Философские трактаты

Об обязанностях

Книга I

[октябрь—декабрь 44 г. до н. э.]

(I, 1) Хотя ты, сын мой Марк¹, слу­шая Кра­тип­па уже в тече­ние года и при­том в Афи­нах, дол­жен отлич­но знать настав­ле­ния и поло­же­ния фило­со­фии и ввиду необы­чай­но­го авто­ри­те­та сво­его учи­те­ля, и ввиду [оба­я­ния] это­го горо­да (пер­вый может обо­га­тить тебя зна­ни­я­ми, вто­рой — при­ме­ра­ми), все же, раз сам я, с поль­зой для себя, [инте­рес ко все­му] латин­ско­му все­гда соче­тал в себе [с инте­ре­сом ко все­му] гре­че­ско­му² и посту­пал так не толь­ко в фило­со­фии, но и при упраж­не­ни­ях в ора­тор­ском искус­стве, то так же, по мое­му мне­нию, сле­ду­ет посту­пать и тебе, чтобы быть оди­на­ко­во спо­соб­ным гово­рить на обо­их язы­ках. Имен­но в этом я, по-види­мо­му, ока­зал сво­им сооте­че­ст­вен­ни­кам боль­шую помощь, так как не толь­ко люди, в гре­че­ской лите­ра­ту­ре несве­ду­щие, но и люди, ее изу­чив­шие, дума­ют, что они кое-что при­об­ре­ли и в отно­ше­нии сво­его обра­зо­ва­ния, и в отно­ше­нии сво­ей спо­соб­но­сти судить. (2) Поэто­му ты будешь учить­ся у гла­вы фило­со­фов наше­го поко­ле­ния и учить­ся столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко захо­чешь, а хотеть это­го ты дол­жен будешь, пока оста­нешь­ся удо­вле­тво­рен сво­и­ми успе­ха­ми. Все же ты, читая мои сочи­не­ния, несколь­ко рас­хо­дя­щи­е­ся со взгляда­ми пери­па­те­ти­ков³, так как и они, и я хотим быть после­до­ва­те­ля­ми Сокра­та и Пла­то­на, в этих вопро­сах будешь руко­вод­ст­во­вать­ся сво­им соб­ст­вен­ным суж­де­ни­ем (ведь я вовсе не пре­пят­ст­вую тебе в этом); но латин­скую речь свою ты, читая мои труды, конеч­но, обо­га­тишь. При этом я вовсе не хочу, чтобы это мое выска­зы­ва­ние сочли занос­чи­вым. Ведь если я, усту­пая в зна­нии фило­со­фии мно­гим людям, себе при­пи­сы­ваю то, что свой­ст­вен­но ора­то­ру, — уме­ние гово­рить к месту, точ­но и крас­но́⁴, так как заня­тию это­му я посвя­тил всю свою жизнь, то я, мне кажет­ся, при­тя­заю на это, так ска­зать, по пра­ву. (3) Поэто­му насто­я­тель­но сове­тую тебе, мой доро­гой Цице­рон, вни­ма­тель­но читать мои не толь­ко речи, но и кни­ги по фило­со­фии, кото­рые теперь при­об­ре­ли почти такое же зна­че­ние. Сила сло­ва в пер­вых, прав­да, боль­ше, но надо упраж­нять­ся и в урав­но­ве­шен­ном и уме­рен­ном роде речи. И я, пра­во, не вижу, чтобы кому-нибудь из гре­ков до насто­я­ще­го вре­ме­ни уда­лось одно­вре­мен­но под­ви­зать­ся на обо­их попри­щах и вла­деть и судеб­ным крас­но­ре­чи­ем, и уме­ни­ем спо­кой­но рас­суж­дать. К чис­лу таких людей мож­но отне­сти раз­ве толь­ко Демет­рия Фалер­ско­го⁵, масте­ра тон­ко рас­суж­дать, а ора­то­ра не осо­бен­но бле­стя­ще­го, но все-таки при­ят­но­го, так что в нем мож­но узнать уче­ни­ка Фео­ф­ра­с­та⁶. Что каса­ет­ся меня, то, насколь­ко пре­успел в обо­их этих отно­ше­ни­ях я, пусть судят дру­гие; во вся­ком слу­чае, я зани­мал­ся и тем, и дру­гим. (4) Лич­но я думаю, что Пла­тон⁷, если бы захо­тел посвя­тить себя судеб­но­му крас­но­ре­чию, мог бы гово­рить весь­ма убеди­тель­но и с очень боль­шим богат­ст­вом язы­ка, а Демо­сфен⁸, если бы он сохра­нил все то, чему научил­ся у Пла­то­на, и поже­лал это изла­гать, мог бы делать это крас­но́ и бли­ста­тель­но. Тако­го же мне­ния я об Ари­сто­те­ле⁹ и об Исо­кра­те¹⁰; и тот и дру­гой, увле­чен­ные каж­дый сво­им заня­ти­ем, с пре­зре­ни­ем отнес­лись к дру­го­му.

(II) Но так как я решил напи­сать кое-что для тебя в насто­я­щее вре­мя и еще мно­гое в буду­щем, хочу начать имен­но с того, что более все­го соот­вет­ст­во­ва­ло бы и тво­е­му воз­рас­ту и мое­му авто­ри­те­ту. Ибо, хотя в фило­со­фии мно­гие важ­ные и полез­ные вопро­сы были тща­тель­но и подроб­но рас­смот­ре­ны фило­со­фа­ми, широ­чай­шее рас­про­стра­не­ние, мне кажет­ся, нахо­дит то, что они заве­ща­ли и пре­по­да­ли нам насчет обя­зан­но­стей. Ведь ни одна сто­ро­на нашей жиз­ни — ни дела государ­ст­вен­ные, ни част­ные, ни судеб­ные, ни домаш­ние, ни слу­чай, когда ты ста­вишь вопрос перед самим собой, ни слу­чай, когда ты заклю­ча­ешь согла­ше­ние с ближ­ним, — не может быть сво­бод­на от обя­зан­но­сти. И в слу­же­нии ей вся нрав­ст­вен­ная кра­сота жиз­ни; в пре­не­бре­же­нии к ней позор. (5) И имен­но эти вопро­сы общи всем фило­со­фам. И дей­ст­ви­тель­но, кто, не пре­по­да­вая пра­вил насчет обя­зан­но­стей, осме­лит­ся назы­вать себя фило­со­фом? Но суще­ст­ву­ют уче­ния, кото­рые пред­ло­жен­ны­ми ими гра­ни­ца­ми добра и зла уни­что­жа­ют вся­кое поня­тие об обя­зан­но­сти¹¹. Ибо чело­век, опре­де­ля­ю­щий выс­шее бла­го как нечто, не име­ю­щее ниче­го обще­го с доб­ле­стью, и изме­ря­ю­щий его сво­и­ми выго­да­ми, а не его нрав­ст­вен­ной кра­сотой, такой чело­век, если оста­нет­ся верен себе и не будет ино­гда усту­пать сво­ей доб­рой нату­ре, не смо­жет слу­жить ни друж­бе, ни спра­вед­ли­во­сти, ни щед­ро­сти. Но чело­век, счи­таю­щий выс­шим злом боль, конеч­но, никак не может быть храб­рым, а чело­век, при­знаю­щий выс­шим бла­гом наслаж­де­ние, — воз­держ­ным. (6) Хотя это настоль­ко оче­вид­но, что в рас­смот­ре­нии не нуж­да­ет­ся, я все-таки рас­смот­рел это в дру­гом месте¹². Итак, шко­лы эти, если бы они захо­те­ли оста­вать­ся после­до­ва­тель­ны­ми, ска­зать об обя­зан­но­сти не смог­ли бы ниче­го; твер­дые, неру­ши­мые и сооб­раз­ные с при­ро­дой настав­ле­ния могут пре­по­дать либо те люди, по чье­му утвер­жде­нию надо стре­мить­ся к одной толь­ко нрав­ст­вен­ной кра­со­те, либо те, по чье­му утвер­жде­нию надо стре­мить­ся, глав­ным обра­зом, к ней ради нее самой¹³. Пре­по­да­ва­ние в таком духе свой­ст­вен­но сто­и­кам, ака­де­ми­кам и пери­па­те­ти­кам, так как уче­ния Ари­сто­на, Пирро­на и Эрил­ла уже дав­но отверг­ну­ты¹⁴; одна­ко фило­со­фы эти были бы впра­ве рас­суж­дать об обя­зан­но­сти, если бы они сохра­ни­ли какую-либо воз­мож­ность раз­ли­чать поня­тия, так что был бы доступ к откры­тию обя­зан­но­сти. Итак, я, во вся­ком слу­чае, в насто­я­щее вре­мя в этом вопро­се сле­дую пре­иму­ще­ст­вен­но сто­и­кам и при­том не как их пере­вод­чик; нет, я, по сво­е­му обык­но­ве­нию, буду чер­пать из этих источ­ни­ков по сво­е­му суж­де­нию и разу­ме­нию, сколь­ко и как най­ду нуж­ным.

(7) Итак, раз все наше рас­суж­де­ние будет об обя­зан­но­сти, я преж­де все­го нахо­жу нуж­ным опре­де­лить, что́ такое обя­зан­ность; то обсто­я­тель­ство, что Панэтий про­пу­стил это, меня удив­ля­ет¹⁵. Ведь отправ­ной точ­кой вся­ко­го после­до­ва­тель­но­го изу­че­ния любо­го вопро­са долж­но быть опре­де­ле­ние, дабы мож­но было понять, о чем имен­но рас­суж­да­ют. (III) Вся­кое иссле­до­ва­ние об обя­зан­но­сти — дво­я­кое: с одной сто­ро­ны, оно име­ет в виду пре­дел добра¹⁶; с дру­гой сто­ро­ны, оно состо­ит в настав­ле­ни­ях, кото­ры­ми мы мог­ли бы во всем руко­вод­ст­во­вать­ся в повсе­днев­ной жиз­ни. Вот при­ме­ры, отно­ся­щи­е­ся к пер­вой сто­роне вопро­са: все ли обя­зан­но­сти «совер­шен­ны», может ли одна обя­зан­ность быть зна­чи­тель­нее дру­гой и какие обя­зан­но­сти оди­на­ко­во важ­ны? Что каса­ет­ся настав­ле­ний, пре­по­да­вае­мых насчет обя­зан­но­стей, то, хотя они и отно­сят­ся к пре­де­лу добра, это все-таки не про­яв­ля­ет­ся, так как они, по-види­мо­му, боль­ше отно­сят­ся к повсе­днев­ной жиз­ни. Вот о них-то мне и пред­сто­ит дать разъ­яс­не­ния в этих кни­гах.

(8) Но есть и дру­гое деле­ние поня­тия обя­зан­но­сти. Ведь гово­рят о, так ска­зать, «сред­ней» обя­зан­но­сти и о «совер­шен­ной». «Совер­шен­ную» обя­зан­ность мы, дума­ет­ся мне, можем назвать пря­мой, так как гре­ки назы­ва­ют ее κα­τόρ­θω­μα, в то вре­мя как обык­но­вен­ную, кото­рой мы здесь зани­ма­ем­ся, они назы­ва­ют κα­θῆκον. Гре­ки опре­де­ля­ют их так: то, что явля­ет­ся пря­мым, они опре­де­ля­ют как «совер­шен­ную» обя­зан­ность; «сред­ней» обя­зан­но­стью они назы­ва­ют такую, испол­не­нию кото­рой мож­но дать веро­ят­ное объ­яс­не­ние¹⁷. (9) Таким обра­зом, по мне­нию Панэтия, рас­суж­де­ние о при­ня­тии реше­ния быва­ет тро­я­ким. Ибо насчет того, пре­кра­сен ли в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии или позо­рен посту­пок, кото­рый ста­но­вит­ся пред­ме­том обсуж­де­ния, воз­мож­но сомне­вать­ся; при рас­смот­ре­нии это­го вопро­са мне­ния часто про­ти­во­по­лож­ны. Но затем мы ста­вим перед собой и рас­смат­ри­ва­ем вопрос: бла­го­при­ят­ст­ву­ет ли пред­мет наше­го рас­суж­де­ния достат­ку и при­ят­но­сти нашей жиз­ни, сред­ствам наше­го суще­ст­во­ва­ния и богат­ствам, вли­я­нию, могу­ще­ству — все­му тому, чем люди мог­ли бы помо­гать себе и сво­им близ­ким? Это рас­суж­де­ние цели­ком отно­сит­ся к вопро­су о поль­зе. Тре­тий вид сомне­ний — когда с нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, как нам кажет­ся, борет­ся то, что нам кажет­ся полез­ным; ведь когда поль­за, как нам кажет­ся, при­вле­ка­ет к себе, а нрав­ст­вен­ная кра­сота, со сво­ей сто­ро­ны, при­зы­ва­ет к себе, то это при­во­дит к тому, что в нашей душе при рас­суж­де­нии об этом появ­ля­ет­ся неуве­рен­ность, при­но­ся­щая нам мучи­тель­ные сооб­ра­же­ния за и про­тив. (10) При этом деле­нии, когда про­пу­стить что-либо — вели­чай­шая ошиб­ка, два обсто­я­тель­ства были про­пу­ще­ны. Ведь обык­но­вен­но рас­суж­да­ют не толь­ко о том, пре­кра­сен ли в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии тот или иной посту­пок или позо­рен, но и о том, кото­рый из двух пред­сто­я­щих нам пре­крас­ных поступ­ков более пре­кра­сен; так­же и о том, кото­рый из двух пред­сто­я­щих нам полез­ных поступ­ков более поле­зен. И вот ока­зы­ва­ет­ся, что деле­ние, кото­рое Панэтий при­знал тро­я­ким, долж­но совер­шать­ся по пяти путям. Итак, пер­вый из них отно­сит­ся к нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му, но и он дво­я­кий; далее, таким же обра­зом надо будет рас­смот­реть вопрос о полез­ном, а после это­го срав­нить одно с дру­гим.

(IV, 11) Преж­де все­го, каж­до­му виду живых существ при­ро­да даро­ва­ла стрем­ле­ние защи­щать­ся, защи­щать свою жизнь, то есть свое тело, избе­гать все­го того, что кажет­ся вредо­нос­ным, и при­об­ре­тать и добы­вать себе все необ­хо­ди­мое для жиз­ни, как про­пи­та­ние, при­ста­ни­ще и так далее. Общи всем живым суще­ствам стрем­ле­ние соеди­нять­ся ради того, чтобы про­из­во­дить на свет потом­ство, и забота об этом потом­стве. Но наи­боль­шее раз­ли­чие меж­ду чело­ве­ком и зве­рем состо­ит в том, что зверь пере­дви­га­ет­ся настоль­ко, насколь­ко им дви­жут его чув­ства, и при­спо­соб­ля­ет­ся толь­ко к окру­жаю­щим его усло­ви­ям, очень мало думая о про­шлом и о буду­щем. Напро­тив, чело­век, наде­лен­ный разу­мом, бла­го­да­ря кото­ро­му он усмат­ри­ва­ет после­до­ва­тель­ность меж­ду собы­ти­я­ми, видит их при­чи­ны, при­чем пред­ше­ст­ву­ю­щие собы­тия и как бы пред­те­чи не усколь­за­ют от него; он срав­ни­ва­ет сход­ные явле­ния и с насто­я­щим тес­но свя­зы­ва­ет буду­щее, с лег­ко­стью видит все тече­ние сво­ей жиз­ни и под­готов­ля­ет себе все необ­хо­ди­мое, чтобы про­жить. (12) Эта же при­ро­да силой разу­ма сбли­жа­ет чело­ве­ка с чело­ве­ком, имея в виду их общую речь и сов­мест­ную жизнь, и преж­де все­го вну­ша­ет ему, так ска­зать, осо­бен­ную любовь к потом­ству, застав­ля­ет его желать, чтобы суще­ст­во­ва­ли объ­еди­не­ния и скоп­ле­ния людей, в них участ­во­вать и, с эти­ми целя­ми, ста­рать­ся при­об­ре­тать все необ­хо­ди­мое для сво­их удобств и суще­ст­во­ва­ния, и при­том не толь­ко для себя, но и для жены, детей и дру­гих людей, кото­рых он любит и дол­жен обе­ре­гать; такая забота вооду­шев­ля­ет людей и при­да­ет им силы для дея­тель­но­сти. (13) Чело­ве­ку свой­ст­вен­на преж­де все­го склон­ность изу­чать и иссле­до­вать исти­ну. И вот, когда мы сво­бод­ны от неиз­беж­ных заня­тий и забот, мы хотим что-нибудь видеть, слы­шать, изу­чать и нахо­дим нуж­ным — для того, чтобы жить счаст­ли­во, — позна­вать вещи либо скры­тые от нас, либо изу­ми­тель­ные¹⁸. Из это­го воз­мож­но понять, что для чело­ве­че­ской при­ро­ды более все­го под­хо­дит все истин­ное, про­стое и искрен­нее. К это­му жела­нию видеть истин­ное при­со­еди­ня­ет­ся стрем­ле­ние гла­вен­ст­во­вать, так что чело­век, хоро­шо ода­рен­ный от при­ро­ды, согла­ша­ет­ся пови­но­вать­ся толь­ко чело­ве­ку либо настав­ля­ю­ще­му, либо обу­чаю­ще­му его, либо спра­вед­ли­во и закон­но повеле­ваю­ще­му им для общей поль­зы; так воз­ни­ка­ют вели­чие духа и пре­зре­ние к делам чело­ве­че­ским. (14) И это совсем не малая сила его при­ро­ды и разу­ма — в том, что толь­ко одно это живое суще­ство чув­ст­ву­ет, что́ такое порядок, что́ такое подо­баю­щее, како­ва мера в поступ­ках и выска­зы­ва­ни­ях. И вот, ника­кое дру­гое живое суще­ство не вос­при­ни­ма­ет ни кра­соты, ни при­вле­ка­тель­но­сти, ни сораз­мер­но­сти частей все­го того, что вос­при­ни­ма­ет­ся взглядом; при­ро­да и разум, пере­но­ся это изо­бра­же­ние от глаз к душе, нахо­дят нуж­ным в гораздо боль­шей сте­пе­ни сохра­нять кра­соту, стой­кость и порядок в наме­ре­ни­ях и поступ­ках и ста­ра­ют­ся не допус­кать ниче­го некра­си­во­го и раз­врат­но­го ни в помыс­лах, ни в поступ­ках, — чтобы чело­век ниче­го не сде­лал и не заду­мал, будучи охва­чен стра­стью. Из все­го это­го сла­га­ет­ся и созда­ет­ся то, чего мы ищем, — нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, кото­рое, даже если и не встре­ти­ло все­об­ще­го одоб­ре­ния, все-таки в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии пре­крас­но, и мы по спра­вед­ли­во­сти назы­ваем это — даже если это­го не про­слав­ля­ет никто — по его суще­ству достой­ным про­слав­ле­ния.

(V, 15) Ты видишь уже, сын мой Марк, очер­та­ния и как бы лицо нрав­ст­вен­ной кра­соты, «кото­рое, будь оно види­мо гла­зом, вызы­ва­ло бы, — гово­рит Пла­тон, — необы­чай­ную любовь к муд­ро­сти»¹⁹. Но все то, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, про­ис­хо­дит от одной из четы­рех основ; оно состо­ит либо в спо­соб­но­сти и искус­стве видеть исти­ну, либо в защи­те чело­ве­че­ско­го обще­ства, в возда­я­нии каж­до­му по его заслу­гам и в вер­но­сти взя­тым на себя обя­за­тель­ствам, либо в вели­чии и силе воз­вы­шен­но­го и непо­беди­мо­го духа, либо в поряд­ке и мере, отно­ся­щих­ся ко все­му тому, что совер­ша­ет­ся и гово­рит­ся; на этом зиждут­ся уме­рен­ность и воз­держ­ность. Хотя эти четы­ре осно­вы свя­за­ны и пере­пле­те­ны меж­ду собою, все же из каж­дой из них воз­ни­ка­ют опре­де­лен­ные виды обя­зан­но­стей; так, в ту осно­ву, кото­рая была назва­на пер­вой, в ту, к кото­рой мы отно­сим муд­рость и даль­но­вид­ность, вхо­дят иссле­до­ва­ние и откры­тие исти­ны, и имен­но такая зада­ча свой­ст­вен­на этой доб­ле­сти. (16) В той мере, в какой каж­дый чело­век луч­ше все­го раз­ли­ча­ет, что́ в каж­дой вещи самое истин­ное, и в какой каж­дый спо­со­бен отчет­ли­вее и быст­рее дру­гих увидеть и объ­яс­нить ее зна­че­ние, он по спра­вед­ли­во­сти обык­но­вен­но и счи­та­ет­ся даль­но­вид­ней­шим и муд­рей­шим. Вот поче­му доб­ле­сти этой под­власт­на исти­на, как бы мате­рия, к кото­рой она отно­сит­ся и сре­ди кото­рой нахо­дит­ся. (17) На три дру­гие доб­ле­сти была воз­ло­же­на непре­мен­ная зада­ча созда­вать и обе­ре­гать все нуж­ное для под­дер­жа­ния дея­тель­ной жиз­ни, дабы сохра­ня­лись обще­ство и объ­еди­не­ние людей и выяв­ля­лись выдаю­щи­е­ся каче­ства и вели­чие души чело­ве­ка — как в уве­ли­че­нии средств и накоп­ле­нии полез­ных вещей для него и его род­ных, так и, в гораздо боль­шей сте­пе­ни, в пре­зре­нии имен­но к этим сред­ствам. Но порядок, стой­кость, уме­рен­ность и подоб­ные им каче­ства отно­сят­ся к обла­сти нрав­ст­вен­ной кра­соты, кото­рая тре­бу­ет дея­тель­но­сти, а не одних толь­ко раз­мыш­ле­ний. И мы, соблюдая в повсе­днев­ной жиз­ни неко­то­рую меру и порядок, сохра­ним свою нрав­ст­вен­ную кра­соту и все нам подо­баю­щее.

(VI, 18) Из четы­рех поло­же­ний, на какие мы разде­ли­ли сущ­ность и смысл нрав­ст­вен­ной кра­соты, пер­вое, состо­я­щее в позна­нии исти­ны, более все­го отно­сит­ся к чело­ве­че­ской при­ро­де. Ведь всех нас вле­чет к себе и ведет горя­чее жела­ние позна­вать и изу­чать, и мы нахо­дим пре­крас­ным пре­вос­хо­дить дру­гих на этом попри­ще. Напро­тив, оши­бать­ся, заблуж­дать­ся, не знать, обма­ны­вать­ся, как мы гово­рим, дур­но и позор­но²⁰. В этом роде дея­тель­но­сти, и есте­ствен­ном, и нрав­ст­вен­но-пре­крас­ном, надо избе­гать двух оши­бок; пер­вая состо­ит в том, что непо­знан­ное при­ни­ма­ют за познан­ное и опро­мет­чи­во с этим согла­ша­ют­ся. Кто захо­чет избег­нуть этой ошиб­ки (хотеть это­го долж­ны все), тот затра­тит на рас­смот­ре­ние тех или иных вопро­сов долж­ное вре­мя и при­ле­жа­ние. (19) Дру­гая ошиб­ка состо­ит в том, что неко­то­рые при­ла­га­ют черес­чур боль­шое ста­ра­ние и черес­чур мно­го труда к позна­нию тем­ных и труд­ных пред­ме­тов, в то же вре­мя не нуж­ных нам. Избег­нув этих оши­бок, мы по спра­вед­ли­во­сти про­сла­вим труд и ста­ра­ния, кото­рые будут при­ло­же­ны в вопро­сах нрав­ст­вен­но-пре­крас­ных и достой­ных позна­ния. Напри­мер, как об аст­ро­ло­ге мы слы­ха­ли о Гае Суль­пи­ции²¹, как гео­мет­ра мы сами зна­ли Секс­та Пом­пея²²; мно­гие извест­ны нам в диа­лек­ти­ке, еще боль­шее чис­ло людей — в граж­дан­ском пра­ве. Все эти нау­ки направ­ле­ны на иссле­до­ва­ние исти­ны, но при изу­че­нии их отвле­кать­ся от веде­ния дел про­тив­но дол­гу. Ведь вся заслу­га доб­ле­сти состо­ит в дея­тель­но­сти²³; но послед­нюю часто пре­ры­ва­ют, и мно­гим людям дает­ся воз­мож­ность вер­нуть­ся к изу­че­нию; вот тогда умст­вен­ная дея­тель­ность, нико­гда не знаю­щая покоя, может сохра­нить нас вер­ны­ми заня­ти­ям по позна­нию даже и без уси­лий с нашей сто­ро­ны. И тогда все помыс­лы наши и дви­же­ния нашей души будут направ­ле­ны либо на при­ня­тие реше­ний о делах нрав­ст­вен­но-пре­крас­ных и отно­ся­щих­ся к хоро­шей и счаст­ли­вой жиз­ни, либо на заня­тия, свя­зан­ные с нау­кой и позна­ни­ем. Итак, о пер­вом источ­ни­ке обя­зан­но­сти мы ска­за­ли.

(VII, 20) Из трех осталь­ных самое широ­кое при­ме­не­ние име­ет поло­же­ние, охва­ты­ваю­щее узы меж­ду сами­ми людь­ми и как бы общ­ность их жиз­ни. Это поло­же­ние делит­ся на два: на спра­вед­ли­вость, в кото­рой блеск доб­ле­сти — вели­чай­ший и на осно­ва­нии кото­рой чест­ные мужи и полу­ча­ют свое назва­ние, и на свя­зан­ную с ней готов­ность тво­рить доб­ро, кото­рую тоже доз­во­ля­ет­ся назы­вать либо доб­ротой, либо щед­ро­стью. Но пер­вая зада­ча спра­вед­ли­во­сти — в том, чтобы нико­му не нано­сить вреда, если толь­ко тебя на это не вызва­ли про­ти­во­за­ко­ни­ем²⁴; затем — в том, чтобы поль­зо­вать­ся обще­ст­вен­ной [соб­ст­вен­но­стью] как обще­ст­вен­ной, а част­ной — как сво­ей. (21) Ведь част­ной соб­ст­вен­но­сти не быва­ет от при­ро­ды. Она воз­ни­ка­ет либо на осно­ва­нии дав­ниш­ней окку­па­ции, напри­мер, если люди неко­гда при­шли на сво­бод­ные зем­ли²⁵, либо в силу победы, напри­мер, если зем­лей завла­де­ли посред­ст­вом вой­ны, либо на осно­ва­нии зако­на, согла­ше­ния, усло­вия, жре­бия. Таким обра­зом, Арпин­ская область назы­ва­ет­ся при­над­ле­жа­щей арпи­на­там, Тускуль­ская — при­над­ле­жа­щей туску­лан­цам, нечто подоб­ное быва­ет и при рас­пре­де­ле­нии част­ных вла­де­ний. Ввиду это­го, — так как част­ная соб­ст­вен­ность каж­до­го из нас обра­зу­ет­ся из того, что от при­ро­ды было общим, — пусть каж­дый вла­де­ет тем, что ему доста­лось; если кто-нибудь дру­гой посягнет на что-нибудь из это­го, он нару­шит пра­ва чело­ве­че­ско­го обще­ства. (22) Но посколь­ку мы, как пре­вос­ход­но напи­сал Пла­тон²⁶, роди­лись не толь­ко для себя, и посколь­ку на наше суще­ст­во­ва­ние при­тя­за­ют отча­сти наше оте­че­ство, отча­сти наши дру­зья, и посколь­ку — по воз­зре­ни­ям сто­и­ков — зем­ные пло­ды все про­из­рас­та­ют на потре­бу чело­ве­ку, а люди рож­де­ны ради людей, дабы они мог­ли быть полез­ны друг дру­гу, то мы долж­ны в этом сле­до­вать при­ро­де как руко­во­ди­тель­ни­це, слу­жить общим инте­ре­сам, обме­ни­ва­ясь услу­га­ми, давая и полу­чая, и зна­ни­я­ми сво­и­ми, трудом и спо­соб­но­стя­ми накреп­ко свя­зы­вать чело­ве­че­ское обще­ство. (23) Далее, осно­ва­ние для спра­вед­ли­во­сти — вер­ность, то есть стой­кость и прав­ди­вость в сло­вах и при­ня­тых на себя обя­за­тель­ствах. Итак, хотя это кое-кому, быть может, пока­жет­ся несколь­ко труд­ным, все-таки решим­ся под­ра­жать сто­и­кам, рев­ност­но ста­раю­щим­ся узнать про­ис­хож­де­ние слов, и пове­рим тому, что вер­ность [fi­des] была назва­на так пото­му, что ска­зан­ное дела­ет­ся [fit]²⁷.

Но неспра­вед­ли­вость быва­ет двух видов: один — со сто­ро­ны тех, кто совер­ша­ет ее; дру­гой — со сто­ро­ны тех, кто, хотя и может, не отво­дит про­ти­во­за­ко­ния от тех, по отно­ше­нию к кому его совер­ша­ют. Ведь тот, кто, охва­чен­ный гне­вом или каким-либо дру­гим тре­вол­не­ни­ем, про­ти­во­за­кон­но напа­да­ет на кого-нибудь, как бы нала­га­ет руку на чле­на обще­ства; но тот, кто послед­не­го не защи­ща­ет и с про­ти­во­за­ко­ни­ем не борет­ся, когда может, совер­ша­ет такой же про­сту­пок, как если бы он без помо­щи оста­вил роди­те­лей, или дру­зей, или оте­че­ство. (24) Имен­но такие про­ти­во­за­ко­ния, кото­рые совер­ша­ют­ся умыш­лен­но, с целью нане­сти вред, часто порож­да­ют­ся стра­хом, когда тот, кто дума­ет повредить ближ­не­му, боит­ся, что ему само­му, если он это­го не сде­ла­ет, нане­сут какой-нибудь ущерб. Но в подав­ля­ю­щем боль­шин­стве слу­ча­ев люди всту­па­ют на путь про­ти­во­за­ко­ния, чтобы достичь того, чего они силь­но поже­ла­ли. В этом про­ступ­ке самым явным обра­зом ска­зы­ва­ет­ся алч­ность. (VIII, 25) Люди доби­ва­ют­ся богат­ства как ради удо­вле­тво­ре­ния насущ­ных потреб­но­стей, так и ради того, чтобы достав­лять себе наслаж­де­ния. У таких людей душа более широ­кая; в них жад­ность к день­гам направ­ле­на на дости­же­ние вла­сти и на воз­мож­ность ока­зы­вать бла­го­де­я­ния. Так Марк Красс²⁸ недав­но ска­зал, что у того, кто жела­ет пер­вен­ства в государ­стве, но содер­жать вой­ско на свои дохо­ды не может, денег дале­ко не доста­точ­но. Людей услаж­да­ет вели­ко­леп­ное убран­ство, как и изыс­кан­ный образ жиз­ни в соче­та­нии с изоби­ли­ем. Все это при­ве­ло к без­гра­нич­ной жаж­де денег. Пре­умно­же­ние иму­ще­ства, нико­му не при­чи­ня­ю­щее вреда, пра­во, не заслу­жи­ва­ет пори­ца­ния, но все­гда до́лжно избе­гать про­ти­во­за­ко­ния. (26) Одна­ко силь­нее все­го боль­шин­ство людей дохо­дит до забве­ния спра­вед­ли­во­сти вся­кий раз, как ими овла­де­ва­ет жела­ние импе­рия, маги­ст­ра­тур, сла­вы. И сло­ва Энния²⁹:

при­ме­ни­мы к очень мно­гим людям. Ибо во всем том, в чем мно­гие не могут выдви­нуть­ся, сопер­ни­че­ство так вели­ко, что сохра­нить «свя­щен­ную общ­ность» весь­ма труд­но. Это недав­но дока­за­ло без­рас­суд­ство Гая Цеза­ря³⁰, пре­сту­пив­ше­го все боже­ские и чело­ве­че­ские зако­ны ради того, что он для себя при­ду­мал в сво­ем заблуж­де­нии, — ради прин­ци­па­та³¹. В этом отно­ше­нии при­скорб­но, что в самых вели­ких душах и в самых бле­стя­щих умах в боль­шин­стве слу­ча­ев воз­ни­ка­ет жаж­да маги­ст­ра­тур, импе­рия, могу­ще­ства, сла­вы. Тем более надо осте­ре­гать­ся подоб­но­го про­ступ­ка. (27) Но при вся­кой неспра­вед­ли­во­сти очень важ­но, как совер­ша­ют ее: вслед­ст­вие ли како­го-либо душев­но­го тре­вол­не­ния, боль­шей частью недол­го­го и вне­зап­но­го, или с зара­нее обду­ман­ным наме­ре­ни­ем? Ведь то, что слу­ча­ет­ся в свя­зи с каким-нибудь неожи­дан­ным вол­не­ни­ем, менее тяж­ко, чем то, что совер­ша­ют умыш­лен­но и после под­готов­ки. Но о про­ти­во­за­ко­ни­ях ска­за­но доста­точ­но.

(IX, 28) Что каса­ет­ся неока­за­ния защи­ты и неис­пол­не­ния дол­га, то при­чин для это­го обык­но­вен­но боль­ше. Ибо люди не хотят ни вызвать враж­ду к себе, ни взять на себя труд или рас­хо­ды, или же им их бес­печ­ность, леность, вялость, нако­нец, кое-какие стрем­ле­ния или заня­тия меша­ют в такой сте­пе­ни, что они мирят­ся с тем, что те, кого они долж­ны защи­щать, ока­зы­ва­ют­ся поки­ну­ты­ми. Поэто­му надо быть насто­ро­же и не удо­вле­тво­рять­ся тем, что Пла­тон ска­зал о фило­со­фах³²: так как они заня­ты иссле­до­ва­ни­ем исти­ны и так как то, чего боль­шин­ство людей уси­лен­но доби­ва­ет­ся и из-за чего они обык­но­вен­но с оже­сто­че­ни­ем сра­жа­ют­ся, фило­со­фы пре­зи­ра­ют и не ста­вят ни во что, то имен­но поэто­му они и спра­вед­ли­вы. Ведь они дости­га­ют одно­го вида спра­вед­ли­во­сти — не при­чи­нять вреда про­ти­во­за­ко­ни­ем; но они не удо­вле­тво­ря­ют дру­го­му виду спра­вед­ли­во­сти: погло­щен­ные сво­им стрем­ле­ни­ем изу­чать, они покида­ют тех, кого долж­ны обе­ре­гать. Поэто­му даже к государ­ст­вен­ным делам они, по мне­нию Пла­то­на, гото­вы при­сту­пать толь­ко по при­нуж­де­нию. Но было бы спра­вед­ли­вее, чтобы это про­ис­хо­ди­ло доб­ро­воль­но; ведь имен­но то, что совер­ша­ет­ся долж­ным обра­зом, спра­вед­ли­во толь­ко при усло­вии, что оно доб­ро­воль­но. (29) Быва­ют и люди, кото­рые либо в сво­ем стрем­ле­нии сбе­речь свое иму­ще­ство, либо, так ска­зать, из нена­ви­сти к людям³³ гово­рят, что они сво­и­ми соб­ст­вен­ны­ми дела­ми заня­ты и, каза­лось бы, не при­чи­ня­ют ущер­ба нико­му. Пер­во­го вида неспра­вед­ли­во­сти они не совер­ша­ют, но допус­ка­ют вто­рой; ибо они отво­ра­чи­ва­ют­ся от обще­ст­вен­ной жиз­ни, так как не при­ла­га­ют к ней ни ста­ра­ний; ни труда, ни сво­их спо­соб­но­стей.

И вот, так как мы, опи­сав два вида неспра­вед­ли­во­сти, допол­ни­тель­но рас­смот­ре­ли при­чи­ны каж­до­го из них, а до того уста­но­ви­ли, на чем спра­вед­ли­вость осно­вы­ва­ет­ся, то нам будет лег­ко судить, како­ва будет наша обя­зан­ность при тех или иных обсто­я­тель­ствах, если мы не будем черес­чур себя­лю­би­вы. (30) Труд­на ведь забота о чужих делах, хотя Хре­мет у Терен­ция и «нахо­дит, что ему не чуж­до ничто чело­ве­че­ское»³⁴; но все же так как нас касаю­щи­е­ся счаст­ли­вые и несчаст­ли­вые обсто­я­тель­ства мы вос­при­ни­ма­ем и чув­ст­ву­ем силь­нее, чем обсто­я­тель­ства, касаю­щи­е­ся дру­гих людей, кото­рые мы видим как бы изда­ле­ка, то о дру­гих людях и о себе мы и судим по-раз­но­му. Поэто­му пра­виль­но учат те, кто запре­ща­ет какой бы то ни было посту­пок, если не зна­ешь, спра­вед­лив ли он; ведь спра­вед­ли­вость све­тит сама по себе; сомне­ния свиде­тель­ст­ву­ют о про­ти­во­за­кон­ных помыс­лах.

(X, 31) Но часто быва­ют обсто­я­тель­ства, когда то, что кажет­ся вполне достой­ным чело­ве­ка спра­вед­ли­во­го и тако­го, како­го мы назы­ваем чест­ным мужем, изме­ня­ет­ся и ста­но­вит­ся свой про­ти­во­по­лож­но­стью, напри­мер воз­вра­тить при­ня­тую на хра­не­ние вещь все еще безум­но­му чело­ве­ку, испол­нить дан­ное ему обе­ща­ние; что каса­ет­ся все­го того, что име­ет отно­ше­ние к истине и к вер­но­сти сло­ву, то ино­гда спра­вед­ли­во отка­зать­ся и не сдер­жать сво­его сло­ва. Подо­ба­ет ссы­лать­ся на те осно­вы спра­вед­ли­во­сти, какие я уста­но­вил вна­ча­ле: во-пер­вых, нико­му не при­чи­нять вреда; во-вто­рых, слу­жить общей поль­зе. В свя­зи с обсто­я­тель­ства­ми это изме­ня­ет­ся, изме­ня­ет­ся так­же и обя­зан­ность и не все­гда оста­ет­ся одной и той же. (32) Ведь слу­чай­но мож­но обе­щать что-нибудь такое и заклю­чить такое согла­ше­ние, что испол­не­ние было бы пагуб­ным либо для того, кому было обе­ща­но, либо для того, кто обе­щал. Ведь если бы Неп­тун не испол­нил того, что он, по пре­да­нию, обе­щал Тесею, то Тесей не поте­рял бы сына Иппо­ли­та; ибо из трех жела­ний, о кото­рых гово­рит­ся в ска­за­ни­ях, это было третье, выска­зан­ное им в гне­ве, — насчет смер­ти Иппо­ли­та. После того, как оно было испол­не­но, Тесея охва­ти­ла глу­бо­чай­шая скорбь³⁵. Итак, нель­зя испол­нять обе­ща­ния, пагуб­ные для тех, кому ты что-то обе­щал, а если они для тебя более пагуб­ны, чем полез­ны тому, кому ты их дал, то пред­по­честь луч­ший исход худ­ше­му не про­ти­во­ре­чит дол­гу. Так, если ты решил явить­ся как заступ­ник³⁶ к слу­ша­нию дела в суде, а тем вре­ме­нем тяже­ло забо­лел твой сын, то не испол­нить обе­ща­ния не будет нару­ше­ни­ем дол­га; ско­рее тот, кому обе­ща­ние было дано, пре­сту­пит свой долг, если станет жало­вать­ся на то, что его поки­ну­ли. Более того, кто не пони­ма­ет, что не надо быть твер­дым в испол­не­нии обе­ща­ний, кото­рые чело­век дал вынуж­ден­ный стра­хом, дал обма­ну­тый злым умыс­лом? Впро­чем, от боль­шин­ства таких обя­за­тельств нас осво­бож­да­ет пре­тор­ское пра­во³⁷, от неко­то­рых — зако­ны.

(33) Про­ти­во­за­ко­ния часто совер­ша­ют­ся в свя­зи, так ска­зать, с извра­ще­ни­ем пра­ва и в свя­зи с его не в меру тон­ким, но злост­ным тол­ко­ва­ни­ем. Вот поче­му выра­же­ние: «Выс­ший закон — выс­шее про­ти­во­за­ко­ние» — уже ста­ло изби­той пого­вор­кой³⁸. Мно­го таких про­ступ­ков совер­ша­ет­ся и в делах государ­ст­вен­ных; так посту­пил тот, кто, заклю­чив пере­ми­рие с вра­гом на трид­цать дней, по ночам опу­сто­шал его зем­ли, так как заклю­чен­ное пере­ми­рие буд­то бы отно­си­лось к днев­но­му, но не к ноч­но­му вре­ме­ни³⁹. Не заслу­жи­ва­ет одоб­ре­ния так­же и наш сооте­че­ст­вен­ник Квинт Фабий Лабе­он⁴⁰, если вер­но, что он или кто-то дру­гой (ведь я гово­рю толь­ко на осно­ва­нии слу­хов), кото­ро­го сенат назна­чил арбит­ром по про­веде­нию гра­ниц меж­ду Нолой и Неа­по­лем, при­быв на место, убеж­дал отдель­но обе сто­ро­ны не про­яв­лять жад­но­сти, не тре­бо­вать лиш­не­го и луч­ше отка­зать­ся от сво­его, чем поже­лать чужо­го. Когда обе сто­ро­ны испол­ни­ли это, меж­ду их зем­ля­ми оста­лась зна­чи­тель­ная поло­са зем­ли. Лабе­он про­вел их гра­ни­цы так, как они сами их ука­за­ли; то, что оста­лось меж­ду их зем­ля­ми, он при­знал вла­де­ни­я­ми рим­ско­го наро­да. Это зна­чит обма­нуть, а не рас­судить. Поэто­му во вся­ком деле надо избе­гать подоб­ной изо­бре­та­тель­но­сти.

(XI, 34) Но неко­то­рые обя­зан­но­сти надо испол­нять даже по отно­ше­нию к тем, кто нам при­чи­нил вред. Суще­ст­ву­ет ведь мера в воз­мездии и нака­за­нии, и, пожа­луй, будет доста­точ­но, чтобы при­чи­нив­ший зло рас­ка­ял­ся в сво­ем про­ти­во­за­ко­нии — с тем, чтобы и сам он впредь не совер­шал ниче­го подоб­но­го, и чтобы дру­гие были менее склон­ны к про­ти­во­за­ко­ни­ям⁴¹. Что каса­ет­ся государ­ст­вен­ных дел, то стро­же все­го надо соблюдать пра­во вой­ны⁴². Так как суще­ст­ву­ет два спо­со­ба раз­ре­шать спо­ры, один — путем обсуж­де­ния, дру­гой — силой, при­чем пер­вый свой­ст­вен чело­ве­ку, вто­рой — диким зве­рям, то ко вто­ро­му надо обра­щать­ся тогда, когда вос­поль­зо­вать­ся пер­вым невоз­мож­но. (35) Поэто­му вой­ны надо начи­нать с целью, не совер­шая про­ти­во­за­ко­ний, жить в мире⁴³; но после победы надо сохра­нять жизнь тем, кто во вре­мя вой­ны не был ни жесток, ни сви­реп; так, напри­мер, пред­ки наши даже пре­до­ста­ви­ли пра­ва граж­дан­ства туску­лан­цам, эквам, вольскам, саби­ня­нам и гер­ни­кам, но Кар­фа­ген и Нуман­цию раз­ру­ши­ли до осно­ва­ния⁴⁴; к сожа­ле­нию, они так же посту­пи­ли и с Корин­фом⁴⁵, но я думаю, что они руко­вод­ст­во­ва­лись каки­ми-то сооб­ра­же­ни­я­ми, глав­ным обра­зом, удоб­ным место­по­ло­же­ни­ем горо­да, — как бы со вре­ме­нем уже само место­по­ло­же­ние не мог­ло побудить жите­лей Корин­фа начать вой­ну. По мое­му лич­но­му мне­нию, все­гда сле­ду­ет забо­тить­ся о сохра­не­нии мира, кото­рый не таил бы в себе ковов. Если бы насчет это­го послу­ша­лись меня⁴⁶, то у нас все-таки было бы хотя и не наи­луч­шее, то все же какое-то государ­ство, кото­ро­го теперь нет. И если о тех, кого ты наго­ло­ву раз­бил силой, надо забо­тить­ся, то тех, кто, сло­жив ору­жие, при­бегнет к покро­ви­тель­ству наших импе­ра­то­ров, надо — хотя таран уже про­бил сте­ну их горо­да⁴⁷ — при­нять под свою руку. В этом отно­ше­нии спра­вед­ли­вость была у нас в таком боль­шом поче­те, что те, кто при­ни­мал под свое покро­ви­тель­ство город­ские общи­ны или наро­ды, побеж­ден­ные во вре­мя вой­ны, ста­но­ви­лись, по обы­чаю пред­ков, их патро­на­ми⁴⁸. (36) Поня­тие спра­вед­ли­вой вой­ны было стро­жай­ше опре­де­ле­но феци­аль­ным уста­вом рим­ско­го наро­да⁴⁹. Из это­го мож­но понять, что спра­вед­ли­вой может быть толь­ко такая вой­на, кото­рую ведут после предъ­яв­ле­ния тре­бо­ва­ний или же пред­ва­ри­тель­но воз­ве­сти­ли и объ­яви­ли. Импе­ра­тор Попи­лий ведал про­вин­ци­ей⁵⁰, а в его вой­ске сын Като­на⁵¹ слу­жил как ново­бра­нец. И вот Попи­лий, при­знав нуж­ным рас­пу­стить один леги­он, уво­лил и сына Като­на, слу­жив­ше­го в этом леги­оне. Но когда тот, желая сра­жать­ся, остал­ся в вой­ске, то Катон обра­тил­ся к Попи­лию с пись­мом, в кото­ром про­сил его — если он согла­сит­ся на то, чтобы юно­ша оста­вал­ся в вой­ске, — обя­зать его вто­рой воин­ской при­ся­гой, так как, после того как пер­вая утра­ти­ла силу, он уже не был впра­ве сра­жать­ся с вра­га­ми. Вот как стро­го соблюда­лись пра­ви­ла при нача­ле воен­ных дей­ст­вий! (37) До нас дошло пись­мо ста­ри­ка Мар­ка Като­на к сыну Мар­ку, где он пишет, что, по его сведе­ни­ям, кон­сул⁵² уво­лил его от служ­бы, когда он как сол­дат нахо­дил­ся в Македо­нии во вре­мя вой­ны с Пер­се­ем. И вот отец пре­до­сте­ре­га­ет сына от уча­стия в сра­же­ни­ях; по его утвер­жде­нию, сын его, не будучи сол­да­том, не впра­ве сра­жать­ся с вра­гом.

(XII) Со сво­ей сто­ро­ны, обра­щаю вни­ма­ние так­же и на то, что печаль­ная дей­ст­ви­тель­ность скра­ши­ва­лась мяг­ко­стью сло­ва, так как чело­ве­ка, по пря­мо­му зна­че­нию наиме­но­ва­ния быв­ше­го государ­ст­вен­ным пре­ступ­ни­ком, назы­ва­ли гостем⁵³. Ведь в древ­но­сти гостем назы­ва­ли того, кого мы теперь назы­ваем чуже­зем­цем. В XII Таб­ли­цах⁵⁴ гово­рит­ся: «…или день, назна­чен­ный для слу­ша­ния дела с гостем», а так­же: «по отно­ше­нию к гостю пра­во заяв­лять при­тя­за­ния име­ет веч­ную силу»⁵⁵. Что еще мож­но при­ба­вить к такой бла­го­же­ла­тель­но­сти — давать столь мяг­кое назва­ние тому, с кем ведешь вой­ну? Впро­чем, вре­мя уже при­да­ло это­му назва­нию неко­то­рую жест­кость: ибо оно уже пере­ста­ло отно­сить­ся к поня­тию «чуже­зе­мец» и сохра­ни­ло свое зна­че­ние толь­ко при­ме­ни­тель­но к тому, кто идет на нас с ору­жи­ем в руках.

(38) Но когда не на жизнь, а на смерть сра­жа­ют­ся из-за вла­ды­че­ства и, ведя вой­ну, ищут сла­вы, все-таки совер­шен­но необ­хо­ди­мо нали­чие тех же осно­ва­ний, какие я толь­ко что назвал закон­ны­ми для объ­яв­ле­ния вой­ны. Одна­ко вой­ны, в кото­рых дело идет о сла­ве нашей дер­жа­вы, надо вести, воз­дер­жи­ва­ясь от жесто­ко­сти. Подоб­но тому, как при сопер­ни­че­стве меж­ду граж­да­на­ми мы ведем себя по отно­ше­нию к недру­гу не так, как по отно­ше­нию к соис­ка­те­лю (с послед­ним состя­за­ние про­ис­хо­дит из-за маги­ст­ра­ту­ры и высо­ко­го поло­же­ния, с пер­вым — из-за граж­дан­ских прав и доб­ро­го име­ни), так вой­ну с кельт­ибе­ра­ми, вой­ну с ким­вра­ми⁵⁶ мы вели как вой­ну с недру­га­ми — из-за того, кто из про­тив­ни­ков будет суще­ст­во­вать, а не из-за того, кто из них будет повеле­вать; с лати­ня­на­ми, с саби­ня­на­ми, с сам­ни­та­ми, с пуний­ца­ми и с Пирром мы сра­жа­лись из-за вла­ды­че­ства. Пуний­цы нару­ша­ли дого­во­ры, жесток был Ган­ни­бал⁵⁷, дру­гие были спра­вед­ли­вее. Что каса­ет­ся Пир­ра, то пре­крас­ны были его сло­ва насчет осво­бож­де­ния плен­ных⁵⁸:

Реше­ние под­лин­но цар­ское и достой­ное рода Эакидов⁵⁹.

(XIII, 39) Даже если отдель­ные лица, вынуж­ден­ные обсто­я­тель­ства­ми, в чем-нибудь обя­за­лись перед вра­гом, то и в этом надо дер­жать сло­во; напри­мер, во вре­мя пер­вой пуни­че­ской вой­ны Регул⁶⁰ — после того, как он, взя­тый пуний­ца­ми в плен, был послан ими в Рим для пере­го­во­ров об обмене плен­ны­ми, — преж­де все­го, тот­час же по при­езде, насчет воз­вра­ще­ния плен­ных выска­зы­вать­ся в сена­те не стал⁶¹, а затем, хотя род­ные и дру­зья удер­жи­ва­ли его, пред­по­чел воз­вра­тить­ся, чтобы под­верг­нуть­ся каз­ни, но толь­ко не нару­шать чест­но­го сло­ва, дан­но­го им вра­гу. (40) Во вре­мя вто­рой пуни­че­ской вой­ны деся­те­рых плен­ни­ков, кото­рых Ган­ни­бал после бит­вы под Кан­на­ми⁶² послал в Рим, клят­вой обя­зав их воз­вра­тить­ся, если они не исхо­да­тай­ст­ву­ют выку­па плен­ных, цен­зо­ры, за совер­шен­ное ими клят­во­пре­ступ­ле­ние, всех пожиз­нен­но оста­ви­ли в сосло­вии эрар­ных три­бу­нов⁶³, в том чис­ле и того из них, кото­рый, давая клят­ву, навлек на себя вину, при­бег­нув к обма­ну. Дело в том, что он, поки­нув лагерь с доз­во­ле­ния Ган­ни­ба­ла, вско­ре воз­вра­тил­ся в него, так как он, по его сло­вам, забыл взять какую-то вещь; вый­дя из лаге­ря вто­рич­но, он счи­тал себя уже сво­бод­ным от клят­вы; он был сво­бо­ден от нее толь­ко на сло­вах, но не в дей­ст­ви­тель­но­сти. Ведь когда дело идет о чест­ном сло­ве, все­гда надо думать о сво­ем наме­ре­нии, а не о сво­их сло­вах. Вели­чай­ший при­мер спра­вед­ли­во­сти по отно­ше­нию к вра­гу нам пода­ли наши пред­ки, когда пере­беж­чик от Пир­ра обе­щал сена­ту, что он даст царю яд и умерт­вит его⁶⁴. Сенат и кон­сул Гай Фаб­ри­ций выда­ли пере­беж­чи­ка Пир­ру. Таким обра­зом, они не одоб­ри­ли пре­ступ­но­го умерщ­вле­ния даже вра­га, и при­том могу­ще­ст­вен­но­го, пошед­ше­го вой­ной на Рим по соб­ст­вен­но­му почи­ну. (41) Но об обя­зан­но­стях, свя­зан­ных с вой­ной, ска­за­но доста­точ­но.

Вспом­ним так­же, что спра­вед­ли­вость надо соблюдать и по отно­ше­нию к людям, сто­я­щим весь­ма низ­ко. Самые низ­кие — поло­же­ние и участь рабов, и пра­вы те, кто сове­ту­ет обра­щать­ся с ними, как с най­ми­та­ми: тре­бо­вать от них труда, пре­до­став­лять им все поло­жен­ное. Так как про­ти­во­за­ко­ние совер­ша­ет­ся дву­мя спо­со­ба­ми, то есть либо наси­ли­ем, либо обма­ном, то обман кажет­ся свой­ст­вен­ным жал­кой лиси­це, а наси­лие — льву. И то и дру­гое совер­шен­но чуж­до чело­ве­ку, но обман более нена­ви­стен. Из всех видов неспра­вед­ли­во­сти все же наи­бо­лее пре­ступ­на неспра­вед­ли­вость со сто­ро­ны тех, кто, при­бе­гая к обма­ну, ста­ра­ет­ся казать­ся чест­ны­ми людь­ми⁶⁵. О спра­вед­ли­во­сти ска­за­но доста­точ­но.

(XIV, 42) Теперь, как мы себе наме­ти­ли⁶⁶, пого­во­рим о бла­готво­ри­тель­но­сти и щед­ро­сти. Из всех качеств имен­но эти наи­бо­лее свой­ст­вен­ны нату­ре чело­ве­ка, но с мно­ги­ми ого­вор­ка­ми. Преж­де все­го надо осте­ре­гать­ся, чтобы эта доб­рота не вреди­ла имен­но тем людям, кото­рым, как нам кажет­ся, мы дела­ем доб­ро, а так­же и дру­гим людям; затем — чтобы доб­рота не пре­вы­ша­ла наших воз­мож­но­стей; далее, надо ста­рать­ся возда­вать каж­до­му по его заслу­гам; это — осно­ва спра­вед­ли­во­сти; к ней и надо отно­сить все это рас­суж­де­ние. Ибо тех, кто ока­зы­ва­ет людям милость, кото­рая может повредить тому, кому, по-види­мо­му, хотят при­не­сти поль­зу, надо при­знать не бла­го­де­те­ля­ми и не щед­ры­ми людь­ми, а несу­щи­ми поги­бель потвор­щи­ка­ми; те же, кто при­чи­ня­ет вред одним людям, чтобы быть щед­ры­ми к дру­гим, совер­ша­ют такую же неспра­вед­ли­вость, как если бы они при­сва­и­ва­ли себе чужое иму­ще­ство. (43) И есть мно­го людей, и при­том жаж­ду­щих бли­ста­тель­но­сти и сла­вы, отни­маю­щих у одних, чтобы давать дру­гим, и при этом думаю­щих, что они пока­жут­ся бла­го­де­те­ля­ми по отно­ше­нию к дру­зьям, если обо­га­тят их любым спо­со­бом. Но это столь дале­ко от испол­не­ния дол­га, что ниче­го более про­тив­но­го испол­не­нию дол­га не най­ти. Итак, надо следить за тем, чтобы наша щед­рость при­но­си­ла дру­зьям поль­зу и не вреди­ла нико­му. Поэто­му пере­да­ча иму­ще­ства от закон­ных соб­ст­вен­ни­ков сто­рон­ним людям, совер­шен­ная Луци­ем Сул­лой, а впо­след­ст­вии Гаем Цеза­рем⁶⁷, казать­ся щед­ро­стью не долж­на; ибо щед­рым может быть толь­ко закон­ное дей­ст­вие.

(44) Вто­рое поло­же­ние моей ого­вор­ки гла­си­ло, что наша доб­рота не долж­на пре­вы­шать наших воз­мож­но­стей, так как желаю­щие быть бо́льши­ми бла­го­де­те­ля­ми, чем им поз­во­ля­ют их сред­ства, преж­де все­го совер­ша­ют про­сту­пок, нару­шая пра­ва сво­их бли­жай­ших род­ст­вен­ни­ков; ибо иму­ще­ство, кото­рое было бы спра­вед­ли­во пре­до­ста­вить и заве­щать этим послед­ним, они пере­да­ют сто­рон­ним людям. Ведь в такой щед­ро­сти в боль­шин­стве слу­ча­ев кро­ет­ся жела­ние гра­бить и заби­рать себе неза­кон­ным путем, дабы обла­дать доста­точ­ны­ми сред­ства­ми для даре­ния. Мож­но так­же заме­тить, что очень мно­гие люди, не столь­ко щед­рые от при­ро­ды, сколь­ко дви­жи­мые, так ска­зать, жаж­дой сла­вы, дела­ют, желая пока­зать­ся бла­го­де­те­ля­ми, мно­гое, про­ис­те­каю­щее ско­рее из их склон­но­сти к хва­стов­ству, чем из доб­рых побуж­де­ний. Но такое при­твор­ство бли­же к сует­но­сти, чем к щед­ро­сти или к нрав­ст­вен­ной кра­со­те.

(45) Третье поло­же­ние гла­си­ло, что при бла­готво­ри­тель­но­сти надо руко­вод­ст­во­вать­ся заслу­га­ми; при этом надо при­ни­мать во вни­ма­ние и харак­тер чело­ве­ка, кото­ро­му будет ока­за­но бла­го­де­я­ние, и его отно­ше­ние к нам, и общие чер­ты у него с нами, и его поведе­ние в обще­жи­тии, и услу­ги, какие он нам уже ока­зал. Ина­че более мно­го­чис­лен­ные и более важ­ные при­чи­ны возы­ме­ют боль­ший вес. (XV, 46) Но посколь­ку мы живем не сре­ди совер­шен­ных и без исклю­че­ния муд­рых людей, а сре­ди таких, для кото­рых вполне доста­точ­но, если они явля­ют­ся ото­б­ра­же­ни­ем доб­ле­сти⁶⁸, то, по мое­му мне­нию, надо так­же понять, что нель­зя пол­но­стью пре­не­бре­гать ни одним чело­ве­ком, в кото­ром могут про­явить­ся хотя бы малые при­зна­ки доб­ле­сти, но что надо уде­лять людям воз­мож­но боль­ше вни­ма­ния и тем в боль­шей мере, в какой каж­дый из них наде­лен сле­дую­щи­ми доб­ле­стя­ми, скло­ня­ю­щи­ми чело­ве­ка к мяг­ко­сти: уме­рен­но­стью, воз­держ­но­стью и той самой спра­вед­ли­во­стью, о кото­рой уже было ска­за­но мно­гое. Ибо силь­ный и вели­кий дух в чело­ве­ке, дале­ком от совер­шен­ства и муд­ро­сти, в боль­шин­стве слу­ча­ев быва­ет черес­чур бур­ным, в то вре­мя как упо­мя­ну­тые доб­ле­сти свой­ст­вен­ны имен­но чест­но­му мужу. Вот что мож­но ска­зать о нра­вах людей.

(47) Что каса­ет­ся доб­ро­же­ла­тель­но­сти, с какой к нам могут отно­сить­ся, то, во-пер­вых, наша обя­зан­ность — делать боль­ше все­го для тех, кто более все­го нас почи­та­ет; но о доб­ро­же­ла­тель­но­сти надо судить не так, как судят юно­ши, — так ска­зать, по пылу при­вя­зан­но­сти, но ско­рее по ее проч­но­сти и посто­ян­ству. Одна­ко если заслу­ги людей будут тако­вы, что мы долж­ны будем не делать пер­вый шаг в доб­рых отно­ше­ни­ях, но за них воздать, то нам надо будет при­ло­жить, пожа­луй, еще боль­шее ста­ра­ние; ибо нет более пове­ли­тель­ной обя­зан­но­сти, чем отбла­го­да­рить чело­ве­ка. (48) И если Геси­од велит за то, что мы полу­чи­ли взай­мы, по воз­мож­но­сти возда­вать с лих­вой⁶⁹, то как долж­ны мы посту­пать в ответ на бла­го­де­я­ние? Не сле­ду­ет ли нам под­ра­жать пло­до­род­ным полям, при­но­ся­щим намно­го боль­ше, чем они полу­чи­ли? И пра­во, если мы, не колеб­лясь, ока­зы­ваем услу­ги тем людям, кото­рые, как мы наде­ем­ся, нам при­не­сут поль­зу, то как долж­ны мы отно­сить­ся к тем, кто нам ее уже при­нес? Ведь если есть два рода щед­ро­сти (один — ока­зать бла­го­де­я­ние, дру­гой — воздать за него), то ока­зать ли его или не ока­зы­вать — в нашей вла­сти; не воздать за него не доз­во­ле­но чест­но­му мужу, конеч­но, если он может это сде­лать, не совер­шая про­ти­во­за­ко­ния. (49) Ока­зан­ные нам бла­го­де­я­ния надо раз­ли­чать, и нет сомне­ния в том, что за каж­дое вели­чай­шее бла­го­де­я­ние мы более все­го и в дол­гу. При этом все-таки преж­де все­го надо взве­сить, с каким настро­е­ни­ем, рве­ни­ем и доб­ро­же­ла­тель­но­стью нам ока­за­ли его. Ведь мно­гие люди дела­ют мно­гое, так ска­зать, опро­мет­чи­во, не рас­суж­дая, дви­жи­мые как бы болез­нью⁷⁰ или вне­зап­ным душев­ным поры­вом, подоб­ным, так ска­зать, вет­ру; бла­го­де­я­ния эти, по их зна­чи­тель­но­сти, нель­зя счи­тать рав­ны­ми тем, какие нам были ока­за­ны по здра­вом рас­суж­де­нии, обду­ман­но и после­до­ва­тель­но; но когда мы ока­зы­ваем бла­го­де­я­ние или за него возда­ем, наша вели­чай­шая обя­зан­ность (если дру­гие усло­вия рав­ны) — помо­гать имен­но тому, кто нуж­да­ет­ся в помо­щи более все­го; боль­шин­ство людей посту­па­ет наобо­рот: имен­но тому, на кого они рас­счи­ты­ва­ют боль­ше все­го, они ока­зы­ва­ют услу­ги даже тогда, когда он в них не нуж­да­ет­ся.

(XVI, 50) Но луч­ше все­го чело­ве­че­ское обще­ство и союз меж­ду людь­ми будут сохра­не­ны в том слу­чае, если мы будем отно­сить­ся к каж­до­му с тем бо́льшим рас­по­ло­же­ни­ем, чем тес­нее он с нами свя­зан. Но, чтобы узнать, како­вы есте­ствен­ные осно­вы уз меж­ду людь­ми и чело­ве­че­ско­го обще­ства, надо обра­тить­ся к более дав­ним вре­ме­нам; ведь пер­вая осно­ва — та, кото­рая усмат­ри­ва­ет­ся в общ­но­сти все­го рода люд­ско­го. Свя­зью этой общ­но­сти слу­жат разум и дар речи, кото­рые посред­ст­вом настав­ле­ния, изу­че­ния, вза­им­но­го обще­ния, обсуж­де­ния и при­ня­тия реше­ний сбли­жа­ют и объ­еди­ня­ют людей, так ска­зать, в есте­ствен­ное обще­ство; имен­но вслед­ст­вие это­го мы, по сво­ей при­ро­де, так дале­ки от зве­рей, кото­рым, как мы часто гово­рим, свой­ст­вен­на сме­лость, напри­мер лоша­дям или львам; но мы не гово­рим, что им свой­ст­вен­ны чув­ство закон­но­сти, спра­вед­ли­вость, доб­рота; ибо они лише­ны разу­ма и дара речи⁷¹. (51) И содру­же­ство, дей­ст­ви­тель­но широ­чай­ше откры­тое для людей в их вза­и­моот­но­ше­ни­ях, для всех в их отно­ше­ни­ях со все­ми, — это такое, в кото­ром надо соблюдать общ­ность все­го того, что при­ро­да про­из­ве­ла на потре­бу всем людям, дабы то, что опре­де­ле­но зако­на­ми и граж­дан­ским пра­вом, соблюда­лось так, как это было уста­нов­ле­но сами­ми зако­на­ми, а осталь­ное нахо­ди­ло ува­же­ние в соот­вет­ст­вии с гре­че­ской посло­ви­цей: «У дру­зей все — общее»⁷². И общее иму­ще­ство всех людей, по-види­мо­му, имен­но тако­го рода; при­мер его, при­веден­ный Энни­ем насчет одной вещи, мож­но пере­не­сти на очень мно­гие:

На одном этом при­ме­ре Энний учит доста­точ­но ясно, что все то, что мы можем пре­до­ста­вить дру­гим людям без ущер­ба для себя, надо отдать даже неиз­вест­но­му нам чело­ве­ку. (52) Из это­го сле­ду­ют вот какие общие обя­зан­но­сти: не пре­граж­дать досту­па теку­щей воде; поз­во­лять дру­го­му брать огонь от тво­е­го огня⁷⁴; давать разду­мы­ваю­ще­му чест­ный совет, если он захо­чет полу­чить его. Все это полез­но полу­чаю­ще­му, даю­ще­му не в тягость. Таким обра­зом, надо и само­му поль­зо­вать­ся эти­ми бла­га­ми, и все­гда при­но­сить что-нибудь на общую потре­бу. Но так как сред­ства каж­до­го из нас малы, а людей, нуж­даю­щих­ся в них, бес­чис­лен­ное мно­же­ство, то в повсе­днев­ной щед­ро­сти надо дер­жать­ся в выше­упо­мя­ну­тых пре­де­лах, уста­нов­лен­ных Энни­ем: «себе не све­тит хуже», — дабы мы мог­ли быть щед­ры к сво­им род­ным.

(XVII, 53) В чело­ве­че­ском обще­стве есть мно­го сту­пе­ней. И дей­ст­ви­тель­но, если оста­вить в сто­роне выше­упо­мя­ну­тое бес­пре­дель­ное обще­ство, то суще­ст­ву­ет более близ­кое нам, осно­ван­ное на общ­но­сти пле­ме­ни, наро­да, язы­ка и тес­ней­ше объ­еди­ня­ю­щее людей. Еще более тес­ные узы — при­над­леж­ность к одной и той же граж­дан­ской общине. Ведь у граж­дан есть мно­го обще­го: форум, хра­мы, пор­ти­ки, ули­цы, зако­ны, пра­ва, пра­во­судие, голо­со­ва­ние; кро­ме того, обще­ние друг с дру­гом и дру­же­ские свя­зи, а у мно­гих и дело­вые отно­ше­ния, уста­но­вив­ши­е­ся с мно­ги­ми людь­ми. Более тес­ны свя­зи и узы меж­ду род­ны­ми; исхо­дя из выше­упо­мя­ну­то­го неиз­ме­ри­мо­го обще­ства чело­ве­че­ско­го рода, люди замы­ка­ют­ся в малое и тес­ное. (54) В то вре­мя как от при­ро­ды общая чер­та всех живых существ — жела­ние про­дол­жать свой род, пер­во­на­чаль­ные узы состо­ят в само́м супру­же­стве, далее — в появ­ле­нии детей, затем в созда­нии одно­го дома и обще­го иму­ще­ства; это уже нача­ло и как бы рас­сад­ник государ­ства. В даль­ней­шем воз­ни­ка­ют свя­зи меж­ду бра­тья­ми, затем меж­ду двою­род­ны­ми бра­тья­ми и сыно­вья­ми, кото­рые, когда один дом уже не может их вме­стить, ухо­дят в дру­гие дома, слов­но в коло­нии⁷⁵. Затем воз­ни­ка­ют бра­ки и свя­зи меж­ду свой­ст­вен­ни­ка­ми, бла­го­да­ря чему близ­ких людей ста­но­вит­ся еще боль­ше. Это появ­ле­ние и рас­про­стра­не­ние потом­ства слу­жит нача­лом государств. Кров­ное род­ство свя­зы­ва­ет людей вза­им­ной доб­ро­же­ла­тель­но­стью и при­вя­зан­но­стью. (55). Ведь вели­кое дело — иметь одни и те же памят­ни­ки пред­ков, совер­шать одни и те же свя­щен­но­дей­ст­вия, иметь общие места для погре­бе­ния⁷⁶.

Но из всех обществ нет луч­ше­го, нет более проч­но­го, чем такое, где чест­ные мужи, нра­ва­ми сво­и­ми одни на дру­гих похо­жие, свя­за­ны дру­же­ски­ми отно­ше­ни­я­ми; ведь нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, о кото­ром мы часто гово­рим, даже если видим это в дру­гом чело­ве­ке, нас все-таки вол­ну­ет и дела­ет дру­зья­ми тому, кому оно, види­мо, при­су­ще. (56) И хотя нас вле­чет к себе вся­кая доб­лесть и застав­ля­ет нас любить тех, кому она, как нам кажет­ся, при­су­ща, все же более все­го такое дей­ст­вие ока­зы­ва­ют спра­вед­ли­вость и щед­рость. Но ничто так не при­ят­но и не спо­соб­но так объ­еди­нять, как сход­ство доб­рых нра­вов; ведь сре­ди тех, кому свой­ст­вен­ны одни и те же стрем­ле­ния и одна и та же воля, один чело­век вос­хи­ща­ет­ся дру­гим чело­ве­ком так же, как самим собой; при этом испол­ня­ет­ся то, чего Пифа­гор тре­бу­ет от друж­бы: чтобы мно­гие были как бы одним чело­ве­ком⁷⁷. Вели­кой явля­ет­ся и общ­ность, кото­рую созда­ют обо­юд­ные услу­ги; посколь­ку они вза­им­ны и людям по серд­цу, то тех, кто ока­зы­ва­ет их друг дру­гу, свя­зы­ва­ют проч­ные узы.

(57) Но если взгля­нуть на все с точ­ки зре­ния разу­ма и души, то из всех обще­ст­вен­ных свя­зей для каж­до­го из нас наи­бо­лее важ­ны, наи­бо­лее доро­ги наши свя­зи с государ­ст­вом. Доро­ги нам роди­те­ли, доро­ги дети, род­ст­вен­ни­ки, близ­кие, дру­зья, но оте­че­ство одно охва­ти­ло все при­вя­зан­но­сти всех людей. Какой чест­ный чело­век поко­леб­лет­ся пой­ти за него на смерть, если он этим при­не­сет ему поль­зу?⁷⁸ Тем боль­ше­го пре­зре­ния заслу­жи­ва­ет дикость тех, кто вся­че­ски­ми пре­ступ­ле­ни­я­ми рас­тер­зал оте­че­ство и пол­ным уни­что­же­ни­ем его занят теперь и был занят в про­шлом⁷⁹. (58) Но если нам пред­сто­ят, так ска­зать, спор и срав­не­ние, дабы мы мог­ли решить, перед кем имен­но мы в наи­боль­шем дол­гу, то да будут на пер­вом месте оте­че­ство и роди­те­ли, кото­рым мы обя­за­ны их вели­чай­ши­ми бла­го­де­я­ни­я­ми, род­ные, наши дети и все домо­чад­цы, обра­щаю­щие свои взо­ры к нам одним и не могу­щие иметь ника­ко­го дру­го­го при­бе­жи­ща; далее — род­ст­вен­ни­ки, с кото­ры­ми мы живем в согла­сии и боль­шей частью разде­ля­ем их участь. Поэто­му мы долж­ны ока­зы­вать в жиз­ни необ­хо­ди­мую защи­ту более все­го имен­но тем людям, кото­рых я назвал выше. Что каса­ет­ся наше­го суще­ст­во­ва­ния и обра­за сов­мест­ной жиз­ни, сове­тов, бесед, уве­ще­ва­ний, уте­ше­ний, а порою и упре­ков⁸⁰, то они осно­ва­ны на дру­же­ских отно­ше­ни­ях, и при­ят­ней­шая друж­ба — та, кото­рую скре­пи­ло сход­ство нра­вов.

(XVIII, 59) Но при испол­не­нии всех этих обя­зан­но­стей надо будет при­ни­мать во вни­ма­ние, что́ имен­но более все­го необ­хо­ди­мо каж­до­му чело­ве­ку, чего он может и чего не может достичь так­же и без нас. Поэто­му тре­бо­ва­ния род­ства раз­ных сте­пе­ней не будут сов­па­дать с тре­бо­ва­ни­я­ми обсто­я­тельств. Ведь суще­ст­ву­ют обя­зан­но­сти, испол­нять кото­рые по отно­ше­нию к одним людям до́лжно в боль­шей сте­пе­ни, чем по отно­ше­нию к дру­гим; напри­мер, соседу ты помо­жешь при убор­ке уро­жая ско­рее, чем бра­ту или близ­ко­му дру­гу; но если дело воз­буж­де­но в суде, то род­ст­вен­ни­ка или дру­га ты будешь защи­щать ско­рее, чем соседа. Итак, это и подоб­ное ему надо при­ни­мать во вни­ма­ние при испол­не­нии любой обя­зан­но­сти (к это­му надо себя при­учить и при­об­ре­сти опыт), дабы мы мог­ли быть хоро­ши­ми масте­ра­ми по рас­чис­ле­нию обя­зан­но­стей⁸¹ и видеть, путем сло­же­ния и вычи­та­ния, что́ полу­ча­ет­ся в остат­ке, а из это­го будет воз­мож­но понять, сколь­ко мы долж­ны каж­до­му. (60) И вот, как ни вра­чи, ни импе­ра­то­ры, ни ора­то­ры, даже если они овла­де­ли пра­ви­ла­ми сво­его искус­ства, не могут, без опы­та и упраж­не­ния, достичь ниче­го тако­го, что было бы достой­но вели­кой похва­лы, так — хотя пра­ви­ла соблюде­ния дол­га пре­по­да­ют­ся (так и сам я посту­паю) — все-таки важ­ность дела тре­бу­ет опы­та и упраж­не­ния. О том, как из этих пра­во­вых отно­ше­ний чело­ве­че­ско­го обще­ства воз­ни­ка­ет нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, на кото­ром осно­ва­но испол­не­ние дол­га, мы ска­за­ли, пожа­луй, доста­точ­но.

(61) Но надо понять, что — хотя были пред­став­ле­ны четы­ре поло­же­ния, из кото­рых про­ис­те­ка­ют нрав­ст­вен­ная кра­сота и чув­ство дол­га, — самым бли­ста­тель­ным кажет­ся то, что было совер­ше­но вели­ким и воз­вы­шен­ным умом, пре­зи­раю­щим дела чело­ве­че­ские. Поэто­му при оскорб­ле­ни­ях более все­го при­ня­то гово­рить, если это воз­мож­но, что-нибудь в таком роде:

или что-нибудь в таком роде:

Напро­тив, вос­хва­ляя дея­ния, совер­шен­ные с вели­чи­ем духа и исклю­чи­тель­ной храб­ро­стью, мы про­слав­ля­ем их, я ска­зал бы, во весь голос. Здесь откры­ва­ет­ся попри­ще для рито­ров — о Мара­фоне, о Сала­мине, о Пла­те­ях, о Фер­мо­пи­лах, о Левк­трах⁸⁴; здесь наш Кокл, здесь Деции, здесь Гней и Пуб­лий Сци­пи­о­ны, здесь Марк Мар­целл⁸⁵, бес­чис­лен­ное мно­же­ство дру­гих и более все­го сам рим­ский народ про­яви­ли выдаю­ще­е­ся вели­чие духа. Стрем­ле­ние к воин­ской сла­ве мож­но усмот­реть и в том, что на боль­шин­стве ста­туй мы видим воен­ную одеж­ду.

(XIX, 62) Но если этот душев­ный подъ­ем, кото­рый быва­ет виден в опас­но­стях и в трудах, чужд спра­вед­ли­во­сти и борет­ся не за все­об­щее бла­го­по­лу­чие, а ради сво­ей выго­ды, то он поро­чен; ибо здесь не толь­ко нет места для доб­ле­сти, но ско­рее оно есть для дико­сти, отвер­гаю­щей какую бы то ни было чело­веч­ность. Таким обра­зом, сто­и­ки дают пра­виль­ное опре­де­ле­ние храб­ро­сти, гово­ря, что это — доб­лесть, сра­жаю­ща­я­ся за спра­вед­ли­вость⁸⁶. Поэто­му ни один из тех, кто сла­вы за храб­рость достиг ковар­ст­вом и злым умыс­лом, хва­лы не заслу­жил; не может быть нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным то, что лише­но спра­вед­ли­во­сти. (63) Пре­вос­ход­на сле­дую­щая мысль Пла­то­на: «Не толь­ко зна­ние, чуж­дое спра­вед­ли­во­сти, — гово­рит он, — надо назы­вать хит­ро­стью, а не муд­ро­стью; нет, так­же и ум, гото­вый под­верг­нуть­ся опас­но­сти, если его к это­му побуж­да­ет его жад­ность, а не все­об­щая поль­за, сле­ду­ет назы­вать дерз­ким, а не храб­рым»⁸⁷. Поэто­му мы и хотим, чтобы храб­рые мужи были в то же вре­мя вели­ки­ми духом, доб­ры­ми и про­сты­ми, дру­зья­ми прав­де и ни в коем слу­чае не лжи­вы­ми; в этом внут­рен­няя цен­ность спра­вед­ли­во­сти.

(64) Но при­скорб­но то, что у людей высо­ко­го и вели­ко­го духа лег­ко воз­ни­ка­ют упор­ство и непо­мер­ное жела­ние пер­вен­ст­во­вать. Напри­мер, у Пла­то­на гово­рит­ся⁸⁸, что нра­вы лакеде­мо­нян были все­це­ло вос­пла­ме­не­ны жаж­дой побед и что чем бо́льшим вели­чи­ем духа чело­век обла­да­ет, тем силь­нее хочет он быть пер­вым из всех, вер­нее, един­ст­вен­ным⁸⁹. Но ведь труд­но, когда поже­ла­ешь пре­взой­ти всех, соблюдать равен­ство, в выс­шей сте­пе­ни свой­ст­вен­ное спра­вед­ли­во­сти. Поэто­му такие люди и не тер­пят, чтобы дру­гие пре­вос­хо­ди­ли их — ни при обсуж­де­нии вопро­са, ни на осно­ва­нии пуб­лич­но­го пра­ва и зако­нов⁹⁰; в государ­ст­вен­ных делах они в боль­шин­стве слу­ча­ев ока­зы­ва­ют­ся склон­ны­ми к под­ку­пам и мяте­жам и ста­вят себе целью достичь воз­мож­но боль­ше­го могу­ще­ства, пред­по­чи­тая пре­вос­хо­дить дру­гих силой, а не быть рав­ны­ми им сво­ей спра­вед­ли­во­стью. Но чем послед­няя труд­нее, тем она пре­крас­нее; ведь чуж­дым спра­вед­ли­во­сти нель­зя быть ни при каких обсто­я­тель­ствах. (65) Итак, храб­ры­ми и вели­ко­душ­ны­ми надо счи­тать не тех, кто совер­ша­ет, а тех, кто отвер­га­ет про­ти­во­за­ко­ние. Но чело­век поис­ти­не муд­рый и вели­кий духом счи­та­ет нрав­ст­вен­ную кра­соту, кото­рой при­ро­да доби­ва­ет­ся более все­го, осно­ван­ной на дея­ни­ях, а не на сла­ве, и пред­по­чи­та­ет пер­вым быть, а не казать­ся⁹¹; и дей­ст­ви­тель­но, того, кто пови­ну­ет­ся заблуж­де­нию неис­ку­шен­ной тол­пы, отно­сить к чис­лу вели­ких мужей нель­зя. С дру­гой сто­ро­ны, очень лег­ко толк­нуть чело­ве­ка на непра­вые поступ­ки — и тем лег­че, чем более высо­ким духом он обла­да­ет в свя­зи с его жаж­дой сла­вы⁹². Это весь­ма труд­ный вопрос, так как едва ли най­дет­ся чело­век, кото­рый, взяв на себя труды, усу­губ­лен­ные опас­но­стя­ми, не поже­лал бы сла­вы как бы в виде награ­ды за свои дея­ния.

(XX, 66) Вооб­ще гово­ря, храб­рый и вели­кий ум воз­мож­но узнать глав­ным обра­зом, по его двум про­яв­ле­ни­ям: одно — в пре­зре­нии к внеш­ним обсто­я­тель­ствам, так как люди убеж­де­ны в том, что чело­век дол­жен вос­хи­щать­ся, или желать, или доби­вать­ся толь­ко того, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии и что подо­ба­ет, и не дол­жен под­да­вать­ся ни чело­ве­ку, ни душев­но­му тре­вол­не­нию, ни судь­бе⁹³; дру­гое — в том, что ты, если ты наде­лен душой, о кото­рой я гово­рил выше, совер­ша­ешь дея­ния, прав­да, вели­кие и необы­чай­но полез­ные, но весь­ма труд­ные и пре­ис­пол­нен­ные лише­ний и опас­но­стей как непо­сред­ст­вен­но для жиз­ни, так и для мно­го­го, име­ю­ще­го отно­ше­ние к жиз­ни. (67) Вся бли­ста­тель­ность, вели­чие, при­бав­лю — и поль­за, свя­за­ны со вто­рым из этих двух про­яв­ле­ний; осно­ва­ние же и при­чи­на, делаю­щие людей вели­ки­ми, — с пер­вым; ибо в нем есть нечто, создаю­щее исклю­чи­тель­ные умы, пре­зи­раю­щие дела чело­ве­че­ские. Это мож­но узнать по двум про­яв­ле­ни­ям: если чело­век счи­та­ет бла­гом толь­ко одно то, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, и если он сво­бо­ден от како­го бы то ни было душев­но­го тре­вол­не­ния⁹⁴. Ведь уме­ние не при­да­вать боль­шо­го зна­че­ния и, по опре­де­лен­ным и вес­ким сооб­ра­же­ни­ям, пре­зи­рать то, что боль­шин­ству людей кажет­ся исклю­чи­тель­ным и досто­слав­ным, надо при­знать свой­ст­вен­ным храб­ро­му и вели­ко­му духу; что каса­ет­ся того, что нам кажет­ся горест­ным, что в боль­шом чис­ле и раз­но­об­ра­зии встре­ча­ет­ся в жиз­ни и в судь­бе людей, то пере­но­сить это, не отсту­пая ни от есте­ствен­но­го поряд­ка вещей, ни от досто­ин­ства муд­ро­го чело­ве­ка, свой­ст­вен­но могу­че­му духу и вели­кой стой­ко­сти. (68) Но непра­виль­но, чтобы тот, кто перед чув­ст­вом стра­ха не скло­нял­ся, скло­нял­ся перед сво­и­ми жела­ни­я­ми и чтобы того, кто себя про­явил непо­беди­мым в трудах, побеж­да­ли наслаж­де­ния. Поэто­му надо отка­зы­вать­ся от наслаж­де­ний и бежать от жаж­ды денег. Ведь ничто так не свой­ст­вен­но скуд­но­му и бед­но­му уму, как любовь к богат­ствам, и нет ниче­го более пре­крас­но­го в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии и более вели­ко­леп­но­го, чем пре­зи­рать день­ги, если их не име­ешь, а если их име­ешь — обра­щать их на бла­гие и щед­рые дела. Надо осте­ре­гать­ся и жаж­ды сла­вы, о чем я уже гово­рил; ибо она лиша­ет нас сво­бо­ды, из-за кото­рой вели­кие духом мужи долж­ны вся­че­ски состя­зать­ся. Даже импе­рия доби­вать­ся не надо, вер­нее, его порой не сле­ду­ет при­ни­мать, а ино­гда надо с себя сла­гать⁹⁵. (69) Но надо быть сво­бод­ным от каких бы то ни было душев­ных тре­вол­не­ний — как от стра­сти и стра­ха, так и от огор­че­ний, наслаж­де­ния для души⁹⁶ и гне­ва, чтобы достичь душев­но­го спо­кой­ст­вия и без­мя­теж­но­сти, при­но­ся­щих нам как стой­кость, так и чув­ство соб­ст­вен­но­го досто­ин­ства.

Но суще­ст­ву­ет и суще­ст­во­ва­ло мно­го людей, в поис­ках спо­кой­ст­вия, о кото­ром я гово­рю, отстра­нив­ших­ся от государ­ст­вен­ных дел и нашед­ших себе при­бе­жи­ще в без­дей­ст­вии⁹⁷; из их чис­ла зна­ме­ни­тей­шие фило­со­фы⁹⁸ (и при­том пер­вые из пер­вых) и неко­то­рые люди суро­вых и стро­гих пра­вил не мог­ли мирить­ся ни с нра­ва­ми наро­да, ни с нра­ва­ми пер­вен­ст­во­вав­ших людей, и кое-кто из них жил в деревне, удо­вле­тво­ря­ясь управ­ле­ни­ем сво­им иму­ще­ст­вом⁹⁹. (70) Они поста­ви­ли себе ту же цель, какую ста­ви­ли себе цари: ни в чем не испы­ты­вать недо­стат­ка, нико­му не пови­но­вать­ся, поль­зо­вать­ся сво­бо­дой, сущ­ность кото­рой в том, чтобы жить, как хочешь. (XXI) И вот, так как у людей, жаж­ду­щих могу­ще­ства, это — общая чер­та с эти­ми празд­ны­ми, о кото­рых я гово­рил, то одни дума­ют, что смо­гут достичь это­го, если будут рас­по­ла­гать боль­ши­ми сред­ства­ми, дру­гие — если будут доволь­ны сво­им иму­ще­ст­вом, и при­том малым. Насчет это­го ни мне­ние одних, ни мне­ние дру­гих вовсе не заслу­жи­ва­ет пре­зре­ния; более того, более без­опас­на, менее тяж­ка и менее обре­ме­ни­тель­на для дру­гих жизнь людей без­дей­ст­ву­ю­щих, но более пло­до­твор­на для чело­ве­че­ско­го рода и более спо­соб­ст­ву­ет дости­же­нию извест­но­сти и высо­ко­го поло­же­ния жизнь тех, кто посвя­тил себя государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти и вер­ше­нию вели­ких дел. (71) Поэто­му, пожа­луй, мож­но сде­лать уступ­ку людям, не беру­щим­ся за дела государ­ства, людям, кото­рые, при сво­ем выдаю­щем­ся даро­ва­нии, посвя­ти­ли себя нау­ке, как и тем, кто либо по сла­бо­сти здо­ро­вья, либо по какой-нибудь дру­гой важ­ной при­чине отстра­нил­ся от государ­ст­вен­ных дел, пре­до­ста­вив дру­гим воз­мож­ность ими ведать и заслу­ги. Но тем, кто не может сослать­ся на такую при­чи­ну, если они, по их сло­вам, пре­зи­ра­ют то, чем боль­шин­ство людей вос­хи­ща­ет­ся, — импе­рий и маги­ст­ра­ту­ры, не толь­ко нель­зя, дума­ет­ся мне, ста­вить это в заслу­гу, но надо даже вме­нять в вину; их реше­ние пре­зи­рать сла­ву и не ста­вить ее ни во что труд­но не одоб­рить; но они, по-види­мо­му, боят­ся трудов и тягот и так­же, так ска­зать, позо­ра и бес­че­стия, свя­зан­ных с неуда­ча­ми и пора­же­ни­я­ми. Нахо­дят­ся люди, кото­рые при труд­но­стях не оста­ют­ся вер­ны себе; они непри­ми­ри­мо пре­зи­ра­ют наслаж­де­ния, но в стра­да­нии про­яв­ля­ют сла­бость; они пре­не­бре­га­ют сла­вой, но ока­зы­ва­ют­ся слом­лен­ны­ми бес­че­сти­ем; в послед­нем слу­чае они недо­ста­точ­но стой­ки. (72) Но те, кого при­ро­да наде­ли­ла спо­соб­но­стя­ми к дея­тель­но­сти, долж­ны, отбро­сив вся­кую мед­ли­тель­ность, зани­мать маги­ст­ра­ту­ры и вер­шить дела­ми государ­ства; ведь ина­че невоз­мож­но ни управ­лять государ­ст­вом, ни про­явить вели­чие духа. Что каса­ет­ся людей, беру­щих­ся за государ­ст­вен­ные дела, то они не менее, чем фило­со­фы (пожа­луй, даже и более), долж­ны про­яв­лять вели­чие духа и пре­зре­ние к делам чело­ве­че­ским, о кото­ром я часто гово­рю, как и душев­ное спо­кой­ст­вие и без­мя­теж­ность, если наме­ре­ны быть сво­бод­ны от тре­вог и про­жить, сохра­няя свое досто­ин­ство и стой­кость. (73) Для фило­со­фов это более лег­кая зада­ча, так как они в сво­ей жиз­ни менее под­вер­же­ны уда­рам судь­бы, так как у них мень­ше потреб­но­стей и в слу­чае како­го-нибудь несча­стья они не могут упасть с такой боль­шой выши­ны. Поэто­му не без при­чи­ны у людей, заня­тых государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью, воз­ни­ка­ют душев­ные вол­не­ния (как и стрем­ле­ние вер­шить более важ­ны­ми дела­ми), более силь­ные, чем у людей, пре­бы­ваю­щих в без­дей­ст­вии, и тем в боль­шей мере, чем более им при­хо­дит­ся про­яв­лять вели­чие духа и уме­ние не под­да­вать­ся тре­во­гам. Но тот, кто при­сту­па­ет к тому или ино­му делу, дол­жен пом­нить, что ему надо взве­сить не толь­ко, сколь оно пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но и спо­со­бен ли сам он совер­шить его; тут он дол­жен взве­сить все, дабы и необ­ду­ман­но не отча­ять­ся в успе­хе, и не про­явить непо­мер­ной само­уве­рен­но­сти ввиду сво­его често­лю­бия. Во всех делах, преж­де чем к ним при­сту­пить, нуж­на тща­тель­ная под­готов­ка.

(XXII, 74) Хотя боль­шин­ство людей ста­вит воин­ские заслу­ги выше граж­дан­ских, с таким мне­ни­ем вполне согла­сить­ся нель­зя¹⁰⁰. Ведь мно­гие часто стре­ми­лись вести вой­ны, будучи охва­че­ны жаж­дой сла­вы, и это в боль­шин­стве слу­ча­ев быва­ет у людей вели­ких духом и ода­рен­ных — тем более если они спо­соб­ны к воен­но­му делу и жаж­дут вести вой­ны; но если мы захо­тим судить здра­во, то на граж­дан­ском попри­ще было мно­го при­ме­ров дея­тель­но­сти более зна­чи­тель­ных и более слав­ных, чем на воен­ном. (75) И пра­во, хотя Феми­сток­ла¹⁰¹ по спра­вед­ли­во­сти про­слав­ля­ют и его имя более зна­ме­ни­то, чем имя Соло­на¹⁰², и о Сала­мине гово­рят как о свиде­те­ле вели­чай­шей победы, кото­рую ста­вят выше реше­ния Соло­на, на осно­ва­нии кото­ро­го он впер­вые учредил Аре­о­паг¹⁰³, реше­ние это надо счи­тать не менее слав­ным, чем победу под Сала­ми­ном; ведь она при­нес­ла поль­зу все­го один раз, а реше­ние Соло­на все­гда будет слу­жить граж­да­нам на поль­зу; оно охра­ня­ет афин­ские зако­ны, охра­ня­ет уста­нов­ле­ния пред­ков, и Феми­стокл не мог бы назвать ниче­го тако­го, в чем он под­дер­жал Аре­о­паг, но послед­ний по спра­вед­ли­во­сти мог бы ска­зать, в чем он под­дер­жал Феми­сток­ла; ибо вой­ну вели по реше­нию сена­та — того, кото­рый был учреж­ден Соло­ном. (76) То же самое мож­но ска­зать о Пав­са­нии¹⁰⁴ и о Лисандре¹⁰⁵: хотя бла­го­да­ря их подви­гам, как дума­ют, было рас­ши­ре­но вла­ды­че­ство Лакеде­мо­на, все-таки их дея­ния ни в чем не срав­нить с зако­на­ми и уста­нов­ле­ни­я­ми Ликур­га¹⁰⁶; более того, имен­но бла­го­да­ря послед­ним у лакеде­мо­нян были более вер­ные и более храб­рые вой­ска. Мне лич­но ни во вре­ме­на мое­го отро­че­ства не каза­лось, что Марк Скавр¹⁰⁷ усту­пал Гаю Марию¹⁰⁸, ни — когда я уже начал зани­мать­ся государ­ст­вен­ной дея­тель­но­стью — что Квинт Катул¹⁰⁹ усту­пал Гнею Пом­пею¹¹⁰; неве­ли­ка ведь цена ору­жию за пре­де­ла­ми стра­ны, если муд­ро­го сове­та нет дома. И Пуб­лий Афри­кан­ский¹¹¹, выдаю­щий­ся муж и импе­ра­тор, раз­ру­ше­ни­ем Нуман­ции послу­жил государ­ству не более, чем ему в то же вре­мя послу­жил Пуб­лий Наси­ка¹¹², когда он, будучи част­ным лицом, убил Тибе­рия Грак­ха; впро­чем, дея­ние это, если гово­рить стро­го, отно­сит­ся не толь­ко к делам внут­рен­ним (оно отно­сит­ся и к воен­ным делам, так как было совер­ше­но силой и воору­жен­ной рукой); имен­но это было совер­ше­но все-таки по реше­нию, при­ня­то­му в Горо­де, и без уча­стия вой­ска. (77) Но вот пре­крас­ные сло­ва, кото­рые, как я узнал, бес­чест­ные люди и завист­ни­ки обык­но­вен­но под­вер­га­ют напад­кам:

Не буду гово­рить о дру­гих людях; но не тогда ли, когда имен­но я сто­ял во гла­ве государ­ства, перед тогой скло­нил­ся меч? Нико­гда ведь испы­та­ние для государ­ства не было более тяж­ким, не было бо́льшим спо­кой­ст­вие. Таким обра­зом, бла­го­да­ря моим реше­ни­ям и моей бди­тель­но­сти мечи, быст­ро выскольз­нув­шие из рук дерз­но­вен­ных граж­дан, сами упа­ли на зем­лю. Да был ли когда-либо совер­шен такой вели­кий подвиг на войне? Какой три­умф мож­но с ним срав­нить? (78) Ведь мне доз­во­ле­но, сын мой Марк, похва­лить­ся этим перед тобой, кото­рый дол­жен и уна­сле­до­вать мою сла­ву, и под­ра­жать моим дея­ни­ям. Муж, несо­мнен­но совер­шив­ший мно­го воин­ских подви­гов, — Гней Пом­пей в при­сут­ст­вии мно­же­ства людей почтил меня при­зна­ни­ем того, что он напрас­но заслу­жил бы свой тре­тий три­умф¹¹⁴, не будь у него — после бла­го­де­я­ния, мною ока­зан­но­го государ­ству, — места, где он мог бы его спра­вить. Сле­до­ва­тель­но, храб­рые дей­ст­вия, совер­шен­ные в Риме, не усту­па­ют храб­ро­сти на войне; ведь в пер­вые надо вкла­ды­вать даже боль­ше уси­лий и рве­ния, чем во вто­рую.

(XXIII, 79) Вооб­ще гово­ря, нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, кото­ро­го мы ищем в воз­вы­шен­ной и вели­кой душе, совер­ша­ет­ся сила­ми духа, а не тела. Все же мы долж­ны упраж­нять свое тело и блю­сти его так, чтобы оно мог­ло пови­но­вать­ся муд­ро­сти и разу­му, выпол­няя постав­лен­ные перед ним зада­чи и пере­но­ся лише­ния. Что каса­ет­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го, кото­ро­го мы ищем, то оно цели­ком свя­за­но с наши­ми забота­ми и раз­мыш­ле­ни­я­ми; в этом отно­ше­нии люди, кото­рые сто­ят во гла­ве государ­ства, будучи обле­че­ны в тоги, при­но­сят ему поль­зу не мень­шую, чем та, какую ему при­но­сят те, кто ведет вой­ну. Так, по их сове­ту, в одних слу­ча­ях войн часто не начи­на­ли, в дру­гих закан­чи­ва­ли их, а ино­гда даже объ­яв­ля­ли, как это было при третьей Пуни­че­ской войне, когда был велик авто­ри­тет Мар­ка Като­на, и при­том даже после его смер­ти¹¹⁵. (80) Поэто­му, несо­мнен­но, надо искать пути для раз­ре­ше­ния спо­ра, а не про­яв­лять реши­мость на войне; но надо осте­ре­гать­ся, дабы не посту­пить так ско­рее в стрем­ле­нии укло­нить­ся от вой­ны, чем из сооб­ра­же­ний поль­зы. Вой­ну же надо начи­нать так, чтобы каза­лось, что мы не ищем ниче­го дру­го­го, кро­ме мира. И свой­ство храб­ро­го и стой­ко­го чело­ве­ка, пра­во, в том, чтобы не при­хо­дить в сму­ще­ние при труд­но­стях и, в смя­те­нии, не давать себя сбить с исход­ной пози­ции¹¹⁶, как гово­рит­ся, но про­явить при­сут­ст­вие духа и осмот­ри­тель­ность и не лишить­ся рас­суд­ка. (81) Впро­чем, это отно­сит­ся к духу; но вот что отно­сит­ся так­же и к вели­ко­му уму: раз­мыш­ляя, пред­видеть буду­щее, забла­говре­мен­но опре­де­лять, что́ может слу­чить­ся хоро­ше­го и дур­но­го и что́ пона­до­бит­ся делать, когда что-нибудь про­изой­дет, и не дово­дить до того, чтобы когда-либо при­шлось ска­зать: «Об этом я не поду­мал»¹¹⁷.

Вот дела чело­ве­ка вели­ко­го и высо­ко­го духа, кото­рый уве­рен в сво­ей даль­но­вид­но­сти и муд­ро­сти; но опро­мет­чи­во бро­сать­ся в сра­же­ние и вру­ко­паш­ную бить­ся с вра­гом¹¹⁸ — дикость, подоб­ная зве­ри­ной; одна­ко если обсто­я­тель­ства и необ­хо­ди­мость это­го тре­бу­ют, то надо и не на жизнь, а на смерть сра­зить­ся в руко­паш­ном бою и пред­по­честь смерть раб­ству и позо­ру.

(XXIV, 82) Что каса­ет­ся раз­ру­ше­ния и раз­граб­ле­ния горо­дов, то надо стро­го следить за тем, чтобы не было допу­ще­но ни опро­мет­чи­во­сти, ни жесто­ко­сти¹¹⁹. Долг вели­ко­го мужа — сре­ди потря­се­ний карать винов­ных, но боль­шин­ство людей щадить, при любых обсто­я­тель­ствах оста­вать­ся вер­ным спра­вед­ли­во­сти и нрав­ст­вен­ной кра­со­те. Ведь если, как я уже гово­рил выше, быва­ют люди, ста­вя­щие воин­ские заслу­ги выше дея­ний на граж­дан­ском попри­ще, то мож­но най­ти мно­гих людей, кото­рым опас­ные и сго­ря­ча при­ня­тые реше­ния кажут­ся более бли­ста­тель­ны­ми и более вели­ки­ми, чем реше­ния, при­ня­тые спо­кой­но и про­ду­ман­ные. (83) Вооб­ще нико­гда нель­зя допус­кать, чтобы мы в бег­стве сво­ем от опас­но­сти ока­за­лись сла­бы и трус­ли­вы; надо так­же избе­гать поло­же­ния, когда мы под­верг­нем­ся опас­но­сти неоправ­дан­но; неле­пее это­го не может быть ниче­го. Поэто­му мы, всту­пая на путь опас­но­стей, долж­ны брать при­мер с вра­чей, кото­рые при лег­ком недо­мо­га­нии лечат мяг­ко дей­ст­ву­ю­щи­ми сред­ства­ми, а при более тяже­лых болез­нях вынуж­де­ны при­ме­нять опас­ное лече­ние, когда исход сомни­те­лен. Поэто­му сре­ди спо­кой­ст­вия желать иду­щей на нас бури свой­ст­вен­но безум­но­му чело­ве­ку, но встре­тить бурю любым спо­со­бом свой­ст­вен­но муд­ро­му, осо­бен­но если мы, выяс­нив поло­же­ние вещей, можем достичь бла­га боль­ше­го, чем то зло, какое воз­никнет вслед­ст­вие наших коле­ба­ний. Опас­ны наши дей­ст­вия быва­ют одни для тех, кто их совер­ша­ет, дру­гие для государ­ства. (84) И опять-таки одни люди быва­ют при­зва­ны рис­ко­вать сво­ей жиз­нью, дру­гие — сво­ей сла­вой и рас­по­ло­же­ни­ем граж­дан. Сле­до­ва­тель­но, мы долж­ны быть более склон­ны сами под­вер­гать­ся опас­но­стям, чем под­вер­гать им сограж­дан, и более гото­вы сра­жать­ся ради чести и сла­вы, чем ради дру­гих благ. Одна­ко нахо­ди­лось мно­го людей, кото­рые были гото­вы отдать за оте­че­ство не толь­ко свое иму­ще­ство, но и жизнь, но не согла­ша­лись посту­пить­ся даже малой частью сво­ей сла­вы, и при­том несмот­ря на тре­бо­ва­ние государ­ства¹²⁰. Так, напри­мер, Кал­ли­кра­тид¹²¹, после того как был вое­на­чаль­ни­ком лакеде­мо­нян во вре­мя пело­пон­нес­ской вой­ны и совер­шил мно­го подви­гов, под конец все погу­бил, не пови­но­вав­шись реше­нию тех, кто нашел нуж­ным отве­сти флот от Арги­нус­ских ост­ро­вов и не давать боя афи­ня­нам; он отве­тил им, что лакеде­мо­няне, поте­ряв флот, смо­гут постро­ить дру­гой, но что он не может обра­тить­ся в бег­ство без того, чтобы не покрыть себя позо­ром. Прав­да, удар этот не был для лакеде­мо­нян осо­бен­но тяжек, но пагу­бен был дру­гой — когда могу­ще­ство лакеде­мо­нян пало после того, как Клеом­брот, боясь нена­ви­сти, опро­мет­чи­во всту­пил в борь­бу с Эпа­ми­нон­дом¹²². Насколь­ко луч­ше посту­пил Квинт Мак­сим¹²³, о кото­ром Энний писал:

Про­ступ­ков, о кото­рых мы ведем речь, сле­ду­ет избе­гать даже в граж­дан­ской жиз­ни. Ведь есть люди, кото­рые мне­ние свое, даже если оно пре­вос­ход­но, все же, из стра­ха перед нена­ви­стью, выска­зать не реша­ют­ся.

(XXV, 85) Вооб­ще гово­ря, тем, кто будет сто­ять во гла­ве государ­ства, надо руко­вод­ст­во­вать­ся дву­мя настав­ле­ни­я­ми Пла­то­на¹²⁴: одно тре­бу­ет, чтобы они, обе­ре­гая инте­ре­сы граж­дан, сооб­ра­зо­ва­ли все свои дей­ст­вия имен­но с ними, забыв о соб­ст­вен­ной выго­де; дру­гое — чтобы они забо­ти­лись о государ­стве в целом и при этом, обе­ре­гая какую-нибудь одну часть его инте­ре­сов, не остав­ля­ли без вни­ма­ния осталь­ных; ведь управ­ле­ние государ­ст­вом, подоб­но опе­ке, долж­но быть посвя­ще­но поль­зе тех, кто пору­чен нам, а не поль­зе тех, кому пору­че­но оно. И те, кто об одних граж­да­нах забо­тит­ся, а дру­гих остав­ля­ет без вни­ма­ния, вно­сят в граж­дан­скую общи­ну весь­ма пагуб­ное нача­ло — мяте­жи и раздо­ры; ввиду это­го одни ока­зы­ва­ют­ся сто­рон­ни­ка­ми наро­да, дру­гие — сто­рон­ни­ка­ми всех чест­ней­ших людей¹²⁵, немно­гие — сто­рон­ни­ка­ми всех. (86) Отсюда силь­ней­шие раздо­ры в Афи­нах, а в нашем государ­стве не толь­ко мяте­жи, но и губи­тель­ные граж­дан­ские вой­ны. Граж­да­нин стро­гих пра­вил, храб­рый и достой­ный пер­вен­ства в государ­стве, будет это­го избе­гать и нена­видеть это, все­це­ло посвя­тит себя слу­же­нию государ­ству, не станет доби­вать­ся богатств и могу­ще­ства и будет обе­ре­гать государ­ство в целом, заботясь обо всех граж­да­нах; он не станет вызы­вать нена­висть или зависть к кому бы то ни было, при­бе­гая к лож­ным обви­не­ни­ям, и вооб­ще будет дер­жать­ся спра­вед­ли­во­сти и нрав­ст­вен­ной кра­соты, так что он, оста­ва­ясь верен им, пой­дет на любые столк­но­ве­ния и даже согла­сит­ся уме­реть, но не отка­жет­ся ни от чего из того, что я назвал. (87) Весь­ма жал­ки често­лю­бие и сопер­ни­че­ство из-за маги­ст­ра­тур, о кото­ром пре­вос­ход­но гово­рит­ся все у того же Пла­то­на¹²⁶: «Те, кто сопер­ни­ча­ет друг с дру­гом из-за того, кому из них управ­лять государ­ст­вом, посту­па­ют так же, как посту­пи­ли бы моря­ки, кото­рые ста­ли бы спо­рить из-за того, кому из них управ­лять кораб­лем». И он же учит, что «мы долж­ны счи­тать сво­и­ми про­тив­ни­ка­ми тех, кто на нас пой­дет с ору­жи­ем в руках, а не тех, кто захо­чет по сво­е­му разу­ме­нию обе­ре­гать инте­ре­сы государ­ства». Тако­вы были раз­но­гла­сия меж­ду Пуб­ли­ем Афри­кан­ским и Квин­том Метел­лом¹²⁷, сво­бод­ные от горе­чи.

(88) Пра­во, не надо слу­шать тех, кто сочтет нуж­ным глу­бо­ко него­до­вать на сво­их недру­гов и приз­на́ет это свой­ст­вен­ным вели­ко­му духом и храб­ро­му мужу; ибо каче­ство, самое похваль­ное, самое достой­ное вели­ко­го и про­слав­лен­но­го мужа, — спо­соб­ность смяг­чать­ся и мило­сер­дие. Сре­ди дей­ст­ви­тель­но сво­бод­ных наро­дов и при рав­но­пра­вии надо про­яв­лять так­же и доступ­ность и душев­ную высоту¹²⁸, как гово­рит­ся, — дабы мы, если мы раз­гне­ва­ны либо на тех, кто назой­лив при обра­ще­нии к нам, либо на тех, кто без­за­стен­чив в сво­их прось­бах, не впа­да­ли в раз­дра­жи­тель­ность, бес­по­лез­ную и чре­ва­тую нена­ви­стью к нам. И все-таки мяг­кость и мило­сер­дие заслу­жи­ва­ют одоб­ре­ния толь­ко при усло­вии, что в инте­ре­сах государ­ства будет при­ме­нять­ся стро­гость, без кото­рой управ­лять граж­дан­ской общи­ной невоз­мож­но. Одна­ко ни выго­вор, ни пори­ца­ние не долж­ны быть оскор­би­тель­ны и долж­ны иметь в виду инте­ре­сы не того, кто кого-то нака­зы­ва­ет или пори­ца­ет, но государ­ства. (89) Надо следить и за тем, чтобы тяжесть нака­за­ния не пре­вы­ша­ла тяже­сти про­ступ­ка и чтобы не полу­ча­лось так, что за одни и те же про­ступ­ки одних людей пости­га­ла кара, а дру­гие даже не были при­вле­че­ны к ответ­ст­вен­но­сти. Но при нака­за­нии более все­го надо удер­жи­вать­ся от гне­ва; ведь чело­век, в состо­я­нии гне­ва при­сту­паю­щий к нака­за­нию, нико­гда не смо­жет соблю­сти середи­ну меж­ду чрез­мер­ным и малым, кото­рую одоб­ря­ют пери­па­те­ти­ки¹²⁹, и при­том спра­вед­ли­во, — толь­ко бы они не вос­хва­ля­ли гне­ва и не гово­ри­ли, что при­ро­да даро­ва­ла его людям на поль­зу. Нет, гнев надо во всех слу­ча­ях отвер­гать и надо желать, чтобы те, кто сто­ит во гла­ве государ­ства, упо­доб­ля­лись зако­нам, кото­рые побуж­да­ет к нака­за­нию не гнев, а спра­вед­ли­вость¹³⁰.

(XXVI, 90) Так­же и при обсто­я­тель­ствах счаст­ли­вых и соот­вет­ст­ву­ю­щих нашим жела­ни­ям будем вся­че­ски избе­гать гор­до­сти, над­мен­но­сти и занос­чи­во­сти. Ибо про­яв­лять неуме­рен­ность как в дни несча­стий, так и в дни сча­стья — при­знак ничтож­но­сти. Самая пре­крас­ная чер­та во всех слу­ча­ях жиз­ни — ров­ный харак­тер, все­гда одно и то же выра­же­ние лица и одно и то же чело; по пре­да­нию, таки­ми были Сократ¹³¹ и Гай Лелий¹³². Македон­ско­го царя Филип­па¹³³ сын его, несо­мнен­но, пре­взо­шел подви­га­ми и сла­вой, но доступ­но­стью и доб­ротой Филипп, насколь­ко я знаю, пре­вос­хо­дил сына. Таким обра­зом, отец все­гда был вели­ким, сын весь­ма часто — дур­ным, так что, види­мо, пра­виль­ны настав­ле­ния тех, кто нам сове­ту­ет посту­пать тем уме­рен­нее, чем выше зани­мае­мое нами поло­же­ние. Панэтий сооб­ща­ет, что Пуб­лий Афри­кан­ский, его уче­ник и близ­кий друг, гова­ри­вал: «Подоб­но тому, как коней, в их дико­сти необуздан­ных, что объ­яс­ня­ет­ся часты­ми напря­же­ни­я­ми во вре­мя битв, мы обык­но­вен­но пору­ча­ем укро­ти­те­лям, чтобы лег­че было поль­зо­вать­ся ими, так и людей, рас­пу­щен­ных в свя­зи со счаст­ли­вы­ми обсто­я­тель­ства­ми и само­на­де­ян­ных, надо как бы вво­дить в круг разу­ма и фило­со­фии, дабы они мог­ли оце­нить всю непроч­ность дел чело­ве­че­ских и измен­чи­вость судь­бы». (91) И даже при самых счаст­ли­вых обсто­я­тель­ствах надо очень широ­ко при­бе­гать к сове­там дру­зей и при­да­вать им даже боль­шее зна­че­ние, чем то, какое мы при­да­ва­ли им ранее. И при этих же обсто­я­тель­ствах нель­зя пре­кло­нять слух к речам потвор­щи­ков и поз­во­лять им льстить нам, когда нас лег­ко обма­нуть; ведь мы счи­та­ем себя таки­ми людь­ми, что нас хва­лят спра­вед­ли­во; это порож­да­ет неис­чис­ли­мые про­ступ­ки, когда люди, возо­мнив о себе, к сво­е­му позо­ру, ста­но­вят­ся пред­ме­том насме­шек и впа­да­ют в вели­чай­шие заблуж­де­ния. Но об этом доста­точ­но.

(92) Итак, мы долж­ны прий­ти вот к како­му выво­ду: дея­ния вели­чай­шие и тре­бу­ю­щие вели­чай­ше­го при­сут­ст­вия духа совер­ша­ют­ся людь­ми, сто­я­щи­ми во гла­ве государств, так как их власть рас­про­стра­ня­ет­ся весь­ма широ­ко и на огром­ное чис­ло людей. Но есть и было мно­го людей, вели­ких духом и даже не заня­тых дела­ми¹³⁴, кото­рые либо изу­ча­ют нечто вели­кое, либо пыта­ют­ся делать это и огра­ни­чи­ва­ют­ся сво­и­ми лич­ны­ми дела­ми, либо, зани­мая сред­нее место меж­ду фило­со­фа­ми и людь­ми, пра­вя­щи­ми государ­ст­вом, полу­ча­ют удо­вле­тво­ре­ние от сво­его иму­ще­ства, не пре­умно­жая его, одна­ко, любым спо­со­бом и не отстра­няя сво­их близ­ких от поль­зо­ва­ния им, а, наобо­рот, делясь им с дру­зья­ми и с государ­ст­вом, если в этом когда-либо воз­ни­ка­ет надоб­ность; толь­ко бы иму­ще­ство это, во-пер­вых, было при­об­ре­те­но чест­но, без како­го-либо позор­но­го или вызы­ваю­ще­го нена­висть стя­жа­ния; затем, было полез­ным воз­мож­но боль­ше­му чис­лу людей, но толь­ко достой­ных: далее, уве­ли­чи­ва­лось бла­го­да­ря разум­ным дей­ст­ви­ям, рачи­тель­но­сти, береж­ли­во­сти, а его соб­ст­вен­ник руко­вод­ст­во­вал­ся щед­ро­стью и жела­ни­ем делать доб­ро, а не сво­ей раз­вра­щен­но­стью и склон­но­стью к рос­ко­ши. Чело­ве­ку, соблюдаю­ще­му эти настав­ле­ния, доз­во­ля­ет­ся жить вели­ко­леп­но, с досто­ин­ст­вом и гор­до­стью и в то же вре­мя про­сто и чест­но и быть истин­ным дру­гом людям.

(XXVII, 93) Нам надо теперь пого­во­рить об одном и послед­нем разде­ле — о нрав­ст­вен­ной кра­со­те, в кото­ром рас­смат­ри­ва­ет­ся вопрос о спо­соб­но­сти ува­жать людей и, так ска­зать, об укра­ше­ни­ях жиз­ни — о воз­держ­но­сти, об уме­рен­но­сти, о вся­че­ском успо­ко­е­нии душев­ных тре­вол­не­ний и о соблюде­нии меры во всем. Поло­же­ние это содер­жит то, что по-латин­ски мож­но назвать de­co­rum [подо­баю­щее], а по-гре­че­ски назы­ва­ет­ся πρέ­πον. Поня­тие это, по сво­е­му смыс­лу, неот­де­ли­мо от поня­тия нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го; (94) ибо все то, что подо­ба­ет, пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, а то, что в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии пре­крас­но, подо­ба­ет. Но раз­ли­чие меж­ду нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным и подо­баю­щим пред­ста­вить себе лег­че, чем объ­яс­нить. Како­во бы ни было подо­баю­щее, оно появ­ля­ет­ся тогда, когда ему пред­ше­ст­во­ва­ла нрав­ст­вен­ная кра­сота. Таким обра­зом, не толь­ко в этом разде­ле о нрав­ст­вен­ной кра­со­те, о кото­рой мы здесь долж­ны изло­жить свое мне­ние, но и в трех пред­ше­ст­во­вав­ших появ­ля­ет­ся то, что подо­ба­ет. Ибо поль­зо­вать­ся бла­го­ра­зум­но разу­мом и сло­вом; то, что дела­ешь, делать осмот­ри­тель­но и во всем видеть то, что в нем истин­но, и это защи­щать — все это подо­ба­ет. Напро­тив, под­да­вать­ся обма­ну, заблуж­дать­ся, совер­шать про­ма­хи, делать ошиб­ки¹³⁵ не подо­ба­ет так же, как сби­вать­ся с пути и терять разум. Все спра­вед­ли­вое подо­ба­ет; напро­тив, все неспра­вед­ли­вое не подо­ба­ет и позор­но. Сход­но с этим и поло­же­ние насчет храб­ро­сти: все то, что совер­ша­ют муже­ст­вен­но и с при­сут­ст­ви­ем духа, достой­но мужа и подо­ба­ет; про­ти­во­по­лож­ное это­му позор­но и не подо­ба­ет. (95) Вот поче­му ко вся­кой нрав­ст­вен­ной кра­со­те име­ет пря­мое отно­ше­ние то подо­баю­щее, о кото­ром я гово­рю, и при­том так, как оно опре­де­ля­ет­ся: не путем, так ска­зать, отвле­чен­но­го рас­суж­де­ния, а как оно оче­вид­но. И пра­во, суще­ст­ву­ет нечто такое (и это мож­но усмот­реть в каж­дой доб­ле­сти), что подо­ба­ет; отде­лить это от доб­ле­сти лег­че мыс­лен­но, чем на деле. Как при­вле­ка­тель­ность и кра­соту тела невоз­мож­но отде­лить от здо­ро­вья, так это подо­баю­щее, о кото­ром мы гово­рим, все сли­то с доб­ле­стью, но наш ум и вооб­ра­же­ние отли­ча­ют одно от дру­гой. (96) Но под­разде­ле­ние это дво­я­кое; ибо мы име­ем в виду и, так ска­зать, подо­баю­щее вооб­ще, содер­жа­ще­е­ся во вся­кой нрав­ст­вен­ной кра­со­те, и дру­гое, под­чи­нен­ное пер­во­му и отно­ся­ще­е­ся к отдель­ным частям нрав­ст­вен­ной кра­соты. Пер­вое обык­но­вен­но опре­де­ля­ют так: подо­баю­щее — это то, что сооб­раз­но с пер­вен­ст­вом чело­ве­ка в том отно­ше­нии, в каком его при­ро­да отлич­на от при­ро­ды дру­гих живых существ. Что каса­ет­ся част­ных слу­ча­ев подо­баю­ще­го, под­чи­нен­ных подо­баю­ще­му в целом, то их опре­де­ля­ют так: подо­баю­щее — это сооб­раз­ное с при­ро­дой, посколь­ку в нем уме­рен­ность и воз­держ­ность про­яв­ля­ют­ся с неко­то­рой внеш­ней види­мо­стью сво­бо­ды.

(XXVIII, 97) Что это пони­ма­ют имен­но так, мы можем думать, осно­вы­ва­ясь на подо­баю­щем, к кото­ро­му стре­мят­ся поэты; об этом гово­рит­ся более подроб­но в дру­гом месте¹³⁶. Но мы гово­рим, что поэты вер­ны все­му подо­баю­ще­му тогда, когда дела­ет­ся и гово­рит­ся то, что достой­но каж­до­го дей­ст­ву­ю­ще­го лица; так, если бы Эак или Минос¹³⁷ ска­за­ли:

или

то это пока­за­лось бы нам непо­до­баю­щим, так как Эак и Минос, по пре­да­нию, были спра­вед­ли­вы­ми людь­ми. Но, ска­жут нам, когда Атрей про­из­но­сил эти сло­ва, они вызы­ва­ли руко­плес­ка­ния; ведь такая речь соот­вет­ст­ву­ет этой роли. Но о том, что́ каж­до­му подо­ба­ет, поэты будут судить при­ме­ни­тель­но к обра­зу того или ино­го дей­ст­ву­ю­ще­го лица, а вот на нас сама при­ро­да воз­ло­жи­ла роль, кото­рой при­су­щи боль­шое досто­ин­ство и пре­вос­ход­ство над осталь­ны­ми живы­ми суще­ства­ми. (98) Таким обра­зом, поэты, при боль­шом раз­но­об­ра­зии дей­ст­ву­ю­щих лиц, увидят, что́ под­хо­дит и что́ подо­ба­ет даже пороч­ным людям; что каса­ет­ся нас, — так как при­ро­да воз­ло­жи­ла на нас роли людей стой­ких, уме­рен­ных, воз­держ­ных и совест­ли­вых и так как эта же при­ро­да учит нас не быть без­раз­лич­ны­ми к сво­е­му поведе­нию в отно­ше­нии дру­гих людей, — то ста­но­вит­ся оче­вид­ным, насколь­ко широ­ко рас­про­стра­ня­ет­ся как подо­баю­щее, кото­рое состав­ля­ет осно­ву вся­кой нрав­ст­вен­ной кра­соты, так и то, что усмат­ри­ва­ет­ся в каж­дом виде доб­ле­сти. Ведь как кра­сота тела, бла­го­да­ря сораз­мер­но­сти его чле­нов, при­вле­ка­ет наш взор и раду­ет нас имен­но тем, что все части тела соот­вет­ст­ву­ют одна дру­гой с неко­то­рым изя­ще­ст­вом, так это подо­баю­щее, кото­рое све­тит в жиз­ни, заслу­жи­ва­ет одоб­ре­ния у тех, сре­ди кого мы живем, бла­го­да­ря поряд­ку и нашей стой­ко­сти и воз­держ­но­сти во всех наших выска­зы­ва­ни­ях и дей­ст­ви­ях. (99) Итак, по отно­ше­нию к людям — и ко всем наи­луч­шим, и к осталь­ным — надо про­яв­лять, так ска­зать, ува­же­ние. Ибо пре­не­бре­гать мне­ни­ем, какое о себе соста­вил каж­дый чело­век, есть про­яв­ле­ние не толь­ко занос­чи­во­сти, но и пол­но­го нрав­ст­вен­но­го паде­ния. Но в нашем поведе­нии по отно­ше­нию к людям долж­но быть раз­ли­чие меж­ду спра­вед­ли­во­стью и ува­же­ни­ем. Зада­ча спра­вед­ли­во­сти — не оскорб­лять людей, зада­ча ува­жи­тель­но­го поведе­ния — не заде­вать их само­лю­бия. Итак, изло­жив все это, я, дума­ет­ся мне, пояс­нил, что́ имен­но мы назы­ваем подо­баю­щим.

(100) Что каса­ет­ся обя­зан­но­сти, кото­рая выте­ка­ет из подо­баю­ще­го, то спер­ва она сле­ду­ет по пути, при­во­дя­ще­му чело­ве­ка к согла­сию с при­ро­дой и к вер­но­сти ей; если мы будем сле­до­вать при­ро­де как руко­во­ди­тель­ни­це, то мы нико­гда не впа­дем в заблуж­де­ние и будем сле­до­вать и нача­лу, тон­ко­му и про­ни­ца­тель­но­му по сво­ей при­ро­де, и нача­лу, соот­вет­ст­ву­ю­ще­му тре­бо­ва­ни­ям чело­ве­че­ско­го обще­ства, и нача­лу дей­ст­вен­но­му и мощ­но­му¹⁴⁰. Но важ­ней­шее зна­че­ние подо­баю­ще­го — в том поло­же­нии, о кото­ром мы рас­суж­да­ем¹⁴¹; ведь одоб­рять надо не толь­ко дви­же­ния тела, соот­вет­ст­ву­ю­щие при­ро­де, но в гораздо боль­шей сте­пе­ни так­же и дви­же­ния души, кото­рые тоже при­веде­ны в соот­вет­ст­вие с при­ро­дой. (101) Двой­ст­вен­на ведь сила наших душ и при­ро­ды: одна часть ее осно­ва­на на стрем­ле­нии (по-гре­че­ски ὁρμή), кото­рое увле­ка­ет чело­ве­ка то в одну, то в дру­гую сто­ро­ну; дру­гая осно­ва­на на разу­ме, кото­рый учит и объ­яс­ня­ет, что́ надо делать и чего надо избе­гать. Бла­го­да­ря это­му разум гла­вен­ст­ву­ет, а стрем­ле­ние под­чи­ня­ет­ся ему. (XXIX) Итак, каж­дый наш посту­пок дол­жен быть сво­бо­ден от опро­мет­чи­во­сти и небреж­но­сти, и мы не долж­ны совер­шать ниче­го тако­го, чего мы не смог­ли бы оправ­дать¹⁴²; вот како­во в общем опре­де­ле­ние обя­зан­но­сти. (102) Но надо доби­вать­ся того, чтобы наши стрем­ле­ния пови­но­ва­лись разу­му, не опе­ре­жа­ли его и не отста­ва­ли от него¹⁴³ ввиду чело­ве­че­ской вяло­сти и лено­сти, чтобы они были спо­кой­ны и сво­бод­ны от како­го-либо душев­но­го тре­вол­не­ния; бла­го­да­ря это­му заси­я­ет свет стой­ко­сти и уме­рен­но­сти во всем. Ибо стрем­ле­ния, кото­рые захо­дят черес­чур дале­ко и, так ска­зать, пере­ли­ва­ясь через край, в сво­их жела­ни­ях или откло­не­ни­ях от пря­мо­го пути недо­ста­точ­но сдер­жи­ва­ют­ся разу­мом, несо­мнен­но, пере­хо­дят гра­ни­цу и меру. Ведь они совер­шен­но отвер­га­ют пови­но­ве­ние и не поко­ря­ют­ся разу­му, кото­ро­му они под­чи­не­ны по зако­ну при­ро­ды, они вол­ну­ют не толь­ко умы, но и тела людей. Доста­точ­но взгля­нуть на само выра­же­ние лиц у людей, охва­чен­ных гне­вом, или у людей, взвол­но­ван­ных либо какой-нибудь стра­стью, либо стра­хом или же охва­чен­ных непо­мер­ным наслаж­де­ни­ем; у всех этих людей выра­же­ние лица, голос, жесты, все состо­я­ние изме­ня­ют­ся. (103) Из это­го — вер­нем­ся к пред­став­ле­нию об обя­зан­но­сти — мож­но понять, что мы долж­ны сдер­жи­вать и успо­ка­и­вать все свои стрем­ле­ния и раз­ви­вать в себе вни­ма­ние и тща­тель­ность, дабы ниче­го не делать ни опро­мет­чи­во и слу­чай­но, ни необ­ду­ман­но и бес­печ­но.

Ведь при­ро­да поро­ди­ла нас с тем, чтобы мы каза­лись создан­ны­ми не для раз­вле­че­ний и шуток, но для суро­во­сти и, так ска­зать, для более важ­ных и более зна­чи­тель­ных стрем­ле­ний. Раз­вле­че­ния и шут­ки нам, конеч­но, доз­во­ле­ны, но так же, как сон и дру­гие виды отды­ха: тогда, когда мы уже совер­ши­ли более важ­ные и ответ­ст­вен­ные дела. Самые шут­ки не долж­ны быть неуме­рен­ны­ми и нескром­ны­ми, но тон­ки­ми и ост­ро­ум­ны­ми. Подоб­но тому, как мы не пре­до­став­ля­ем детям пол­ной сво­бо­ды в их играх, но лишь такую, какая соот­вет­ст­во­ва­ла бы нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным поступ­кам, так и в само́й шут­ке дол­жен све­тить свет высо­ко­го ума. (104) Шут­ки вооб­ще быва­ют двух родов: одни — небла­го­род­ные, наг­лые, гнус­ные, непри­стой­ные, дру­гие — изящ­ные, тон­кие, умные, ост­рые. Шут­ки это­го рода в изоби­лии встре­ча­ют­ся не толь­ко у наше­го Плав­та¹⁴⁴ и в древ­ней атти­че­ской комедии¹⁴⁵, но и в кни­гах фило­со­фов-сокра­ти­ков, кро­ме того, и во мно­гих ост­ро­ум­ных выска­зы­ва­ни­ях мно­гих людей, напри­мер в собран­ных Като­ном в годы его ста­ро­сти и назы­вае­мых апоф­тег­ма­ми¹⁴⁶. Итак, отли­чить тон­кую шут­ку от дур­ной лег­ко. Пер­вая, если ее себе поз­во­ля­ют к месту, в виде отдох­но­ве­ния для ума, достой­на чело­ве­ка, вто­рая вооб­ще недо­стой­на сво­бод­но­го чело­ве­ка, если в ней гово­рит­ся о постыд­ных вещах и употреб­ля­ют­ся непри­стой­ные сло­ва¹⁴⁷. Так­же и при раз­вле­че­ни­ях надо соблюдать неко­то­рую меру, дабы не рас­тра­тить всех средств и, в упо­е­нии наслаж­де­ни­ем, не дой­ти до како­го-нибудь бес­стыд­ства. Наше Мар­со­во поле¹⁴⁸ и охота дают нам нрав­ст­вен­но-пре­крас­ные при­ме­ры раз­вле­че­ний.

(XXX, 105) Но для рас­смот­ре­ния все­го вопро­са об обя­зан­но­сти важ­но все­гда иметь в виду, насколь­ко при­ро­да чело­ве­ка выше при­ро­ды домаш­них живот­ных и дру­гих зве­рей. Живот­ные не зна­ют ника­ко­го ино­го чув­ства, кро­ме наслаж­де­ния, и стре­мят­ся к нему всем сво­им суще­ст­вом, но чело­ве­че­ский ум пита­ет­ся уче­ни­ем и раз­мыш­ле­ни­ем, все­гда чего-нибудь ищет или что-либо обду­мы­ва­ет и руко­вод­ст­ву­ет­ся удо­воль­ст­ви­ем, полу­чае­мым от воз­мож­но­сти видеть и слы­шать. Более того, если кто-либо черес­чур скло­нен к наслаж­де­ни­ям, — толь­ко бы он не при­над­ле­жал к поро­де домаш­них живот­ных (ведь неко­то­рые — люди не в дей­ст­ви­тель­но­сти, а толь­ко по назва­нию), — итак, если кто-нибудь дви­жим сколь­ко-нибудь воз­вы­шен­ны­ми стрем­ле­ни­я­ми, то он, хотя и нахо­дит­ся во вла­сти наслаж­де­ний, из чув­ства застен­чи­во­сти вся­че­ски скры­ва­ет свою склон­ность к ним. (106) Из это­го мож­но понять, что плот­ское наслаж­де­ние недо­ста­точ­но достой­но чело­ве­ка, сто­я­ще­го выше живот­ных, и наслаж­де­ние это над­ле­жит пре­зи­рать и отвер­гать; если же кто-нибудь несколь­ко скло­нен к наслаж­де­нию, то он дол­жен тща­тель­но соблюдать меру в нем. Итак, пища и уход за телом долж­ны быть направ­ле­ны на сохра­не­ния здо­ро­вья и сил, а не на наслаж­де­ние. И если мы, кро­ме того, захо­тим рас­смот­реть, в чем заклю­ча­ет­ся пре­вос­ход­ство и досто­ин­ство чело­ве­че­ской при­ро­ды, то мы пой­мем, как позор­но погряз­нуть в раз­вра­те и жить рос­кош­но и изне­жен­но и как пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии жить береж­ли­во, воз­держ­но, стро­го и трез­во.

(107) Надо понять так­же и то, что при­ро­да воз­ло­жи­ла на нас как бы две роли; одна из них — общая всем нам ввиду того, что все мы наде­ле­ны разу­мом и созна­ни­ем сво­его пре­вос­ход­ства, бла­го­да­ря чему мы сто­им выше зве­рей; из это­го про­ис­те­ка­ет все нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное и подо­баю­щее, и в этом мы нахо­дим меру для выяс­не­ния сво­ей обя­зан­но­сти; дру­гая роль — та, кото­рая воз­ло­же­на на каж­до­го из нас в отдель­но­сти. И как люди быва­ют очень непо­хо­жи один на дру­го­го внешне (одни, как мы видим, быст­ро­той сво­ей при­год­ны для бега, дру­гие сила­ми сво­и­ми — для борь­бы; опять-таки наруж­но­сти одних при­су­ще досто­ин­ство, наруж­но­сти дру­гих — кра­сота), так и в душев­ном скла­де быва­ет еще боль­шее раз­но­об­ра­зие. (108) Боль­шое оба­я­ние было у Луция Крас­са¹⁴⁹ и у Луция Филип­па¹⁵⁰, еще боль­шее, и при­том бла­го­да­ря ста­ра­нию, у Гая Цеза­ря, сына Луция¹⁵¹; но в те вре­ме­на исклю­чи­тель­ной суро­во­стью отли­ча­лись Марк Скавр и моло­дой Марк Друс¹⁵², очень весе­лым нра­вом — Гай Лелий¹⁵³, а бо́льшим често­лю­би­ем и более стро­гим обра­зом жиз­ни — его близ­кий друг Сци­пи­он. Сре­ди гре­ков при­ят­ным, ост­ро­ум­ным и оба­я­тель­ным собе­сед­ни­ком, в сво­их речах люби­те­лем при­тво­рять­ся неосве­дом­лен­ным чело­ве­ком, по рас­ска­зам, был Сократ, кото­ро­го гре­ки про­зва­ли εἵρων [вопро­шаю­щий]¹⁵⁴; напро­тив, Пифа­гор и Перикл¹⁵⁵ без какой-либо весе­ло­сти достиг­ли выс­ше­го авто­ри­те­та. По рас­ска­зам, хитер был Ган­ни­бал (из чис­ла пуний­цев), а из наших пол­ко­вод­цев — Квинт Мак­сим: они уме­ли скры­вать, мол­чать, при­тво­рять­ся, стро­ить ковы, пред­вос­хи­щать замыс­лы вра­га. В этом отно­ше­нии гре­ки ста­вят Феми­сток­ла и Ясо­на из Фер¹⁵⁶ выше всех осталь­ных, а осо­бен­но высо­ко — изво­рот­ли­вость и хит­рое поведе­ние Соло­на, кото­рый, желая жить в боль­шей без­опас­но­сти и при­но­сить государ­ству воз­мож­но бо́льшую поль­зу, при­тво­рил­ся сума­сшед­шим¹⁵⁷. (109) Есть и дру­гие люди, весь­ма непо­хо­жие на упо­мя­ну­тых, люди про­стой и откры­той души, нахо­дя­щие недо­пу­сти­мым делать что бы то ни было скры­то и ковар­но, сто­рон­ни­ки прав­ды, недру­ги обма­ну; есть и дру­гие, гото­вые пре­тер­петь все что угод­но, услу­жить любо­му чело­ве­ку, толь­ко бы достичь того, чего они хотят; таки­ми, как мы виде­ли, были Сул­ла¹⁵⁸ и Марк Красс¹⁵⁹. Из чис­ла таких людей изво­рот­ли­вей­шим и тер­пе­ли­вей­шим чело­ве­ком, по пре­да­нию, был лакеде­мо­ня­нин Лисандр — в про­ти­во­по­лож­ность Кал­ли­кра­ти­ду, кото­рый встал во гла­ве флота тот­час же после Лисанд­ра; опять-таки каж­дый чело­век, весь­ма искус­ный в речах, дости­га­ет того, что он — хотя и весь­ма могу­ще­ст­вен — кажет­ся обык­но­вен­ным; мы виде­ли это у Кату­лов, отца и сына¹⁶⁰, и у Квин­та Муция Ман­ции¹⁶¹. Я слы­хал от людей стар­ше­го поко­ле­ния, что этим же каче­ст­вом отли­чал­ся и Пуб­лий Сци­пи­он Наси­ка¹⁶² (напро­тив, его отец, пока­рав­ший Тибе­рия Грак­ха за его пагуб­ные попыт­ки, дале­ко не был обхо­ди­те­лен в речах, как и Ксе­но­крат¹⁶³, суро­вей­ший из фило­со­фов), и имен­но по этой при­чине был велик и зна­ме­нит. Быва­ет неис­чис­ли­мое мно­же­ство дру­гих слу­ча­ев несход­ства нату­ры и нра­ва, все же отнюдь не заслу­жи­ваю­ще­го пори­ца­ния.

(XXXI, 110) Каж­дый, одна­ко, дол­жен быть верен сво­ей нату­ре, не сво­им недо­стат­кам, но все же чер­там, ему свой­ст­вен­ным, дабы ему было лег­че сохра­нять то подо­баю­щее, кото­рое мы рас­смат­ри­ва­ем. Надо посту­пать так, чтобы отнюдь не про­ти­вить­ся при­ро­де, общей всем людям, и все-таки, сохра­нив ее, сле­до­вать сво­ей соб­ст­вен­ной — с тем, чтобы (хотя дру­гие стрем­ле­ния зна­чи­тель­нее и луч­ше) сами мы изме­ря­ли свои стрем­ле­ния мерой сво­ей нату­ры; нет ведь смыс­ла ни про­ти­вить­ся при­ро­де, ни пре­сле­до­вать такую цель, какой не можешь достичь. Из это­го ста­но­вит­ся более ясным, что́ имен­но пред­став­ля­ет собою «подо­баю­щее», о кото­ром мы гово­рим, так как ничто не быва­ет подо­баю­щим напе­ре­кор Минер­ве, как гово­рит­ся¹⁶⁴, то есть когда при­ро­да чему-нибудь про­ти­вит­ся или что-нибудь отвер­га­ет. (111) Вооб­ще гово­ря, если что-нибудь подо­ба­ет, то, конеч­но, более, чем что бы то ни было, подо­ба­ет урав­но­ве­шен­ность как во всей жиз­ни в целом, так и в каж­дом из наших дей­ст­вий; ты не смо­жешь ее сохра­нить, если ты, под­ра­жая нату­ре дру­гих людей, изме­нишь сво­ей. Ведь как мы долж­ны поль­зо­вать­ся тем язы­ком, кото­рый нам изве­стен, во избе­жа­ние того, чтобы нас не осме­я­ли с пол­ным на это осно­ва­ни­ем, как это быва­ет с неко­то­ры­ми людь­ми, усна­щаю­щи­ми свою речь гре­че­ски­ми сло­ва­ми¹⁶⁵, так мы не долж­ны вно­сить раз­ла­да в свои дей­ст­вия и во всю свою жизнь. (112) И это раз­ли­чие в чело­ве­че­ской нату­ре име­ет такое боль­шое зна­че­ние, что ино­гда один чело­век дол­жен сам осудить себя на смерть, а дру­гой, нахо­дя­щий­ся точ­но в таком же поло­же­нии, не дол­жен. Раз­ве Марк Катон был в каком-либо ином поло­же­нии срав­ни­тель­но с дру­ги­ми людь­ми, кото­рые сда­лись в Афри­ке Цеза­рю?¹⁶⁶ Но дру­гим, быть может, поста­ви­ли бы в вину, если бы они покон­чи­ли с собой, так как менее стро­га была их жизнь, а их харак­тер был более уступ­чив; Катон же, так как при­ро­да наде­ли­ла его необы­чай­ной твер­до­стью пра­вил и так как он укре­пил­ся в ней по сво­ей неиз­мен­ной стой­ко­сти и все­гда оста­вал­ся верен сво­е­му реше­нию, им себе наме­чен­но­му и при­ня­то­му, дол­жен был ско­рее уме­реть, чем взгля­нуть в лицо тиран­ну¹⁶⁷. (113) Как мно­го испы­тал Улисс во вре­мя сво­их дол­гих ски­та­ний, когда он был в услу­же­нии у жен­щин (если Кир­ку и Калип­со мож­но назвать жен­щи­на­ми) и во всех сво­их речах хотел быть со все­ми любе­зен и всем при­я­тен, а у себя в доме пре­тер­пел даже оскорб­ле­ния от рабов и слу­жа­нок, чтобы рано или позд­но достичь того, чего желал!¹⁶⁸ Но Аякс¹⁶⁹, при том душев­ном скла­де, какой ему при­пи­сы­ва­ют, пред­по­чел бы тыся­чу раз пой­ти на смерть, но толь­ко бы не пре­тер­петь того, что выпа­ло на его долю. Ввиду все­го это­го каж­до­му надо будет взве­сить, како­вы его лич­ные каче­ства, при­ме­нить их и не желать испы­тать, в какой мере ему подо­ба­ют каче­ства дру­гих людей; ведь каж­до­му более все­го подо­ба­ет имен­но то, что ему более все­го свой­ст­вен­но. (114) Итак, пусть каж­дый зна­ет свои воз­мож­но­сти и будет про­ни­ца­тель­ным судьей сво­им хоро­шим и дур­ным каче­ствам, дабы не пока­за­лось, что акте­ры про­ни­ца­тель­нее нас. Ведь они выби­ра­ют себе не наи­луч­шие, но наи­бо­лее под­хо­дя­щие им тра­гедии: те, кто уве­рен в сво­ем голо­се, — «Эпи­го­нов»¹⁷⁰ и «Меда»¹⁷¹; кто уве­рен в сво­ем жесте, — «Мела­нип­пу»¹⁷² и «Кли­тем­не­стру»¹⁷³. Рупи­лий, кото­ро­го сам я пом­ню, все­гда играл Антио­пу, но Эзоп¹⁷⁴ неча­сто играл Аяк­са. Итак, актер пой­мет это на сцене, но это­го не пой­мет муд­рый чело­век в жиз­ни? Потрудим­ся же имен­но над тем, к чему мы будем наи­бо­лее спо­соб­ны. Но если необ­хо­ди­мость когда-либо заста­вит нас занять­ся тем, что будет не по нашим спо­соб­но­стям, то нам пона­до­бит­ся при­ло­жить все свои заботы, уме­ние обду­мы­вать, вни­ма­ние, чтобы выпол­нить свою зада­чу если и не вполне подо­баю­щим обра­зом, то все-таки воз­мож­но менее непо­до­баю­щим. При этом надо не столь­ко ста­рать­ся сле­до­вать хоро­шим каче­ствам, кото­рые нам не были даны, сколь­ко бежать от поро­ков.

(XXXII, 115) К тем двум ролям, кото­рые я назвал выше, при­со­еди­ня­ет­ся третья, кото­рую на нас воз­ла­га­ют те или иные слу­чай­но­сти или обсто­я­тель­ства, и чет­вер­тая, кото­рую мы берем на себя по сво­е­му соб­ст­вен­но­му реше­нию. Ведь цар­ская власть, импе­рий, знат­ность, маги­ст­ра­ту­ры, богат­ства, как и все им про­ти­во­по­лож­ное, зави­ся­щее от слу­чая, управ­ля­ет­ся обсто­я­тель­ства­ми; но роль, кото­рую мы хотим играть, зави­сит от нашей воли. Итак, одни посвя­ща­ют себя фило­со­фии, дру­гие — граж­дан­ско­му пра­ву, третьи — крас­но­ре­чию; что каса­ет­ся самих доб­ле­стей, то один пред­по­чи­та­ет отли­чить­ся в одной из них, дру­гой — в дру­гой. (116) А те, чьи отцы или пред­ки про­сла­ви­лись на том или ином попри­ще, ста­ра­ют­ся пре­взой­ти дру­гих людей таки­ми же заслу­га­ми; напри­мер, Квинт Муций, сын Пуб­лия¹⁷⁵, — в граж­дан­ском пра­ве, сын Пав­ла, Пуб­лий Афри­кан­ский, — в воен­ном деле. Кое-кто, одна­ко, к заслу­гам, уна­сле­до­ван­ным им от отцов, при­бав­ля­ет и неко­то­рые свои; так, этот же Пуб­лий Афри­кан­ский воин­скую сла­ву свою увен­чал крас­но­ре­чи­ем¹⁷⁶; так же посту­пил и Тимо­фей, сын Коно­на¹⁷⁷, кото­рый, в воин­ских заслу­гах не усту­пая отцу, к заслу­гам этим при­ба­вил сла­ву уче­но­го и ода­рен­но­го чело­ве­ка. Но ино­гда быва­ет, что неко­то­рые, отка­зав­шись под­ра­жать пред­кам, пре­сле­ду­ют ту или иную цель, и в боль­шин­стве слу­ча­ев здесь трудят­ся люди, ста­вя­щие себе вели­кие зада­чи, про­изой­дя от мало­из­вест­ных пред­ков.

(117) Итак, в поис­ках подо­баю­ще­го мы долж­ны охва­тить все это умом и помыс­ла­ми; но преж­де все­го мы долж­ны решить, кем и каки­ми мы хотим быть и какой вести образ жиз­ни, а это раз­мыш­ле­ние труд­нее вся­ко­го дру­го­го. Ведь имен­но в ран­ней моло­до­сти, когда наша спо­соб­ность судить была очень мала, каж­дый из нас и опре­де­лил для себя буду­щий образ жиз­ни, кото­рый он осо­бен­но и полю­бил. Поэто­му чело­век изби­ра­ет себе тот или иной образ жиз­ни и жиз­нен­ный путь рань­ше, чем может судить, что́ имен­но наи­луч­шее. (118) Как гово­рит­ся у Ксе­но­фон­та, при­во­дя­ще­го рас­сказ Про­ди­ка¹⁷⁸, Гер­ку­лес в юно­сти (а этот воз­раст пред­на­зна­чен при­ро­дой для избра­ния жиз­нен­но­го пути, на кото­рый чело­век всту­пит) уда­лил­ся в пустын­ную мест­ность и, сидя там и видя перед собой две доро­ги, одну — Наслаж­де­ния, дру­гую — Доб­ле­сти, дол­го разду­мы­вал, по кото­рой из них ему было бы луч­ше пой­ти; с Гер­ку­ле­сом, про­ис­шед­шим из семе­ни Юпи­те­ра¹⁷⁹, это, пожа­луй, слу­чить­ся мог­ло, но не с нами, под­ра­жаю­щи­ми тем людям, кото­рым каж­дый из нас решил под­ра­жать, и руко­вод­ст­ву­ю­щи­ми­ся их склон­но­стя­ми и реше­ни­я­ми. Но в боль­шин­стве слу­ча­ев мы, усво­ив себе настав­ле­ния роди­те­лей, реша­ем сле­до­вать их обык­но­ве­нию и обра­зу жиз­ни; дру­гие счи­та­ют­ся с суж­де­ни­ем тол­пы и изби­ра­ют, глав­ным обра­зом, то, что кажет­ся самым пре­крас­ным боль­шин­ству людей; неко­то­рые, одна­ко, — бла­го­да­ря ли удач­ли­во­сти или хоро­шим при­род­ным каче­ствам — и без роди­тель­ско­го вос­пи­та­ния пошли по пра­виль­но­му пути в жиз­ни.

(XXXIII, 119) Но крайне ред­ко встре­ча­ют­ся люди, кото­рые, обла­дая выдаю­щим­ся и вели­ким даро­ва­ни­ем, или пре­вос­ход­ным обра­зо­ва­ни­ем, или и тем и дру­гим, рас­по­ла­га­ли бы так­же и вре­ме­нем для раз­мыш­ле­ния о том, какой имен­но путь в жиз­ни им избрать¹⁸⁰; раз­мыш­ляя об этом, каж­дый дол­жен при­нять реше­ние все­це­ло в соот­вет­ст­вии со сво­и­ми склон­но­стя­ми. Ибо если мы, при всех сво­их дей­ст­ви­ях, как уже было ска­за­но выше, ста­ра­ем­ся узнать, что́ имен­но подо­ба­ет нам в соот­вет­ст­вии с наши­ми при­рож­ден­ны­ми склон­но­стя­ми, то при избра­нии все­го жиз­нен­но­го пути мы долж­ны при­ла­гать гораздо бо́льшую заботу к тому, чтобы в тече­ние всей сво­ей жиз­ни оста­вать­ся вер­ны­ми себе и, испол­няя любую обя­зан­ность, не совер­шить оплош­но­сти. (120) Так как при этом наи­боль­шее зна­че­ние име­ет наша нату­ра, а судь­ба зани­ма­ет вто­рое место, то, вооб­ще гово­ря, при избра­нии жиз­нен­но­го пути надо при­ни­мать во вни­ма­ние и ту и дру­гую, но в боль­шей сте­пе­ни — свою нату­ру; ведь она намно­го более надеж­на и стой­ка, так что судь­ба ино­гда, как нам кажет­ся, будучи смерт­на, борет­ся с бес­смерт­ной при­ро­дой. Итак, пусть тот, кто при­ведет весь наме­чен­ный им для себя жиз­нен­ный путь в соот­вет­ст­вие с осо­бен­но­стя­ми сво­ей нату­ры, сво­бод­ной от поро­ков¹⁸¹, оста­нет­ся верен себе (ведь это более все­го и подо­ба­ет чело­ве­ку), если толь­ко он не пой­мет, что при избра­нии сво­его обра­за жиз­ни он ошиб­ся. Если это слу­чит­ся — а это может слу­чить­ся, — то надо изме­нить свой образ жиз­ни и наме­ре­ния. Если обсто­я­тель­ства помо­гут такой пере­мене, то сде­лать это будет лег­че и про­ще; в про­тив­ном слу­чае надо будет делать это посте­пен­но и шаг за шагом — подоб­но тому, как, когда дело идет о дру­же­ских отно­ше­ни­ях, нас не осо­бен­но радую­щих и не заслу­жи­ваю­щих одоб­ре­ния, муд­рые люди нахо­дят более подо­баю­щим пре­кра­щать их посте­пен­но, а не раз­ры­вать сра­зу¹⁸². (121) Но мы, изме­нив свой образ жиз­ни, долж­ны вся­че­ски забо­тить­ся о том, чтобы это каза­лось сде­лан­ным нами после зре­ло­го раз­мыш­ле­ния.

Но так как несколь­ко выше было ска­за­но, что надо под­ра­жать пред­кам, то преж­де все­го долж­но быть исклю­че­но под­ра­жа­ние поро­кам, затем — слу­чаи, когда при­ро­да не потер­пит под­ра­жа­ния кое-каким при­ме­рам; так, сын стар­ше­го Пуб­лия Афри­кан­ско­го, усы­но­вив­ший сына Пав­ла, ввиду сла­бо­сти здо­ро­вья не смог упо­до­бить­ся сво­е­му отцу в такой мере, в какой тот был подо­бен сво­е­му¹⁸³. Итак, если чело­век не смо­жет ни высту­пать защит­ни­ком в суде, ни при­вле­кать к себе вни­ма­ние наро­да реча­ми на сход­ках, ни вести вой­ны, то он все же дол­жен будет про­яв­лять каче­ства, кото­рые будут в его вла­сти, — спра­вед­ли­вость, вер­ность сло­ву, щед­рость, уме­рен­ность и воз­держ­ность, дабы в нем тем не менее чув­ст­во­ва­лось отсут­ст­вие того, чего он лишен. Но наи­луч­шее наслед­ство, пере­да­вае­мое детям их отца­ми и более цен­ное, чем любое иму­ще­ство, — сла­ва доб­ле­сти и дея­ний; опо­зо­рить ее, приз­на́ем это, — посту­пок нече­сти­вый, порок.

(XXXIV, 122) А так как раз­ным воз­рас­там пору­ча­ют­ся раз­ные обя­зан­но­сти (одни — моло­дым людям, дру­гие — ста­рым), то надо ска­зать несколь­ко слов и об этом раз­ли­чии. Итак, долг юно­ши — чтить стар­ших года­ми, а из них изби­рать наи­луч­ших и самых ува­жае­мых, дабы опи­рать­ся на их муд­рость и авто­ри­тет. Ибо неосве­дом­лен­ность ран­ней моло­до­сти нуж­да­ет­ся в даль­но­вид­но­сти ста­ри­ков, чтобы на ней осно­вы­вать­ся и ею руко­вод­ст­во­вать­ся¹⁸⁴. Но более все­го воз­раст этот надо обе­ре­гать от стра­стей и упраж­нять в труде и выдерж­ке как для духа, так и для тела, дабы при испол­не­нии юно­ша­ми как их воин­ско­го, так и граж­дан­ско­го дол­га их настой­чи­вость про­яв­ля­лась со всей силой. Так­же и тогда, когда они захотят отдох­нуть душой и доста­вить себе удо­воль­ст­вие, они долж­ны осте­ре­гать­ся невоз­держ­но­сти и пом­нить о скром­но­сти, что́ для них будет более лег­ким делом, если люди, стар­шие года­ми, <не> отка­жут­ся участ­во­вать даже в этом. (123) Что каса­ет­ся ста­ри­ков, то они, по-види­мо­му, долж­ны уси­лия для сво­его тела огра­ни­чи­вать, а упраж­не­ния для ума даже уве­ли­чи­вать; но им надо ста­рать­ся ока­зы­вать сво­ей муд­ро­стью и даль­но­вид­но­стью воз­мож­но бо́льшую помощь дру­зьям и моло­де­жи, а более все­го государ­ству. Но более все­го ста­рость долж­на осте­ре­гать­ся без­дей­ст­вия и празд­но­сти; если склон­ность к раз­вра­ту позор­на во вся­ком воз­расте, то в ста­ро­сти она отвра­ти­тель­на; если же к ней при­со­еди­ня­ет­ся невоз­держ­ность в стра­стях, то это — зло вдвойне, так как ста­рость и сама покры­ва­ет себя бес­че­сти­ем, и дела­ет еще более бес­стыд­ной невоз­держ­ность моло­дых людей.

(124) Вполне умест­но пого­во­рить и об обя­зан­но­стях маги­ст­ра­тов, част­ных лиц, граж­дан и чуже­зем­цев. Итак, пря­мой долг маги­ст­ра­та — пони­мать, что он пред­став­ля­ет город­скую общи­ну и дол­жен под­дер­жи­вать ее досто­ин­ство и честь, соблюдать зако­ны, опре­де­лять пра­ва и пом­нить, что они пору­че­ны его вер­но­сти. А част­но­му лицу сле­ду­ет жить сре­ди сограж­дан на осно­ва­нии спра­вед­ли­во­го и рав­но­го для всех пра­ва, не быть ни при­ни­жен­ным и уны­лым, ни занос­чи­вым, а в государ­ст­вен­ных делах желать все­го того, что спо­кой­но и пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии. Имен­но тако­го чело­ве­ка мы обык­но­вен­но и счи­та­ем и назы­ваем чест­ным граж­да­ни­ном. (125) Что каса­ет­ся чуже­зем­ца и посе­лен­ца¹⁸⁵, то их обя­зан­ность — зани­мать­ся толь­ко сво­и­ми дела­ми, не вме­ши­вать­ся в чужие и менее все­го инте­ре­со­вать­ся поло­же­ни­ем в чужом государ­стве. Таки­ми, в общих чер­тах, будут обя­зан­но­сти, если нас спро­сят, что́ имен­но подо­ба­ет и что под­хо­дит для отдель­ных лиц, обсто­я­тельств, воз­рас­тов. Но более все­го подо­ба­ет в каж­дом дей­ст­вии и при при­ня­тии каж­до­го реше­ния сохра­нять стой­кость.

(XXXV, 126) И вот, так как это подо­баю­щее усмат­ри­ва­ет­ся во всех дей­ст­ви­ях, выска­зы­ва­ни­ях, нако­нец, в тело­дви­же­ни­ях и осан­ке и осно­ва­на на трех вещах — на кра­со­те, на поряд­ке и на одеж­де, при­спо­соб­лен­ной для дея­тель­но­сти (все это труд­но опи­сать сло­ва­ми, но будет доста­точ­но, если это пой­мут), и так как на этих трех вещах осно­ва­но так­же и ста­ра­ние заслу­жить одоб­ре­ние у тех, вме­сте с кем и сре­ди кого мы живем, то надо ска­зать несколь­ко слов и об этом. Преж­де все­го, сама при­ро­да, по-види­мо­му, про­яви­ла боль­шое вни­ма­ние к наше­му телу, сде­лав доступ­ны­ми взо­рам всех людей наши лицо и наруж­ность в целом, в кото­рых выра­же­на наша нрав­ст­вен­ная кра­сота. Что каса­ет­ся частей тела, пред­на­зна­чен­ных для отправ­ле­ния есте­ствен­ных нужд, частей тела, кото­рые долж­ны были быть без­образ­ны на взгляд и по сво­ей фор­ме, то при­ро­да их при­кры­ла и спря­та­ла¹⁸⁶. (127) Это­му столь тща­тель­но­му мастер­ству при­ро­ды ста­ла под­ра­жать стыд­ли­вость людей. Ведь то, что при­ро­да укры­ла, все здра­во­мыс­ля­щие люди дела­ют недо­ступ­но чело­ве­че­ско­му взо­ру и ста­ра­ют­ся отправ­лять есте­ствен­ные нуж­ды воз­мож­но более скры­то; что каса­ет­ся частей тела, поль­зо­вать­ся кото­ры­ми необ­хо­ди­мо, то их и поль­зо­ва­ние ими не назы­ва­ют их име­на­ми. И то, что делать не позор­но, толь­ко бы это дела­лось украд­кой, назы­вать непри­стой­но. Таким обра­зом, ни откры­тое совер­ше­ние этих дел несво­бод­но от рас­пу­щен­но­сти, ни непри­стой­ные речи о нем. (128) И пра­во, не сле­ду­ет слу­шать кини­ков и кое-кого из сто­и­ков, быв­ших чуть ли не кини­ка­ми¹⁸⁷; они пори­ца­ют и высме­и­ва­ют нас за то, что мы, гово­ря о непо­зор­ных вещах, употреб­ля­ем постыд­ные сло­ва, а позор­ные вещи назы­ваем их име­на­ми. Раз­бой­ни­чать, обма­ны­вать, пре­лю­бо­дей­ст­во­вать, по суще­ству, позор­но, но об этом гово­рят без непри­стой­но­сти; при­ла­гать ста­ра­ния насчет детей, по суще­ству, пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но по назва­нию сво­е­му непри­стой­но. Эти же фило­со­фы рас­смат­ри­ва­ют и мно­гое дру­гое по это­му вопро­су, нано­ся ущерб стыд­ли­во­сти¹⁸⁸. Мы же сле­ду­ем при­ро­де и избе­га­ем все­го того, что оскорб­ля­ет наш взор и слух; осан­ка, поход­ка, спо­соб сидеть, спо­соб воз­ле­жать за сто­лом, выра­же­ние лица, гла­за, дви­же­ния рук — все это долж­но оста­вать­ся подо­баю­щим. (129) При этом надо избе­гать осо­бен­но тща­тель­но двух вещей: как рас­слаб­лен­но­сти и изне­жен­но­сти, так и гру­бо­сти и неоте­сан­но­сти. Пра­во, нель­зя допус­кать, чтобы хоро­шие каче­ства были свой­ст­вен­ны толь­ко акте­рам и ора­то­рам, а нам были чуж­ды. Что каса­ет­ся людей, высту­паю­щих на сцене, то их обы­чай, в силу древ­них пра­вил, тре­бу­ет боль­шой стыд­ли­во­сти, так что без набед­рен­ной повяз­ки¹⁸⁹ на сце­ну не выхо­дит никто; ибо они опа­са­ют­ся, как бы их, если у них слу­чай­но откро­ют­ся неко­то­рые части тела, не увиде­ли в непо­до­баю­щем виде. По наше­му обы­чаю, взрос­лые сыно­вья не моют­ся вме­сте с отцом, а зятья — с тестем¹⁹⁰. Итак, такую стыд­ли­вость надо хра­нить — тем более что в этом нас настав­ля­ет и нами руко­во­дит сама при­ро­да.

(XXXVI, 130) Есть два вида кра­соты: одно­му из них при­су­ще изя­ще­ство, дру­го­му — досто­ин­ство; изя­ще­ство мы долж­ны счи­тать свой­ст­вен­ным жен­щине, досто­ин­ство — свой­ст­вен­ным муж­чине. Сле­до­ва­тель­но, надо уда­лять какие бы то ни было внеш­ние укра­ше­ния, недо­стой­ные мужа, и тако­го же поро­ка надо осте­ре­гать­ся в сво­их жестах и дви­же­ни­ях. Ведь дви­же­ния, какие мы дела­ем на пале­ст­ре¹⁹¹, часто вызы­ва­ют неко­то­рое неудо­воль­ст­вие, а кое-какие жесты акте­ров несво­бод­ны от пош­ло­сти; в обо­их слу­ча­ях хва­лят все пра­виль­ное и про­стое. Далее, внеш­нее досто­ин­ство надо под­дер­жи­вать хоро­шим цве­том лица, а цвет лица — телес­ны­ми упраж­не­ни­я­ми. Кро­ме того, надо соблюдать чистоту, кото­рая не долж­на быть ни непри­ят­ной, ни черес­чур изыс­кан­ной, но лишь дале­кой от гру­бой небреж­но­сти и невос­пи­тан­но­сти. Тако­го же пра­ви­ла надо дер­жать­ся в одеж­де, в кото­рой, как и во всем, наи­луч­шее — разум­ная середи­на. (131) Надо, одна­ко, осте­ре­гать­ся мед­ли­тель­но­сти и вяло­сти в поход­ке, дабы не похо­дить на носиль­щи­ков в шест­ви­ях, как и чрез­мер­ной быст­ро­ты и спеш­ки, так как, когда ее допус­ка­ют, появ­ля­ет­ся одыш­ка, изме­ня­ет­ся выра­же­ние лица, иска­жа­ют­ся его чер­ты; все это ясно ука­зы­ва­ет на отсут­ст­вие стой­ко­сти. Но гораздо боль­ше надо ста­рать­ся о том, чтобы были есте­ствен­ны дви­же­ния души; мы достиг­нем это­го, если будем следить за тем, чтобы нас не охва­ты­ва­ли ни тре­вол­не­ния, ни смер­тель­ный страх, и обра­щать вни­ма­ние на соблюде­ние все­го того, что подо­ба­ет. (132) Что каса­ет­ся дви­же­ний души, то они быва­ют дво­я­кие: одни свя­за­ны с раз­мыш­ле­ни­ем, дру­гие — со стрем­ле­ни­я­ми. Раз­мыш­ле­ние быва­ет направ­ле­но, глав­ным обра­зом, на поис­ки исти­ны; стрем­ле­ние побуж­да­ет нас к дея­тель­но­сти. Поэто­му надо ста­рать­ся при­бе­гать к раз­мыш­ле­нию для воз­мож­но луч­ших дел, а стрем­ле­ния под­чи­нять разу­му.

(XXXVII) Так как зна­че­ние речи вели­ко и она быва­ет двух родов — речь ора­тор­ская и беседа, то ора­тор­ская речь долж­на пред­на­зна­чать­ся для выступ­ле­ний в суде, на народ­ных сход­ках, в сена­те¹⁹²; беседа будет умест­на при встре­чах, при спо­рах, в собра­нии близ­ких дру­зей; ею долж­ны сопро­вож­дать­ся так­же и пируш­ки. Насчет ора­тор­ской речи настав­ле­ния — дело рито­ров, но не насчет беседы, хотя так­же и это, пожа­луй, воз­мож­но. Для заня­тий с уче­ни­ка­ми нахо­дят настав­ни­ков; меж­ду тем уме­нию вести бесе­ду не учит­ся никто; тол­па рито­ров запол­ня­ет все; впро­чем, так как насчет слов и мыс­лей пра­ви­ла извест­ны, то они же будут рас­про­стра­нять­ся и на бесе­ду. (133) Так как для речи мы рас­по­ла­га­ем голо­сом, а при поль­зо­ва­нии им пре­сле­ду­ем две цели — чтобы он был зву­чен и при­я­тен, то обо­их качеств, вооб­ще гово­ря, надо доби­вать­ся от при­ро­ды; но пер­вое уве­ли­чит­ся бла­го­да­ря упраж­не­нию, вто­рое — бла­го­да­ря под­ра­жа­нию людям, гово­ря­щим отчет­ли­во и спо­кой­но. В Кату­лах не было ниче­го, что застав­ля­ло бы нахо­дить в них тон­кое пони­ма­ние лите­ра­ту­ры, хотя они были обра­зо­ван­ны­ми людь­ми; но ведь таки­ми же были и дру­гие; одна­ко они, по все­об­ще­му мне­нию, пре­вос­ход­но гово­ри­ли по-латин­ски; речь их зву­ча­ла при­ят­но, сло­гов они не отче­ка­ни­ва­ли и не про­гла­ты­ва­ли, так что не было ни невнят­но­сти, ни манер­но­сти; голос у них, при отсут­ст­вии напря­же­ния, не был ни тягуч, ни певуч. Речь Луция Крас­са была более бога­та и не менее ост­ро­ум­на, но за Кату­ла­ми при­зна­ва­ли не мень­шую спо­соб­ность гово­рить крас­но́. Сво­им ост­ро­уми­ем и шут­ка­ми Цезарь, брат Кату­ла отца¹⁹³, пре­взо­шел всех, так что он имен­но в судеб­ном крас­но­ре­чии, при­бе­гая к беседе, брал верх над выступ­ле­ни­я­ми дру­гих людей. Во всем этом надо потрудить­ся, если мы ищем того, что подо­ба­ет.

(134) Итак, пусть наша беседа, в кото­рой наи­бо­лее искус­ны сокра­ти­ки¹⁹⁴, будет спо­кой­на и пол­на уступ­чи­во­сти; пусть в ней будет при­ят­ность. И из нее, пра­во, не сле­ду­ет исклю­чать дру­гих людей, слов­но мы всту­пи­ли во вла­де­ние; нет, как и в дру­гих слу­ча­ях, так и во все­об­щей беседе надо нахо­дить вполне спра­вед­ли­вым, чтобы каж­дый гово­рил в свою оче­редь. При этом преж­де все­го надо при­ни­мать во вни­ма­ние, о чем гово­рят: если о важ­ных пред­ме­тах, то в бесе­ду надо вно­сить стро­гость; если о забав­ных, то при­ят­ность; но преж­де все­го сле­ду­ет осте­ре­гать­ся, как бы беседа не откры­ла како­го-либо недо­стат­ка в нра­ве чело­ве­ка, что обык­но­вен­но слу­ча­ет­ся чаще все­го тогда, когда с при­стра­сти­ем гово­рят об отсут­ст­ву­ю­щих, желая их очер­нить, и либо изо­бра­жа­ют их со смеш­ной сто­ро­ны, либо гово­рят суро­во, злоб­но и оскор­би­тель­но. (135) В боль­шин­стве слу­ча­ев бесе­ду­ют либо о домаш­них делах, либо о поло­же­нии в государ­стве, либо о заня­ти­ях нау­ка­ми и о фило­со­фии. Итак, надо ста­рать­ся, чтобы беседа, даже если она станет откло­нять­ся в сто­ро­ну, сно­ва обра­ти­лась к одно­му из этих пред­ме­тов, но в соот­вет­ст­вии с тем, кто имен­но при­сут­ст­ву­ет. Ведь мы полу­ча­ем удо­воль­ст­вие не от одних и тех же вопро­сов, и не во вся­кое вре­мя, и не в оди­на­ко­вой сте­пе­ни. Надо обра­щать вни­ма­ние и на то, до како­го вре­ме­ни беседа достав­ля­ет удо­воль­ст­вие ее участ­ни­кам, дабы — если было осно­ва­ние к ней при­сту­пить — была и мера, чтобы ее закон­чить.

(XXXVIII, 136) Но подоб­но тому, как в тече­ние всей нашей жиз­ни нам, с пол­ным на это осно­ва­ни­ем, сове­ту­ют избе­гать тре­вол­не­ний, то есть черес­чур силь­ных дви­же­ний души, не пови­ну­ю­щих­ся разу­му, так беседа долж­на быть сво­бод­на от таких дви­же­ний души, в кото­рых может про­явить­ся гнев, или какое-либо при­стра­стие, или леность, или без­во­лие и обна­ру­жит­ся что-нибудь в таком же роде, и более все­го надо ста­рать­ся пока­зать, что тех, с кем мы будем вести бесе­ду, мы ува­жа­ем и любим. Ино­гда необ­хо­ди­мы даже упре­ки, при­чем, пожа­луй, быва­ет нуж­но повы­сить голос, вос­поль­зо­вать­ся более рез­ки­ми сло­ва­ми и поста­рать­ся пока­зать, что мы так посту­па­ем в состо­я­нии гне­ва¹⁹⁵. Но как к при­жи­га­нию и отсе­че­нию¹⁹⁶, так и к это­му виду пори­ца­ния мы будем при­бе­гать ред­ко, нехотя и все­гда толь­ко по необ­хо­ди­мо­сти, если не ока­жет­ся воз­мож­ным лечить иным спо­со­бом; но все же да не будет места для гне­ва, посред­ст­вом кото­ро­го ниче­го нель­зя совер­шить спра­вед­ли­во, ниче­го — обду­ман­но. (137) В боль­шин­стве слу­ча­ев доз­во­ля­ет­ся при­бе­гать к мяг­ко­му пори­ца­нию, но все же со стро­го­стью — с тем, чтобы и про­явить суро­вость, и не допу­стить оскорб­ле­ний. Кро­ме того, надо пока­зать, что суро­вость упре­ков была про­яв­ле­на для поль­зы имен­но того чело­ве­ка, кото­ро­го упре­ка­ют. Пра­виль­но так­же, чтобы в тех столк­но­ве­ни­ях, какие у нас про­ис­хо­дят с наши­ми злей­ши­ми недру­га­ми, мы, хотя и слы­шим речи, нами не заслу­жен­ные, все-таки сохра­ня­ли досто­ин­ство и не под­да­ва­лись гне­ву. Ведь того, что сопро­вож­да­ет­ся неко­то­ры­ми тре­вол­не­ни­я­ми, невоз­мож­но ни совер­шить, оста­ва­ясь стой­ки­ми, ни оправ­дать в гла­зах при­сут­ст­ву­ю­щих. Некра­си­во и при­бе­гать к само­вос­хва­ле­нию, осо­бен­но лож­но­му, и сре­ди насме­шек слу­ша­те­лей упо­доб­лять­ся «хваст­ли­во­му вои­ну»¹⁹⁷.

(XXXIX, 138) А так как мы рас­смат­ри­ва­ем все (во вся­ком слу­чае, мы хотим это­го), то нам сле­ду­ет пого­во­рить и о том, каков дол­жен быть дом чело­ве­ка, окру­жен­но­го поче­том и пер­вен­ст­ву­ю­ще­го, пред­на­зна­чен­ный для поль­зо­ва­ния; это­му дол­жен соот­вет­ст­во­вать план построй­ки, при­чем, одна­ко, надо руко­вод­ст­во­вать­ся заботой об удоб­стве и досто­ин­стве. Гнею Окта­вию, пер­во­му в этой вет­ви рода избран­но­му в кон­су­лы, как мы узна­ли, при­нес­ло почет то, что он постро­ил для себя на Пала­ции пре­вос­ход­ный и вели­ко­леп­ный дом, кото­рый, когда все виде­ли его, каза­лось, пода­вал голос за избра­ние в кон­су­лы сво­его вла­дель­ца, ново­го чело­ве­ка¹⁹⁸. Скавр¹⁹⁹, сло­мав этот дом, сде­лал при­строй­ку к сво­им стро­е­ни­ям. Таким обра­зом, Окта­вий пер­вым при­нес в свой дом кон­су­лат, а Скавр, сын выдаю­ще­го­ся и про­слав­лен­но­го мужа, в свой рас­ши­рен­ный дом воз­вра­тил­ся не толь­ко с неуда­чей, но и с бес­сла­ви­ем и после несча­стья. (139) Ведь дом дол­жен при­да­вать досто­ин­ство чело­ве­ку; но послед­нее нель­зя все­це­ло усмат­ри­вать в доме и не по дому надо почи­тать его вла­дель­ца, а по вла­дель­цу — дом. И как в дру­гих сто­ро­нах жиз­ни надо счи­тать­ся не толь­ко с собой, но и с дру­ги­ми людь­ми, так и в доме про­слав­лен­но­го чело­ве­ка, где при­хо­дит­ся при­ни­мать мно­го­чис­лен­ных гостей и видеть мно­же­ство людей и граж­дан, надо забо­тить­ся о поме­сти­тель­но­сти; одна­ко обшир­ный дом часто при­но­сит позор сво­е­му вла­дель­цу, если он пусты­нен, а более все­го, если неко­гда, при дру­гом вла­дель­це, его обык­но­вен­но посе­ща­ло мно­же­ство людей. Ведь очень печаль­но, когда про­хо­жие гово­рят:

Впро­чем, в наше вре­мя мож­но ска­зать это во мно­гих слу­ча­ях²⁰¹. (140) Кро­ме того, надо осте­ре­гать­ся, если стро­ишь дом сам, пре­вы­сить меру в рас­хо­дах и вели­ко­ле­пии. В этой обла­сти мно­го зла даже перед наши­ми гла­за­ми. Ведь боль­шин­ство людей, осо­бен­но в этом отно­ше­нии, усерд­но под­ра­жа­ет людям, пер­вен­ст­ву­ю­щим сре­ди нас, напри­мер Луцию Лукул­лу²⁰², выдаю­ще­му­ся мужу. А доб­ле­сти его кто под­ра­жа­ет? Но как мно­го нашлось людей, под­ра­жав­ших вели­ко­ле­пию его уса­деб!²⁰³ В убран­стве уса­деб, несо­мнен­но, надо соблюдать меру и вер­нуть­ся к разум­ной середине. Эту же разум­ную середи­ну надо пере­но­сить на весь уклад и образ жиз­ни. Но об этом доста­точ­но.

(141) В каж­дом начи­на­нии надо соблюдать три пра­ви­ла: во-пер­вых, под­чи­нять свои стрем­ле­ния разу­му, а это более чем что-либо дру­гое спо­соб­ст­ву­ет соблюде­нию чело­ве­ком сво­их обя­зан­но­стей; во-вто­рых, при­ни­мать во вни­ма­ние, сколь важ­но то, что мы хотим совер­шить, — дабы не брать на себя забот и трудов ни бо́льших, ни мень­ших, чем тре­бу­ет дело; в-третьих, соблюдать меру во всем том, что отно­сит­ся к внеш­не­му впе­чат­ле­нию бла­го­род­ства и к досто­ин­ству. Ведь наи­луч­шая мера — при­дер­жи­вать­ся имен­но того подо­баю­ще­го, о кото­ром мы гово­ри­ли ранее, и не выхо­дить за его пре­де­лы. Из этих трех пра­вил, во вся­ком слу­чае, самое важ­ное — под­чи­нять стрем­ле­ния разу­му.

(XL, 142) Далее нам надо пого­во­рить о рас­по­ряд­ке и о бла­го­при­ят­ном вре­ме­ни, а они свя­за­ны со зна­ни­ем, кото­рое гре­ки назы­ва­ют эйта­к­си­ей; это не та, кото­рую мы в пере­во­де назы­ваем уме­рен­но­стью [mo­des­tia], от сло­ва «мера» [mo­dus]; нет, это та эйта­к­сия, под кото­рой пони­ма­ют соблюде­ние рас­по­ряд­ка. Поэто­му, дабы мы мог­ли так­же и ее назы­вать уме­рен­но­стью, сто­и­ки дают такое опре­де­ле­ние: уме­рен­ность есть уме­ние ста­вить все то, что дела­ет­ся или гово­рит­ся, на соот­вет­ст­ву­ю­щее место. Таким обра­зом, поня­тия «рас­по­рядок» [or­do] и «под­хо­дя­щее место» [col­lo­ca­tio], по-види­мо­му, будут иметь один и тот же смысл; ибо «рас­по­рядок» сто­и­ки опре­де­ля­ют так: рас­по­ло­же­ние вещей в соот­вет­ст­ву­ю­щих и под­хо­дя­щих для них местах; опять-таки место дей­ст­вия, по их сло­вам, есть соот­вет­ст­вие во вре­ме­ни; соот­вет­ст­ву­ю­щее вре­мя дей­ст­вия по-гре­че­ски назы­ва­ет­ся эйкай­ри­ей, а по-латин­ски — бла­го­при­ят­ным слу­ча­ем [oc­ca­sio]. Таким обра­зом, уме­рен­ность, кото­рую мы пони­ма­ем так, как я ска­зал, есть уме­ние выби­рать вре­мя, под­хо­дя­щее для дей­ст­вий. (143) Впро­чем, даль­но­вид­но­сти, о кото­рой мы гово­ри­ли вна­ча­ле, мож­но дать такое же опре­де­ле­ние, но здесь мы рас­смат­ри­ва­ем вопрос о само­об­ла­да­нии, воз­держ­но­сти и подоб­ных им доб­ле­стях. Итак, о том, что свой­ст­вен­но даль­но­вид­но­сти, было ска­за­но в свое вре­мя. Но о том, что свой­ст­вен­но этим доб­ле­стям, о кото­рых мы уже дол­го гово­рим, и что отно­сит­ся к ува­же­нию и одоб­ре­нию со сто­ро­ны тех, сре­ди кого мы живем, надо ска­зать теперь.

(144) Итак, в дей­ст­ви­ях надо соблюдать такой порядок, чтобы и в строй­ной речи, и в жиз­ни все соот­вет­ст­во­ва­ло и под­хо­ди­ло одно к дру­го­му; ведь позор­но и совсем непра­виль­но встав­лять в речь о важ­ном деле сло­ва, умест­ные на пируш­ках и дву­смыс­лен­ные. Когда кол­ле­гой Перик­ла по пре­ту­ре был поэт Софокл, и они встре­ти­лись для испол­не­ния общих обя­зан­но­стей²⁰⁴, и Софокл ска­зал о кра­си­вом маль­чи­ке, слу­чай­но про­хо­див­шем мимо: «Какой кра­си­вый маль­чик, Перикл!», — то Перикл очень умест­но заме­тил: «Это вер­но, Софокл, но пре­то­ру подо­ба­ет не давать воли не толь­ко сво­им рукам, но и сво­им взо­рам». Если бы Софокл ска­зал это же при испы­та­нии атле­тов, он не услы­хал бы подоб­но­го спра­вед­ли­во­го упре­ка. Зна­че­ние места и вре­ме­ни столь вели­ко, что, если бы чело­век, наме­ре­ваю­щий­ся высту­пить в суде, стал рас­суж­дать сам с собой в пути и в пор­ти­ке для про­гу­лок²⁰⁵ или сосре­дото­чен­но обду­мы­вать что-нибудь дру­гое, он не встре­тил бы пори­ца­ния; но если бы он так посту­пил во вре­мя пируш­ки, то его сочли бы необ­ра­зо­ван­ным чело­ве­ком ввиду его неумест­но­го поведе­ния. (145) Но то, что вовсе не соот­вет­ст­ву­ет поведе­нию про­све­щен­но­го чело­ве­ка, — напри­мер, если кто-нибудь запо­ет на фору­ме или поз­во­лит себе что-либо никак не допу­сти­мое, — лег­ко бро­са­ет­ся всем в гла­за и не тре­бу­ет осо­бо­го пред­у­преж­де­ния и настав­ле­ний; что каса­ет­ся про­ступ­ков, кажу­щих­ся незна­чи­тель­ны­ми и неза­мет­ны­ми мно­гим людям, то их надо тща­тель­но избе­гать. Как в игре на лире или на флей­те све­ду­щий чело­век обык­но­вен­но заме­ча­ет даже малый раз­лад, так и в жиз­ни надо следить за тем, чтобы слу­чай­но не было како­го-нибудь раз­ла­да, и следить даже намно­го вни­ма­тель­нее, так как соот­вет­ст­вие дей­ст­вий важ­нее и пре­крас­нее соот­вет­ст­вия зву­ков.

(XLI, 146) Итак, подоб­но тому, как при игре на лире ухо музы­кан­та вос­при­ни­ма­ет даже малей­шую фальшь²⁰⁶, так и мы, желая быть зор­ки и вни­ма­тель­ны и уметь заме­чать недо­стат­ки, часто будем делать важ­ные выво­ды на осно­ва­нии мело­чей. Но по тому, как люди смот­рят на нас, как они хму­рят­ся или пере­ста­ют хму­рить­ся, по их печаль­но­му или весе­ло­му виду, сме­ху, говор­ли­во­сти или мол­ча­ли­во­сти, повы­ше­нию или пони­же­нию голо­са и дру­гим подоб­ным при­зна­кам мы лег­ко сде­ла­ем вывод насчет того, что́ им под­хо­дит и что не соот­вет­ст­ву­ет дол­гу и при­ро­де. В этом отно­ше­нии очень выгод­но оце­ни­вать те или иные поступ­ки на чужом при­ме­ре, дабы само­му не сде­лать того, что не подо­ба­ет дру­гим. Ведь мы поче­му-то заме­ча­ем малей­шие про­ступ­ки дру­гих людей луч­ше, чем свои²⁰⁷. Поэто­му при обу­че­нии луч­ше все­го под­да­ют­ся исправ­ле­нию те люди, чьим поро­кам их настав­ни­ки под­ра­жа­ют с целью их исправ­ле­ния.

(147) Вполне умест­но так­же, для выбо­ра из того, что у нас вызы­ва­ет сомне­ния, обра­щать­ся к уче­ным людям, осо­бен­но к иску­шен­ным бла­го­да­ря их опы­ту, и узна­вать их мне­ние насчет каж­дой из обя­зан­но­стей. Ведь боль­шин­ство людей, мож­но ска­зать, обык­но­вен­но стре­мит­ся туда, куда их ведет сама при­ро­да. В таких слу­ча­ях надо инте­ре­со­вать­ся не толь­ко тем, что́ гово­рит каж­дый из них, но и тем, что́ каж­дый из них дума­ет и по какой при­чине каж­дый из них это дума­ет. Ведь подоб­но тому, как живо­пис­цы и вая­те­ли, а так­же и поэты все хотят, чтобы тол­па оце­ни­ва­ла их про­из­веде­ния²⁰⁸, дабы они мог­ли испра­вить то, в чем боль­шин­ство людей нашло недо­стат­ки, и, рас­смат­ри­вая сами и рас­спра­ши­вая дру­гих, ста­ра­ют­ся выяс­нить, в чем имен­но они погре­ши­ли, так и мы, на осно­ва­нии суж­де­ния дру­гих людей, долж­ны очень мно­гое делать, мно­го­го делать не долж­ны, мно­гое долж­ны изме­нять и поправ­лять. (148) Насчет того, как мы посту­пим в соот­вет­ст­вии с обы­ча­ем и граж­дан­ски­ми уста­нов­ле­ни­я­ми, давать настав­ле­ния надоб­но­сти нет. Ведь все это само по себе — настав­ле­ния, и никто не дол­жен впа­дать в заблуж­де­ние, решив, что если Сократ или Ари­стипп²⁰⁹ совер­ши­ли или выска­за­ли что-нибудь про­тив­ное обы­чаю или граж­дан­ско­му пра­во­по­ряд­ку, то это же самое доз­во­ле­но и ему. Ведь те люди дости­га­ли подоб­ной воль­но­сти сво­и­ми вели­ки­ми и бога­ми им вну­шен­ны­ми каче­ства­ми. Что каса­ет­ся уче­ния кини­ков, то его надо пол­но­стью отверг­нуть; ибо оно враж­деб­но совест­ли­во­сти, без кото­рой невоз­мож­но ничто пра­виль­ное, ничто нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное. (149) Что каса­ет­ся тех, чья жизнь была у всех на виду, про­хо­дя в нрав­ст­вен­но-пре­крас­ных дея­ни­ях, людей с чест­ны­ми наме­ре­ни­я­ми по отно­ше­нию к государ­ству и с боль­ши­ми заслу­га­ми перед ним как в про­шлом, так и в насто­я­щем, обле­чен­ных той или иной маги­ст­ра­ту­рой или импе­ри­ем, то мы долж­ны их ува­жать и почи­тать, во мно­гом счи­тать­ся с их ста­ро­стью, ока­зы­вать пред­по­чте­ние тем из них, кто будет маги­ст­ра­том; мы долж­ны знать раз­ли­чие меж­ду граж­да­ни­ном и чуже­зем­цем, а в отно­ше­нии чуже­зем­ца при­ни­мать во вни­ма­ние, как он при­ехал к нам: как част­ное лицо или офи­ци­аль­ное? Итак — дабы нам не обсуж­дать каж­до­го слу­чая в отдель­но­сти, — мы долж­ны почи­тать, охра­нять и обе­ре­гать весь чело­ве­че­ский род в его все­об­щем объ­еди­не­нии и сою­зе.

(XLII, 150) Далее, насчет реме­сел и зара­бот­ков — и таких, кото­рые надо счи­тать достой­ны­ми сво­бод­но­го чело­ве­ка, и пре­зрен­ных²¹⁰ — мы полу­чи­ли в общем сле­дую­щие заве­ты: во-пер­вых, пори­ца­ют­ся дохо­ды, навле­каю­щие на себя нена­висть людей, как дохо­ды сбор­щи­ков пошлин и ростов­щи­ков. Недо­стой­ны сво­бод­но­го чело­ве­ка и пре­зрен­ны зара­бот­ки всех поден­щи­ков, чей поку­па­ет­ся труд, а не искус­ство; ведь в этих заня­ти­ях самая пла­та есть воз­на­граж­де­ние за раб­ское состо­я­ние. Пре­зрен­ны­ми людь­ми надо счи­тать и тех, кто поку­па­ет това­ры у тор­гов­цев, чтобы их тот­час же пере­про­дать; ибо они полу­ча­ют доход толь­ко в том слу­чае, если силь­но обма­ны­ва­ют поку­па­те­ля, а ведь нет ниче­го более постыд­но­го, чем обман. Все ремес­лен­ни­ки зани­ма­ют­ся пре­зрен­ным трудом, в мастер­ской не может быть ниче­го бла­го­род­но­го, и наи­мень­ше­го одоб­ре­ния заслу­жи­ва­ют ремес­ла, обслу­жи­ваю­щие наслаж­де­ния.

гово­рит Терен­ций²¹¹; при­бавь к ним, если хочешь, людей, изготов­ля­ю­щих бла­го­во­ния²¹², пля­су­нов²¹³ и всю игру в кости²¹⁴. (151) Что каса­ет­ся реме­сел, в кото­рых нуж­ны бо́льшие зна­ния, или реме­сел, от кото­рых ожи­да­ют нема­лой поль­зы, как ле́кар­ство, архи­тек­ту­ра, обу­че­ние все­му нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му, то они нрав­ст­вен­но-пре­крас­ны для тех, чьим зна­ни­ям они соот­вет­ст­ву­ют. Но тор­гов­лю, если она незна­чи­тель­на, надо счи­тать гряз­ным делом; если же она обшир­на и при­быль­на, когда ото­всюду при­во­зит­ся мно­го това­ров и мно­гие люди снаб­жа­ют­ся ими без обма­на, то ее пори­цать нель­зя. Более того, если она, насы­тясь или, вер­нее, удо­вле­тво­рив­шись полу­чен­ным дохо­дом, пере­шла, как это часто быва­ет, из откры­то­го моря в гавань, а из самой гава­ни в глубь стра­ны и в земель­ные вла­де­ния, то ее, по-види­мо­му, мож­но хва­лить с пол­ным на это осно­ва­ни­ем²¹⁵. Но из всех заня­тий, при­но­ся­щих неко­то­рый доход, сель­ское хозяй­ство — наи­луч­шее, самое бла­го­дар­ное, самое при­ят­ное, наи­бо­лее достой­ное чело­ве­ка, и при­том сво­бод­но­го²¹⁶; так как я доста­точ­но подроб­но выска­зал­ся о нем в «Катоне Стар­шем»²¹⁷, то ты там най­дешь все, отно­ся­ще­е­ся к это­му вопро­су.

(XLIII, 152) Как обя­зан­но­сти воз­ни­ка­ют из поло­же­ний, отно­ся­щих­ся к нрав­ст­вен­ной кра­со­те, по-види­мо­му, объ­яс­не­но доста­точ­но ясно. И вот, меж­ду сами­ми нрав­ст­вен­но-пре­крас­ны­ми поступ­ка­ми часто могут воз­ни­кать сопер­ни­че­ство и срав­не­ние: кото­рый из двух нрав­ст­вен­но-пре­крас­ных поступ­ков пре­крас­нее? Панэтий про­пу­стил этот вопрос²¹⁸. Ибо посколь­ку вся­кая нрав­ст­вен­ная кра­сота выте­ка­ет из четы­рех поло­же­ний, пер­вое из кото­рых отно­сит­ся к позна­нию, вто­рое — к обще­ст­вен­но­му нача­лу, третье — к вели­ко­ду­шию, чет­вер­тое — к само­об­ла­да­нию, то часто воз­ни­ка­ет необ­хо­ди­мость срав­нить их при выбо­ре обя­зан­но­сти.

(153) И вот я и думаю, что обя­зан­но­сти, про­ис­те­каю­щие из обще­ст­вен­но­го нача­ла, соот­вет­ст­ву­ют при­ро­де боль­ше, чем обя­зан­но­сти, про­ис­те­каю­щие из позна­ния, и это мож­но под­твер­дить сле­дую­щим дока­за­тель­ст­вом: если бы на долю муд­ро­го чело­ве­ка выпа­ла жизнь, когда бы он, сре­ди пол­но­го изоби­лия во всем, поль­зу­ясь пол­ным досу­гом, стал наедине с собой оце­ни­вать и созер­цать все достой­ное позна­ния, то все-таки, если бы его оди­но­че­ство было столь пол­ным, что он не мог бы видеть ни одно­го чело­ве­ка, он ушел бы из жиз­ни²¹⁹. И пер­вая из всех доб­ле­стей²²⁰ — та муд­рость, кото­рую гре­ки назы­ва­ют σο­φία. Ведь под даль­но­вид­но­стью, кото­рую гре­ки назы­ва­ют φρό­νησις, мы пони­ма­ем дру­гую доб­лесть — зна­ние того, к чему надо стре­мить­ся, и того, чего надо избе­гать. А та муд­рость, кото­рую я назвал пер­вен­ст­ву­ю­щей, есть зна­ние дел боже­ских и чело­ве­че­ских²²¹, на кото­ром осно­ва­ны общ­ность меж­ду бога­ми и людь­ми и союз меж­ду одни­ми и дру­ги­ми²²²; если доб­лесть эта — вели­чай­шая, како­ва она, несо­мнен­но, и в дей­ст­ви­тель­но­сти, то из это­го непре­мен­но сле­ду­ет, что обя­зан­ность, воз­ни­каю­щая из общ­но­сти, — вели­чай­шая. И в самом деле, позна­ние и созер­ца­ние при­ро­ды были бы в каком-то отно­ше­нии непол­ны­ми и толь­ко нача­ты­ми, если бы за ними не после­до­ва­ло дей­ст­вия. И вот, дей­ст­вие это быва­ет более все­го вид­но в охране инте­ре­сов людей; оно, таким обра­зом, име­ет пря­мое отно­ше­ние к чело­ве­че­ско­му обще­ству; поэто­му его надо ста­вить пре­вы­ше позна­ния. (154) И все луч­шие люди дока­зы­ва­ют это на деле и так дума­ют. И пра­во, кто столь погло­щен изу­че­ни­ем и позна­ни­ем при­ро­ды вещей, что он — если ему, когда он будет рас­смат­ри­вать и созер­цать пред­ме­ты, достой­ные позна­ния, неожи­дан­но сооб­щат о гроз­ной опас­но­сти, угро­жаю­щей оте­че­ству, кото­ро­му он может прий­ти на помощь и ока­зать содей­ст­вие, — все­го это­го не оста­вит и не отбро­сит, даже если он дума­ет, что может счесть звезды или изме­рить все­лен­ную? И он посту­пит точ­но так же, если опас­ность будет угро­жать его отцу или дру­гу. (155) Из это­го понят­но, что заня­ти­ям нау­кой и обя­зан­но­стям перед нею надо пред­по­чи­тать обя­зан­но­сти перед спра­вед­ли­во­стью, име­ю­щие целью поль­зу людей, доро­же кото­рой для чело­ве­ка не долж­но быть ниче­го.

(XLIV) И имен­но те люди, чьи заня­тия и вся жизнь были посвя­ще­ны позна­нию, все же не пере­ста­ва­ли забо­тить­ся о поль­зе и об инте­ре­сах людей; ведь они обу­чи­ли мно­гих людей, дабы они ста­ли луч­ши­ми граж­да­на­ми, более полез­ны­ми сво­им государ­ствам; так, напри­мер, фиван­ца Эпа­ми­нон­да обу­чал пифа­го­ре­ец Лисис²²³, сира­ку­зя­ни­на Дио­на²²⁴ — Пла­тон, мно­гие обу­ча­ли мно­гих²²⁵; лич­но я все то, что отдал государ­ству (если я ему вооб­ще что-то отдал), отдал, при­сту­пив к государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти под­готов­лен­ным и настав­лен­ным сво­и­ми учи́теля­ми и их уче­ни­я­ми. (156) И учи­те­ли обу­ча­ют и настав­ля­ют желаю­щих учить­ся не толь­ко будучи живы и нахо­дясь сре­ди нас; нет, они даже посмерт­но дости­га­ют это­го же сво­и­ми сохра­нив­ши­ми­ся сочи­не­ни­я­ми. Ведь они не про­пу­сти­ли ни одно­го поло­же­ния, отно­ся­ще­го­ся к зако­нам, к обы­ча­ям, к государ­ст­вен­но­му устрой­ству, так что они, как нам кажет­ся, посвя­ти­ли свои досу­ги нашей дея­тель­но­сти. Так эти же люди, пре­дан­ные изу­че­нию нау­ки и муд­ро­сти, направ­ля­ют всю свою про­ни­ца­тель­ность и даль­но­вид­ность имен­но на слу­же­ние людям; так­же и по этой при­чине крас­но́ гово­рить — толь­ко бы это гово­ри­лось даль­но­вид­но — луч­ше, чем глу­бо­чай­ше мыс­лить, не про­яв­ляя крас­но­ре­чия²²⁶, так как мыш­ле­ние замы­ка­ет­ся в само́м себе, а крас­но­ре­чие охва­ты­ва­ет тех, с кем мы объ­еди­не­ны обще­ст­вен­ны­ми уза­ми. (157) И как рои пчел соби­ра­ют­ся вме­сте не ради того, чтобы лепить соты, но лепят соты, пото­му что они от при­ро­ды склон­ны соби­рать­ся вме­сте, так и люди, и при­том в гораздо боль­шей мере, собрав­шись вме­сте ввиду сво­их при­род­ных качеств²²⁷, про­яв­ля­ют изо­бре­та­тель­ность в сво­их дей­ст­ви­ях и помыш­ле­ни­ях.

Итак, если доб­лесть, выра­жаю­ща­я­ся в защи­те людей, то есть в общ­но­сти чело­ве­че­ско­го рода, не направ­ле­на на позна­ние, то позна­ние кажет­ся нам одно­сто­рон­ним и бес­плод­ным. (Рав­ным обра­зом вели­чие духа без доб­ро­же­ла­тель­но­сти и без еди­не­ния меж­ду людь­ми ста­ло бы, так ска­зать, дико­стью и сви­ре­по­стью.) Таким обра­зом, объ­еди­не­ние и обще­ст­вен­ные узы меж­ду людь­ми берут верх над стрем­ле­ни­ем к позна­нию. (158) И не вер­но то, что кое-кто²²⁸ гово­рит, буд­то обще­ст­вен­ные узы и союз меж­ду людь­ми уста­нов­ле­ны ввиду необ­хо­ди­мо­сти жить, так как мы не можем, без уча­стия дру­гих людей, дости­гать и совер­шать все то, в чем при­ро­да нуж­да­ет­ся; и если бы все то, что необ­хо­ди­мо для наше­го суще­ст­во­ва­ния и жиз­ни, достав­ля­лось нам как бы по мано­ве­нию боже­ст­вен­ной палоч­ки, как гово­рит­ся²²⁹, то тогда все самые ода­рен­ные люди, оста­вив все свои дела, все­це­ло обра­ти­лись бы к позна­нию и нау­ке. Но это не так; ибо такой чело­век и бежал бы от оди­но­че­ства, и искал бы участ­ни­ка в заня­ти­ях, и хотел бы то обу­чать, то учить­ся, то слу­шать, то гово­рить. Сле­до­ва­тель­но, каж­дую обя­зан­ность, спо­соб­ную обе­ре­гать объ­еди­не­ние и обще­ст­вен­ные узы меж­ду людь­ми, надо ста­вить выше обя­зан­но­сти, состо­я­щей в позна­нии и заня­ти­ях нау­кой.

(XLV, 159) Быть может, сле­до­ва­ло бы спро­сить, надо ли общ­ность эту, в вели­чай­шей сте­пе­ни соот­вет­ст­ву­ю­щую при­ро­де, все­гда ста­вить выше так­же и само­об­ла­да­ния и уме­рен­но­сти. Не думаю это­го. Ведь одни дей­ст­вия столь отвра­ти­тель­ны, дру­гие столь позор­ны, что муд­рый чело­век не совер­шит их даже ради спа­се­ния оте­че­ства. Посидо­ний²³⁰ собрал мно­го таких при­ме­ров, но неко­то­рые из них столь сквер­ны, столь непри­стой­ны, что кажут­ся позор­ны­ми, даже когда о них гово­рят. Итак, муд­рый не совер­шит их в инте­ре­сах государ­ства, и государ­ство даже не захо­чет, чтобы их ради него совер­ша­ли. Но, к сча­стью, невоз­мо­жен слу­чай, когда инте­ре­сы государ­ства потре­бо­ва­ли бы, чтобы муд­рый совер­шил одно из упо­мя­ну­тых дей­ст­вий²³¹. (160) Да будет поэто­му твер­до уста­нов­ле­но, что при рас­смот­ре­нии обя­зан­но­стей на пер­вом месте дол­жен быть тот род обя­зан­но­стей, кото­рый зиждет­ся на обще­ст­вен­ных узах меж­ду людь­ми. И в самом деле, обду­ман­ное дей­ст­вие выте­ка­ет из позна­ния и даль­но­вид­но­сти; таким обра­зом, дей­ст­во­вать обду­ман­но важ­нее, чем мыс­лить даль­но­вид­но. Но об этом доста­точ­но. Поло­же­ние это разъ­яс­не­но, так что при рас­смот­ре­нии обя­зан­но­сти нетруд­но понять, что́ чему сле­ду­ет пред­по­чи­тать. Но в пре­де­лах само­го чело­ве­че­ско­го обще­ства суще­ст­ву­ют сту­пе­ни обя­зан­но­стей, а это поз­во­ля­ет понять, какая из них выше дру­гих, так что пер­вая довле­ет бес­смерт­ным богам, вто­рая — оте­че­ству, третья — роди­те­лям, затем, в после­до­ва­тель­но­сти, — всем осталь­ным.

(161) Из крат­ко­го рас­смот­ре­ния этих вопро­сов воз­мож­но понять, что люди обык­но­вен­но спра­ши­ва­ют себя не толь­ко о том, пре­крас­но ли в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии или же позор­но то или иное дей­ст­вие, но и о том, кото­рое из двух пред­сто­я­щих нам нрав­ст­вен­но-пре­крас­ных дей­ст­вий более пре­крас­но. Панэтий, как я уже гово­рил выше, вопрос этот про­пу­стил. Но теперь обра­тим­ся к даль­ней­ше­му.