Философские трактаты

Парадоксы стоиков

ВСТУПЛЕНИЕ

Я обра­тил вни­ма­ние, Брут, что дядюш­ка твой, Катон, высту­пая в сена­те, часто каса­ет­ся серь­ез­ных фило­соф­ских поло­же­ний, совер­шен­но незна­ко­мых нашим судеб­ным и поли­ти­че­ским речам, и, одна­ко, уда­ет­ся ему сде­лать понят­ны­ми их даже про­сто­му наро­ду. Это тем более заме­ча­тель­но в его устах в срав­не­нии с тобою или мною: ведь мы-то отда­ем пред­по­чте­ние той фило­со­фии, кото­рая пред­став­ля­ет обиль­ный мате­ри­ал для ора­то­ра и каса­ет­ся тех вопро­сов, кото­рые весь­ма близ­ки пони­ма­нию тол­пы. Катон же, по мое­му убеж­де­нию, закон­чен­ный сто­ик и выска­зы­ва­ет мне­ния, дале­ко не все­гда разде­ля­е­мые тол­пой, и при­дер­жи­ва­ясь направ­ле­ния в фило­со­фии, отвер­гаю­ще­го любые рито­ри­че­ские при­кра­сы, не стре­мит­ся к раз­вер­ну­то­му изло­же­нию, а ста­ра­ет­ся достичь сво­ей цели с помо­щью как бы пунк­тир­но­го ряда из мел­ких и крат­ких поло­же­ний. Но нет ниче­го столь неве­ро­ят­но­го, во что не заста­ви­ла бы пове­рить чело­ве­че­ская речь, нет ниче­го столь гру­бо­го и ужас­но­го, что не смог­ло бы засвер­кать, отпо­ли­ро­ван­ное и отде­лан­ное ора­тор­ской речью. Эти сооб­ра­же­ния побуди­ли меня посту­пить еще более дерз­ко, чем тот, о ком я гово­рю. Ведь Катон рас­суж­да­ет обыч­но в духе сто­и­ков о вели­чии духа, о само­огра­ни­че­нии, о смер­ти, о все­воз­мож­ных досто­хваль­ных про­яв­ле­ни­ях доб­ро­де­те­ли, о бес­смерт­ных богах, о люб­ви к родине, не отка­зы­ва­ясь и от ора­тор­ских укра­ше­ний. Я же в шут­ку сфор­му­ли­ро­вал в виде общих мест все то, о чем едва ли рас­суж­да­ют сто­и­ки даже в гим­на­си­ях или на досу­ге, и мне захо­те­лось попы­тать­ся выве­сти на свет, то есть при­ме­нить на фору­ме эти мыс­ли, кото­рые в силу сво­ей уди­ви­тель­но­сти и пол­ной про­ти­во­по­лож­но­сти обще­при­ня­тым мне­ни­ям сами­ми же сто­и­ка­ми назы­ва­ют­ся пара­док­са­ми, и изло­жить их так, что они будут понят­ны всем, если толь­ко речь, обра­щен­ная к людям обра­зо­ван­ным, не совер­шен­но отлич­на от речи, с кото­рой сле­ду­ет обра­щать­ся к про­сто­му наро­ду. Я с тем боль­шим удо­воль­ст­ви­ем изло­жил эти «общие места», что мне само­му эти так назы­вае­мые пара­док­сы пред­став­ля­ют­ся в выс­шей сте­пе­ни сокра­ти­че­ски­ми и совер­шен­но пра­виль­ны­ми. А поэто­му при­ми сей малый труд, плод ночей, ста­но­вя­щих­ся все коро­че, ибо дар, рож­ден­ный более дли­тель­ны­ми бде­ни­я­ми, уже вышел в свет и посвя­щен тебе. И ты смо­жешь позна­ко­мить­ся с тем видом моих упраж­не­ний, к кото­рым я все­гда при­бе­гаю, пыта­ясь при­ме­нить к нашей ора­тор­ской прак­ти­ке то, что в шко­лах назы­ва­ют θε­τικά^[1]. Но я отнюдь не тре­бую, чтобы ты при­нял этот пода­рок и сохра­нил его. Он ведь не тако­го рода, чтобы поме­щать его в Акро­по­ле как Минерву Фидия, одна­ко же таков, что вид­но, что вышел он из той же мастер­ской.

ПАРАДОКС ПЕРВЫЙ
Толь­ко пре­крас­ное явля­ет­ся бла­гом

1. Толь­ко то явля­ет­ся бла­гом, что нрав­ст­вен­но. Боюсь, что кому-нибудь из вас сло­ва мои могут пока­зать­ся заим­ст­во­ван­ны­ми из рас­суж­де­ний сто­и­ков, а не резуль­та­том моих соб­ст­вен­ных раз­мыш­ле­ний. Тем не менее я ска­жу то, что думаю. И ска­жу коро­че, чем того тре­бу­ет столь важ­ный пред­мет. Кля­нусь бога­ми, нико­гда не отно­сил я к поня­тию бла­га и к желае­мо­му ни их день­ги, ни вели­ко­леп­ные зда­ния, ни могу­ще­ство, ни власть, ни наслаж­де­ния, кото­рые им осо­бен­но доро­ги, ибо я видел, что люди, купаю­щи­е­ся во всем этом, все же все­го более жаж­дут того, чем они в изоби­лии обла­да­ют.

Ведь жаж­да обла­да­ния нико­гда не уто­ля­ет­ся, и люди муча­ют­ся не толь­ко стра­стью к при­умно­же­нию того, чем они вла­де­ют, но и стра­хом поте­рять это. И тут я часто пыта­юсь понять, было ли муд­рым со сто­ро­ны наших пред­ков, людей исклю­чи­тель­но скром­ных, назвать сло­вом «бла­го» такие нена­деж­ные и непроч­ные вещи, как день­ги, тогда как в дей­ст­ви­тель­но­сти они суди­ли об этом пред­ме­те совер­шен­но ина­че. Может ли бла­го слу­жить кому-нибудь во зло, или может ли кто-нибудь, в изоби­лии обла­даю­щий бла­га­ми, сам быть дур­ным? Как мы видим, все эти «бла­га» тако­вы, что явля­ют­ся досто­я­ни­ем и него­дя­ев и могут при­но­сить вред порядоч­ным людям, а посе­му пусть сме­ет­ся надо мной тот, кому это нра­вит­ся, но для меня важ­нее будет не мне­ние тол­пы, а исти­на, и я нико­гда не ска­жу, что тот, кто поте­рял свое ста­до или свое иму­ще­ство, утра­тил «бла­го», и не пере­ста­ну вос­хва­лять муд­рость Биан­та, при­чис­ля­е­мо­го, если не оши­ба­юсь, к зна­ме­ни­той семер­ке муд­ре­цов, кото­рый, когда его род­ная Три­е­на была захва­че­на вра­гом и все жите­ли бежа­ли, захва­тив с собой чуть ли не все свое иму­ще­ство, на обра­щен­ный к нему чей-то совет посту­пить таким же обра­зом, отве­тил: «А я так и посту­паю, пото­му что все свое ношу с собой». Он даже не счи­тал сво­ей соб­ст­вен­но­стью все эти игруш­ки, кото­рые дарит нам судь­ба и кото­рые мы назы­ваем «бла­гом».

Так что же такое «бла­го», спро­сит кто-нибудь? Если что-то совер­ша­ет­ся пра­виль­но и достой­но, если в этом про­яв­ля­ет­ся доб­ро­де­тель, то это поис­ти­не мож­но назвать бла­гим дея­ни­ем. И то, что явля­ет­ся пра­виль­ным, достой­ным и доб­ро­де­тель­ным, толь­ко это и явля­ет­ся, пола­гаю, бла­гом.

2. Но эти мыс­ли могут пока­зать­ся несколь­ко неяс­ны­ми в общих рас­суж­де­ни­ях, они долж­ны быть рас­кры­ты на жиз­не­опи­са­ни­ях вели­ких мужей, ибо без это­го, как мне кажет­ся, они ста­но­вят­ся уж слиш­ком непо­нят­ны­ми. Я спра­ши­ваю вас, неужто те, кто оста­вил нам это государ­ство столь слав­ным и мощ­ным, когда-нибудь помыш­ля­ли о золо­те и сереб­ре, о том, чтобы раз­бо­га­теть, о кра­сотах при­ро­ды, кото­рые мог­ли бы доста­вить им удо­воль­ст­вие, или о вся­че­ской утва­ри, услаж­даю­щей их взор, или о пирах, при­но­ся­щих им наслаж­де­ние? Пред­ставь­те сво­е­му взо­ру любо­го из царей. Нач­нем, если хоти­те, с Рому­ла или, наобо­рот, с тех, кто осво­бо­дил роди­ну от этих царей? По каким сту­пе­ням, в кон­це кон­цов, под­нял­ся на небо Ромул? По тем ли, кото­рые тол­па назы­ва­ет «бла­га­ми», или по сту­пе­ням слав­ных дея­ний и доб­ро­де­те­лей? А Нума Пом­пи­лий? Неужто мы дума­ем, что бес­смерт­ным богам были менее угод­ны жерт­вен­ные чаши и гли­ня­ные круж­ки, чем чекан­ные дра­го­цен­ные бока­лы иных? Я не ста­ну гово­рить об осталь­ных, ибо все они тако­вы, за исклю­че­ни­ем Тарк­ви­ния Гор­до­го.

А если бы кто-нибудь спро­сил Бру­та, к чему он стре­мил­ся, осво­бож­дая роди­ну, если бы кто-нибудь подоб­ным же обра­зом спро­сил всех дру­гих участ­ни­ков это­го подви­га, чего жела­ют они, чего хоте­ли достичь, неужто най­дет­ся хоть один, кто ска­жет, что стре­мил­ся к наслаж­де­нию, богат­ству или вооб­ще к чему-то ино­му, кро­ме испол­не­ния дол­га, стоя́щего перед муже­ст­вен­ным и вели­ким чело­ве­ком? Что толк­ну­ло Гая Муция на убий­ство Пор­цен­ны, когда не было ни малей­шей надеж­ды на спа­се­ние? Какая сила удер­жа­ла Кокле­са на мосту, одно­го про­тив целых пол­чищ вра­гов? Какая сила побуди­ла отца и сына Деци­ев пожерт­во­вать жиз­нью, бро­сив­шись в гущу воору­жен­ных вра­гов? Какую выго­ду пре­сле­до­ва­ли скром­ность Гая Фаб­ри­ция или бед­ность Мания Курия? А что ска­зать нам о достой­ном опло­те нашем в Пуни­че­ской войне, о Гнее и Пуб­лии Сци­пи­о­нах, кото­рые телом сво­им реши­ли пре­гра­дить путь кар­фа­ге­ня­нам? А стар­ший, а млад­ший из Сци­пи­о­нов Афри­кан­ских, а Катон, жив­ший в про­ме­жут­ке меж­ду ними, а бес­чис­лен­ное мно­же­ство дру­гих, ибо таких при­ме­ров в нашей стране вели­кое мно­же­ство? Раз­ве счи­та­ли они, что в сво­ей жиз­ни долж­ны стре­мить­ся к чему-то еще, кро­ме того, что почи­та­ет­ся досто­хваль­ным и пре­крас­ным?

3. Так пусть же явят­ся сюда все те, кто сме­ют­ся над мои­ми сло­ва­ми и мыс­ля­ми, и пусть сами решат, на кого они хоте­ли бы быть похо­жи­ми: на кого-нибудь из тех, кто живет в мра­мор­ных двор­цах, свер­каю­щих золо­том и сло­но­вой костью, укра­шен­ных в изоби­лии ста­ту­я­ми и кар­ти­на­ми, чекан­ным золо­том, коринф­ски­ми ваза­ми, или же на Фаб­ри­ция, кото­рый нико­гда и не имел и не желал иметь ниче­го подоб­но­го. Что каса­ет­ся тако­го рода вещей, кото­рые могут пере­хо­дить от одно­го к дру­го­му вла­дель­цу, то нетруд­но убедить людей не счи­тать их бла­гом, но за убеж­де­ния, что наслаж­де­ние явля­ет­ся выс­шим бла­гом, они дер­жат­ся креп­ко и отста­и­ва­ют все­ми сила­ми. Мне же это убеж­де­ние пред­став­ля­ет­ся достой­ным не людей, а скотов. Ведь когда тебе богом ли или при­ро­дой, кото­рую я назвал бы мате­рью все­го суще­го, даро­ван дух, пре­крас­нее и боже­ст­вен­нее кото­ро­го не суще­ст­ву­ет ниче­го, ты сам так уни­жа­ешь и уни­что­жа­ешь себя, пола­гая, буд­то меж­ду тобою и чет­ве­ро­но­гой тва­рью нет ника­кой раз­ни­цы! Раз­ве может суще­ст­во­вать бла­го, кото­рое не дела­ет луч­шим того, кто им обла­да­ет? Ведь к чем боль­ше­му бла­гу при­об­ща­ет­ся кто-то, тем боль­шей сла­вы ока­зы­ва­ет­ся он досто­ин, ибо не суще­ст­ву­ет бла­га, кото­рым бы не мог достой­но гор­дить­ся тот, кто им обла­да­ет.

Так какое же бла­го в удо­воль­ст­вии? Может быть, оно дела­ет чело­ве­ка луч­шим или более досто­хваль­ным? Или кто-нибудь, достиг­нув удо­воль­ст­вия, может гор­дить­ся и гром­ко хва­стать­ся тем, чего он достиг? Но если наслаж­де­ние, на защи­ту кото­ро­го вста­ет столь­ко адво­ка­тов, не долж­но быть при­чис­ле­но к кате­го­рии бла­га, если оно, чем оно боль­ше, тем силь­нее нару­ша­ет при­выч­ное спо­кой­ст­вие духа, то, конеч­но, счаст­ли­вая жизнь есть не что иное, как жизнь достой­ная и нрав­ст­вен­ная.

ПАРАДОКС ВТОРОЙ
Доб­ро­де­тель само­до­ста­точ­на для дости­же­ния сча­стья

Я нико­гда не счи­тал М. Регу­ла ни стра­даль­цем, ни несчаст­ным, ни жал­ким. Ведь не вели­чие его духа пыта­ли пуний­цы, не его досто­ин­ство, не вер­ность, не твер­дость, не какую-то доб­ро­де­тель, не, нако­нец, самый дух его, ибо под охра­ною столь мно­го­чис­лен­ной и столь мощ­ной сви­ты доб­ро­де­те­лей сам он не мог, конеч­но, быть пле­нен, хотя тело его и нахо­ди­лось в руках вра­гов. Мы зна­ем и Гая Мария, кото­рый пред­став­ля­ет­ся мне в сча­стии одним из счаст­ли­вей­ших людей, а в несча­стии одним из вели­чай­ших. А может ли быть боль­шее сча­стье для смерт­но­го? Не зна­ешь ты, безу­мец, не зна­ешь, сколь вели­кой мощью обла­да­ет доб­ро­де­тель. Ты зна­ешь лишь имя ее, мощь же ее тебе неве­до­ма. Никто не может не быть счаст­ли­вей­шим чело­ве­ком, если он пол­но­стью довле­ет себе и толь­ко в самом себе видит всю свою силу. Тот, кто все надеж­ды свои, все рас­че­ты и помыс­лы воз­ла­га­ет на сча­стье, не может обла­дать ничем опре­де­лен­ным, ничем, в чем он был бы уве­рен, что сохра­нит хотя бы на один день. Вот тако­го чело­ве­ка, если ты встре­тишь его, можешь пугать угро­зою смер­ти или изгна­ния. Я же, слу­чись со мной что-нибудь в столь небла­го­дар­ном государ­стве, при­му все без вся­ких воз­ра­же­ний, не гово­ря уже о сопро­тив­ле­нии. Для чего же тогда я стра­дал или делал что-то, к чему были неусып­ные мои заботы, если я не создал ниче­го тако­го, не достиг ниче­го, что помог­ло бы мне не стра­шить­ся ни капри­зов судь­бы, ни неспра­вед­ли­во­сти дру­зей? И ты угро­жа­ешь мне смер­тью, кото­рая вынудит меня поки­нуть вооб­ще всех людей, или изгна­ни­ем, кото­рое изба­вит меня от него­дя­ев? Смерть страш­на тем, кто вме­сте с жиз­нью теря­ет реши­тель­но все, но не тем, чья сла­ва уме­реть не может; изгна­ние страш­но для тех, кто как бы ого­ро­дил для себя место, где дол­жен жить, но не для тех, кто счи­та­ет весь мир еди­ным гра­дом. Тебя, пола­гаю­ще­го себя счаст­ли­вым и про­цве­таю­щим, пре­сле­ду­ют несча­стья и стра­да­ния, тебя тер­за­ют твои стра­сти, дни и ночи ты муча­ешь­ся, ибо тебе недо­ста­точ­но того, чем ты вла­де­ешь, да и это ты боишь­ся вско­ре поте­рять; созна­ние тво­их пре­ступ­ле­ний под­сте­ги­ва­ет тебя, и дух твой зами­ра­ет от стра­ха перед зако­на­ми и судом, и куда бы ты ни огля­нул­ся, повсюду перед тобой, как фурии, вста­ют твои зло­де­я­ния и не поз­во­ля­ют тебе вздох­нуть спо­кой­но. А поэто­му точ­но так же, как не может быть счаст­ли­вым ни один него­дяй, глу­пец или без­дель­ник, так и доб­рый, силь­ный и муд­рый чело­век не может быть несчаст­ным. И не может не быть досто­хваль­ной жизнь того, чьи доб­ро­де­те­ли и нра­вы досто­хваль­ны, и, сле­до­ва­тель­но, не до́лжно бежать от тако­го рода жиз­ни. Это нуж­но было бы делать, будь она несчаст­на. А посе­му все досто­хваль­ное долж­но рас­смат­ри­вать­ся как бла­гое, про­цве­таю­щее и желан­ное.

ПАРАДОКС ТРЕТИЙ
И пре­ступ­ные, и пра­вед­ные дея­ния рав­ны

1. Он гово­рит: «Это пустяк». Но вина-то вели­ка. Ведь про­ступ­ки сле­ду­ет изме­рять не их резуль­та­том, а чело­ве­че­ски­ми поро­ка­ми. Сам по себе непра­вед­ный посту­пок может быть боль­ше или мень­ше, сам же факт пре­ступ­ле­ния с любой точ­ки зре­ния един. Опро­кинет ли корм­чий корабль, нагру­жен­ный золо­том или соло­мой, если гово­рить о гру­зе, то какая-то раз­ни­ца здесь есть, но с точ­ки зре­ния само­го уме­ния корм­че­го это совер­шен­но без­раз­лич­но. Если жерт­вой похо­ти ста­ла жен­щи­на незнат­ная, то стра­да­ет от это­го мень­ше людей, чем если бы то же самое слу­чи­лось со знат­ной и бла­го­род­ной деви­цей. Но про­сту­пок-то тем не менее совер­шен, если пони­мать под про­ступ­ком пере­ход неко­ей гра­ни­цы, кото­рый, будучи одна­жды совер­шен, и озна­ча­ет совер­ше­ние пре­ступ­ле­ния, а как дале­ко ты прой­дешь за эту гра­ни­цу, кото­рую ты пре­сту­пил одна­жды, не име­ет ника­ко­го зна­че­ния для оцен­ки раз­ме­ров пре­ступ­ле­ния. Во вся­ком слу­чае, конеч­но, нико­му не доз­во­ле­но совер­шать пре­ступ­ле­ния, а то, что не доз­во­ле­но, сво­дит­ся к одно­му — не доз­во­ле­но. И если недоз­во­лен­ное не может стать ни боль­ше, ни мень­ше, ибо про­сту­пок состо­ит имен­но в нару­ше­нии доз­во­лен­но­го, а это нару­ше­ние все­гда оста­ет­ся тако­вым, то выте­каю­щие из это­го про­ступ­ки долж­ны рас­смат­ри­вать­ся как рав­ные. Ведь если доб­ро­де­те­ли рав­ны меж­ду собой, то необ­хо­ди­мо, чтобы и поро­ки были рав­ны, а то, что доб­ро­де­те­ли рав­ны меж­ду собой, и не может быть чело­ве­ка более доб­ро­де­тель­но­го, чем чело­век доб­ро­де­тель­ный, более муже­ст­вен­но­го, чем муже­ст­вен­ный, и более муд­ро­го, чем муд­рый, мож­но очень лег­ко заме­тить. Раз­ве ты назо­вешь порядоч­ным чело­ве­ка, кото­рый воз­вра­тит дове­рен­ные ему без свиде­те­лей десять фун­тов золота, хотя он без­на­ка­зан­но мог бы их при­сво­ить, а десять тысяч не воз­вра­тит? Или, мож­но ли назвать воз­дер­жан­ным чело­ве­ка, кото­рый какую-то страсть спо­со­бен пре­одо­леть, а в дру­гой не зна­ет ника­ких гра­ниц? Одна толь­ко доб­ро­де­тель нахо­дит­ся в согла­сии с разу­мом, стой­ко­стью и посто­ян­ст­вом. К ней нель­зя при­ба­вить что-нибудь, дабы она ста­ла боль­шей доб­ро­де­те­лью, и нель­зя что-либо отнять без того, чтобы она пере­ста­ла быть доб­ро­де­те­лью. Ведь если доб­рые дея­ния есть дея­ния пра­виль­ные, а ничто не может быть пря­мее пря­мо­го, то, конеч­но же, не может быть ниче­го луч­ше бла­га. Отсюда, таким обра­зом, сле­ду­ет, что и поро­ки рав­ны меж­ду собой. Если, впро­чем, некие откло­не­ния духа [спра­вед­ли­во] назы­ва­ют­ся поро­ка­ми. Но посколь­ку доб­ро­де­те­ли рав­ны, то и доб­ро­де­тель­ные дея­ния, так как они выте­ка­ют из доб­ро­де­те­лей, долж­ны быть рав­ны, и точ­но так же и про­ступ­ки, выте­кая из поро­ков, долж­ны быть неиз­беж­но рав­ны­ми.

2. «Ну, это у тебя от фило­со­фов», — ска­жет он. А я боял­ся, что ты ска­жешь — от свод­ни­ков. «Ведь подоб­ным обра­зом рас­суж­дал Сократ». Это ты хоро­шо ска­зал, ей-богу! Ведь извест­но, что это был уче­ный и муд­рый чело­век, одна­ко я спро­шу у тебя — бла­го мы сра­жа­ем­ся с тобой на сло­вах, а не на кула­ках: когда мы гово­рим о бла­ге, чьим мне­ни­ем долж­ны мы руко­вод­ст­во­вать­ся — мне­ни­ем груз­чи­ков и чер­но­ра­бо­чих или мне­ни­ем людей наи­бо­лее обра­зо­ван­ных? Тем более что едва ли мож­но най­ти что-нибудь не толь­ко более вер­ное, чем это утвер­жде­ние, но и более полез­ное для жиз­ни людей. Дей­ст­ви­тель­но, какая сила спо­соб­на луч­ше удер­жать людей от вся­ко­го бес­чест­но­го поступ­ка, чем убеж­де­ние в том, что нет ника­ко­го раз­ли­чия в про­ступ­ках? Что они совер­ша­ют рав­ное пре­ступ­ле­ние, напа­дая на чело­ве­ка част­но­го и на обле­чен­но­го государ­ст­вен­ны­ми пол­но­мо­чи­я­ми, и в какой бы семье ни совер­ши­ли бы они пре­лю­бо­де­я­ние, похоть их оди­на­ко­во постыд­на.

«Так что же, — ска­жет кто-нибудь, — нет ника­кой раз­ни­цы, убьешь ли ты отца или раба?» Если вопрос поста­вить в столь общем виде, то не так-то лег­ко дать ответ на это. Если лише­ние жиз­ни отца явля­ет­ся само по себе пре­ступ­ле­ни­ем, то сагун­тин­цы, кото­рые пред­по­чли, чтобы их роди­те­ли умер­ли сво­бод­ны­ми, а не оста­лись жить раба­ми, были отце­убий­цы, сле­до­ва­тель­но, ино­гда мож­но лишить жиз­ни роди­те­ля, не совер­шая при этом пре­ступ­ле­ния, и часто нель­зя убить и раба, не совер­шив без­за­ко­ния. Сле­до­ва­тель­но, дело здесь не в при­ро­де зло­де­я­ния, а в его при­чине, кото­рая в соеди­не­нии с тем или иным дей­ст­ви­ем при­да­ет ему вес. Если же оба вари­ан­та име­ют каж­дый свою при­чи­ну, тогда они по необ­хо­ди­мо­сти рав­ны. Раз­ни­ца толь­ко в том, что, уби­вая раба, если это совер­ша­ет­ся неспра­вед­ли­во, чело­век совер­ша­ет лишь один про­сту­пок, в поку­ше­нии же на жизнь отца заклю­ча­ет­ся сра­зу мно­го про­ступ­ков, ибо под­вер­га­ет­ся наси­лию тот, кто поро­дил, кто вскор­мил, кто дал обра­зо­ва­ние, кто дал при­бе­жи­ще, дом, граж­дан­ство. И совер­шив боль­ше пре­ступ­ле­ний, он ока­зы­ва­ет­ся достой­ным боль­ше­го нака­за­ния, но мы-то долж­ны думать не о том, како­му пре­ступ­ле­нию подо­ба­ет какое нака­за­ние, но о том, что доз­во­ле­но каж­до­му. «Даже в самом малом?» — Даже. Ведь даже если мы не можем пред­ста­вить меру в дея­ни­ях, мы можем все же сохра­нять меру в нашем созна­нии. Если актер хотя бы чуть-чуть нару­шит ритм в сво­их дви­же­ни­ях или про­из­не­сет стих, оши­бив­шись в крат­ко­сти или дол­го­те хотя бы одно­го сло­га, он будет осви­стан или оши­кан, а в жиз­ни, кото­рая тре­бу­ет боль­ше меры, чем любое дви­же­ние, кото­рая долж­на быть сла­жен­нее любо­го сти­ха, ты пола­га­ешь воз­мож­ным допу­стить ошиб­ку хотя бы в еди­ном сло­ге? Я не поз­во­ляю делать это поэту в его пустя­ко­вом заня­тии, а поз­во­лю граж­да­ни­ну на слух изме­рять свои ошиб­ки, касаю­щи­е­ся все­го наше­го жиз­нен­но­го сооб­ще­ства? И если они ока­жут­ся не столь боль­ши­ми, могут ли они ока­зать­ся более про­сти­тель­ны­ми? Посколь­ку вся­кая ошиб­ка состо­ит в нару­ше­нии смыс­ла (ra­tio) и поряд­ка, то если одна­жды спу­тан смысл и нару­шен порядок, то уже ничто не сде­ла­ет этот про­сту­пок в гла­зах людей бо́льшим.

ПАРАДОКС ЧЕТВЕРТЫЙ
Вся­кий глу­пец безу­мен

1. А я не счи­таю тебя глуп­цом, как это гово­рил не раз, ни бес­со­вест­ным, что и все­гда пола­гал, но безум­цем и сума­сшед­шим… [И чтобы] дух муд­ре­ца, защи­щен­ный, как кре­пост­ны­ми сте­на­ми, вели­чи­ем помыс­лов, стой­ко­стью в делах чело­ве­че­ских, пре­зре­ни­ем к богат­ству, нако­нец, вооб­ще все­ми доб­ро­де­те­ля­ми, был побеж­ден и поко­рен, дух, кото­рый даже нель­зя изгнать из государ­ства? Дей­ст­ви­тель­но, что такое государ­ство? Любое сбо­ри­ще жесто­ких и страш­ных людей? Любая тол­па бег­лых рабов и раз­бой­ни­ков, собрав­ших­ся в одно место? Ты, конеч­но, не согла­сишь­ся с этим, зна­чит, и тогда это не было государ­ст­вом, когда зако­ны поте­ря­ли в нем вся­кую силу, когда суды были повер­же­ны, когда пали обы­чаи пред­ков, когда маги­ст­ра­ты были изгна­ны силою ору­жия и даже самое имя сена­та исчез­ло из государ­ст­вен­ной жиз­ни. Это сте­че­ние гра­би­те­лей, этот раз­бой, тво­ри­мый на фору­ме под тво­им пред­во­ди­тель­ст­вом, эти остан­ки заго­во­ра Кати­ли­ны, его безум­ная ярость, пре­вра­тив­ша­я­ся в твою, в твои пре­ступ­ле­ния, это не было государ­ст­вом, поэто­му я не был изгнан из государ­ства, ибо тогда его про­сто не суще­ст­во­ва­ло, но был при­зван в государ­ство, ибо теперь в нем был кон­сул, кото­ро­го до того вре­ме­ни вооб­ще не было, был сенат, кото­рый перед тем был повер­жен, было согла­сие сво­бод­но­го наро­да, было уста­нов­ле­но ува­же­ние к пра­ву и спра­вед­ли­во­сти, к этим осно­ва­ни­ям и скре­пам государ­ства. Так любуй­ся же, как пре­зи­раю я твои раз­бой­ни­чьи стре­лы. Я все­гда при­зна­вал, что ты бро­сил в меня нече­сти­вое копье сво­их без­за­ко­ний, но нико­гда не счи­тал, что оно попа­ло в меня, если толь­ко ты не дума­ешь, что руши­лось и пыла­ло что-нибудь из при­над­ле­жа­ще­го мне, когда ты кру­шил сте­ны дома и бро­сал на его кры­шу свои про­кля­тые факе­лы. Ничто из того, что может быть отня­то, ото­бра­но, поте­ря­но, не при­над­ле­жит ни мне, ни кому бы то ни было дру­го­му. Если бы ты отнял у меня боже­ст­вен­ную стой­кость мое­го духа, мои неусып­ные помыс­лы и заботы, бла­го­да­ря кото­рым суще­ст­ву­ет ныне государ­ство, несмот­ря на все твое сопро­тив­ле­ние, если бы ты уни­что­жил неуми­раю­щую память об этом бес­смерт­ном моем бла­го­де­я­нии, более того, если бы ты вырвал у меня сей дух, из кото­ро­го про­ис­те­ка­ли эти реше­ния, то тогда бы я согла­сил­ся, что ты нанес мне обиду; ну а если ты это­го не сде­лал, да и не мог сде­лать, то и без­за­ко­ния твои при­нес­ли мне не горест­ное изгна­ние, а слав­ное при­зна­ние. Ибо я все­гда оста­вал­ся граж­да­ни­ном, а тем более тогда, когда сенат пору­чил чужим наро­дам заботу о моей без­опас­но­сти как граж­да­ни­на наидо­стой­ней­ше­го; ты же и теперь не граж­да­нин, пото­му что едва ли воз­мож­но быть одно­вре­мен­но и вра­гом роди­ны, и граж­да­ни­ном. Или, может быть, ты дума­ешь, что граж­да­нин отли­ча­ет­ся от вра­га сво­ей при­ро­дою и местом житель­ства, а не скла­дом мыс­лей и поступ­ка­ми?

2. Ты устро­ил рез­ню на фору­ме, ты со сво­и­ми воору­жен­ны­ми раз­бой­ни­ка­ми захва­тил хра­мы, ты под­жи­гал и дома граж­дан, и свя­щен­ные соору­же­ния, так поче­му же Спар­так враг, а ты граж­да­нин? И ты можешь оста­вать­ся граж­да­ни­ном, ты, из-за кото­ро­го наше государ­ство одна­жды уже погиб­ло? И ты можешь назы­вать меня име­нем, кото­рое подо­ба­ет тебе, хотя все убеж­де­ны, что вме­сте со мною и само государ­ство ушло в изгна­ние? Так зна­чит, нико­гда ты, безу­мец из безум­цев, не огля­нешь­ся, нико­гда не заду­ма­ешь­ся над тем, что ты тво­ришь, что гово­ришь? Раз­ве ты не зна­ешь, что изгна­ние есть нака­за­ние за пре­ступ­ле­ние, мой же отъ­езд явил­ся резуль­та­том пре­крас­ней­ших дея­ний, совер­шен­ных мной? Все него­дяи и нече­стив­цы, чьим пред­во­ди­те­лем ты объ­яв­ля­ешь себя, кого зако­ны гото­вы объ­явить изгнан­ни­ка­ми, уже изгнан­ни­ки, даже если они никуда и не ухо­ди­ли. Так что же, если все зако­ны тре­бу­ют при­знать тебя изгнан­ни­ком, ты не ста­нешь им? Раз­ве не объ­яв­ля­ют вра­гом того, кто взял­ся за ору­жие? (Но пря­мо перед сена­том выхва­ти­ли из рук тво­их кин­жал.) Того, кто убил чело­ве­ка? (Но ты убил мно­гих.) Того, кто устра­и­вал под­жо­ги? (Но храм нимф запы­лал, подо­жжен­ный тво­ею рукой.) Того, кто захва­тил хра­мы? (Но ты на фору­ме раз­бил свой лагерь.) Одна­ко зачем ссы­ла­юсь я на общие зако­ны, по каж­до­му из кото­рых ты дол­жен быть объ­яв­лен изгнан­ни­ком? Твой бли­жай­ший друг внес спе­ци­аль­ный закон о том, что если ты появишь­ся на таин­ствах Доб­рой Боги­ни, то отпра­вишь­ся в изгна­ние. Ты не толь­ко сде­лал это, но и не пере­ста­ешь гор­дить­ся этим. Каким же обра­зом осуж­ден­ный на изгна­ние по столь­ким зако­нам, ты не стра­шишь­ся быть объ­яв­лен­ным изгнан­ни­ком? «А я в Риме», — гово­ришь ты. — Но ты все же при­сут­ст­во­вал на таин­ствах. А от того, что кто-то будет нахо­дить­ся в каком-то месте, он не обре­тет пра­ва быть там (ius eius lo­ci), если зако­на­ми ему это­го не поло­же­но.

ПАРАДОКС ПЯТЫЙ
Толь­ко муд­рец сво­бо­ден

1. Вся­кий глу­пец раб. Пусть про­слав­ля­ют это­го пол­ко­во­д­ца и даже вели­ча­ют его таким обра­зом, счи­тая достой­ным сего име­ни, но каким же обра­зом и како­му сво­бод­но­му чело­ве­ку будет он повеле­вать, если сам он не спо­со­бен повеле­вать сво­им стра­стям?

Пусть обузда­ет сна­ча­ла страсть, забудет о наслаж­де­ни­ях, сдер­жит гнев­ли­вость, обузда­ет коры­сто­лю­бие, отбро­сит осталь­ные сла­бо­сти духа, а уж тогда начи­на­ет повеле­вать дру­гим, когда сам пере­станет пови­но­вать­ся недо­стой­ней­шим вла­ды­кам, позо­ру и гнус­но­сти. А до тех пор, пока будет он им пови­но­вать­ся, не дол­жен будет счи­тать­ся не толь­ко пове­ли­те­лем, но и вооб­ще сво­бод­ным, ведь об этом пре­крас­но было ска­за­но весь­ма уче­ны­ми людь­ми, чьим авто­ри­те­том я не стал бы поль­зо­вать­ся, если бы мне при­шлось сей­час гово­рить перед людь­ми необ­ра­зо­ван­ны­ми: посколь­ку же я имею дело с весь­ма куль­тур­ны­ми людь­ми, для кото­рых все это отнюдь не явля­ет­ся чем-то неслы­хан­ным, то зачем мне при­тво­рять­ся, буд­то я зря потра­тил те уси­лия, кото­рые посвя­тил этим заня­ти­ям? Так вот, эти весь­ма уче­ные мужи утвер­жда­ют, что никто, кро­ме муд­ре­ца, не сво­бо­ден. Дей­ст­ви­тель­но, что такое сво­бо­да? Воз­мож­ность жить так, как хочешь. Кто же живет так, как хочет, если не тот, кто идет по пра­виль­но­му пути, кто с радо­стью испол­ня­ет свой долг, чья жиз­нен­ная доро­га обду­ма­на и ясна напе­ред, кто пови­ну­ет­ся зако­нам не из стра­ха, но сле­ду­ет им и чтит их, ибо счи­та­ет это абсо­лют­но необ­хо­ди­мым для бла­га государ­ства, кто ниче­го не гово­рит, ниче­го не дела­ет, ниче­го, нако­нец, не дума­ет, чего бы он не хотел и от чего бы не полу­чал удо­воль­ст­вия, чьи мыс­ли и дела, им совер­шае­мые, исхо­ди­ли бы от него само­го и с ним бы сооб­ра­зо­вы­ва­лись, для кото­ро­го не суще­ст­ву­ет ниче­го более важ­но­го, чем его соб­ст­вен­ная воля и суж­де­ния, перед кем отсту­па­ла бы даже сама фор­ту­на, кото­рая, гово­рят, обла­да­ет вели­кой силой, или, как ска­зал муд­рый поэт, — «доля каж­до­го тво­рит­ся его соб­ст­вен­ным нра­вом»? Толь­ко муд­ре­цу дано не делать ниче­го про­тив соб­ст­вен­но­го жела­ния, ниче­го, что было бы ему непри­ят­но, ниче­го, к чему бы его вынуж­да­ли. И хотя об этом сле­до­ва­ло бы гово­рить более про­стран­но, это мож­но резю­ми­ро­вать и очень корот­ко: никто не сво­бо­ден, не имея подоб­ных качеств. Сле­до­ва­тель­но, все дур­ные люди — рабы, и этот вывод неожи­дан и уди­ви­те­лен, не столь­ко по суще­ству, сколь­ко по фор­ме (dic­tu). Ведь их назы­ва­ют раба­ми не в том смыс­ле, как это гово­рит­ся о рабах, при­над­ле­жа­щих хозя­е­вам в силу охра­ня­е­мых граж­дан­ским пра­вом отно­ше­ний. Но если раб­ство есть (а это дей­ст­ви­тель­но так) готов­ность пови­но­вать­ся, при­су­щая слом­лен­но­му, уни­жен­но­му, лишен­но­му соб­ст­вен­но­го суж­де­ния духу, то кто же будет воз­ра­жать про­тив того, что все люди, под­вер­жен­ные стра­стям, лег­ко­мыс­лен­ные, нако­нец, все непо­рядоч­ные явля­ют­ся раба­ми?

2. Или в нашем пред­став­ле­нии оста­нет­ся сво­бод­ным тот, кото­рым повеле­ва­ет жен­щи­на, уста­нав­ли­вая ему свои зако­ны, пред­пи­сы­вая, при­ка­зы­вая, запре­щая все, что ей угод­но? Тот, кто ниче­го не может воз­ра­зить на при­ка­за­ния, не осме­ли­ва­ет­ся ни от чего отка­зать­ся? Тре­бу­ют — при­хо­дит­ся давать, зовут — при­хо­дит­ся являть­ся, про­го­ня­ют — при­хо­дит­ся ухо­дить, гро­зят — вынуж­ден стра­шить­ся. Я же пола­гаю, что тако­го чело­ве­ка нуж­но назы­вать не про­сто рабом, но самым негод­ней­шим из рабов, даже если рож­ден он в знат­ней­шем семей­стве. И подоб­но тому как сре­ди мно­же­ства рабов иные пред­став­ля­ют­ся себе нахо­дя­щи­ми­ся в при­ви­ле­ги­ро­ван­ном поло­же­нии, хотя они так и оста­ют­ся раба­ми, точ­но так же ничем не отли­ча­ют­ся от них по сво­ей глу­по­сти те, кто при­хо­дит в неска­зан­ный вос­торг от ста­туй, кар­тин, чекан­но­го сереб­ра, коринф­ских ваз, рос­кош­ных стро­е­ний. «Но ведь мы — пер­вые люди в государ­стве!» — Как бы не так! Даже сре­ди рабов ваших вы дале­ко не пер­вые! Но как сре­ди рабов те, кото­рые про­ти­ра­ют, ума­ща­ют, под­ме­та­ют, моют, зани­ма­ют отнюдь не самое высо­кое поло­же­ние, так и сре­ди граж­дан те, кто отда­ет­ся во власть увле­че­ния тако­го рода веща­ми, выглядят как едва ли не самые ничтож­ные из рабов. «Я, — гово­рит он, — вел вели­кие вой­ны, обла­дал огром­ной вла­стью, управ­лял боль­ши­ми про­вин­ци­я­ми!» — Так управ­ляй сво­им духом, делай его досто­хваль­ным! А ты сто­ишь в изум­ле­нии перед кар­ти­ной Эйхи­о­на или какой-нибудь ста­ту­ей Поли­кле­та, я уж не спра­ши­ваю, где ты ее взял и по како­му пра­ву вла­де­ешь. И когда я вижу, как ты любу­ешь­ся всем этим, изда­вая воз­гла­сы вос­хи­ще­ния, я при­знаю тебя рабом всей этой чепу­хи. «Но раз­ве же это не оча­ро­ва­тель­но?» — Допу­стим, ведь мы тоже обла­да­ем непло­хим вку­сом, но, ради богов, пусть это будет пре­крас­ным, но не ста­но­вит­ся око­ва­ми для взрос­лых людей, оста­ва­ясь лишь ребя­че­ским раз­вле­че­ни­ем. Как ты дума­ешь, если бы Л. Мум­мий увидел одно­го из этих людей любов­но рас­смат­ри­ваю­щим коринф­ский гор­шок (а сам он пре­не­брег целым Корин­фом), как бы назвал он его — пре­крас­ным граж­да­ни­ном или при­леж­ным убор­щи­ком? Если бы вос­крес сей­час Маний Курий или кто-нибудь из тех, в чьих домах и вил­лах не было иных укра­ше­ний, кро­ме них самих, и увидел бы, как какой-нибудь из этих людей, достиг­ших бла­го­да­ря рас­по­ло­же­нию наро­да высо­ко­го поло­же­ния, вытас­ки­ва­ет из бас­сей­на и любу­ет­ся рыбой-крас­но­бо­род­кой, как гор­дит­ся вели­ким чис­лом мурен, неуже­ли не посчи­тал бы он тако­го чело­ве­ка рабом, да и сре­ди рабов-то недо­стой­ным ника­кой важ­ной работы?

А каких толь­ко неспра­вед­ли­во­стей не застав­ля­ет пере­но­сить надеж­да на наслед­ство, вынуж­дая пре­бы­вать в раб­ском слу­же­нии? Какое толь­ко жела­ние без­дет­но­го стар­ца не готов он испол­нить! Он гово­рит, что тому угод­но, дела­ет все, что тот не при­ка­жет, не отсту­па­ет от него ни на шаг, дарит подар­ки. Так что же в этом достой­но сво­бод­но­го чело­ве­ка, что не достой­но само­го ничтож­но­го раба?

3. Ну а эта страсть к поче­стям, вла­сти, к управ­ле­нию про­вин­ци­я­ми, пред­став­ля­ю­ща­я­ся как буд­то более достой­ной сво­бод­но­го чело­ве­ка, какая же это жесто­кая, какая неумо­ли­мая, какая власт­ная гос­по­жа! Она заста­ви­ла раб­ски под­чи­нять­ся Цете­гу, чело­ве­ку не само­му порядоч­но­му, заста­ви­ла тех, кто сами себе пред­став­ля­лись людь­ми зна­чи­тель­ны­ми, посы­лать ему подар­ки, являть­ся рано утром домой, обра­щать­ся с прось­ба­ми, уни­жать­ся. Так что же в таком слу­чае раб­ство, если это может счи­тать­ся сво­бо­дой? А когда, нако­нец, ухо­дит гос­под­ство стра­стей, и из созна­ния совер­шен­ных пре­ступ­ле­ний появ­ля­ет­ся дру­гой вла­ды­ка, — страх, какое же это несчаст­ное, какое жесто­кое раб­ство! При­хо­дит­ся ста­но­вить­ся рабом слиш­ком болт­ли­вых маль­чи­шек, да и все, кто хоть что-то может знать, ста­но­вят­ся страш­ны­ми гос­по­да­ми. А какую власть при­об­ре­та­ет судья! Какой страх вну­ша­ет он винов­но­му! А раз­ве любой страх не есть раб­ство? А что озна­ча­ет зна­ме­ни­тая, ско­рее про­стран­ная, чем муд­рая, речь крас­но­ре­чи­вей­ше­го Крас­са: «Исторг­ни­те нас из раб­ства!»? Какое же может быть раб­ство у столь знат­но­го и столь извест­но­го чело­ве­ка? Вся­кий страх, испы­ты­вае­мый душою сла­бою, уни­жен­ною и слом­лен­ной, есть раб­ство. «Не допу­сти­те, чтобы мы ока­за­лись в раб­стве у кого-нибудь». Так что же, он хочет звать нас к сво­бо­де? Отнюдь. Смот­ри­те-ка, что он гово­рит даль­ше: «кро­ме нас самих». Он пред­ла­га­ет сме­нить гос­по­ди­на, но не хочет быть сво­бод­ным. «Чьи­ми раба­ми мы можем и долж­ны быть», — но мы, если толь­ко обла­да­ем духом воз­вы­шен­ным, глу­бо­ким и защи­щен­ным сте­ною доб­ро­де­те­ли, и не долж­ны, и не можем. Ты можешь гово­рить, что ты можешь, раз уж ты можешь, но не гово­ри, что ты дол­жен, ибо никто ниче­го не дол­жен, кро­ме как не отве­чать постыд­ным дея­ни­ем на постыд­ное. Ну, доста­точ­но об этом. А он пусть сам судит, как удаст­ся ему быть пол­ко­вод­цем, когда разум и сама исти­на убеж­да­ют в том, что он даже не явля­ет­ся сво­бод­ным.

ПАРАДОКС ШЕСТОЙ
Толь­ко муд­рец богат

1. И что это ты так без­удерж­но рас­хва­стал­ся сво­и­ми богат­ства­ми? Толь­ко ты один и богат? О, бес­смерт­ные боги, раз­ве не достав­ля­ет мне удо­воль­ст­вие о чем-то услы­шать или что-то узнать? Так зна­чит, толь­ко ты богат? А что, если ты вовсе не богат, более того, даже если ты беден? Дей­ст­ви­тель­но, кого счи­та­ем мы бога­тым и к кому при­ла­га­ем это сло­во? К тому, я пола­гаю, чье иму­ще­ство поз­во­ля­ет ему лег­ко удо­вле­тво­рять все его жела­ния, кто ниче­го более не ищет, ниче­го не жаж­дет, ни к чему не стре­мит­ся. Ведь это же ум твой, а не чело­ве­че­ская мол­ва и не твои вла­де­ния, при­зна­ет тебя бога­тым, реша­ет, что ему уже все­го доста­точ­но, и он не жела­ет ниче­го боль­ше. Он уже насы­тил­ся день­га­ми, он удо­вле­тво­рен; я согла­сен — ты богат. Одна­ко, если из жад­но­сти к день­гам ты не счи­та­ешь для себя позор­ным любой спо­соб их добы­ва­ния, хотя для тво­е­го сосло­вия вооб­ще ни один не может быть достой­ным, если ты каж­дый день мошен­ни­ча­ешь, обма­ны­ва­ешь, выпра­ши­ва­ешь, дого­ва­ри­ва­ешь­ся, отби­ра­ешь, вымо­га­ешь, если гра­бишь союз­ни­ков, опу­сто­ша­ешь каз­ну, если ждешь заве­ща­ния тво­их дру­зей, а иной раз, чтобы не ждать, и сам под­де­лы­ва­ешь их, о чем гово­рит все это — о богат­стве или о нуж­де? Гово­рят, что дух чело­ве­ка богат, а не сун­дук его, даже если он полон, а я, видя, что ты нищ духом, не назо­ву тебя бога­тым. Ведь люди меря­ют богат­ство тем, насколь­ко каж­до­му доста­точ­но то, что он име­ет. У кого-нибудь есть дочь, ему необ­хо­ди­мы день­ги, а если две — то и боль­ше, если несколь­ко — то еще боль­ше, а если, как гово­рят, у Даная было 50 доче­рей, то какие же день­ги потре­бу­ют­ся на при­да­ное для столь­ких невест! Ведь, как я уже ска­зал, мера богат­ства соот­но­сит­ся с потреб­но­стя­ми каж­до­го, а посе­му того, кто обре­ме­нен не мно­же­ст­вом доче­рей, а бес­чис­лен­ны­ми стра­стя­ми, спо­соб­ны­ми за корот­кое вре­мя вычер­пать до дна и вели­чай­шие богат­ства, как назо­ву я бога­тым, если он сам себя ощу­ща­ет нуж­даю­щим­ся?

Мно­гие слы­ша­ли твои сло­ва о том, что богат толь­ко тот, кто на свои дохо­ды может содер­жать вой­ско, на что и сам рим­ский народ, рас­по­ла­гаю­щий таки­ми огром­ны­ми пода­тя­ми, уж едва ли спо­со­бен. Сле­до­ва­тель­но, исхо­дя из это­го, ты нико­гда не ста­нешь бога­тым, пока твои вла­де­ния не при­не­сут тебе такие дохо­ды, что ты смо­жешь на них содер­жать шесть леги­о­нов и нема­лые вспо­мо­га­тель­ные вой­ска, как кон­ные, так и пешие. И вот ты уже согла­сен, что ты не богат, ибо тебе недо­ста­ет столь мно­го­го для удо­вле­тво­ре­ния тво­их жела­ний, поэто­му тебе и нико­гда не уда­ва­лось скрыть эту бед­ность или, уж ско­рее, нуж­ду и нищен­ство.

2. Ведь если мы пони­ма­ем, что те, кто чест­ным путем добы­ва­ет себе состо­я­ние, зани­ма­ясь тор­гов­лей, пред­при­ни­ма­тель­ст­вом, отку­па­ми, ищут при­бы­ли, то так­же и тот, кто видит в тво­ем доме целые тол­пы собрав­ших­ся вме­сте и обви­ня­е­мых, и судей, опас­ных, но бога­тых пре­ступ­ни­ков, наде­ю­щих­ся с тво­ей помо­щью под­ку­пить судей, кто зна­ет о тво­их гоно­ра­рах за защи­ту в суде, о тво­ем уча­стии в изби­ра­тель­ных сдел­ках и под­ку­пе кан­дида­тов, о посыл­ке воль­ноот­пу­щен­ни­ков для управ­ле­ния и раз­граб­ле­ния про­вин­ций, кто вспом­нит об изгна­нии соседей с их земель, о сообщ­ни­че­стве с кли­ен­та­ми, воль­ноот­пу­щен­ни­ка­ми и раба­ми, о гра­бе­жах в деревне, об опу­сто­шен­ных вла­де­ни­ях, о про­скрип­ци­ях зажи­точ­ных людей, об убий­ствах муни­ци­па­лов, — об этой жат­ве сул­лан­ских вре­мен, о под­дель­ных заве­ща­ни­ях, об уни­что­же­нии тако­го мно­же­ства людей, о том, нако­нец, что все ока­зы­ва­ет­ся пред­ме­том тор­га: набор вой­ска, поста­нов­ле­ния и голо­са в сена­те, как твой соб­ст­вен­ный, так и дру­гих, дела обще­ст­вен­ные и част­ные, сло­ва и мол­ча­ние, — тот не смо­жет не думать, что все это явля­ет­ся дока­за­тель­ст­вом того, что тако­му чело­ве­ку нуж­на при­быль. А того, кому нуж­на при­быль, раз­ве когда-нибудь назо­вут бога­тым? Ведь резуль­тат богат­ства — это доста­ток, а о достат­ке свиде­тель­ст­ву­ет доволь­ство и изоби­лие, посколь­ку же ты с пре­зре­ни­ем отно­сишь­ся к мое­му досто­я­нию, и это пра­виль­но, ибо оно по обще­при­ня­тым мер­кам весь­ма скром­ное, а на твой взгляд и вооб­ще ничтож­ное, на мой же — доста­точ­ное. Я умол­чу о себе, а ска­жу лишь о суще­стве дела: если бы нам при­шлось оце­нить и опре­де­лить, что пред­став­ля­ет­ся нам более цен­ным, сокро­ви­ща ли Пир­ра, кото­рые он пред­ла­гал Фаб­ри­цию, или бес­ко­ры­стие Фаб­ри­ция, отверг­ше­го эти сокро­ви­ща, золо­то ли сам­ни­тов или ответ Мания Курия, наслед­ство Люция Пав­ла или щед­рость Сци­пи­о­на, отдав­ше­го поло­ви­ну это­го наслед­ства сво­е­му бра­ту Квин­ту Мак­си­му, то, конеч­но же, заклю­чаю­щее в себе выс­шие доб­ро­де­те­ли долж­но быть оце­не­но выше того, что свя­за­но с день­га­ми; поэто­му, если счи­тать, что чело­век тем бога­че, чем цен­нее то, чем он обла­да­ет, кто бы стал сомне­вать­ся, что богат­ство заклю­че­но в доб­ро­де­те­ли? Ибо ника­кое золо­то и сереб­ро не сто­ит боль­ше, чем доб­ро­де­тель.

3. О, бес­смерт­ные боги, люди не пони­ма­ют, какую огром­ную при­быль при­но­сит береж­ли­вость! Я буду гово­рить сей­час о тех, кто не забо­тит­ся о рас­хо­дах (оста­вив в покое это­го коры­сто­люб­ца). Иной полу­ча­ет от сво­его поме­стья 600 тысяч сестер­ци­ев, а я — сто со сво­его; ему, устра­и­ваю­ще­му на сво­их вил­лах позо­ло­чен­ные кры­ши и мра­мор­ные сто­лы, бес­пре­рыв­но жаж­ду­ще­му новых ста­туй, кар­тин, посуды и одежд, это­го дохо­да недо­ста­точ­но не толь­ко на рас­хо­ды, но даже на упла­ту про­цен­тов, а из мое­го скром­но­го дохо­да, даже за выче­том неко­то­рых рас­хо­дов на удо­воль­ст­вия, все­гда еще что-то и оста­ет­ся. Так кто из нас бога­че, кому не хва­та­ет, или у кого избы­ток? Тот ли, чье иму­ще­ство, чем оно ста­но­вит­ся боль­ше, тем боль­ше тре­бу­ет для сво­его под­дер­жа­ния, или тот, чье иму­ще­ство само­до­ста­точ­но? Одна­ко зачем я гово­рю о себе, ведь в силу недо­стат­ков наших нра­вов и наше­го вре­ме­ни я и сам в какой-то мере, пожа­луй, не сво­бо­ден от заблуж­де­ний наше­го века. Ведь Маний Мани­лий, жив­ший во вре­ме­на наших отцов, чтобы не гово­рить бес­пре­стан­но о Кури­ях и Лус­ки­нах, тоже был беден. У него был малень­кий домик в Кари­нах и име­ние в Лаби­кане. Так что же, мы, вла­дея боль­шим иму­ще­ст­вом, бога­че его? Если бы! Ведь не иму­ще­ст­вен­ным цен­зом, а обра­зом жиз­ни опре­де­ля­ет­ся мера богат­ства. Не желать мно­го­го — уже богат­ство, не поку­пать мно­го­го — уже при­быль, а быть доволь­ным тем, что име­ешь, — это самое боль­шое и самое надеж­ное богат­ство. Если эти хит­ро­ум­ные цени­те­ли иму­ще­ства осо­бен­но высо­ко ста­вят луга и про­чие земель­ные уго­дья, пола­гая, что это наи­бо­лее надеж­ный вид вла­де­ний, то как же высо­ко долж­на ценить­ся доб­ро­де­тель, кото­рую невоз­мож­но отнять или похи­тить, кото­рая не гибнет ни от кораб­ле­кру­ше­ний, ни от пожа­ра, ни под натис­ком бурь, ни от пре­врат­но­стей вре­ме­ни! Толь­ко те, кто обла­да­ет ею, бога­ты. Ибо толь­ко они вла­де­ют вещью пло­до­твор­ной и неиз­мен­ной и толь­ко они доволь­ны сво­им досто­я­ни­ем, а ведь имен­но это дает богат­ство. Толь­ко они счи­та­ют доста­точ­ным то, что име­ют, ниче­го не жаж­дут, ни в чем не нуж­да­ют­ся, не ощу­ща­ют ни в чем недо­стат­ка, ниче­го не ищут. Люди же негод­ные и жад­ные, посколь­ку все, чем они вла­де­ют, нена­деж­но и зави­сит от слу­чай­но­стей, они все­гда жаж­дут боль­ше­го, и не най­дет­ся сре­ди них ни одно­го, кому было бы доста­точ­но того, чем он обла­да­ет, — не толь­ко не могут счи­тать­ся бога­ты­ми и обес­пе­чен­ны­ми, но, наобо­рот, их сле­ду­ет счи­тать неиму­щи­ми бед­ня­ка­ми.