Философские трактаты

Об обязанностях

Книга III

[октябрь—декабрь 44 г. до н. э.]

(I, 1) Пуб­лий Сци­пи­он, сын мой Марк, — тот, кото­ро­го пер­во­го про­зва­ли Афри­кан­ским, гова­ри­вал (так о нем напи­сал Катон, быв­ший почти ровес­ни­ком его), что он нико­гда не поль­зу­ет­ся досу­гом в мень­шей сте­пе­ни, чем тогда, когда он им поль­зу­ет­ся, и нико­гда не быва­ет менее один, чем тогда, когда он один¹. Поис­ти­не пре­вос­ход­ное выска­зы­ва­ние, достой­ное вели­ко­го и муд­ро­го мужа! Оно пока­зы­ва­ет, что Сци­пи­он имел обык­но­ве­ние даже на досу­ге раз­мыш­лять о делах, а будучи один — сам с собою гово­рить, так что нико­гда не бывал празд­ным и порою не нуж­дал­ся в беседе с дру­ги­ми людь­ми. Так два обсто­я­тель­ства, застав­ля­ю­щие дру­гих людей томить­ся, — досуг и оди­но­че­ство ему при­да­ва­ли бод­ро­сти. Я хотел бы, чтобы и мне было доз­во­ле­но искрен­но ска­зать это же; но если я и не могу, путем под­ра­жа­ния, достичь тако­го боль­шо­го пре­вос­ход­ства ума, то в жела­ни­ях сво­их я, несо­мнен­но, очень бли­зок к это­му. Ибо я, нече­сти­вым ору­жи­ем и силой лишен­ный воз­мож­но­сти зани­мать­ся государ­ст­вен­ны­ми дела­ми и высту­пать в суде, поль­зу­юсь досу­гом и, по этой при­чине поки­нув Город и разъ­ез­жая по сель­ским мест­но­стям, часто бываю один². (2) Но мой досуг нель­зя срав­ни­вать с досу­гом Пуб­лия Афри­кан­ско­го и мое уеди­не­ние — с его уеди­не­ни­ем. Ведь он, отды­хая от досто­слав­ной государ­ст­вен­ной дея­тель­но­сти, нако­нец, стал поль­зо­вать­ся досу­гом, а от обще­ния с мно­же­ст­вом людей уда­лял­ся как бы в гавань; меж­ду тем мой досуг свя­зан с отсут­ст­ви­ем заня­тий, а не с моим стрем­ле­ни­ем к покою. И пра­во, что достой­ное меня мог бы я, после упразд­не­ния сена­та и уни­что­же­ния пра­во­судия, делать в Курии или на фору­ме? (3) И вот я, кото­рый когда-то жил, обща­ясь с вели­чай­шим мно­же­ст­вом людей и нахо­дясь на виду у граж­дан, теперь, избе­гая взо­ров пре­ступ­ни­ков³, запол­ня­ю­щих все, уда­ля­юсь насколь­ко это мне доз­во­ле­но, и часто бываю один. Но так как я узнал от уче­ных людей, что надо не толь­ко выби­рать наи­мень­шее из зол⁴, но и выхва­ты­вать из этих послед­них хоро­шее, быть может, им при­су­щее, то я пото­му и поль­зу­юсь сво­им досу­гом, — прав­да, не тем, каким дол­жен был бы поль­зо­вать­ся чело­век, неко­гда при­нес­ший спо­кой­ст­вие граж­да­нам⁵, — и не скло­нен про­яв­лять сла­бость духа в оди­но­че­стве вынуж­ден­ном, а не доб­ро­воль­ном. (4) Впро­чем, Пуб­лий Афри­кан­ский, по мое­му мне­нию, заслу­жи­вал боль­шей хва­лы. До нас, прав­да, не дошло ни писа­ных про­из­веде­ний его ума, ни пло­дов его досу­га, ни даров его уеди­не­ния. Из это­го мы долж­ны заклю­чить, что он, зани­ма­ясь умст­вен­ным трудом и рас­смат­ри­вая вопро­сы, над кото­ры­ми он после­до­ва­тель­но раз­мыш­лял, нико­гда не рас­по­ла­гал досу­гом и не бывал один; я же, не обла­дая такой боль­шой силой, чтобы в без­молв­ном раз­мыш­ле­нии отка­зы­вать­ся от сво­его уеди­не­ния, посвя­тил это­му тру­ду писа­те­ля все свое усер­дие и заботу. Поэто­му я, уже после того как государ­ство было уни­что­же­но, в тече­ние корот­ко­го вре­ме­ни напи­сал боль­ше, чем на про­тя­же­нии мно­гих лет, когда оно было непри­кос­но­вен­но⁶.

(II, 5) Но если фило­со­фия в целом, мой доро­гой Цице­рон, пло­до­нос­на и пло­до­твор­на, и нет ни одно­го ее разде­ла, кото­рый не был бы обра­ботан и был бы забро­шен, то наи­боль­ший уро­жай и наи­боль­шее изоби­лие сулит нам ее раздел об обя­зан­но­стях, из кото­ро­го выте­ка­ют настав­ле­ния, касаю­щи­е­ся стой­ко­сти и нрав­ст­вен­ной кра­соты в жиз­ни. Поэто­му, хотя я и уве­рен в том, что ты изо дня в день слы­шишь и узна­ешь все это от наше­го дру­га Кра­тип­па, пер­во­го из фило­со­фов наше­го вре­ме­ни, я все-таки нахо­жу полез­ным, чтобы твои уши напол­ня­лись таки­ми реча­ми с раз­ных сто­рон и чтобы они, если это воз­мож­но, не слы­ша­ли ниче­го дру­го­го. (6) И если так долж­ны посту­пать все наме­ре­ваю­щи­е­ся начать жизнь нрав­ст­вен­но-пре­крас­ную, то ты, пожа­луй, боль­ше, чем кто бы то ни было. Ведь на тебя воз­ла­га­ют нема­лую надеж­ду, что ты будешь под­ра­жать мне в сво­ей дея­тель­но­сти, боль­шую надеж­ду, что ты упо­до­бишь­ся мне в отно­ше­нии маги­ст­ра­тур, и, пожа­луй, неко­то­рую — в отно­ше­нии слав­но­го име­ни. Кро­ме того, ты взял на себя тяже­лое бре­мя — пре­бы­ва­ние в Афи­нах и заня­тия у Кра­тип­па; так как ты поехал туда как бы для покуп­ки высо­ких зна­ний, то твое воз­вра­ще­ние ни с чем было бы вели­чай­шим позо­ром для тебя и бес­че­сти­ем и для это­го горо­да, и для тво­е­го настав­ни­ка. Поэто­му, насколь­ко ты можешь напря­гать ум, насколь­ко ты можешь при­ла­гать труд, — если уче­ние есть труд, а не наслаж­де­ние, — настоль­ко ста­рай­ся так посту­пать и не допус­кай, чтобы в то вре­мя, когда я снаб­дил тебя всем необ­хо­ди­мым, сам ты ока­зал­ся изме­нив­шим себе. Но об этом доста­точ­но; ведь я часто писал тебе об этом в виде сове­тов; вер­нем­ся теперь к послед­ней части в соот­вет­ст­вии с пред­ло­жен­ным нами деле­ни­ем пред­ме­та наше­го иссле­до­ва­ния.

(7) Итак, Панэтий, кото­рый, бес­спор­но, тща­тель­ней­ше рас­смот­рел вопрос об обя­зан­но­стях и кото­ро­му я, с неко­то­рым исправ­ле­ни­ем, пре­иму­ще­ст­вен­но и сле­до­вал, Панэтий, пред­ло­жив три его разде­ла, чтобы в их пре­де­лах люди рас­суж­да­ли и сове­то­ва­лись насчет обя­зан­но­сти, в одном разде­ле выра­жая сомне­ния, пре­крас­но ли в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии или же дур­но то, о чем идет речь, во вто­ром — полез­но ли оно или бес­по­лез­но, в третьем — как мы в слу­чае, если то, что име­ет види­мость нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го, борет­ся с тем, что нам кажет­ся полез­ным, долж­ны отли­чать одно от дру­го­го, насчет двух пер­вых дал разъ­яс­не­ния в сво­их трех кни­гах, а насчет третье­го напи­сал, что будет гово­рить об этом впо­след­ст­вии, но обе­ща­ния сво­его не испол­нил⁷. (8) Это удив­ля­ет меня тем более, что его уче­ник Посидо­ний писал, что Панэтий, выпу­стив в свет эти кни­ги, про­жил еще трид­цать лет. Меня удив­ля­ет, что Посидо­ний⁸ лишь вкрат­це кос­нул­ся это­го вопро­са в неко­то­рых сво­их запи­сях — тем более что, как он пишет, во всей фило­со­фии это самый важ­ный вопрос. (9) Но я совсем не согла­сен с теми, кто гово­рит, что Панэтий вопрос этот не про­пу­стил, а созна­тель­но оста­вил в сто­роне, и что писать об этом вооб­ще не сле­до­ва­ло, так как, по их мне­нию, поль­за нико­гда не может бороть­ся с нрав­ст­вен­ной кра­сотой. В свя­зи с этим, с одной сто­ро­ны, мож­но сомне­вать­ся, надо ли было вклю­чать этот раздел, тре­тий по деле­нию Панэтия, или же надо было его вооб­ще опу­стить; но, с дру­гой сто­ро­ны, не может быть сомне­ния в том, что Панэтий вопрос этот поста­вил, но от его рас­смот­ре­ния отка­зал­ся. Ведь тому, кто, разде­лив весь вопрос на три части, две из них, как он пола­га­ет, закон­чил, непре­мен­но долж­на была остать­ся для рас­смот­ре­ния так­же и третья; кро­ме того, в кон­це третьей кни­ги он обе­ща­ет сно­ва пого­во­рить об этом разде­ле. (10) К это­му при­со­еди­ня­ет­ся вес­кое свиде­тель­ство Посидо­ния, ука­зы­ваю­ще­го в одном из сво­их писем, что Пуб­лий Рути­лий Руф⁹, быв­ший уче­ни­ком Панэтия, гова­ри­вал, что подоб­но тому, как еще не нашлось живо­пис­ца, кото­рый смог бы закон­чить ту часть изо­бра­же­ния Вене­ры Кос­ской, кото­рую Апел­лес¹⁰ оста­вил толь­ко нача­той (ведь кра­сота ее лица не поз­во­ля­ла наде­ять­ся, что удаст­ся пере­дать таким же обра­зом кра­соту дру­гих частей ее тела), так того, что Панэтий про­пу­стил и чего он не завер­шил, ввиду выдаю­щих­ся качеств того, что он завер­шил, не про­дол­жил никто.

(III, 11) Поэто­му насчет мне­ния Панэтия сомне­вать­ся не при­хо­дит­ся; но о том, обос­но­ван­но ли при­со­еди­нил он этот тре­тий раздел к рас­смот­ре­нию вопро­са об обя­зан­но­стях, рас­суж­дать, пожа­луй, мож­но. Ибо — неза­ви­си­мо от того, явля­ет­ся ли нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное един­ст­вен­ным бла­гом, как учат сто­и­ки, или же, как дума­ют ваши пери­па­те­ти­ки, то, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, есть выс­шее бла­го¹¹ постоль­ку, посколь­ку все дово­ды, поме­щен­ные с дру­гой сто­ро­ны, едва ли обла­да­ют малей­шим весом¹², — не при­хо­дит­ся сомне­вать­ся в том, что поль­за нико­гда не может состя­зать­ся с нрав­ст­вен­ной кра­сотой. Поэто­му Сократ, как мы узна­ли, и был скло­нен про­кли­нать тех, кото­рые пер­вы­ми в выска­зан­ных ими мыс­лях раз­гра­ни­чи­ли эти вещи, по при­ро­де сво­ей свя­зан­ные меж­ду собою. Сто­и­ки согла­си­лись с ним вплоть до того, что при­зна­ли, что все нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное полез­но и что не быва­ет ниче­го полез­но­го, что не было бы нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным. (12) И если бы Панэтий был одним из тех, кто утвер­жда­ет, что доб­лесть надо про­яв­лять пото­му, что она полез­на людям (как посту­па­ют те, кто пред­ме­ты, достой­ные их стрем­ле­ний, изме­ря­ет либо достав­ля­е­мым ими наслаж­де­ни­ем¹³, либо отсут­ст­ви­ем боли¹⁴), то ему было бы доз­во­ле­но утвер­ждать, что поль­за ино­гда борет­ся с нрав­ст­вен­ной кра­сотой. Но так как Панэтий — один из тех, кто счи­та­ет един­ст­вен­ным бла­гом то, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии¹⁵, и дума­ет, что от при­бав­ле­ния того, что ему про­ти­во­дей­ст­ву­ет, так ска­зать, види­мо­стью поль­зы, жизнь не ста­но­вит­ся луч­ше, а с утра­той это­го не ста­но­вит­ся хуже, то он, по-види­мо­му, не дол­жен был вво­дить такое рас­суж­де­ние, в кото­ром кажу­ще­е­ся полез­ным срав­ни­ва­лось бы с нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным. (13) И дей­ст­ви­тель­но, то, что сто­и­ки назы­ва­ют выс­шим бла­гом, — жить в согла­сии с при­ро­дой — озна­ча­ет, если не оши­ба­юсь, сле­дую­щее: с доб­ле­стью сооб­ра­зо­вать­ся все­гда, а все осталь­ное, соот­вет­ст­ву­ю­щее при­ро­де, выби­рать при усло­вии, если оно не про­ти­во­дей­ст­ву­ет доб­ле­сти. Раз это так, то неко­то­рые дума­ют, что вво­дить это срав­не­ние не было осно­ва­ний и что давать какие-либо настав­ле­ния насчет это­го не сле­до­ва­ло вооб­ще.

И имен­но это нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, назы­вае­мое так по его суще­ству и пра­виль­но, свой­ст­вен­но одним толь­ко муд­рым людям и нико­гда не может быть отде­ле­но от доб­ле­сти; одна­ко людям, не обла­даю­щим совер­шен­ной муд­ро­стью, совер­шен­ная нрав­ст­вен­ная кра­сота никак не может быть свой­ст­вен­на, но неко­то­рое подо­бие нрав­ст­вен­ной кра­соты быть им свой­ст­вен­но может¹⁶. (14) Обя­зан­но­сти эти, о кото­рых я рас­суж­даю в этих кни­гах, сто­и­ки назы­ва­ют «сред­ни­ми»; они каса­ют­ся всех людей и нахо­дят себе широ­кое при­ме­не­ние; мно­гие пости­га­ют их по доб­ро­те сво­ей нату­ры и бла­го­да­ря сво­им успе­хам в уче­нии. Одна­ко обя­зан­ность, кото­рую сто­и­ки назы­ва­ют «пря­мой», совер­шен­на и без­услов­на и, как гово­рят, «удо­вле­тво­ря­ет всем чис­лам»¹⁷; ее может достичь один толь­ко муд­рый чело­век. (15) Но когда совер­ше­но что-либо такое, в чем про­яв­ля­ют­ся «сред­ние» обя­зан­но­сти, то оно кажет­ся вполне совер­шен­ным, так как тол­па обык­но­вен­но не пони­ма­ет, что́ имен­но не соот­вет­ст­ву­ет совер­шен­но­му, а в пре­де­лах, в каких она это пони­ма­ет, дума­ет, что не про­пу­ще­но ниче­го. Это же про­ис­хо­дит и в поэ­зии, в живо­пи­си и во мно­гих дру­гих искус­ствах: неис­ку­шен­ные люди полу­ча­ют удо­воль­ст­вие и хва­лят то, что похва­лы не заслу­жи­ва­ет, хва­лят, пожа­луй, по той при­чине, что эти про­из­веде­ния содер­жат кру­пи­цу хоро­ше­го, при­вле­каю­щую несве­ду­щих людей, кото­рые в то же вре­мя не в силах судить о недо­стат­ках, кро­ю­щих­ся в каж­дой вещи. Поэто­му они, полу­чив разъ­яс­не­ния от иску­шен­ных людей, лег­ко отка­зы­ва­ют­ся от сво­его мне­ния. (IV) Итак, обя­зан­но­сти эти, кото­рые я рас­смат­ри­ваю в этих кни­гах, сто­и­ки назы­ва­ют нрав­ст­вен­но-пре­крас­ны­ми, так ска­зать, вто­рой сте­пе­ни, не толь­ко свой­ст­вен­ны­ми муд­рым людям, но и общи­ми все­му чело­ве­че­ско­му роду. (16) Вот поче­му обя­зан­но­сти эти побуж­да­ют к доб­ле­сти всех тех, кому свой­ст­вен­на эта есте­ствен­ная склон­ность. И когда о дво­их Деци­ях или о дво­их Сци­пи­о­нах¹⁸ вспо­ми­на­ют как о храб­рых мужах, когда Фаб­ри­ция¹⁹ или Ари­сти­да²⁰ назы­ва­ют спра­вед­ли­вым, то в пер­вых не ищут при­ме­ра храб­ро­сти, а во вто­рых — при­ме­ра спра­вед­ли­во­сти, слов­но это были муд­рые люди; ведь ни один из них не был мудр так, как мы хотим пони­мать сло­во «муд­рый», да и те, кого счи­та­ли и назы­ва­ли муд­ры­ми, — Марк Катон и Гай Лелий²¹ не были муд­ры, как даже и зна­ме­ни­тые семь муд­ре­цов²², но — ввиду посто­ян­но­го испол­не­ния ими «сред­них» обя­зан­но­стей — обла­да­ли неко­то­рым сход­ством с муд­ры­ми людь­ми и каза­лись ими. (17) Поэто­му то, что поис­ти­не пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, боже­ский закон не велит срав­ни­вать с про­ти­во­по­лож­ным полез­но­му, а то, что мы обык­но­вен­но назы­ваем нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, то, что соблюда­ют люди, желаю­щие счи­тать­ся чест­ны­ми мужа­ми, нико­гда нель­зя срав­ни­вать с выго­да­ми, и мы долж­ны обе­ре­гать и сохра­нять это нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, соот­вет­ст­ву­ю­щее наше­му пони­ма­нию, так как то, что, соб­ст­вен­но, и назы­ва­ет­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным и тако­вым дей­ст­ви­тель­но явля­ет­ся, долж­ны обе­ре­гать и сохра­нять муд­рые; ина­че ведь невоз­мож­но сохра­нить за собой успе­хи на пути к доб­ле­сти, если мы доби­лись их. Но это отно­сит­ся к тем людям, кото­рых, ввиду соблюде­ния ими сво­их обя­зан­но­стей, счи­та­ют чест­ны­ми. (18) Что каса­ет­ся тех, кто все изме­ря­ет выго­дой и пре­иму­ще­ства­ми и не нахо­дит, что это пере­ве­ши­ва­ет­ся нрав­ст­вен­ной кра­сотой, то они при обсуж­де­нии обык­но­вен­но срав­ни­ва­ют нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное с тем, что они счи­та­ют полез­ным; чест­ные мужи так обык­но­вен­но и посту­па­ют. Поэто­му я и думаю, что Панэтий, ска­зав, что люди при этом срав­не­нии обык­но­вен­но сомне­ва­ют­ся, думал имен­но то, что выска­зал: они толь­ко «име­ют обык­но­ве­ние», но не «долж­ны». И дей­ст­ви­тель­но, не толь­ко ста­вить то, что кажет­ся полез­ным, выше того, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но даже срав­ни­вать одно с дру­гим и при этом сколь­ко-нибудь сомне­вать­ся в выс­шей сте­пе­ни позор­но²³.

Что же ино­гда, по-види­мо­му, вызы­ва­ет сомне­ния и тре­бу­ет раз­мыш­ле­ния? Мне дума­ет­ся, — если когда-нибудь воз­ни­ка­ют сомне­ния насчет сущ­но­сти того, о чем раз­мыш­ля­ют. (19) Ведь часто то, что в силу обсто­я­тельств в боль­шин­стве счи­та­ют позор­ным, позор­ным не ока­зы­ва­ет­ся. Для при­ме­ра возь­мем что-нибудь широ­ко рас­про­стра­нен­ное. Воз­мож­но ли боль­шее зло­де­я­ние, чем убий­ство, уже не гово­рю — чело­ве­ка вооб­ще, более того — близ­ко­го чело­ве­ка? Но неуже­ли запят­нал себя зло­де­я­ни­ем тот, кто убил тиран­на, хотя это был и очень близ­кий ему чело­век?²⁴ Рим­ский народ, со сво­ей сто­ро­ны, не дума­ет это­го, он, кото­рый из всех досто­слав­ных поступ­ков имен­но этот счи­та­ет пре­крас­ней­шим. Зна­чит ли это, что поль­за взя­ла верх над нрав­ст­вен­ной кра­сотой? Наобо­рот, нрав­ст­вен­ная кра­сота под­чи­ни­лась поль­зе. Итак, дабы мы — если когда-либо с тем, что мы счи­та­ем нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, по-види­мо­му, всту­пит в борь­бу то, что мы назы­ваем полез­ным, — мог­ли раз­ре­шить вопрос, не совер­шая ошиб­ки, надо уста­но­вить, так ска­зать, фор­му­лу²⁵; сле­дуя ей при срав­не­нии, мы нико­гда не погре­шим при испол­не­нии сво­его дол­га. (20) И фор­му­ла эта будет вполне соот­вет­ст­во­вать поло­же­ни­ям и уче­нию сто­и­ков; в этих кни­гах мы сле­ду­ем ему пото­му, что, хотя пред­ста­ви­те­ли Ста­рой Ака­де­мии²⁶ и ваши пери­па­те­ти­ки, кото­рые когда-то ни в чем не рас­хо­ди­лись с ака­де­ми­ка­ми, ста­вят нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное выше того, что кажет­ся полез­ным, все же те, кто счи­та­ет все нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное в то же вре­мя и полез­ным и не счи­та­ет полез­ным того, что не пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, рас­смат­ри­ва­ют эти вопро­сы более бли­ста­тель­но, чем те, для кого нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное не полез­но, а полез­ное не пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии²⁷. Но нам наша Ака­де­мия пре­до­став­ля­ет боль­шую сво­бо­ду, так что нам доз­во­ле­но с пол­ным на это пра­вом отста­и­вать все то, что нам кажет­ся наи­бо­лее веро­ят­ным. Но я воз­вра­ща­юсь к фор­му­ле.

(V, 21) Итак, отнять что-нибудь у ближ­не­го и, будучи чело­ве­ком, уве­ли­чить свое досто­я­ние, нане­ся ущерб дру­го­му чело­ве­ку, более про­тив­но при­ро­де, чем смерть, бед­ность, боль, дру­гие беды, кото­рые могут пора­зить либо наше тело, либо наши внеш­ние бла­га; ибо это преж­де все­го уни­что­жа­ет сов­мест­ную жизнь людей и чело­ве­че­ское обще­ство. Ведь если все мы будем охва­че­ны стрем­ле­ни­ем гра­бить ближ­не­го ради сво­ей выго­ды и нару­шать его инте­ре­сы, то это неми­ну­е­мо при­ведет к рас­па­ду того, что в выс­шей сте­пе­ни сооб­раз­но с при­ро­дой, — чело­ве­че­ско­го обще­ства. (22) Как в слу­чае, если бы каж­дый член наше­го тела стал думать, что он мог бы быть здо­ров, впи­тав в себя здо­ро­вье сосед­не­го чле­на тела, все наше тело неми­ну­е­мо осла­бе­ло бы и погиб­ло²⁸, так, если бы каж­дый из нас захва­тил досто­я­ние дру­гих людей и, в сво­их инте­ре­сах, отнял все, что мог бы отнять у каж­до­го из них, чело­ве­че­ское обще­ство и узы меж­ду людь­ми неми­ну­е­мо были бы уни­что­же­ны. Ибо каж­до­му пре­до­став­ле­на воз­мож­ность добы­вать все необ­хо­ди­мое для жиз­ни имен­но для себя, а не для дру­го­го, не встре­чая про­ти­во­дей­ст­вия со сто­ро­ны при­ро­ды²⁹, но при­ро­да не тер­пит одно­го: чтобы мы ограб­ле­ни­ем дру­гих людей уве­ли­чи­ва­ли свои сред­ства, богат­ства, могу­ще­ство. (23) И не толь­ко при­ро­дой, то есть пра­вом наро­дов³⁰, но и зако­на­ми наро­дов, на како­вых в отдель­ных граж­дан­ских общи­нах дер­жит­ся государ­ст­вен­ный строй, таким же обра­зом уста­нов­ле­но, что ради сво­ей выго­ды не доз­во­ле­но при­чи­нять вред ближ­не­му. Вот како­во назна­че­ние, вот како­ва воля зако­нов: узы меж­ду граж­да­на­ми непри­кос­но­вен­ны; тем, кто раз­ры­ва­ет их, зако­ны гро­зят смер­тью, каз­нью, изгна­ни­ем, зато­че­ни­ем в тюрь­му, денеж­ной пеней. И в гораздо боль­шей мере нас к это­му при­во­дит сам разум при­ро­ды, кото­рый есть закон боже­ский и чело­ве­че­ский³¹. Кто захо­чет пови­но­вать­ся ему (а ему будут пови­но­вать­ся все те, кто захо­чет жить по веле­нию при­ро­ды), тот нико­гда не поз­во­лит себе поже­лать чужо­го досто­я­ния и взять себе то, что отнял у ближ­не­го. (24) И дей­ст­ви­тель­но, высо­кий и вели­кий дух, а рав­ным обра­зом и дру­же­лю­бие, спра­вед­ли­вость и щед­рость сооб­раз­ны с при­ро­дой в гораздо боль­шей мере, чем наслаж­де­ние, чем жизнь, чем богат­ство; пре­зи­рать и не ста­вить это­го ни во что, срав­ни­тель­но с общей поль­зой, свой­ст­вен­но вели­ко­му и высо­ко­му духу. Но ради сво­ей выго­ды отни­мать что бы то ни было у ближ­не­го более про­тив­но при­ро­де, чем смерть, боль, дру­гие несча­стья в таком же роде. (25) Рав­ным обра­зом, ради спа­се­ния всех наро­дов или ради помо­щи им брать на себя — если это воз­мож­но — вели­чай­шие труды и тяготы, под­ра­жая Гер­ку­ле­су, кото­ро­го люд­ская мол­ва, пом­ня о его бла­го­де­я­ни­ях, при­об­щи­ла к сон­му небо­жи­те­лей³², более сооб­раз­но с при­ро­дой, чем жить в уеди­не­нии не толь­ко без каких бы то ни было тягот, но и сре­ди вели­чай­ших наслаж­де­ний, сре­ди пол­но­го изоби­лия во всем, отли­ча­ясь так­же и исклю­чи­тель­ной кра­сотой и силой³³. Поэто­му все люди само­го высо­ко­го и само­го бле­стя­ще­го ума ста­вят образ жиз­ни, опи­сан­ный нами пер­вым, намно­го выше обра­за жиз­ни, опи­сан­но­го нами вто­рым. Из это­го сле­ду­ет, что чело­век, послуш­ный веле­нию при­ро­ды, нане­сти вред дру­го­му чело­ве­ку не может. (26) Далее, кто при­чи­ня­ет ущерб ближ­не­му, чтобы само­му полу­чить какую-нибудь выго­ду, тот либо совсем не дума­ет, что посту­па­ет про­тив­но при­ро­де, либо при­зна­ет, что бежать от смер­ти, от бед­но­сти, от боли, даже от поте­ри детей, род­ных и дру­зей надо в боль­шей мере, чем совер­шить про­ти­во­за­ко­ние по отно­ше­нию к кому бы то ни было. Если он дума­ет, что пося­гать на инте­ре­сы людей не про­тив­но при­ро­де, то зачем нам обсуж­дать этот вопрос с тем, кто в чело­ве­ке совер­шен­но уни­что­жа­ет чело­ве­че­ское нача­ло? Но если он при­зна­ет, что это­го, конеч­но, надо избе­гать, но что смерть, бед­ность и боль — вещи, намно­го худ­шие, то он заблуж­да­ет­ся, счи­тая вся­кий ущерб, отно­ся­щий­ся к наше­му телу или иму­ще­ству, более тяж­ким, чем любой ущерб, отно­ся­щий­ся к нашей душе.

(VI) Итак, у всех людей долж­на быть лишь одна цель: одна и та же поль­за для каж­до­го в отдель­но­сти и для всех сооб­ща; если каж­дый станет рвать ее себе, то вся общ­ность чело­ве­че­ской судь­бы будет нару­ше­на. (27) Более того, если при­ро­да велит чело­ве­ку хотеть, чтобы о дру­гом чело­ве­ке, кем бы он ни был, была про­яв­ле­на забота уже по одной той при­чине, что он — чело­век, то, по веле­нию все той же при­ро­ды, поль­за долж­на быть общей для всех людей. Раз это так, то все мы под­чи­ня­ем­ся одно­му и тому же зако­ну при­ро­ды, а если имен­но это так, то закон при­ро­ды, несо­мнен­но, вос­пре­ща­ет нам пося­гать на инте­ре­сы ближ­не­го. Но пер­вое спра­вед­ли­во; сле­до­ва­тель­но, спра­вед­ли­во вто­рое. (28) Бес­смыс­лен­но ведь то, что кое-кто гово­рит: у отца или у бра­та он, ради сво­ей выго­ды, не отни­мет ниче­го, но его отно­ше­ние к дру­гим граж­да­нам иное. Такие люди реша­ют, что у них ни в отно­ше­нии прав, ни в отно­ше­нии все­об­щей поль­зы ника­ко­го сою­за с сограж­да­на­ми нет, како­вое мне­ние пол­но­стью нару­ша­ет союз в виде граж­дан­ской общи­ны. Те, кто утвер­жда­ет, что надо счи­тать­ся с сограж­да­на­ми, но не с чуже­зем­ца­ми, раз­ры­ва­ют все­об­щий союз чело­ве­че­ско­го рода, а с его уни­что­же­ни­ем уни­что­жа­ют­ся в корне бла­готво­ри­тель­ность, щед­рость, доб­рота, спра­вед­ли­вость; людей, уни­что­жаю­щих все это, надо при­знать нече­сти­вы­ми так­же и по отно­ше­нию к бес­смерт­ным богам. Ведь эти люди нис­про­вер­га­ют уста­нов­лен­ное бога­ми чело­ве­че­ское обще­ство, тес­ней­шей свя­зью кото­ро­го слу­жит убеж­де­ние, что при­ро­де более про­тив­но, чтобы чело­век в сво­их инте­ре­сах отни­мал что-либо у чело­ве­ка, чем чтобы он испы­ты­вал вся­че­ские несча­стья, либо внеш­ние, либо для его тела, либо даже для его души, несча­стья, чуж­дые спра­вед­ли­во­сти; ведь одна эта доб­лесть — вла­сти­тель­ни­ца и цари­ца всех доб­ле­стей.

(29) Быть может, кто-нибудь спро­сит: «Зна­чит, муд­рый чело­век, если бы он уми­рал от голо­да, не отнял бы пищу у дру­го­го чело­ве­ка, не при­год­но­го ни на что?» — Конеч­но, нет; ведь мне жизнь моя не полез­нее, чем созна­ние того, что я не впра­ве посяг­нуть в сво­их инте­ре­сах на кого бы то ни было³⁴. — «Как? Если бы у Фала­рида³⁵, жесто­ко­го и сви­ре­по­го тиран­на, чест­ный чело­век, чтобы само­му не уме­реть от холо­да, мог отнять одеж­ду, то раз­ве он не сде­лал бы это­го?» Раз­ре­шить подоб­ные вопро­сы очень лег­ко. (30) Ибо, если бы ты ради сво­ей поль­зы отнял что-нибудь у чело­ве­ка во всех отно­ше­ни­ях бес­по­лез­но­го, то ты посту­пил бы бес­че­ло­веч­но и в нару­ше­ние зако­на при­ро­ды; но если бы ты был таким чело­ве­ком, что мог бы при­не­сти боль­шую поль­зу государ­ству и чело­ве­че­ско­му обще­ству в слу­чае, если бы остал­ся жив, то — если бы ты имен­но с этой целью что-нибудь отнял у ближ­не­го — это не заслу­жи­ва­ло бы пори­ца­ния. Но если таких усло­вий нали­цо нет, то каж­дый дол­жен пере­но­сить свое несча­стье, но не лишать ближ­не­го его благ. Итак, нет ни болез­ни, ни бед­но­сти, ни подоб­ных им зол, при­ро­де более про­тив­ных, чем похи­ще­ние, вер­нее, жела­ние чужо­го иму­ще­ства; но пре­не­бре­же­ние к общей поль­зе про­тив­но при­ро­де; ибо оно про­ти­во­за­кон­но. (31) Поэто­му сам закон при­ро­ды, охра­ня­ю­щий и обе­ре­гаю­щий инте­ре­сы людей, конеч­но, опре­де­лит, что сред­ства, необ­хо­ди­мые для жиз­ни, от чело­ве­ка празд­но­го и бес­по­лез­но­го долж­ны пере­да­вать­ся муд­ро­му, чест­но­му и храб­ро­му мужу; ведь если он погибнет, то его смерть нане­сет боль­шой ущерб все­об­щим инте­ре­сам; но этот муж дол­жен делать это так, чтобы сам он, будучи о себе высо­ко­го мне­ния и ценя себя, не видел в этом осно­ва­ний для про­ти­во­за­ко­ния. Так, он все­гда испол­нит свой долг, заботясь о поль­зе людей и о том, о чем я часто упо­ми­наю, — о чело­ве­че­ском обще­стве. (32) Ведь насчет Фала­рида судить очень лег­ко. Ибо с тиран­на­ми ника­кие узы нас не соеди­ня­ют; вер­нее, тиран­ны нам глу­бо­ко чуж­ды, и вовсе не про­тив­но при­ро­де огра­бить, если смо­жешь, того, кого в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии пре­крас­но убить³⁶, и вся эта поро­да людей, несу­щая гибель и нече­сти­вая, под­ле­жит изгна­нию из чело­ве­че­ско­го обще­ства. И дей­ст­ви­тель­но, как мы отсе­ка­ем неко­то­рые чле­ны тела, если они и сами нача­ли терять кровь и как бы дух, и нано­сят вред дру­гим чле­нам тела, так эту зве­ри­ную дикость и сви­ре­пость в чело­ве­че­ском обра­зе³⁷ надо отде­лять от все­об­щей, так ска­зать, чело­веч­но­сти наше­го тела. Подоб­но­го рода вопро­са­ми явля­ют­ся все те, в кото­рых рас­смат­ри­ва­ет­ся долж­ное поведе­ние при раз­ных обсто­я­тель­ствах.

(VII, 33) Панэтий, дума­ет­ся мне, осу­ще­ст­вил бы свое наме­ре­ние рас­смот­реть такие вопро­сы, если бы ему не поме­ша­ла какая-то слу­чай­ность или какое-то заня­тие. Для раз­ре­ше­ния этих вопро­сов мы дали в преды­ду­щих кни­гах доста­точ­но настав­ле­ний, и из них мож­но усво­ить себе, чего надо избе­гать, так как это позор­но, и чего не надо избе­гать, так как это нисколь­ко не позор­но. Но так как мы на свой нача­тый и почти завер­шен­ный труд ста­вим как бы конек кры­ши, то — подоб­но тому, как гео­мет­ры обык­но­вен­но не все дока­зы­ва­ют, но тре­бу­ют, чтобы с ними кое в чем согла­ша­лись, дабы им было лег­че раз­ви­вать желае­мые поло­же­ния³⁸, — так и я про­шу тебя, мой доро­гой Цице­рон, если можешь, согла­сить­ся со мною в том, что надо стре­мить­ся к одно­му толь­ко нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му ради него само­го. Но если Кра­типп тебе это­го не доз­во­ля­ет, то ты, конеч­но, согла­сишь­ся со мною в том, что к нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му надо стре­мить­ся боль­ше все­го ради него само­го³⁹. Для меня доста­точ­но любо­го из этих поло­же­ний, и то одно, то дру­гое кажет­ся мне более веро­ят­ным, а поми­мо них веро­ят­ным мне не кажет­ся ниче­го. (34) И преж­де все­го Панэтия сле­ду­ет оправ­ды­вать вот в чем; он не гово­рил, что полез­ное ино­гда может бороть­ся с нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным (ведь боже­ский закон ему это­го и не доз­во­лил), но — то, что полез­ным кажет­ся. Он часто дока­зы­ва­ет, что дей­ст­ви­тель­но не быва­ет ниче­го полез­но­го, кото­рое в то же вре­мя не было бы нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, и ниче­го нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го, кото­рое в то же вре­мя не было бы полез­ным, и гово­рит, что жиз­ни людей еще не пора­жал ни один бич, более тяж­кий, чем мне­ние тех людей, кото­рые раз­гра­ни­чи­ли эти поня­тия⁴⁰. И вот, не для того, чтобы мы когда-либо пред­по­чли полез­ное нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му, но для того, чтобы мы мог­ли без­оши­боч­но отли­чить одно нача­ло от дру­го­го, если они когда-нибудь ока­жут­ся на нашем пути, он и выдви­нул это кажу­ще­е­ся, но не дей­ст­ви­тель­но суще­ст­ву­ю­щее про­ти­во­ре­чие. Итак, этот остав­лен­ный нам раздел мы закон­чим без чьей-либо помо­щи, но «сво­им ору­жи­ем», как гово­рит­ся⁴¹. Ведь после Панэтия в сочи­не­ни­ях, попав­ших в мои руки, по это­му разде­лу не напи­са­но ниче­го тако­го, с чем я дей­ст­ви­тель­но мог бы согла­сить­ся.

(VIII, 35) Итак, вся­кий раз, когда мы стал­ки­ва­ем­ся с какой-нибудь види­мо­стью поль­зы, мы неиз­беж­но вол­ну­ем­ся. Но если ты, отне­сясь к это­му вни­ма­тель­но, увидишь, что к тому, что при­нес­ло види­мость поль­зы, при­со­еди­нил­ся позор, то от поль­зы отка­зы­вать­ся не сле­ду­ет, но надо понять, что там, где нали­цо позор, поль­зы быть не может. И если ничто так не про­тив­но при­ро­де, как позор (ведь при­ро­да жела­ет все­го пря­мо­го, соот­вет­ст­ву­ю­ще­го ей само́й и стой­ко­го и отвер­га­ет все про­ти­во­по­лож­ное это­му), и ничто так не соот­вет­ст­ву­ет при­ро­де, как поль­за, то в одном и том же деле, конеч­но, не может быть и поль­зы, и позо­ра. Опять-таки, если мы рож­де­ны для нрав­ст­вен­ной кра­соты и долж­ны либо стре­мить­ся, к ней одной, как думал Зенон⁴², либо нахо­дить, что она во всех отно­ше­ни­ях пере­ве­ши­ва­ет все осталь­ное, как пола­гал Ари­сто­тель⁴³, то нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное непре­мен­но долж­но быть либо един­ст­вен­ным, либо выс­шим бла­гом; но то, что есть бла­го, несо­мнен­но, полез­но; сле­до­ва­тель­но, все то, что пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, полез­но. (36) Поэто­му заблуж­де­ние, в какое впа­да­ют непо­рядоч­ные люди, когда они захва­ты­ва­ют что-нибудь такое, что им пока­за­лось полез­ным, тот­час же отда­ля­ет их от нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го. Это порож­да­ет уда­ры кин­жа­ла­ми, отрав­ле­ния, под­дел­ку заве­ща­ний, хище­ния, каз­но­крад­ство, ограб­ле­ние и разо­ре­ние союз­ни­ков и граж­дан; это порож­да­ет жела­ние непо­мер­ных богатств, нестер­пи­мо­го могу­ще­ства, нако­нец, — даже в сво­бод­ных государ­ствах — стрем­ле­ние к цар­ской вла­сти, отвра­ти­тель­нее и хуже кото­ро­го не при­ду­мать ниче­го. Ведь люди эти, обма­ны­ва­ясь в сво­их суж­де­ни­ях, выго­ды видят, а кары, уже не гово­рю — нала­гае­мой зако­на­ми, от кото­рой они часто укло­ня­ют­ся, но кары, свя­зан­ной с самим позо­ром (а это — самое горь­кое⁴⁴), не видят. (37) Поэто­му да будут изгна­ны из нашей среды люди, рас­суж­даю­щие так; ибо все они — пре­ступ­ни­ки и нече­стив­цы; ведь они рас­суж­да­ют о том, сле­до­вать ли им тому, что, как они видят, пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, или же созна­тель­но запят­нать себя зло­де­я­ни­ем; ведь уже в само́м сомне­нии кро­ет­ся дур­ное дея­ние, хотя они до него и не дошли. Итак, рас­суж­дать вооб­ще не сле­ду­ет о вопро­сах, о кото­рых позор­но даже рас­суж­дать.

Кро­ме того, из вся­ко­го обсуж­де­ния надо изго­нять надеж­ду и мысль что-нибудь скрыть или ута­ить; ведь мы, если мы сколь­ко-нибудь пре­успе­ли в фило­со­фии, долж­ны быть доста­точ­но твер­до убеж­де­ны в том, что мы, если бы и смог­ли что-либо скрыть от всех богов и людей, все-таки ни в чем не долж­ны допус­кать ни алч­но­сти, ни про­ти­во­за­ко­ния, ни про­из­во­ла, ни несдер­жан­но­сти. (IX, 38) В свя­зи с этим Пла­тон вво­дит повест­во­ва­ние о Гиге⁴⁵: после того, как зем­ля раз­верз­лась от силь­ных лив­ней, Гиг спу­стил­ся в рас­ще­ли­ну и, как гла­сит пре­да­ние, увидел там брон­зо­во­го коня с дверь­ми на боках; открыв две­ри, он нашел там мерт­ве­ца необыч­но боль­шо­го роста с золотым перст­нем на паль­це; он снял с него этот пер­стень и надел его себе на палец (а был он цар­ским пас­ту­хом), затем при­со­еди­нил­ся к дру­гим пас­ту­хам; вся­кий раз, как он пово­ра­чи­вал чашеч­ку перст­ня к ладо­ни, он ста­но­вил­ся невидим для дру­гих, но сам видел все; повер­нув пер­стень в его пра­виль­ное поло­же­ние, он сно­ва ста­но­вил­ся видим. Исполь­зо­вав пре­иму­ще­ства, какие ему давал пер­стень, Гиг совер­шил пре­лю­бо­де­я­ние с цари­цей, с ее помо­щью убил царя, сво­его гос­по­ди­на, и уни­что­жил всех тех, кто, по его мне­нию, мешал ему, при­чем во вре­мя всех этих пре­ступ­ле­ний никто не мог его видеть; так, бла­го­да­ря обла­да­нию перст­нем, он неожи­дан­но стал царем Лидии. И вот, если бы этим перст­нем обла­дал муд­рый чело­век, то он не счел бы доз­во­лен­ны­ми себе про­ступ­ки бо́льшие, чем те, какие он совер­шал бы, не обла­дая перст­нем; ибо чест­ные мужи стре­мят­ся к нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му, а не к тай­но­му. (39) По это­му пово­ду неко­то­рые фило­со­фы⁴⁶, отнюдь не дур­ные, но недо­ста­точ­но про­ни­ца­тель­ные, гово­рят, что Пла­тон пред­ста­вил нам при­ду­ман­ный и вымыш­лен­ный рас­сказ. Как буд­то он утвер­жда­ет, что это дей­ст­ви­тель­но про­изо­шло или про­изой­ти мог­ло! Смысл это­го рас­ска­за о перстне и это­го при­ме­ра сле­дую­щий: если никто не будет знать, если никто даже не запо­до­зрит, что ты совер­ша­ешь какое-нибудь дея­ние ради богат­ства, ради могу­ще­ства, ради гос­под­ства, ради стра­сти, если ни богам, ни людям о нем нико­гда не будет извест­но, то совер­шишь ли ты его? Фило­со­фы эти утвер­жда­ют, что совер­шить его невоз­мож­но, хотя это вполне воз­мож­но; но я спра­ши­ваю: будь воз­мож­но то, что, по их сло­вам, невоз­мож­но, как имен­но посту­пи­ли бы они сами? Они наста­и­ва­ют очень неуме­ло, утвер­жда­ют, что это невоз­мож­но, и сто­ят на сво­ем; что́ озна­ча­ют эти сло­ва, они не видят. Ведь когда мы спра­ши­ва­ем, что́ они сде­ла­ли бы, если бы смог­ли скрыть свои поступ­ки, то мы не спра­ши­ва­ем, могут ли они скрыть их, но как бы пус­ка­ем в ход, так ска­зать, орудия пыт­ки, так что, если они отве­тят, что при усло­вии без­на­ка­зан­но­сти они совер­шат то, что им будет выгод­но, то они при­зна­ют себя спо­соб­ны­ми на пре­ступ­ле­ние; если они дадут отри­ца­тель­ный ответ, то они согла­сят­ся с тем, что надо избе­гать все­го позор­но­го как тако­во­го. Но вер­нем­ся теперь к пред­ме­ту сво­его рас­суж­де­ния.

(X, 40) Часто воз­ни­ка­ют поло­же­ния, при­во­дя­щие умы в сму­ще­ние види­мо­стью поль­зы, когда люди рас­суж­да­ют не о том, надо ли им отка­зать­ся от нрав­ст­вен­ной кра­соты ради зна­чи­тель­но­сти поль­зы (ведь имен­но это и бес­чест­но), но о том, воз­мож­но ли совер­шить кажу­ще­е­ся полез­ным, не покрыв себя позо­ром. Когда Брут лишал импе­рия сво­его кол­ле­гу Кол­ла­ти­на, мог­ло пока­зать­ся, что он посту­па­ет неспра­вед­ли­во; ведь во вре­мя изгна­ния царей Кол­ла­тин был союз­ни­ком Бру­та и его помощ­ни­ком в осу­щест­вле­нии им сво­их замыс­лов⁴⁷. Но когда пер­вые граж­дане реши­ли уни­что­жить род­ню Гор­до­го, имя Тарк­ви­ни­ев и память о цар­ской вла­сти⁴⁸, — а это было полез­но, — то поза­бо­тить­ся об оте­че­стве было делом столь пре­крас­ным в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, что даже Кол­ла­тин дол­жен был это одоб­рить. Таким обра­зом, поль­за возы­ме­ла силу по при­чине нрав­ст­вен­ной кра­соты, без кото­рой даже поль­за не была бы воз­мож­на. (41) Но в слу­чае с царем, осно­вав­шим Город⁴⁹, поло­же­ние было иное. Ведь его побуди­ла види­мость поль­зы: когда ему пока­за­лось, что еди­но­лич­но цар­ст­во­вать более полез­но, чем вме­сте с дру­гим чело­ве­ком, он убил бра­та⁵⁰. При этом он попрал и брат­ские чув­ства, и чело­веч­ность, дабы иметь воз­мож­ность осу­ще­ст­вить то, что ему каза­лось полез­ным, но тако­вым не было. И все-таки он в свое оправ­да­ние сослал­ся на построй­ку сте­ны; это была види­мость нрав­ст­вен­ной кра­соты, не прав­до­по­доб­ная и совсем не под­хо­дя­щая. Сле­до­ва­тель­но, он совер­шил про­сту­пок. Ска­жу это с доз­во­ле­ния Кви­ри­на⁵¹ или Рому­ла. (42) Но мы не долж­ны посту­пать­ся сво­и­ми выго­да­ми и пере­да­вать их дру­гим людям, когда сами нуж­да­ем­ся в них; нет, каж­дый дол­жен соблюдать свою выго­ду, не совер­шая про­ти­во­за­ко­ния по отно­ше­нию к ближ­не­му. Хри­сипп⁵² пра­виль­но ска­зал об этом, как и обо мно­гом дру­гом: «Тот, кто бежит по ста­ди­о­ну, дол­жен вся­че­ски напря­гать силы, как толь­ко может, чтобы победить, но отнюдь не дол­жен под­став­лять ногу сопер­ни­ку или оттал­ки­вать его рукой; так и в жиз­ни вполне спра­вед­ли­во, чтобы каж­дый доби­вал­ся все­го, что ему нуж­но; отни­мать это у ближ­не­го он не впра­ве».

(43) Но более все­го обя­зан­но­сти нару­ша­ют­ся в дру­же­ских отно­ше­ни­ях, когда не воздать того, что по сове­сти воздать можешь, и воздать то, что было бы неспра­вед­ли­вым, про­тив­но дол­гу. Насчет всех подоб­ных слу­ча­ев настав­ле­ние крат­ко и дать его лег­ко. Ибо все­го того, что кажет­ся полез­ным: — маги­ст­ра­тур, богатств, наслаж­де­ний и про­че­го в этом же роде нико­гда нель­зя пред­по­чи­тать друж­бе. Но чест­ный муж ниче­го не сде­ла­ет ради дру­га ни во вред государ­ству, ни в нару­ше­ние сво­ей клят­вы и чест­но­го сло­ва, даже если будет судьей по само­му́ делу сво­его дру­га; ведь он отка­зы­ва­ет­ся от роли дру­га, когда берет на себя роль судьи. Он испол­нит свой долг перед друж­бой лишь настоль­ко, что пред­по­чтет, чтобы дело его дру­га было пра­вым, и даст воз­мож­ность высту­пать по делу столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко доз­во­ля­ют зако­ны⁵³. (44) Но когда он, покляв­шись, дол­жен выне­сти судеб­ное реше­ние, то ему сле­ду­ет пом­нить, что он при­зы­ва­ет в свиде­те­ли боже­ство, то есть, как сам я думаю, свой разум⁵⁴, боже­ст­вен­нее кото­ро­го само боже­ство ниче­го не даро­ва­ло чело­ве­ку⁵⁵. Пре­кра­сен поэто­му заве­щан­ный нам пред­ка­ми обы­чай про­сить судью (о, если бы мы его сохра­ни­ли!) сде­лать то, что он может сде­лать по сове­сти. Прось­ба эта отно­сит­ся к тому, что, как я толь­ко что ска­зал, судья может сде­лать для дру­га сооб­раз­но с нрав­ст­вен­ной кра­сотой; ибо, если при­хо­дит­ся делать все то, чего хотят дру­зья, то такие узы надо счи­тать не друж­бой, а заго­во­ром. (45) Но я гово­рю об обык­но­вен­ных дру­же­ских отно­ше­ни­ях; ведь сре­ди муд­рых мужей, достиг­ших совер­шен­ства, ничто подоб­ное не воз­мож­но. Пифа­го­рей­цы Дамон и Фин­тий, по рас­ска­зам, отно­си­лись друг к дру­гу так, что когда тиранн Дио­ни­сий⁵⁶ назна­чил день каз­ни одно­го из них, и при­го­во­рен­ный попро­сил его об ее отсроч­ке на несколь­ко дней, чтобы обес­пе­чить сво­их близ­ких, то дру­гой пору­чил­ся за него — с тем, чтобы уме­реть, если тот не воз­вра­тит­ся. Когда он вер­нул­ся к назна­чен­но­му сро­ку, то тиранн, изум­лен­ный их вза­им­ной вер­но­стью, попро­сил их при­нять его третьим в их дру­же­ский союз⁵⁷. (46) Итак, когда то, что в друж­бе кажет­ся полез­ным, срав­ни­ва­ют с нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, то види­мость поль­зы не долж­на иметь зна­че­ния, а нрав­ст­вен­ная кра­сота долж­на возы­меть силу; но когда в друж­бе потре­бу­ют того, что в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии не пре­крас­но, то совест­ли­вость и вер­ность сло­ву надо будет пред­по­честь друж­бе. Так совер­шит­ся выбор обя­зан­но­сти, пред­мет наше­го рас­смот­ре­ния.

(XI) Но в делах государ­ст­вен­ных очень часто, под пред­ло­гом поль­зы, совер­ша­ют ошиб­ки, как посту­пи­ли наши пред­ки, раз­ру­шив Коринф⁵⁸. Еще более жесто­ко посту­пи­ли афи­няне, поста­но­вив, чтобы у жите­лей Эги­ны, силь­ной фло­том, были отруб­ле­ны боль­шие паль­цы на руках⁵⁹. Афи­ня­нам это пока­за­лось полез­ным; ведь Эги­на, ввиду сво­его близ­ко­го рас­по­ло­же­ния, силь­но угро­жа­ла Пирею. Но ничто жесто­кое не быва­ет полез­ным; ведь чело­ве­че­ской при­ро­де, кото­рой мы долж­ны сле­до­вать, наи­боль­ший недруг — жесто­кость. (47) Дур­но посту­па­ют и те, кто пре­пят­ст­ву­ет чуже­зем­цам жить в горо­дах и изго­ня­ет их, как Пенн посту­пил неко­гда⁶⁰, а Папий недав­но⁶¹. Не доз­во­лять, чтобы неграж­да­нин счи­тал­ся граж­да­ни­ном, спра­вед­ли­во; закон об этом пред­ло­жи­ли муд­рей­шие кон­су­лы Красс и Сце­во­ла⁶². Но запре­щать чуже­зем­цам жить в Горо­де поис­ти­не бес­че­ло­веч­но. Пре­крас­ны слу­чаи, когда види­мо­стью поль­зы для государ­ства пре­не­бре­га­ют ради нрав­ст­вен­ной кра­соты. В нашем государ­стве мно­же­ство таких при­ме­ров. Это быва­ло часто, а осо­бен­но во вре­мя вто­рой пуни­че­ской вой­ны: после пора­же­ния под Кан­на­ми наше государ­ство про­яви­ло боль­шее муже­ство, чем когда бы то ни было в счаст­ли­вые вре­ме­на: ни при­зна­ков стра­ха, ни сло­ва о мире⁶³. Сила нрав­ст­вен­ной кра­соты так вели­ка, что затме­ва­ет види­мость поль­зы. (48) Когда афи­няне никак не мог­ли выдер­жать натис­ка пер­сов и поста­но­ви­ли, оста­вив город, отпра­вить жен и детей в Тре­зе­ну, перей­ти на кораб­ли и посред­ст­вом флота защи­щать сво­бо­ду Гре­ции, они поби­ли кам­ня­ми неко­е­го Кир­си­ла, сове­то­вав­ше­го им остать­ся в горо­де и при­нять Ксерк­са⁶⁴. А ведь Кир­сил, каза­лось, руко­вод­ст­во­вал­ся поль­зой, но ее не было, так как нрав­ст­вен­ная кра­сота ее отвер­га­ла. (49) После победы в войне с пер­са­ми Феми­стокл ска­зал в собра­нии, что он при­ду­мал план, спа­си­тель­ный для государ­ства, но что его не долж­ны знать все; он потре­бо­вал, чтобы народ назна­чил чело­ве­ка, кото­ро­му он мог бы его сооб­щить; был назна­чен Ари­стид⁶⁵. Феми­стокл ска­зал ему, что есть воз­мож­ность тай­но под­жечь флот лакеде­мо­нян, кото­рый они выта­щи­ли на сушу в Гифее; это непре­мен­но сокру­ши­ло бы могу­ще­ство лакеде­мо­нян. Услы­хав это, Ари­стид при­шел в собра­ние, где его с нетер­пе­ни­ем жда­ли, и ска­зал, что совет Феми­сток­ла весь­ма поле­зен, но дале­ко не пре­кра­сен в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии. Поэто­му афи­няне, не при­знав сове­та Феми­сток­ла нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, не нашли его даже полез­ным и все его пред­ло­же­ние, кото­ро­го они ранее даже не выслу­ша­ли, они, по сове­ту Ари­сти­да, отверг­ли. Они посту­пи­ли луч­ше, чем мы, осво­бо­див­шие пира­тов от их повин­но­стей и дер­жа­щие союз­ни­ков на поло­же­нии дан­ни­ков⁶⁶. (XII) Итак, пусть оста­ет­ся в силе поло­же­ние: позор­ное не полез­но нико­гда — даже и тогда, когда того, что счи­та­ешь полез­ным, дости­га­ешь; ведь имен­но то обсто­я­тель­ство, что позор­ное счи­та­ют полез­ным, и пагуб­но.

(50) Но, как я уже гово­рил, часто воз­ни­ка­ет поло­же­ние, когда поль­за, каза­лось бы, про­ти­вит­ся нрав­ст­вен­ной кра­со­те, так что надо поду­мать, совсем ли она про­ти­вит­ся ей или же ее воз­мож­но соеди­нить с нрав­ст­вен­ной кра­сотой. Тако­го рода сле­дую­щие вопро­сы: напри­мер, если чест­ный чело­век во вре­ме­на недо­стат­ка зер­на, голо­да сре­ди жите­лей Родо­са и необы­чай­ной доро­го­виз­ны съест­ных при­па­сов при­вез из Алек­сан­дрии на Родос боль­шое коли­че­ство зер­на и в то же вре­мя зна­ет, что мно­гие куп­цы вышли из Алек­сан­дрии, и видел гру­жен­ные зер­ном кораб­ли, дер­жав­шие путь на Родос, то ска­жет ли он об этом жите­лям Родо­са или же, бла­го­да­ря сво­е­му мол­ча­нию, про­даст свое зер­но по воз­мож­но более высо­кой цене? Мы вооб­ра­жа­ем себе муд­ро­го и чест­но­го чело­ве­ка, ста­вим вопрос о раз­мыш­ле­ни­ях и сооб­ра­же­ни­ях того, кто не стал бы скры­вать поло­же­ние вещей от жите­лей Родо­са, если бы нахо­дил это позор­ным, но не уве­рен в том, что его мол­ча­ние не будет позор­ным.

(51) В подоб­ных слу­ча­ях Дио­ген Вави­лон­ский, вели­кий сто­ик стро­гих взглядов, выска­зы­ва­ет одно мне­ние, а его уче­ник Анти­патр⁶⁷, умней­ший чело­век, — дру­гое. Анти­патр нахо­дит нуж­ным рас­кры­вать все, дабы поку­паю­щий знал то, что извест­но про­даю­ще­му; Дио­ген же дума­ет, что про­даю­щий дол­жен, в пре­де­лах, уста­нов­лен­ных граж­дан­ским пра­вом, о недо­стат­ках сво­его това­ра сооб­щать, а в осталь­ном посту­пать доб­ро­со­вест­но и, так как он про­да­ет, ста­рать­ся про­дать воз­мож­но выгод­нее для себя. «Я при­вез товар, выста­вил его, про­даю его не доро­же, чем дру­гие, быть может, даже дешев­ле, так как его запас у меня боль­шой. Кому нано­шу я ущерб?» (52) Анти­патр выдви­га­ет про­ти­во­по­лож­ные сооб­ра­же­ния: «Что ты гово­ришь? И ты, — хотя ты дол­жен забо­тить­ся о людях и слу­жить чело­ве­че­ско­му обще­ству, хотя ты рож­ден с тем усло­ви­ем и обла­да­ешь таки­ми при­род­ны­ми каче­ства­ми (пови­но­вать­ся и сле­до­вать им ты обя­зан), что твои инте­ре­сы долж­ны быть все­об­щи­ми, а все­об­щие инте­ре­сы, в свою оче­редь, — тво­и­ми⁶⁸, — скро­ешь от людей то, что им выгод­но и при­не­сет изоби­лие?» Дио­ген, воз­мож­но, отве­тит: «Одно дело — скрыть, дру­гое — умол­чать, и я теперь от тебя не скры­ваю, если тебе не гово­рю, како­ва при­ро­да богов, каков пре­дел добра (а знать это тебе было бы полез­нее, чем знать, что цены на пше­ни­цу низ­ки); но я не дол­жен гово­рить тебе все то, что тебе было бы полез­но услы­хать». — (53) «Наобо­рот, дол­жен, если ты дей­ст­ви­тель­но пом­нишь, что меж­ду людь­ми суще­ст­ву­ют узы, уста­нов­лен­ные при­ро­дой». — «Пом­ню, — ска­жет Дио­ген, — но раз­ве узы эти тако­вы, что у людей не долж­но быть ниче­го их соб­ст­вен­но­го? Если они имен­но тако­вы, то мы даже не долж­ны про­да­вать что бы то ни было, но можем толь­ко дарить». (XIII) Как видишь, при всем этом обсуж­де­нии вопро­са не гово­рит­ся: «Хотя это и позор­но, я все-таки поступ­лю так, пото­му что это мне выгод­но». Но одна сто­ро­на гово­рит, что это выгод­но при усло­вии, чтобы это не было позор­ным; по утвер­жде­нию дру­гой, по той при­чине, что это позор­но, посту­пать так нель­зя.

(54) Допу­стим, что чест­ный чело­век про­да­ет дом из-за его кое-каких недо­стат­ков, о кото­рых сам он зна­ет, но дру­гие люди не зна­ют. Допу­стим, что стро­е­ние это нездо­ро­вое, но счи­та­ет­ся здо­ро­вым, и люди не зна­ют, что во всех ком­на­тах выпол­за­ют змеи, что зда­ние это из дур­но­го мате­ри­а­ла и может обва­лить­ся; но об этом никто, кро­ме вла­дель­ца, не зна­ет. Я спра­ши­ваю: если про­дав­ший не ска­зал это­го поку­па­те­лям и про­дал стро­е­ние за гораздо бо́льшую цену, чем рас­счи­ты­вал, то раз­ве он посту­пил неспра­вед­ли­во или, вер­нее, бес­чест­но?⁶⁹ «Да, конеч­но, — отве­ча­ет Анти­патр. — Что это, как не неука­за­ние пути заблудив­ше­му­ся⁷⁰ (в Афи­нах это кара­ет­ся про­кля­ти­ем от име­ни город­ской общи­ны⁷¹) — поз­во­лить поку­па­те­лю поне­сти ущерб из-за сво­его заблуж­де­ния и стать жерт­вой обма­на? Это даже нечто худ­шее, чем не ука­зать пра­виль­но­го пути; ведь это зна­чит созна­тель­но вве­сти ближ­не­го в заблуж­де­ние». (55) Дио­ген воз­ра­жа­ет ему: «Раз­ве тебя застав­лял поку­пать тот, кто это­го тебе даже не посо­ве­то­вал? Он объ­явил о про­да­же того, что ему не нра­ви­лось; ты же купил то, что тебе нра­ви­лось. Если того, кто объ­яв­ля­ет о про­да­же “хоро­шей и хоро­шо постро­ен­ной усадь­бы”, не счи­та­ют обман­щи­ком, если усадь­ба эта сквер­ная и постро­е­на непра­виль­но, то тем мень­ше осно­ва­ний счи­тать обман­щи­ком того чело­ве­ка, кото­рый не стал рас­хва­ли­вать свой дом. Ибо какой воз­мо­жен обман со сто­ро­ны про­даю­ще­го там, где нали­цо суж­де­ние поку­паю­ще­го? Но если не надо нести ответ­ст­вен­ность за все ска­зан­ное, то надо ли, по тво­е­му мне­нию, нести ответ­ст­вен­ность за то, что ска­за­но не было? И дей­ст­ви­тель­но, что глу­пее поло­же­ния, когда про­даю­щий сооб­ща­ет о недо­стат­ках про­да­вае­мой им вещи? И что так неле­по, как пред­по­ло­же­ние, что гла­ша­тай, по при­ка­за­нию соб­ст­вен­ни­ка, объ­явит: “Про­даю дом, пора­жен­ный мором”?» (56) Итак, в неко­то­рых сомни­тель­ных слу­ча­ях одна сто­ро­на защи­ща­ет нрав­ст­вен­ную кра­соту, дру­гая гово­рит о поль­зе, утвер­ждая, что совер­шить кажу­ще­е­ся полез­ным не толь­ко пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии; более того, не совер­шить это­го даже позор­но. Вот частое кажу­ще­е­ся раз­но­гла­сие меж­ду полез­ным и нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным. Одно от дру­го­го надо отгра­ни­чи­вать; мы изло­жи­ли это не для поста­нов­ки вопро­са, а для разъ­яс­не­ния его. (57) Итак, по мое­му мне­нию, ни тор­го­вец зер­ном не дол­жен был скры­вать обсто­я­тель­ства дела от родо­с­цев, ни чело­век, про­да­вав­ший дом, — от сво­их поку­па­те­лей. Прав­да, умол­чать еще не зна­чит скрыть, но зна­чит это тогда, когда, ты ради сво­ей выго­ды хочешь, чтобы того, что́ зна­ешь ты, не зна­ли те, для кого знать это важ­но. И кто не видит, что́ пред­став­ля­ет собою стрем­ле­ние скрыть и како­му чело­ве­ку оно свой­ст­вен­но? Конеч­но, не чело­ве­ку откры­той души, про­сто­му, сво­бод­но рож­ден­но­му, не чест­но­му мужу, но ско­рее лука­во­му, тем­но­го про­ис­хож­де­ния, лов­ко­му, лжи­во­му, ковар­но­му, хит­ро­му, сутя­ге, плу­ту. Не пагуб­но ли заслу­жить столь­ко назва­ний поро­ков и еще дру­гие, более мно­го­чис­лен­ные?

(XIV, 58) Но если надо пори­цать людей, о чем-то умол­чав­ших, то что долж­ны мы поду­мать о солгав­ших? Рим­ский всад­ник Гай Каний, чело­век, не лишен­ный ост­ро­умия⁷² и доста­точ­но обра­зо­ван­ный, при­ехав в Сира­ку­зы, как он уве­рял, не по делам, а для отды­ха, не раз гово­рил там о сво­ем жела­нии купить неболь­шое заго­род­ное име­ние, куда он мог бы при­гла­шать дру­зей и где мог бы раз­вле­кать­ся без поме­хи со сто­ро­ны посе­ти­те­лей. Когда мол­ва об этом рас­про­стра­ни­лась, то некий Пифий, дер­жав­ший в Сира­ку­зах меняль­ную лав­ку, ска­зал ему, что про­даж­но­го име­ния у него, прав­да, нет, но что Каний, если хочет, может поль­зо­вать­ся его име­ни­ем как сво­им, и заод­но при­гла­сил его на пир к себе в име­ние на сле­дую­щий день. Когда Каний при­нял его при­гла­ше­ние, то Пифий, как меня­ла вли­я­тель­ный чело­век во всех сосло­ви­ях, позвал рыба­ков, велел им в тече­ние сле­дую­ще­го дня ловить рыбу око­ло его име­ния и объ­яс­нил им, чего ему от них нуж­но. Каний вовре­мя при­был на пир. Пифий устро­ил его вели­ко­леп­но. Перед взо­ра­ми пиро­вав­ших появи­лось мно­же­ство лодок, при­чем все рыба­ки при­но­си­ли свой улов и бро­са­ли рыбу к ногам Пифия. (59) Тогда Каний спро­сил: «Ска­жи, пожа­луй­ста, Пифий, что это зна­чит — столь­ко рыбы, столь­ко лодок?» А тот и гово­рит: «Чему здесь удив­лять­ся? Вся рыба, какая толь­ко есть в Сира­ку­зах, — в этом месте; здесь изоби­лие чистой воды; обхо­дить мою усадь­бу рыба­ки не могут». Заго­рев­шись жела­ни­ем полу­чить име­ние, Каний стал уго­ва­ри­вать Пифия, чтобы тот ему про­дал его. Пифий вна­ча­ле был несго­вор­чив. К чему мно­го слов? Каний доби­ва­ет­ся сво­его. Чело­век бога­тый и жад­ный, он поку­па­ет име­ние за столь­ко, сколь­ко Пифий за него запро­сил, и при­том со всей обста­нов­кой. На дру­гой день Каний при­гла­ша­ет близ­ких дру­зей, сам при­ез­жа­ет забла­говре­мен­но, но не видит ни одно­го чел­на. Он спра­ши­ва­ет бли­жай­ше­го соседа, не празд­нич­ные ли дни у рыба­ков, так как ни одно­го из них он не видит. «Нет, насколь­ко мне извест­но, — гово­рит тот, — но здесь обык­но­вен­но рыбы не ловит никто; поэто­му я вче­ра и не мог понять, что́ про­изо­шло». (60) Рас­сер­дил­ся Каний, но что мог он сде­лать? Ведь Гай Акви­лий, мой кол­ле­га и близ­кий друг, тогда еще не пред­ла­гал сво­их фор­мул насчет зло­го умыс­ла⁷³. Когда его спра­ши­ва­ли, что такое злой умы­сел, о кото­ром в них гово­рит­ся, он отве­чал: «Когда люди в чем-нибудь одном при­тво­ри­лись, а дру­гое сде­ла­ли». Это ска­за­но пре­вос­ход­но, чего и мож­но было ожи­дать от чело­ве­ка, иску­шен­но­го в опре­де­ле­ни­ях. Итак, и Пифий, и все дру­гие, делаю­щие одно и при­тво­ря­ю­щи­е­ся в дру­гом, — люди веро­лом­ные, бес­чест­ные, зло­на­ме­рен­ные. Сле­до­ва­тель­но, ни один их посту­пок не может быть поле­зен, раз он запят­нан столь­ки­ми поро­ка­ми.

(XV, 61) Но если опре­де­ле­ние, дан­ное Акви­ли­ем, пра­виль­но, то из всей нашей жиз­ни надо устра­нить и стрем­ле­ние при­тво­рять­ся в том, чего нет, и стрем­ле­ние скры­вать то, что есть. Поэто­му чест­ный чело­век ни ради того, чтобы на луч­ших усло­ви­ях купить, ни для того, чтобы про­дать, ни в чем не при­тво­рит­ся и ниче­го не скро­ет. Более того, этот злой умы­сел карал­ся зако­на­ми: в делах опе­ки — XII Таб­ли­ца­ми⁷⁴; в слу­чае обма­на мало­лет­них — Пле­то­ри­е­вым зако­ном⁷⁵; без при­ме­не­ния зако­на — при­го­во­ра­ми, в кото­рых при­бав­ля­ет­ся: «…в соот­вет­ст­вии с дове­ри­ем». В реше­ни­ях по дру­гим делам осо­бен­ное зна­че­ние име­ют сле­дую­щие выра­же­ния: при тре­тей­ском суде насчет иму­ще­ства жены — «луч­ше, спра­вед­ли­вее», в слу­чае фиду­ци­ар­но­го обя­за­тель­ства⁷⁶ — «посту­пить чест­но, как дела­ет­ся меж­ду чест­ны­ми людь­ми». Что же сле­ду­ет из это­го? Может ли, с одной сто­ро­ны, в том, что совер­ша­ет­ся «луч­ше, спра­вед­ли­вее», содер­жать­ся хотя бы части­ца обма­на или, с дру­гой сто­ро­ны, когда гово­рят «посту­пить чест­но, как дела­ет­ся меж­ду чест­ны­ми людь­ми», мож­но ли совер­шить что-нибудь по зло­му умыс­лу и ковар­но? Но злой умы­сел, как гово­рит Акви­лий, заклю­ча­ет­ся в при­твор­стве. Поэто­му при заклю­че­нии согла­ше­ний надо устра­нять вся­кую воз­мож­ность лжи. Про­даю­щий не дол­жен при­бе­гать к помо­щи чело­ве­ка, набав­ля­ю­ще­го цену, поку­паю­щий — к помо­щи сби­ваю­ще­го ее. И тот и дру­гой, если ста­нут объ­яв­лять свою цену, могут ее объ­явить толь­ко один раз. (62) Во вся­ком слу­чае, когда Квинт Сце­во­ла, сын Пуб­лия⁷⁷, попро­сил, чтобы ему назва­ли окон­ча­тель­ную цену уго­дья, кото­рое он хотел купить, и когда про­да­вав­ший назвал ее, то Сце­во­ла ска­зал, что ценит уго­дье доро­же, и при­ба­вил 100000 сестер­ци­ев. Никто не станет отри­цать, что это был посту­пок чест­но­го мужа; люди отри­ца­ют, что это был посту­пок муд­ро­го, как и в слу­чае, если бы он что-нибудь про­дал за более деше­вую цену, чем та, за какую мог бы про­дать. Итак, зло имен­но в том, что одних счи­та­ют чест­ны­ми, а дру­гих муд­ры­ми людь­ми. Поэто­му Энний и пишет, что тщет­на муд­рость того муд­ре­ца, кото­рый не может быть поле­зен себе само­му⁷⁸. Это было бы вер­но, если бы я был согла­сен с Энни­ем насчет зна­че­ния слов «быть поле­зен». (63) Во вся­ком слу­чае, Гека­тон Родос­ский⁷⁹, уче­ник Панэтия, в сво­их кни­гах «О дол­ге», посвя­щен­ных им Квин­ту Тубе­ро­ну⁸⁰, как я вижу, гово­рит, что обя­зан­ность муд­ро­го — забо­тить­ся о сво­ем иму­ще­стве, не совер­шая ниче­го про­тив­но­го обы­ча­ям, зако­нам и уста­нов­ле­ни­ям; ведь мы хотим быть бога­ты не толь­ко ради себя, но и ради детей, род­ных и дру­зей, а осо­бен­но ради государ­ства; ведь сред­ства и досто­я­ние отдель­ных лиц состав­ля­ют богат­ства граж­дан­ской общи­ны. Посту­пок Сце­во­лы, о кото­ром я гово­рил выше, никак не мог бы понра­вить­ся Гека­то­ну. Ведь он утвер­жда­ет, что сам он вооб­ще не был бы спо­со­бен совер­шить в сво­их инте­ре­сах что-либо недоз­во­лен­ное. Гека­тон не заслу­жи­ва­ет ни боль­шой похва­лы, ни бла­го­дар­но­сти. (64) Но если и при­твор­ство, и стрем­ле­ние скрыть что-либо — злой умы­сел, то очень мало­чис­лен­ны слу­чаи, когда это­го зло­го умыс­ла нали­цо нет; если же чест­ный чело­век — это такой, кото­рый при­но­сит поль­зу, кому толь­ко может, и не при­чи­ня­ет вреда нико­му, то най­ти тако­го чест­но­го чело­ве­ка, разу­ме­ет­ся, нелег­ко. Итак, нико­гда не быва­ет полез­но совер­шать про­ступ­ки, так как это все­гда позор­но, а так как в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии все­гда пре­крас­но быть чест­ным мужем, то это все­гда полез­но.

(XVI, 65) В поло­же­ни­ях о поме­стьях наше граж­дан­ское пра­во уста­но­ви­ло, что при их про­да­же надо назы­вать недо­стат­ки, извест­ные про­даю­ще­му; ибо, в то вре­мя как на осно­ва­нии XII Таб­лиц доста­точ­но нести ответ­ст­вен­ность за то, что было назва­но сло­вес­но⁸¹, при­чем тот, кто нали­чие недо­стат­ков отри­цал, дол­жен упла­тить пеню в двой­ном раз­ме­ре, пра­во­веды назна­чи­ли ее даже за умол­ча­ние. Они уста­но­ви­ли, что за вся­кий недо­ста­ток, при­су­щий поме­стью, про­дав­ший, если он, зная о нем, не назвал его в точ­но­сти, дол­жен нести ответ­ст­вен­ность. (66) Так, напри­мер, когда авгу­ры соби­ра­лись наблюдать из кре­по­сти⁸² авгу­рии и пове­ле­ли Титу Клав­дию Цен­ту­ма­лу, вла­дев­ше­му домом на хол­ме Целии, сне­сти его, так как его выши­на меша­ла совер­шать авспи­ции, то Клав­дий объ­явил о про­да­же всех стро­е­ний; их купил Пуб­лий Каль­пур­ний Лана­рий. Авгу­ры обра­ти­лись к нему с таким же тре­бо­ва­ни­ем. И вот Каль­пур­ний, раз­ру­шив стро­е­ния и узнав, что Клав­дий объ­явил об их про­да­же уже после того, как авгу­ры пове­ле­ли ему их сне­сти, обра­тил­ся к арбит­ру с иском насчет все­го того, что ему долж­но быть дано и для него сде­ла­но в соот­вет­ст­вии с дове­ри­ем⁸³. Реше­ние вынес Марк Катон⁸⁴, отец наше­го совре­мен­ни­ка. (Ведь если дру­гих людей надо назы­вать по име­нам их отцов, то его, поро­див­ше­го такой све­точ, — по име­ни его сына.) И вот он как судья вынес реше­ние: «Так как Клав­дий, про­да­вая поме­стье, об этом обсто­я­тель­стве знал, но о нем не сооб­щил, то он дол­жен воз­ме­стить убы­ток купив­ше­му». (67) Таким обра­зом, он уста­но­вил поло­же­ние, что поня­тие «дове­рие» пред­по­ла­га­ет, что поку­паю­щий дол­жен знать о недо­стат­ке, извест­ном про­даю­ще­му. Если Катон вынес реше­ние спра­вед­ли­вое, то не по пра­ву умол­ча­ли ни тор­го­вец зер­ном, о кото­ром была речь выше, ни чело­век, про­да­вав­ший зара­жен­ное стро­е­ние. Но граж­дан­ское пра­во не может охва­тить подоб­ные слу­чаи умол­ча­ния, а то, что оно может охва­тить, соблюда­ет­ся тща­тель­но. Мой род­ст­вен­ник Марк Марий Гра­ти­ди­ан⁸⁵ про­дал Гаю Сер­гию Ора­те⁸⁶ дом, кото­рый он у него же купил несколь­ки­ми года­ми ранее. Дом этот был пред­ме­том серви­ту­та⁸⁷, но Марий при ман­ци­па­ции⁸⁸ об этом не ска­зал; дело было пере­да­но в суд. Инте­ре­сы Ора­ты защи­щал Красс, инте­ре­сы Гра­ти­ди­а­на — Анто­ний⁸⁹. Красс ссы­лал­ся на поло­же­ние зако­на: «За недо­ста­ток, кото­ро­го про­да­вав­ший созна­тель­но не назвал, он дол­жен нести ответ­ст­вен­ность». Анто­ний ссы­лал­ся на тре­бо­ва­ния спра­вед­ли­во­сти: «Так как этот недо­ста­ток был хоро­шо изве­стен Сер­гию, ранее про­дав­ше­му этот дом, то гово­рить о нем надоб­но­сти не было, и тот, кто знал пра­во­вое поло­же­ние куп­лен­но­го им иму­ще­ства, обма­нут не был». (68) Зачем я об этом гово­рю? Дабы ты понял, что лука­вые люди были не по душе нашим пред­кам.

(XVII) Но зако­ны пре­се­ка­ют лука­вые поступ­ки одним спо­со­бом, фило­со­фы — дру­гим; зако­ны — в тех пре­де­лах, в каких могут удер­жать рукой, фило­со­фы — в тех, в каких могут удер­жать бла­го­да­ря разу­му и про­ни­ца­тель­но­сти. Итак, разум тре­бу­ет, чтобы люди ниче­го не дела­ли ни ковар­но, ни при­твор­но, ни путем обма­на. Так не ковар­ство ли рас­став­лять сети, даже если ты не ста­нешь ни под­ни­мать зве­ря, ни гнать его на них? Ведь зве­ри и сами по себе, без пре­сле­до­ва­ния, в них попа­да­ют­ся. Зна­чит, ты напи­шешь объ­яв­ле­ние о про­да­же дома, пове­сишь дос­ку, слов­но сеть, ста­нешь про­да­вать дом из-за име­ю­щих­ся в нем недо­стат­ков? В сеть эту, по неведе­нию сво­е­му, кто-нибудь да попа­дет­ся. (69) Хотя это, как я пони­маю, из-за пор­чи наших нра­вов нель­зя ни при­знать позор­ным, осно­вы­ва­ясь на обы­чае, ни вос­пре­тить зако­ном или граж­дан­ским пра­вом, все же это вос­пре­ще­но есте­ствен­ным пра­вом. Ведь суще­ст­ву­ют узы (хотя об этом гово­ри­лось часто, но надо гово­рить поча­ще), рас­про­стра­ня­ю­щи­е­ся весь­ма широ­ко и объ­еди­ня­ю­щие всех людей, более тес­ные узы меж­ду людь­ми, при­над­ле­жа­щи­ми к одно­му и тому же пле­ме­ни, более близ­кие узы меж­ду чле­на­ми одной и той же граж­дан­ской общи­ны⁹⁰. Поэто­му пред­ки наши и пове­ле­ли, чтобы было раз­ли­чие меж­ду пра­вом наро­дов и граж­дан­ским пра­вом⁹¹; граж­дан­ское пра­во не явля­ет­ся в то же вре­мя пра­вом наро­дов, но пра­во наро­дов долж­но в то же вре­мя быть граж­дан­ским пра­вом. Но у нас нет под­лин­но­го и ясно­го пред­став­ле­ния об истин­ном пра­ве и о насто­я­щей спра­вед­ли­во­сти, и мы поль­зу­ем­ся толь­ко их тенью и очер­та­ни­я­ми. О, если бы мы сле­до­ва­ли хотя бы им! Ведь они про­ис­те­ка­ют из наи­луч­ших при­ме­ров, подан­ных нам при­ро­дой и прав­дой. (70) Как вели­ко зна­че­ние слов: «Да не буду я обма­нут и да не поне­су я убыт­ка из-за тебя и из-за сво­его дове­рия к тебе!» Что за золотые сло­ва: «Как чест­ным людям над­ле­жит посту­пать чест­но и без обма­на!» Но кто такие «чест­ные люди» и что озна­ча­ет «посту­пать без обма­на», — вопрос труд­ный. Во вся­ком слу­чае, вер­хов­ный пон­ти­фик Квинт Сце­во­ла гово­рил, что наи­боль­шей силой обла­да­ют все те реше­ния арбит­раль­но­го суда, в кото­рых при­бав­ля­ет­ся: «…на осно­ва­нии дове­рия», и счи­тал, что сло­во «дове­рие» нахо­дит широ­чай­шее рас­про­стра­не­ние и встре­ча­ет­ся в запи­сях об опе­ке, об обще­ствах, о фиду­ци­ар­ном обя­за­тель­стве, о пору­че­нии, о покуп­ке, о про­да­же, о най­ме, о под­ряде — обо всем том, на чем дер­жит­ся жизнь чело­ве­че­ско­го обще­ства; что в этих слу­ча­ях зада­ча выдаю­ще­го­ся судьи — уста­но­вить (тем более, что в боль­шин­стве слу­ча­ев иски быва­ют встреч­ны­ми), в чем имен­но одна сто­ро­на долж­на нести ответ­ст­вен­ность перед дру­гой. (71) Поэто­му надо пре­се­кать лукав­ство и ту зло­коз­нен­ность, кото­рая (во вся­ком слу­чае, она) хоте­ла бы казать­ся даль­но­вид­но­стью, но в выс­шей сте­пе­ни чуж­да ей и дале­ка от нее. Ведь даль­но­вид­ность состо­ит в уме­нии отли­чать доб­ро от зла, зло­коз­нен­ность же — если все позор­ное есть зло — ста­вит зло выше добра. И не в одних толь­ко делах насчет поме­стий граж­дан­ское пра­во, осно­вы­ваю­ще­е­ся на при­ро­де, кара­ет зло­коз­нен­ность и обман; нет, и при про­да­же рабов вся­че­ский обман со сто­ро­ны про­даю­ще­го исклю­ча­ет­ся⁹². Ведь про­даю­щий, кото­рый дол­жен был бы знать о здо­ро­вье раба, о его побе­гах, о его воров­стве, несет за это ответ­ст­вен­ность на осно­ва­нии эдик­та эди­лов⁹³. В ином поло­же­нии нахо­дят­ся наслед­ни­ки. (72) Из это­го мож­но понять, что — посколь­ку источ­ни­ком пра­ва явля­ет­ся при­ро­да — в соот­вет­ст­вии с тре­бо­ва­ни­я­ми при­ро­ды никто не дол­жен ста­рать­ся извле­кать выго­ду из неосве­дом­лен­но­сти ближ­не­го. И не най­ти боль­шей поги­бе­ли для жиз­ни, чем злост­ное при­твор­ство в про­ни­ца­тель­но­сти, порож­даю­щее неис­чис­ли­мые слу­чаи, в кото­рых, как нам кажет­ся, полез­ное борет­ся с нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным. И дей­ст­ви­тель­но, мно­го ли най­дет­ся людей, спо­соб­ных, при усло­вии без­на­ка­зан­но­сти и тай­ны от всех, удер­жать­ся от про­ти­во­за­ко­ния?

(XVIII, 73) Рас­смот­рим этот вопрос, если хочешь, на таких при­ме­рах, в кото­рых рядо­вые люди, быть может, и не усмот­рят про­ступ­ка. Ведь нам в свя­зи с этим пред­сто­ит рас­суж­дать не об убий­цах, не об отра­ви­те­лях, не о под­де­лы­ва­те­лях заве­ща­ний, не о ворах, не о каз­но­кра­дах, кото­рых надо обузды­вать не сло­ва­ми и фило­соф­ски­ми спо­ра­ми, а око­ва­ми и заклю­че­ни­ем в тюрь­му; итак, оце­ним поступ­ки тех, кто слы­вет чест­ны­ми людь­ми. Некие люди при­вез­ли из Гре­ции в Рим под­лож­ное заве­ща­ние бога­ча Луция Мину­ция Баси­ла⁹⁴; чтобы облег­чить себе полу­че­ние наслед­ства, они как сона­след­ни­ков запи­са­ли Мар­ка Крас­са и Квин­та Гор­тен­сия, могу­ще­ст­вен­ней­ших людей того же воз­рас­та. Послед­ние, подо­зре­вая, что заве­ща­ние было под­лож­ным, но не зная за собой ника­кой вины, не отверг­ли это­го пода­роч­ка, пло­да чужо­го пре­ступ­ле­ния. Что же сле­ду­ет из это­го? Доста­точ­но ли это­го, чтобы они каза­лись чисты­ми от про­ти­во­за­ко­ния? Мне лич­но это­го не кажет­ся, хотя к одно­му из них, когда он был жив, я был рас­по­ло­жен, а к дру­го­му, после его смер­ти, не отно­шусь с нена­ви­стью⁹⁵. (74) Но так как Басил поже­лал, чтобы Марк Сат­рий, сын его сест­ры, носил его имя⁹⁶, и назна­чил его сво­им наслед­ни­ком (я гово­рю о Сат­рии, патроне Пицен­ской и Сабин­ской обла­стей. О, имя, полу­чив­шее в те вре­ме­на позор­ную извест­ность!⁹⁷), то было неспра­вед­ли­во, чтобы наши пер­вые граж­дане обла­да­ли этим пре­иму­ще­ст­вом, а к Сат­рию пере­шло одно толь­ко имя. И дей­ст­ви­тель­но, если тот, кто не пред­от­вра­ща­ет и не отво­дит про­ти­во­за­ко­ния, когда может это сде­лать, совер­ша­ет про­ти­во­за­ко­ние (вопрос этот я рас­смот­рел в пер­вой кни­ге⁹⁸), то кем надо счи­тать того, кто не толь­ко не отвер­га­ет про­ти­во­за­ко­ния, но ему даже спо­соб­ст­ву­ет? Мне лич­но полу­че­ние даже дей­ст­ви­тель­но заве­щан­но­го наслед­ства не кажет­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, если его доби­лись лука­вой лас­ко­во­стью и при­твор­ны­ми, а не искрен­ни­ми услу­га­ми.

Но быва­ет ли так, что ино­гда в таких делах одно кажет­ся полез­ным, дру­гое — нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным? Это непра­виль­но; ведь мера поль­зы и мера нрав­ст­вен­ной кра­соты одни и те же. (75) Кто не понял это­го, будет спо­со­бен на любой обман, на любое пре­ступ­ле­ние. Ведь он, нахо­дя, что «вон то, прав­да, пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но это вот выгод­но», вещи, свя­зан­ные при­ро­дой, осме­лит­ся одни от дру­гих отде­лить из-за сво­его заблуж­де­ния, источ­ни­ка вся­че­ских обма­нов, дур­ных поступ­ков и пре­ступ­ле­ний. (XIX) Поэто­му, если бы чест­ный чело­век обла­дал такой силой, что мог бы, щелк­нув паль­ца­ми⁹⁹, вно­сить свое имя в заве­ща­ния состо­я­тель­ных людей, он не стал бы поль­зо­вать­ся этой силой, будь он даже убеж­ден в том, что реши­тель­но никто нико­гда не запо­до­зрит его в этом. Но, ска­жут мне, дай толь­ко Мар­ку Крас­су такую власть, чтобы он, щелк­нув паль­ца­ми, мог быть запи­сан как наслед­ник, когда он в дей­ст­ви­тель­но­сти не наслед­ник; да он, поверь мне, запля­шет на фору­ме¹⁰⁰. Но чело­век спра­вед­ли­вый и счи­таю­щий­ся у нас чест­ным мужем ни у кого ниче­го не отни­мет, чтобы при­сво­ить себе. Кто изум­ля­ет­ся это­му, тот готов при­знать, что ему неиз­вест­но, каков дол­жен быть чест­ный муж. (76) Но если кто-нибудь захо­чет уяс­нить себе слож­ное поня­тие о сво­ей душе, то он сра­зу при­дет к заклю­че­нию, что чест­ный муж — тот, кто при­но­сит поль­зу, кому толь­ко может, и не при­чи­ня­ет вреда нико­му, кро­ме тех, кто про­ти­во­за­ко­ни­ем сво­им его вызвал на это. Что же? Не при­чи­нил ли бы вреда тот, кому посред­ст­вом яда уда­лось бы устра­нить дей­ст­ви­тель­ных наслед­ни­ков и само­му занять их место? — «Зна­чит, ему, — могут ска­зать, — не сле­ду­ет делать того, что было бы ему полез­но, что было бы ему выгод­но?» — Наобо­рот, он дол­жен понять, что неза­кон­ное не быва­ет ни выгод­ным, ни полез­ным. Кто не пой­мет это­го, тот не смо­жет быть чест­ным мужем. (77) В дет­стве я слы­хал от отца, что кон­су­ляр Гай Фим­брия¹⁰¹ был судьей по делу Мар­ка Лута­ция Пин­тии, несо­мнен­но, чест­но­го рим­ско­го всад­ни­ка, после того, как тот совер­шил спон­сию, гла­сив­шую: «Если он не ока­жет­ся чест­ным мужем…»¹⁰². И вот Фим­брия буд­то бы заявил, что нико­гда не станет раз­би­рать это дело, чтобы, с одной сто­ро­ны, не лишать почтен­но­го чело­ве­ка его доб­ро­го име­ни реше­ни­ем не в его поль­зу, а с дру­гой сто­ро­ны, не созда­вать впе­чат­ле­ния, буд­то он опре­де­лил, что такой-то — чест­ный муж, когда это и без того под­твер­жда­ет­ся его неис­чис­ли­мы­ми услу­га­ми и выска­зан­ны­ми ему похва­ла­ми. И это­му чест­но­му чело­ве­ку, кото­ро­го знал и Фим­брия (не один толь­ко Сократ¹⁰³), никак не может пока­зать­ся полез­ным что-нибудь такое, что не пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии. Поэто­му такой муж не осме­лит­ся, уже не гово­рю — сде­лать, нет, даже поду­мать о чем-либо таком, о чем не осме­лит­ся ска­зать откры­то. Не позор­но ли, чтобы фило­со­фы сомне­ва­лись в том, в чем не сомне­ва­ют­ся даже неоте­сан­ные люди? У послед­них сло­жи­лась пого­вор­ка, уже изби­тая и ста­рая: когда хва­лят чью-нибудь чест­ность и доб­роту, то гово­рят, что он досто­ин того, чтобы «с ним игра­ли на паль­цах в потем­ках»¹⁰⁴. Пого­вор­ка эта име­ет толь­ко один смысл: ничто непо­до­баю­щее не выгод­но, даже если бы ты мог достиг­нуть его, никем не изоб­ли­чен­ный. (78) Ты видишь, что мы, сле­дуя этой пого­вор­ке, не можем ока­зать снис­хож­де­ние ни Гигу¹⁰⁵, ни тому, кто, как я толь­ко что при­ду­мал, смог бы одним пощел­ки­ва­ни­ем паль­ца­ми сгре­сти к себе все наслед­ства? Ведь как позор­ное, хотя его и скры­ва­ют, все-таки никак не может стать нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, так то, что дур­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, невоз­мож­но сде­лать полез­ным, если это­му про­ти­вит­ся и это отвер­га­ет при­ро­да.

(XX, 79) «Ну, а когда, — спро­сят нас, — награ­ды очень вели­ки, есть ли осно­ва­ния для про­ступ­ка?» Гай Марий¹⁰⁶, — будучи весь­ма далек от надеж­ды на избра­ние в кон­су­лы, после сво­ей пре­ту­ры уже седь­мой год тер­пя неуда­чу при выбо­рах и, как каза­лось, не наме­ре­ва­ясь когда-либо доби­вать­ся кон­су­ла­та, — послан­ный в Рим Квин­том Метел­лом¹⁰⁷, выдаю­щим­ся мужем и граж­да­ни­ном, обви­нил перед рим­ским наро­дом его, сво­его импе­ра­то­ра, чьим он был лега­том, в затя­ги­ва­нии вой­ны; если его, Мария, избе­рут в кон­су­лы, то он, по его сло­вам, вско­ре под­чи­нит Югур­ту¹⁰⁸, живо­го или мерт­во­го, вла­сти рим­ско­го наро­да. И вот он дей­ст­ви­тель­но был избран в кон­су­лы, но изме­нил сво­е­му чест­но­му сло­ву и спра­вед­ли­во­сти, раз он лож­ным обви­не­ни­ем навлек нена­висть на луч­ше­го и достой­ней­ше­го граж­да­ни­на, чьим лега­том он был и кото­рый послал его в Рим. (80) Даже наш Гра­ти­ди­ан¹⁰⁹ не испол­нил дол­га чест­но­го мужа, будучи пре­то­ром, когда пле­бей­ские три­бу­ны, по все­об­ще­му реше­нию, при­зва­ли кол­ле­гию пре­то­ров упо­рядо­чить поло­же­ние с моне­той¹¹⁰; ибо в те вре­ме­на сто­и­мость моне­ты коле­ба­лась так, что никто не мог знать, как вели­ко его иму­ще­ство. Они сооб­ща соста­ви­ли эдикт с ука­за­ни­ем кары и суда и реши­ли, что после полу­дня они все под­ни­мут­ся на рост­ры¹¹¹. Дру­гие разо­шлись, кто куда, а Марий под­нял­ся со ска­мей три­бу­нов пря­мо на рост­ры и от сво­его име­ни один огла­сил эдикт, состав­лен­ный ими сооб­ща. И это, если хочешь знать, при­нес­ло ему боль­шой почет; во всех город­ских квар­та­лах ему воз­двиг­ли ста­туи, перед кото­ры­ми сжи­га­лись бла­го­во­ния и горе­ли вос­ко­вые све­тиль­ни­ки. К чему мно­го слов? Никто нико­гда не был более любим тол­пой. (81) Вот что ино­гда может затруд­нить рас­смот­ре­ние вопро­са: когда то, в чем нару­ша­ют спра­вед­ли­вость, не кажет­ся осо­бен­но важ­ным, а то, что этим порож­да­ет­ся, — очень важ­ным; напри­мер, Марию не каза­лось осо­бен­но позор­ным заво­е­вать бла­го­склон­ность наро­да в ущерб сво­им кол­ле­гам и пле­бей­ским три­бу­нам; меж­ду тем по этой при­чине быть избран­ным в кон­су­лы — а он тогда ста­вил себе имен­но эту цель — ему каза­лось весь­ма полез­ным¹¹². Но для все­го суще­ст­ву­ет одно пра­ви­ло; желаю тебе твер­до усво­ить его: либо то, что кажет­ся полез­ным, не долж­но быть позор­ным; либо, если оно позор­но, оно не долж­но казать­ся полез­ным. Что сле­ду­ет из это­го? Можем ли мы при­знать чест­ны­ми мужа­ми как выше­упо­мя­ну­то­го Мария, так и Мария Гра­ти­ди­а­на? При­ло­жи и напря­ги всю свою про­ни­ца­тель­ность, чтобы уяс­нить себе, како­вы долж­ны быть, по тво­е­му мне­нию, образ и облик чест­но­го мужа и поня­тие о нем. Подо­ба­ет ли чест­но­му мужу лгать ради сво­ей выго­ды, злост­но обви­нять, отни­мать что-нибудь, обма­ны­вать? Конеч­но, нико­им обра­зом. (82) Итак, есть ли что-нибудь столь цен­ное, вер­нее, есть ли какая-либо выго­да, столь при­вле­ка­тель­ная, чтобы мож­но было согла­сить­ся утра­тить бли­ста­тель­ность и имя чест­но­го мужа? Может ли эта так назы­вае­мая поль­за при­не­сти тебе столь­ко, сколь­ко она может у тебя отнять, осла­вив тебя как чест­но­го мужа и лишив тебя вер­но­сти чест­но­му сло­ву и спра­вед­ли­во­сти? И дей­ст­ви­тель­но, какая раз­ни­ца, пре­вра­тит­ся ли чело­век в зве­ря или будет, в чело­ве­че­ском обра­зе, про­яв­лять сви­ре­пость зве­ря?

(XXI) А те, кто пре­не­бре­га­ет всем спра­вед­ли­вым и нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, толь­ко бы достичь могу­ще­ства? Не посту­па­ют ли они так же, как посту­пил тот, кто даже тестем сво­им поже­лал иметь чело­ве­ка, бла­го­да­ря дерз­кой отва­ге кото­ро­го он мог бы стать могу­ще­ст­вен­ным?¹¹³ Ему каза­лось полез­ным обла­дать вели­чай­шим могу­ще­ст­вом ввиду нена­ви­сти, какую тот вну­шал к себе. А у само­го́ тестя все­гда были на устах гре­че­ские сти­хи из «Фини­ки­я­нок», кото­рые я про­из­не­су, как смо­гу, быть может, и несклад­но, но все же так, что будет воз­мож­но понять их смысл¹¹⁴:

Смерт­ной каз­ни заслу­жил Этеокл¹¹⁵, вер­нее, Еври­пид¹¹⁶, допу­стив­ший исклю­че­ние для одно­го это­го слу­чая, тяг­чай­ше­го из всех пре­ступ­ле­ний! (83) К чему нам тогда соби­рать мел­кие про­ступ­ки — обман при полу­че­нии наслед­ства, в тор­го­вых делах, при про­да­же? Вот перед тобой чело­век, страст­но поже­лав­ший быть царем рим­ско­го наро­да и вла­сте­ли­ном над все­ми пле­ме­на­ми и достиг­ший это­го!¹¹⁷ Если кто-нибудь ска­жет, что эта страст­ное жела­ние пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, то он безу­мен; ведь он одоб­рит уни­что­же­ние зако­нов и сво­бо­ды и приз­на́ет их мерз­кое и отвра­ти­тель­ное упразд­не­ние досто­слав­ным. Но если кто-нибудь заявит, что в государ­стве, кото­рое сво­бод­ным было и быть долж­но, цар­ст­во­вать дур­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но полез­но тому, кто смог бы осу­ще­ст­вить это, то какой бра­нью, вер­нее, каким пори­ца­ни­ем сле­до­ва­ло бы мне попы­тать­ся рас­се­ять это столь глу­бо­кое заблуж­де­ние? И пра­во, может ли — бес­смерт­ные боги! — кому-нибудь быть полез­ным отвра­ти­тель­ней­шее и омер­зи­тель­ней­шее отце­убий­ство оте­че­ства¹¹⁸, хотя чело­ве­ка, запят­нав­ше­го им себя, угне­тен­ные им граж­дане и назы­ва­ют отцом?¹¹⁹ Итак, поль­за долж­на направ­лять­ся нрав­ст­вен­ной кра­сотой и при­том так, чтобы обе они отли­ча­лись одна от дру­гой по назва­нию, но по суще­ству сво­е­му озна­ча­ли нечто еди­ное.

(84) Не знаю, какая в гла­зах тол­пы воз­мож­на поль­за бо́льшая, чем от обла­да­ния цар­ской вла­стью; напро­тив, вся­кий раз, как я начи­наю осно­вы­вать свое суж­де­ние на истине, не нахо­жу ниче­го более пагуб­но­го для чело­ве­ка, достиг­ше­го цар­ской вла­сти неза­кон­ным путем. И дей­ст­ви­тель­но, могут ли кому-нибудь быть полез­ны тре­во­ги, вол­не­ния, стра­хи днем и ночью, жизнь сре­ди непре­рыв­ных коз­ней и опас­но­стей?¹²⁰

гово­рит Акций¹²¹. И какой цар­ской вла­сти? Той, кото­рая, будучи уна­сле­до­ва­на от Тан­та­ла и Пело­па¹²², была закон­на. Насколь­ко боль­ше было, по тво­е­му мне­нию, вра­гов у того царя, кото­рый вой­ском рим­ско­го наро­да сам рим­ский народ сло­мил, а государ­ство, уже не гово­рю — сво­бод­ное, но даже повеле­вав­шее пле­ме­на­ми, себе слу­жить заста­вил?¹²³ (85) Какие, по тво­е­му мне­нию, были пят­на на сове­сти это­го чело­ве­ка, какие раны? Но может ли жизнь быть полез­на чело­ве­ку, когда усло­вия его жиз­ни тако­вы, что тот, кто его лишил бы ее, заслу­жил бы вели­чай­шую бла­го­дар­ность и сла­ву? Если то, что кажет­ся необы­чай­но полез­ным, в дей­ст­ви­тель­но­сти не полез­но, так как пре­ис­пол­не­но позо­ра и гнус­но­сти, то мы долж­ны быть вполне убеж­де­ны в том, что полез­но одно толь­ко нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное.

(XXII, 86) Впро­чем, тако­во было мне­ние Гая Фаб­ри­ция Лус­ци­на, кон­су­ла во вто­рой раз, и мне­ние наше­го сена­та — как во мно­гих дру­гих слу­ча­ях, так и во вре­мя вой­ны с Пирром¹²⁴. Когда царь Пирр сам начал вой­ну с рим­ским наро­дом и когда с вели­ко­душ­ным и муже­ст­вен­ным царем про­ис­хо­ди­ла борь­ба за вла­ды­че­ство, от царя в лагерь Фаб­ри­ция при­шел пере­беж­чик и обе­щал ему — если Фаб­ри­ций посу­лит ему награ­ду — так же тай­но, как при­был, воз­вра­тить­ся в лагерь Пир­ра и отра­вить царя. Фаб­ри­ций велел выдать пере­беж­чи­ка Пир­ру, и сенат воздал ему хва­лу за этот посту­пок. Одна­ко, если мы ищем кажу­щей­ся поль­зы и хотим себе соста­вить пред­став­ле­ние о ней, то пере­беж­чик этот один поло­жил бы конец труд­ной войне и уни­что­жил бы гроз­но­го про­тив­ни­ка нашей дер­жа­вы; но вели­ким позо­ром и сра­мом была бы достиг­ну­тая не доб­ле­стью, а пре­ступ­ле­ни­ем победа над про­тив­ни­ком, борь­бу с кото­рым мы вели из-за сла­вы. (87) Итак, что было бы более полез­но, — как Фаб­ри­цию, зани­мав­ше­му в нашем Горо­де такое же поло­же­ние, какое Ари­стид зани­мал в Афи­нах, так и наше­му сена­ту, нико­гда не отде­ляв­ше­му поль­зы от досто­ин­ства, — ору­жи­ем бороть­ся с вра­гом или ядом? Если сла­вы ради надо доби­вать­ся вла­ды­че­ства, то нель­зя совер­шать пре­ступ­ле­ние, в кото­ром сла­вы быть не может; но если само­го́ могу­ще­ства доби­ва­ют­ся любой ценой, то оно не смо­жет быть полез­но, будучи сопря­же­но с бес­че­сти­ем. Сле­до­ва­тель­но, не было полез­но вне­сен­ное Луци­ем Филип­пом¹²⁵, сыном Квин­та, пред­ло­же­ние, чтобы город­ские общи­ны, кото­рые Луций Сул­ла, за день­ги, поста­нов­ле­ни­ем сена­та объ­явил сво­бод­ны­ми, сно­ва ста­ли пла­тить нам дань, а мы не воз­вра­ща­ли им денег, упла­чен­ных ими за свое осво­бож­де­ние. Сенат согла­сил­ся с его пред­ло­же­ни­ем. Позор для нашей дер­жа­вы! Ведь чест­ное сло­во, дан­ное пира­та­ми, надеж­нее дан­но­го сена­том. «Но, — ска­жут нам, — дохо­ды уве­ли­чи­лись; зна­чит, это было полез­но». Доко­ле будут сметь назы­вать полез­ным то, что дур­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии? (88) Да могут ли какой бы то ни было дер­жа­ве, кото­рая долж­на опи­рать­ся на сла­ву и доб­ро­же­ла­тель­ность союз­ни­ков, быть полез­ны нена­висть и бес­сла­вие? Я часто не согла­шал­ся даже с дру­гом сво­им Като­ном¹²⁶. Он, каза­лось мне, черес­чур непри­ми­ри­мо защи­щал инте­ре­сы эра­рия и взи­ма­ние дани, во всем отка­зы­вал откуп­щи­кам¹²⁷, во мно­гом — союз­ни­кам¹²⁸ (ведь к послед­ним мы долж­ны быть мило­сти­вы; с пер­вы­ми же обра­щать­ся так, как мы обык­но­вен­но обра­ща­ем­ся со сво­и­ми коло­на­ми¹²⁹) — тем более, что это еди­не­ние сосло­вий было важ­но для бла­го­по­лу­чия государ­ства. Кури­он тоже гово­рил дур­но, назы­вая дело транс­па­дан­цев пра­вым, но все­гда при­бав­ляя: «Пусть возь­мет верх поль­за!» Луч­ше бы он стал дока­зы­вать, что оно непра­вое, так как оно не полез­но государ­ству, чем, гово­ря, что оно полез­но, при­зна­вать­ся в том, что оно — непра­вое^[1]130.

(XXIII, 89) Шестая кни­га труда «Об обя­зан­но­стях» Гека­то­на¹³¹ содер­жит мно­го таких вопро­сов: достой­но ли чест­но­го чело­ве­ка не кор­мить сво­их рабов во вре­ме­на вели­чай­шей доро­го­виз­ны съест­ных при­па­сов? Он рас­смат­ри­ва­ет этот вопрос и в поло­жи­тель­ном, и в отри­ца­тель­ном смыс­ле, но все-таки под конец опре­де­ля­ет обя­зан­ность боль­ше с точ­ки зре­ния поль­зы, как он пони­ма­ет ее, чем с точ­ки зре­ния чело­веч­но­сти. Он спра­ши­ва­ет: «Если в откры­том море при­хо­дит­ся выбро­сить какой-либо груз, то что луч­ше: выбро­сить доро­го­го коня или жал­ко­го раба, не пред­став­ля­ю­ще­го цен­но­сти?» В пер­вом слу­чае мы руко­вод­ст­ву­ем­ся заботой о сво­ем иму­ще­стве, во вто­ром — чело­веч­но­стью. «Если при кораб­ле­кру­ше­нии глу­пый чело­век ухва­тит­ся за дос­ку, то станет ли ее у него отни­мать муд­рый, если смо­жет?»¹³² Гека­тон дает отри­ца­тель­ный ответ, так как это было бы неспра­вед­ли­во.

—«А судо­вла­де­лец? Отни­мет ли он при­над­ле­жа­щую ему вещь?»

—«Нико­им обра­зом; не более, чем если бы он захо­тел в откры­том море выбро­сить за борт плы­ву­ще­го на кораб­ле чело­ве­ка на том-де осно­ва­нии, что корабль при­над­ле­жит ему. Ведь корабль, пока не при­дет в место назна­че­ния, при­над­ле­жит не судо­вла­дель­цу, а нахо­дя­щим­ся на нем людям».

(90) — «А если есть лишь одна дос­ка и двое потер­пев­ших кораб­ле­кру­ше­ние, при­чем оба они — муд­рые люди, то не дол­жен ли ни один из них не хва­тать­ся за нее или один дол­жен усту­пать ее дру­го­му?»

—«Один дол­жен ее усту­пить дру­го­му, но вопрос надо решить в поль­зу того, для кого остать­ся в живых важ­нее либо в его лич­ных инте­ре­сах, либо в инте­ре­сах государ­ства».

—«А если усло­вия эти рав­ны для каж­до­го из них?»

—«Тогда спо­ра не будет, но один усту­пит дос­ку дру­го­му по жре­бию или на осно­ва­нии исхо­да игры на паль­цах».

—«А если бы отец начал гра­бить хра­мы или вести под­ко­пы к эра­рию, то донес бы сын на него маги­ст­ра­там?»

—«Это, конеч­но, нече­сти­вый посту­пок. И все-таки сын дол­жен защи­щать отца, если он будет обви­нен».

—«Сле­до­ва­тель­но, оте­че­ство не обла­да­ет пре­иму­ще­ст­вом при испол­не­нии граж­да­на­ми всех их обя­зан­но­стей?»

—«Разу­ме­ет­ся, обла­да­ет; но для само­го́ оте­че­ства полез­но, чтобы граж­дане испол­ня­ли свой долг перед роди­те­ля­ми».

—«А если отец попы­та­ет­ся захва­тить тира­нию, пре­дать оте­че­ство, будет ли его сын мол­чать?»

—«Отнюдь нет; он дол­жен будет закли­нать отца не делать это­го. Если он ниче­го не добьет­ся, он дол­жен будет упре­кать отца, даже угро­жать ему. Нако­нец, если воз­никнет пря­мая опас­ность для суще­ст­во­ва­ния государ­ства, то оте­че­ства бла­го­по­лу­чие сын пред­по­чтет бла­го­по­лу­чию отца».

(91) Гека­тон зада­ет и такой вопрос: «Если муд­рый чело­век, по недо­смот­ру, при­мет под­дель­ные моне­ты вме­сто насто­я­щих, то станет ли он, убедив­шись в сво­ем про­ма­хе, пла­тить ими долг как насто­я­щи­ми?» Дио­ген отве­ча­ет утвер­ди­тель­но, Анти­патр¹³³ — отри­ца­тель­но; с послед­ним согла­сен и я. «Дол­жен ли тот, кто про­да­ет заве­до­мо забро­див­шее вино, ска­зать об этом?» Это­го не нахо­дит нуж­ным Дио­ген. Анти­патр счи­та­ет это обя­зан­но­стью чест­но­го чело­ве­ка. Вот како­вы сре­ди сто­и­ков спо­ры в вопро­се о пра­ве. «Надо ли при про­да­же раба сооб­щать о его поро­ках¹³⁴ — не о тех, умол­ча­ние о кото­рых, по граж­дан­ско­му пра­ву, есть осно­ва­ние для воз­вра­та раба тому, кто его про­дал, но вот о каких: лжи­вость, склон­ность к азарт­ным играм, к воров­ству, к пьян­ству?» Дио­ген нахо­дит, что сооб­щать об этом надо, Анти­патр это­го не нахо­дит. (92) «Если чело­век, про­да­вая золо­то, дума­ет, что про­да­ет латунь, то дол­жен ли чест­ный чело­век ука­зать ему, что это — золо­то, или же может купить за дена­рий то, что сто́ит тыся­чу дена­ри­ев?»¹³⁵ Уже вполне ясно, и како­во мое мне­ние, и о чем спо­рят назван­ные мною фило­со­фы.

(XXIV) Все­гда ли надо соблюдать дого­во­ры и обя­за­тель­ства, кото­рые, как обык­но­вен­но выра­жа­ют­ся пре­то­ры, «не заклю­че­ны ни само­управ­но, ни по зло­му умыс­лу»?¹³⁶ Пред­по­ло­жим, кто-то даст кому-нибудь лекар­ство от водян­ки¹³⁷ и заклю­чит с ним согла­ше­ние о том, что этот чело­век, если выздо­ро­ве­ет бла­го­да­ря это­му лекар­ству, нико­гда не будет поль­зо­вать­ся им впредь. Если он, выздо­ро­вев бла­го­да­ря это­му лекар­ству, через несколь­ко лет сно­ва начнет стра­дать этой же болез­нью, но от того, с кем он когда-то заклю­чил согла­ше­ние, доз­во­ле­ния сно­ва вос­поль­зо­вать­ся этим лекар­ст­вом не полу­чит, то как ему надо посту­пить? Так как тот, кто не дает сво­его согла­сия, бес­че­ло­ве­чен и так как он не понес бы ника­ко­го убыт­ка, то боль­но­му сле­ду­ет забо­тить­ся о сво­ем здо­ро­вье и жиз­ни. (93) А если заве­ща­тель, гото­вый отка­зать муд­ро­му чело­ве­ку сто мил­ли­о­нов сестер­ци­ев, пред­ло­жит ему, преж­де чем он полу­чит наслед­ство, средь бела дня на фору­ме, у всех на гла­зах, попля­сать¹³⁸, и если муд­рый обя­жет­ся испол­нить это, так как ина­че заве­ща­тель не запи­шет его как сво­его наслед­ни­ка, то дол­жен ли муд­рый испол­нить свое обя­за­тель­ство? Я бы пред­по­чел, чтобы он вооб­ще не давал тако­го обя­за­тель­ства, и думаю, что это соот­вет­ст­во­ва­ло бы его досто­ин­ству. Там как он обя­зал­ся, то для него, если он сочтет пляс­ку на фору­ме для себя позор­ной, в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии будет луч­ше вооб­ще не при­ни­мать наслед­ства, неже­ли его при­нять; раз­ве толь­ко день­ги эти он пожерт­ву­ет государ­ству в свя­зи с угро­жаю­щей ему опас­но­стью, так что даже пляс­ка, раз он наме­рен помочь оте­че­ству, для него не будет позор­на.

(XXV, 94) Не надо испол­нять и таких обе­ща­ний, кото­рые отнюдь не полез­ны тем людям, кото­рым они были даны. Солн­це (вер­нем­ся к ска­за­ни­ям) обе­ща­ло сво­е­му сыну Фае­то­ну испол­нить все, чего бы он ни поже­лал. Фае­тон поже­лал под­нять­ся на колес­ни­цу отца; он под­нял­ся на нее; и вот, преж­де чем оста­но­вить ее бег, сго­рел, пора­жен­ный мол­нией¹³⁹. Насколь­ко луч­ше было бы, если бы отец обе­ща­ния сво­его не сдер­жал! А обе­ща­ние, испол­не­ния кото­ро­го Тесей добил­ся от Неп­ту­на! Когда Неп­тун обе­щал ему испол­нить одно из его трех жела­ний, Тесей поже­лал смер­ти сво­его сына Иппо­ли­та, так как его отно­ше­ния с маче­хой вызва­ли подо­зре­ния у отца. После того, как жела­ние Тесея было испол­не­но, его охва­ти­ла глу­бо­чай­шая скорбь¹⁴⁰. (95) А Ага­мем­нон? После того, как он обрек Диане пре­крас­ней­шее суще­ство, кото­рое в этом году мог­ло родить­ся в его цар­стве, он заклал ей Ифи­ге­нию, пре­крас­нее кото­рой не было суще­ства, родив­ше­го­ся в этом году¹⁴¹. Не испол­нить тако­го обе­ща­ния было бы луч­ше, чем дой­ти до столь отвра­ти­тель­но­го дея­ния. Поэто­му обе­ща­ние не все­гда надо испол­нять, а отдан­ное на хра­не­ние не все­гда надо воз­вра­щать. Если кто-нибудь, будучи в здра­вом уме, отдаст тебе на хра­не­ние меч и станет его тре­бо­вать обрат­но, пому­тив­шись в уме, то отдать меч будет пре­ступ­ле­ни­ем; дол­гом тво­им будет не отда­вать его¹⁴². А если чело­век отдаст тебе на хра­не­ние день­ги, а потом объ­явит вой­ну оте­че­ству, то воз­вра­тишь ли ты ему день­ги, дан­ные тебе на хра­не­ние? Не думаю это­го; ведь это было бы дея­ни­ем во вред государ­ству, кото­рое тебе долж­но быть доро­же все­го.

Так мно­гое, по суще­ству сво­е­му кажу­ще­е­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, в зави­си­мо­сти от обсто­я­тельств быть нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным пере­ста­ет: испол­нять обе­ща­ния, быть вер­ным согла­ше­нию, воз­вра­щать при­ня­тое на хра­не­ние — все это, пере­ста­вая быть полез­ным, ста­но­вит­ся дур­ным в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии. Впро­чем, о том, что кажет­ся полез­ным, но про­тив­но спра­вед­ли­во­сти, так как про­из­во­дит лишь впе­чат­ле­ние даль­но­вид­но­сти, ска­за­но, дума­ет­ся мне, доста­точ­но. (96) Но так как в пер­вой кни­ге мы выве­ли обя­зан­но­сти из четы­рех источ­ни­ков нрав­ст­вен­ной кра­соты¹⁴³, то будем при­дер­жи­вать­ся этих же источ­ни­ков, когда ста­нем дока­зы­вать, сколь враж­деб­но доб­ле­сти то, что полез­ным кажет­ся, но тако­вым не явля­ет­ся. Мы рас­смот­ре­ли и вопрос о даль­но­вид­но­сти, кото­рой хочет под­ра­жать зло­на­ме­рен­ность¹⁴⁴, и вопрос о спра­вед­ли­во­сти, кото­рая все­гда полез­на¹⁴⁵. Оста­ют­ся два разде­ла о нрав­ст­вен­ной кра­со­те: один каса­ет­ся вели­чия и пре­вос­ход­ства воз­вы­шен­ной души¹⁴⁶, дру­гой — вос­пи­та­ния души и само­об­ла­да­ния бла­го­да­ря воз­держ­но­сти и уме­рен­но­сти¹⁴⁷.

(XXVI, 97) Улис­су каза­лось полез­ным, — во вся­ком слу­чае, таким его нам пред­ста­ви­ли поэты в сво­их тра­геди­ях; ибо у Гоме­ра, свиде­те­ля надеж­ней­ше­го, тако­го подо­зре­ния насчет Улис­са нет, — итак, тра­гедии обви­ня­ют его в том, что он, при­тво­рив­шись безум­ным, хотел укло­нить­ся от уча­стия в похо­де¹⁴⁸. Наме­ре­ние, не пре­крас­ное в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но полез­ное, как кое-кто, пожа­луй, ска­жет, — цар­ст­во­вать и в празд­но­сти жить на Ита­ке вме­сте с роди­те­ля­ми, женой и сыном¹⁴⁹. А ты? Дума­ешь ли ты, что какое-нибудь бли­ста­тель­ное дея­ние, совер­шен­ное сре­ди каж­до­днев­ных лише­ний и опас­но­стей, срав­нит­ся с этим спо­кой­ст­ви­ем? Я, со сво­ей сто­ро­ны, нахо­жу нуж­ным послед­нее пре­зреть и отверг­нуть, так как то, что не пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, по мое­му мне­нию, даже не полез­но. (98) Что, по тво­е­му мне­нию, пред­сто­я­ло бы услы­хать Улис­су, упор­ст­вуй он в сво­ем при­твор­стве? Хотя он и совер­шил вели­чай­шие подви­ги на войне, он все же услы­хал бы от Аяк­са¹⁵⁰:

(99) Пра­во, для него было бы луч­ше сра­зить­ся, уже не гово­рю — с вра­га­ми, но даже с мор­ски­ми вол­на­ми, что он и сде­лал¹⁵¹, вме­сто того, чтобы изме­нить Гре­ции, еди­ной в сво­ей войне про­тив вар­ва­ров.

Но оста­вим ска­за­ния и при­ме­ры, отно­ся­щи­е­ся к чужим стра­нам, перей­дем к собы­тию, касаю­ще­му­ся нас самих. Марк Ати­лий Регул¹⁵², будучи вто­рич­но кон­су­лом, в Афри­ке попал в заса­ду и был взят в плен, когда во гла­ве вой­ска сто­ял лакеде­мо­ня­нин Ксан­типп¹⁵³, а импе­ра­то­ром был Гамиль­кар, отец Ган­ни­ба­ла¹⁵⁴; Регу­ла отпра­ви­ли к сена­ту, после того как он поклял­ся вер­нуть­ся в Кар­фа­ген, если рим­ляне не воз­вра­тят пуний­цам неко­то­рых знат­ных плен­ни­ков. По при­езде в Рим Регул видел кажу­щу­ю­ся поль­зу, но, как дока­зы­ва­ют собы­тия, при­знал ее лож­ной; она сво­ди­лась к тому, чтобы остать­ся на родине, жить дома вме­сте с женой и детьми и, счи­тая поне­сен­ное им на войне пора­же­ние обык­но­вен­ной пре­врат­но­стью бое­во­го сча­стья, сохра­нять высо­кое поло­же­ние кон­су­ла. Кто отри­ца­ет, что это было бы полез­но? Кто, по тво­е­му мне­нию? Вели­чие духа и муже­ство отри­ца­ют это. (XXVII, 100) Неуже­ли ты тре­бу­ешь более надеж­ных пору­чи­те­лей? Ведь этим доб­ле­стям свой­ст­вен­но ниче­го не боять­ся, все чело­ве­че­ское пре­зи­рать, ниче­го, что может слу­чить­ся с чело­ве­ком, нестер­пи­мым не счи­тать. Что же сде­лал Регул? Явил­ся в сенат, сооб­щил о воз­ло­жен­ном на него пору­че­нии, вно­сить пред­ло­же­ние отка­зал­ся: пока он свя­зан клят­вой, дан­ной им вра­гу, он, по его сло­вам, не сена­тор. Более того («О, глу­пец, — быть может, ска­жет кто-нибудь, — ведь он отвер­га­ет то, что ему полез­но!»), он ска­зал, что воз­вра­щать плен­ни­ков не полез­но: это моло­дые люди и хоро­шие вое­на­чаль­ни­ки, а он уже отяг­чен ста­ро­стью. После того, как его суж­де­ние одер­жа­ло верх, плен­ни­ков оста­ви­ли под стра­жей, Регул воз­вра­тил­ся в Кар­фа­ген, и его не оста­но­ви­ла ни любовь к оте­че­ству, ни любовь к семье. И ведь он тогда хоро­шо знал, что едет к жесто­чай­ше­му вра­гу и на мучи­тель­ней­шую казнь, но нахо­дил нуж­ным сдер­жать клят­ву. И он, повто­ряю, когда его умерщ­вля­ли, не давая ему спать, был в луч­шем поло­же­нии, чем был бы в слу­чае, если бы оста­вал­ся на родине ста­ри­ком-плен­ни­ком, клят­во­пре­ступ­ни­ком-кон­су­ля­ром¹⁵⁵. (101) Но, ска­жут мне, он посту­пил нера­зум­но, раз он не толь­ко не пред­ло­жил отпу­стить плен­ни­ков, но даже отсо­ве­то­вал это. Поче­му нера­зум­но? Даже если это было в инте­ре­сах государ­ства? Но может ли то, что не полез­но государ­ству, быть полез­ным како­му-нибудь граж­да­ни­ну?

(XXVIII) Отде­ляя поль­зу от нрав­ст­вен­ной кра­соты, люди извра­ща­ют то, что состав­ля­ет осно­вы при­ро­ды. Ведь все мы ищем поль­зы, рвем­ся к ней и никак не можем посту­пать ина­че. И дей­ст­ви­тель­но, кто станет избе­гать полез­но­го? Вер­нее, кто не будет самым настой­чи­вым обра­зом его доби­вать­ся? Но так как мы можем нахо­дить полез­ное толь­ко в заслу­гах, в подо­баю­щем, в нрав­ст­вен­ной кра­со­те, то мы поэто­му и счи­та­ем все это сво­ей пер­вой и выс­шей целью¹⁵⁶ и нахо­дим назва­ние «поль­за» не столь бли­ста­тель­ным, сколь необ­хо­ди­мым.

(102) «Какое же зна­че­ние, — спро­сит кто-нибудь, — при­да­ет­ся клят­ве? Раз­ве мы боим­ся гне­ва Юпи­те­ра?»¹⁵⁷ Но это — общее мне­ние всех фило­со­фов — не толь­ко тех, кото­рые утвер­жда­ют, что боже­ство не зна­ет забот и не созда­ет их дру­го­му¹⁵⁸, но и тех, кото­рые дума­ют, что боже­ство все­гда что-нибудь дела­ет и совер­ша­ет¹⁵⁹, нико­гда не гне­ва­ет­ся и нико­му не при­чи­ня­ет вреда¹⁶⁰. И в чем же мог бы раз­гне­ван­ный Юпи­тер повредить силь­нее, чем сам себе повредил Регул? Зна­чит, рели­гия не обла­да­ла силой, кото­рая мог­ла бы уни­что­жить такую боль­шую поль­зу. Или он сде­лал это, чтобы не посту­пать позор­но? Преж­де все­го — наи­мень­шее из зол!¹⁶¹ Сле­до­ва­тель­но, в этом позо­ре не будет столь­ко зла, сколь­ко его было в упо­мя­ну­той нами пыт­ке. Далее, вот что гово­рит­ся у Акция¹⁶²:

Хотя гово­рит это нече­сти­вый царь, но гово­рит он это пре­вос­ход­но. (103) Они при­бав­ля­ют так­же: как мы гово­рим, что полез­ным кажет­ся нечто такое, что, по наше­му мне­нию, тако­вым не явля­ет­ся, так они гово­рят, что нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным кажет­ся нечто такое, что им не явля­ет­ся; так, нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным кажет­ся посту­пок, когда чело­век ради того, чтобы сдер­жать клят­ву, воз­вра­тил­ся на казнь; но посту­пок его не ста­но­вит­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, так как совер­шен­ное им по при­нуж­де­нию со сто­ро­ны вра­гов не долж­но было иметь силы. Они так­же при­бав­ля­ют, что все весь­ма полез­ное ста­но­вит­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, даже если оно тако­вым не каза­лось. Вот что в общем гово­рят в пори­ца­ние поступ­ка Регу­ла. Но рас­смот­рим пер­вое воз­ра­же­ние.

(XXIX, 104) «Боять­ся, что Юпи­тер, в гне­ве сво­ем, может при­чи­нить вред, не надо было, так как он не скло­нен ни гне­вать­ся, ни при­чи­нять вред». Имен­но это сооб­ра­же­ние гово­рит про­тив клят­вы, дан­ной Регу­лом, не боль­ше, чем про­тив любой клят­вы. Но при клят­ве мы долж­ны при­ни­мать во вни­ма­ние не име­ю­щу­ю­ся угро­зу, но самый смысл клят­вы. Ведь клят­ва есть утвер­жде­ние, свя­зан­ное с рели­ги­ей, а то, что ты твер­до обе­щал как бы при свиде­те­ле в лице боже­ства, надо соблюдать. Ведь здесь дело идет уже не о гне­ве богов, кото­ро­го не суще­ст­ву­ет, но о спра­вед­ли­во­сти и вер­но­сти сло­ву. Энний ска­зал пре­вос­ход­но¹⁶³:

Сле­до­ва­тель­но, тот, кто нару­ша­ет клят­ву, оскорб­ля­ет боже­ство Вер­ность, кото­рое, по воле наших пред­ков, пре­бы­ва­ло на Капи­то­лии по сосед­ству с Юпи­те­ром Все­б­ла­гим Вели­чай­шим¹⁶⁴, как гово­рит­ся в речи Като­на¹⁶⁵.

(105) «Но, — ска­жут нам, — даже в гне­ве сво­ем Юпи­тер не повредил бы Регу­лу боль­ше, чем себе повредил сам Регул». Конеч­но, если бы зло заклю­ча­лось толь­ко в боли. Но ведь боль, по утвер­жде­нию самых авто­ри­тет­ных фило­со­фов¹⁶⁶, не толь­ко не выс­шее зло, но вооб­ще не зло. Поэто­му не пори­цай­те, про­шу вас, Регу­ла, их не мало­важ­но­го, но, пожа­луй, убеди­тель­ней­ше­го свиде­те­ля. И дей­ст­ви­тель­но, како­го искать нам более важ­но­го свиде­те­ля, чем пер­вен­ст­во­вав­ший в рим­ском наро­де чело­век, ради соблюде­ния дол­га доб­ро­воль­но пошед­ший на казнь? Что же каса­ет­ся «наи­мень­ше­го из зол», как они гово­рят, — когда чело­век пред­по­чи­та­ет позор несча­стью, — то есть ли боль­шее зло, чем позор?¹⁶⁷ Если телес­ное урод­ство про­из­во­дит несколь­ко оттал­ки­ваю­щее впе­чат­ле­ние, то каки­ми огром­ны­ми долж­ны казать­ся паде­ние и омер­зи­тель­ность опо­зо­рен­ной души! (106) Поэто­му те, кто более рья­но обсуж­да­ет эти вопро­сы, реша­ют­ся назы­вать позор­ное един­ст­вен­ным злом; те, кто дела­ет это с неко­то­рой снис­хо­ди­тель­но­стью, все-таки без вся­ких коле­ба­ний назы­ва­ют это выс­шим злом¹⁶⁸. Ведь сло­ва:

были ска­за­ны поэтом¹⁶⁹ спра­вед­ли­во пото­му, что тогда, когда дело шло об Атрее, ему при­шлось сооб­ра­зо­вать­ся с харак­те­ром это­го дей­ст­ву­ю­ще­го лица¹⁷⁰. Но если они отне­сут к себе поло­же­ние, что чест­ное сло­во, дан­ное бес­чест­но­му чело­ве­ку, не есть чест­ное сло­во, то пусть они осте­ре­гут­ся — как бы люди не ста­ли здесь искать лазей­ки для клят­во­пре­ступ­ле­ния.

(107) Но и зако­ны вой­ны¹⁷¹, и вер­ность клят­ве, давае­мой вра­гу, часто надо соблюдать. В том, насчет чего клят­ва была дана так, что ее — как мы пони­ма­ли умом — над­ле­жит испол­нить, ее надо соблюдать¹⁷²; что каса­ет­ся того, насчет чего клят­ва была дана ина­че, то если ее не испол­ни­ли, клят­во­пре­ступ­ле­ния нет. Напри­мер, если ты не доста­вишь мор­ским раз­бой­ни­кам выку­па, обу­слов­лен­но­го за свое осво­бож­де­ние, то это не обман, если ты не сде­ла­ешь это­го, даже покляв­шись. Ибо пират отно­сит­ся не к вою­ю­щей сто­роне, а к чис­лу все­об­щих вра­гов всех людей, и на него не долж­ны рас­про­стра­нять­ся ни вер­ность сло­ву, ни клят­ва. (108) Ведь лож­но поклясть­ся не зна­чит совер­шить клят­во­пре­ступ­ле­ние; но того, насчет чего ты «по разу­ме­нию сво­ей души», — как это, по обы­чаю наше­му, выра­жа­ют сло­ва­ми, — поклял­ся, не сде­лать есть клят­во­пре­ступ­ле­ние. Еври­пид ска­зал тон­ко¹⁷³:

Но Регул не дол­жен был нару­шить клят­во­пре­ступ­ле­ни­ем усло­вия и согла­ше­ния насчет вой­ны и насчет вра­га. Ведь вой­на эта велась с вра­гом, на кото­ро­го рас­про­стра­ня­лись пра­ва и зако­ны и в отно­ше­нии кото­ро­го дей­ст­ви­тель­ны и весь феци­аль­ный устав¹⁷⁴, и мно­гие пра­ва, касаю­щи­е­ся обе­их сто­рон.

Не будь это так, сенат в про­шлом нико­гда не выда­вал бы вра­гам про­слав­лен­ных мужей в око­вах. (XXX, 109) Но, ска­жут нам, Тит Вету­рий и Спу­рий Посту­мий, будучи кон­су­ла­ми во вто­рой раз, были выда­ны сам­ни­там за то, что они после неудач­но­го сра­же­ния в Кав­дин­ском уще­лье и после того, как наши леги­о­ны были про­веде­ны под ярмом, заклю­чи­ли мир с сам­ни­та­ми; ибо они сде­ла­ли это без пове­ле­ния наро­да и сена­та¹⁷⁵. В это же вре­мя Тибе­рий Нуми­ций и Квинт Мелий, кото­рые тогда были пле­бей­ски­ми три­бу­на­ми, за то, что мир был заклю­чен с их согла­сия, тоже были выда­ны, дабы мир с сам­ни­та­ми мож­но было отверг­нуть¹⁷⁶. Впро­чем, выда­чу пред­ло­жил и под­дер­жал сам Посту­мий, под­ле­жав­ший выда­че. Мно­го лет спу­стя так же посту­пил Гай Ман­цин, под­дер­жав­ший пред­ло­же­ние, на осно­ва­нии поста­нов­ле­ния сена­та вне­сен­ное Луци­ем Фури­ем и Секс­том Ати­ли­ем, — о том, чтобы его выда­ли нуман­тин­цам, с кото­ры­ми он, без согла­сия сена­та, заклю­чил дого­вор; когда это пред­ло­же­ние было при­ня­то, Ман­ци­на выда­ли вра­гам. Он посту­пил в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии луч­ше, чем Квинт Пом­пей, быв­ший в таком же поло­же­нии; бла­го­да­ря его моль­бам закон о его выда­че при­нят не был¹⁷⁷. В этом слу­чае кажу­ща­я­ся поль­за ока­за­лась силь­нее нрав­ст­вен­ной кра­соты; в преды­ду­щих над лож­ной види­мо­стью поль­зы одер­жа­ла победу убеди­тель­ность нрав­ст­вен­ной кра­соты.

(110) «Но, — ска­жут нам, — то, что было совер­ше­но под угро­зой наси­лия, не долж­но было быть дей­ст­ви­тель­но».

—Как буд­то наси­лие было бы воз­мож­но при­ме­нить к храб­ро­му мужу.¹⁷⁸

—«Так поче­му же Регул поехал, чтобы пред­стать перед сена­том, — тем более, что он наме­ре­вал­ся посо­ве­то­вать не отпус­кать плен­ни­ков?»

—Вы пори­ца­е­те имен­но то, что в его поведе­нии было вели­чай­шим. Ведь он не свое реше­ние отста­и­вал, но взял на себя это пору­че­ние ради того, чтобы сенат при­нял реше­ние; не возь­ми он сам на себя ответ­ст­вен­но­сти перед сена­том, плен­ни­ки, конеч­но, были бы воз­вра­ще­ны пуний­цам. Бла­го­да­ря это­му Регул остал­ся бы в сво­ем оте­че­стве невреди­мым. Но так как он не счи­тал это полез­ным оте­че­ству, он и при­знал нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным для себя вне­сти упо­мя­ну­тое пред­ло­же­ние и пре­тер­петь все. Ибо, что каса­ет­ся утвер­жде­ния, буд­то все очень полез­ное ста­но­вит­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, то было бы пра­виль­нее ска­зать: есть нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное, а не им ста­но­вит­ся. Ведь нет ниче­го полез­но­го, кото­рое в то же вре­мя не было бы нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным, и ничто не пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, так как оно полез­но, но — так как оно пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии — оно полез­но. Таким обра­зом, из чис­ла мно­гих изу­ми­тель­ных при­ме­ров едва ли кто-нибудь назо­вет при­мер, более достой­ный хва­лы или более выдаю­щий­ся, чем этот.

(XXXI, 111) Но во всей заслу­ге Регу­ла достой­но изум­ле­ния одно: его пред­ло­же­ние не отпус­кать плен­ных¹⁷⁹. Ведь его воз­вра­ще­ние в Кар­фа­ген нам теперь кажет­ся необы­чай­ным, но при тех обсто­я­тель­ствах посту­пить ина­че он не мог. Вот поче­му заслу­га эта отно­сит­ся не к чело­ве­ку, а к обсто­я­тель­ствам. По воле наших пред­ков, для скреп­ле­ния чест­но­го сло­ва нет уз более проч­ных, чем клят­ва. На это ука­зы­ва­ют зако­ны XII Таб­лиц¹⁸⁰, ука­зы­ва­ют свя­щен­ные зако­ны¹⁸¹, ука­зы­ва­ют дого­во­ры, скреп­ля­ю­щие чест­ное сло­во, дан­ное даже вра­гу, ука­зы­ва­ют поме­ты и заме­ча­ния цен­зо­ров, выно­сив­ших насчет клят­вы суж­де­ния более стро­гие, чем насчет чего бы то ни было дру­го­го¹⁸². (112) Луция Ман­лия, сына Авла, по окон­ча­нии его дик­та­ту­ры пле­бей­ский три­бун Марк Пом­по­ний при­влек к суду за то, что он буд­то бы про­длил себе ее срок на несколь­ко дней; он обви­нил его и в том, что он сослал сво­его сына Тита, впо­след­ст­вии про­зван­но­го Торк­ва­том, и при­ка­зал ему жить в деревне¹⁸³. Когда юный сын узнал, что отцу гро­зит судеб­ное пре­сле­до­ва­ние, он, как гово­рят, при­мчал­ся в Рим и еще на рас­све­те при­шел в дом к Пом­по­нию. Когда Пом­по­нию об этом ска­за­ли, он, думая, что Тит в сво­ем гне­ве даст ему какую-нибудь ули­ку про­тив отца, встал с посте­ли и, уда­лив посто­рон­них, велел позвать юно­шу. Но Тит, вой­дя, быст­ро обна­жил меч и поклял­ся тут же убить Пом­по­ния, если тот не покля­нет­ся ему пре­кра­тить дело про­тив его отца. Пом­по­ний, устра­шен­ный этой угро­зой, дал такую клят­ву. Он доло­жил наро­ду, объ­яс­нил ему, поче­му он дол­жен отка­зать­ся от нача­то­го им дела, и осво­бо­дил Ман­лия от обви­не­ния. Так вели­ко было в те вре­ме­на зна­че­ние клят­вы. Это тот Тит Ман­лий, кото­рый в бит­ве у реки Арно снял с уби­то­го им гал­ла, вызвав­ше­го его на поеди­нок, витое оже­ре­лье и был про­зван Торк­ва­том. В год его третье­го кон­су­ла­та лати­няне были раз­би­ты и обра­ще­ны в бег­ство у реки Весе­рис; это был вели­чай­ший муж и, при сво­ей глу­бо­кой при­вя­зан­но­сти к отцу, жесто­кий и суро­вый к сыну¹⁸⁴.

(XXXII, 113) Но если Регул заслу­жи­ва­ет хва­лы за соблюде­ние дан­ной им клят­вы, то заслу­жи­ва­ют пори­ца­ния — если они дей­ст­ви­тель­но не воз­вра­ти­лись — те десять плен­ни­ков, кото­рых Ган­ни­бал, после бит­вы под Кан­на­ми, отпра­вил к сена­ту, после того как они покля­лись ему воз­вра­тить­ся в лагерь, — в тот, что захва­ти­ли пуний­цы, — если они не исхо­да­тай­ст­ву­ют выку­па плен­ни­ков¹⁸⁵. Сведе­ния о них про­ти­во­ре­чи­вы. Так, Поли­бий¹⁸⁶, наи­боль­ший авто­ри­тет, гово­рит, что из деся­ти знат­ней­ших людей, кото­рые тогда были посла­ны, воз­вра­ти­лось девять, ниче­го не добив­шись от сена­та; один из них, кото­рый вско­ре после сво­его отъ­езда из лаге­ря вер­нул­ся назад под пред­ло­гом, что он там забыл какую-то вещь, остал­ся в Риме. Он пытал­ся дока­зать, что воз­вра­ще­ни­ем сво­им в лагерь он осво­бо­дил­ся от дан­ной им клят­вы; но это не было вер­но. Ведь обман отяг­ча­ет вину за клят­во­пре­ступ­ле­ние, но не осво­бож­да­ет от нее. Итак, это была глу­пая хит­рость, пре­врат­но под­ра­жав­шая даль­но­вид­но­сти. Вот поче­му сенат поста­но­вил это­го плу­та и хит­ре­ца выдать в око­вах Ган­ни­ба­лу. (114) Но наи­бо­лее при­ме­ча­тель­но сле­дую­щее: Ган­ни­бал дер­жал в пле­ну восемь тысяч чело­век, не захва­чен­ных им в бою и не раз­бе­жав­ших­ся в стра­хе перед смер­тью, а остав­лен­ных в лаге­ре кон­су­ла­ми Пав­лом и Варро­ном¹⁸⁷. Сенат поста­но­вил их не выку­пать, хотя это было воз­мож­но за неболь­шую пла­ту, — дабы вну­шить нашим сол­да­там, что они долж­ны либо побеж­дать, либо уми­рать. Этот же Поли­бий пишет, что Ган­ни­бал, узнав об этом, пал духом, раз сенат и рим­ский народ, потер­пев пора­же­ние, про­яви­ли такое боль­шое при­сут­ст­вие духа¹⁸⁸. Так, при срав­не­нии с нрав­ст­вен­ной кра­сотой кажу­ще­е­ся полез­ным быва­ет побеж­де­но. (115) Но Аци­лий¹⁸⁹, напи­сав­ший исто­рию по-гре­че­ски, утвер­жда­ет, что было нема­ло сол­дат, воз­вра­тив­ших­ся в лагерь с целью того же обма­на, дабы осво­бо­дить­ся от дан­ной ими клят­вы, и что цен­зо­ры заклей­ми­ли их весь­ма позо­ря­щи­ми заме­ча­ни­я­ми.

Закон­чим теперь рас­смот­ре­ние это­го поло­же­ния. Вполне оче­вид­но, что все совер­шае­мое в состо­я­нии стра­ха, уни­же­ния, душев­ной сла­бо­сти и бес­си­лия (тако­во было бы поведе­ние Регу­ла, если бы он либо внес насчет плен­ни­ков пред­ло­же­ние, какое ему каза­лось нуж­ным в его лич­ных инте­ре­сах, а не в инте­ре­сах государ­ства, либо захо­тел остать­ся в Риме) не полез­но, так как оно гнус­но, отвра­ти­тель­но, позор­но.

(XXXIII, 116) Оста­ет­ся чет­вер­тый раздел — о подо­баю­щем, об уме­рен­но­сти, скром­но­сти, само­об­ла­да­нии, воз­держ­но­сти. Итак, может ли что-нибудь быть полез­ным, если оно про­тив­но это­му хору таких доб­ле­стей? Одна­ко фило­со­фы, кото­рых Ари­стипп¹⁹⁰ назвал кирен­ски­ми и анни­ке­рий­ски­ми¹⁹¹, усмот­ре­ли выс­шее бла­го в наслаж­де­нии и при­зна­ли, что доб­лесть заслу­жи­ва­ет хва­лы по той при­чине, что достав­ля­ет наслаж­де­ние; после утра­ты ими сво­его зна­че­ния сла­вит­ся Эпи­кур¹⁹², под­дер­жи­вав­ший и отста­и­вав­ший почти такие же взгляды. Если мы нахо­дим нуж­ным защи­щать и сохра­нять за собою нрав­ст­вен­ную кра­соту, то с эти­ми фило­со­фа­ми надо сра­жать­ся «в пешем и кон­ном строю», как гово­рят¹⁹³. (117) Ибо, если не толь­ко поль­за, но и все сча­стье жиз­ни зиждут­ся на креп­ком тело­сло­же­нии и на твер­дой надеж­де на это тело­сло­же­ние, как писал Мет­ро­дор¹⁹⁴, то поль­за эта, и при­том выс­шая (ведь имен­но тако­во их мне­ние), несо­мнен­но, будет бороть­ся с нрав­ст­вен­ной кра­сотой. Преж­де все­го, какое место будет пре­до­став­ле­но даль­но­вид­но­сти? Такое ли, чтобы она всюду разыс­ки­ва­ла удо­воль­ст­вия? Сколь жал­кое раб­ское состо­я­ние доб­ле­сти, обслу­жи­ваю­щей наслаж­де­ние!¹⁹⁵ Како­ва, далее, зада­ча даль­но­вид­но­сти? Соби­рать ли, со зна­ни­ем дела, наслаж­де­ния? Допу­стим, что ниче­го более при­ят­но­го, чем это, нет. Что более позор­ное мож­но себе пред­ста­вить? Далее, а тот фило­соф, кото­рый назы­ва­ет боль выс­шим злом? Какое место в его гла­зах зани­ма­ет храб­рость, пред­став­ля­ю­щая собою пре­зре­ние к боли и к лише­ни­ям? Хотя Эпи­кур во мно­гих местах гово­рит о боли доста­точ­но муже­ст­вен­но (он дей­ст­ви­тель­но так гово­рит), все-таки надо счи­тать­ся не с тем, что́ он гово­рит, а с тем, что́ ему сле­до­ва­ло бы гово­рить в соот­вет­ст­вии с разу­мом, раз он при­знал пре­де­лом бла­га наслаж­де­ние, пре­де­лом зла — боль. И он, если послу­шать его выска­зы­ва­ния о само­об­ла­да­нии и воз­держ­но­сти, гово­рит мно­гое во мно­гих местах, но «вода оста­нав­ли­ва­ет­ся», по пого­вор­ке¹⁹⁶. Ибо как может вос­хва­лять воз­держ­ность тот, кто видит выс­шее бла­го в наслаж­де­нии? Ведь воз­держ­ность — недруг стра­стям, а стра­сти — спут­ни­цы наслаж­де­ния. (118) И все-таки в этих трех видах доб­ле­сти они не без хит­ро­сти, как толь­ко могут, выис­ки­ва­ют для себя лазей­ки. Они пред­став­ля­ют нам даль­но­вид­ность как зна­ние, достав­ля­ю­щее нам наслаж­де­ние и про­го­ня­ю­щее боль. Так­же и храб­рость они каким-то обра­зом выдви­га­ют впе­ред, обу­чая нас пре­зи­рать смерть и пере­но­сить боль. Они вво­дят и воз­держ­ность, прав­да, без боль­шой лег­ко­сти, но как толь­ко могут; ведь они гово­рят, что сте­пень наслаж­де­ния опре­де­ля­ет­ся устра­не­ни­ем боли¹⁹⁷. Спра­вед­ли­вость колеб­лет­ся, вер­нее, ока­зы­ва­ет­ся на зем­ле, как и все те доб­ле­сти, кото­рые усмат­ри­ва­ют­ся в узах меж­ду людь­ми и в суще­ст­во­ва­нии чело­ве­че­ско­го обще­ства. Ведь ни доб­рота, ни щед­рость, ни обхо­ди­тель­ность не воз­мож­ны (не более, чем друж­ба), если к ним не стре­мят­ся ради них самих, а свя­зы­ва­ют их с наслаж­де­ни­ем или с поль­зой¹⁹⁸.

Итак, под­ведем крат­кий итог ска­зан­но­му. (119) Как мы дока­за­ли, что не суще­ст­ву­ет поль­зы, кото­рая была бы про­тив­на нрав­ст­вен­ной кра­со­те, так мы утвер­жда­ем, что вся­кое наслаж­де­ние про­тив­но нрав­ст­вен­ной кра­со­те¹⁹⁹. Тем боль­ше­го пори­ца­ния, по мое­му мне­нию, заслу­жи­ва­ют Кал­ли­фонт и Дино­мах²⁰⁰, кото­рые поду­ма­ли, что раз­ре­шат спор, если сово­ку­пят наслаж­де­ние с нрав­ст­вен­ной кра­сотой, слов­но ско­ти­ну с чело­ве­ком. Не при­ни­ма­ет нрав­ст­вен­ная кра­сота тако­го соеди­не­ния, его пре­зи­ра­ет и отвер­га­ет. Да и пре­де­ла добра и зла, кото­рый дол­жен быть прост, невоз­мож­но достиг­нуть сме­ше­ни­ем совер­шен­но несход­ных начал, взя­тых в долж­ных коли­че­ствах. Но об этом (ведь это — важ­ный вопрос) я гово­рил в дру­гом месте²⁰¹; вер­нем­ся теперь к раз­би­рае­мо­му нами вопро­су. (120) Как сле­ду­ет раз­ре­шать вопрос в слу­чае, когда кажу­ща­я­ся поль­за борет­ся с нрав­ст­вен­ной кра­сотой, рас­смот­ре­но выше доста­точ­но подроб­но. Но если нам ска­жут, что види­мость поль­зы при­су­ща и наслаж­де­нию, то мы отве­тим, что меж­ду ним и нрав­ст­вен­ной кра­сотой сли­я­ния быть не может. Ведь наслаж­де­ние, даже если сде­лать ему уступ­ку, пожа­луй, будет обла­дать какой-то кру­пи­цей при­пра­вы, но, конеч­но, не при­не­сет поль­зы.

(121) Вот тебе, сын мой Марк, дар от отца, по мое­му мне­нию, цен­ный; но это будет зави­сеть от того, как ты при­мешь его²⁰². Впро­чем, ты дол­жен будешь при­нять эти три кни­ги как чуже­зем­цев²⁰³ сре­ди тво­их запи­сей настав­ле­ний Кра­тип­па. Но как, если бы сам я при­ехал в Афи­ны (а это дей­ст­ви­тель­но про­изо­шло бы, если бы оте­че­ство гром­ким голо­сом не ото­зва­ло меня с пол­пу­ти²⁰⁴) и ты не раз услы­шал мои сло­ва, так ты — ведь в этих свит­ках до тебя дошел мой голос — уде­лишь им столь­ко вре­ме­ни, сколь­ко смо­жешь, а смо­жешь ты, сколь­ко захо­чешь. И пра­во, когда я пой­му, что тебя раду­ет этот род зна­ний, то я, наде­юсь, вско­ре лич­но буду гово­рить с тобой о нем, а пока ты будешь вда­ле­ке, — изда­ле­ка.

Итак, будь здо­ров, мой доро­гой Цице­рон, и будь уве­рен в том, что я глу­бо­ко тебя люб­лю и буду любить еще боль­ше, если ты будешь нахо­дить радость в таких сочи­не­ни­ях и уче­ни­ях.