­ству, так что весь этот мир сле­ду­ет рас­смат­ри­вать уже как еди­ную граж­дан­скую общи­ну богов и людей⁵³. В граж­дан­ских общи­нах поло­же­ние вет­вей рода, на осно­ва­нии извест­ных пра­вил, о кото­рых будет ска­за­но в свое вре­мя, опре­де­ля­ет­ся агна­ци­ей⁵⁴; в при­ро­де это настоль­ко более вели­че­ст­вен­но и настоль­ко более слав­но, что люди свя­за­ны с бога­ми агна­ци­ей и про­ис­хож­де­ни­ем.

(VIII, 24) Ибо, когда изу­ча­ют при­ро­ду чело­ве­ка, обык­но­вен­но выска­зы­ва­ют сле­дую­щие взгляды (и они, бес­спор­но, соот­вет­ст­ву­ют дей­ст­ви­тель­но­сти): в свя­зи с посто­ян­ны­ми дви­же­ни­я­ми и кру­го­об­ра­ще­ни­я­ми неба⁵⁵ неко­гда насту­пи­ла извест­ная зре­лость все­лен­ной — для того, чтобы мог быть насаж­ден чело­ве­че­ский род, кото­рый, будучи рас­про­стра­нен и посе­ян на зем­ле, был наде­лен боже­ст­вен­ным даром — душой, и меж­ду тем как все дру­гие нача­ла, состав­ля­ю­щие их, люди полу­чи­ли от смерт­ных существ, при­чем нача­ла эти непроч­ны и брен­ны, душу поро­ди­ло боже­ство. Ввиду это­го, мы по спра­вед­ли­во­сти можем гово­рить о сво­ем род­стве с небо­жи­те­ля­ми, или о сво­ем боже­ст­вен­ном про­ис­хож­де­нии, или о «дре­ве». Поэто­му сре­ди столь­ких живых существ, за исклю­че­ни­ем чело­ве­ка, нет ни одно­го, у кото­ро­го было бы хоть какое-нибудь поня­тие о боже­стве, а сре­ди самих людей не суще­ст­ву­ет наро­да, ни столь раз­ви­то­го, ни столь дико­го, чтобы он, даже не ведая, кого ему подо­ба­ет счи­тать боже­ст­вом, все же не знал, что при­зна­вать боже­ство вооб­ще сле­ду­ет.

(25) Таким обра­зом, бога зна­ет тот чело­век, кото­рый как бы вспо­ми­на­ет и созна­ет, от кого он про­изо­шел. Нако­нец, чело­ве­ку и боже­ству при­су­ща одна и та же доб­лесть, кото­рой лише­ны все осталь­ные суще­ства. Доб­лесть эта не что иное, как при­ро­да, достиг­шая совер­шен­ства и доведен­ная до сво­ей выс­шей сте­пе­ни; сле­до­ва­тель­но, в чело­ве­ке есть сход­ство с боже­ст­вом. Коль ско­ро это так, то воз­мож­но ли какое-либо более тес­ное и более проч­ное род­ство меж­ду ними обо­и­ми? И вот, для бла­га и нужд людей при­ро­да пре­до­ста­ви­ла такое изоби­лие все­го, что все воз­ни­каю­щее кажет­ся даро­ван­ным нам наро­чи­то, а не про­ис­шед­шим слу­чай­но, и при­том не толь­ко то, что в виде хлеб­ных зерен и ягод рож­да­ет­ся зем­лей бла­го­да­ря ее пло­до­ро­дию, но так­же и скот, так как боль­шин­ство его, как это оче­вид­но, созда­но для удо­вле­тво­ре­ния нужд людей: одни виды — для исполь­зо­ва­ния при работах, дру­гие — для употреб­ле­ния в пищу.

(26) Более того, люди при­ду­ма­ли неис­чис­ли­мые искус­ства бла­го­да­ря настав­ле­ни­ям при­ро­ды, под­ра­жая кото­рой, разум хит­ро­ум­но при­об­рел все необ­хо­ди­мое для жиз­ни.

(IX) А само­му чело­ве­ку та же при­ро­да не толь­ко даро­ва­ла быст­рый ум, но дала и чув­ства как бы в виде спут­ни­ков и вест­ни­ков, разъ­яс­ни­ла ему мно­гие тем­ные и недо­ста­точ­но [сло­жив­ши­е­ся] пред­став­ле­ния, как бы осно­ва­ния для зна­ния; при­ро­да при­да­ла ему внеш­ний вид, под­хо­дя­щий и вполне соот­вет­ст­ву­ю­щий чело­ве­че­ско­му уму. Ибо она, заста­вив все дру­гие живые суще­ства накло­нять­ся к зем­ле, чтобы при­ни­мать пищу, одно­го толь­ко чело­ве­ка под­ня­ла и побуди­ла его смот­реть на небо, как бы на род­ное для него место и его преж­нюю оби­тель; кро­ме того, она при­да­ла осо­бый внеш­ний вид его лицу, ото­б­ра­зив на нем сокро­вен­ные чер­ты его харак­те­ра.

(27) Ведь и наши гла­за необы­чай­но ясно гово­рят о наших душев­ных вол­не­ни­ях, и то, что назы­ва­ют выра­же­ни­ем лица, из всех живых существ воз­мож­но толь­ко у чело­ве­ка и свиде­тель­ст­ву­ет о его нра­ве; смысл это­го поня­тия гре­ки зна­ют, но соот­вет­ст­ву­ю­щим сло­вом для его обо­зна­че­ния не рас­по­ла­га­ют. Не буду гово­рить о бла­го­при­ят­ных свой­ствах и спо­соб­но­стях осталь­ных частей тела, об уме­нии чело­ве­ка вла­деть сво­им голо­сом, о силе речи, кото­рая по пре­иму­ще­ству и слу­жит посред­ни­цей в чело­ве­че­ском обще­стве. Ведь все­го это­го мы не долж­ны обсуж­дать в этой беседе; вопрос этот, мне кажет­ся, доста­точ­но подроб­но рас­смот­рел Сци­пи­он в тех кни­гах, кото­рые вы про­чи­та­ли. Теперь, так как боже­ство имен­но таким созда­ло и имен­но так снаб­ди­ло чело­ве­ка, кото­ро­го оно поже­ла­ло видеть осно­вой все­го про­че­го, то для нас ста­но­вит­ся оче­вид­ным (не ста­нем обсуж­дать всех част­но­стей), что при­ро­да сама, сво­и­ми сила­ми, идет даль­ше; ведь она даже без настав­ле­ний с чьей бы то ни было сто­ро­ны, исхо­дя из поня­тий, виды кото­рых она узна­ла по пер­вым и началь­ным пред­став­ле­ни­ям, сама, сво­и­ми сила­ми, укреп­ля­ет разум и совер­шен­ст­ву­ет его.

(X, 28) АТТИК. — Бес­смерт­ные боги! Как дале­ко ты ищешь нача­ла пра­ва! И при­том так, что я не толь­ко не спе­шу дой­ти до того, чего я от тебя ожи­дал в вопро­се о граж­дан­ском пра­ве, но даже вполне согла­сен на то, чтобы ты хотя бы весь этот день затра­тил на нашу бесе­ду. Ибо вопро­сы эти, кото­рые ты охва­ты­ва­ешь, быть может, для того, чтобы затем перей­ти к дру­гим, более важ­ны, чем даже те, ради кото­рых ты их под­готов­ля­ешь.

МАРК. — Эти вопро­сы, кото­рых мы теперь каса­ем­ся вкрат­це, дей­ст­ви­тель­но важ­ны. Но из все­го того, что обсуж­да­ют уче­ные люди, конеч­но, ничто не важ­но в такой сте­пе­ни, в какой важ­но пол­ное пони­ма­ние того, что мы рож­де­ны для спра­вед­ли­во­сти и что не на мне­нии людей, а на при­ро­де осно­ва­но пра­во. Это сра­зу станет оче­вид­ным, если мы вник­нем в сущ­ность чело­ве­че­ско­го обще­ства и свя­зей меж­ду людь­ми.

(29) Ведь ни одна вещь в такой сте­пе­ни не подоб­на дру­гой, так не рав­на ей, в какой все мы подоб­ны и рав­ны друг дру­гу. И если бы упа­док наших обы­ча­ев и рас­хож­де­ние мне­ний не извра­ща­ли и не отвле­ка­ли наших сла­бых умов, куда толь­ко поже­ла­ют, то каж­дый из нас был бы столь же подо­бен само­му себе, сколь все люди подоб­ны друг дру­гу. Поэто­му, како­во бы ни было опре­де­ле­ние, давае­мое чело­ве­ку, оно одно дей­ст­ви­тель­но по отно­ше­нию ко всем людям.

(30) Это доста­точ­ное дока­за­тель­ство того, что меж­ду людь­ми ника­ко­го раз­ли­чия нет. Если бы оно было, то одно-един­ст­вен­ное опре­де­ле­ние не охва­ты­ва­ло бы всех людей. И в самом деле, разум, кото­рый один воз­вы­ша­ет нас над зве­ря­ми, разум, бла­го­да­ря кото­ро­му мы силь­ны сво­ей догад­ли­во­стью, при­во­дим дока­за­тель­ства, опро­вер­га­ем, рас­суж­да­ем, дела­ем выво­ды, несо­мнен­но, есть общее досто­я­ние всех людей; он раз­ли­чен в зави­си­мо­сти от полу­чен­но­го ими обра­зо­ва­ния, но оди­на­ков у всех в отно­ше­нии спо­соб­но­сти учить­ся. Ведь чув­ства всех людей вос­при­ни­ма­ют одно и то же, и то, что дей­ст­ву­ет на чув­ства, в рав­ной сте­пе­ни дей­ст­ву­ет на чув­ства всех людей, а то, что запе­чатле­ва­ет­ся в умах (пер­во­на­чаль­ные пред­став­ле­ния, о кото­рых я уже гово­рил), оди­на­ко­во запе­чатле­ва­ет­ся у всех, при­чем речь, истол­ко­ва­тель­ни­ца мыс­ли, быва­ет раз­лич­ной по сло­вам, употреб­лен­ным в ней, но сов­па­да­ет по смыс­лу. И ни в одном наро­де не най­дет­ся чело­ве­ка, кото­рый, избрав сво­ей руко­во­ди­тель­ни­цей при­ро­ду, не смог бы достичь доб­ле­сти.

(XI, 31) И сход­ство меж­ду людь­ми необы­чай­но вели­ко не толь­ко в хоро­ших, но и в дур­ных каче­ствах. Ибо все люди пад­ки и на наслаж­де­ния, кото­рые, хотя и увле­ка­ют их, при­но­ся им позор, все же, в неко­то­рой сте­пе­ни, похо­дят на есте­ствен­ное бла­го; достав­ляя нам удо­воль­ст­вие види­мо­стью лас­ко­во­сти и при­ят­но­сти, они — ввиду заблуж­де­ния наше­го ума — вос­при­ни­ма­ют­ся нами как нечто полез­ное. И вслед­ст­вие подоб­но­го же неведе­ния люди бегут от смер­ти, слов­но она — раз­ло­же­ние есте­ства, и стре­мят­ся жить, так как жизнь сохра­ня­ет нас в таком состо­я­нии, в каком мы роди­лись. Боль они отно­сят к чис­лу вели­чай­ших зол — как ввиду того, что она мучи­тель­на, так и пото­му, что за ней, по-види­мо­му, сле­ду­ет уни­что­же­ние есте­ства. (32) И так как меж­ду поче­том и сла­вой суще­ст­ву­ет сход­ство, то те, кому ока­зан почет, кажут­ся нам счаст­ли­вы­ми, а те, кто бес­сла­вен, — несчаст­ны­ми. Тяготы, радо­сти, стра­сти, стра­хи овла­де­ва­ют ума­ми всех людей оди­на­ко­во, и если веро­ва­ния быва­ют у людей раз­ные, то это не озна­ча­ет, что те, кто покло­ня­ет­ся соба­ке и кош­ке как боже­ствам, не более суе­вер­ны, чем дру­гие наро­ды. Но какой народ не ценит при­вет­ли­во­сти, бла­го­же­ла­тель­но­сти, сер­деч­ной доб­роты и спо­соб­но­сти пом­нить ока­зан­ные бла­го­де­я­ния? Какой народ не пре­зи­ра­ет, не нена­видит над­мен­ных, зло­коз­нен­ных, жесто­ких и небла­го­дар­ных людей? И когда мы пой­мем, что это объ­еди­ня­ет весь чело­ве­че­ский род, то оста­нет­ся [толь­ко пока­зать, что этим объ­еди­не­ни­ем людей долж­ны управ­лять зако­ны, спо­соб­ные укреп­лять друж­бу и осно­ван­ные на разу­ме,] так как разум­ный образ жиз­ни дела­ет людей луч­ше. Если вы соглас­ны с этим поло­же­ни­ем, перей­дем к дру­гим; если вы не удо­вле­тво­ре­ны чем-либо, спер­ва разъ­яс­ним это.

АТТИК. — Мы вполне удо­вле­тво­ре­ны, если я могу отве­тить за нас обо­их.

(XII, 33) МАРК. — Итак, сле­дую­щее поло­же­ние гла­сит, что при­ро­да созда­ла нас для того, чтобы мы разде­ля­ли меж­ду собой всю сово­куп­ность прав и поль­зо­ва­лись ими все сооб­ща. И я, гово­ря «при­ро­да», хочу, чтобы во всем этом рас­суж­де­нии меня так и пони­ма­ли. Но испор­чен­ность, свя­зан­ная с дур­ны­ми наклон­но­стя­ми, так вели­ка, что от нее как бы гас­нут огонь­ки, дан­ные нам при­ро­дой, и воз­ни­ка­ют и укреп­ля­ют­ся враж­деб­ные им поро­ки. И если бы люди — как по веле­нию при­ро­ды, так и в силу сво­его суж­де­ния — при­зна­ва­ли, что «ничто чело­ве­че­ское им не чуж­до», как гово­рит поэт⁵⁶, то все они оди­на­ко­во почи­та­ли бы пра­во. Ведь тем, кому при­ро­да даро­ва­ла разум, она даро­ва­ла и здра­вый разум. Сле­до­ва­тель­но, она им даро­ва­ла и закон, кото­рый есть здра­вый разум — как в пове­ле­ни­ях, так и в запре­тах. Если она им даро­ва­ла закон, то она даро­ва­ла и пра­во; разум был дан всем. Зна­чит, и пра­во было тоже дано всем, и Сократ спра­вед­ли­во про­кли­нал того, кто пер­вый отде­лил поль­зу от пра­ва; пра­во, жало­вал­ся он, — источ­ник вся­че­ских бед⁵⁷. Ведь отсюда и извест­ное изре­че­ние Пифа­го­ра [насчет друж­бы]: «У дру­зей все общее»⁵⁸. [Лаку­на]

(34) …Из это­го явст­ву­ет, что, когда муд­рец пере­но­сит такое боль­шое и такое глу­бо­кое рас­по­ло­же­ние на дру­го­го чело­ве­ка, наде­лен­но­го такой же доб­ле­стью, то это при­во­дит к тому, что он в этом чело­ве­ке (кое-кому это может пока­зать­ся неве­ро­ят­ным, но это неиз­беж­но) любит себя не боль­ше, чем его: и в самом деле, в чем может быть раз­ли­чие, когда рав­но все? Но если здесь может появить­ся хотя бы малей­шее раз­ли­чие, то тот­час же исчезнет даже назва­ние «друж­ба», смысл кото­рой в том, что она пере­ста­ет суще­ст­во­вать, как толь­ко один чело­век поже­ла­ет для себя пре­иму­ществ перед дру­гим⁵⁹.

Все это пред­по­сы­ла­ет­ся нашей даль­ней­шей беседе и обсуж­де­нию все­го вопро­са, чтобы лег­че было понять, что пра­во про­ис­те­ка­ет из при­ро­ды. Выска­зав­шись вкрат­це по это­му вопро­су, я перей­ду к граж­дан­ско­му пра­ву, кото­рое и дало повод ко всей нашей беседе.

КВИНТ. — Да, разу­ме­ет­ся, толь­ко вкрат­це; ведь из того, что ты ска­зал, лич­но я (даже если Аттик дру­го­го мне­ния) заклю­чаю, что пра­во, несо­мнен­но, воз­ник­ло из при­ро­ды.

(XIII, 35) АТТИК. — Могу ли я быть дру­го­го мне­ния, когда уже дока­за­но сле­дую­щее: во-пер­вых, мы снаб­же­ны и укра­ше­ны как бы дара­ми богов; во-вто­рых, у людей суще­ст­ву­ет лишь одно, рав­ное для всех и общее пра­ви­ло жиз­ни; нако­нец, все люди свя­за­ны, так ска­зать, при­род­ным чув­ст­вом снис­хо­ди­тель­но­сти и бла­го­же­ла­тель­но­сти друг к дру­гу, а так­же и общ­но­стью пра­ва. Раз мы (и, по мое­му мне­нию, пра­виль­но) согла­си­лись с тем, что все это вер­но, то как можем мы теперь отде­лять от при­ро­ды зако­ны и пра­ва́?

(36) МАРК. — Ты прав, и дело обсто­ит имен­но так. Но, по почи­ну фило­со­фов, прав­да, не древ­них, но тех, кото­рые устро­и­ли как бы «мастер­ские муд­ро­сти»⁶⁰, то, что неко­гда обсуж­да­лось в более общих фор­мах, теперь рас­смат­ри­ва­ет­ся рас­чле­нен­ным⁶¹; ведь эти фило­со­фы дума­ют, что поло­же­ние, кото­рым мы теперь заня­ты, невоз­мож­но рас­смот­реть удо­вле­тво­ри­тель­но, если они не обсудят отдель­но имен­но того, что пра­во про­ис­те­ка­ет из при­ро­ды.

АТТИК. — Зна­чит, и ты утра­тил сво­бо­ду обсуж­де­ния, вер­нее, имен­но ты, рас­смат­ри­вая вопрос, не сле­ду­ешь сво­е­му соб­ст­вен­но­му мне­нию, а скло­ня­ешь­ся перед чужим авто­ри­те­том?

(37) МАРК. — Не все­гда, Тит! Но, к чему кло­нит­ся наша беседа, ты уже видишь: цель все­го наше­го обсуж­де­ния — укреп­ле­ние государств, улуч­ше­ние нра­вов и бла­го наро­дов. Поэто­му я не скло­нен допус­кать, чтобы закла­ды­ва­лись осно­вы, недо­ста­точ­но хоро­шо про­ду­ман­ные и недо­ста­точ­но изу­чен­ные; я наде­юсь, что эти осно­вы будут одоб­ре­ны если и не все­ми людь­ми (ведь это и невоз­мож­но), то все же теми, кто при­зна­ет нуж­ным доби­вать­ся все­го того, что само по себе спра­вед­ли­во и чест­но, и либо счи­тать бла­гом вооб­ще толь­ко то, что похваль­но само по себе, либо, во вся­ком слу­чае, видеть вели­кое бла­го толь­ко в том, что дей­ст­ви­тель­но воз­мож­но хва­лить само по себе; (38) и я жду одоб­ре­ния тому, что выска­зал, от всех фило­со­фов — неза­ви­си­мо от того, в Ста­рой ли Ака­де­мии оста­лись они вме­сте со Спев­сип­пом, Ксе­но­кра­том и Поле­мо­ном⁶², или же, с ними по суще­ству согла­ша­ясь, но несколь­ко отли­ча­ясь от них спо­со­бом обу­че­ния, после­до­ва­ли уче­нию Ари­сто­те­ля и Фео­ф­ра­с­та⁶³, или же, в соот­вет­ст­вии со взгляда­ми Зено­на⁶⁴, не изме­нив содер­жа­ния, пере­ме­ни­ли назва­ния или даже после­до­ва­ли уче­нию Ари­сто­на⁶⁵, труд­но­му и суро­во­му, но в насто­я­щее вре­мя слом­лен­но­му и отверг­ну­то­му, после­до­ва­ли с тем, чтобы, за исклю­че­ни­ем доб­ле­стей и поро­ков, ко все­му осталь­но­му отно­сить­ся с пол­ным спо­кой­ст­ви­ем. (39) Что же каса­ет­ся тех, кто к себе отно­сит­ся слиш­ком снис­хо­ди­тель­но, явля­ет­ся рабом сво­его тела и все то, чего ищет в жиз­ни и от чего бежит, изме­ря­ет наслаж­де­ни­ем и болью, то — даже если они и гово­рят прав­ду (ведь нам нет нуж­ды спо­рить по это­му пово­ду) — мы пред­ло­жим им выска­зы­вать­ся в сво­их сади­ках⁶⁶, а от вся­ко­го уча­стия в делах государ­ства, кото­рых они не зна­ют даже частич­но и нико­гда не хоте­ли знать, мы даже попро­сим их воз­дер­жать­ся на неко­то­рое вре­мя. Новую же Ака­де­мию, осно­ван­ную Арке­си­ла­ем и Кар­не­а­дом и создаю­щую пута­ни­цу во всех этих вопро­сах, мы будем умо­лять о мол­ча­нии. Ведь если она напа­дет на эти поло­же­ния, пред­став­ля­ю­щи­е­ся нам уста­нов­лен­ны­ми и раз­ра­ботан­ны­ми доста­точ­но ясно, то она при­чи­нит очень силь­ные раз­ру­ше­ния⁶⁷. Ее я желаю уми­ло­сти­вить, не смею отстра­нять.

(XIV, 40) [Лаку­на] …Ведь мы очи­ще­ны и без его оку­ри­ва­ний⁶⁸. Что же каса­ет­ся пре­ступ­ле­ний перед людь­ми и нару­ше­ний дол­га перед бога­ми, то ника­ко­го очи­ще­ния быть не может. Поэто­му за них люди несут нака­за­ние не по суду (в древ­но­сти нигде не выно­си­ли при­го­во­ров, ныне во мно­гих местах их не быва­ет, а там, где их все же выно­сят, они весь­ма часто не спра­вед­ли­вы); нет, пре­ступ­ни­ков тре­во­жат и пре­сле­ду­ют фурии — и не пылаю­щи­ми факе­ла­ми, как это быва­ет в тра­геди­ях, а угры­зе­ни­я­ми сове­сти и мучи­тель­ным созна­ни­ем зла, соде­ян­но­го ими⁶⁹. И если удер­жать чело­ве­ка от без­за­ко­ния долж­на была бы кара, а не при­ро­да, то какая тре­во­га мог­ла бы тер­зать нече­стив­цев, пере­став­ших стра­шить­ся каз­ни? Ведь ни один из них все же нико­гда не был столь дер­зок, чтобы либо не поста­рать­ся отри­цать совер­шен­ное им пре­ступ­ле­ние, либо не при­ду­мать како­го-нибудь объ­яс­не­ния сво­его гне­ва и не искать оправ­да­ния для сво­его пре­ступ­ле­ния в том или ином есте­ствен­ном пра­ве. И если на есте­ствен­ные пра­ва осме­ли­ва­ют­ся ссы­лать­ся нече­стив­цы, то с каким же рве­ни­ем их будут соблюдать чест­ные люди! Но если от без­за­кон­ной и пре­ступ­ной жиз­ни людей отвра­ща­ет толь­ко кара, страх перед каз­нью, а не сама омер­зи­тель­ность такой жиз­ни, то без­за­кон­ни­ков нет и бес­чест­ных людей сле­ду­ет счи­тать ско­рее неосто­рож­ны­ми⁷⁰. (41) А мы, если нас побуж­да­ет быть чест­ны­ми мужа­ми не стрем­ле­ние к доб­ле­сти, а та или иная поль­за и выго­да, хит­ры, а не чест­ны. Ибо как посту­пит в потем­ках чело­век, кото­рый боит­ся толь­ко свиде­те­лей и судьи? Как посту­пит он, встре­тив­шись в пустын­ном месте со сла­бым и оди­но­ким чело­ве­ком, у кото­ро­го он может отнять мно­го золота? Наш спра­вед­ли­вый от при­ро­ды и чест­ный муж даже заго­во­рит с ним, помо­жет ему, выведет его на доро­гу. А тот, кто ниче­го не дела­ет для ближ­не­го и все изме­ря­ет сво­ей соб­ст­вен­ной выго­дой? Вы, дума­ет­ся мне, уже зна­е­те, как он посту­пит⁷¹. Если же он станет отри­цать, что он наме­рен лишить пут­ни­ка жиз­ни и отнять у него его золо­то, то он все­гда будет отри­цать это не пото­му, что счи­та­ет такое дея­ние позор­ным с точ­ки зре­ния зако­на при­ро­ды; он будет отри­цать его толь­ко из опа­се­ния, что это станет извест­ным, то есть навле­чет на него беду. О, достой­ное сооб­ра­же­ние, от кото­ро­го долж­ны покрас­неть, не гово­рю уже — обра­зо­ван­ные люди, нет, даже невеж­ды!

(XV, 42) Но вот что неле­пее все­го: думать, что все, зна­ча­ще­е­ся в уста­нов­ле­ни­ях и зако­нах наро­дов, спра­вед­ли­во. И даже если неко­то­рые зако­ны изда­ны тиран­на­ми?⁷² Если бы Трид­цать афин­ских пра­ви­те­лей поже­ла­ли навя­зать свои зако­ны всем и если бы все афи­няне радо­ва­лись зако­нам тиран­нов, то раз­ве это было бы осно­ва­ни­ем для того, чтобы зако­ны эти были при­зна­ны спра­вед­ли­вы­ми? Я пола­гаю, — ничуть не более спра­вед­ли­вы­ми, чем закон, про­веден­ный нашим интеррек­сом и дав­ший дик­та­то­ру пра­во каз­нить, по сво­е­му усмот­ре­нию, любо­го граж­да­ни­на, назвав его по име­ни, даже без слу­ша­ния дела в суде⁷³. Ибо суще­ст­ву­ет лишь одно пра­во, свя­зы­ваю­щее чело­ве­че­ское обще­ство и уста­нов­лен­ное одним зако­ном. Закон этот есть под­лин­ное осно­ва­ние для того, чтобы при­ка­зы­вать и запре­щать. Кто зако­на это­го не зна­ет, тот — чело­век неспра­вед­ли­вый, неза­ви­си­мо от того, писа­ный ли это закон или непи­са­ный. Но если спра­вед­ли­вость заклю­ча­ет­ся в пови­но­ве­нии писа­ным зако­нам и уста­нов­ле­ни­ям наро­дов, и если, как утвер­жда­ют все те же фило­со­фы, сле­ду­ет все изме­рять выго­дой, то эти­ми зако­на­ми пре­не­бре­жет и их, если смо­жет, нару­шит вся­кий, кто сочтет, что это будет ему выгод­но. Это уче­ние при­во­дит к тому, что, если спра­вед­ли­вость не про­ис­те­ка­ет из при­ро­ды, то ее вооб­ще не суще­ст­ву­ет, а та, кото­рая уста­нав­ли­ва­ет­ся в рас­че­те на выго­ду, уни­что­жа­ет­ся из сооб­ра­же­ний выго­ды для дру­гих.

(43) Более того, если пра­во не будет коре­нить­ся в при­ро­де, то все доб­ле­сти уни­что­жат­ся. И в самом деле, где смо­гут суще­ст­во­вать бла­го­род­ство, любовь к оте­че­ству, чув­ство дол­га, жела­ние слу­жить ближ­не­му или про­явить свою бла­го­дар­ность ему? Ведь все это рож­да­ет­ся отто­го, что мы, по при­ро­де сво­ей, склон­ны любить людей, а это и есть осно­ва пра­ва. И будут уни­что­же­ны не толь­ко бла­го­же­ла­тель­ность к людям, но и свя­щен­но­дей­ст­вия и обя­зан­но­сти по отно­ше­нию к богам, а все это, пола­гаю я, сле­ду­ет сохра­нять не из чув­ства стра­ха, а ввиду нали­чия тес­ной свя­зи меж­ду чело­ве­ком и боже­ст­вом.

(XVI) Если бы пра­ва уста­нав­ли­ва­лись пове­ле­ни­я­ми наро­дов, реше­ни­я­ми пер­вен­ст­ву­ю­щих людей, при­го­во­ра­ми судей, то суще­ст­во­ва­ло бы пра­во раз­бой­ни­чать, пра­во пре­лю­бо­дей­ст­во­вать, пра­во предъ­яв­лять под­лож­ные заве­ща­ния, — если бы пра­ва эти мог­ли полу­чать одоб­ре­ние голо­со­ва­ни­ем или реше­ни­ем тол­пы⁷⁴.

(44) Но если мне­ния и поста­нов­ле­ния глуп­цов столь могу­ще­ст­вен­ны, что их голо­со­ва­ние может нару­шить порядок в при­ро­де, то поче­му же они не опре­де­лят, что дур­ное и пагуб­ное долж­но счи­тать­ся бла­гим и спа­си­тель­ным? Или, раз закон может создать пра­во из бес­пра­вия, то поче­му этот же закон не может создать бла­га из зла? Одна­ко, что каса­ет­ся нас, то мы можем отли­чить бла­гой закон от дур­но­го толь­ко на осно­ва­нии мери­ла, дан­но­го при­ро­дой. Руко­вод­ст­ву­ясь при­ро­дой, отли­ча­ют не толь­ко пра­во от бес­пра­вия, но и вооб­ще все чест­ное от все­го позор­но­го. Ибо с тех пор, как обык­но­вен­ная спо­соб­ность вос­при­ни­мать озна­ко­ми­ла нас с пред­ме­та­ми и запе­чат­ле­ла их в нашем уме, чест­ное отно­сят к доб­ле­сти, к поро­кам — позор­ное.

(45) Думать, что все осно­ва­но на мне­нии, а не на при­ро­де, свой­ст­вен­но безум­цу. Ведь так назы­вае­мая «доб­лесть» (мы при этом зло­употреб­ля­ем назва­ни­ем) дере­ва или коня осно­ва­на не на мне­нии, а на при­ро­де. А если это так, то так­же и чест­ное, и позор­ное сле­ду­ет раз­ли­чать на осно­ва­нии при­ро­ды. Ведь если бы доб­лесть, взя­тая в целом, осно­вы­ва­лась на мне­нии, то на нем же осно­вы­ва­лись бы так­же и ее части. Но кто приз­на́ет чело­ве­ка умным и, я ска­зал бы, глу­бо­ко­мыс­лен­ным не по его поведе­нию, а на осно­ва­нии како­го-либо посто­рон­не­го обсто­я­тель­ства? Ведь доб­лесть есть совер­шен­ное про­яв­ле­ние [како­го-то доб­ро­го нача­ла,] несо­мнен­но, суще­ст­ву­ю­ще­го в при­ро­де; сле­до­ва­тель­но, и вся­кое доб­ро — точ­но так же.

(XVII) Ибо, как истин­ное и лож­ное, как после­до­ва­тель­ное и про­ти­во­ре­чи­вое оце­ни­ва­ют­ся по их суще­ству, а не на осно­ва­нии посто­рон­них сооб­ра­же­ний, так посто­ян­ный и неиз­мен­ный образ жиз­ни, явля­ю­щий­ся доб­ле­стью, и непо­сто­ян­ство, явля­ю­ще­е­ся поро­ком, будут опре­де­ле­ны на осно­ва­нии их при­ро­ды. Не сле­ду­ет ли нам оце­ни­вать при­рож­ден­ные каче­ства по тако­му же пра­ви­лу? (46) Или врож­ден­ные каче­ства будут оце­ни­вать­ся на осно­ва­нии при­ро­ды, а доб­ле­сти и поро­ки, воз­ни­каю­щие из врож­ден­ных качеств, будут рас­це­ни­вать­ся ина­че? А если они не будут рас­це­ни­вать­ся ина­че, то не при­дет­ся ли нам непре­мен­но отно­сить и чест­ное, и позор­ное к при­ро­де? Если то, что заслу­жи­ва­ет похва­лы, есть доб­ро, то в нем само́м непре­мен­но долж­но и заклю­чать­ся нечто такое, за что это хва­лят; ибо доб­ро само по себе суще­ст­ву­ет не бла­го­да­ря мне­ни­ям, а от при­ро­ды. Ведь если бы было не так, то мы были бы счаст­ли­вы так­же и бла­го­да­ря чужо­му мне­нию, а мож­но ли назвать что-либо более неле­пое? Итак, раз и доб­ро, и зло рас­це­ни­ва­ют­ся на осно­ва­нии их при­ро­ды и явля­ют­ся нача­ла­ми при­ро­ды, то и чест­ное, и позор­ное долж­ны рас­це­ни­вать­ся по тако­му же пра­ви­лу и их сле­ду­ет отно­сить к при­ро­де.

(47) Но нас сму­ща­ет раз­но­об­ра­зие мне­ний и раз­но­гла­сия меж­ду людь­ми, и так как это­го несоот­вет­ст­вия нет в том, что нам дают наши чув­ства, то мы и счи­та­ем послед­ние надеж­ны­ми от при­ро­ды⁷⁵; то, что одно­му чело­ве­ку кажет­ся одним, а дру­го­му дру­гим, при­чем одним и тем же людям оно нико­гда не кажет­ся оди­на­ко­вым, мы назы­ваем мни­мым. Но это дале­ко не так. Ибо наших ощу­ще­ний не извра­ща­ют ни роди­те­ли, ни кор­ми­ли­ца, ни учи­тель, ни поэт, ни сце­на; их не может изме­нить и общее мне­ние тол­пы. Напро­тив, для наше­го ума устра­и­ва­ют­ся вся­че­ские заса­ды либо теми людь­ми, кото­рых я толь­ко что пере­чис­лил и кото­рые, полу­чив нас в свои руки неж­ны­ми и нетро­ну­ты­ми, воздей­ст­ву­ют на нас и гнут нас, как им угод­но, — хотя бы тем нача­лом, что глу­бо­ко уко­ре­ни­лось в каж­дом чув­стве: наслаж­де­ни­ем, подо­би­ем добра, но при этом мате­рью всех зол. Под­дав­шись его оча­ро­ва­нию, мы уже не раз­ли­ча­ем в доста­точ­ной сте­пе­ни того, что есть доб­ро от при­ро­ды, так как оно лише­но этой соблаз­ни­тель­ной сла­до­сти.

(XVIII, 48) Из это­го сле­ду­ет (дабы мне уже закон­чить все это рас­суж­де­ние) то, что с оче­вид­но­стью выте­ка­ет из выше­из­ло­жен­но­го: к пра­ву и ко все­му чест­но­му надо стре­мить­ся ради него само­го. И в самом деле, все чест­ные мужи ценят самое спра­вед­ли­вость и пра­во само по себе, и чест­но­му мужу не подо­ба­ет заблуж­дать­ся и почи­тать то, что само по себе почи­та­ния не заслу­жи­ва­ет. Итак, пра­во само по себе тре­бу­ет, чтобы к нему стре­ми­лись и его цени­ли. Но если это­го заслу­жи­ва­ет пра­во, то это­го заслу­жи­ва­ет и спра­вед­ли­вость, а с ней и осталь­ные доб­ле­сти сле­ду­ет почи­тать ради них самих. А щед­рость? Она без­воз­мезд­на или ее мож­но купить? Если чело­век, не полу­чая награ­ды, ока­зы­ва­ет бла­го­де­я­ния, то она без­воз­мезд­на; если — за пла­ту, то она куп­ле­на. Нет сомне­ния в том, что чело­век, кото­ро­го назы­ва­ют щед­рым бла­го­де­те­лем, пови­ну­ет­ся чув­ству дол­га, а не ищет выго­ды. Сле­до­ва­тель­но, опять-таки и спра­вед­ли­вость не ищет ни награ­ды, ни пла­ты: к ней стре­мят­ся ради нее самой, а тако­вы же осно­ва и смысл всех доб­ле­стей.

(49) Нако­нец, если к доб­ле­сти стре­мят­ся ради выгод, а не ради нее самой, то будет суще­ст­во­вать лишь одна доб­лесть, кото­рую будет пра­виль­нее все­го назвать лукав­ст­вом. Ведь насколь­ко чело­век во всех сво­их дей­ст­ви­ях более все­го руко­вод­ст­ву­ет­ся сво­ей выго­дой, настоль­ко же он менее все­го чест­ный муж; так те, кто изме­ря­ет доб­лесть полу­чае­мой награ­дой, счи­та­ют доб­ле­стью одно толь­ко лукав­ство⁷⁶. И пра­во, где най­дешь бла­го­де­те­ля, если никто не дела­ет добра дру­го­му охот­но? Где най­дешь чело­ве­ка бла­го­дар­но­го, если люди небла­го­дар­ны даже тогда, когда бла­го­да­рят? Где пре­сло­ву­тая свя­тая друж­ба, если даже дру­га само­го по себе не любят, как гово­рит­ся, всем серд­цем? Ведь его даже сле­ду­ет поки­нуть и бро­сить, отча­яв­шись полу­чить от него выго­ду и поль­зу, а мож­но ли ска­зать что-либо более чудо­вищ­ное? Но если друж­бу сле­ду­ет почи­тать за нее самое, то и обще­ства людей, равен­ства и спра­вед­ли­во­сти сле­ду­ет доби­вать­ся ради них самих. Если это не так, то спра­вед­ли­во­сти вооб­ще не суще­ст­ву­ет. Ведь самая боль­шая неспра­вед­ли­вость — желать пла­ты за спра­вед­ли­вость.

(XIX, 50) Что же ска­зать о скром­но­сти, уме­рен­но­сти, воз­держ­но­сти, искрен­но­сти, совест­ли­во­сти и стыд­ли­во­сти? Что люди не наг­лы из бояз­ни дур­ной сла­вы или же из стра­ха перед зако­на­ми и судом? Зна­чит, люди непод­куп­ны и совест­ли­вы ради похва­лы и ради доб­рой мол­вы о себе стес­ня­ют­ся вести бес­стыд­ные речи? Но мне лич­но стыд­но за тех фило­со­фов, кото­рые избег­нуть осуж­де­ния за порок жела­ют, а заклей­мен­ны­ми самим поро­ком себя не счи­та­ют⁷⁷. (51) Что же? Раз­ве мы можем тех, кого от раз­вра­та удер­жи­ва­ет боязнь дур­ной сла­вы, при­знать стыд­ли­вы­ми, когда дур­ная сла­ва навле­ка­ет­ся постыд­но­стью само­го про­ступ­ка? Ведь что воз­мож­но по спра­вед­ли­во­сти похва­лить или осудить, если чело­век не счи­та­ет­ся с само́й при­ро­дой того, что, по все­об­ще­му мне­нию, заслу­жи­ва­ет либо похва­лы, либо пори­ца­ния? Зна­чит, телес­ные урод­ства, если они будут огром­ны, будут нас оттал­ки­вать, а извра­щен­ность ума не будет? Но ведь позор, свя­зан­ный с ней, очень лег­ко усмот­реть из самих поро­ков. И мож­но ли назвать что-либо более гад­кое, чем алч­ность, более чудо­вищ­ное, чем похоть, более пре­зрен­ное, чем тру­сость, более низ­кое, чем тупость и глу­пость? Что сле­ду­ет из это­го? Раз­ве тех, кто обла­да­ет каки­ми-либо отдель­ны­ми или мно­ги­ми поро­ка­ми, мы назы­ваем несчаст­ны­ми вслед­ст­вие поне­сен­ных ими утрат, или ущер­ба, или каких-либо муче­ний, испы­тан­ных ими, а не ввиду тяже­сти и постыд­но­сти их поро­ков? И наобо­рот, это же мож­но ска­зать о доб­ле­сти в похва­лу ей.

(52) Ибо, если к доб­ле­сти стре­мят­ся ради дру­гих благ, то, оче­вид­но, суще­ст­ву­ет нечто более заман­чи­вое, чем доб­лесть, будут ли это день­ги, или поче­сти, или кра­сота, или здо­ро­вье. Но когда всем этим обла­да­ешь, оно зна­чит весь­ма мало, а как дол­го это сохра­нит­ся, знать с уве­рен­но­стью никак нель­зя. Или же это будет то, что даже назвать очень стыд­но, — наслаж­де­ние⁷⁸. Но имен­но в пре­зре­нии к наслаж­де­нию и в отка­зе от него доб­лесть и про­яв­ля­ет­ся более все­го.

Итак, не ясно ли вам, какое воз­ни­ка­ет мно­же­ство вопро­сов и мне­ний и как одни из них пере­пле­та­ют­ся с дру­ги­ми? Более того, я пошел бы даль­ше, если бы не сдер­жал­ся.

(XX) КВИНТ. — Куда же? Ведь я, брат мой, охот­но пошел бы вме­сте с тобой к тому же, к чему ты стре­мишь­ся в сво­ем рас­суж­де­нии.

МАРК. — К пре­де­лу добра. Все име­ет в виду эту цель и долж­но совер­шать­ся ради того, чтобы ее достиг­нуть. Вопрос этот спор­ный и чре­ва­тый раз­но­гла­си­я­ми меж­ду уче­ней­ши­ми людь­ми, но рано или позд­но его надо будет раз­ре­шить.

(53) АТТИК. — Как же это воз­мож­но после смер­ти Луция Гел­лия?⁷⁹

МАРК. — Какое отно­ше­ние име­ет это к делу?

АТТИК. — Пом­нит­ся, я в Афи­нах слы­хал от Фед­ра⁸⁰, что твой близ­кий друг Гел­лий, когда он после сво­ей пре­ту­ры при­был в Гре­цию в каче­стве про­кон­су­ла и нахо­дил­ся в Афи­нах, созвал фило­со­фов, кото­рые там жили, и насто­я­тель­но посо­ве­то­вал им поло­жить конец раз­но­гла­си­ям, быв­шим меж­ду ними; если, ска­зал он, они не наме­ре­ны про­ве­сти всю свою жизнь в спо­рах, то достиг­нуть согла­сия воз­мож­но. При этом он обе­щал им свое содей­ст­вие в слу­чае, если они могут прид­ти к како­му-нибудь согла­сию.

МАРК. — Ты шутишь, Пом­по­ний, и мно­гие не раз высме­и­ва­ли это. Но я дей­ст­ви­тель­но хотел бы, чтобы меня сде­ла­ли арбит­ром меж­ду Ста­рой Ака­де­ми­ей и Зено­ном.

АТТИК. — Каким же обра­зом?

МАРК. — Так как они рас­хо­дят­ся в мне­ни­ях лишь насчет одно­го; насчет про­че­го согла­сие меж­ду ними изу­ми­тель­но.

АТТИК. — Как? Раз­но­гла­сия меж­ду ними каса­ют­ся толь­ко одно­го вопро­са?

(54) МАРК. — К делу отно­сит­ся лишь одно: в то вре­мя, как Ста­рая Ака­де­мия при­зна­ла бла­гом все то, что согла­су­ет­ся с при­ро­дой и помо­га­ет нам в жиз­ни, Зенон при­знал бла­гом толь­ко то, что чест­но.

АТТИК. — И ты гово­ришь, что это дей­ст­ви­тель­но спор незна­чи­тель­ный, а не такой, кото­рый каса­ет­ся само­го глав­но­го?

МАРК. — Ты был бы прав, если бы это были раз­но­гла­сия по суще­ству, а не насчет слов.

(XXI) АТТИК. — Зна­чит, ты согла­сен с Антиохом⁸¹, моим близ­ким дру­гом (ска­зать — учи­те­лем я не реша­юсь), вме­сте с кото­рым я жил. Ведь он чуть было не похи­тил меня из садов, доро­гих мое­му серд­цу⁸², и не при­вел в Ака­де­мию, нахо­див­шу­ю­ся от них на рас­сто­я­нии все­го несколь­ких шагов.

МАРК. — Это был муж глу­бо­ко­го и ост­ро­го ума, в сво­ей обла­сти достиг­ший совер­шен­ства. Как ты зна­ешь, он был моим близ­ким дру­гом; одна­ко, во всем ли я с ним согла­сен или не во всем, я вско­ре решу; но я утвер­ждаю одно: весь этот спор воз­мож­но ула­дить.

(55) АТТИК. — Как же ты пред­став­ля­ешь себе это?

МАРК. — Так как, если бы (как ска­зал Ари­стон Хиос­ский⁸³) Зенон заявил, что есть един­ст­вен­ное бла­го — то, что чест­но, и един­ст­вен­ное зло — то, что позор­но, а все осталь­ное совер­шен­но оди­на­ко­во, при­чем вполне без­раз­лич­но, суще­ст­ву­ет ли оно или не суще­ст­ву­ет, то он силь­но разо­шел­ся бы в мне­ни­ях с Ксе­но­кра­том, Ари­сто­те­лем и шко­лой Пла­то­на, и раз­но­гла­сие это каса­лось бы важ­ней­ше­го вопро­са и все­го обра­за жиз­ни. Но когда Зенон теперь гово­рит, что доб­лесть, кото­рую Ста­рая Ака­де­мия объ­яви­ла выс­шим бла­гом, есть един­ст­вен­ное бла­го, а бес­че­стие, кото­рое она счи­та­ла выс­шим злом, есть един­ст­вен­ное зло; когда он богат­ства, здо­ро­вье, кра­соту назы­ва­ет «пре­иму­ще­ства­ми», а не бла­га­ми, бед­ность же, немощ­ность, боль — «тягота­ми», а не злом, то он разде­ля­ет мне­ние Ксе­но­кра­та и Ари­сто­те­ля, но поль­зу­ет­ся дру­ги­ми сло­ва­ми. Но из это­го раз­но­гла­сия — не по суще­ству, а насчет слов — и воз­ник спор о гра­ни­цах; в этом спо­ре (коль ско­ро зако­ны Две­на­дца­ти таб­лиц не при­зна­ли дав­но­сти поль­зо­ва­ния в пре­де­лах пяти футов) мы не поз­во­лим это­му хит­ро­ум­но­му чело­ве­ку пастись на ста­ром вла­де­нии Ака­де­мии и, вме­сто одно­го арбит­ра по Мами­ли­е­ву зако­ну, мы, трое арбит­ров на осно­ва­нии зако­нов Две­на­дца­ти таб­лиц, про­ведем гра­ни­цы⁸⁴.

(56) КВИНТ. — Какое же реше­ние мы выне­сем?

МАРК. — Мы сочтем нуж­ным разыс­кать погра­нич­ные кам­ни, уста­нов­лен­ные Сокра­том, и счи­тать­ся с ними.

КВИНТ. — Ты, брат мой, теперь весь­ма удач­но поль­зу­ешь­ся сло­ва­ми, взя­ты­ми из граж­дан­ско­го пра­ва и из зако­нов, и я жду от тебя рас­суж­де­ния имен­но об этом. Это, конеч­но, важ­ный вопрос, как я не раз слы­хал от тебя само­го; несо­мнен­но, что жить в согла­сии с при­ро­дой — выс­шее бла­го; это зна­чит вести жизнь уме­рен­ную и соглас­ную с доб­ле­стью; но сле­до­вать при­ро­де и как бы жить по ее зако­ну, то есть (насколь­ко это зави­сит от чело­ве­ка) не упус­кать ниче­го тако­го, что поз­во­ля­ет достиг­нуть того, чего тре­бу­ет при­ро­да⁸⁵, …[Лаку­на] В то же вре­мя при­ро­да хочет, чтобы мы жили как бы по зако­ну доб­ле­сти. Вот поче­му я и не знаю, удаст­ся ли когда-нибудь раз­ре­шить этот вопрос; в нашей беседе это­го, во вся­ком слу­чае, сде­лать не удаст­ся, если толь­ко мы наме­ре­ны дове­сти до кон­ца то, что нача­ли.

(XXII, 57) АТТИК. — Лич­но я весь­ма охот­но согла­сил­ся бы на это отступ­ле­ние.

КВИНТ. — Это мож­но будет сде­лать в дру­гой раз. Теперь рас­смот­рим то, что мы нача­ли, — тем более, что это раз­но­гла­сие насчет выс­ше­го зла и насчет выс­ше­го бла­га не име­ет ника­ко­го отно­ше­ния к это­му.

МАРК. — Ты, Квинт, гово­ришь вполне разум­но; ведь то, что я ска­зал до сего вре­ме­ни, …[взя­то из глу­бин фило­со­фии, ты же хочешь узнать зако­ны государ­ства.

КВИНТ. — Я лич­но] …не тре­бую разъ­яс­не­ния ни насчет зако­нов Ликур­га⁸⁶, ни насчет зако­нов Соло­на⁸⁷, ни зако­нов Харон­да⁸⁸, ни наших Две­на­дца­ти таб­лиц, ни пле­бис­ци­тов, но думаю, что в сего­дняш­ней беседе ты пре­по­дашь как наро­дам, так и отдель­ным лицам пра­ви­ла жиз­ни и нрав­ст­вен­но­сти.

(58) МАРК. — То, чего ты ждешь, Квинт, и есть пред­мет наше­го рас­суж­де­ния. О, если бы это было мне по силам! Но дело обсто­ит, конеч­но, так: коль ско­ро «закон» дол­жен исправ­лять поро­ки, а в доб­ле­стях настав­лять, то из него и сле­ду­ет выво­дить пра­ви­ла жиз­ни. Таким обра­зом, мате­рью всех благ ста­но­вит­ся муд­рость, от люб­ви к кото­рой и про­изо­шло гре­че­ское сло­во «фило­со­фия» [любо­муд­рие], а фило­со­фия — самый бла­го­де­тель­ный, самый щед­рый, самый луч­ший дар бес­смерт­ных богов, при­не­сен­ный ими чело­ве­ку. Ведь это она одна научи­ла нас как всем дру­гим делам, так и само­му труд­но­му — познать самих себя; смысл и зна­че­ние это­го настав­ле­ния так вели­ки, что его счи­та­ли изре­че­ни­ем не чело­ве­ка, а дель­фий­ско­го бога⁸⁹.

(59) Ведь вся­кий, кто позна́ет само­го себя, преж­де все­го почув­ст­ву­ет, что обла­да­ет каким-то боже­ст­вен­ным каче­ст­вом, и будет счи­тать свой ум, при­су­щий ему, как бы свя­щен­ным изо­бра­же­ни­ем⁹⁰; и этот чело­век все­гда будет совер­шать и обду­мы­вать что-либо достой­ное столь вели­ко­го дара богов и, сам постиг­нув и испы­тав себя все­го, пой­мет, как его ода­ри­ла при­ро­да при его вступ­ле­нии в жизнь и каки­ми сред­ства­ми он рас­по­ла­га­ет для при­об­ре­те­ния и дости­же­ния муд­ро­сти; ибо в самом нача­ле он сво­ей душой и умом полу­чил обо всем лишь смут­ные пред­став­ле­ния; разъ­яс­нив себе их, он, руко­во­ди­мый муд­ро­стью, пой­мет, что станет чест­ным мужем и — имен­но по этой при­чине — счаст­ли­вым.

(XXIII, 60) Ведь когда душа, познав и вос­при­няв доб­ле­сти, отка­жет­ся от сво­ей покор­но­сти и потвор­ства телу, пода­вит в себе стрем­ле­ние к наслаж­де­нию, слов­но какой-то позор­ный недуг, изба­вит­ся от вся­ко­го стра­ха смер­ти и боли, бла­го­да­ря вза­им­но­му рас­по­ло­же­нию соеди­нит­ся со сво­и­ми близ­ки­ми, приз­на́ет всех сво­их близ­ких объ­еди­нен­ны­ми при­ро­дой, сочтет себя обя­зан­ной почи­тать богов и соблюдать рели­гию во всей ее чисто­те и изощ­рит зор­кость как глаз, так и ума до спо­соб­но­сти изби­рать бла­гое, а про­ти­во­по­лож­ные каче­ства отвер­гать (доб­лесть эта была назва­на пред­виде­ни­ем, от сло­ва «пред­видеть»), то будет ли воз­мож­но назвать или себе пред­ста­вить более счаст­ли­вое состо­я­ние?

(61) И когда этот чело­век обо­зрит небо, зем­лю, моря и всю при­ро­ду, когда он увидит, из чего все это воз­ник­ло, к чему оно воз­вра­тит­ся и когда и как погибнет, что́ в этом всем смерт­но и тлен­но и что боже­ст­вен­но и веч­но, и когда он вос­при­мет, мож­но ска­зать, суще­ст­во­ва­ние само­го́ боже­ства, пра­вя­ще­го и царя­ще­го над всем этим, а себя само­го приз­на́ет не жите­лем како­го-то огра­ни­чен­но­го места, окру­жен­но­го город­ски­ми сте­на­ми, а граж­да­ни­ном все­го мира, как бы еди­но­го гра­да, то — бес­смерт­ные боги! — каким сре­ди это­го вели­ко­ле­пия и при этом созер­ца­нии и позна­нии при­ро­ды он себе пред­ста­вит­ся сам! [Так ведь учил и Апол­лон Пифий­ский.] Как будет он пре­зи­рать, как свы­со­ка будет он смот­реть, как будет он отвер­гать все то, что тол­па назы­ва­ет самым цен­ным!⁹¹

(XXIV, 62) И все это он защи­тит как бы огра­дой — сво­им спо­со­бом рас­суж­дать, уме­ни­ем отли­чать истин­ное от лож­но­го и, так ска­зать, искус­ст­вом пони­мать, что из чего сле­ду­ет и что чему про­ти­во­по­лож­но⁹². А когда он почув­ст­ву­ет себя рож­ден­ным для обще­ства граж­дан, то он сочтет нуж­ным при­бе­гать не толь­ко к подроб­но­му рас­смот­ре­нию вопро­сов, но и к сво­бод­но лью­щей­ся непре­рыв­ной речи, дабы посред­ст­вом нее управ­лять наро­да­ми, уста­нав­ли­вать зако­ны, пори­цать дур­ных людей, защи­щать чест­ных, вос­хва­лять вели­ких мужей, обра­щать­ся к сограж­да­нам с убеди­тель­ны­ми пра­ви­ла­ми, кло­ня­щи­ми­ся к бла­гу и сла­ве, быть в состо­я­нии побуж­дать людей к доб­ле­сти, отвра­щать их от позор­но­го поведе­ния, уте­шать уни­жен­ных, а дея­ния и наме­ре­ния храб­рых и муд­рых людей, наряду с осуж­де­ни­ем позор­ных поступ­ков людей дур­ных, делать памят­ны­ми навсе­гда. Столь мно­го­чис­лен­ны и столь вели­ки каче­ства, кото­рые может усмот­реть в чело­ве­ке вся­кий, кто захо­чет познать само­го себя; их мать и вос­пи­та­тель­ни­ца — муд­рость.

(63) АТТИК. — Муд­рость, кото­рую ты про­сла­вил достой­но и спра­вед­ли­во. Но к чему все это кло­нит­ся?

МАРК. — Преж­де все­го к тому, Пом­по­ний, о чем мы теперь будем гово­рить и что счи­та­ем таким важ­ным. Но ведь это таким не будет, если то, из чего оно про­ис­те­ка­ет, тоже не будет вели­ким. Я ведь зани­ма­юсь всем этим охот­но и, наде­юсь, посту­паю пра­виль­но, так как муд­ро­сти, изу­че­ние кото­рой меня захва­ты­ва­ет и, во вся­ком слу­чае, сде­ла­ло таким, каков я теперь, я не могу обой­ти мол­ча­ни­ем.

АТТИК. — Да, ты посту­па­ешь пра­виль­но, спра­вед­ли­во и в созна­нии сво­его дол­га; как ты гово­ришь, в нашей беседе тебе так и надо было посту­пить.