Трактаты об ораторском искусстве

Об ораторе

Квинту Цицерону

КНИГА I

[Вступ­ле­ние.] 1. (1) Когда я раз­мыш­ляю о ста­рине, брат мой, Квинт, и вос­кре­шаю ее в памя­ти, что слу­ча­ет­ся неред­ко, мне все­гда бла­жен­ны­ми кажут­ся те, кто жил в луч­шие вре­ме­на рес­пуб­ли­ки, кто бли­стал и поче­стя­ми, и сла­вой подви­гов, и кто мог прой­ти жиз­нен­ное попри­ще так, чтобы на государ­ст­вен­ной служ­бе не знать опас­но­стей, а на покое сохра­нять досто­ин­ство. Так было вре­мя, когда я думал, что и мне по спра­вед­ли­во­сти и по обще­му при­зна­нию мож­но будет пре­дать­ся отды­ху и обра­тить­ся к люби­мым нами обо­и­ми слав­ным нау­кам, если по пре­клон­но­сти лет и по завер­ше­нии все­го ряда долж­но­стей всем моим бес­ко­неч­ным заботам на фору­ме и хло­потам о поче­стях при­дет конец. (2) Но эту надеж­ду, на кото­рую обра­ще­ны были мои помыс­лы и наме­ре­ния, обма­ну­ли как тяже­лые обще­ст­вен­ные бед­ст­вия, так и пре­врат­но­сти соб­ст­вен­ной моей судь­бы. В то самое вре­мя, когда, каза­лось, мож­но было осо­бен­но рас­счи­ты­вать на покой и без­мя­теж­ность, вдруг гря­ну­ли гро­зы, взбу­ше­ва­лись бури, — и вот, несмот­ря на все мое жела­ние и ожи­да­ние, я так и не мог насла­дить­ся досу­гом, занять­ся усид­чи­во теми нау­ка­ми, кото­рым мы были пре­да­ны с дет­ства, и сно­ва возде­лы­вать их наши­ми общи­ми уси­ли­я­ми. (3) Юность моя сов­па­ла как раз с потря­се­ни­ем преж­не­го поряд­ка вещей, кон­суль­ство поста­ви­ло меня сре­ди само­го раз­га­ра реши­тель­ной борь­бы за суще­ст­во­ва­ние государ­ства, а все вре­мя после кон­суль­ства до сих пор я про­ти­во­стою тому поги­бель­но­му пото­ку, кото­рый мне уда­лось отвра­тить от обще­ства, чтобы обру­шить на мою соб­ст­вен­ную голо­ву.

И все ж, несмот­ря на весь гнет обсто­я­тельств и на недо­ста­ток вре­ме­ни, я после­дую сво­е­му вле­че­нию к нау­ке, и тот досуг, кото­рый мне оста­вят коз­ни вра­гов или тяж­бы дру­зей иль дела государ­ства, отдам пре­иму­ще­ст­вен­но лите­ра­тур­ной дея­тель­но­сти. (4) Тебе же, брат мой, уж конеч­но, не будет у меня отка­за, обра­тишь­ся ли ты ко мне с сове­том или с прось­бой, пото­му что ничье­му авто­ри­те­ту и ничьим жела­ни­ям я не поко­ря­юсь охот­нее, чем тво­им. 2. В дан­ном слу­чае я счи­таю нуж­ным воз­вра­тить­ся к вос­по­ми­на­нию об одном дав­нем про­ис­ше­ст­вии: прав­да, оно не вполне сохра­ни­лось в моей памя­ти, но думаю, что оно луч­ше все­го отве­тит на твой вопрос: ты узна­ешь, как смот­ре­ли на всю тео­рию крас­но­ре­чия те, кото­рым не было рав­ных и в речах, и в сла­ве. (5) Ты не раз гово­рил мне, что сочи­не­ние, кото­рое когда-то в дни мое­го отро­че­ства или неж­ной юно­сти вышло из моих школь­ных запи­сок, было неза­кон­чен­ным и незре­лым, что оно уже недо­стой­но моих лет и моей опыт­но­сти, почерп­ну­той из столь­ких важ­ных дел, кото­рые мне при­хо­ди­лось вести, и что я дол­жен издать об этом пред­ме­те что-нибудь более обра­ботан­ное и совер­шен­ное. Кро­ме того, при наших рас­суж­де­ни­ях ты неред­ко рас­хо­дишь­ся со мной во мне­ни­ях: я пола­гаю, что крас­но­ре­чи­ем мож­но овла­деть лишь срав­няв­шись в зна­ни­ях с обра­зо­ван­ней­ши­ми людь­ми, тогда как ты совер­шен­но отде­ля­ешь его от осно­ва­тель­но­сти зна­ний и видишь в нем толь­ко плод извест­ной при­род­ной спо­соб­но­сти и упраж­не­ния.

[Отче­го так мало выдаю­щих­ся ора­то­ров.] (6) Я неод­но­крат­но при­смат­ри­вал­ся к людям необык­но­вен­ным и ода­рен­ным необык­но­вен­ны­ми спо­соб­но­стя­ми, и это наве­ло меня на такой вопрос: поче­му сре­ди всех наук и искусств крас­но­ре­чие выдви­ну­ло мень­ше все­го заме­ча­тель­ных пред­ста­ви­те­лей? В самом деле, в какую сто­ро­ну ни обра­тишь свое вни­ма­ние и мыс­ли, увидишь мно­же­ство, людей, отли­чив­ших­ся в любой отрас­ли зна­ний, и зна­ний не мел­ких, а, мож­но ска­зать наи­важ­ней­ших. (7) Если судить о зна­ме­ни­тых людях с точ­ки зре­ния поль­зы или вели­чия их дея­ний, то кто не поста­вит, напри­мер, пол­ко­во­д­ца выше ора­то­ра? А меж­ду тем, вся­кий согла­сит­ся, что в одном нашем государ­стве мы можем ука­зать пре­вос­ход­ней­ших вое­на­чаль­ни­ков чуть не бес­чис­лен­ное мно­же­ство, а выдаю­щих­ся ора­то­ров — едва несколь­ко чело­век. (8) Даже таких людей, кото­рые сво­и­ми муд­ры­ми реше­ни­я­ми спо­соб­ны вести и направ­лять государ­ство, доста­точ­но мно­го высту­пи­ло в наши дни, еще боль­ше — на памя­ти наших отцов, и тем более — на памя­ти пред­ков, тогда как хоро­ших ора­то­ров очень дол­го не было вовсе, а снос­ных — едва най­дет­ся по одно­му на каж­дое поко­ле­ние. При этом не сле­ду­ет думать, что искус­ство крас­но­ре­чия умест­нее сопо­став­лять с таки­ми науч­ны­ми заня­ти­я­ми, кото­рые тре­бу­ют отвле­чен­но­го мыш­ле­ния и широ­кой начи­тан­но­сти, неже­ли с воин­ски­ми досто­ин­ства­ми пол­ко­во­д­ца или рас­суди­тель­но­стью хоро­ше­го сена­то­ра: доста­точ­но лишь посмот­реть на такие нау­ки, чтобы увидеть, как мно­го уче­ных стя­жа­ло ими себе извест­ность, и чтобы понять, как мало ора­то­ров и в наши дни, да и во все вре­ме­на.

3. (9) Напри­мер, ты зна­ешь, что та нау­ка, кото­рую гре­ки зовут фило­со­фи­ей, при­зна­ет­ся луч­ши­ми уче­ны­ми за пра­ро­ди­тель­ни­цу и как бы мать всех упо­мя­ну­тых наук; и тем не менее, труд­но даже пере­счи­тать, сколь­ко людей, с каки­ми зна­ни­я­ми, с какой раз­но­сто­рон­но­стью и пол­нотою инте­ре­сов, под­ви­за­лись на попри­ще этой нау­ки, и не толь­ко в какой-нибудь отдель­ной ее обла­сти, но даже, насколь­ко это воз­мож­но, в пол­ном ее соста­ве, как иссле­дуя ее содер­жа­ние, так и систе­ма­ти­че­ски его изла­гая. (10) А так назы­вае­мые мате­ма­ти­ки? Кому не извест­но, как труден для пони­ма­ния их пред­мет, как отвле­чен­на, мно­го­слож­на и тон­ка их нау­ка? Одна­ко же и здесь яви­лось столь­ко зна­то­ков сво­его дела, что, по-види­мо­му, едва ли не вся­кий, хоро­шень­ко пора­ботав над пред­ме­том, вполне дости­гал сво­ей цели. А музы­ка? А изу­че­ние сло­вес­но­сти, кото­рым заня­лись так назы­вае­мые грам­ма­ти­ки? Кто, пре­дав­шись этим пред­ме­там со всем усер­ди­ем, не узнал и не изу­чил их во всем их бес­пре­дель­ном объ­е­ме и содер­жа­нии? (11) Пожа­луй, если я не оши­ба­юсь, изо всех тех, кто посвя­тил свои силы этим бла­го­род­ным искус­ствам и нау­кам, все­го мень­ше вышло заме­ча­тель­ных поэтов. Но если даже на этом попри­ще, на кото­ром бле­стя­щие даро­ва­ния явля­ют­ся очень ред­ко, тебе взду­ма­ет­ся ради срав­не­ния выбрать луч­ших как меж­ду наши­ми сооте­че­ст­вен­ни­ка­ми, так и меж­ду гре­ка­ми, то все-таки хоро­ших ора­то­ров най­дет­ся гораздо мень­ше, чем хоро­ших поэтов. (12) Это долж­но казать­ся тем более уди­ви­тель­ным, что в осталь­ных нау­ках и искус­ствах позна­ния обык­но­вен­но чер­па­ют­ся из отвле­чен­ных и труд­но доступ­ных источ­ни­ков, в крас­но­ре­чии же общие осно­вы нахо­дят­ся у всех на виду, доступ­ны всем и не выхо­дят за пре­де­лы повсе­днев­ных дел и раз­го­во­ров; пото­му-то в дру­гих нау­ках более ценит­ся то, что менее доступ­но пони­ма­нию и пред­став­ле­ни­ям непо­свя­щен­ных, в крас­но­ре­чии же, напро­тив, нет поро­ка боль­ше, чем укло­не­ние от обык­но­вен­но­го скла­да речи и от обще­при­ня­тых поня­тий. 4. (13) Неспра­вед­ли­во было бы так­же ска­зать, буд­то про­чие нау­ки боль­ше при­вле­ка­ют к себе людей или буд­то изу­че­ние их сопря­же­но с бо́льшим наслаж­де­ни­ем или с обшир­ней­ши­ми надеж­да­ми и со зна­чи­тель­ней­шим воз­на­граж­де­ни­ем. Я уж не буду гово­рить о Гре­ции, кото­рая все­гда стре­ми­лась быть пер­вой в крас­но­ре­чии, и о пре­сло­ву­том оте­че­стве всех наук, Афи­нах, где ора­тор­ское искус­ство было и откры­то и доведе­но до совер­шен­ства; но ведь и в нашем оте­че­стве уж, конеч­но, ниче­го нико­гда не изу­ча­ли усерд­нее, неже­ли крас­но­ре­чие. (14) В самом деле, по уста­нов­ле­нии все­мир­но­го наше­го вла­ды­че­ства, когда про­дол­жи­тель­ный мир окон­ча­тель­но обес­пе­чил досуг, едва ли был хоть один често­лю­би­вый юно­ша, кото­рый бы не стре­мил­ся постиг­нуть во что бы то ни ста­ло искус­ство ора­то­ра. При этом сна­ча­ла, чуж­дые вся­ких тео­ре­ти­че­ских позна­ний, не подо­зре­вая суще­ст­во­ва­ния ника­ких мето­дов в упраж­не­нии и ника­ких пра­вил в нау­ке, они дохо­ди­ли толь­ко до той сту­пе­ни, кото­рой мог­ли достиг­нуть одним сво­им умом и сво­и­ми сила­ми. Но впо­след­ст­вии, послу­шав гре­че­ских ора­то­ров, позна­ко­мив­шись с их сочи­не­ни­я­ми, да при­бег­нув к помо­щи пре­по­да­ва­те­лей, наши зем­ля­ки воз­го­ре­лись про­сто неве­ро­ят­ным усер­ди­ем к крас­но­ре­чию. (15) Это­му содей­ст­во­ва­ли зна­чи­тель­ность, раз­но­об­ра­зие и мно­же­ство все­воз­мож­ных судеб­ных дел, вслед­ст­вие чего к позна­ни­ям, какие каж­дый при­об­рел сво­им лич­ным при­ле­жа­ни­ем, при­со­еди­ня­лось частое упраж­не­ние, кото­рое важ­нее настав­ле­ний вся­ких учи­те­лей. А сулил этот род заня­тий те же награ­ды, что и теперь, — и попу­ляр­ность, и вли­я­ние, и ува­же­ние. Что же каса­ет­ся при­род­ных даро­ва­ний, то уж в этом отно­ше­нии наши зем­ля­ки, как мы можем заклю­чить по мно­гим при­ме­рам, дале­ко пре­взо­шли всех про­чих людей како­го угод­но про­ис­хож­де­ния. (16) Сооб­ра­зив все эти обсто­я­тель­ства, раз­ве мы не впра­ве дивить­ся, что во всей исто­рии поко­ле­ний, эпох, государств мы нахо­дим такое незна­чи­тель­ное чис­ло ора­то­ров?

[Труд­ность крас­но­ре­чия.] Но это объ­яс­ня­ет­ся тем, что крас­но­ре­чие есть нечто такое, что дает­ся труд­нее, чем это кажет­ся, и рож­да­ет­ся из очень мно­гих зна­ний и ста­ра­ний. 5. И точ­но, при взгляде на вели­кое мно­же­ство уча­щих­ся, необык­но­вен­ное оби­лие учи­те­лей, высо­кую даро­ви­тость наро­да, бес­ко­неч­ное раз­но­об­ра­зие тяжб, почет­ные и щед­рые награ­ды, ожи­даю­щие крас­но­ре­чие, какую мож­но пред­по­ло­жить дру­гую при­чи­ну это­го явле­ния, кро­ме как неимо­вер­ную обшир­ность и труд­ность само­го пред­ме­та? (17) В самом деле, ведь здесь необ­хо­ди­мо усво­ить себе самые раз­но­об­раз­ные позна­ния, без кото­рых бег­лость в сло­вах бес­смыс­лен­на и смеш­на; необ­хо­ди­мо при­дать кра­соту самой речи, и не толь­ко отбо­ром, но и рас­по­ло­же­ни­ем слов; и все дви­же­ния души, кото­ры­ми при­ро­да наде­ли­ла род чело­ве­че­ский, необ­хо­ди­мо изу­чить до тон­ко­сти, пото­му что вся мощь и искус­ство крас­но­ре­чия в том и долж­ны про­яв­лять­ся, чтобы или успо­ка­и­вать, или воз­буж­дать души слу­ша­те­лей. Ко все­му это­му долж­ны при­со­еди­нять­ся юмор и ост­ро­умие, обра­зо­ва­ние, достой­ное сво­бод­но­го чело­ве­ка, быст­ро­та и крат­кость как в отра­же­нии, так и в напа­де­нии, про­ник­ну­тые тон­ким изя­ще­ст­вом и бла­го­вос­пи­тан­но­стью. (18) Кро­ме того, необ­хо­ди­мо знать всю исто­рию древ­но­сти, чтобы чер­пать из нее при­ме­ры; нель­зя так­же упус­кать зна­ком­ства с зако­на­ми и с граж­дан­ским пра­вом. Нуж­но ли мне еще рас­про­стра­нять­ся о самом испол­не­нии, кото­рое тре­бу­ет следить и за тело­дви­же­ни­я­ми, и за жести­ку­ля­ци­ей, и за выра­же­ни­ем лица, и за зву­ка­ми и оттен­ка­ми голо­са? Как это труд­но само по себе, пока­зы­ва­ет даже лег­ко­мыс­лен­ное искус­ство комеди­ан­тов в теат­ре: хоть они и силят­ся вла­деть и лицом, и голо­сом, и дви­же­ни­я­ми, но кто не зна­ет, как мало меж ними и было и есть таких, на кото­рых мож­но смот­реть с удо­воль­ст­ви­ем? Нако­нец, что ска­зать мне о сокро­вищ­ни­це всех позна­ний — памя­ти? Ведь само собою разу­ме­ет­ся, что если наши мыс­ли и сло­ва, най­ден­ные и обду­ман­ные, не будут пору­че­ны ей на хра­не­ние, то все досто­ин­ства ора­то­ра, как бы ни были они бле­стя­щи, про­па­дут даром.

(19) Поэто­му пере­ста­нем недо­уме­вать, отче­го так мало людей крас­но­ре­чи­вых: мы видим, что крас­но­ре­чие состо­ит из сово­куп­но­сти таких пред­ме­тов, из кото­рых даже каж­дый в отдель­но­сти бес­ко­неч­но труден для раз­ра­бот­ки. Поста­ра­ем­ся луч­ше добить­ся, чтобы наши дети и все, чьи сла­ва и досто­ин­ство нам доро­ги, пол­но­стью пред­ста­ви­ли себе эту труд­ность зада­чи и поня­ли, бы, что при­ве­сти их к желан­ной цели никак не могут те пра­ви­ла, учи­те­ля и упраж­не­ния, к кото­рым при­бе­га­ют нын­че все, а нуж­ны какие-то совсем дру­гие. 6. (20) По край­ней мере мое мне­ние тако­во, что невоз­мож­но быть во всех отно­ше­ни­ях досто­хваль­ным ора­то­ром, не изу­чив всех важ­ней­ших пред­ме­тов и наук. Речь долж­на рас­цве­тать и раз­во­ра­чи­вать­ся толь­ко на осно­ве пол­но­го зна­ния пред­ме­та; если же за ней не сто­ит содер­жа­ние, усво­ен­ное и познан­ное ора­то­ром, то сло­вес­ное ее выра­же­ние пред­став­ля­ет­ся пустой и даже ребя­че­ской бол­тов­ней. (21) Но в сво­их тре­бо­ва­ни­ях от ора­то­ров, осо­бен­но от наших при их недо­су­ге за мно­же­ст­вом обще­ст­вен­ных обя­зан­но­стей, я отнюдь не иду так дале­ко, чтобы тре­бо­вать от них все­о­хват­ных позна­ний, — хотя уже в самом поня­тии «ора­тор» и в при­тя­за­нии на крас­но­ре­чие как буд­то лежит тор­же­ст­вен­ное обя­за­тель­ство гово­рить на вся­кую пред­ло­жен­ную тему кра­си­во и изобиль­но. (22) Нет, конеч­но, боль­шин­ству такая зада­ча пока­жет­ся про­сто непо­мер­ной; ведь даже гре­ки, бога­тые не толь­ко даро­ва­ни­я­ми и уче­но­стью, но и досу­гом и рве­ни­ем к нау­ке, тем не менее раз­би­ли всю ее область на извест­ные участ­ки и не пыта­лись в оди­ноч­ку охва­тить ее цели­ком: так, они выде­ли­ли из осталь­ных видов сло­вес­но­го искус­ства ту отрасль крас­но­ре­чия, кото­рая зани­ма­ет­ся все­на­род­ны­ми пре­ни­я­ми в судах или собра­ни­ях, и одну лишь ее пре­до­ста­ви­ли ора­то­ру. Пото­му в этих кни­гах я огра­ни­чусь лишь тем, что по осно­ва­тель­ном иссле­до­ва­нии и зре­лом обсуж­де­нии пред­ме­та отне­се­но к этой обла­сти почти еди­но­душ­ным при­го­во­ром зна­ме­ни­то­стей. (23) Но это будет не пере­чень пра­вил, начи­ная с азов наших соб­ст­вен­ных дав­них дет­ских позна­ний; нет, это будут пред­ме­ты, кото­рые, как я слы­шал, обсуж­да­лись неко­гда в раз­го­во­ре наших зем­ля­ков, мужей в выс­шей сте­пе­ни крас­но­ре­чи­вых и пре­воз­не­сен­ных вся­ки­ми поче­стя­ми. Я не отри­цаю важ­но­сти настав­ле­ний, заве­щан­ных зна­то­ка­ми и настав­ни­ка­ми гре­че­ско­го крас­но­ре­чия, но так как они общедо­ступ­ны и откры­ты для всех, и мое изло­же­ние не при­ба­вит им ни ясно­сти мыс­ли, ни изя­ще­ства фор­мы, то наде­юсь, ты поз­во­лишь мне, любез­ный брат, мне­нию тех мужей, кото­рые у нас почи­та­лись пер­вы­ми в витий­стве, отдать пре­иму­ще­ство перед суж­де­ни­я­ми гре­ков.

[Обсто­я­тель­ства диа­ло­га]. 7. (24) Итак, вот что мне рас­ска­зы­ва­ли.

Когда кон­сул Филипп оже­сто­чен­но напа­дал на пер­вей­ших лиц в государ­стве, и Друз, взяв­ший на себя три­бун­ство для защи­ты вли­я­ния сена­та, стал, каза­лось, терять свое зна­че­ние и силу, — тогда-то, гово­рят, во вре­мя рим­ских игр зна­ме­ни­тый Луций Красс, как буд­то бы для отды­ха, отпра­вил­ся в свое тускуль­ское име­ние. Туда же при­был Квинт Муций, его быв­ший тесть, и Марк Анто­ний, чело­век, разде­ляв­ший взгляды Крас­са на дела государ­ст­вен­ные и, кро­ме того, свя­зан­ный с ним тес­ной друж­бой. (25) Вме­сте с Крас­сом отпра­ви­лись туда двое юно­шей, боль­шие при­я­те­ли Дру­за, в кото­рых стар­шие виде­ли тогда буду­щих побор­ни­ков сво­их прав, имен­но Гай Кот­та, искав­ший в то вре­мя пле­бей­ско­го три­бун­ства, и Пуб­лий Суль­пи­ций, кото­рый, как дума­ли, соби­рал­ся искать этой долж­но­сти на сле­дую­щий год.

(26) В пер­вый день они мно­го гово­ри­ли о тогдаш­них обсто­я­тель­ствах и о поло­же­нии государ­ства вооб­ще, что и было насто­я­щей целью их при­бы­тия, и так протол­ко­ва­ли до исхо­да дня. В сво­ей беседе, как рас­ска­зы­вал мне Кот­та, эти три кон­су­ля­ра, слов­но по наи­тию, горест­но пред­ска­зы­ва­ли мно­гие собы­тия, так что ни одна из тех бед, кото­рые впо­след­ст­вии постиг­ли государ­ство, не укры­лась за столь­ко вре­ме­ни от их про­зор­ли­во­сти. (27) Одна­ко по окон­ча­нии всей этой беседы Красс повел себя так лег­ко и сер­деч­но, что, когда они после бани лег­ли за стол, то мрач­ный тон преж­ней беседы исчез совер­шен­но. Хозя­ин был так весел и так ост­ро­умен в шут­ках, что день у них вышел как буд­то сенат­ский, а обед — туску­лан­ский.

(28) На сле­дую­щий день, когда стар­шие успе­ли отдох­нуть, все пошли на про­гул­ку. И вот тогда Сце­во­ла, про­шед два или три кон­ца, ска­зал:

—Отче­го, Красс, мы не берем при­ме­ра с Сокра­та в Пла­то­но­вом Фед­ре? Меня надо­умил твой пла­тан: укры­вая это место от лучей, он рас­ки­нул­ся сво­и­ми раз­ве­си­сты­ми вет­вя­ми не хуже, чем тот, тень кото­ро­го при­влек­ла Сокра­та, хоть мне и кажет­ся, что тот пла­тан вырос не столь­ко бла­го­да­ря ручей­ку, кото­рый там опи­сы­ва­ет­ся, сколь­ко бла­го­да­ря самой речи Пла­то­на. Сократ раз­лег­ся под тем пла­та­ном на тра­ве и в таком поло­же­нии вел свои речи, кото­рые фило­со­фы при­пи­сы­ва­ют боже­ст­вен­но­му откро­ве­нию; а то, что он сде­лал при сво­их зака­лен­ных ногах, во вся­ком слу­чае еще спра­вед­ли­вее пре­до­ста­вить моим.

(29) — Зачем? — ска­зал Красс. — Мож­но еще удоб­нее!

Он потре­бо­вал поду­шек, и все усе­лись на тех сиде­ньях, кото­рые были под пла­та­ном.

[Пер­вая речь Крас­са: похва­ла крас­но­ре­чию.] 8. Здесь-то, чтобы изгла­дить впе­чат­ле­ние преж­не­го раз­го­во­ра, Красс и завел раз­го­вор о заня­ти­ях крас­но­ре­чи­ем. Кот­та рас­ска­зы­вал об этом не раз. (30) Начал Красс с того, что, по его мне­нию, ему при­хо­дит­ся не поощ­рять Суль­пи­ция и Кот­ту, а ско­рее хва­лить их обо­их за то, что они уже достиг­ли тако­го искус­ства, что их не толь­ко пред­по­чи­та­ют их сверст­ни­кам, но и рав­ня­ют со стар­ши­ми.

—Пра­во, — ска­зал он, — я не знаю ниче­го пре­крас­нее, чем уме­ние силою сло­ва при­ко­вы­вать к себе тол­пу слу­ша­те­лей, при­вле­кать их рас­по­ло­же­ние, направ­лять их волю куда хочешь и отвра­щать ее откуда хочешь. Имен­но это искус­ство у всех сво­бод­ных наро­дов и, глав­ным обра­зом, в мир­ных и спо­кой­ных государ­ствах поль­зо­ва­лось во все вре­ме­на осо­бен­ным поче­том и силой. (31) В самом деле, мож­но ли не вос­хи­щать­ся, когда из бес­чис­лен­но­го мно­же­ства людей высту­па­ет чело­век, кото­рый один или в чис­ле немно­гих уме­ет осу­ще­ст­вить на деле то, что таит­ся во всех лишь в виде врож­ден­ной спо­соб­но­сти? И что так при­ят­но дей­ст­ву­ет на ум и на слух, как изящ­но отде­лан­ная речь, бли­стаю­щая муд­ры­ми мыс­ля­ми и пол­ны­ми важ­но­сти сло­ва­ми? Или что про­из­во­дит такое могу­ще­ст­вен­ное и воз­вы­шен­ное впе­чат­ле­ние, как когда стра­сти наро­да, сомне­ния судей, непре­клон­ность сена­та поко­ря­ют­ся речи одно­го чело­ве­ка? (32) Далее, что так цар­ст­вен­но, бла­го­род­но, вели­ко­душ­но, как пода­вать помощь при­бе­гаю­щим, обо­д­рять сокру­шен­ных, спа­сать от гибе­ли, избав­лять от опас­но­стей, удер­жи­вать людей в среде их сограж­дан? С дру­гой сто­ро­ны, что так необ­хо­ди­мо, как иметь все­гда в руках ору­жие, бла­го­да­ря кото­ро­му мож­но то охра­нять себя, то угро­жать бес­чест­ным, то мстить за нане­сен­ную обиду? Но даже поми­мо это­го, даже на покое, вда­ли от фору­ма, с его судей­ски­ми ска­мья­ми, три­бу­на­ми, кури­ей, — что может быть отрад­нее и свой­ст­вен­нее чело­ве­че­ской при­ро­де, чем ост­ро­ум­ная и истин­но про­све­щен­ная беседа? Ведь в том-то и заклю­ча­ет­ся наше глав­ное пре­иму­ще­ство перед дики­ми зве­ря­ми, что мы можем гово­рить друг с дру­гом и выра­жать свои ощу­ще­ния сло­вом. (33) Как же этим не вос­хи­щать­ся и как не употре­бить все силы, чтобы пре­взой­ти всех людей в том, в чем все люди пре­взо­шли зве­рей? Но даже это­го мало. Какая дру­гая сила мог­ла собрать рас­се­ян­ных людей в одно место или пере­ме­нить их дикий и гру­бый образ жиз­ни на этот чело­веч­ный и граж­дан­ст­вен­ный быт, или уста­но­вить в ново­со­здан­ных государ­ствах зако­ны, суды и пра­ва? (34) Чтобы не гро­моздить при­ме­ры до бес­ко­неч­но­сти, я выра­жу свою мысль в немно­гих сло­вах: истин­ный ора­тор, гово­рю я, сво­им вли­я­ни­ем и муд­ро­стью не толь­ко себе снис­ки­ва­ет почет, но и мно­же­ству граж­дан, да и все­му государ­ству в целом при­но­сит сча­стье и бла­го­по­лу­чие. Поэто­му про­дол­жай­те, моло­дые люди, идти наме­чен­ным путем и при­ла­гай­те ста­ра­ние к изу­че­нию избран­но­го вами пред­ме­та себе во сла­ву, дру­зьям в поль­зу и государ­ству во бла­го.

[Воз­ра­же­ние Сце­во­лы.] 9. (35) На это Сце­во­ла воз­ра­зил с обыч­ной учти­во­стью:

—Я во всем готов согла­сить­ся с Крас­сом, чтобы не ума­лять искус­ства и сла­вы Гая Лелия, мое­го тестя, или тебя, мое­го зятя; но не знаю, Красс, могу ли я усту­пить тебе вот по каким двум вопро­сам. Во-пер­вых, ты гово­ришь, что государ­ства быва­ли обя­за­ны ора­то­рам, как сво­им пер­во­на­чаль­ным устрой­ст­вом, так неред­ко и даль­ней­шим сохра­не­ни­ем; во-вто­рых, ты утвер­жда­ешь, что ора­тор, даже поми­мо фору­ма, сход­ки, судов и сена­та, во всех речах и во всех бла­го­род­ных зна­ни­ях пред­став­ля­ет собою выс­шее совер­шен­ство. (36) Но мож­но ли согла­сить­ся с тобой, что когда род чело­ве­че­ский, рас­се­ян­ный по горам и лесам, затво­рил­ся в горо­дах и сте­нах, то достиг­ну­то это было не убеди­тель­ны­ми сове­та­ми мужей бла­го­ра­зум­ных, а вкрад­чи­вы­ми сло­ва­ми людей речи­стых? Мож­но ли согла­сить­ся, что и все осталь­ные полез­ные уста­нов­ле­ния при устрой­стве или сохра­не­нии государств введе­ны не теми, кто мудр и храбр, а теми, кто речист и кра­си­во гово­рит? (37) Неуже­ли ты дей­ст­ви­тель­но дума­ешь, что наш Ромул спло­тил пас­ту­хов и при­шель­цев, завя­зал брач­ные отно­ше­ния с саби­ня­на­ми, отра­зил напа­де­ния соседей силою крас­но­ре­чия, а не сво­ею ред­кой наход­чи­во­стью и муд­ро­стью? Ну, а у Нумы, а у Сер­вия Тул­лия, а у про­чих царей, кото­рые оста­ви­ли мно­го пре­вос­ход­ных уста­нов­ле­ний для устрой­ства государ­ства, раз­ве виден хоть след крас­но­ре­чия? Ну, а после изгна­ния царей — да и само-то изгна­ние совер­ши­лось, как вид­но, бла­го­да­ря уму, а не язы­ку Л. Бру­та, — после изгна­ния царей раз­ве не видим мы в Риме оби­лие мыс­ли и отсут­ст­вие слов? (38) Да если бы мне при­шла охота вос­поль­зо­вать­ся при­ме­ра­ми как наше­го государ­ства, так и дру­гих, то, пра­во, я лег­ко мог бы пока­зать, что люди наи­бо­лее крас­но­ре­чи­вые при­но­си­ли государ­ствам боль­ше вреда, чем поль­зы. Об осталь­ных я гово­рить не буду, но самые крас­но­ре­чи­вые люди, кото­рых мне при­хо­ди­лось слы­шать, — за исклю­че­ни­ем вас дво­их, Красс, — были, по мое­му мне­нию, Тибе­рий и Гай Сем­п­ро­нии. Отец их, чело­век бла­го­ра­зум­ный и почтен­ный, но совсем не крас­но­ре­чи­вый, нема­ло сде­лал для бла­го­по­лу­чия государ­ства, осо­бен­но во вре­мя сво­его цен­зор­ства, когда он пере­вел отпу­щен­ни­ков в город­ские три­бы, и сде­лал это не ста­ра­тель­ной мно­го­ре­чи­во­стью, а толь­ко силой воли и твер­дым сло­вом; и хоть мы и теперь едва дер­жим власть в сво­их руках, но кабы не он, мы бы дав­но уж совсем ее поте­ря­ли. А вот его речи­стые сыно­вья, и при­ро­дой и нау­кой под­готов­лен­ные для витий­ства, заста­ли государ­ство в том цве­ту­щем состо­я­нии, в кото­рое его при­ве­ли наход­чи­вость их отца и ору­жие деда, и сами разо­ри­ли его вко­нец крас­но­ре­чи­ем, этим, по тво­им сло­вам, пре­вос­ход­ным оруди­ем управ­ле­ния. 10. (39) Ну, а ста­рин­ные зако­ны и обы­чаи пред­ков? А гада­ния, кото­ры­ми к вели­кой поль­зе государ­ству мы оба заве­ду­ем, как я, так и ты, Красс? А свя­щен­ные дей­ст­вия и обряды? А поста­нов­ле­ния граж­дан­ско­го пра­ва, зна­ние кото­рых дав­ным-дав­но живет в нашем соб­ст­вен­ном семей­стве безо вся­ких заслуг в деле крас­но­ре­чия? Раз­ве ора­то­ры все это изо­бре­ли? Раз­ве они все это зна­ют или вооб­ще хоть зани­ма­лись этим? (40) Мне, по край­ней мере, очень памят­ны и Сер­вий Галь­ба, чело­век боже­ст­вен­но­го крас­но­ре­чия, и Марк Эми­лий Пор­ци­на, и сам Гай Кар­бон, кото­ро­го ты раз­гро­мил в сво­ей юно­сти и кото­рый зако­нов не знал вовсе, обы­чаи пред­ков знал еле-еле, а граж­дан­ское пра­во — в луч­шем слу­чае, посред­ст­вен­но; и если исклю­чить тебя, Красс, так как ты изу­чил у меня граж­дан­ское пра­во, хотя боль­ше по соб­ст­вен­но­му усер­дию, чем по како­му-нибудь непре­мен­но­му тре­бо­ва­нию ора­тор­ско­го искус­ства, то и нынеш­нее поко­ле­ние до такой сте­пе­ни незна­ко­мо с пра­вом, что под­час быва­ет стыд­но.

(41) Ну, а что ска­зать о кон­це тво­ей речи, в кото­рой ты, слов­но решая тяж­бу, пре­до­став­лял ора­то­ру пра­во рас­суж­дать обо всем на све­те со всею воз­мож­ною пол­нотою? Пра­во, не будь мы здесь в тво­ем цар­стве, я тот­час же при­нял бы меры и помог бы мно­гим вчи­нить про­тив тебя иск посред­ст­вом ли интер­дик­та, путем ли нало­же­ния рук, — и все за то, что ты так необуздан­но вторг­ся в чужие вла­де­ния. (42) Преж­де все­го с тобой заве­ли бы тяж­бу все пифа­го­рей­цы и демо­кри­тов­цы, да и про­чие физи­ки заяви­ли бы свои пра­ва, всё народ с речью кра­си­вой и вес­кой, и нель­зя было бы тебе выиг­рать про­тив них спо­ра о зало­ге. Кро­ме того, ста­ли бы напи­рать на тебя тол­пы фило­со­фов, начи­ная с их родо­на­чаль­ни­ка и гла­вы, Сокра­та, и ули­чать тебя в том, что ты не име­ешь ника­ко­го поня­тия ни о доб­ре, ни о зле, ни о дви­же­ни­ях души, ни о люд­ских нра­вах, ни о смыс­ле жиз­ни, что ты ров­но ниче­го не иссле­до­вал и ниче­го не зна­ешь. А после это­го обще­го натис­ка, нача­ли бы про­тив тебя отдель­ные тяж­бы все фило­соф­ские шко­лы: (43) набро­си­лась бы на тебя Ака­де­мия, застав­ляя тебя отри­цать соб­ст­вен­ные сло­ва; запу­та­ли бы тебя мои сто­и­ки в сил­ки сво­их пре­пи­ра­тельств и вопро­сов; а пери­па­те­ти­ки ста­ли бы дока­зы­вать, что толь­ко к ним сле­ду­ет обра­щать­ся даже за теми под­спо­рья­ми и укра­ше­ни­я­ми речи, кото­рые ты счи­та­ешь бес­спор­ной соб­ст­вен­но­стью ора­то­ров, и ста­ли бы пока­зы­вать, что Ари­сто­тель с Фео­фра­с­том писа­ли об этом не толь­ко луч­ше, но и гораздо боль­ше, чем все­воз­мож­ные учи­те­ля крас­но­ре­чия. (44) Я уже не гово­рю о мате­ма­ти­ках, грам­ма­ти­ках, музы­кан­тах, с нау­ка­ми кото­рых ваше крас­но­ре­чие не состо­ит ни в малей­шей свя­зи. Поэто­му я пола­гаю, Красс, что не сле­ду­ет брать на себя такие гро­мад­ные и мно­го­слож­ные обя­за­тель­ства. Доста­точ­но и того, что ты и в самом деле можешь испол­нить; доста­точ­но, что в судах то дело, кото­рое защи­ща­ешь ты, кажет­ся спра­вед­ли­вее и пред­по­чти­тель­нее, что на сход­ках и при пода­че мне­ний твоя речь силь­нее всех по убеди­тель­но­сти, нако­нец, что люди опыт­ные нахо­дят твое изло­же­ние искус­ным, а про­ста­ки — даже спра­вед­ли­вым. Если же тебе под силу что-то боль­шее, то в моих гла­зах это заслу­га не ора­то­ра, а Крас­са, вла­де­ю­ще­го искус­ст­вом, лич­но ему свой­ст­вен­ным, а не общим всем ора­то­рам.

[Вто­рая речь Крас­са: разде­ле­ние фило­со­фов и ора­то­ров.] 11. (45) Я очень хоро­шо знаю, Сце­во­ла, — воз­ра­зил Красс, — что обо всем этом идут у гре­ков тол­ки и спо­ры. Ведь я имел слу­чай слы­шать луч­ших зна­то­ков, когда в быт­ность мою кве­сто­ром при­был из Македо­нии в Афи­ны, где тогда, гово­рят, про­цве­та­ла Ака­де­мия во гла­ве с Хар­ма­дом, Кли­то­ма­хом и Эсхи­ном. Там же был Мет­ро­дор, вме­сте с ними учив­ший­ся у само­го Кар­не­ада, кото­рый, как гово­ри­ли, пре­вос­хо­дил всех ост­ро­той и богат­ст­вом речи; в поче­те были Мне­сарх, уче­ник тво­е­го дру­га Панэтия, и Дио­дор, уче­ник пери­па­те­ти­ка Кри­то­лая. Мно­го было там и дру­гих людей, поль­зо­вав­ших­ся сла­вой и ува­же­ни­ем в деле фило­со­фии. (46) Все они пере­до мною в один голос отстра­ня­ли ора­то­ра от кор­ми­ла прав­ле­ния, оттес­ня­ли от вся­кой уче­но­сти и выс­ше­го зна­ния и заго­ня­ли его и затис­ки­ва­ли, слов­но в какую муко­моль­ню, толь­ко в одни суды и мел­кие сход­ки.

(47) И все-таки я не согла­шал­ся ни с ними, ни с самим пер­во­на­чи­на­те­лем это­го спо­ра, Пла­то­ном, кото­рый писал об этом убеди­тель­нее и кра­си­вее всех. Его «Гор­гия» я как раз тогда в Афи­нах вме­сте с Хар­ма­дом читал очень вни­ма­тель­но; и в этой кни­ге Пла­тон пора­жал меня осо­бен­но тем, что в сво­их насмеш­ках над ора­то­ра­ми он казал­ся мне сам вели­чай­шим ора­то­ром. Дело в том, что спор о сло­вах издав­на не дает покоя бед­ным гре­кам, жад­ным более до пре­пи­ра­тельств, чем до исти­ны. (48) Ведь если кто опре­де­ля­ет ора­то­ра, как тако­го чело­ве­ка, кото­рый может содер­жа­тель­но гово­рить хотя бы толь­ко при поста­нов­ке и веде­нии тяж­бы или перед наро­дом, или в сена­те, то даже при таком опре­де­ле­нии он поне­во­ле дол­жен при­знать за ним мно­го досто­инств. Без зна­чи­тель­ной опыт­но­сти в обще­ст­вен­ных делах вся­ко­го рода, без зна­ком­ства с зако­на­ми, обы­ча­ем и пра­вом, без зна­ния чело­ве­че­ской при­ро­ды и харак­те­ров он не может дей­ст­во­вать в этой обла­сти с доста­точ­ным чутьем и уме­ни­ем. А кто усво­ит себе хотя бы толь­ко эти сведе­ния, без кото­рых даже мело­чей в суде соблю­сти невоз­мож­но, тому может ли быть чужд какой-нибудь пред­мет выс­ше­го зна­ния? Ну, а если вы наста­и­ва­е­те, что ора­то­ру доста­точ­но одно­го уме­нья гово­рить строй­но, кра­си­во и содер­жа­тель­но, то, ска­жи­те на милость, каким обра­зом он может достиг­нуть даже это­го, если вы ему отка­же­те в выс­ших зна­ни­ях? Крас­но­ре­чие немыс­ли­мо, если гово­ря­щий не усво­ил себе вполне избран­но­го содер­жа­ния. (49) Поэто­му, если Демо­крит, зна­ме­ни­тый физик, по обще­му и мое­му мне­нию, отли­чал­ся кра­сотою сло­га, то пред­мет его изло­же­ния при­над­ле­жал физи­ку, а кра­соту сло­га, уж конеч­но, сле­ду­ет счи­тать при­над­леж­но­стью ора­то­ра. И если Пла­тон так боже­ст­вен­но гово­рил о пред­ме­тах, совер­шен­но чуж­дых граж­дан­ским спо­рам, что я охот­но при­знаю, если так­же Ари­сто­тель, Фео­фраст или Кар­не­ад были крас­но­ре­чи­вы в обсуж­де­нии сво­их пред­ме­тов и изла­га­ли их при­вле­ка­тель­но и кра­си­во, то пусть пред­ме­ты их обсуж­де­ния отно­сят­ся к иным отде­лам науч­ной дея­тель­но­сти, но сама речь их неотъ­ем­ле­мо при­над­ле­жит той обла­сти, зна­че­ние кото­рой мы ста­ра­ем­ся уяс­нить себе в нашем раз­го­во­ре. (50) Ведь видим же мы, что дру­гие о тех же самых пред­ме­тах рас­суж­да­ли сухо и скуд­но, напри­мер Хри­сипп с его тон­ко­стью ума, а все-таки его фило­соф­ская сла­ва не ста­ла мень­ше отто­го, что он не обла­дал искус­ст­вом сло­ва: ведь оно при­над­ле­жит дру­гой нау­ке. 12. Итак, откуда же раз­ни­ца? Поче­му так раз­лич­ны меж­ду собой рос­кош­ная пол­нота сло­га у назван­ных мною писа­те­лей и сухость тех, кото­рые пишут, не заботясь о раз­но­об­ра­зии и изя­ще­стве? Оче­вид­но, это про­сто люди, вла­де­ю­щие даром сло­ва, от себя при­вно­сят в речь как свое исклю­чи­тель­ное досто­я­ние и строй­ность, и кра­соту, и осо­бен­ную худо­же­ст­вен­ную отдел­ку. Но такая речь без содер­жа­ния, усво­ен­но­го и познан­но­го ора­то­ром, не может иметь ника­ко­го зна­че­ния или же долж­на быть все­об­щим посме­ши­щем. (51) В самом деле, что может быть так неле­по, как пустой звон фраз, хоть бы даже самых отбор­ных и пыш­ных, но за кото­ры­ми нет ни зна­ний, ни соб­ст­вен­ных мыс­лей? Ста­ло быть, любой вопрос из любой обла­сти ора­тор, если толь­ко изу­чит его, как дело сво­его кли­ен­та, изло­жит кра­си­вее и луч­ше, неже­ли сам автор и хозя­ин пред­ме­та. (52) Конеч­но, если кто ска­жет, что все же есть осо­бен­ный, свой­ст­вен­ный одним ора­то­рам круг мыс­лей, вопро­сов и позна­ний, замкну­тый огра­дою суда, то я согла­шусь, что наше крас­но­ре­чие, дей­ст­ви­тель­но, чаще все­го вра­ща­ет­ся в этом кру­гу; но, с дру­гой сто­ро­ны, имен­но сре­ди этих вопро­сов есть очень мно­го тако­го, чего сами так назы­вае­мые рито­ры не пре­по­да­ют, да и не зна­ют. (53) Кому, напри­мер, неиз­вест­но, что выс­шая сила ора­то­ра — в том, чтобы вос­пла­ме­нять серд­ца людей гне­вом, или нена­ви­стью, или скор­бью, а от этих поры­вов вновь обра­щать к крото­сти и жало­сти? Но достичь это­го крас­но­ре­чи­ем может толь­ко тот, кто глу­бо­ко познал чело­ве­че­скую при­ро­ду, чело­ве­че­скую душу и при­чи­ны, застав­ля­ю­щие ее вспы­хи­вать и успо­ка­и­вать­ся. (54) Меж­ду тем вся эта область счи­та­ет­ся досто­я­ни­ем фило­со­фов. И мой совет ора­то­ру — про­тив это­го не спо­рить; он усту­пит им позна­ние пред­ме­та, пото­му что его они избра­ли себе исклю­чи­тель­ной целью, но оста­вит себе раз­ра­бот­ку речи, хоть она без это­го науч­но­го содер­жа­ния и пуста, ибо, повто­ряю еще раз, имен­но речь вну­ши­тель­ная, пыш­ная, отве­чаю­щая и чув­ствам, и мыс­лям слу­ша­те­лей, состав­ля­ет неотъ­ем­ле­мое досто­я­ние ора­то­ра.

[Исполь­зо­ва­ние фило­со­фов ора­то­ром.] 13. (55) Что об этих пред­ме­тах писа­ли и Ари­сто­тель, и Фео­фраст, это­го я не отри­цаю. Но смот­ри, Сце­во­ла, не слу­жит ли и это пол­ным под­твер­жде­ни­ем моим сло­вам. Ведь не я заим­ст­вую у них то, что у них есть обще­го с ора­то­ром, а, наобо­рот, они свои соб­ст­вен­ные рас­суж­де­ния об этих пред­ме­тах при­зна­ют заим­ст­во­ван­ны­ми у ора­то­ров. Поэто­му все про­чие свои кни­ги они назы­ва­ют по име­ни сво­ей нау­ки, а эти и оза­глав­ли­ва­ют, и обо­зна­ча­ют назва­ни­ем «Рито­ри­ка». (56) Конеч­но, если по ходу речи пона­до­бят­ся так назы­вае­мые общие места, что слу­ча­ет­ся очень часто, и при­дет­ся гово­рить о бес­смерт­ных богах, о бла­го­че­стии, о согла­сии, о друж­бе, об обще­че­ло­ве­че­ском пра­ве, о спра­вед­ли­во­сти, об уме­рен­но­сти, о вели­чии души и вооб­ще о любых доб­ро­де­те­лях, то все гим­на­сии и все учи­ли­ща фило­со­фов, чего доб­ро­го, под­ни­мут крик, что все это их соб­ст­вен­ность, что ни до чего тут ора­то­ру нет дела. (57) Ну, что ж, я не воз­ра­жаю, пусть и они по сво­им углам тол­ку­ют об этих пред­ме­тах ради пре­про­вож­де­ния вре­ме­ни; но зато уж ора­то­ру никак нель­зя отка­зать в том пре­иму­ще­стве, что те же самые вопро­сы, о кото­рых фило­со­фы раз­гла­голь­ст­ву­ют бес­силь­но и блед­но, он уме­ет поста­вить и обсудить со всей воз­мож­ной выра­зи­тель­но­стью и при­ят­но­стью.

Такой взгляд я выска­зы­вал самим фило­со­фам, бесе­дуя с ними в свою быт­ность в Афи­нах. Вынуж­да­ли меня к это­му насто­я­ния наше­го Мар­ка Мар­цел­ла, кото­рый теперь состо­ит куруль­ным эди­лом и, без сомне­ния, участ­во­вал бы в этом нашем раз­го­во­ре, не будь он занят устрой­ст­вом игр; он уж и тогда при всей сво­ей моло­до­сти был чрез­вы­чай­но пре­дан таким заня­ти­ям.

[Ора­тор дол­жен учить­ся нау­кам у зна­то­ков.] (58) Но пой­дем далее и обра­тим­ся к иным вопро­сам: о зако­нах, о войне и мире, о союз­ни­ках и дан­ни­ках, о рас­пре­де­ле­нии прав меж­ду граж­да­на­ми по сосло­ви­ям и воз­рас­там. Пусть и здесь гре­ки гово­рят, если хотят, что Ликург и Солон (хотя, по-мое­му, их по пра­ву мож­но при­чис­лить и к ора­то­рам!) зна­ли все это луч­ше, чем Гипе­рид или Демо­сфен, совер­шен­ней­шие масте­ра худо­же­ст­вен­но­го сло­ва; пусть и наши зем­ля­ки сво­их децем­ви­ров, соста­ви­те­лей XII таб­лиц, обла­да­те­лей заве­до­мо высо­ко­го разу­ма, ста­вят выше как Сер­вия Галь­бы, так и тво­е­го тестя, Гая Лелия, ора­то­ров, стя­жав­ших бес­спор­ную сла­ву; конеч­но, я нико­гда не ста­ну отри­цать, что есть нау­ки, состав­ля­ю­щие исклю­чи­тель­ную соб­ст­вен­ность тех, кто все свои силы поло­жил на их ура­зу­ме­ние и раз­ра­бот­ку. (59) Но я все-таки оста­юсь при мне­нии, что насто­я­щий и совер­шен­ный ора­тор реши­тель­но обо вся­ком пред­ме­те суме­ет гово­рить содер­жа­тель­но и раз­но­об­раз­но. 14. Ведь и в таких делах, кото­рые все при­зна­ют соб­ст­вен­но­стью ора­то­ров, неред­ко попа­да­ют­ся такие вопро­сы, что для разъ­яс­не­ния их мало той судеб­ной прак­ти­ки, в кру­гу кото­рой вы замы­ка­е­те ора­то­ра, но при­хо­дит­ся при­бе­гать к помо­щи и дру­гих, не столь общедо­ступ­ных зна­ний. (60) Я спра­ши­ваю, напри­мер, мож­но ли гово­рить про­тив вое­на­чаль­ни­ка или за вое­на­чаль­ни­ка без опыт­но­сти в воен­ном деле, а то и без сведе­ний о даль­них зем­лях и морях? Мож­но ли гово­рить перед наро­дом о при­ня­тии или откло­не­нии пред­ла­гае­мых зако­нов, в сена­те — обо всех государ­ст­вен­ных делах, не имея за собой глу­бо­ко­го зна­ния и пони­ма­ния поли­ти­че­ской нау­ки? Мож­но ли речью вос­пла­ме­нять и успо­ка­и­вать душев­ные поры­вы и чув­ства слу­ша­те­лей (а это для ора­то­ра важ­нее все­го), не изу­чив спер­ва вни­ма­тель­ней­шим обра­зом все­го, что гово­рят фило­со­фы о люд­ских харак­те­рах и свой­ствах? (61) Мало того, может быть, вы со мною и не согла­си­тесь, но все же я не заду­ма­юсь выска­зать вам свое мне­ние. И физи­ка, и мате­ма­ти­ка, и все про­чие нау­ки и искус­ства, на кото­рые ты толь­ко что ссы­лал­ся, по сво­е­му содер­жа­нию состав­ля­ют досто­я­ние спе­ци­а­ли­стов; но если кто хочет пред­ста­вить их в худо­же­ст­вен­ном изло­же­нии, тому при­хо­дит­ся при­бег­нуть к искус­ству ора­то­ра. (62) Ведь если Филон, зна­ме­ни­тый зод­чий, кото­рый постро­ил афи­ня­нам арсе­нал, отда­вая наро­ду отчет в сво­ей рабо­те, про­из­нес, как извест­но, очень хоро­шую речь, то неспра­вед­ли­во объ­яс­нять досто­ин­ство его речи сно­ров­кой зод­че­го, а не ора­то­ра. Точ­но так же, если бы Мар­ку Анто­нию при­шлось гово­рить за Гер­мо­до­ра о построй­ке вер­фей, то, запас­шись у него сведе­ни­я­ми, он и о чужом ремес­ле гово­рил бы не менее кра­си­во и содер­жа­тель­но. Да и Аскле­пи­ад, наш быв­ший врач и друг, кото­рый в свое вре­мя пре­вос­хо­дил крас­но­ре­чи­ем про­чих меди­ков, был обя­зан кра­сотою сво­ей речи уж, конеч­но, не меди­цин­ским сво­им позна­ни­ям, а толь­ко ора­тор­ским. (63) Поэто­му толь­ко по виду, а не по суще­ству спра­вед­ли­ва обык­но­вен­ная пого­вор­ка Сокра­та, — что вся­кий в том, что зна­ет, доста­точ­но крас­но­ре­чив. Вер­нее было бы ска­зать, что никто не может гово­рить хоро­шо о том, чего не зна­ет; но даже тот, кто отлич­но зна­ет дело, но не уме­ет состав­лять и отде­лы­вать речь, все-таки не смо­жет удо­вле­тво­ри­тель­но изло­жить свои зна­ния. 15. (64) Поэто­му, если кто хочет иметь пол­ное и точ­ное опре­де­ле­ние, что такое ора­тор, то, по мое­му мне­нию, ора­то­ром, достой­ным тако­го мно­го­зна­чи­тель­но­го назва­ния, будет тот, кто любой пред­ста­вив­ший­ся ему вопрос, тре­бу­ю­щий сло­вес­ной раз­ра­бот­ки, суме­ет изло­жить тол­ко­во, строй­но, кра­си­во, памят­ли­во и в достой­ном испол­не­нии. (65) Если кому пока­жет­ся слиш­ком широ­ким мое выра­же­ние «любой вопрос», то каж­дый впра­ве сузить его и уре­зать по лич­но­му усмот­ре­нию; я же буду сто­ять на том, что если ора­тор и не будет зна­ком с пред­ме­та­ми дру­гих наук и зна­ний, а огра­ни­чит­ся лишь тем, о чем при­хо­дит­ся пре­пи­рать­ся в судеб­ной прак­ти­ке, тем не менее, в слу­чае необ­хо­ди­мо­сти ему доста­точ­но будет толь­ко спра­вить­ся у людей све­ду­щих и он смо­жет рас­суж­дать о пред­ме­тах их наук гораздо луч­ше, чем сами зна­то­ки этих наук. (66) Таким обра­зом, если Суль­пи­цию при­дет­ся гово­рить о воен­ном деле, он спро­сит у наше­го свой­ст­вен­ни­ка, Гая Мария, и, запас­шись у него сведе­ни­я­ми, про­из­не­сет такую речь, что само­му Гаю Марию пока­жет­ся, что Суль­пи­ций зна­ет дело едва ли не луч­ше, чем он сам. Слу­чит­ся ли ему гово­рить о граж­дан­ском пра­ве, он посо­ве­ту­ет­ся с тобой и при всем тво­ем зна­нии дела и опыт­но­сти ока­жет­ся выше тебя в изло­же­нии тех самых вопро­сов, с кото­ры­ми ты же его позна­ко­мил. (67) Если же пред­ста­вит­ся слу­чай гово­рить о чело­ве­че­ской при­ро­де, о поро­ках, о стра­стях, об уме­рен­но­сти, о само­об­ла­да­нии, о горе­сти, о смер­ти, то он, если сочтет нуж­ным, может посо­ве­то­вать­ся с Секс­том Пом­пе­ем, чело­ве­ком, осно­ва­тель­но изу­чив­шим фило­со­фию (хотя все это долж­но быть зна­ко­мо и само­му ора­то­ру); и вслед­ст­вие это­го, что бы от кого бы он ни узнал, он изло­жит это гораздо луч­ше, чем тот, от кого он это узнал. (68) Но так как фило­со­фия разде­ля­ет­ся на три части — о тай­нах при­ро­ды, о тон­ко­стях суж­де­ния и о жиз­ни и нра­вах, — то мой совет ора­то­ру: две пер­вые оста­вить в сто­роне и при­не­сти в жерт­ву нашей неспо­соб­но­сти; зато третью, кото­рая все­гда при­над­ле­жа­ла ора­то­ру, непре­мен­но удер­жать за собою, ина­че ора­то­ру не в чем будет обна­ру­жить свое вели­чие. (69) Поэто­му отдел о жиз­ни и нра­вах ора­тор дол­жен изу­чить весь тща­тель­ней­шим обра­зом; а все про­чее, чего он не изу­чит, он в слу­чае надоб­но­сти тоже суме­ет кра­си­во изло­жить, если вовре­мя полу­чит необ­хо­ди­мые сведе­ния. 16. При­зна­ют же зна­то­ки, что Арат, чело­век незна­ко­мый с аст­ро­но­ми­ей, изло­жил уче­ние о небе и све­ти­лах в отлич­ных кра­си­вых сти­хах, и что Никандр Коло­фон­ский, чело­век дале­кий от зем­ли, пре­вос­ход­но писал о сель­ском хозяй­стве в силу спо­соб­но­сти, ско­рее поэ­ти­че­ской, чем агро­но­ми­че­ской; поче­му бы и ора­то­ру не гово­рить крас­но­ре­чи­во о тех пред­ме­тах, с кото­ры­ми он позна­ко­мил­ся для извест­ной цели и к извест­но­му вре­ме­ни? (70) Ведь меж­ду поэтом и ора­то­ром мно­го обще­го; прав­да, поэт несколь­ко более стес­нен в рит­ме и сво­бод­нее в употреб­ле­нии слов; зато мно­гие дру­гие спо­со­бы укра­ше­ния речи у них сход­ны и рав­но им доступ­ны; и уж во вся­ком слу­чае одна чер­та у них по край­ней мере в одном общая: ни тот, ни дру­гой не огра­ни­чи­ва­ет и не замы­ка­ет поля сво­ей дея­тель­но­сти ника­ки­ми пре­де­ла­ми, кото­рые поме­ша­ли бы им раз­гу­ли­вать где угод­но, в силу их спо­соб­но­стей и средств. (71) Кста­ти, Сце­во­ла, поче­му ты ска­зал, что если бы не нахо­дил­ся в моем цар­стве, то не спу­стил бы мне мое­го тре­бо­ва­ния, чтобы во вся­ком роде беседы, во вся­кой отрас­ли обра­зо­ва­ния ора­тор пред­став­лял бы совер­шен­ство? Пра­во, я не стал бы гово­рить таким обра­зом, если бы сам себя счи­тал таким вооб­ра­жае­мым иде­а­лом. (72) И все-таки, как быва­ло гова­ри­вал Гай Луци­лий, — он немно­го не в ладах с тобой, пото­му и я с ним не так бли­зок, как ему бы хоте­лось; но в нем мно­го и уче­но­сти, и изя­ще­ства, — так и я того же мне­ния, что никто не впра­ве звать­ся ора­то­ром, если он не иску­шен во всех нау­ках, достой­ных сво­бод­но­го чело­ве­ка; даже если мы и не поль­зу­ем­ся ими непо­сред­ст­вен­но для речей, то все-таки по сло­вам нашим вид­но, све­ду­щи мы в них или неве­же­ст­вен­ны. (73) Как при игре в мяч играю­щие не поль­зу­ют­ся насто­я­щи­ми гим­на­сти­че­ски­ми при­е­ма­ми, но самые дви­же­ния их пока­зы­ва­ют, учи­лись ли они гим­на­сти­ке или незна­ко­мы с ней; как при вая­нии ясно вид­но, уме­ет ли вая­тель рисо­вать или не уме­ет, хотя при этом ему ниче­го рисо­вать и не при­хо­дит­ся; так и в наших речах, пред­на­зна­чае­мых для судов, схо­док и сена­та, дру­гие нау­ки хотя и не нахо­дят себе пря­мо­го при­ло­же­ния, но тем не менее ясно, зани­мал­ся ли гово­ря­щий толь­ко крас­но­бай­ским сво­им ремеслом, или вышел на ора­тор­ское попри­ще, воору­жен­ный все­ми бла­го­род­ны­ми нау­ка­ми.

[Репли­ка Сце­во­лы и ответ Крас­са.] 17. (74) — Я не буду про­дол­жать с тобой борь­бы, Красс, — отве­чал с улыб­кою Сце­во­ла. — Ведь и в этом тво­ем воз­ра­же­нии ты обя­зан успе­хом какой-то улов­ке; ты мне усту­пил все, что я хотел ото­брать у ора­то­ра, и ты же сам каким-то обра­зом все это опять у меня отнял, чтобы вер­нуть в соб­ст­вен­ность ора­то­ру. (75) Когда я в быт­ность пре­то­ром посе­тил Родос и сооб­щил Апол­ло­нию, нашей нау­ки вели­ко­му настав­ни­ку, все то, чему научил­ся у Панэтия, он по обык­но­ве­нию сво­е­му стал пре­зри­тель­но высме­и­вать фило­со­фию, и обиль­ные насмеш­ки его были не столь­ко осно­ва­тель­ны, сколь­ко ост­ро­ум­ны. Ты же, напро­тив, судя по тво­ей речи, не пре­зи­ра­ешь ни одной нау­ки или искус­ства, но счи­та­ешь их все спут­ни­ка­ми и слу­жи­те­ля­ми ора­то­ра. (76) Конеч­но, если кто-нибудь один усво­ит их себе все, да еще соеди­нит с ними уме­ние кра­си­во гово­рить, то я не могу не при­знать, что чело­век этот будет необык­но­вен­ный и достой­ный вся­че­ско­го вос­хи­ще­ния. Но если бы тако­го чело­ве­ка я видел, если бы о таком чело­ве­ке я слы­шал, если бы в тако­го чело­ве­ка я хотя бы верил, то таким чело­ве­ком был бы, без сомне­ния, раз­ве что ты сам, так как ты, по мое­му и обще­му мне­нию (не во гнев будь ска­за­но при­сут­ст­ву­ю­щим), собрал в себе едва ли не все досто­ин­ства всех ора­то­ров. (77) А если уж и ты, кото­рый зна­ешь реши­тель­но все о делах судеб­ных и государ­ст­вен­ных, все-таки не вла­де­ешь все­ми зна­ни­я­ми, при­су­щи­ми тво­е­му ора­то­ру, то, пра­во, надо посмот­реть, не тре­бу­ешь ли ты от него боль­ше, чем это воз­мож­но и мыс­ли­мо.

(78) — Не забудь, — отве­чал на это Красс, — ведь я гово­рил об искус­стве ора­то­ра, а не о сво­ем соб­ст­вен­ном. Чему я, в самом деле, учил­ся и что мог знать? Мне при­шлось рань­ше дей­ст­во­вать, чем думать; выступ­ле­ния в суде, снис­ка­ние долж­но­стей, управ­ле­ние государ­ст­вом, заступ­ни­че­ство за дру­зей — все это обес­си­ли­ло меня преж­де, чем я мог даже помыс­лить о таких высо­ких пред­ме­тах. (79) И все-таки ты во мне нахо­дишь столь­ко досто­инств, хотя во мне если и были, по тво­им сло­вам, какие-то спо­соб­но­сти, зато уж никак не было ни уче­но­сти, ни досу­га, ни даже страст­но­го рве­ния к нау­ке. Ну, а что ты ска­жешь, если най­дет­ся кто-нибудь еще более даро­ви­тый, да и еще и со все­ми теми зна­ни­я­ми, каких у меня не было? Какой пре­вос­ход­ный и вели­кий это был бы ора­тор!

[Речь Анто­ния о пред­ме­те крас­но­ре­чия.] (80) На это Анто­ний отве­тил так: 18. — Все, что ты гово­ришь, Красс, вполне убеди­тель­но; и я, конеч­но, не сомне­ва­юсь, что чело­век, зна­ко­мый с при­ро­дой и сущ­но­стью всех пред­ме­тов и наук, гораздо луч­ше будет воору­жен для крас­но­ре­чия. (81) Но, во-пер­вых, это труд­но испол­нить, осо­бен­но при нашем обра­зе жиз­ни и заня­тий; а во-вто­рых, долж­но опа­сать­ся и того, как бы это нас не отвлек­ло от опы­та и навы­ка речей для суда и наро­да. Дело в том, что хотя фило­со­фы, о кото­рых ты упо­ми­нал, и уме­ют кра­си­во и с досто­ин­ст­вом рас­суж­дать то о при­ро­де, то о делах чело­ве­че­ских, одна­ко мне все­гда кажет­ся, что гово­рят они на каком-то дру­гом язы­ке. Самый слог у них какой-то чистень­кий, улыб­чи­вый, более при­год­ный для ума­щен­ной гим­на­сти­ки, чем для суто­ло­ки наших судов и собра­ний. (82) Я-то позна­ко­мил­ся с гре­че­ской сло­вес­но­стью лишь позд­но и поверх­ност­но. Одна­жды про­ездом в кили­кий­ское намест­ни­че­ство мне слу­чи­лось на мно­го дней задер­жать­ся в Афи­нах из-за небла­го­при­ят­ной для пла­ва­ния пого­ды, и там я вра­щал­ся еже­днев­но в обще­стве уче­ных, едва ли не тех самых, о кото­рых ты толь­ко что гово­рил. Откуда-то они узна­ли, что я, как и ты, часто зани­ма­юсь важ­ны­ми судеб­ны­ми дела­ми; и тогда каж­дый по мере сил начал рас­суж­дать о цели и сред­ствах насто­я­ще­го ора­то­ра.

(83) Одни из них, напри­мер тот же самый Мне­сарх, утвер­жда­ли, что те, кого мы назы­ваем ора­то­ра­ми, суть все­го лишь сво­его рода ремес­лен­ни­ки с хоро­шо под­ве­шен­ным язы­ком; истин­ным же ора­то­ром может быть толь­ко муд­рец; в самом деле, так как крас­но­ре­чие состо­ит в зна­нии нау­ки о кра­со­те выра­же­ния, то оно есть так­же в сво­ем роде доб­ро­де­тель; а кто обла­да­ет одной доб­ро­де­те­лью, тот обла­да­ет все­ми, и все они меж­ду собой оди­на­ко­вы и рав­ны; сле­до­ва­тель­но, кто крас­но­ре­чив, тот обла­да­ет все­ми доб­ро­де­те­ля­ми и пото­му — муд­рец. Но это рас­суж­де­ние было слиш­ком уж хит­ро­спле­тен­ное и бес­со­дер­жа­тель­ное, и душе моей оно оста­лось совер­шен­но чуж­до. (84) Гораздо более дель­но рас­суж­дал о том же самом пред­ме­те Хар­мад. Пря­мо он сво­их мыс­лей не выска­зы­вал (так ведь издав­на ведет­ся у Ака­де­мии — все­гда и всем отве­чать лишь воз­ра­же­ни­я­ми); тем не менее он давал совер­шен­но ясно понять, что все так назы­вае­мые рито­ры, пре­по­даю­щие пра­ви­ла крас­но­ре­чия, ров­но ниче­го в этом не смыс­лят, и что невоз­мож­но овла­деть искус­ст­вом сло­ва, не изу­чив пред­ва­ри­тель­но выво­дов фило­со­фии. 19. (85) Про­тив него высту­па­ли дру­гие афи­няне, люди, вла­де­ю­щие сло­вом и опыт­ные в государ­ст­вен­ных и судеб­ных делах; сре­ди них был и Менедем, мой гость, тот, кото­рый недав­но при­ез­жал в Рим. Когда Менедем гово­рил, что есть осо­бен­ная нау­ка, кото­рая зани­ма­ет­ся иссле­до­ва­ни­ем зако­нов государ­ст­вен­но­го устрой­ства и управ­ле­ния, то Хар­мад, при сво­ей все­гдаш­ней готов­но­сти к бою, обшир­ной уче­но­сти и неве­ро­ят­ном раз­но­об­ра­зии и богат­стве сведе­ний, не мог усидеть на месте. И вот он начи­нал дока­зы­вать, что все состав­ные части этой нау­ки при­хо­дит­ся чер­пать из фило­со­фии: ведь во всех рито­ри­че­ских книж­ках нет ни сло­ва о тех поста­нов­ле­ни­ях государ­ст­вен­ных, кото­рые отно­сят­ся к бес­смерт­ным богам, к вос­пи­та­нию юно­ше­ства, к спра­вед­ли­во­сти, к тер­пе­нию, к само­об­ла­да­нию, к огра­ни­че­нию сво­их стрем­ле­ний, и о дру­гих, без кото­рых государ­ства не могут суще­ст­во­вать или по край­ней мере суще­ст­во­вать бла­го­устро­ен­но. (86) Если эти пре­по­да­ва­те­ли-рито­ры вклю­ча­ют в свою нау­ку такое мно­же­ство вопро­сов пер­во­сте­пен­ной важ­но­сти, то отче­го же, спра­ши­вал он, их кни­ги наби­ты пра­ви­ла­ми о вступ­ле­ни­ях, заклю­че­ни­ях и тому подоб­ных пустя­ках (так он их назы­вал), тогда как об устро­е­нии государств, о зако­но­да­тель­стве, о спра­вед­ли­во­сти, о пра­во­судии, о вер­но­сти, о пре­обо­ре­нии стра­стей, об обра­зо­ва­нии харак­те­ров в их кни­гах не най­дет­ся ни йоты? (87) Он изде­вал­ся и над их пре­по­да­ва­ни­ем, пока­зы­вая, что они не толь­ко не вла­де­ют той нау­кой, на кото­рую при­тя­за­ют, но что даже сво­его крас­но­ре­чия они не зна­ют науч­но и после­до­ва­тель­но. Это сле­до­ва­ло из тех двух свойств, в кото­рых он пола­гал глав­ное досто­ин­ство ора­то­ра. Во-пер­вых, сам он дол­жен являть­ся в гла­зах сво­их слу­ша­те­лей таким чело­ве­ком, каким жела­ет быть; это при­об­ре­та­ет­ся почтен­ным обра­зом жиз­ни, о чем эти пре­по­да­ва­те­ли-рито­ры ниче­го не гово­рят в сво­их пра­ви­лах. Во-вто­рых, слу­ша­те­ли долж­ны настра­и­вать­ся так, как хочет их настро­ить ора­тор; а это так­же воз­мож­но лишь в том слу­чае, если гово­ря­щий зна­ет, сколь­ко есть средств, чтобы вызвать тре­бу­е­мое впе­чат­ле­ние, в чем они состо­ят и какой род речи для это­го нужен; меж­ду тем, зна­ния эти сокры­ты на самом дне фило­со­фии, а рито­ры ее даже не при­гу­би­ли.

(88) Эти поло­же­ния Менедем ста­рал­ся опро­верг­нуть более при­ме­ра­ми, чем дока­за­тель­ства­ми. Имен­но, про­из­но­ся на память мно­гие отбор­ные места из речей Демо­сфе­на, он пока­зы­вал, что когда дело шло о том, чтобы про­из­ве­сти сло­вом впе­чат­ле­ние на судей или на народ, то автор вполне созна­вал, каки­ми сред­ства­ми мож­но достиг­нуть этой цели, хотя Хар­мад и уве­рял, что осо­знать их нель­зя без помо­щи фило­со­фии. 20. (89) На это Хар­мад отве­чал, что, и по его мне­нию, Демо­сфен обла­дал вели­чай­шей муд­ро­стью и вели­чай­шей силой сло­ва; но чему бы он ни был обя­зан эти­ми досто­ин­ства­ми — сво­е­му ли даро­ва­нию или тому, что он, как извест­но, был слу­ша­те­лем Пла­то­на, — вопрос не в том, како­вы были его досто­ин­ства, а в том, чему учат нынеш­ние рито­ры. (90) Ино­гда в сво­ей речи он дохо­дил до того, что дока­зы­вал, буд­то ника­кой нау­ки крас­но­ре­чия вооб­ще не суще­ст­ву­ет. В под­твер­жде­ние он ссы­лал­ся на то, что мы от при­ро­ды, без нау­ки, уме­ем уни­жен­ной лестью и тон­кой вкрад­чи­во­стью под­де­лы­вать­ся к тем, к кому име­ем прось­бу, уме­ем устра­шать угро­за­ми про­тив­ни­ков, уме­ем изла­гать, как было дело, и дока­зы­вать то, что нам нуж­но, и опро­вер­гать воз­ра­же­ния, и под конец рас­сы­пать­ся в прось­бах и раз­ли­вать­ся в жало­бах, — а ведь толь­ко в этом и заклю­ча­ет­ся искус­ство ора­то­ров; далее он ука­зы­вал на то, что навык и упраж­не­ние изощ­ря­ют сооб­ра­зи­тель­ность и помо­га­ют быст­ро под­би­рать выра­же­ния; нако­нец, при­во­дил он и мно­же­ство при­ме­ров. (91) С одной сто­ро­ны, гово­рил он, как нароч­но, со вре­мен каких-то Кора­ка и Тисия, изо­бре­та­те­лей и осно­ва­те­лей рито­ри­ки, не было ни одно­го сочи­ни­те­ля рито­ри­че­ских учеб­ни­ков, кото­рый был бы сам хоть сколь­ко-нибудь крас­но­ре­чив; с дру­гой сто­ро­ны, он назы­вал бес­чис­лен­ное мно­же­ство чрез­вы­чай­но крас­но­ре­чи­вых людей, кото­рые это­му делу не учи­лись, да и не пыта­лись учить­ся; в их чис­ле — то ли в насмеш­ку, то ли по убеж­де­нию, то ли пона­слыш­ке, — он ука­зы­вал и на меня, как чело­ве­ка, кото­рый это­му не учил­ся, а все же, по его сло­вам, на что-то спо­со­бен в крас­но­ре­чии. (В пер­вом я с ним охот­но согла­шал­ся, то есть в том, что я ниче­му не учил­ся, но послед­нее я счи­тал за шут­ку или за недо­ра­зу­ме­ние.) (92) Нау­кою он назы­вал толь­ко то, что поко­ит­ся на осно­вах досто­вер­ных, глу­бо­ко иссле­до­ван­ных, целе­на­прав­лен­ных и все­гда надеж­ных. Напро­тив, все то, с чем име­ют дело ора­то­ры, сомни­тель­но и шат­ко, так как гово­рят здесь люди, недо­ста­точ­но зна­ко­мые с пред­ме­том, а слу­ша­ют здесь люди, руко­во­ди­мые не зна­ни­ем, а мне­ни­ем — мимо­лет­ным, часто лож­ным и все­гда доста­точ­но смут­ным. (93) Коро­че гово­ря, он дока­зы­вал — и, как мне тогда каза­лось, убеди­тель­но, — что ника­ко­го искус­ства сло­ва не суще­ст­ву­ет, и что гово­рить обиль­но и лов­ко может толь­ко тот, кто зна­ком с уче­ни­я­ми слав­ней­ших фило­со­фов. При этом Хар­мад все­гда отзы­вал­ся с боль­шим ува­же­ни­ем о тво­ем даро­ва­нии, Красс, гово­ря, что во мне он нашел пре­удоб­но­го слу­ша­те­ля, а в тебе — пре­за­дор­но­го про­тив­ни­ка. 21. (94) Пото­му-то я, увле­чен­ный этим взглядом, напи­сал в той книж­ке, кото­рая неча­ян­но и даже про­тив воли вышла у меня из-под пера и попа­ла в руки пуб­ли­ки, такие сло­ва: «речи­стых людей знал я несколь­ко, а крас­но­ре­чи­во­го чело­ве­ка — до сих пор ни одно­го». Речи­стым здесь я назы­вал тако­го чело­ве­ка, кото­рый может доста­точ­но умно и ясно гово­рить перед зауряд­ны­ми людь­ми, руко­вод­ст­ву­ясь обще­при­ня­ты­ми поня­ти­я­ми, а крас­но­ре­чи­вым — толь­ко того, кто любой избран­ный им пред­мет может рас­крыть и укра­сить так, чтобы он стал рази­тель­ней и вели­ко­леп­ней, и кто усво­ил и запом­нил все те позна­ния, кото­рые могут слу­жить источ­ни­ка­ми крас­но­ре­чия. Если для нас и труд­на такая зада­ча, так как к уче­нию мы при­сту­па­ем уже обес­си­лен­ные дела­ми слу­жеб­ны­ми и судеб­ны­ми, то все же она пря­мо выте­ка­ет из при­ро­ды и сущ­но­сти пред­ме­та. (95) По край­ней мере, если меня не обма­ны­ва­ет пред­чув­ст­вие и дове­рие к даро­ва­ни­ям наших зем­ля­ков, я не теряю надеж­ды, что со вре­ме­нем явит­ся кто-нибудь, у кого и пыл­ко­го рве­ния, и досу­га, и зре­лых спо­соб­но­стей к уче­нью, и настой­чи­во­го трудо­лю­бия будет боль­ше, неже­ли есть и было у нас, и что если при этом он будет при­леж­но слу­шать, читать и писать, то из него вый­дет тот самый ора­тор, како­го мы ищем, то есть чело­век, кото­ро­го по пра­ву мож­но назвать не толь­ко речи­стым, но и крас­но­ре­чи­вым. Имен­но таков, по мое­му мне­нию, наш Красс; но если кто най­дет­ся столь же даро­ви­тый, но слу­шав­ший, читав­ший и писав­ший боль­ше, чем он, то такой чело­век смо­жет при­ба­вить еще кру­пи­цу к его досто­ин­ствам.

[Пере­ход к новой теме.] (96) При этих сло­вах в раз­го­вор вме­шал­ся Суль­пи­ций:

—Вы соскольз­ну­ли на такую тему, — ска­зал он, — какой мы с Кот­той даже не ожи­да­ли, но кото­рая для нас очень и очень желан­на. Когда мы шли сюда, нам каза­лось при­ят­ным уже и то, что вы буде­те гово­рить хотя бы даже о посто­рон­них пред­ме­тах, пото­му что мы все-таки наде­я­лись почерп­нуть из вашей беседы что-нибудь достой­ное заме­ча­ния. Но, чтобы вы ста­ли обсуж­дать чуть ли не самую глу­бин­ную сущ­ность этой нау­ки, это­го искус­ства, это­го уме­нья, — о такой уда­че мы не сме­ли и меч­тать. (97) Дело в том, что я с ран­них лет чув­ст­во­вал к вам обо­им искрен­нее вле­че­ние, а к Крас­су даже любовь; от него я не отхо­дил ни на шаг, но тем не менее я нико­гда не мог выма­нить у него ни сло­ва о сущ­но­сти и силе крас­но­ре­чия, хотя я и сам с ним заго­ва­ри­вал, и не раз пытал сча­стья при посред­стве Дру­за. В этом отно­ше­нии тебе, Анто­ний, я дол­жен отдать спра­вед­ли­вость: ты нико­гда не отка­зы­вал­ся отве­чать на мои рас­спро­сы и сомне­ния и часто сам объ­яс­нял мне при­е­мы, каки­ми обыч­но поль­зу­ешь­ся в сво­их речах. (98) Но теперь, так как вы оба уже под­сту­пи­ли к тем самым вопро­сам, над кото­ры­ми мы бьем­ся, и так как Красс пер­вый начал эту бесе­ду, то ока­жи­те нам милость, рас­ска­жи­те попо­дроб­нее все, что вы дума­е­те обо всем, что каса­ет­ся крас­но­ре­чия. Если на эту прось­бу, Красс, вы отклик­не­тесь, то я веч­но буду бла­го­да­рен это­му учи­ли­щу, это­му тво­е­му туску­лан­ско­му име­нию, и гораздо выше пре­сло­ву­той Ака­де­мии и Ликея станет в моих гла­зах твой при­го­род­ный гим­на­сий.

22. (99) — Зачем, Суль­пи­ций? — ото­звал­ся Красс. — Попро­сим луч­ше Анто­ния, он ведь может отлич­но испол­нить твою прось­бу, да и испол­нял ее уже не раз, судя по тво­им сло­вам. А я и вправ­ду все­гда укло­нял­ся от вся­кой беседы в этом роде и отка­зы­вал самым настой­чи­вым тво­им жела­ни­ям и прось­бам, как ты сам толь­ко что ска­зал. Я посту­пал так не из гор­до­сти, не из неучти­во­сти и не пото­му, чтобы не хотел удо­вле­тво­рить тво­ей совер­шен­но спра­вед­ли­вой и похваль­ной любо­зна­тель­но­сти, тем более, что видел в тебе чело­ве­ка, по тво­им спо­соб­но­стям и свой­ствам более всех при­зван­но­го к крас­но­ре­чию, нет, я это делал отто­го, что такие рас­суж­де­ния мне непри­выч­ны, а такие пред­ме­ты, кото­рые изла­га­ют­ся вро­де как науч­но, — незна­ко­мы.

(100) — Раз уж мы доби­лись само­го труд­но­го, — ска­зал Кот­та, — раз уж мы вызва­ли тебя на раз­го­вор о таких пред­ме­тах, то после это­го мы будем сами вино­ва­ты, если поз­во­лим тебе ускольз­нуть, не дав отве­та на все наши вопро­сы.

(101) — На какие вопро­сы? — ска­зал Красс. — Наде­юсь, что толь­ко на такие, на кото­рые я «знаю и сумею» отве­тить, как при­ня­то писать в актах о вступ­ле­нии в чужое наслед­ство.

—Разу­ме­ет­ся, — отве­чал Кот­та, — если ока­жет­ся, что даже ты чего-нибудь не уме­ешь или не зна­ешь, то у кого из нас хва­тит дер­зо­сти само­му при­тя­зать на это зна­ние и уме­ние?

—Ну что ж, — ска­зал Красс, — если мне поз­во­ле­но отка­зать­ся от того, чего я не умею, и при­знать­ся в том, чего не знаю, — на таком усло­вии, пожа­луй, рас­спра­ши­вай­те меня.

(102) — Отлич­но! — ска­зал Суль­пи­ций. — Тогда преж­де все­го мы жела­ем знать твое мне­ние о том, что толь­ко сей­час изла­гал Анто­ний: при­зна­ешь ли ты суще­ст­во­ва­ние нау­ки крас­но­ре­чия?

—Что это зна­чит? — вос­клик­нул Красс. — Вы хоти­те, чтобы я, как какой-нибудь грек, может быть, уче­ный, может быть, раз­ви­той, но досу­жий и болт­ли­вый, раз­гла­голь­ст­во­вал перед вами на любую тему, кото­рую вы мне под­ки­не­те? Да раз­ве я когда-нибудь, по-ваше­му, забо­тил­ся или хоть думал о таких пустя­ках? Раз­ве, напро­тив, я не сме­ял­ся все­гда над бес­стыд­ст­вом тех, кото­рые, усев­шись в шко­ле перед тол­пою слу­ша­те­лей, при­гла­ша­ют заявить, не име­ет ли кто пред­ло­жить какой-нибудь вопрос? (103) Пер­вым это завел, гово­рят, леон­ти­нец Гор­гий, кото­рый тор­же­ст­вен­но заяв­лял и утвер­ждал перед наро­дом, что готов на вели­кое дело — гово­рить обо всем, о чем бы кто ни поже­лал слы­шать. А уж потом это ста­ли делать все, кому не лень, и до сих пор дела­ют, так что нет тако­го труд­но­го, неожи­дан­но­го или неслы­хан­но­го пред­ме­та, о кото­ром они не взя­лись бы наго­во­рить чего угод­но. (104) Если бы я толь­ко пред­по­ла­гал, что ты, Кот­та, или ты, Суль­пи­ций, хоти­те выслу­шать подоб­ную речь, то я при­вел бы сюда како­го-нибудь гре­ка, чтобы он забав­лял вас таки­ми рас­суж­де­ни­я­ми. Да оно и сей­час нетруд­но: вот у моло­до­го Мар­ка Пизо­на (это юно­ша в выс­шей сте­пе­ни даро­ви­тый, чрез­вы­чай­но ко мне при­вя­зан­ный, и уже изу­чаю­щий крас­но­ре­чие) живет пери­па­те­тик Ста­сей, чело­век для меня не чужой, и, по отзы­вам людей мно­го­опыт­ных, самый луч­ший зна­ток это­го дела.

23. (105) — При чем тут Ста­сей? При чем тут пери­па­те­ти­ки? — вос­клик­нул Муций. — Пра­во же, Красс, тебе сле­ду­ет испол­нить жела­ние юно­шей, кото­рые отнюдь не нуж­да­ют­ся в пош­лом мно­го­сло­вии без­дель­ни­ка-гре­ка или в ста­рой школь­ной погуд­ке, но хотят узнать суж­де­ния чело­ве­ка, пре­вос­хо­дя­ще­го всех муд­ро­стью и крас­но­ре­чи­ем, чело­ве­ка, кото­рый не на кни­жон­ках, а на делах вели­чай­шей важ­но­сти стя­жал себе здесь, в этом сре­дото­чии вла­ды­че­ства и сла­вы, пер­вое место по уму и дару сло­ва, чело­ве­ка, по чьим сто­пам они жаж­дут идти. (106) Я все­гда счи­тал твою речь боже­ст­вен­ной, но мне все­гда каза­лось, что любез­ность твоя не усту­па­ет тво­е­му крас­но­ре­чию; ее-то и умест­но пока­зать теперь более, неже­ли когда-либо, а не укло­нять­ся от насто­я­ще­го рас­суж­де­ния, на кото­рое тебя вызы­ва­ют двое заме­ча­тель­ных по сво­им даро­ва­ни­ям юно­шей.

[Речь Крас­са. Каче­ства ора­то­ра и их фор­ми­ро­ва­ние.] (107) — Да я и то ста­ра­юсь сде­лать им угод­ное, — отве­чал Красс, — и вовсе не сочту для себя тягост­ным выска­зать им с моей обыч­ной крат­ко­стью, что я думаю по каж­до­му вопро­су. А уж твое вес­кое мне­ние, Сце­во­ла, для меня и вовсе закон. Итак, я отве­чаю.

Преж­де все­го: нау­ки крас­но­ре­чия, на мой взгляд, вовсе не суще­ст­ву­ет, а если и суще­ст­ву­ет, то очень скуд­ная; и все уче­ные пре­пи­ра­тель­ства об этом есть лишь спор о сло­вах. (108) В самом деле, если опре­де­лять нау­ку, как толь­ко что сде­лал Анто­ний, — «нау­ка поко­ит­ся на осно­вах вполне досто­вер­ных, глу­бо­ко иссле­до­ван­ных, от про­из­во­ла лич­но­го мне­ния неза­ви­си­мых и в пол­ном сво­ем соста­ве усво­ен­ных зна­ни­ем», — то, дума­ет­ся, ника­кой ора­тор­ской нау­ки не суще­ст­ву­ет. Ведь сколь­ко ни есть родов наше­го судеб­но­го крас­но­ре­чия, все они зыб­ки и все при­но­ров­ле­ны к обык­но­вен­ным, ходя­чим поня­ти­ям. (109) Но если уме­лые и опыт­ные люди взя­ли и обра­ти­лись к тем про­стым навы­кам, кото­рые сами собой выра­бота­лись и соблюда­лись в ора­тор­ской прак­ти­ке, осмыс­ли­ли их и отме­ти­ли, дали им опре­де­ле­ния, при­ве­ли в ясный порядок, рас­чле­ни­ли по частям, — и все это, как мы видим, ока­за­лось вполне воз­мож­ным, — в таком слу­чае я не пони­маю, поче­му бы нам нель­зя было назы­вать это нау­кой, если и не в смыс­ле того само­го точ­но­го опре­де­ле­ния, то по край­ней мере соглас­но с обык­но­вен­ным взглядом на вещи. Впро­чем, нау­ка ли это или толь­ко подо­бие нау­ки, пре­не­бре­гать ею, конеч­но, не сле­ду­ет; но не сле­ду­ет забы­вать и о том, что для дости­же­ния крас­но­ре­чия тре­бу­ет­ся и кое-что поваж­нее.

24. (110) Здесь Анто­ний поспе­шил выра­зить свое пол­ней­шее согла­сие с Крас­сом: он ведь тоже не при­да­ет нау­ке такой важ­но­сти, как те, кото­рые сво­дят к ней одной все крас­но­ре­чие, но он и не отвер­га­ет ее без­услов­но, подоб­но боль­шин­ству фило­со­фов. — Одна­ко я думаю, Красс, — при­ба­вил он, — что ты заслу­жишь вели­кую бла­го­дар­ность тво­их слу­ша­те­лей, если откро­ешь им, что же, по тво­е­му мне­нию, еще важ­нее для дости­же­ния крас­но­ре­чия, чем самая нау­ка.

(111) — Хоро­шо, — отве­чал Красс, — раз уж я начал, я ска­жу и об этом. Я толь­ко попро­шу вас, чтобы мы не выно­си­ли за порог моих дура­честв. Впро­чем, я и сам поста­ра­юсь дер­жать­ся в извест­ных гра­ни­цах, чтобы дело не име­ло тако­го вида, буд­то я, как какой-нибудь настав­ник уче­ни­ков и сочи­ни­тель учеб­ни­ков, обе­щал вам что-нибудь сам от себя; нет, поло­жим, что я, про­стой рим­ский граж­да­нин из прак­ти­ку­ю­щих на фору­ме, чело­век само­го невы­со­ко­го обра­зо­ва­ния, хоть и не совсем невеж­да, попал на ваш раз­го­вор совер­шен­но слу­чай­но. (112) Ведь даже когда я обха­жи­вал народ, домо­га­ясь долж­но­сти, то во вре­мя руко­по­жа­тий все­гда про­сил Сце­во­лу не смот­реть на меня: мне нуж­но дура­чить­ся, — гово­рил я ему (дура­чить­ся — это зна­чит льсти­во про­сить, пото­му что тут без дура­че­ства не добьешь­ся успе­ха), — а имен­но при нем менее, чем перед кем-либо дру­гим, я рас­по­ло­жен дура­чить­ся. И вот его-то и поста­ви­ла теперь судь­ба свиде­те­лем и зри­те­лем моих дура­честв. Ибо раз­ве не вели­чай­шее дура­че­ство — раз­во­дить крас­но­ре­чие о крас­но­ре­чии, меж­ду тем как уже само по себе крас­но­ре­чие есть дура­че­ство почти все­гда, кро­ме слу­ча­ев край­ней необ­хо­ди­мо­сти?

(113) — Да ты уж про­дол­жай, Красс, и не бес­по­кой­ся, — ска­зал Муций, — все упре­ки, кото­рых ты боишь­ся, я при­му на себя.

[Даро­ва­ние.] 25. — Итак, — начал Красс, — мое мне­ние тако­во: пер­вое и важ­ней­шее усло­вие для ора­то­ра есть при­род­ное даро­ва­ние. Не науч­ной под­готов­ки, а как раз при­род­но­го даро­ва­ния недо­ста­ва­ло тем самым соста­ви­те­лям учеб­ни­ков, о кото­рых здесь толь­ко что гово­рил Анто­ний. Ведь для крас­но­ре­чия необ­хо­ди­ма осо­бен­но­го рода живость ума и чув­ства, кото­рая дела­ет в речи нахож­де­ние вся­ко­го пред­ме­та быст­рым, раз­ви­тие и укра­ше­ние — обиль­ным, запо­ми­на­ние — вер­ным и проч­ным. (114) А нау­ка может в луч­шем слу­чае раз­будить или рас­ше­ве­лить эту живость ума; но вло­жить ее, даро­вать ее нау­ка бес­силь­на, так как все это дары при­ро­ды. Если же кто и наде­ет­ся это­му научить­ся, то что ска­жет он о тех каче­ствах, кото­рые заве­до­мо даны чело­ве­ку от рож­де­ния, — о таких, како­вы быст­рый язык, звуч­ный голос, силь­ные лег­кие, креп­кое тело­сло­же­ние, склад и облик все­го лица и тела? (115) Я не хочу ска­зать, что нау­ка вовсе не спо­соб­на несколь­ко обте­сать того или дру­го­го ора­то­ра: я отлич­но знаю, что при помо­щи уче­нья мож­но и хоро­шие каче­ства улуч­шить, и посред­ст­вен­ные кое-как отла­дить и выпра­вить. Но есть люди, у кото­рых или язык так непо­во­рот­лив, или голос так фаль­шив, или выра­же­ние лица и тело­дви­же­ния так несклад­ны и гру­бы, что ника­кие спо­соб­но­сти и зна­ния не помо­гут им попасть в чис­ло ора­то­ров. И напро­тив, иные быва­ют так хоро­шо сло­же­ны, так щед­ро ода­ре­ны при­ро­дой, что кажет­ся, буд­то не слу­чай­ность рож­де­ния, а рука како­го-то боже­ства нароч­но созда­ла их для крас­но­ре­чия.

(116) Мож­но ска­зать, тяж­кое бре­мя и обя­за­тель­ство нала­га­ет на себя тот, кто тор­же­ст­вен­но берет­ся один сре­ди мно­го­люд­но­го сбо­ри­ща при общем мол­ча­нии рас­суж­дать о делах пер­вой важ­но­сти! Ведь огром­ное боль­шин­ство при­сут­ст­ву­ю­щих вни­ма­тель­нее и зор­че под­ме­ча­ет в гово­ря­щем недо­стат­ки, чем досто­ин­ства. Поэто­му малей­шая его погреш­ность затме­ва­ет все, что было в его речи хоро­ше­го. (117) Конеч­но, я гово­рю это не затем, чтобы вовсе отвра­тить моло­дых людей от заня­тия крас­но­ре­чи­ем, если при­род­ные их дан­ные слу­чай­но ока­жут­ся несо­вер­шен­ны­ми. Кто не видит, какой почет доста­ви­ло мое­му сверст­ни­ку Гаю Целию, чело­ве­ку ново­му, даже его доволь­но-таки посред­ст­вен­ное крас­но­ре­чие? Кто не пони­ма­ет, что ваш сверст­ник Квинт Варий, чело­век неук­лю­жий и без­образ­ный, стя­жал себе успех сре­ди сограж­дан имен­но сво­им искус­ст­вом, хоть оно и дале­ко от совер­шен­ства? 26. (118) Но так как пред­мет наше­го иссле­до­ва­ния — ора­тор, каков он дол­жен быть, то в раз­го­во­ре нашем мы долж­ны вооб­ра­жать себе ора­то­ра, сво­бод­но­го от всех недо­стат­ков и увен­чан­но­го все­ми досто­ин­ства­ми. Пус­кай оби­лие тяжб, раз­но­об­ра­зие судеб­ных дел, бес­по­рядок и вар­вар­ство, гос­под­ст­ву­ю­щие в судах, дают место на фору­ме даже таким ора­то­рам, у кото­рых мно­же­ство недо­стат­ков, но мы из-за это­го еще не долж­ны упус­кать из виду пред­ме­та сво­его иссле­до­ва­ния.

Таким обра­зом и в обла­сти тех наук и искусств, кото­рые слу­жат не поль­зе, всем необ­хо­ди­мой, а, так ска­зать, сво­бод­но­му услаж­де­нию души, мы ока­зы­ваем­ся чрез­вы­чай­но стро­ги­ми и чуть ли не при­ве­ред­ли­вы­ми судья­ми. Ибо нет таких тяжб или спо­ров, кото­рые заста­ви­ли бы зри­те­лей тер­петь на теат­ре дур­ных акте­ров, как на фору­ме тер­пят слу­ша­те­ли неудо­вле­тво­ри­тель­ных ора­то­ров. (119) Поэто­му вни­ма­ние и заботы ора­то­ра долж­ны быть направ­ле­ны не к тому, чтобы удо­вле­тво­рить тех, кого удо­вле­тво­рить необ­хо­ди­мо, а чтобы заслу­жить удив­ле­ние тех, кто может судить сво­бод­но и неза­ин­те­ре­со­ван­но.

Кста­ти ска­зать, у меня есть одна мысль, кото­рую я все­гда скры­вал, счи­тая это за луч­шее; но в круж­ке близ­ких людей я могу, если хоти­те, выска­зать ее с пол­ной откро­вен­но­стью. Я утвер­ждаю: будь то даже самые луч­шие ора­то­ры, даже те, кто уме­ет гово­рить отмен­но лег­ко и кра­си­во, но если они при­сту­па­ют к речи без робо­сти и в нача­ле ее не сму­ща­ют­ся, то на меня они про­из­во­дят впе­чат­ле­ние пря­мо-таки бес­стыд­ных наг­ле­цов. (120) К сча­стью, это дело небы­ва­лое, так как чем ора­тор луч­ше, тем более стра­шит его труд­ность ора­тор­ских обя­зан­но­стей, невер­ность успе­ха речи, ожи­да­ние пуб­ли­ки. Ну, а кто не в силах про­из­ве­сти на свет ниче­го тако­го, что было бы достой­но пред­ме­та, достой­но зва­ния ора­то­ра, достой­но вни­ма­ния слу­ша­те­лей, — тот, если даже и вол­ну­ет­ся, про­из­но­ся речь, то все рав­но кажет­ся наг­ле­цом. Ибо чтобы не навлечь упре­ков в наг­ло­сти, мы долж­ны не сты­дить­ся недо­стой­ных поступ­ков, а попро­сту не совер­шать их. (121) А уж если кто и сты­дить­ся не уме­ет (что я вижу сплошь и рядом), — того я счи­таю достой­ным не толь­ко пори­ца­ния, но даже кары. Я и в вас это часто заме­чал, и по себе очень хоро­шо знаю, как я блед­нею и содро­га­юсь всем телом и душой при пер­вых сло­вах сво­ей речи. А в моло­до­сти я одна­жды в нача­ле обви­не­ния до такой сте­пе­ни поте­рял при­сут­ст­вие духа, что истин­ным моим бла­го­де­те­лем ока­зал­ся Квинт Мак­сим, кото­рый сей­час же закрыл заседа­ние, как толь­ко заме­тил, что я изне­мог и обес­си­лел от стра­ха.

(122) При этом все выра­зи­ли свое согла­сие, но ста­ли меж­ду собой пере­гляды­вать­ся и пере­го­ва­ри­вать­ся, ибо, в самом деле, Красс отли­чал­ся про­сто уди­ви­тель­ной стыд­ли­во­стью, кото­рая, впро­чем, не толь­ко не вреди­ла его речи, но даже спо­соб­ст­во­ва­ла ее успе­ху, свиде­тель­ст­вуя о чест­но­сти ора­то­ра.

27. Анто­ний ска­зал:

—Я тоже часто заме­чал это, Красс, и на тебе, и на дру­гих зна­ме­ни­тых ора­то­рах, хоть никто из них, по-мое­му, не срав­нит­ся с тобою. Это так, все вы вол­ну­е­тесь при нача­ле речи. Я заду­мал­ся, поче­му это так, поче­му вся­кий ора­тор, чем он спо­соб­нее, тем он более робе­ет? (123) И вот какие я нашел тому две при­чи­ны. Во-пер­вых, люди по при­ро­де и опы­ту зна­ют, что даже у луч­ших ора­то­ров ино­гда речь полу­ча­ет­ся не такой, как хочет­ся; и поэто­му они неда­ром боят­ся перед каж­дым выступ­ле­ни­ем, что имен­но сей­час про­изой­дет то, что все­гда может про­изой­ти. (124) Дру­гая при­чи­на, на кото­рую я очень часто жалу­юсь, заклю­ча­ет­ся в сле­дую­щем: если в дру­гих искус­ствах какой-нибудь быва­лый мастер с хоро­шим име­нем слу­чай­но сде­ла­ет свое дело хуже обыч­но­го, то все счи­та­ют, что он про­сто не захо­тел или по нездо­ро­вью не смог пока­зать свое уме­нье в пол­ном блес­ке: «Нын­че Рос­ций был не в настро­е­нии!» или: «Нын­че у Рос­ция живот болел!» (125) Если же у ора­то­ра под­ме­тят какую-нибудь погреш­ность, то ее при­пи­сы­ва­ют толь­ко глу­по­сти; а для глу­по­сти изви­не­ния нет, пото­му что не быва­ет чело­век глу­пым от настро­е­ния или отто­го, что живот болит. Тем более стро­го­му суду под­вер­га­ем­ся мы, ора­то­ры; и сколь­ко раз мы высту­па­ем, столь­ко раз над нами совер­ша­ет­ся этот суд. При этом если кто ошиб­ся раз на сцене, о том не гово­рят сра­зу, что он не уме­ет играть; если же ора­тор будет заме­чен в какой оплош­но­сти, то сла­ва о его тупо­сти будет если не веч­ной, то очень и очень дол­гой. 28. (126) Что же каса­ет­ся тво­их слов, что очень мно­го есть тако­го, что ора­тор дол­жен иметь от при­ро­ды и чего он не смо­жет полу­чить от учи­те­ля, то я с тобою совер­шен­но согла­сен. Я за то и хва­лю зна­ме­ни­то­го уче­но­го Апол­ло­ния Ала­банд­ско­го, что хоть он и учил за день­ги, но нико­гда не брал таких уче­ни­ков, из кото­рых, по его мне­нию, не мог­ли выра­ботать­ся ора­то­ры; чтобы они не тра­ти­ли у него зря свое вре­мя, он отпус­кал их на все четы­ре сто­ро­ны и толь­ко ста­рал­ся сво­и­ми сове­та­ми ука­зать и под­ска­зать каж­до­му наи­бо­лее под­хо­дя­щий для него род заня­тий. (127) Дело в том, что для усво­е­ния вся­ко­го ино­го ремес­ла доста­точ­но быть таким, как все люди, то есть уметь уло­вить умом и сохра­нить в памя­ти то, что тебе гово­рят, или то, что тебе вдалб­ли­ва­ют, если ты глуп. Не тре­бу­ет­ся при этом ни гиб­кость язы­ка, ни лег­кость речи, ни тем более то, чего мы не можем устро­ить себе нароч­но: кра­си­вое лицо, выра­же­ние, голос. (128) А ора­тор дол­жен обла­дать ост­ро­уми­ем диа­лек­ти­ка, мыс­ля­ми фило­со­фа, сло­ва­ми чуть ли не поэта, памя­тью зако­но­веда, голо­сом тра­ги­ка, игрою такой, как у луч­ших лицеде­ев. Вот поче­му в роде чело­ве­че­ском ничто не попа­да­ет­ся так ред­ко, как совер­шен­ный ора­тор. Чело­век, заня­тый отдель­ным пред­ме­том, может быть в сво­ем пред­ме­те далек от совер­шен­ства и все-таки иметь успех; а ора­тор может рас­счи­ты­вать на успех лишь в том слу­чае, если вла­де­ет все­ми пред­ме­та­ми и все­ми в совер­шен­стве.

(129) — А меж­ду тем посмот­ри, — ска­зал Красс, — насколь­ко более раз­бор­чи­вы быва­ют люди в искус­стве пустом и празд­ном, чем в нашем деле, кото­рое они же при­зна­ют важ­ней­шим из важ­ных. Мне вот часто при­хо­дит­ся слы­шать от Рос­ция, что он до сих пор не мог най­ти уче­ни­ка, кото­рым он был бы дово­лен, и не пото­му, чтобы они были так уж пло­хи, но пото­му, что он сам не может в них тер­петь ни малей­ше­го недо­стат­ка. И впрямь, ничто так не бро­са­ет­ся в гла­за и не оста­ет­ся так упря­мо в памя­ти, как имен­но то, что было нам непри­ят­но. (130) Так вот, давай­те попро­бу­ем мерить досто­ин­ства ора­то­ра с тою же стро­го­стью, что и этот актер! Посмот­ри­те, как в малей­шей мело­чи обна­ру­жи­ва­ет он вели­чай­шее мастер­ство, необык­но­вен­ное изя­ще­ство, чув­ство при­ли­чия, уме­нье всех вол­но­вать и всех услаж­дать! Этим он и достиг того, что дав­но уже вся­ко­го, кто отли­ча­ет­ся в каком-нибудь искус­стве, назы­ва­ют Рос­ци­ем в сво­ем деле. Доби­ва­ясь от ора­то­ра имен­но тако­го закон­чен­но­го совер­шен­ства, от кото­ро­го я и сам очень далек, я посту­паю, конеч­но, бес­стыд­но, так как это зна­чит, что для себя я тре­бую снис­хож­де­ния, а сам его дру­гим не ока­зы­ваю. Но ведь кто к крас­но­ре­чию неспо­со­бен, кто в нем слаб, кому оно вовсе не к лицу, того, я думаю, луч­ше уж, по сове­ту Апол­ло­ния, отстра­нить от это­го заня­тия и напра­вить на такое, к кото­ро­му он боль­ше при­го­ден.

29. (131) — Не хочешь ли ты этим ска­зать, — спро­сил Суль­пи­ций, — что мне или Кот­те луч­ше занять­ся граж­дан­ским пра­вом или воен­ным делом? Ведь никто на све­те не спо­со­бен достиг­нуть этих вер­шин все­сто­рон­не­го совер­шен­ства!

—Напро­тив, — отве­чал Красс, — я все это вам выска­зы­ваю как раз пото­му, что вижу в вас ред­кие и пре­вос­ход­ные задат­ки для ора­тор­ско­го дела; и в сво­ей речи я ста­рал­ся не столь­ко отпуг­нуть неспо­соб­ных, сколь­ко поощ­рить спо­соб­ных, а имен­но — вас. В вас обо­их я заме­чаю вели­кое даро­ва­ние и усер­дие, а у тебя, Суль­пи­ций, вдо­ба­вок к это­му — несрав­нен­ные внеш­ние дан­ные, о кото­рых я и так, может быть, гово­рю боль­ше, чем при­ня­то у гре­ков. (132) Пра­во, мне не дово­ди­лось, кажет­ся, слы­шать нико­го, кто сво­и­ми тело­дви­же­ни­я­ми, обли­ком и видом более соот­вет­ст­во­вал бы сво­е­му при­зва­нию и обла­дал бы более звуч­ным и при­ят­ным голо­сом. Одна­ко и те, кого при­ро­да наде­ли­ла эти­ми пре­иму­ще­ства­ми в мень­шей мере, все-таки могут научить­ся вла­деть сво­и­ми сила­ми уме­ло, уме­рен­но и глав­ное — умест­но. Имен­но об умест­но­сти сле­ду­ет забо­тить­ся боль­ше все­го, и как раз тут-то давать пра­ви­ла ока­зы­ва­ет­ся делом совсем не лег­ким: нелег­ким не толь­ко для меня, так как я-то гово­рю об этих пред­ме­тах, как любой пер­вый встреч­ный граж­да­нин, но и для само­го Рос­ция, от кото­ро­го я часто слы­шу, что глав­ное в искус­стве — это умест­ность, но что ее-то как раз и нель­зя пере­дать в пре­по­да­ва­нии. (133) Но, пожа­луй­ста, пого­во­рим луч­ше о чем-нибудь дру­гом, чтобы мож­но было гово­рить по-наше­му, а не по-ритор­ски.

[Нау­ка.] — Ни за что! — воз­ра­зил Кот­та. — Раз уж ты остав­ля­ешь нас при крас­но­ре­чии и не гонишь к дру­гим заня­ти­ям, то теперь-то нам тем более необ­хо­ди­мо твое объ­яс­не­ние — в чем же сила тво­е­го крас­но­ре­чия? Вели­кая она или неве­ли­кая — неваж­но: мы не жад­ные, с нас доволь­но и такой посред­ст­вен­но­сти, как у тебя, и если мы про­сим тво­е­го содей­ст­вия, то не идем в сво­их жела­ни­ях выше той скром­ной сте­пе­ни искус­ства, до кото­рой дошел в крас­но­ре­чии ты. Ты гово­ришь, что при­род­ны­ми дан­ны­ми мы не слиш­ком оби­же­ны; так что же, по-тво­е­му, еще для нас необ­хо­ди­мо?

30. (134) Красс улыб­нул­ся.

—А как по-тво­е­му? — спро­сил он. — Конеч­но же, рве­ние и вос­тор­жен­ная любовь к делу! Без это­го в жиз­ни нель­зя дой­ти вооб­ще ни до чего вели­ко­го, а тем более, до того, к чему ты стре­мишь­ся. Но уж вас-то, оче­вид­но, нет нуж­ды поощ­рять в этом отно­ше­нии; напро­тив, вы так ко мне при­ста­е­те, что страсть ваша мне даже кажет­ся чрез­мер­ною. (135) Одна­ко, разу­ме­ет­ся, ника­кое рве­ние не помо­жет достичь цели, если при этом неиз­вест­ны пути и сред­ства к ее дости­же­нию. Ну что ж! Тогда я вос­поль­зу­юсь тем, что вы облег­ча­е­те мне зада­чу, тре­буя сведе­ний не об ора­тор­ском искус­стве вооб­ще, а лич­но о моем скром­ном уме­нье, и пред­став­лю вам план заня­тий — не очень хит­рый, не слиш­ком труд­ный, не бле­стя­щий и не глу­бо­ко­мыс­лен­ный: мой обыч­ный план, кото­ро­го я неко­гда дер­жал­ся, когда мог еще в те юные годы зани­мать­ся этим пред­ме­том.

(136) — О, желан­ный день! — вос­клик­нул Суль­пи­ций. — Поду­май, Кот­та: ни прось­ба­ми, ни под­сте­ре­га­ньем, ни под­смат­ри­ва­ньем ни разу не успел я добить­ся воз­мож­но­сти, не гово­рю, видеть, но хоть уга­дать из отве­тов Дифи­ла, Крас­со­ва пис­ца и чте­ца, что дела­ет Красс для того, чтобы обду­мать и соста­вить речь; и вот уже мож­но наде­ять­ся, что мы это­го достиг­ли и узна­ем от него само­го все, что мы дав­но так жела­ем узнать.

31. (137) — А меж­ду тем, я думаю, Суль­пи­ций, — ска­зал Красс, — что вос­тор­гать­ся тебе в моих сло­вах будет реши­тель­но нечем! Ско­рее уж, напро­тив, такой раз­го­вор тебя толь­ко разо­ча­ру­ет. Ведь в том, что я вам сооб­щу, не будет заклю­чать­ся ника­кой пре­муд­ро­сти, ниче­го достой­но­го ваших ожи­да­ний, ниче­го, что было бы неслы­хан­но для вас или для кого-нибудь ново.

Начи­нал я, конеч­но, с того, что, как подо­ба­ет чело­ве­ку сво­бод­но­му по про­ис­хож­де­нию и вос­пи­та­нию, про­хо­дил обще­из­вест­ные и изби­тые пра­ви­ла. (138) Во-пер­вых, о том, что цель ора­то­ра — гово­рить убеди­тель­но; во-вто­рых, о том, что для вся­ко­го рода речи пред­ме­том слу­жит или вопрос неопре­де­лен­ный, без обо­зна­че­ния лиц и вре­ме­ни, или же еди­нич­ный слу­чай с извест­ны­ми лица­ми и в извест­ное вре­мя. (139) В обо­их слу­ча­ях пред­мет спор­ный непре­мен­но заклю­ча­ет­ся в одном из вопро­сов: совер­ши­лось ли дан­ное собы­тие? Если совер­ши­лось, то како­во оно? И нако­нец: под какое оно под­хо­дит опре­де­ле­ние? К это­му неко­то­рые при­бав­ля­ют: закон­но ли оно? (140) Спор­ные пунк­ты воз­ни­ка­ют так­же из тол­ко­ва­ния пись­мен­но­го доку­мен­та; здесь воз­мож­ны или дву­смыс­лен­ность, или про­ти­во­ре­чие, или же несо­гла­сие меж­ду бук­вой и смыс­лом; для каж­до­го из этих слу­ча­ев опре­де­лен осо­бен­ный спо­соб дока­за­тельств. (141) Что же каса­ет­ся обсуж­де­ния слу­ча­ев еди­нич­ных, с общи­ми вопро­са­ми не свя­зан­ных, то они быва­ют частью судеб­ные, частью сове­ща­тель­ные; а есть еще тре­тий род — вос­хва­ле­ние или пори­ца­ние отдель­ных лиц. Для каж­до­го рода есть осо­бые источ­ни­ки дока­за­тельств: для судеб­ных речей — такие, где речь идет о спра­вед­ли­во­сти; для сове­ща­тель­ных — дру­гие, в кото­рых глав­ное — поль­за тех, кому мы пода­ем совет; для хва­леб­ных — так­же осо­бен­ные, в кото­рых все сво­дит­ся к оцен­ке дан­но­го лица. (142) Все силы и спо­соб­но­сти ора­то­ра слу­жат выпол­не­нию сле­дую­щих пяти задач: во-пер­вых, он дол­жен при­ис­кать содер­жа­ние для сво­ей речи; во-вто­рых, рас­по­ло­жить най­ден­ное по поряд­ку, взве­сив и оце­нив каж­дый довод; в-третьих, облечь и укра­сить все это сло­ва­ми; в-чет­вер­тых, укре­пить речь в памя­ти; в-пятых, про­из­не­сти ее с досто­ин­ст­вом и при­ят­но­стью. (143) Далее, я узнал и понял, что преж­де чем при­сту­пить к делу, надо в нача­ле речи рас­по­ло­жить слу­ша­те­лей в свою поль­зу, далее разъ­яс­нить дело, после это­го уста­но­вить пред­мет спо­ра, затем дока­зать то, на чем мы наста­и­ва­ем, потом опро­верг­нуть воз­ра­же­ния; а в кон­це речи все то, что гово­рит за нас, раз­вер­нуть и воз­ве­ли­чить, а то, что за про­тив­ни­ков, поко­ле­бать и лишить зна­че­ния. 32. (144) Далее, учил­ся я так­же пра­ви­лам укра­ше­ния сло­га: они гла­сят, что выра­жать­ся мы долж­ны, во-пер­вых, чисто и на пра­виль­ной латы­ни, во-вто­рых, ясно и отчет­ли­во, в-третьих, кра­си­во, в-чет­вер­тых, умест­но, то есть соот­вет­ст­вен­но досто­ин­ству содер­жа­ния; при этом я позна­ко­мил­ся с пра­ви­ла­ми на каж­дую из этих частей уче­ния. (145) Даже в таких вещах, кото­рые более все­го зави­сят от при­род­ных дан­ных, я увидел спо­со­бы исполь­зо­вать нау­ку: ведь и для про­из­но­ше­ния речи и для запо­ми­на­ния суще­ст­ву­ют пра­ви­ла хоть и крат­кие, но полез­ные для упраж­не­ний; я позна­ко­мил­ся и с ними.

Вот чем при­бли­зи­тель­но и исчер­пы­ва­ет­ся содер­жа­ние всей нау­ки, изла­гае­мой в этих учеб­ни­ках. Если бы я ска­зал, что она вовсе бес­по­лез­на, это было бы ложью. В ней есть для ора­то­ра неко­то­рые ука­за­ния, что он дол­жен иметь в виду и на что обра­щать вни­ма­ние, чтобы не слиш­ком уда­лять­ся от сво­ей зада­чи. (146) Но я все эти пра­ви­ла пони­маю так: не пра­ви­лам зна­ме­ни­тые ора­то­ры обя­за­ны сво­им крас­но­ре­чи­ем, а сами пра­ви­ла яви­лись как свод наблюде­ний над при­е­ма­ми, кото­ры­ми крас­но­ре­чи­вые люди ранее поль­зо­ва­лись бес­со­зна­тель­но. Не крас­но­ре­чие, ста­ло быть, воз­ник­ло из нау­ки, а нау­ка — из крас­но­ре­чия. Впро­чем, я уже ска­зал, что нау­ки я вовсе не отвер­гаю: если для крас­но­ре­чия она и не обя­за­тель­на, то для обще­го обра­зо­ва­ния она небес­по­лез­на.

[Упраж­не­ния.] (147) А еще необ­хо­ди­мы для дела неко­то­рые упраж­не­ния не столь­ко даже вам, ибо вы-то дав­но уже иде­те по ора­тор­ской доро­ге, сколь­ко тем, кото­рые толь­ко еще всту­па­ют на попри­ще и кото­рых упраж­не­ния могут забла­говре­мен­но при­учить и под­гото­вить к судеб­ным делам, как потеш­ный бой — к насто­я­щей бит­ве.

(148) — С эти­ми-то упраж­не­ни­я­ми, — ска­зал Суль­пи­ций, — мы и жела­ем позна­ко­мить­ся. Конеч­но, нам тоже хоте­лось бы услы­шать поболь­ше и о нау­ке, кото­рую ты нам обри­со­вал так бег­ло, хоть мы с нею и сами зна­ко­мы. Но об этом после: а теперь мы жела­ем узнать твое мне­ние имен­но об упраж­не­ни­ях.

33. (149) — Я вполне одоб­ряю и ваши обыч­ные упраж­не­ния, — отве­чал Красс, — те, когда вы зада­е­те себе тему в виде судеб­но­го дела, во всем похо­же­го на насто­я­щее, и затем ста­ра­е­тесь гово­рить на эту тему, как мож­но бли­же дер­жась дей­ст­ви­тель­но­сти. Одна­ко мно­гие упраж­ня­ют при этом толь­ко голос и силу сво­их лег­ких, да и то без тол­ку; они учат­ся бол­тать язы­ком и с удо­воль­ст­ви­ем пре­да­ют­ся такой бол­товне. Их сби­ва­ет с тол­ку слы­шан­ное ими изре­че­ние, что речь раз­ви­ва­ет­ся речью. (150) Но спра­вед­ли­во гово­рит­ся и то, что пор­че­ная речь раз­ви­ва­ет­ся пор­че­ной речью и даже очень лег­ко. Поэто­му, если огра­ни­чи­вать­ся толь­ко таки­ми упраж­не­ни­я­ми, то нуж­но при­знать: хоть и полез­но гово­рить часто без при­готов­ле­ния, одна­ко же гораздо полез­нее дать себе вре­мя на раз­мыш­ле­ние и зато уж гово­рить тща­тель­ней и ста­ра­тель­ней. А еще того важ­ней дру­гое упраж­не­ние, хоть у нас оно, по прав­де ска­зать, и не в ходу, пото­му что тре­бу­ет тако­го боль­шо­го труда, кото­рый боль­шин­ству из нас не по серд­цу. Это — как мож­но боль­ше писать. Перо — луч­ший и пре­вос­ход­ней­ший тво­рец и настав­ник крас­но­ре­чия; и это гово­рит­ся неда­ром. Ибо как вне­зап­ная речь науда­чу не выдер­жи­ва­ет срав­не­ния с под­готов­лен­ной и обду­ман­ной, так и эта послед­няя заве­до­мо будет усту­пать при­леж­ной и тща­тель­ной пись­мен­ной рабо­те. (151) Дело в том, что когда мы пишем, то все источ­ни­ки дово­дов, заклю­чен­ные в нашем пред­ме­те и откры­вае­мые или с помо­щью зна­ний, или с помо­щью ума и талан­та, ясно высту­па­ют перед нами и сами бро­са­ют­ся нам в гла­за, так как в это вре­мя вни­ма­ние наше напря­же­но и все умст­вен­ные силы направ­ле­ны на созер­ца­ние пред­ме­та. Кро­ме того, при этом все мыс­ли и выра­же­ния, кото­рые луч­ше все­го идут к дан­но­му слу­чаю, поне­во­ле сами ложат­ся под перо и сле­ду­ют за его дви­же­ни­я­ми; да и самое рас­по­ло­же­ние и соче­та­ние слов при пись­мен­ном изло­же­нии все луч­ше и луч­ше укла­ды­ва­ет­ся в меру и ритм, не сти­хотвор­ный, но ора­тор­ский: а ведь имен­но этим снис­ки­ва­ют хоро­шие ора­то­ры дань вос­тор­гов и руко­плес­ка­ний. (152) Все это недо­ступ­но чело­ве­ку, кото­рый не посвя­щал себя подол­гу и помно­гу пись­мен­ным заня­ти­ям, хотя бы он и упраж­нял­ся с вели­чай­шим усер­ди­ем в речах без под­готов­ки. Сверх того, кто всту­па­ет на ора­тор­ское попри­ще с при­выч­кой к пись­мен­ным работам, тот при­но­сит с собой спо­соб­ность даже без под­готов­ки гово­рить, как по писа­но­му; а если ему слу­чит­ся и впрямь захва­тить с собой какие-нибудь пись­мен­ные замет­ки, то он и отсту­пить от них смо­жет, не меняя харак­те­ра речи. (153) Как дви­жу­щий­ся корабль даже по пре­кра­ще­нии греб­ли про­дол­жа­ет плыть преж­ним ходом, хотя напо­ра весел уже нет, так и речь в сво­ем тече­нии, полу­чив тол­чок от пись­мен­ных заме­ток, про­дол­жа­ет идти тем же ходом, даже когда замет­ки уже иссяк­ли.

34. (154) Что же каса­ет­ся меня, то я в моих юно­ше­ских еже­днев­ных заня­ти­ях обыч­но зада­вал себе по при­ме­ру мое­го извест­но­го недру­га Гая Кар­бо­на вот какое упраж­не­ние. Поста­вив за обра­зец какие-нибудь сти­хи, как мож­но более воз­вы­шен­ные, или про­чи­тав из какой-нибудь речи столь­ко, сколь­ко я мог удер­жать в памя­ти, я уст­но изла­гал содер­жа­ние про­чи­тан­но­го в дру­гих и при­том в самых луч­ших выра­же­ни­ях, какие мог при­ду­мать. Но впо­след­ст­вии я заме­тил в этом спо­со­бе тот недо­ста­ток, что выра­же­ния самые мет­кие и вме­сте с тем самые кра­си­вые и удач­ные были уже пред­вос­хи­ще­ны или Энни­ем, если я упраж­нял­ся на его сти­хах, или Грак­хом, если имен­но его речь я брал за обра­зец; таким обра­зом, если я брал те же сло­ва, то от это­го не было поль­зы, а если дру­гие, то был даже вред, так как тем самым я при­вы­кал доволь­ст­во­вать­ся сло­ва­ми менее умест­ны­ми. (155) Позд­нее я нашел дру­гой спо­соб и поль­зо­вал­ся им, став постар­ше: я стал пере­ла­гать с гре­че­ско­го речи самых луч­ших ора­то­ров. Из чте­ния их я выно­сил ту поль­зу, что, пере­да­вая по-латы­ни про­чи­тан­ное по-гре­че­ски, я дол­жен был не толь­ко брать самые луч­шие из обще­употре­би­тель­ных слов, но так­же по образ­цу под­лин­ни­ка чека­нить кое-какие новые для нас сло­ва, лишь бы они были к месту.

(156) Что же каса­ет­ся упраж­не­ний для раз­ви­тия голо­са, дыха­ния, тело­дви­же­ний и нако­нец язы­ка, то для них нуж­ны не столь­ко пра­ви­ла нау­ки, сколь­ко труд. Здесь необ­хо­ди­мо с боль­шой стро­го­стью отби­рать себе образ­цы для под­ра­жа­ния; при­чем при­смат­ри­вать­ся мы долж­ны не толь­ко к ора­то­рам, но и к акте­рам, чтобы наша неуме­лость не выли­лась в какую-нибудь без­образ­ную и вред­ную при­выч­ку. (157) Точ­но так же сле­ду­ет упраж­нять и память, заучи­вая сло­во в сло­во как мож­но боль­ше про­из­веде­ний как рим­ских, так и чужих; и я не вижу ниче­го дур­но­го, если кто при этих упраж­не­ни­ях при­бегнет по при­выч­ке к помо­щи того уче­ния о про­стран­ст­вен­ных обра­зах, кото­рое изла­га­ет­ся в учеб­ни­ках. Затем сло­во долж­но вый­ти из укром­ной обста­нов­ки домаш­них упраж­не­ний и явить­ся в самой гуще борь­бы, сре­ди пыли, сре­ди кри­ка, в лаге­ре и на поле судеб­ных битв: ибо, чтобы отведать вся­ких слу­чай­но­стей и испы­тать силы сво­его даро­ва­ния, вся наша ком­нат­ная под­готов­ка долж­на быть выне­се­на на откры­тое попри­ще дей­ст­ви­тель­ной жиз­ни. (158) Сле­ду­ет так­же читать поэтов, зна­ко­мить­ся с исто­ри­ей, а учеб­ни­ки и про­чие сочи­не­ния по всем бла­го­род­ным нау­кам нуж­но не толь­ко читать, но и пере­чи­ты­вать и в видах упраж­не­ния хва­лить, тол­ко­вать, исправ­лять, пори­цать, опро­вер­гать; при этом обсуж­дать вся­кий вопрос с про­ти­во­по­лож­ных точек зре­ния и из каж­до­го обсто­я­тель­ства извле­кать дово­ды наи­бо­лее прав­до­по­доб­ные. (159) Сле­ду­ет изу­чать граж­дан­ское пра­во, осва­и­вать­ся с зако­на­ми, все­сто­ронне зна­ко­мить­ся с древни­ми обы­ча­я­ми, с сенат­ски­ми поряд­ка­ми, с государ­ст­вен­ным устрой­ст­вом, с пра­ва­ми союз­ни­ков, дого­во­ра­ми, согла­ше­ни­я­ми и вооб­ще со все­ми забота­ми дер­жа­вы. Нако­нец, необ­хо­ди­мо поль­зо­вать­ся все­ми сред­ства­ми тон­ко­го обра­зо­ва­ния для раз­ви­тия в себе ост­ро­умия и юмо­ра, кото­рым, как солью, долж­на быть при­прав­ле­на вся­кая речь. Вот я и выва­лил перед вами все, что думаю; и, пожа­луй, вце­пись вы в любо­го граж­да­ни­на сре­ди любой ком­па­нии, вы услы­ша­ли бы от него на ваши рас­спро­сы точ­но то же самое.

[Репли­ки Кот­ты и Сце­во­лы.] 35. (160) За сло­ва­ми Крас­са после­до­ва­ло мол­ча­ние. Хотя при­сут­ст­ву­ю­щие созна­ва­ли, что на пред­ло­жен­ную тему выска­за­но доволь­но, тем не менее им каза­лось, что он отде­лал­ся от сво­ей зада­чи гораздо ско­рее, чем бы им хоте­лось.

Нако­нец, заго­во­рил Сце­во­ла:

—Ну, что же, Кот­та? Что вы мол­чи­те? — спро­сил он. — Раз­ве поми­мо это­го вы ниче­го не може­те при­ду­мать, о чем бы спро­сить у Крас­са?

(161) — Напро­тив, — отве­чал Кот­та, — пра­во же, я толь­ко об этом и думаю. В самом деле, сло­ва тек­ли так быст­ро, и речь про­ле­те­ла так неза­мет­но, что силу ее и стре­ми­тель­ность я ощу­тил, а подроб­но­сти дви­же­ния едва мог уло­вить; точ­но я при­шел в бога­тый и пол­ный дом, где ков­ры не раз­вер­ну­ты, сереб­ро не выстав­ле­но, кар­ти­ны и изва­я­ния не поме­ще­ны на виду, но все это мно­же­ство вели­ко­леп­ных вещей сва­ле­но в кучу и спря­та­но; так и сей­час в речи Крас­са я успел раз­глядеть сквозь чех­лы и покрыш­ки все богат­ство и кра­соту его даро­ва­ния, но хоть я от всей души желал рас­смот­реть их получ­ше, мне едва было дано толь­ко взгля­нуть на них. Таким обра­зом, я не могу ска­зать, что его богат­ства мне неиз­вест­ны, но и не могу ска­зать, что я видел их и знаю их.

(162) — Что ж ты не посту­пишь так, — ска­зал Сце­во­ла, — как бы ты посту­пил, если бы ты и вправ­ду при­шел в какой-нибудь город­ской или заго­род­ный дом, пол­ный кра­си­вых вещей? Ведь если бы они, как ты гово­ришь, были скры­ты от глаз, а тебе очень бы хоте­лось их видеть, то ты не заду­мал­ся бы попро­сить хозя­и­на, осо­бен­но если он тебе не чужой, выне­сти их и пока­зать тебе. Вот так и тут ты можешь попро­сить Крас­са, чтобы он вынес на свет и рас­ста­вил по местам весь запас сво­их дра­го­цен­но­стей, кото­рые мы до сих пор виде­ли толь­ко сва­лен­ные в кучу, да и то мимо­хо­дом, как сквозь окон­ную решет­ку.

(163) — Нет, уж луч­ше я попро­шу об этом тебя, Сце­во­ла, — отве­чал Кот­та. — Нам с Суль­пи­ци­ем стыд не поз­во­ля­ет при­ста­вать к чело­ве­ку, столь заня­то­му и столь пре­зи­раю­ще­му подоб­ные рас­суж­де­ния, чтобы выспра­ши­вать у него такие вещи, кото­рые ему, быть может, кажут­ся азбуч­ны­ми. Но ты, Сце­во­ла, ока­жи нам такую милость: устрой так, чтобы Красс рас­ска­зал для нас попро­стран­нее и попо­дроб­нее все, что было в его речи таким сжа­тым и ском­кан­ным.

(164) — При­зна­юсь вам, — отве­чал Муций, — что забо­тил­ся я боль­ше о вас, чем о себе, пото­му что для меня такие рас­суж­де­ния Крас­са дале­ко не столь при­вле­ка­тель­ны и сла­дост­ны, сколь насто­я­щие его речи на суде. Но теперь, Красс, я про­шу уж и за себя, чтобы ты не поста­вил себе в труд довер­шить то зда­ние, кото­рое начал, тем более, что у нас теперь столь­ко досу­га, сколь­ко уж дав­но не быва­ло. К тому же, с виду твоя построй­ка полу­ча­ет­ся и боль­ше и луч­ше, чем я ожи­дал, и мне это нра­вит­ся.

36. (165) — Пра­во, — ска­зал Красс, — не могу нади­вить­ся тому, что и тебе, Сце­во­ла, инте­рес­ны такие вещи! Ведь и я их знаю куда хуже, чем насто­я­щие пре­по­да­ва­те­ли, да если бы и луч­ше знал, все рав­но они не тако­вы, чтобы ты скло­нял к ним свою муд­рость и свой слух.

—Буд­то бы? — воз­ра­зил Сце­во­ла. — Если ты дума­ешь, что в моем воз­расте уже не сто­ит слу­шать о вещах, столь изби­тых и пош­лых, то дает ли это нам пра­во пре­не­бре­гать дру­ги­ми веща­ми, кото­рые ты сам счи­та­ешь необ­хо­ди­мы­ми для ора­то­ра, — како­вы, напри­мер, уче­ние о при­ро­де чело­ве­ка, о харак­те­рах, о сред­ствах воз­буж­де­ния и успо­ко­е­ния умов, исто­рия, древ­ние обы­чаи, искус­ство управ­ле­ния государ­ст­вом и, нако­нец, само наше граж­дан­ское пра­во? Я знал, что все эти зна­ния и сведе­ния вхо­дят в круг тво­ей уче­но­сти, но мне нико­гда не при­хо­ди­лось видеть таких бога­тых средств на воору­же­нии у ора­то­ра.

[Пра­во: его важ­ность.] (166) — А как же ина­че? — вос­клик­нул Красс. — Обра­щусь хотя бы пря­мо к тво­е­му граж­дан­ско­му пра­ву, остав­ляя в сто­роне дру­гие пред­ме­ты без чис­ла и сче­та. Да раз­ве ты можешь при­зна­вать за ора­то­ров таких бол­ту­нов, как те, кото­рых Сце­во­ла со сме­хом и с доса­дой дол­жен был тер­пе­ли­во выслу­ши­вать в тече­ние мно­гих часов, вме­сто того, чтобы пой­ти поиг­рать в мяч? Я гово­рю о том, как Гип­сей гро­мо­глас­но и мно­го­слов­но доби­вал­ся у пре­то­ра Мар­ка Крас­са ниче­го ино­го, как поз­во­ле­ния погу­бить дело сво­его кли­ен­та, а Гней Окта­вий, быв­ший кон­сул, в не менее дол­гой речи ста­рал­ся не допу­стить, чтобы про­тив­ник про­иг­рал дело и соб­ст­вен­ной глу­по­стью изба­вил его под­за­щит­но­го от позор­но­го и хло­пот­ли­во­го суда по делу об опе­ке.

(167) — Пом­ню, — отве­чал Сце­во­ла, — Муций мне об этом рас­ска­зы­вал. Конеч­но, таких моло­д­цов не то что назы­вать ора­то­ра­ми, а и на форум пус­кать нель­зя!

—А меж­ду тем, — ска­зал Красс, — адво­ка­там этим не хва­та­ло не крас­но­ре­чия, не оби­лия средств, не ора­тор­ской обра­зо­ван­но­сти, а попро­сту зна­ком­ства с граж­дан­ским пра­вом, так как один в сво­ем иске потре­бо­вал боль­ше­го, чем поз­во­ля­ют XII таб­лиц, и если бы добил­ся сво­его, то про­иг­рал бы дело; а дру­гой счи­тал непра­виль­ным, что с него ищут боль­ше поло­жен­но­го, и не пони­мал, что если про­тив­ник вчи­нит иск таким обра­зом, то сам же про­иг­ра­ет про­цесс. 37. (168) Да зачем дале­ко ходить? Раз­ве не то же было на этих днях, когда я сидел на три­бу­на­ле город­ско­го пре­то­ра Кв. Пом­пея, с кото­рым мы при­я­те­ли? Один из наших крас­но­ба­ев тре­бо­вал в инте­ре­сах долж­ни­ка, про­тив кото­ро­го был предъ­яв­лен иск, чтобы в акте была сде­ла­на издав­на при­ня­тая ого­вор­ка «какой сум­ме вышел срок», и не пони­мал, что ого­вор­ка эта пре­сле­ду­ет инте­ре­сы не долж­ни­ка, а заи­мо­дав­ца; имен­но, если бы долж­ник, укло­ня­ясь, дока­зал судье, что иск был предъ­яв­лен ему рань­ше сро­ка, то заи­мо­да­вец мог бы потом предъ­явить иск вто­рич­но, и ему нель­зя уже было отка­зать, сослав­шись, что это дело уже раз­би­ра­лось. (169) Итак, что мож­но счесть или назвать позор­нее того, что чело­век, при­няв­ший на себя роль защит­ни­ка дру­зей в раз­но­гла­си­ях и тяж­бах, помощ­ни­ка страж­ду­щих, цели­те­ля недуж­ных, спа­си­те­ля повер­жен­ных, этот-то чело­век в самых пустых и ничтож­ных вопро­сах впа­да­ет в такие ошиб­ки, что одни нахо­дят его жал­ким, а дру­гие смеш­ным? (170) Я все­гда с вели­чай­шей похва­лой вспо­ми­наю, что ска­зал мой род­ст­вен­ник Пуб­лий Красс, про­зван­ный Бога­тым, чело­век боль­шо­го ума и вку­са. Он не раз повто­рял бра­ту сво­е­му Пуб­лию Сце­во­ле, что тот нико­гда не смо­жет пре­успеть в сво­ем граж­дан­ском пра­ве, если не допол­нит его крас­но­ре­чи­ем (что и сде­лал, меж­ду про­чим, его сын, мой быв­ший това­рищ по кон­суль­ству), и что он сам начал брать­ся и вести тяж­бы сво­их дру­зей не преж­де, чем выучил пра­во. (171) А что уж и гово­рить о зна­ме­ни­том Мар­ке Катоне? Крас­но­ре­чие в нем было такое, выше кото­ро­го в то вре­мя в нашем оте­че­стве ниче­го быть не мог­ло, и вме­сте с тем раз­ве не был он вели­чай­шим зна­то­ком граж­дан­ско­го пра­ва?

Гово­ря об этом пред­ме­те, я все вре­мя выра­жа­юсь с неко­то­рой сдер­жан­но­стью, пото­му что здесь при­сут­ст­ву­ет поис­ти­не вели­кий ора­тор, кото­рым я вос­хи­ща­юсь, как никем дру­гим, но этот ора­тор все­гда отно­сил­ся к граж­дан­ско­му пра­ву без вся­ко­го ува­же­ния. (172) Одна­ко я ведь изла­гаю вам по ваше­му жела­нию лишь мои соб­ст­вен­ные взгляды и поня­тия, поэто­му я не буду скры­вать от вас ниче­го и, по мере сил, рас­ска­жу вам во всех подроб­но­стях, что я об этом думаю. 38. Для Анто­ния мы сде­ла­ем исклю­че­ние: бла­го­да­ря небы­ва­лой, неве­ро­ят­ной, боже­ст­вен­ной силе сво­его даро­ва­ния, он и без зна­ния пра­ва суме­ет усто­ять и защи­тить себя — у него-то умст­вен­ных средств на это хва­тит. Но вот всем осталь­ным я без малей­ше­го коле­ба­ния готов выне­сти обви­ни­тель­ный при­го­вор: во-пер­вых, за леность, во-вто­рых, за бес­стыд­ство.

[Незна­ние пра­ва — бес­стыд­ство.] (173) Ведь и в самом деле, раз­ве это не наг­лей­шее бес­стыд­ство — метать­ся по фору­му, тор­чать при раз­би­ра­тель­ствах и на пре­тор­ских три­бу­на­лах, ввя­зы­вать­ся в тяж­бы перед выде­лен­ны­ми судья­ми по осо­бо важ­ным делам, где часто спор идет не о фак­те, но о нрав­ст­вен­ной и юриди­че­ской спра­вед­ли­во­сти, посто­ян­но возить­ся с цен­тум­ви­раль­ны­ми тяж­ба­ми, в кото­рых раз­би­ра­ют­ся уза­ко­не­ния о дав­но­сти, об опе­ках, о род­стве родо­вом и кров­ном, о намыв­ных бере­гах и ост­ро­вах, об обя­за­тель­ствах, о сдел­ках, о сте­нах, о поль­зо­ва­нии све­том, о капе­ли, о дей­ст­ви­тель­ных и недей­ст­ви­тель­ных заве­ща­ни­ях и о мно­же­стве дру­гих тому подоб­ных вопро­сов, и при этом не иметь ника­ко­го поня­тия даже о том, что зна­чит свое, что — чужое, нако­нец, на каком осно­ва­нии счи­та­ет­ся чело­век граж­да­ни­ном или ино­стран­цем, рабом или сво­бод­ным! (174) До чего сме­шон хва­стун, кото­рый при­зна­ет­ся, что не уме­ет пра­вить малы­ми ладья­ми, и в то же вре­мя похва­ля­ет­ся, буд­то может водить пяти­па­луб­ные или даже еще более круп­ные кораб­ли! Ты поз­во­ля­ешь себя обма­нуть в част­ном круж­ке при пустом уго­во­ре с про­тив­ни­ком, скреп­ля­ешь печа­тью обя­за­тель­ство сво­его кли­ен­та, в кото­ром таит­ся для него ловуш­ка, — и чтоб я после это­го счел воз­мож­ным дове­рить тебе сколь­ко-нибудь важ­ное дело! Пра­во, ско­рее тот, кто того и гляди опро­кинет лод­чон­ку в гава­ни, упра­вит­ся с кораб­лем Арго­нав­тов в Эвк­син­ском море. (175) Ну, а если к тому же дела слу­чат­ся не ничтож­ные, а сплошь и рядом очень важ­ные, где спор идет о вопро­сах граж­дан­ско­го пра­ва, — что за бес­сты­жие гла­за долж­ны быть у того защит­ни­ка, кото­рый осме­ли­ва­ет­ся при­сту­пать к таким делам без малей­ше­го зна­ния о пра­ве? Спра­ши­ва­ет­ся: какая мог­ла слу­чить­ся тяж­ба важ­нее, чем дело того вои­на, о кото­ром из вой­ска при­шло домой лож­ное изве­стие, что он погиб? Отец его, пове­рив это­му, изме­нил заве­ща­ние и назна­чил наслед­ни­ка по сво­е­му усмот­ре­нию, а впо­след­ст­вии умер и сам. Воин воро­тил­ся домой и начал искать отцов­ское наслед­ство закон­ным поряд­ком, как сын, устра­нен­ный от наслед­ства по заве­ща­нию; дело было пред­став­ле­но цен­тум­ви­рам. Так вот, в этой тяж­бе был под­нят вопрос как раз из обла­сти граж­дан­ско­го пра­ва: может ли сын счи­тать­ся устра­нен­ным от отцов­ско­го наслед­ства, если отец не поиме­но­вал его в заве­ща­нии ни как наслед­ни­ка, ни как лишен­но­го наслед­ства? 39. (176) А раз­би­рав­ше­е­ся у цен­тум­ви­ров дело меж­ду Мар­цел­ла­ми и пат­ри­ци­ан­ски­ми Клав­ди­я­ми о наслед­стве сына одно­го отпу­щен­ни­ка, на кото­рое Мар­цел­лы при­тя­за­ли по пра­ву семей­но­го род­ства, а пат­ри­ци­ан­ские Клав­дии — по пра­ву родо­во­го? Раз­ве в этой тяж­бе не при­шлось ора­то­рам гово­рить обо всем семей­ном и родо­вом пра­ве? (177) А дру­гой спор, решав­ший­ся, как мы слы­ша­ли, так­же в суде цен­тум­ви­ров — спор по делу об одном изгнан­ни­ке, уда­лив­шем­ся в Рим, где он имел изгнан­ни­че­ское пра­во про­жи­вать под чьим-нибудь услов­ным покро­ви­тель­ст­вом, и там умер­шем без заве­ща­ния? Раз­ве по пово­ду этой тяж­бы защит­ник не раз­би­рал и не разъ­яс­нял перед судом пра­во покро­ви­тель­ства, как оно ни тем­но и ни мало извест­но? (178) А недав­ний слу­чай, когда я сам защи­щал перед выде­лен­ным судьей дело Гая Сер­гия Ора­ты про­тив само­го наше­го дру­га Анто­ния? Раз­ве вся моя защи­та не опи­ра­лась на закон как тако­вой? Дело в том, что Марк Марий Гра­ти­ди­ан про­дал Ора­те дом и не упо­мя­нул при этом в куп­чей, что неко­то­рая часть это­го дома допус­ка­ет лишь услов­ное вла­де­ние. Я утвер­ждал в сво­ей речи, что если про­да­вец знал об усло­ви­ях, стес­ня­ю­щих поль­зо­ва­ние про­да­вае­мой соб­ст­вен­но­стью, и не заявил о них, то он обя­зан воз­ме­стить все про­ис­шед­шие от это­го убыт­ки. (179) Кста­ти ска­зать, недав­но подоб­ную же оплош­ность допу­стил мой при­я­тель Марк Буку­лей, чело­век, на мой взгляд, не глу­пый, а на свой — даже очень умный, и при этом не чуж­дый зна­ния пра­ва. При про­да­же дома Луцию Фуфию он упо­мя­нул в куп­чей «осве­ще­ние такое, с каким про­да­но». И вот, как толь­ко нача­лась строй­ка в какой-то части горо­да, кото­рая едва была вид­на из это­го дома, Фуфий сей­час же предъ­явил иск к Буку­лею на том осно­ва­нии, что заграж­де­ние любой частич­ки неба, на каком бы то ни было рас­сто­я­нии, уже озна­ча­ет пере­ме­ну осве­ще­ния. (180) Ну, а зна­ме­ни­тая тяж­ба Мания Курия и Мар­ка Копо­ния, раз­би­рав­ша­я­ся недав­но у цен­тум­ви­ров? Сколь­ко наро­да стек­лось в суд, с каким напря­жен­ным вни­ма­ни­ем выслу­ши­ва­лись речи?! Квинт Сце­во­ла, мой ровес­ник и това­рищ по долж­но­сти, пра­во­вед, уче­ней­ший из всех зна­то­ков граж­дан­ско­го пра­ва, чело­век ред­кост­но­го ума и даро­ва­ния, ора­тор с речью на диво точ­ной и отде­лан­ной, — я неда­ром люб­лю гово­рить, что он — вели­чай­ший ора­тор изо всех пра­во­ве­дов и вели­чай­ший пра­во­вед изо всех ора­то­ров, — Квинт Сце­во­ла, дер­жась бук­вы зако­на, отста­и­вал силу заве­ща­ний и утвер­ждал, что кто назна­чен наслед­ни­ком после сына, кото­рый родит­ся по смер­ти отца, и умрет до вступ­ле­ния в совер­шен­но­ле­тие, тот может быть наслед­ни­ком лишь в том слу­чае, если сын дей­ст­ви­тель­но родит­ся по смер­ти отца и дей­ст­ви­тель­но затем умрет; я же наста­и­вал, что цель заве­ща­те­ля при состав­ле­нии заве­ща­ния заклю­ча­лась про­сто в том, чтобы в слу­чае отсут­ст­вия совер­шен­но­лет­не­го сына Маний Курий был наслед­ни­ком. Не ссы­ла­лись ли мы оба в тече­ние все­го это­го дела и на авто­ри­тет тол­ко­ва­те­лей, и на при­ме­ры сход­ных слу­ча­ев, и на виды заве­ща­тель­ных фор­мул? Не нахо­ди­лись ли мы оба в самых нед­рах граж­дан­ско­го пра­ва?

40. (181) Я остав­ляю в сто­роне дру­гие при­ме­ры круп­ных тяжб: они бес­чис­лен­ны; но ведь неред­ко быва­ют даже и такие слу­чаи, когда судеб­ным поряд­ком реша­ет­ся дело о наших граж­дан­ских пра­вах. Так было, напри­мер, с Гаем Ман­ци­ном, чело­ве­ком достой­ным и знат­ным, и вдо­ба­вок быв­шим кон­су­лом. Вслед­ст­вие обще­го него­до­ва­ния, воз­буж­ден­но­го Нуман­тий­ским дого­во­ром, свя­щен­ный посол по опре­де­ле­нию сена­та выдал его нуман­тий­цам, а они его не при­ня­ли. Воз­вра­тив­шись домой, Ман­цин счел себя впра­ве явить­ся в сенат; но народ­ный три­бун Пуб­лий Рути­лий, сын Мар­ка, велел его выве­сти, заявив, что он уже не граж­да­нин: так ведет­ся исста­ри, — гово­рил он, — кто про­дан в раб­ство сво­им отцом или наро­дом или выдан при посред­стве свя­щен­но­го посла, тот не может всту­пить по воз­вра­ще­нии в свои преж­ние пра­ва. (182) Мож­но ли отыс­кать средь всех граж­дан­ских дел более важ­ный пред­мет тяж­бы или спо­ра, чем обще­ст­вен­ное поло­же­ние, граж­дан­ство, сво­бо­да, сло­вом, само суще­ст­во­ва­ние быв­ше­го кон­су­ла? Тем более, что при этом дело шло не о каком-нибудь пре­ступ­ле­нии, от кото­ро­го он мог бы отпе­реть­ся, но о поло­же­нии его по обще­му граж­дан­ско­му пра­ву. Дру­гой подоб­ный вопрос, но касаю­щий­ся лица сте­пе­нью ниже, был воз­буж­ден у наших пред­ков, а имен­но: если кто-нибудь из союз­но­го нам наро­да нахо­дил­ся у нас в раб­стве и потом осво­бо­дил­ся, то по воз­вра­ще­нии домой всту­па­ет ли он в свои преж­ние пра­ва и теря­ет ли здеш­нее граж­дан­ство? (183) А сво­бо­да? Важ­нее ее не может быть пред­ме­та пред судом; а меж­ду тем раз­ве не может воз­ник­нуть спор о граж­дан­ском пра­ве по тако­му вопро­су: с како­го вре­ме­ни ста­но­вит­ся сво­бод­ным тот, чье имя по жела­нию гос­по­ди­на было вне­се­но в граж­дан­ские спис­ки: тот­час же или по совер­ше­нии цен­зо­ра­ми заклю­чи­тель­но­го свя­щен­но­дей­ст­вия? А про­ис­ше­ст­вие, слу­чив­ше­е­ся на памя­ти наших роди­те­лей с одним отцом семей­ства, при­быв­шим из Испа­нии в Рим? Оста­вив свою бере­мен­ную жену в про­вин­ции, он женил­ся в Риме на дру­гой, но пер­вой не послал отка­за; он умер без заве­ща­ния, а меж­ду тем от обе­их роди­лось по сыну. Раз­ве спор здесь шел о без­де­ли­це? Решал­ся вопрос о граж­дан­стве двух лиц: во-пер­вых, сына, рож­ден­но­го от вто­рой жены, и во-вто­рых, — его мате­ри: если бы суд решил, что раз­вод с пер­вой женой мог состо­ять­ся толь­ко по уста­нов­лен­но­му заяв­ле­нию, а не про­сто в силу ново­го бра­ка, то вто­рая была бы при­зна­на налож­ни­цей. (184) Итак, когда чело­век, не име­ю­щий поня­тия об этих и им подоб­ных уза­ко­не­ни­ях сво­его род­но­го государ­ства, оса­ни­сто и гор­до, с доволь­ным и само­уве­рен­ным лицом, погляды­вая по сто­ро­нам, раз­гу­ли­ва­ет по все­му фору­му с тол­пой при­спеш­ни­ков и вели­ко­душ­но пред­ла­га­ет кли­ен­там защи­ту, дру­зьям — помощь и чуть ли не всем граж­да­нам вме­сте — свет сво­его ума и поуче­ния, — мож­но ли не счесть это вели­чай­шим для ора­то­ра позо­ром?

[Незна­ние пра­ва — нера­ди­вость.] 41. (185) До сих пор я гово­рил о бес­стыд­стве; теперь выска­жем пори­ца­ние так­же нера­ди­во­сти и лено­сти. Ведь если бы даже озна­ком­ле­ние с пра­вом пред­став­ля­ло огром­ную труд­ность, то и тогда созна­ние его вели­кой поль­зы долж­но было бы побуж­дать людей к пре­одо­ле­нию этой труд­но­сти. Но это не так. Кля­нусь бес­смерт­ны­ми бога­ми, я не решил­ся бы это­го ска­зать в при­сут­ст­вии Сце­во­лы, если бы он сам не твер­дил посто­ян­но, что нет нау­ки более лег­кой для изу­че­ния, неже­ли граж­дан­ское пра­во. (186) Прав­да, боль­шин­ство счи­та­ет ина­че. Но на то есть свои при­чи­ны. Во-пер­вых, в преж­ние вре­ме­на те, в чьих руках нахо­ди­лось зна­ние это­го пред­ме­та, ста­ра­лись дер­жать его в тайне, чтобы сохра­нить и уси­лить свое могу­ще­ство; во-вто­рых, и после того, как пра­во уже ста­ло извест­ным, бла­го­да­ря Гнею Фла­вию, впер­вые обна­ро­до­вав­ше­му иско­вые фор­му­лы, не нашлось нико­го, кто бы соста­вил из них строй­ный и упо­рядо­чен­ный свод. Это объ­яс­ня­ет­ся тем, что ни один пред­мет не может быть воз­веден на сте­пень нау­ки, если зна­ток пред­ме­та, заду­мав­ший это сде­лать, не вла­де­ет теми общи­ми нача­ла­ми, кото­рые толь­ко и поз­во­ля­ют из дона­уч­ных сведе­ний постро­ить нау­ку. (187) Кажет­ся, желая выра­зить­ся поко­ро­че, я выра­зил­ся несколь­ко тем­но; но я сей­час попы­та­юсь выска­зать свою мысль по воз­мож­но­сти яснее.

42. Чуть ли не все дан­ные, кото­рые сведе­ны теперь в раз­лич­ные нау­ки, были неко­гда раз­бро­са­ны и рас­се­я­ны. Так, в музы­ке — раз­ме­ры, зву­ки и напе­вы; в гео­мет­рии — очер­та­ния, фигу­ры, рас­сто­я­ния и вели­чи­ны; в аст­ро­но­мии — вра­ще­ние неба, вос­хож­де­ние, захож­де­ние и дви­же­ние све­тил; в грам­ма­ти­ке — тол­ко­ва­ние поэтов, зна­ние ска­за­ний, объ­яс­не­ние слов, про­из­но­ше­ние при чте­нии; нако­нец, в нашем соб­ст­вен­ном ора­тор­ском искус­стве — нахож­де­ние, укра­ше­ние, рас­по­ло­же­ние, запо­ми­на­ние, испол­не­ние; все это всем каза­лось неко­гда дей­ст­ви­я­ми отдель­ны­ми и не состо­я­щи­ми одно с дру­гим ни в какой свя­зи. (188) Пото­му была при­зва­на на помощь осо­бен­ная нау­ка со сто­ро­ны, из дру­гой обла­сти зна­ния, кото­рую фило­со­фы цели­ком счи­та­ют сво­им досто­я­ни­ем; она-то долж­на была на осно­ва­нии твер­дых пра­вил вне­сти связь и слит­ность в этот раз­би­тый и раз­роз­нен­ный круг вещей. Таким обра­зом, для граж­дан­ско­го пра­ва преж­де все­го долж­на быть опре­де­ле­на цель, а имен­но — спра­вед­ли­вое соблюде­ние зако­нов и обы­ча­ев в тяж­бах граж­дан. (189) Вслед за этим пред­сто­ит выде­лить роды поня­тий, твер­до уста­нов­лен­ные и не слиш­ком мно­го­чис­лен­ные. Род есть то, что заклю­ча­ет в себе два вида или более, сход­ные меж­ду собою в извест­ном общем при­зна­ке, но раз­лич­ные по при­зна­кам видо­вым. Вид есть под­разде­ле­ние рода, к кото­ро­му он отно­сит­ся. Все роды и виды име­ют свои назва­ния, зна­че­ние кото­рых долж­но быть рас­кры­то опре­де­ле­ни­я­ми. Опре­де­ле­ние же есть не что иное, как корот­кое и точ­ное ука­за­ние отли­чи­тель­ных при­зна­ков опре­де­ля­е­мо­го пред­ме­та. (190) Все это я пояс­нил бы при­ме­ра­ми, если бы не знал, како­вы у меня сей­час слу­ша­те­ли. Перед ними мне доста­точ­но выска­зать свою мысль вкрат­це. Само­му ли мне удаст­ся выпол­нить то, о чем я уже дав­но поду­мы­ваю, дру­гой ли кто это сде­ла­ет, если мне поме­ша­ют заботы или смерть, — не знаю; но когда най­дет­ся чело­век, кото­рый разде­лит все граж­дан­ское пра­во на несколь­ко родов, кото­рых будет очень немно­го, потом рас­чле­нит эти роды на виды, а затем даст опре­де­ле­ние содер­жа­нию каж­до­го рода и вида, тогда в вашем рас­по­ря­же­нии будет совер­шен­ная нау­ка граж­дан­ско­го пра­ва, и она будет не труд­на и тем­на, а обшир­на и обиль­на.

(191) Ну, а пока­мест все то, что раз­роз­не­но, еще не свя­за­лось воеди­но, мы можем запа­сать­ся над­ле­жа­щи­ми зна­ни­я­ми граж­дан­ско­го пра­ва посте­пен­но и ото­всюду, наби­рая его пома­лень­ку то тут, то там. 43. Да вот, к при­ме­ру, рим­ский всад­ник, кото­рый издав­на жил и живет у меня, Гай Аку­ле­он, чело­век необык­но­вен­но тон­ко­го ума, но ни в каких нау­ках не обра­зо­ван­ный; несмот­ря на это, он до такой сте­пе­ни осво­ил­ся с граж­дан­ским пра­вом, что его не пре­взой­дет ни еди­ный из зна­то­ков, за исклю­че­ни­ем, конеч­но, здесь при­сут­ст­ву­ю­ще­го. (192) Ведь тут все дан­ные лежат у нас перед гла­за­ми, они содер­жат­ся в повсе­днев­ном нашем опы­те, в обще­нии с людь­ми, в делах на фору­ме; чтобы познать их, не нуж­но ни мно­гих слов, ни тол­стых книг; да и в кни­гах ведь все авто­ры с само­го нача­ла пишут одно и то же, а потом повто­ря­ют (даже сами себя!) по мно­гу раз, с неболь­ши­ми лишь пере­ме­на­ми в выра­же­ни­ях.

[Зна­ние пра­ва при­ят­но и почет­но.] (193) Но есть еще и нечто дру­гое, для мно­гих, веро­ят­но, неожи­дан­ное, что может облег­чить усво­е­ние и пости­же­ние граж­дан­ско­го пра­ва, это — уди­ви­тель­но при­ят­ное и сла­дост­ное чув­ство, испы­ты­вае­мое при этой рабо­те. В самом деле, чув­ст­ву­ет ли кто вле­че­ние к тем уче­ным заня­ти­ям, кото­рые ввел у нас Элий, — он най­дет как во всем граж­дан­ском пра­ве вооб­ще, так и в кни­гах пон­ти­фи­ков и в XII таб­ли­цах в част­но­сти, мно­го­об­раз­ную кар­ти­ну нашей древ­но­сти, пото­му что тут и сло­ва зву­чат седой ста­ри­ной, и дела отча­сти бро­са­ют свет на нра­вы и обы­чаи пред­ков. Зани­ма­ет ли кого нау­ка о государ­стве, кото­рую Сце­во­ла счи­та­ет досто­я­ни­ем не ора­то­ров, но каких-то уче­ных осо­бо­го рода, — он увидит, что она цели­ком заклю­че­на в XII таб­ли­цах, так как там рас­пи­са­но все об обще­ст­вен­ном бла­ге и о государ­ст­вен­ных учреж­де­ни­ях. При­вле­ка­ет ли кого фило­со­фия, эта могу­ще­ст­вен­ная и слав­ная нау­ка, — я ска­жу сме­ло, что он най­дет источ­ни­ки для всех сво­их рас­суж­де­ний здесь, в содер­жа­нии зако­нов и граж­дан­ско­го пра­ва: (194) имен­но отсюда для нас ста­но­вит­ся оче­вид­но, с одной сто­ро­ны, что сле­ду­ет преж­де все­го стре­мить­ся к нрав­ст­вен­но­му досто­ин­ству, так как истин­ная доб­лесть и без­упреч­ная дея­тель­ность укра­ша­ют­ся поче­стя­ми, награ­да­ми, блес­ком, а поро­ки и пре­ступ­ле­ния кара­ют­ся пеня­ми, бес­че­стьем, око­ва­ми, побо­я­ми, изгна­ни­ем и смер­тью; и, с дру­гой сто­ро­ны, мы науча­ем­ся — и при­том не из бес­ко­неч­ных и напол­нен­ных пере­бран­ка­ми рас­суж­де­ний, а из непре­ре­кае­мых запо­ведей зако­на — дер­жать в узде свои стра­сти, подав­лять все вле­че­ния, охра­нять свое, а от чужо­го воз­дер­жи­вать и помыс­лы, и взо­ры, и руки.

44. (195) Да, пусть все воз­му­ща­ют­ся, но я выска­жу свое мне­ние: для вся­ко­го, кто ищет основ и источ­ни­ков пра­ва, одна кни­жи­ца XII таб­лиц весом сво­его авто­ри­те­та и оби­ли­ем поль­зы воис­ти­ну пре­вос­хо­дит все биб­лио­те­ки всех фило­со­фов.

(196) И если нам долж­ным обра­зом доро­га наша роди­на, любовь к кото­рой врож­де­на в нас с такою силою, что муд­рей­ший муж Ита­ку свою, точ­но гнездыш­ко при­леп­лен­ную к зуб­чи­кам ее скал, пред­по­чи­тал бес­смер­тию, — какою же тогда любо­вью долж­ны мы пла­ме­неть к такой родине, кото­рая, един­ст­вен­ная из всех стран, есть оби­тель доб­ле­сти, вла­сти и досто­ин­ства! Пер­вым делом нам сле­ду­ет изу­чить ее дух, обы­чаи и поряд­ки; как и пото­му, что это есть роди­на, общая наша мать, так и пото­му, что одна и та же вели­кая муд­рость про­яв­ля­ет­ся и в ее могу­чей вла­сти, и в ее пра­во­вых уста­нов­ле­ни­ях. (197) Отто­го-то зна­ние пра­ва и доста­вит вам радость и удо­воль­ст­вие, что вы увиди­те, насколь­ко пред­ки наши ока­за­лись выше всех наро­дов государ­ст­вен­ной муд­ро­стью; доста­точ­но срав­нить наши зако­ны с их Ликур­гом, Дра­ко­ном, Соло­ном. Нель­зя даже пове­рить, насколь­ко бес­по­рядоч­но — пря­мо-таки до смеш­но­го! — граж­дан­ское пра­во всех наро­дов, кро­ме наше­го. Об этом я не устаю твер­дить каж­дый день, про­ти­во­по­став­ляя муд­рых наших сооте­че­ст­вен­ни­ков всем про­чим людям и осо­бен­но гре­кам. По этой при­чине, Сце­во­ла, я и ска­зал, что всем, кото­рые жела­ют стать совер­шен­ны­ми ора­то­ра­ми, необ­хо­ди­мо зна­ние граж­дан­ско­го пра­ва.

45. (198) Кому же неиз­вест­но, какой почет, дове­рие и ува­же­ние окру­жа­ли у нас тех, кто обла­дал этим зна­ни­ем? Взгля­ни­те: у гре­ков толь­ко самые ничтож­ные люди, кото­рые у них назы­ва­ют­ся «праг­ма­ти­ка­ми», пре­до­став­ля­ют ради денег свои услу­ги ора­то­рам на судах; а в нашем государ­стве, напро­тив, пра­вом зани­ма­ют­ся все наи­бо­лее ува­жае­мые и достой­ные лица, как, напри­мер, тот, кото­рый сво­и­ми позна­ни­я­ми в граж­дан­ском пра­ве заслу­жил сле­дую­щий стих вели­ко­го поэт:

Да и мно­гие дру­гие граж­дане, и без того ува­жае­мые за их даро­ва­ния, сво­ей осве­дом­лен­но­стью по вопро­сам пра­ва суме­ли добить­ся еще боль­ше­го ува­же­ния и веса. (199) А для того, чтобы ваша ста­рость была окру­же­на вни­ма­ни­ем и поче­том, какое сред­ство может быть луч­ше тол­ко­ва­ния пра­ва? Для меня, по край­ней мере, уже с юных лет пра­во каза­лось под­спо­рьем не толь­ко для того, чтобы вести судеб­ные дела, но и для чести и укра­ше­ния в ста­ро­сти; и когда мои силы нача­ли бы мне изме­нять (а уж, пожа­луй, и вре­мя под­хо­дит), я таким обра­зом защи­тил бы свой дом от без­лю­дья. Да и что еще пре­крас­нее для ста­ри­ка, зани­мав­ше­го в свое вре­мя почет­ные обще­ст­вен­ные долж­но­сти, чем воз­мож­ность с пол­ным пра­вом ска­зать то, что про­из­но­сит у Энния его Пифий­ский Апол­лон, и назвать себя тем, от кого если и не «наро­ды и цари», то все граж­дане «сове­та ждут»,

(200) Ведь и впрямь дом юрис­кон­суль­та, бес­спор­но, слу­жит ора­ку­лом для все­го обще­ства. Свиде­те­ли это­го — сени и при­хо­жая наше­го Квин­та Муция, к кото­ро­му, несмот­ря на его очень сла­бое здо­ро­вье и уже пре­клон­ные годы, еже­днев­но при­хо­дит такое мно­же­ство сограж­дан, даже самых бле­стя­щих и высо­ко­по­став­лен­ных.

46. (201) Вряд ли нуж­но дол­го объ­яс­нять, поче­му я счи­таю обя­за­тель­ным для ора­то­ра так­же и зна­ние обще­ст­вен­но­го пра­ва — того, кото­рое отно­сит­ся к делам государ­ства и прав­ле­ния, — а затем зна­ние исто­ри­че­ских памят­ни­ков и при­ме­ров минув­ше­го вре­ме­ни. Как в част­ных судеб­ных делах содер­жа­ние для речи при­хо­дит­ся брать из обла­сти граж­дан­ско­го пра­ва, и пото­му, как мы уже гово­ри­ли, ора­тор дол­жен знать это пра­во, — так и в делах обще­ст­вен­ных, на суде, на сход­ках, в сена­те все зна­ние древ­них обы­ча­ев, все поло­же­ния обще­ст­вен­но­го пра­ва, вся нау­ка об управ­ле­нии государ­ст­вом долж­ны быть содер­жа­ни­ем в речах у тех ора­то­ров, кото­рые посвя­ща­ют себя государ­ст­вен­ным делам.

(202) Ведь в этой нашей беседе мы взыс­ку­ем не како­го-нибудь ябед­ни­ка или кри­ку­на и пусто­зво­на, но истин­но­го жре­ца крас­но­ре­чия — чело­ве­ка, кото­рый не толь­ко при­об­рел нема­лые спо­соб­но­сти, бла­го­да­ря самой сво­ей нау­ке, но пря­мо-таки кажет­ся обла­да­те­лем боже­ст­вен­но­го дара, так что даже чело­ве­че­ские его каче­ства пред­став­ля­ют­ся не исхо­дя­щи­ми от чело­ве­ка, но нис­по­слан­ны­ми чело­ве­ку свы­ше. Он может без­опас­но пре­бы­вать даже сре­ди воору­жен­ных вра­гов, ограж­ден­ный не столь­ко сво­им жез­лом, сколь­ко сво­им зва­ни­ем ора­то­ра; он может сво­им сло­вом вызвать него­до­ва­ние сограж­дан и низ­верг­нуть кару на винов­но­го в пре­ступ­ле­нии и обмане, а невин­но­го силою сво­его даро­ва­ния спа­сти от суда и нака­за­ния; он спо­со­бен побудить роб­кий и нере­ши­тель­ный народ к подви­гу, спо­со­бен выве­сти его из заблуж­де­ния, спо­со­бен вос­пла­ме­нить про­тив него­дя­ев, и унять ропот про­тив достой­ных мужей; он уме­ет, нако­нец, одним сво­им сло­вом и взвол­но­вать и успо­ко­ить любые люд­ские стра­сти, когда это­го тре­бу­ют обсто­я­тель­ства дела. (203) Если кто пола­га­ет, что все это могу­ще­ство ора­то­ра опи­са­но или изло­же­но сочи­ни­те­ля­ми учеб­ни­ков крас­но­ре­чия, или даже мною сей­час в столь корот­кое вре­мя, тот жесто­ко оши­ба­ет­ся: он недо­оце­ни­ва­ет не толь­ко скудость моих позна­ний, но и обшир­ность отно­ся­щих­ся сюда пред­ме­тов. Я сде­лал толь­ко то, что вы жела­ли; я решил­ся ука­зать источ­ни­ки, откуда чер­пать ора­тор­ские сред­ства, и ука­зать пути к ним; в про­вод­ни­ки я не гожусь, да оно и слиш­ком труд­но и ненуж­но, а берусь лишь рас­тол­ко­вать и попро­сту, как водит­ся, паль­цем пока­зать нуж­ную доро­гу.

[Обмен мне­ни­я­ми.] 47. (204) — По-мое­му, — ска­зал Муций, — ты ска­зал более, чем доста­точ­но для наших рев­ност­ных дру­зей, если толь­ко они вправ­ду такие рев­ност­ные. Ибо, как Сократ буд­то бы гово­рил, что счи­та­ет свое дело закон­чен­ным, если дово­ды его побуди­ли кого-то устре­мить свое рве­ние к позна­нию и усво­е­нию доб­ро­де­те­ли (а ведь кто убедил­ся, что луч­шая в жиз­ни цель — стать хоро­шим чело­ве­ком, тому уже нетруд­но научить­ся все­му осталь­но­му), так и я пола­гаю, что Красс сво­ей речью открыл перед вами такой путь, на кото­ром вы при жела­нии лег­ко при­де­те к цели, если про­сле­ду­е­те в рас­пах­ну­тые им ворота.

(205) — Конеч­но, — ска­зал Суль­пи­ций, — все, что ты ска­зал, нам было при­ят­но и радост­но слы­шать; и все-таки нам кое-чего еще не хва­та­ет. Слиш­ком уж крат­ко и бег­ло ска­зал ты, Красс, о той самой нау­ке, кото­рую, по тво­им же сло­вам, ты почел за нуж­ное изу­чить. Если ты рас­ска­жешь об этом попо­дроб­нее, то сбу­дут­ся все наши дол­гие и нетер­пе­ли­вые ожи­да­ния. Мы зна­ем теперь, чем мы долж­ны овла­деть, и это само по себе очень важ­но; но мы хотим так­же узнать, каки­ми путя­ми и спо­со­ба­ми луч­ше это усво­ить.

(206) — Зна­е­те ли, — ска­зал Красс, — ведь я и так уж ради ваших просьб отсту­пил от сво­их при­вы­чек и наклон­но­стей, чтоб подоль­ше удер­жать вас при себе; так, может быть, теперь мы попро­сим Анто­ния открыть нам то, что он хра­нит про себя и сам жалу­ет­ся, что у него об этом вышла толь­ко одна малень­кая книж­ка? Пусть он посвя­тит нас в эти таин­ства сло­ва!

—Пожа­луй! — ска­зал Суль­пи­ций. — Ведь из того, что ска­жет Анто­ний, мы позна­ко­мим­ся и с тво­и­ми мыс­ля­ми.

(207) — Тогда будь добр, Анто­ний, — ска­зал Красс, — коль на нас, в наши с тобой годы, эта рев­ност­ная моло­дежь воз­ла­га­ет такое бре­мя, рас­ска­жи нам, что ты дума­ешь о том, о чем они от тебя жела­ют, как видишь, услы­шать.

48. — Вижу, вижу, — ска­зал Анто­ний, — и сам пони­маю, что попал­ся: не толь­ко пото­му, что от меня тре­бу­ют того, чего я не знаю и к чему я непри­вы­чен, но и пото­му, Красс, что мне теперь не ускольз­нуть от того, чего я вся­че­ски избе­гаю в судеб­ных делах: не мино­вать высту­пать после тебя. (208) Но я готов выпол­нить вашу прось­бу, и тем сме­лее, что в этом рас­суж­де­нии, я наде­юсь, мне поз­во­лят гово­рить, как я все­гда гово­рю — без вся­ких осо­бен­ных укра­ше­ний. Да ведь я и соби­ра­юсь гово­рить не о нау­ке, кото­рой нико­гда не изу­чал, а толь­ко о сво­ем опы­те; и в книж­ке моей запи­са­но не какое-нибудь усво­ен­ное мной уче­ние, а толь­ко то, чем я поль­зо­вал­ся в под­лин­ных судеб­ных делах. Если же вы, люди высо­ко­об­ра­зо­ван­ные, это­го не одоб­ри­те, вы сами вино­ва­ты, что заста­ви­ли меня гово­рить о том, чего я не знаю, а меня изволь­те похва­лить за то, что я так лег­ко и без вся­кой неохоты согла­ша­юсь вам отве­чать; ведь я это делаю не по сво­ей воле, а по вашей прось­бе.

[Речь Анто­ния. Крас­но­ре­чие и поли­ти­ка.] (209) — Так начи­най же, Анто­ний! — ска­зал на это Красс. — Ведь нече­го боять­ся, что ты ска­жешь что-нибудь нера­зум­ное; так что никто не пожа­ле­ет, что тебя заста­ви­ли сей­час высту­пить.

—Ну что ж, я нач­ну, — ска­зал Анто­ний, — и нач­ну с того, с чего, по-мое­му, сле­ду­ет начи­нать вся­кое рас­суж­де­ние; то есть, точ­но опре­де­лю, о чем пой­дет речь, пото­му что если собе­сед­ни­ки по-раз­но­му пони­ма­ют свой пред­мет, то и весь раз­го­вор у них идет вкривь и вкось.

(210) Вот если бы, напри­мер, обсуж­да­лось, в чем состо­ит нау­ка пол­ко­во­д­ца, я счи­тал бы необ­хо­ди­мым сна­ча­ла опре­де­лить, что такое пол­ко­во­дец; и когда мы ска­жем, что пол­ко­во­дец — это руко­во­ди­тель воен­ных дей­ст­вий, тогда лишь мож­но будет гово­рить и о вой­ске, о лаге­рях, о похо­дах, о сра­же­ни­ях, о взя­тии горо­дов, о про­до­воль­ст­вии, о том, как делать заса­ды и как их избе­гать, и обо всем осталь­ном, что отно­сит­ся к руко­вод­ству воен­ны­ми дей­ст­ви­я­ми. Тех, кто это осо­знал и постиг, я и буду счи­тать пол­ко­во­д­ца­ми, а в при­мер при­ве­ду Афри­ка­нов и Мак­си­мов, Эпа­ми­нон­да и Ган­ни­ба­ла и дру­гих подоб­но­го рода мужей. (211) Если же обсуж­дал­ся бы вопрос о том, что пред­став­ля­ет собой чело­век, посвя­щаю­щий свой опыт, зна­ние и рве­ние государ­ст­вен­ным делам, я бы опре­де­лил его так: «кто зна­ет и при­ме­ня­ет то, что сооб­ра­зу­ет­ся с поль­зой и про­цве­та­ни­ем государ­ства, того и сле­ду­ет счи­тать упра­ви­те­лем и устро­и­те­лем обще­ст­вен­но­го бла­га»; и я бы назвал тако­вы­ми Пуб­лия Лен­ту­ла, слав­но­го ста­рей­ши­ну сена­та, Тибе­рия Грак­ха-отца, Квин­та Метел­ла, Пуб­лия Афри­ка­на, Гая Лелия и бес­ко­неч­ное чис­ло про­чих как наших сооте­че­ст­вен­ни­ков, так и дру­гих. (212) Если же спра­ши­ва­лось бы, кого мож­но при­знать истин­ным зако­но­ве­дом, я ска­зал бы, что это тот, кто све­дущ в зако­нах и обыч­ном пра­ве, при­ме­ня­е­мом граж­да­на­ми в част­ных делах, и кото­рый уме­ет пода­вать сове­ты, вести дела и охра­нять инте­ре­сы кли­ен­та; и тако­вы­ми я назвал бы Секс­та Элия, Мания Мани­лия и Пуб­лия Муция. 49. Если же дело дой­дет до наук менее зна­чи­тель­ных, и нуж­но будет опре­де­лить, что такое музы­кант, грам­ма­тик, сти­хотво­рец, то я могу подоб­ным же обра­зом разъ­яс­нить, что для каж­до­го из них явля­ет­ся глав­ным делом и сверх чего нель­зя от каж­до­го из них тре­бо­вать боль­ше­го. Мож­но, нако­нец, дать опре­де­ле­ние даже и фило­со­фу, хоть он и объ­яв­ля­ет буд­то мощь его муд­ро­сти объ­ем­лет все на све­те: мы ска­жем, что фило­со­фом дол­жен име­но­вать­ся тот, кто стре­мит­ся к позна­нию сущ­но­сти, при­ро­ды и при­чин все­го боже­ст­вен­но­го и чело­ве­че­ско­го и к пол­но­му пости­же­нию и осу­щест­вле­нию доб­ро­де­тель­но­го обра­за жиз­ни.

(213) Что же каса­ет­ся ора­то­ра — мы ведь гово­рим имен­но об ора­то­ре, — то здесь мое опре­де­ле­ние не сов­па­да­ет с опре­де­ле­ни­ем Крас­са. Красс, мне кажет­ся, вклю­ча­ет в зва­ние и обя­зан­ность ора­то­ра пол­ное зна­ние всех пред­ме­тов и наук; а я счи­таю, что ора­тор — это про­сто чело­век, кото­рый уме­ет поль­зо­вать­ся в делах судеб­ных и обще­ст­вен­ных сло­ва­ми, при­ят­ны­ми для слу­ха, и суж­де­ни­я­ми, убеди­тель­ны­ми для ума. Вот кого я назы­ваю ора­то­ром; а кро­ме того, я желаю, чтобы он обла­дал и голо­сом, и выра­зи­тель­но­стью, и неко­то­рым ост­ро­уми­ем. (214) А друг наш Красс в сво­ем опре­де­ле­нии ора­то­ра исхо­дит, по-мое­му, не из точ­ных гра­ниц его нау­ки, а из соб­ст­вен­но­го сво­его почти без­гра­нич­но­го даро­ва­ния.

Красс реша­ет­ся вру­чить ора­то­ру даже кор­ми­ло государ­ст­вен­ной вла­сти! Пра­во, меня удив­ля­ет, Сце­во­ла, что ты это ему усту­па­ешь; ведь тебя-то сенат посто­ян­но слу­шал­ся в самых важ­ных делах, хоть гово­рил ты и крат­ко, и неглад­ко. И поверь, Красс, если бы Марк Скавр, кото­рый, как слыш­но, нахо­дит­ся сей­час непо­да­ле­ку в сво­ей усадь­бе, чело­век наи­бо­лее умуд­рен­ный в управ­ле­нии государ­ст­вом, вдруг услы­шал, что ты отби­ра­ешь его пра­ва на вли­я­ние и разум­ный совет и пере­да­ешь их ора­то­ру, он, я уве­рен, сей­час же явил­ся бы сюда и одним сво­им видом и взглядом спуг­нул бы эту нашу бол­тов­ню. Скавр — дале­ко не посред­ст­вен­ный ора­тор, одна­ко во всех важ­ных делах он бле­щет боль­ше здра­вым смыс­лом, чем искус­ною речью. (215) И пра­во, если даже кто-нибудь спо­со­бен и на то, и на дру­гое сра­зу, то это ниче­го не зна­чит: чело­век ста­но­вит­ся ора­то­ром не пото­му, что он хоро­ший сена­тор и раз­би­ра­ет­ся в государ­ст­вен­ных делах; и если речи­стый и крас­но­ре­чи­вый ора­тор наше­го Крас­са будет в то же вре­мя отлич­ным блю­сти­те­лем государ­ства, то он достигнет это­го зна­ния не сво­им крас­но­ре­чи­ем. Спо­соб­но­сти эти силь­но одна от дру­гой отли­ча­ют­ся, и меж­ду ними нет ни малей­шей свя­зи: Марк Катон, Пуб­лий Афри­кан, Квинт Метелл и Гай Лелий все были отлич­ны­ми ора­то­ра­ми, но о мощи сво­их речей они забо­ти­лись ина­че, чем о мощи сво­его оте­че­ства. 50. Ведь ни при­ро­дой, ни зако­ном, ни обы­ча­ем не запре­ще­но одно­му чело­ве­ку знать несколь­ко наук. (216) Поэто­му, хотя Перикл, быв­ший наи­луч­шим ора­то­ром в Афи­нах, был в то же вре­мя там дол­гие годы пер­вым чело­ве­ком в государ­стве, не сле­ду­ет из это­го заклю­чать, что и во вся­ком чело­ве­ке спо­соб­ность к той и дру­гой нау­ке живет одно­вре­мен­но. Точ­но так же, если Пуб­лий Красс был и отлич­ным ора­то­ром, и све­ду­щим пра­во­ве­дом, из это­го не сле­ду­ет, что в ора­тор­ской спо­соб­но­сти заклю­че­но и зна­ние пра­ва. (217) Про­сто дело в том, что когда чело­век, хоро­шо знаю­щий и вла­де­ю­щий одной нау­кой, овла­де­ет так­же и дру­гой нау­кой, то будет казать­ся, что вто­рая его нау­ка — лишь части­ца пер­вой, кото­рую он луч­ше зна­ет. На таком осно­ва­нии мы мог­ли бы даже игру в мяч или в две­на­дцать лине­ек счесть при­су­щей граж­дан­ско­му пра­ву пото­му лишь, что Пуб­лий Муций — вели­кий мастер и в том, и в дру­гом; на том же осно­ва­нии мы и тех, кого гре­ки назы­ва­ют «физи­ка­ми», долж­ны почи­тать за поэтов, пото­му что когда-то физик Эмпе­докл сочи­нил пре­вос­ход­ную поэ­му. А меж­ду тем даже и сами фило­со­фы, все при­сва­и­ваю­щие и на все при­тя­заю­щие, не осме­ли­ва­ют­ся счи­тать делом фило­со­фа гео­мет­рию или музы­ку пото­му толь­ко, что когда-то, гово­рят, эти­ми нау­ка­ми пре­вос­ход­но вла­дел Пла­тон. (218) Нет, если уж гово­рить о том, что ора­то­ру нуж­ны все нау­ки, то вер­нее, пожа­луй, было бы ска­зать вот что: так как ора­тор­ское искус­ство не долж­но быть убо­гим и блед­ным, а долж­но быть при­ят­но раз­уб­ра­но и рас­цве­че­но самы­ми раз­но­об­раз­ны­ми пред­ме­та­ми, то хоро­ше­му ора­то­ру сле­ду­ет мно­гое услы­шать, мно­гое увидеть, мно­гое обду­мать и усво­ить и мно­гое пере­чи­тать, одна­ко не при­сва­и­вать это себе, а толь­ко поль­зо­вать­ся из чужих запа­сов. То есть, я при­знаю, что ора­тор дол­жен быть чело­век быва­лый, не нови­чок и не невеж­да ни в каком пред­ме­те, не чужой и не посто­рон­ний в сво­ей обла­сти.

[Крас­но­ре­чие и фило­со­фия.] 51. (219) И меня, Красс, вовсе не сму­ща­ет этот твой тра­ги­че­ский слог, какой в боль­шом ходу у фило­со­фов, когда ты гово­ришь, буд­то для того, чтобы вос­пла­ме­нить слу­ша­те­лей крас­но­ре­чи­ем или зату­шить в них этот пыл (а имен­но в этом высо­чай­шая мощь и вели­чие ора­то­ра), необ­хо­ди­мо пол­но­стью постиг­нуть при­ро­ду вещей и мыс­ли да нра­вы людей, а для это­го ора­то­ру поне­во­ле надо овла­деть фило­со­фи­ей. Фило­со­фия — это такое заня­тие, на кото­рое, как мы видим, при­хо­дит­ся потра­тить всю свою жизнь, даже самым ода­рен­ным и досу­жим людям. Широту и глу­би­ну их нау­ки и мыс­ли я не толь­ко не пре­зи­раю, — я ими от души вос­хи­ща­юсь; одна­ко для нас, сре­ди наше­го наро­да на нашем фору­ме, доста­точ­но знать и гово­рить о люд­ских обы­ча­ях то, что не рас­хо­дит­ся с люд­ски­ми обы­ча­я­ми.

(220) Какой же круп­ный и серь­ез­ный ора­тор, желая воз­будить гнев судей про­тив сво­его про­тив­ни­ка, когда-нибудь рас­те­рял­ся отто­го, что не знал, что такое гнев — горяч­ность ли ума, или жаж­да нака­зать за обиду? Какой ора­тор, желая воз­будить и вызвать сво­ею речью любые душев­ные дви­же­ния или у судей, или у наро­да, ска­зал то, что обыч­но гово­рят фило­со­фы? Ведь из фило­со­фов одни вовсе отвер­га­ют необ­хо­ди­мость каких-либо душев­ных дви­же­ний и счи­та­ют воз­буж­де­ние их в умах судей нече­сти­вым пре­ступ­ле­ни­ем; дру­гие, желая быть снис­хо­ди­тель­нее и бли­же к жиз­ни, утвер­жда­ют, что душев­ные дви­же­ния долж­ны быть стро­го уме­рен­ны­ми и пред­по­чти­тель­но спо­кой­ны­ми. (221) Ора­тор же, напро­тив, все то, что в повсе­днев­ной жиз­ни счи­та­ет­ся дур­ным, нетер­пи­мым и пре­до­суди­тель­ным, вся­че­ски уси­ли­ва­ет и обост­ря­ет сво­и­ми сло­ва­ми; а то, что всем пред­став­ля­ет­ся жела­тель­ным, да и желан­ным, он в сво­ей речи еще более пре­воз­но­сит и разу­кра­ша­ет. Он не хочет ока­зать­ся муд­ре­цом сре­ди глуп­цов, чтобы слу­ша­те­ли или сочли его само­го дура­ком и гре­чон­ком, или же от вос­тор­га перед умом и даро­ва­ни­ем ора­то­ра при­шли бы в уны­нье при мыс­ли о соб­ст­вен­ной глу­по­сти. (222) Нет, он так глу­бо­ко вре­за­ет­ся в души, так пре­об­ра­жа­ет чув­ства и мыс­ли людей, что не нуж­да­ет­ся в фило­соф­ских опре­де­ле­ни­ях и не доис­ки­ва­ет­ся в речи, что такое пре­сло­ву­тое «выс­шее бла­го», духов­но ли оно или телес­но, состо­ит ли оно в доб­ро­де­те­ли или в наслаж­де­нии, или же то и дру­гое воз­мож­но соче­тать и сов­ме­стить, или же, нако­нец (как пред­став­ля­ет­ся неко­то­рым), ниче­го об этом нель­зя знать навер­ня­ка, ниче­го нель­зя вполне ни постичь, ни ура­зу­меть. Отно­си­тель­но все­го это­го, я знаю, суще­ст­ву­ет мно­же­ство уче­ний и мно­же­ство самых раз­но­об­раз­ных домыс­лов; но мы, Красс, ищем дру­го­го, совсем дру­го­го.

(223) Нам нужен чело­век от при­ро­ды умный и в жиз­ни быва­лый, кото­рый видел бы насквозь, что дума­ют, чув­ст­ву­ют, пред­по­ла­га­ют и ожи­да­ют его сограж­дане и все люди, кото­рых он хочет в чем-то убедить сво­ею речью. 52. Надо, чтобы он умел нащу­пать пульс людей любо­го рода, любо­го воз­рас­та, любо­го сосло­вия; он дол­жен чутьем пони­мать мыс­ли и чув­ства тех, перед кото­ры­ми он ведет или поведет дело. (224) Ну, а кни­ги фило­со­фов пусть он оста­вит себе для тако­го вот, как у нас, туску­лан­ско­го отды­ха и досу­га, чтобы, взяв­шись как-нибудь за речь о пра­во­судии и спра­вед­ли­во­сти, не заго­во­рить вдруг об этом по Пла­то­ну.

В самом деле, ведь Пла­тон, когда ему при­шлось писать об этом сочи­не­ние, выду­мал в сво­их кни­гах целое небы­ва­лое государ­ство: до такой сте­пе­ни то, что он счел нуж­ным ска­зать о пра­во­судии, шло враз­рез с повсе­днев­ной жиз­нью и обще­ст­вен­ны­ми обы­ча­я­ми. (225) А если бы его взгляды были одоб­ре­ны наро­да­ми и государ­ства­ми, кто бы поз­во­лил тебе, Красс, мужу столь слав­но­му и высо­ко­по­став­лен­но­му, пер­во­му в тво­ем государ­стве, ска­зать во мно­го­люд­ном собра­нии тво­их сограж­дан то, что ты ска­зал: «Вырви­те нас из бед­ст­вий, вырви­те из пасти тех, чья жесто­кость не может насы­тить­ся нашей кро­вью; не застав­ляй­те нас раб­ст­во­вать кому-либо, кро­ме всех вас вме­сте, кому слу­жить мы и можем и долж­ны». Я остав­ляю в сто­роне «бед­ст­вия», кото­рые, по сло­вам фило­со­фов, не могут кос­нуть­ся чело­ве­ка муже­ст­вен­но­го; остав­ляю «пасть», из кото­рой ты хочешь вырвать­ся, чтобы неспра­вед­ли­вый суд не выпил твою кровь, чего тоже не может слу­чить­ся с муд­ре­цом; но ведь ты осме­лил­ся ска­зать, что «раб­ст­во­вать» дол­жен не толь­ко ты, но цели­ком и весь сенат, за кото­рый ты тогда высту­пал? (226) Как, неуже­ли же, по мне­нию тво­их муд­ре­цов, чьи уста­вы вклю­ча­ешь ты, Красс, в нау­ку ора­то­ра, доб­лесть может нахо­дить­ся в раб­стве? Доб­лесть, кото­рая един­ст­вен­ная все­гда сво­бод­на и кото­рая, даже если тело попа­ло в плен или заклю­че­но в око­вы, тем не менее долж­на сохра­нять неза­ви­си­мость и непре­ре­кае­мую во всех отно­ше­ни­ях сво­бо­ду! Но ты еще доба­вил, буд­то сенат не толь­ко «может», но даже «дол­жен» раб­ст­во­вать наро­ду. Да какой же фило­соф может быть настоль­ко слаб, настоль­ко вял, настоль­ко немо­щен, какой фило­соф может настоль­ко сво­дить все к телес­но­му удо­воль­ст­вию и стра­да­нию, что при­ка­жет сена­ту быть рабом наро­да, — сена­ту, кото­ро­му сам народ пере­дал бразды вла­сти, чтобы сенат им руко­во­дил и управ­лял?

53. (227) Вот поче­му, меж­ду тем как я вни­мал тво­им сло­вам с вос­тор­гом, Пуб­лий Рути­лий Руф, чело­век уче­ный и пре­дан­ный фило­со­фии, заявил о тех же самых сло­вах, что они не толь­ко неумест­ны, но даже непри­стой­ны и позор­ны. И тот же Рути­лий Руф все­гда него­до­вал на то, каким обра­зом на его памя­ти Сер­вий Галь­ба вызвал состра­да­ние наро­да, когда Луций Скри­бо­ний воз­будил про­тив него судеб­ное дело после того, как Марк Катон, суро­вый и жесто­кий враг Галь­бы, рез­ко и реши­тель­но высту­пил перед наро­дом с речью, кото­рую при­во­дит в сво­их «Нача­лах». (228) Него­до­вал Рути­лий на то, что Галь­ба взял и под­нял чуть ли не на пле­чи себе сироту Квин­та, сына сво­его род­ст­вен­ни­ка Гая Суль­пи­ция Гал­ла, чтобы этим живым вос­по­ми­на­ни­ем о его про­слав­лен­ном отце вызвать у наро­да сле­зы, и вве­рил опе­ке наро­да дво­их сво­их малень­ких сыно­вей, объ­явив при этом (точ­но делая заве­ща­ние на поле бит­вы без оцен­ки и опи­си иму­ще­ства), что назна­ча­ет опе­ку­ном их сирот­ства рим­ский народ. Таким-то путем, по сло­вам Рути­лия, Галь­ба, хотя и вызы­вал тогда к себе общую зло­бу и нена­висть, добил­ся оправ­да­ния с помо­щью подоб­ных тра­ги­че­ских при­е­мов; об этом и у Като­на напи­са­но: «не при­бег­ни он к детям и сле­зам, он понес бы нака­за­ние». Все это Рути­лий жесто­ко пори­цал, гово­ря, что и ссыл­ка и даже смерть луч­ше тако­го уни­же­ния.

(229) И он не толь­ко это гово­рил, но сам так и думал и посту­пал. Ибо этот достой­ный муж, хоть и был он, как вам извест­но, образ­цом без­упреч­но­сти, хоть никто сре­ди сограж­дан не мог пре­взой­ти его в доб­ро­со­вест­но­сти и чест­но­сти, все же на суде не поже­лал не толь­ко умо­лять судей, но даже укра­шать свою защи­ти­тель­ную речь и откло­нять­ся от дела боль­ше, чем допус­ка­ло про­стое дока­за­тель­ство исти­ны. Неболь­шую уступ­ку сде­лал он толь­ко для Кот­ты, наше­го речи­сто­го юно­ши, сына сво­ей сест­ры. Высту­пал по это­му делу со сво­ей сто­ро­ны и Квинт Муций, как все­гда без вся­ких при­крас, ясно и вра­зу­ми­тель­но. (230) А если бы высту­пал тогда ты, Красс, ты, гово­рив­ший сей­час, что для пол­ноты речи надо при­бе­гать к тем рас­суж­де­ни­ям, каки­ми поль­зу­ют­ся фило­со­фы? Да если бы тебе мож­но было гово­рить за Пуб­лия Рути­лия не по-фило­соф­ски, а по-сво­е­му, то, как бы ни были пре­ступ­ны, зло­коз­нен­ны и достой­ны каз­ни тогдаш­ние судьи, — а тако­вы они и были, — одна­ко все глу­бо­ко засев­шее в них бес­стыд­ство иско­ре­ни­ла бы сила тво­ей речи. Вот и поте­рян столь слав­ный муж, отто­го что дело велось так, буд­то бы это про­ис­хо­ди­ло в пла­то­но­вом выду­ман­ном государ­стве. Никто из защит­ни­ков не сте­нал, никто не взы­вал, никто не скор­бел, никто не сето­вал, никто слез­но не закли­нал государ­ство, никто не умо­лял. Чего же боль­ше? Никто и ногою-то не топ­нул на этом суде, навер­но, чтоб это не дошло до сто­и­ков.

(231) 54. Рим­ля­нин и быв­ший кон­сул после­до­вал древ­не­му при­ме­ру зна­ме­ни­то­го Сокра­та, — того, кото­рый был муд­рее всех и жил чест­нее всех, а защи­щал себя на уго­лов­ном суде так, что казал­ся не умо­ля­ю­щим или под­суди­мым, но настав­ни­ком или началь­ни­ком судей. И даже, когда самый речи­стый ора­тор Лисий при­нес напи­сан­ную для Сокра­та речь, кото­рую тот при жела­нии мог бы заучить, чтобы вос­поль­зо­вать­ся ею на суде для защи­ты, Сократ охот­но ее про­чи­тал и ска­зал, что она отлич­но напи­са­на, «но, — заме­тил он, — как если бы ты при­нес мне сики­он­ские баш­ма­ки, пусть даже очень удоб­ные и впо­ру, я бы их не обул пото­му, что они не к лицу муж­чи­нам; так и эта речь твоя, по-мое­му, хоть и крас­но­ре­чи­ва, но нет в ней ни сме­ло­сти, ни муже­ства». И вот он тоже был осуж­ден: и не толь­ко пер­вым голо­со­ва­ни­ем, кото­рым судьи опре­де­ля­ют лишь винов­ность или оправ­да­ние, но и вто­рич­ным, кото­рое пред­пи­са­но афин­ским зако­ном. (232) А закон в Афи­нах был такой: после обви­не­ния под­суди­мо­го, если толь­ко пре­ступ­ле­ние не было уго­лов­ным, про­ис­хо­ди­ла как бы оцен­ка нака­за­ния; и судьи после сво­его реше­ния спра­ши­ва­ли под­суди­мо­го, какое бы нака­за­ние сам он при­знал заслу­жен­ным. Когда об этом спро­си­ли Сокра­та, он отве­тил, что заслу­жи­ва­ет самых высо­ких поче­стей, наград и даже еже­днев­но­го уго­ще­ния в При­та­нее на обще­ст­вен­ный счет, — а это счи­та­лось у гре­ков вели­чай­шей поче­стью. (233) Его ответ при­вел судей в такое него­до­ва­ние, что это­го непо­вин­ней­ше­го чело­ве­ка они при­суди­ли к смер­ти. А вот если бы он был оправ­дан (чего даже я, чело­век посто­рон­ний, желал бы от души из одно­го ува­же­нья к его гению), тогда твои фило­со­фы, я думаю, ста­ли бы уж вовсе невы­но­си­мы: ведь и теперь, когда он осуж­ден един­ст­вен­но пото­му, что не вла­дел крас­но­ре­чи­ем, они все-таки утвер­жда­ют, что учить­ся крас­но­ре­чию мож­но толь­ко у него! Я не зате­ваю с ними спо­ра о том, чье искус­ство луч­ше или пра­виль­нее; я гово­рю толь­ко, что это две вещи раз­ные и что совер­шен­ство в одном дости­жи­мо и без дру­го­го.

[Крас­но­ре­чие и пра­во.] 55. (234) А вот поче­му ты так креп­ко ухва­тил­ся за граж­дан­ское пра­во, я отлич­но пони­маю, и понял я это еще когда ты гово­рил. Во-пер­вых, ты угож­дал Сце­во­ле, кото­ро­го все мы не можем не любить за вели­кое его оба­я­ние, видя, что у его нау­ки нет ни при­да­но­го, ни убран­ства, ты ее раз­уб­рал укра­ше­ни­я­ми и ода­рил сло­вес­ным при­да­ным. Во-вто­рых, имея у себя дома тако­го поощ­ри­те­ля и настав­ни­ка в этой нау­ке, ты поло­жил на нее столь­ко работы и труда, что начал опа­сать­ся, как бы твои ста­ра­ния, если бы ты не пре­воз­но­сил эту нау­ку, не про­па­ли даром.

(235) Но я не соби­ра­юсь всту­пать в спор с этой тво­ей нау­кой; пусть она и будет такой важ­ной, какой ты ее счи­та­ешь. Никто и не отри­ца­ет, что она и важ­на, и обшир­на, и мно­гие ею зани­ма­ют­ся, и все­гда была она в вели­чай­шем поче­те, и в наши дни рас­по­ря­жа­ют­ся ею самые вид­ные граж­дане. Бере­гись, одна­ко, Красс: желая укра­сить нау­ку граж­дан­ско­го пра­ва необыч­ным и чуж­дым ей убо­ром, как бы ты не лишил ее соб­ст­вен­но­го убо­ра, при­выч­но­го и искон­но­го. (236) Ибо, если бы ты стал утвер­ждать, что зна­ток пра­ва — это все­гда ора­тор, а рав­но и ора­тор — это все­гда и зна­ток пра­ва, ты бы этим уста­но­вил и высо­чай­шее зна­че­ние обе­их наук, и вза­им­ное их равен­ство, и сов­мест­ное их досто­ин­ство. Но ты при­зна­ешь, что зако­но­ве­дом воз­мож­но быть и без того крас­но­ре­чия, кото­рое мы иссле­ду­ем, и что таких зако­но­ве­дов было очень мно­го; а что воз­мож­но быть ора­то­ром без изу­че­ния пра­ва, это ты отри­ца­ешь. Ста­ло быть, сам по себе зако­но­вед — это для тебя все­го-навсе­го какой-то дотош­ный и хит­рый крюч­котвор, огла­си­тель жалоб, начет­чик и бук­во­ед; и толь­ко пото­му, что ора­то­ру в судеб­ных делах часто быва­ет нуж­но опи­рать­ся на пра­во, ты при­ста­вил пра­во­веде­ние к крас­но­ре­чию, как под­соб­ную дев­чон­ку.

56. (237) Ты изум­ля­ешь­ся бес­стыд­ст­вом тех защит­ни­ков, кото­рые берут­ся за боль­шое, не зная мало­го, и кото­рые осме­ли­ва­ют­ся при раз­бо­ре дел похо­дя рас­суж­дать о важ­ней­ших разде­лах граж­дан­ско­го пра­ва, каких они не зна­ют и нико­гда не изу­ча­ли. Но и то и дру­гое лег­ко и про­сто оправ­дать. Что ж тут уди­ви­тель­но­го, если чело­век, кото­рый не зна­ет, какие сло­ва про­из­но­сят­ся при брач­ной куп­ле, тем не менее отлич­но может вести дело жен­щи­ны, всту­паю­щей в такой брак? И если то же уме­нье тре­бу­ет­ся, чтобы пра­вить боль­шим и малым суд­ном, из это­го сле­ду­ет, что вполне мож­но вести дело по деле­жу наслед­ства, даже не зная, каки­ми сло­ва­ми опре­де­ля­ет­ся этот дележ. (238) В самом деле, с какой ста­ти все те слож­ней­шие тяж­бы из суда цен­тум­ви­ров, о каких ты гово­рил, не могут быть пред­ме­том пре­вос­ход­ных выступ­ле­ний крас­но­ре­чи­во­го чело­ве­ка; не иску­шен­но­го в пра­ве? И к тому же во всех этих делах — и в том самом деле Мания Курия, по како­му ты недав­но высту­пал, и в раз­би­ра­тель­стве по делу Гая Гости­лия Ман­ци­на, да и в деле о маль­чи­ке, рож­ден­ном от вто­рой жены, когда пер­вой не было посла­но отка­за, — во всех этих делах даже луч­шие зако­но­веды сами не мог­ли стол­ко­вать­ся по вопро­сам пра­ва. (239) Вот и я спра­ши­ваю, чем же в этих делах помог­ло бы ора­то­ру зна­ние пра­ва, если все рав­но победи­те­лем вышел тот зако­но­вед, кото­рый луч­ше вла­дел не сво­им ремеслом, а чужим, то есть, не зна­ни­ем пра­ва, но крас­но­ре­чи­ем?

Мне не раз при­хо­ди­лось слы­шать, что в те вре­ме­на, когда Пуб­лий Красс домо­гал­ся зва­ния эди­ла, и ему помо­гал Сер­вий Галь­ба — уже пожи­лой, уже быв­ший кон­су­лом и уже про­сва­тав­ший дочь Крас­са за сво­его сына Гая, — явил­ся одна­жды к Крас­су за сове­том какой-то сель­ский житель, он отвел Крас­са в сто­ро­ну, изло­жил ему свое дело и полу­чил от него ответ, хотя и пра­виль­ный, но не очень ему под­хо­дя­щий. Когда Галь­ба увидел, как он огор­чен, то подо­звал его по име­ни и спро­сил, по како­му делу он обра­тил­ся к Крас­су. (240) Выслу­шав его и видя, что чело­век обес­по­ко­ен, «Я думаю, — ска­зал он, — что Красс отве­чал тебе, будучи чем-то отвле­чен и занят!», а затем взял за руку само­го Крас­са и спро­сил его: «Слу­шай, как это при­шло тебе в голо­ву так отве­тить?» На это Красс со всей уве­рен­но­стью сво­его опы­та под­твер­дил, что дело обсто­ит имен­но так, как он отве­тил, и сомне­ния тут быть не может. Тогда Галь­ба, под­шу­чи­вая над ним, стал при­во­дить мно­же­ство самых раз­но­об­раз­ных сход­ных при­ме­ров и убеди­тель­ней­шим обра­зом отста­и­вать спра­вед­ли­вость про­тив бук­вы зако­на. Красс, хоть и был чело­век речи­стый, но никак не мог бы срав­нить­ся с Галь­бой; хоть он и начал ссы­лать­ся на зна­то­ков и при­во­дить в под­твер­жде­ние сво­их слов запис­ки Секс­та Элия и сочи­не­ния сво­его бра­та Пуб­лия Муция, одна­ко в кон­це кон­цов вынуж­ден был сознать­ся, что и ему рас­суж­де­ние Галь­бы уже кажет­ся убеди­тель­ным и едва ли не пра­виль­ным.

57. (241) — Есть, конеч­но, дела тако­го рода, что спо­ров о пра­ве в них не воз­ни­ка­ет; но обыч­но они и не дохо­дят до суда. Раз­ве оспа­ри­ва­ет кто-нибудь наслед­ство по заве­ща­нию, сде­лан­но­му гла­вой семьи до рож­де­ния у него сына? Никто, пото­му что рож­де­ние наслед­ни­ка дела­ет заве­ща­ние недей­ст­ви­тель­ным. Сле­до­ва­тель­но, в этой части пра­ва не быва­ет ника­ких судеб­ных раз­би­ра­тельств, а ста­ло быть, эту часть пра­ва — бес­спор­но, самую обшир­ную — ора­тор сме­ло может оста­вить без вни­ма­ния. (242) А для той части пра­ва, кото­рая и зна­то­ка­ми тол­ку­ет­ся по-раз­но­му, ора­то­ру нетруд­но най­ти како­го-нибудь пра­во­веда в под­мо­гу сво­ей защи­те, и, полу­чив от него мета­тель­ные копья, запу­стить их само­му спле­ча во всю ора­тор­скую силу.

Да раз­ве ты сам защи­щал дело Мания Курия по замет­кам и пра­ви­лам Сце­во­лы (не в обиду это­му наше­му пре­вос­ход­но­му дру­гу будь ска­за­но)? Раз­ве не изде­вал­ся ты и над соблюде­ни­ем спра­вед­ли­во­сти, и над защи­той заве­ща­ний и воли покой­ни­ков? (243) Уве­ряю тебя (я ведь посто­ян­но тебя слу­шал и был при тебе): боль­ше все­го голо­сов ты при­влек солью и пре­ле­стью сво­их изящ­ней­ших ост­рот, когда ты высме­и­вал пра­во­вые тон­ко­сти Сце­во­лы, вос­хи­ща­ясь его умом за мысль, что сле­ду­ет рань­ше родить­ся, чем уме­реть, и когда ты не толь­ко ядо­ви­то, но и смеш­но и забав­но при­во­дил мно­же­ство при­ме­ров из зако­нов, сенат­ских поста­нов­ле­ний и повсе­днев­ной речи, пока­зы­вая, что, если сле­до­вать бук­ве, а не смыс­лу, то ниче­го и не полу­ча­ет­ся. Поэто­му в суде цари­ли радость и весе­лье; и я не вижу, чем тебе тут помог­ла осве­дом­лен­ность в граж­дан­ском пра­ве; нет, помог­ла тебе толь­ко исклю­чи­тель­ная сила тво­е­го крас­но­ре­чия в соеди­не­нии с вели­чай­шей живо­стью и пре­ле­стью. (244) А сам-то Муций, кото­рый в этой тяж­бе борол­ся за оте­че­ское пра­во, точ­но за свою вот­чи­ну, что он такое извлек из граж­дан­ско­го пра­ва, чтобы высту­пить про­тив тебя? Какой огла­сил закон? Что осве­тил из него ясно­го для несве­ду­щих? Ведь вся его речь сво­ди­лась к тому, что он отста­и­вал необ­хо­ди­мость точ­но дер­жать­ся напи­сан­но­го. Но на такие упраж­не­ния натас­ки­ва­ют всех маль­чи­ков в шко­лах, обу­чая их отста­и­вать то бук­ву зако­на, то спра­вед­ли­вость.

(245) И неужто в этом пре­сло­ву­том деле вои­на, какую бы ты сто­ро­ну ни отста­и­вал, ты обра­тил­ся бы к судеб­ни­ку Гости­лия, а не к силе сво­их ора­тор­ских спо­соб­но­стей? Нет! Если бы ты отста­и­вал, ска­жем, заве­ща­ние, ты вел бы дело так, что каза­лось бы, буд­то судь­ба все­го цели­ком наслед­ст­вен­но­го пра­ва реша­ет­ся на этом про­цес­се; а если бы ты вел дело вои­на, ты по сво­е­му обык­но­ве­нию вызвал бы сво­ею речью его отца из мерт­вых, явил бы его нашим очам, и он обнял бы сына и со сле­за­ми пре­по­ру­чил бы его цен­тум­ви­рам; ты бы, кля­нусь, так заста­вил пла­кать и рыдать все кам­ни, слов­но все это «как нарек язык…» напи­са­но не в Две­на­дца­ти таб­ли­цах, кото­рые ты ценишь выше всех биб­лио­тек, а в каком-нибудь упраж­не­нии, зазуб­рен­ном в шко­ле.

58. (246) Далее, ты упре­ка­ешь моло­дых людей за то, что им скуч­но изу­чать эту твою нау­ку. Пер­вым делом, ты гово­ришь, что она лег­ка; ну, об этом пусть ска­жут те, кто чва­нит­ся ею, зади­рая нос, как раз пото­му, что она счи­та­ет­ся слож­ней­шей; да поду­май-ка и сам, как же ты ее счи­та­ешь лег­кой, если при­зна­ешь, что до сей поры это вовсе еще и не нау­ка, а в буду­щем станет нау­кой толь­ко тогда, когда кто-нибудь изу­чит дру­гую нау­ку, чтобы с ее помо­щью и эту обра­тить в нау­ку. Затем, гово­ришь ты, она чрез­вы­чай­но увле­ка­тель­на; ну, что ж, тут все охот­но усту­па­ют тебе такое наслаж­де­ние, а сами отлич­но без него обхо­дят­ся; и нет тако­го чело­ве­ка, кото­рый, если уж при­хо­дит­ся ему что-нибудь заучи­вать наизусть, не пред­по­чел бы Паку­ви­е­ва «Тев­к­ра» Мани­ли­е­вым пра­ви­лам совер­ше­ния куп­чей. (247) Затем, ты счи­та­ешь, что сама любовь к оте­че­ству тре­бу­ет от нас зна­ком­ства с уста­нов­ле­ни­я­ми наших пред­ков; но раз­ве ты не видишь, что ста­рые зако­ны или сами по себе обвет­ша­ли и уста­ре­ли, или отме­не­ны новы­ми зако­на­ми? Нако­нец, ты убеж­ден, что граж­дан­ское пра­во дела­ет людей доб­ро­де­тель­ны­ми, пото­му что зако­на­ми опре­де­ле­ны награ­ды за доб­ро­де­те­ли и нака­за­ния за поро­ки; а я так, по прав­де, пола­гал, что люди науча­ют­ся доб­ро­де­те­ли (если толь­ко ей мож­но разум­но научить­ся) вос­пи­та­ни­ем и вну­ше­ни­ем, а не угро­за­ми, наси­ли­ем и стра­хом, ибо и без вся­ко­го изу­че­ния пра­ва мы отлич­но можем знать, сколь пре­крас­но осте­ре­гать­ся зла.

(248) Для меня одно­го ты дела­ешь исклю­че­ние, поз­во­ля­ешь мне вести судеб­ные дела без вся­ко­го зна­ния пра­ва. Вер­но, Красс: я нико­гда и не изу­чал пра­ва, да и в тех делах, какие мог бы защи­щать с его помо­щью, нико­гда не чув­ст­во­вал в нем потреб­но­сти. Ведь одно — это зани­мать­ся каким-нибудь делом как ремеслом, дру­гое — быть не тупи­цей и не про­ста­ком в повсе­днев­ной жиз­ни и в обыч­ных чело­ве­че­ских делах. (249) Кто из нас име­ет воз­мож­ность объ­ез­жать свои поля и наве­щать свои усадь­бы, хотя бы ради дохо­да или ради удо­воль­ст­вия? И тем не менее, нет чело­ве­ка настоль­ко сле­по­го и нера­зум­но­го, чтобы совер­шен­но не иметь поня­тия о том, что такое посев и жат­ва, что такое под­рез­ка дере­вьев и лоз, в какое вре­мя года и каким обра­зом все это дела­ет­ся. Неуже­ли, если кому надо осмот­реть име­нье, или пору­чить что-нибудь по хозяй­ст­вен­ной части управ­ля­ю­ще­му, или отдать при­каз ста­ро­сте, то ему при­хо­дит­ся изу­чать сочи­не­ние кар­фа­ге­ня­ни­на Маго­на? А не хва­тит ли нам тут про­сто здра­во­го смыс­ла? Так поче­му же и в обла­сти граж­дан­ско­го пра­ва, осо­бен­но когда мы хло­по­чем по судеб­ным, обще­ст­вен­ным и дру­гим делам, не доволь­ст­во­вать­ся нам теми наши­ми сведе­ни­я­ми, каких хва­та­ет для того, чтобы не казать­ся чужа­ка­ми и при­шель­ца­ми в сво­ем оте­че­стве? (250) А если нам попа­дет­ся дело поза­пу­тан­нее, то раз­ве так уж труд­но о нем посо­ве­то­вать­ся хотя бы с нашим Сце­во­лой? Впро­чем, ведь и сами наши кли­ен­ты снаб­жа­ют нас для сво­их дел и поста­нов­ле­ни­я­ми и справ­ка­ми. Когда спор идет о самом нали­чии фак­та или о гра­ни­цах без осмот­ра их на месте, или о денеж­ных сче­тах и запи­сях, нам поне­во­ле при­хо­дит­ся изу­чать весь­ма запу­тан­ные и слож­ные вещи; если же нам надо разо­брать­ся в зако­нах или мне­ни­ях зна­то­ков, сму­щать­ся ли нам из-за того, что мы с юно­сти мало зани­ма­лись граж­дан­ским пра­вом и пото­му буд­то бы не в состо­я­нии в этом разо­брать­ся?

59. Так что же, зна­чит ли это, что зна­ние граж­дан­ско­го пра­ва для ора­то­ра бес­по­лез­но? Нет, я не могу отри­цать поль­зы како­го-либо зна­ния, осо­бен­но для того, чье крас­но­ре­чие долж­но рас­по­ла­гать всем богат­ст­вом пред­ме­тов; но ора­то­ру и без того при­хо­дит­ся одоле­вать столь­ко вели­ких труд­но­стей, что мне не хоте­лось бы, чтобы он тра­тил свои силы на заня­тия слиш­ком мно­ги­ми пред­ме­та­ми. (251) Кто станет отри­цать, что ора­то­ру в его дви­же­ни­ях и осан­ке тре­бу­ет­ся мастер­ство и пре­лесть Рос­ция? Одна­ко же никто не будет убеж­дать моло­дых людей, посвя­щаю­щих себя ора­тор­ско­му делу, выра­ба­ты­вать свою игру, обу­ча­ясь ей по актер­ско­му образ­цу. Что ора­то­ру необ­хо­ди­мее голо­са? Одна­ко я не сове­тую нико­му из посвя­тив­ших себя крас­но­ре­чию забо­тить­ся о сво­ем голо­се по образ­цу гре­че­ских акте­ров-тра­ги­ков, кото­рые по мно­гу лет декла­ми­ру­ют сидя, кото­рые каж­дый день перед выхо­дом на сце­ну, лежа, мало-пома­лу повы­ша­ют свой голос, а после игры на сцене садят­ся и пони­жа­ют его от само­го высо­ко­го до само­го низ­ко­го зву­ча­ния, как бы таким обра­зом его успо­ка­и­вая. Если бы мы взду­ма­ли это про­де­лы­вать, то наши под­за­щит­ные были бы осуж­де­ны рань­ше, чем мы успе­ли бы воз­гла­сить пола­гаю­ще­е­ся чис­ло раз все наши пеа­ны и номи­о­ны. (252) Так вот, если нам нель­зя бес­ко­неч­но выра­ба­ты­вать даже игру, кото­рая очень помо­га­ет ора­то­ру, даже голос, кото­рый для него глав­ное досто­я­ние и опо­ра, и если и в том и в дру­гом мы можем достичь толь­ко того, на что нам оста­ет­ся вре­мя от нашей повсе­днев­ной борь­бы, то насколь­ко же мень­ше име­ем мы воз­мож­но­сти погру­жать­ся в изу­че­ние граж­дан­ско­го пра­ва? В основ­ных чер­тах с ним мож­но позна­ко­мить­ся и без при­сталь­но­го изу­че­ния; а в отли­чие от игры и голо­са, кото­ры­ми ни сра­зу овла­деть, ни поза­им­ст­во­вать их откуда-нибудь невоз­мож­но, зна­ние пра­ва для любо­го дела может быть почерп­ну­то хоть сей­час же — как из книг, так и у зна­то­ков. (253) Поэто­му-то у гре­ков самые речи­стые ора­то­ры, отнюдь не будучи зна­то­ка­ми, дер­жат при раз­бо­ре дел у себя опыт­ных стряп­чих, назы­вае­мых, как ты толь­ко что ска­зал, праг­ма­ти­ка­ми. Наши, конеч­но, посту­пи­ли тут гораздо луч­ше, тре­буя, чтобы зако­ны и поста­нов­ле­ния нахо­ди­лись под защи­той руча­тель­ства наи­бо­лее зна­чи­тель­ных людей. Но все-таки, если бы гре­ки счи­та­ли это необ­хо­ди­мым, они тоже не упу­сти­ли бы из виду обу­чать граж­дан­ско­му пра­ву само­го ора­то­ра, а не давать ему в помощ­ни­ки праг­ма­ти­ка.

60. (254) Кста­ти, вот ты гово­ришь, что зна­ние граж­дан­ско­го пра­ва спа­са­ет ста­ри­ков от оди­но­че­ства. Что ж, боль­шие день­ги тоже спа­са­ют от оди­но­че­ства; одна­ко мы-то иссле­ду­ем не то, что нам выгод­но, а то, что необ­хо­ди­мо ора­то­ру. И вот, раз уж мы реши­ли для сопо­став­ле­ния с ора­то­ром брать во мно­гом одно­го и того же масте­ра, то послу­шай­те, что гово­рит тот же самый Рос­ций: он все вре­мя повто­ря­ет, что чем стар­ше он будет ста­но­вить­ся, тем мед­лен­нее поста­ра­ет­ся он делать напев флей­ти­ста и тем сдер­жан­нее свой голос. Так если даже он, свя­зан­ный рит­мом раз­ме­ров и стоп, все же при­ду­мы­ва­ет нечто для отды­ха в ста­ро­сти, то насколь­ко лег­че нам сде­лать то же с нашей речью: и не толь­ко сдер­жать ее, но и совер­шен­но изме­нить? (255) Ведь тебе, Красс, не безыз­вест­но, как мно­го­чис­лен­ны и раз­но­об­раз­ны спо­со­бы про­из­не­се­ния речей; мож­но даже ска­зать, что ты пер­вый нам их пока­зы­ва­ешь, ты, кото­рый уже дав­но гово­ришь гораздо сдер­жан­нее и спо­кой­нее, чем гово­рил рань­ше; и тем не менее это спо­кой­ст­вие тво­ей в выс­шей сте­пе­ни выра­зи­тель­ной речи про­из­во­дит не мень­шее впе­чат­ле­ние, чем былая ее мощь и напря­жен­ность; и мы слы­ха­ли, что было мно­го ора­то­ров, как, напри­мер, зна­ме­ни­тый Сци­пи­он и Лелий, кото­рые все­го доби­ва­лись речью не слиш­ком напря­жен­ной, нико­гда не наси­ло­ва­ли лег­ких и не кри­ча­ли, подоб­но Сер­вию Галь­бе.

Но даже если бы ты не смог или не захо­тел бы уж и это­го делать, неуже­ли ты опа­са­ешь­ся, что дом тако­го, как ты, мужа и граж­да­ни­на, будучи поки­нут сутя­га­ми, будет забро­шен и все­ми осталь­ны­ми? А я так пря­мо про­ти­во­по­лож­но­го мне­ния: я не толь­ко не счи­таю нуж­ным искать на ста­ро­сти лет уте­ше­ния во мно­же­стве при­хо­дя­щих за сове­та­ми, но меч­таю об оди­но­че­стве, как об убе­жи­ще, хоть оно тебя и стра­шит. Ибо, по-мое­му, для ста­ро­сти нет ниче­го пре­крас­нее покоя.

[Назна­че­ние ора­то­ра.] (256) Что же каса­ет­ся осталь­ных пред­ме­тов — исто­рии, зна­ком­ства с государ­ст­вен­ным пра­вом, изу­че­ния древ­но­стей и под­бо­ра при­ме­ров, — я, по мере их поль­зы и сво­ей надоб­но­сти, поза­им­ст­вую все это у пре­вос­ход­но­го чело­ве­ка и зна­то­ка, дру­га мое­го Кон­га. И я не ста­ну воз­ра­жать про­тив тво­е­го сове­та этим моло­дым людям — все читать, ко все­му при­слу­ши­вать­ся, быть зна­ко­мым со все­ми бла­го­род­ны­ми нау­ка­ми; но пра­во же, по-мое­му, у них не так уж мно­го сво­бод­но­го вре­ме­ни, Красс, на испол­не­ние тво­их пред­пи­са­ний, если они и поже­ла­ли бы им сле­до­вать и осу­ществлять их; твои зако­ны, мне кажет­ся, уж черес­чур стро­ги для их воз­рас­та, хотя, пожа­луй, и необ­хо­ди­мы для дости­же­ния того, к чему они стре­мят­ся. (257) Ибо и учеб­ные выступ­ле­ния без под­готов­ки на задан­ные темы, и обду­ман­но под­готов­лен­ные рас­суж­де­ния, и упраж­не­ние с пером в руках, кото­рое ты спра­вед­ли­во назвал твор­цом и настав­ни­ком крас­но­ре­чия, тре­бу­ют боль­шо­го труда; точ­но так же и срав­не­ние сво­ей речи с чужи­ми сочи­не­ни­я­ми, и про­из­но­си­мое без под­готов­ки суж­де­ние о чужом сочи­не­нии в виде похва­лы или пори­ца­ния, одоб­ре­ния или опро­вер­же­ния тре­бу­ют нема­ло­го напря­же­ния как и для памя­ти, так и для вос­про­из­веде­ния.

61. (258) А самое ужас­ное — и я вправ­ду боюсь, как бы это ско­рее не отпуг­ну­ло людей, чем обо­д­ри­ло — ты ведь поже­лал, чтобы каж­дый из нас был пря­мо каким-то в сво­ем роде Рос­ци­ем, и при­гро­зил, что зри­те­лям свой­ст­вен­но не столь­ко одоб­рять наши досто­ин­ства, сколь­ко при­ди­рать­ся к недо­стат­кам. Я, одна­ко, думаю, что при­дир­ки эти не столь­ко каса­ют­ся нас, сколь­ко акте­ров. (259) Я ведь вижу, что нас, ора­то­ров, часто чрез­вы­чай­но вни­ма­тель­но слу­ша­ют, даже когда мы охрип­нем, ибо людей зани­ма­ет самое суще­ство дела; а вот Эзопа, сто­ит ему хоть чуточ­ку охрип­нуть, осви­сты­ва­ют. Тем, от кото­рых ниче­го дру­го­го не тре­бу­ют, кро­ме удо­воль­ст­вия для слу­ха, малей­шее нару­ше­ние это­го удо­воль­ст­вия сей­час же ста­вит­ся в вину; у ора­то­ра же в речи одно­вре­мен­но при­вле­ка­ет вни­ма­ние сра­зу мно­гое; и если сре­ди это­го мно­го­го не все совер­шен­но, а лишь глав­ное удач­но, то даже и это­го доста­точ­но, чтобы вызвать у слу­ша­те­лей неми­ну­е­мый вос­торг.

(260) Итак, я воз­вра­ща­юсь к тому, с чего мы нача­ли. Пусть зовет­ся ора­то­ром тот, кто уме­ет сво­ей речью убеж­дать: тако­во ведь и опре­де­ле­ние Крас­са. Но пусть этот ора­тор огра­ни­чит­ся повсе­днев­ны­ми и обще­ст­вен­ны­ми нуж­да­ми сограж­дан, пусть он отстра­нит­ся от дру­гих заня­тий, как бы ни были они зна­чи­тель­ны и почтен­ны; пусть он, так ска­зать, ден­но и нощ­но усерд­ст­ву­ет в един­ст­вен­ном сво­ем деле, взяв за обра­зец того, кто бес­спор­но вла­дел самым могу­чим крас­но­ре­чи­ем — афи­ня­ни­на Демо­сфе­на. Ведь это у Демо­сфе­на, гово­рят, было такое рве­ние и такая работо­спо­соб­ность, что он пер­вым делом пре­одо­лел упор­ным трудом и ста­ра­ни­ем свои при­рож­ден­ные недо­стат­ки; будучи настоль­ко кос­но­язы­чен, что не мог про­из­не­сти первую бук­ву назва­нья сво­ей нау­ки, он добил­ся путем упраж­не­ний того, что по обще­му при­го­во­ру никто не гово­рил более чисто; (261) затем, так как у него было слиш­ком корот­кое дыха­ние, он научил­ся гово­рить, не пере­во­дя духа, и достиг таких успе­хов, что, как вид­но из его сочи­не­ний, порой в одном рече­вом пери­о­де заклю­ча­лись у него по два повы­ше­ния и пони­же­ния голо­са; к тому же, как извест­но, он при­учил себя, вло­жив в рот камеш­ки, про­из­но­сить во весь голос и не пере­во­дя дыха­ния мно­го сти­хов под­ряд, и при этом не сто­ял на месте, но про­ха­жи­вал­ся и всхо­дил по кру­то­му подъ­ему.

(262) С таки­ми тво­и­ми настав­ле­ни­я­ми, побуж­даю­щи­ми моло­дых людей к рве­нию и тру­ду, я совер­шен­но согла­сен; а все осталь­ное, доро­гой мой Красс, что ты набрал из самых раз­но­об­раз­ных заня­тий и наук и изу­чил самым осно­ва­тель­ным обра­зом, все-таки не име­ет ника­ко­го отно­ше­ния к пря­мо­му делу и обя­зан­но­сти ора­то­ра.

[Заклю­че­ние.] 62. На этом Анто­ний закон­чил свое рас­суж­де­ние. Было вид­но, что Суль­пи­ций и Кот­та никак не могут решить, кто из обо­их собе­сед­ни­ков сто­ит бли­же к истине. Тогда Красс ска­зал:

(263) — Ты, Анто­ний, изо­бра­жа­ешь нам ора­то­ра пря­мо каким-то ремес­лен­ни­ком! Я даже подо­зре­ваю, что про себя ты дер­жишь­ся совсем дру­го­го мне­ния, а сей­час про­сто вос­поль­зо­вал­ся сво­им уди­ви­тель­ным уме­ньем опро­вер­гать про­тив­ни­ка, в чем тебя никто нико­гда не пре­вос­хо­дил. Уме­ние это — бес­спор­ное досто­я­ние ора­то­ра, но теперь-то оно уже пере­шло и к фило­со­фам и глав­ным обра­зом к тем, у кото­рых в обы­чае по любо­му пред­ло­жен­но­му пред­ме­ту обсто­я­тель­ней­шим обра­зом гово­рить и за, и про­тив. (264) Но ведь я пола­гал, что мне, осо­бен­но перед наши­ми слу­ша­те­ля­ми, сле­ду­ет не толь­ко пред­ста­вить, каков может быть завсе­гда­тай судей­ских ска­ме­ек, не при­год­ный ни на что, кро­ме необ­хо­ди­мой помо­щи в судеб­ных делах; нет, я имел в виду нечто боль­шее, когда утвер­ждал, что ора­тор, осо­бен­но в нашем государ­стве, дол­жен вла­деть все­ми воз­мож­ны­ми сред­ства­ми без малей­ше­го исклю­че­ния. Ты же огра­ни­чи­ва­ешь все дело ора­то­ра каки­ми-то узки­ми заго­род­ка­ми; ну что ж, тем лег­че тебе будет разъ­яс­нить нам цели и пра­ви­ла его искус­ства.

Одна­ко отло­жим такой раз­го­вор на зав­тра; а на сего­дня хва­тит и того, что ска­за­но. (265) Сей­час и Сце­во­ла перед тем, как отпра­вить­ся в туску­лан­скую усадь­бу, немно­го отдохнет, пока не спа­дет жара; да и нам в такую пору это будет полез­но для здо­ро­вья.

Все с этим согла­си­лись. Сце­во­ла же ска­зал:

—Пра­во, мне жаль, что я уже дого­во­рил­ся с Лели­ем наве­стить его сего­дня в туску­лан­ской усадь­бе: я так охот­но послу­шал бы Анто­ния!

И затем, вста­вая, он про­из­нес с усмеш­кой:

—Он ведь не столь­ко доса­дил мне сво­им раз­но­сом наше­го граж­дан­ско­го пра­ва, сколь­ко доста­вил удо­воль­ст­вия сво­им при­зна­ни­ем в том, что он его не зна­ет!