Трактат Цицерона «Об обязанностях» и образ идеального гражданина

с.159 Трак­тат «Об обя­зан­но­стях» (De of­fi­ciis) — послед­нее фило­соф­ское про­из­веде­ние Цице­ро­на. Как извест­но, сво­и­ми фило­соф­ски­ми штуди­я­ми Цице­рон актив­но зани­мал­ся в пери­о­ды отстра­не­ния от государ­ст­вен­ных дел. Таких пери­о­дов «досу­га» (oti­um) и в то же вре­мя актив­ной твор­че­ской дея­тель­но­сти было два: один из них сов­па­дал с гос­под­ст­вом три­ум­ви­ров и кану­ном граж­дан­ской вой­ны (вто­рая поло­ви­на 50-х годов), дру­гой — с дик­та­ту­рой Цеза­ря, вклю­чая мар­тов­ские иды и нача­ло борь­бы с новым тиран­ном Мар­ком Анто­ни­ем (46—44 гг.). В пер­вый пери­од Цице­ро­ном был напи­сан боль­шой трак­тат по тео­рии крас­но­ре­чия «Об ора­то­ре» (De ora­to­re) и два зна­ме­ни­тых диа­ло­га, посвя­щен­ных государ­ст­во­вед­че­ским про­бле­мам, — «О государ­стве» (De re pub­li­ca) и «О зако­нах» (De le­gi­bus), во вто­рой — все осталь­ные рито­ри­че­ские и фило­соф­ские про­из­веде­ния, в том чис­ле и инте­ре­су­ю­щий нас трак­тат «Об обя­зан­но­стях».

Точ­ная дати­ров­ка это­го послед­не­го фило­соф­ско­го труда Цице­ро­на, несмот­ря на неко­то­рые ука­за­ния само­го авто­ра, едва ли воз­мож­на. Впер­вые Цице­рон упо­ми­на­ет о нем в пись­ме к Атти­ку, напи­сан­ном в 20-х чис­лах октяб­ря 44 г. из сво­ей Путе­оль­ской усадь­бы (Пись­ма к Атти­ку^[1], 15, 13, 6). В нача­ле нояб­ря он уже сооб­ща­ет о том, что пер­вые две кни­ги трак­та­та закон­че­ны и что он зака­зал себе «выпис­ки» из сочи­не­ния Посидо­ния, необ­хо­ди­мые ему для работы над третьей кни­гой трак­та­та (Att., 16, 11, 4). А еще через какое-то вре­мя он сно­ва сооб­ща­ет Атти­ку, что полу­чил столь нуж­ные ему и вполне его удо­вле­тво­ря­ю­щие «выпис­ки» (Att., 16, 14, 3). Поэто­му мож­но пред­по­ло­жить, что работа над трак­та­том была закон­че­на (или остав­ле­на) в самые послед­ние дни 44 г.; сооб­ра­же­ния же, выска­зы­вае­мые неко­то­ры­ми иссле­до­ва­те­ля­ми отно­си­тель­но того, что Цице­рон про­дол­жал работать над сво­им про­из­веде­ни­ем еще и в 43 г. (даже до осе­ни 43 г.), пред­став­ля­ют­ся нам мало­ве­ро­ят­ны­ми — в слиш­ком бур­ный водо­во­рот собы­тий ока­зал­ся он вовле­чен­ным с само­го нача­ла ново­го года. Таким обра­зом, вопрос о сро­ках завер­ше­ния трак­та­та «Об обя­зан­но­стях» оста­ет­ся откры­тым¹.

Како­ва же была в это вре­мя поли­ти­че­ская обста­нов­ка в Риме и как ее оце­ни­вал Цице­рон? Мар­тов­ские иды про­буди­ли в нем сна­ча­ла боль­шие с.160 надеж­ды. Убий­ство тиран­на, — а теперь Цице­рон назы­ва­ет Цеза­ря не ина­че, как тиран­ном или царем (rex), — долж­но было при­ве­сти к вос­ста­нов­ле­нию res pub­li­ca li­be­ra и, сле­до­ва­тель­но, к вос­ста­нов­ле­нию руко­во­дя­ще­го поло­же­ния само­го Цице­ро­на в государ­стве.

Одна­ко в самом непро­дол­жи­тель­ном вре­ме­ни эти радуж­ные надеж­ды сме­ни­лись горь­ким разо­ча­ро­ва­ни­ем. Бли­жай­ший же ход собы­тий после убий­ства Цеза­ря пока­зал, что заго­вор­щи­ки или, как их ино­гда назы­ва­ли, «рес­пуб­ли­кан­цы», не име­ют ни опре­де­лен­ной про­грам­мы дей­ст­вий, ни сколь­ко-нибудь широ­кой под­держ­ки у насе­ле­ния Рима. На корот­кое вре­мя уста­но­ви­лось неустой­чи­вое рав­но­ве­сие меж­ду цеза­ри­ан­ца­ми и рес­пуб­ли­кан­ца­ми, наме­ти­лись тен­ден­ции ком­про­мис­са, но очень ско­ро все же берут верх сто­рон­ни­ки уби­то­го дик­та­то­ра, тем более что их лагерь воз­глав­лял­ся такой яркой и дея­тель­ной фигу­рой, как Марк Анто­ний — не толь­ко один из бли­жай­ших спо­движ­ни­ков Цеза­ря, но и кон­сул теку­ще­го года.

Цице­рон понял все это доста­точ­но рано. Уже в нача­ле апре­ля он почел за бла­го поки­нуть Рим. Его пись­ма пол­ны жалоб и сето­ва­ний на то, что при­хо­дит­ся «опа­сать­ся побеж­ден­ных» (Att., 14, 6, 2), что «тиранн пал, но тиран­ния живет» (Att., 14, 9, 2), что все наме­чен­ное Цеза­рем име­ет даже боль­шую силу, чем при его жиз­ни (Att., 14, 10, 1), и, не став его раба­ми, «мы теперь ста­ли раба­ми его запис­ной книж­ки» (Att., 14, 14, 2). В пись­ме к Атти­ку 22 апре­ля 44 г. Цице­рон пишет: «Опа­са­юсь, что мар­тов­ские иды не дали нам ниче­го, кро­ме радо­сти отмще­ния за нена­висть и скорбь… О пре­крас­ней­шее дело, но, увы, неза­кон­чен­ное!» (Att., 14, 12, 1). И, нако­нец, несколь­ко поз­же, в пись­ме к тому же Атти­ку: «Поэто­му уте­шать­ся мар­тов­ски­ми ида­ми теперь глу­по; ведь мы про­яви­ли отва­гу мужей, разум, верь мне, детей. Дере­во сруб­ле­но, но не вырва­но; ты видишь, какие оно дает побе­ги» (Att., 15, 4, 2).

Цице­рон про­вел лето 44 г. в сво­их поме­стьях. Он коле­бал­ся меж­ду дву­мя про­ти­во­по­лож­ны­ми наме­ре­ни­я­ми: вер­нуть­ся в Рим или отпра­вить­ся в Гре­цию, в Афи­ны, где в это вре­мя нахо­дил­ся его сын. Обста­нов­ка в Риме тем вре­ме­нем суще­ст­вен­но изме­ни­лась. С одной сто­ро­ны, поло­же­ние Мар­ка Анто­ния весь­ма окреп­ло: он, ссы­ла­ясь на волю покой­но­го дик­та­то­ра, изда­вал само­власт­ные рас­по­ря­же­ния, имел воору­жен­ную охра­ну из 6 тысяч чело­век, ожи­дал при­бы­тия из Македо­нии посту­паю­щих в его рас­по­ря­же­ние леги­о­нов и пре­тен­до­вал, по исте­че­нии сро­ка сво­его кон­су­ла­та, на управ­ле­ние Гал­ли­ей; с дру­гой сто­ро­ны, наме­тил­ся рас­кол внут­ри еди­но­го до сих пор лаге­ря цеза­ри­ан­цев, рос­ла оппо­зи­ция ново­му тиран­ну, кото­рая при­об­ре­ла осо­бую силу и зна­че­ние в свя­зи с появ­ле­ни­ем в Риме наслед­ни­ка Цеза­ря — Гая Окта­вия. Общая ситу­а­ция все более услож­ня­лась.

После дол­гих коле­ба­ний и неудач­ной попыт­ки отпра­вить­ся в Гре­цию мор­ским путем Цице­рон реша­ет­ся вер­нуть­ся в Рим. В его настро­е­нии про­ис­хо­дит явный пере­лом (в какой-то мере, оче­вид­но, в резуль­та­те встре­чи с Бру­том). Вме­сто недав­них сомне­ний и нере­ши­тель­но­сти, вме­сто созна­тель­но про­во­ди­мой поли­ти­ки абсен­те­из­ма он вновь полон энер­гии и муже­ства, как в свои луч­шие вре­ме­на. Пре­крас­но пони­мая, что ему с.161 с.162 пред­сто­ит труд­ная борь­ба, Цице­рон воз­вра­ща­ет­ся в Рим, отнюдь не уба­ю­ки­вая себя воз­мож­но­стью ком­про­мис­са или при­ми­ре­ния. Он готов начать, по его соб­ст­вен­но­му выра­же­нию, «сло­вес­ную вой­ну». При­чем он ничуть не сомне­ва­ет­ся в том, что подоб­ная «вой­на» может в любой момент пере­ра­с­ти в самые насто­я­щие воору­жен­ные дей­ст­вия, т. е. в новую граж­дан­скую вой­ну.

Цице­рон вер­нул­ся в Рим к 1 сен­тяб­ря 44 г. В этот же день состо­я­лось заседа­ние сена­та, на кото­ром по ини­ци­а­ти­ве Анто­ния были утвер­жде­ны новые поче­сти в память уби­то­го дик­та­то­ра. Цице­рон укло­нил­ся от уча­стия в этом заседа­нии. Сослав­шись на уста­лость после поезд­ки и на общее недо­мо­га­ние, он с утра изве­стил Анто­ния о сво­ем наме­ре­нии не являть­ся в сенат. Одна­ко Анто­ний вос­при­нял это как лич­ное оскорб­ле­ние и заявил, что велит при­ве­сти Цице­ро­на силой или при­ка­жет раз­ру­шить его дом. Конеч­но, он не испол­нил сво­ей угро­зы, хотя подоб­ный выпад уже сам по себе был рав­но­си­лен объ­яв­ле­нию вой­ны.

В ответ на это Цице­рон явил­ся в сенат на сле­дую­щий день и в отсут­ст­вие Анто­ния высту­пил про­тив него с речью. Это и была пер­вая из его зна­ме­ни­тых речей, про­из­не­сен­ных в ходе борь­бы с Анто­ни­ем, кото­рые он сам впо­след­ст­вии назвал «Филип­пи­ка­ми», имея в виду речи Демо­сфе­на про­тив Филип­па Македон­ско­го (Цице­рон, Пись­ма к Бру­ту, 2, 3, 4; 4, 2; Пись­ма к Атти­ку, 2, 1, 3; Плу­тарх, «Цице­рон», 48; Аппи­ан, «Граж­дан­ские вой­ны» 4, 20).

Пер­вая речь про­тив Анто­ния носи­ла еще весь­ма сдер­жан­ный харак­тер. Цице­рон занял пока доволь­но осто­рож­ную пози­цию. Нача­ло речи он посвя­тил объ­яс­не­нию сво­его поведе­ния: изло­жил при­чи­ны, побуж­дав­шие его при­нять реше­ние о том, чтобы на вре­мя уехать из Ита­лии, а так­же при­чи­ны, в силу кото­рых он изме­нил это реше­ние (Филип­пи­ки^[2], 1, 6—11). Затем, заявив, что во имя мира и спо­кой­ст­вия он пред­ла­га­ет сохра­нить в силе рас­по­ря­же­ния Цеза­ря, под­ра­зу­ме­вая под ними те зако­ны, кото­рые Цезарь успел про­ве­сти еще при жиз­ни, он одно­вре­мен­но дока­зы­вал, что про­ек­ты новых зако­нов, вно­си­мые Анто­ни­ем, про­ти­во­ре­чат преж­ним цеза­ре­вым рас­по­ря­же­ни­ям (Phil., 1, 10—21).

После сво­его выступ­ле­ния Цице­рон сно­ва уез­жа­ет из Рима (в свою усадь­бу в Путе­о­лах). Анто­ний же назна­ча­ет на 19 сен­тяб­ря новое заседа­ние сена­та, на кото­ром высту­па­ет с боль­шой речью, направ­лен­ной пря­мо и рез­ко про­тив Цице­ро­на. Анто­ний обви­ня­ет Цице­ро­на в том, что тот в свое вре­мя вынудил сенат выне­сти ряд про­ти­во­за­кон­ных смерт­ных при­го­во­ров (заго­вор Кати­ли­ны), что он был под­стре­ка­те­лем убий­ства Кло­дия и поссо­рил Пом­пея с Цеза­рем и, нако­нец, — самое глав­ное обви­не­ние, — что Цице­рон — идей­ный вдох­но­ви­тель рас­пра­вы над Цеза­рем (Phil., 2, 16—18). Обви­не­ния были доста­точ­но тяж­ки­ми: бра­лась под сомне­ние вся поли­ти­че­ская репу­та­ция Цице­ро­на. Ста­но­ви­лось ясно, что начи­на­ет­ся борь­ба не на жизнь, а на смерть.

Цице­рон отве­чал на это выступ­ле­ние Анто­ния новой речью (вто­рая филип­пи­ка), с.163 кото­рая постро­е­на так, буд­то она про­из­но­си­лась непо­сред­ст­вен­но за речью Анто­ния. На самом же деле это был поли­ти­че­ский пам­флет, напи­сан­ный в путе­оль­ской усадь­бе в кон­це октяб­ря. Пись­ма к Атти­ку, в кото­рых Цице­рон упо­ми­на­ет об этой речи, свиде­тель­ст­ву­ют о том, насколь­ко тща­тель­но он работал над ее отдел­кой (Att., 15, 13, 1—2; 16, 11, 1).

Вто­рая филип­пи­ка — типич­ная для рим­ских поли­ти­че­ских нра­вов инвек­ти­ва. Цице­рон здесь уже не стес­ня­ет­ся в выра­же­ни­ях и широ­ко поль­зу­ет­ся, как это было в те вре­ме­на при­ня­то, обви­не­ни­я­ми сугу­бо лич­но­го харак­те­ра. Марк Анто­ний обви­ня­ет­ся в пьян­стве, раз­вра­те, назы­ва­ет­ся наг­ле­цом, него­дя­ем, глуп­цом и даже тру­сом. Что каса­ет­ся содер­жа­ния этой инвек­ти­вы по суще­ству, то она постро­е­на в основ­ном на опро­вер­же­нии тех обви­не­ний, кото­рые были выдви­ну­ты Анто­ни­ем про­тив Цице­ро­на в его сенат­ской речи 19 сен­тяб­ря, и на встреч­ных обви­не­ни­ях само­го Цице­ро­на. Он гро­зит Анто­нию судь­бой Кати­ли­ны и Кло­дия и уве­ря­ет, что Анто­ний, подоб­но Цеза­рю, кото­рый, кста­ти, намно­го пре­вос­хо­дил его во всех отно­ше­ни­ях, погибнет смер­тью, подо­баю­щей тиран­нам (Phil., 2, 114—117).

Работа над вто­рой филип­пи­кой сов­па­ла с под­готов­кой трак­та­та «Об обя­зан­но­стях». Во вся­ком слу­чае, в том самом пись­ме к Атти­ку, где Цице­рон гово­рит об окон­ча­нии двух книг трак­та­та, речь идет так­же и о вто­рой филип­пи­ке, кото­рую Цице­рон уже успел пере­слать сво­е­му дру­гу и даже полу­чил его бла­го­при­ят­ный отзыв (Att., 16, 11, 1; 4). В тече­ние бли­жай­ших недель трак­тат был завер­шен (быть может, без окон­ча­тель­ной обра­бот­ки).

В самом нача­ле декаб­ря 44 г. Цице­рон сно­ва воз­вра­ща­ет­ся в Рим.

В пер­вых двух филип­пи­ках еще нет пря­мо­го при­зы­ва к воору­жен­ной борь­бе, нет в них и упо­ми­на­ний об Окта­виане, но вско­ре оба эти фак­то­ра, т. е. неиз­беж­ность граж­дан­ской вой­ны и роль Окта­ви­а­на в ней, кото­рый может быть успеш­но про­ти­во­по­став­лен Анто­нию, ста­но­вят­ся лейт­мо­ти­ва­ми всех выступ­ле­ний и всех дей­ст­вий Цице­ро­на.

Обыч­но счи­та­ет­ся, что Цице­рон, как все­гда в поли­ти­ке весь­ма недаль­но­вид­ный, и здесь был лишь жал­ким оруди­ем в руках Окта­ви­а­на, кото­рый исполь­зо­вал его в сво­их целях и затем, не дрог­нув, отбро­сил. Но нечто подоб­ное все­гда гово­рят о тех, кто потер­пел неуда­чу, о побеж­ден­ных. Такое мне­ние воз­ник­ло еще в самой древ­но­сти. Плу­тарх, напри­мер, писал о Цице­роне сле­дую­щее: «Он, ста­рик, дал про­ве­сти себя маль­чиш­ке — про­сил за него народ, рас­по­ло­жил в его поль­зу сена­то­ров. Дру­зья бра­ни­ли и осуж­да­ли его еще тогда же, а вско­ре он и сам почув­ст­во­вал, что погу­бил себя и пре­дал сво­бо­ду рим­ско­го наро­да» (Плу­тарх, «Цице­рон», 46).

Одна­ко подоб­ная уни­чи­жи­тель­ная оцен­ка на сей раз едва ли спра­вед­ли­ва. Цице­рон в этой сво­ей послед­ней борь­бе высту­пал как опыт­ный и зре­лый поли­тик. Что же озна­чал тогда блок с Окта­виа­ном? Это была попыт­ка — чрез­вы­чай­но пер­спек­тив­ная в той обста­нов­ке — добить­ся углуб­ле­ния рас­ко­ла в лаге­ре цеза­ри­ан­цев, более того — создать блок самих цеза­ри­ан­цев про­тив ново­го тиран­на. На кого же мож­но было делать с.164 став­ку? Кто мог воз­гла­вить эту отнюдь уже не «сло­вес­ную», а воору­жен­ную борь­бу? Брут и Кас­сий нахо­ди­лись вне Ита­лии. Кон­су­лы Гир­ций и Пан­са, избран­ные на 43 г., как и неко­то­рые дру­гие сена­то­ры (в том чис­ле кое-кто из быв­ших цеза­ри­ан­цев), мог­ли вой­ти в состав поли­ти­че­ской оппо­зи­ции. Но нужен был еще и вождь, при­чем вождь не толь­ко поли­ти­че­ский, но и воен­ный. На роль вождя поли­ти­че­ско­го пре­тен­до­вал сам Цице­рон, что каса­ет­ся воен­но­го вождя, то в дан­ной ситу­а­ции Окта­виан уже самим ходом собы­тий был выдви­нут как наи­бо­лее реаль­ная фигу­ра.

В том-то и состо­ял поли­ти­че­ский опыт Цице­ро­на, что он нако­нец понял недо­ста­точ­ность и бес­пер­спек­тив­ность одной лишь сенат­ской оппо­зи­ции. Имен­но поэто­му он уже не счи­тал воз­мож­ным в дан­ной ситу­а­ции какой бы то ни было ком­про­мисс, при­ми­ре­ние, как, ска­жем, это каза­лось ему при­ем­ле­мым выхо­дом в кон­флик­те меж­ду Цеза­рем и Пом­пе­ем. Наобо­рот, он пред­видел теперь неиз­беж­ность новой граж­дан­ской вой­ны и шел ей навстре­чу. А если так, то силе долж­на быть про­ти­во­по­став­ле­на сила, вой­ску — вой­ско.

В третьей и чет­вер­той филип­пи­ках Цице­рон уже откры­то высту­па­ет как вдох­но­ви­тель граж­дан­ской вой­ны (эти две речи про­из­не­се­ны еще в 44 г.). С это­го момен­та начи­на­ет­ся новый этап борь­бы. С это­го же момен­та, т. е. с кон­ца декаб­ря 44 г. по апрель 43 г., вплоть до чест­во­ва­ния Цице­ро­на на Капи­то­лии в свя­зи с пора­же­ни­ем Анто­ния под Мути­ной, и начи­на­ет­ся куль­ми­на­ци­он­ный пери­од дея­тель­но­сти Цице­ро­на как «бор­ца за рес­пуб­ли­ку». «Нико­гда сила и могу­ще­ство Цице­ро­на, — писал Плу­тарх, — не были так вели­ки, как в то вре­мя. Рас­по­ря­жа­ясь дела­ми по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию, он изгнал из Рима Анто­ния, выслал про­тив него вой­ско во гла­ве с дву­мя кон­су­ла­ми, Гир­ци­ем и Пан­сой, и убедил сенат облечь Цеза­ря², кото­рый, дескать, защи­ща­ет оте­че­ство от вра­гов, все­ми зна­ка­ми пре­тор­ско­го досто­ин­ства, не исклю­чая и лик­тор­ской сви­ты» (Плу­тарх, «Цице­рон», 45).

Конеч­но, в этой харак­те­ри­сти­ке нали­цо опре­де­лен­ная пере­оцен­ка зна­че­ния Цице­ро­на и его могу­ще­ства. Одна­ко он дей­ст­ви­тель­но в то вре­мя был бес­спор­ным лиде­ром не одной толь­ко сенат­ской оппо­зи­ции: все те, кто в той или иной фор­ме высту­пал про­тив Анто­ния (в том чис­ле и Окта­виан со сво­им вой­ском), при­зна­ва­ли его гла­вой дви­же­ния. Насколь­ко мог быть проч­ным блок сенат­ских кру­гов с воен­ны­ми вождя­ми-цеза­ри­ан­ца­ми (а тем более с сами­ми вете­ра­на­ми Цеза­ря), пока­за­ло весь­ма неда­ле­кое буду­щее. Но это уже иной вопрос (кста­ти ска­зать, гораздо более ясный для нас, кто судит о нем через две тыся­чи лет, чем для тех, кого он инте­ре­со­вал и близ­ко касал­ся в нача­ле 43 г. до н. э.).

Как бы то ни было, но с кон­ца декаб­ря 44 г. Цице­рон в раз­вер­нув­ших­ся собы­ти­ях при­ни­мал такое дея­тель­ное и страст­ное уча­стие, что ни о каких фило­соф­ских штуди­ях, ни о какой рабо­те над тем или иным фило­соф­ским трак­та­том не мог­ло быть и речи.

* * *

с.165 Трак­тат Цице­ро­на «Об обя­зан­но­стях» — одно из наи­бо­лее попу­ляр­ных его фило­соф­ских про­из­веде­ний. Если для совре­мен­ни­ков и бли­жай­ших потом­ков Цице­рон был в первую оче­редь непре­взой­ден­ным масте­ром сло­ва, сти­ли­стом, то в эпо­ху позд­ней импе­рии для идео­ло­гов хри­сти­ан­ства он высту­па­ет глав­ным обра­зом как фило­соф и мора­лист. Поэто­му нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что эти­ка Цице­ро­на ока­за­ла огром­ное вли­я­ние и даже в какой-то мере лег­ла в осно­ву хри­сти­ан­ско­го уче­ния о мора­ли. Нам извест­но, что один из осно­во­по­лож­ни­ков это­го уче­ния, епи­скоп Медио­лан­ский Амвро­сий (IV в. н. э.), в сво­ем наи­бо­лее извест­ном про­из­веде­нии «De of­fi­ciis mi­nistro­rum» настоль­ко близ­ко сле­ду­ет трак­та­ту Цице­ро­на «Об обя­зан­но­стях», что речь долж­на идти даже не о под­ра­жа­нии, но ско­рее о пере­ло­же­нии и при­спо­соб­ле­нии труда Цице­ро­на для хри­сти­ан. При­чем Амвро­сий посту­пал в этом слу­чае с обез­ору­жи­ваю­щей пря­мотой: он заме­нял при­во­ди­мые Цице­ро­ном при­ме­ры из рим­ской исто­рии при­ме­ра­ми из исто­рии свя­щен­ной, да ино­гда «уточ­нял» отдель­ные фор­му­ли­ров­ки, если они, с его точ­ки зре­ния, явно про­ти­во­ре­чи­ли еван­гель­ским поло­же­ни­ям.

Трак­тат «Об обя­зан­но­стях» поль­зо­вал­ся при­зна­ни­ем и в совсем иное вре­мя, и у совсем иных мыс­ли­те­лей. В эпо­ху гос­под­ства рацио­на­ли­сти­че­ских воз­зре­ний, нака­нуне Фран­цуз­ской рево­лю­ции, один из наи­бо­лее скеп­ти­че­ских умов века — Воль­тер так отзы­вал­ся о трак­та­те: «Нико­гда не будет напи­са­но более муд­ро­го, более прав­ди­во­го, более полез­но­го сочи­не­ния». Вос­тор­жен­ный почи­та­тель Воль­те­ра и актив­ный его корре­спон­дент Фри­дрих II, был тако­го же высо­ко­го мне­ния об этом про­из­веде­нии Цице­ро­на: «“Рас­суж­де­ние об обя­зан­но­стях” — луч­шее сочи­не­ние по нрав­ст­вен­ной фило­со­фии, кото­рое когда-либо было или будет напи­са­но»³.

Таким обра­зом, еще в XVIII в. трак­тат Цице­ро­на вос­при­ни­мал­ся не толь­ко как памят­ник антич­ной мыс­ли и лите­ра­ту­ры, но и как дей­ст­вен­ное «посо­бие» по при­клад­ной мора­ли.

Како­во же постро­е­ние трак­та­та? Самим авто­ром он разде­лен на три кни­ги. В пер­вой ана­ли­зи­ру­ет­ся поня­тие нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го (ho­nes­tum), во вто­рой обсуж­да­ет­ся вопрос о полез­ном (uti­le) и в третьей — о кон­флик­те нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го с полез­ным, о кон­флик­те, в резуль­та­те кото­ро­го все­гда долж­но тор­же­ст­во­вать нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное.

Но если струк­ту­ра про­из­веде­ния ясна и про­зрач­на, то не столь прост вопрос о его источ­ни­ках, хотя на пер­вый взгляд и он не пред­став­ля­ет осо­бых затруд­не­ний. Дело в том, что упо­ми­нав­ше­е­ся выше пись­мо к Атти­ку, да и неод­но­крат­ные ссыл­ки Цице­ро­на в самом про­из­веде­нии, совер­шен­но ясно ука­зы­ва­ют на два основ­ных источ­ни­ка: для пер­вой и вто­рой книг трак­та­та — Панэтий, для третьей кни­ги — Посидо­ний. Но мож­но ли огра­ни­чить­ся толь­ко эти­ми бес­спор­ны­ми и лежа­щи­ми, так ска­зать, на поверх­но­сти источ­ни­ка­ми?

с.166 Неко­то­рые сомне­ния, пожа­луй, могут быть выска­за­ны даже апри­ор­но. Нам хоро­шо извест­но, что все осталь­ные фило­соф­ские про­из­веде­ния Цице­ро­на свиде­тель­ст­ву­ют о его пред­по­чти­тель­ном отно­ше­нии к уче­нию так назы­вае­мой Новой Ака­де­мии, а ино­гда и о весь­ма скеп­ти­че­ской оцен­ке или пря­мой поле­ми­ке с основ­ны­ми поло­же­ни­я­ми сто­и­циз­ма. Неуже­ли в дан­ном слу­чае Цице­рон «изме­нил» Ака­де­мии и пол­но­стью пере­шел на пози­ции сто­рон­ни­ков стои­че­ской фило­со­фии? Это все же мало­ве­ро­ят­но, и не толь­ко из-за «изме­ны» каким-то воз­зре­ни­ям того или ино­го пред­ста­ви­те­ля ака­де­ми­че­ской шко­лы, но и из-за «изме­ны» при­ме­няв­ше­му­ся во всех его осталь­ных трак­та­тах само­му мето­ду фило­соф­ско­го рас­суж­де­ния. Этот метод мож­но опре­де­лить как эклек­ти­че­ский в том смыс­ле, что Цице­рон в целом ряде слу­ча­ев вполне созна­тель­но стре­мил­ся объ­еди­нить взгляды пред­ста­ви­те­лей раз­лич­ных школ и направ­ле­ний, дабы таким путем, как он сам это пони­мал, избе­жать дог­ма­тиз­ма («Об обя­зан­но­стях»^[3], 2, 7—8). Уже в одном этом ска­зы­ва­ет­ся вли­я­ние позд­ней Ака­де­мии как на общие воз­зре­ния, так и на метод Цице­ро­на.

Но, поми­мо этих апри­ор­ных пред­по­ло­же­ний, мож­но опе­реть­ся и на более кон­крет­ные выска­зы­ва­ния само­го авто­ра. На пер­вых же стра­ни­цах сво­его трак­та­та Цице­рон заяв­ля­ет, что он будет сле­до­вать пре­иму­ще­ст­вен­но (а отнюдь не цели­ком!) сто­и­кам, но не как пере­вод­чик, а по сво­е­му обык­но­ве­нию, т. е. выби­рая из источ­ни­ков лишь то, что, с его точ­ки зре­ния, пред­став­ля­ет наи­боль­ший инте­рес (Off., 1, 6). И при даль­ней­ших ссыл­ках он не забы­ва­ет под­черк­нуть, что при­мы­ка­ет к Панэтию «во мно­гом» или сле­ду­ет «по пре­иму­ще­ству», но вно­ся неко­то­рые коррек­ти­вы (Off., 2, 60; 3, 7), и, таким обра­зом, сам наме­ка­ет на то, что Панэтий если и был основ­ным, то все же не един­ст­вен­ным источ­ни­ком. Есть осно­ва­ние счи­тать, что в пер­вых двух кни­гах трак­та­та наряду с уче­ни­ем Панэтия исполь­зо­ва­ны идеи, харак­тер­ные для Новой Ака­де­мии, в част­но­сти для тако­го ее пред­ста­ви­те­ля, как Антиох Аска­лон­ский (один из тех, чьи лек­ции Цице­рон слу­шал в свое вре­мя в Афи­нах). Что каса­ет­ся третьей кни­ги, то неко­то­рые уче­ные пред­по­ла­га­ют здесь еще вли­я­ние Афи­но­до­ра (уче­ни­ка Посидо­ния)⁴.

Жанр трак­та­та «Об обя­зан­но­стях» для Цице­ро­на необы­чен. Подав­ля­ю­щее боль­шин­ство его фило­соф­ских про­из­веде­ний напи­са­но в фор­ме диа­ло­га, дан­ный же трак­тат пред­став­ля­ет собой настав­ле­ние сыну. Сын Цице­ро­на, как уже гово­ри­лось, нахо­дил­ся в то вре­мя в Афи­нах, где слу­шал лек­ции фило­со­фов и рито­ров, т. е. закан­чи­вал свое «выс­шее обра­зо­ва­ние». Одна­ко жанр, избран­ный на сей раз Цице­ро­ном, для рим­ской лите­ра­ту­ры был вовсе не нов: с пись­мен­ны­ми настав­ле­ни­я­ми к сыну обра­щал­ся в свое вре­мя один из излюб­лен­ных геро­ев само­го Цице­ро­на, глав­ное дей­ст­ву­ю­щее лицо его диа­ло­га о ста­ро­сти — Катон Цен­зо­рий⁵.

Вме­сте с тем избран­ный жанр пред­опре­де­лил в зна­чи­тель­ной мере свое­об­ра­зие трак­та­та. Его содер­жа­ние весь­ма раз­но­об­раз­но: это и с.167 мораль­ные пред­пи­са­ния, и отступ­ле­ния поли­ти­че­ско­го харак­те­ра, и исто­ри­че­ские при­ме­ры, и юриди­че­ские казу­сы. Осно­вой и «фоном» всех этих пред­пи­са­ний и при­ме­ров слу­жат неко­то­рые общие эти­че­ские кри­те­рии, трак­ту­е­мые пре­иму­ще­ст­вен­но — но все же не пол­но­стью! — в духе стои­че­ско­го уче­ния. Трак­тат в целом пред­став­ля­ет собой опре­де­лен­ный свод пра­вил и норм поведе­ния, рас­счи­тан­ных, кста­ти гово­ря, вовсе не на каких-то осо­бых, выдаю­щих­ся людей или муд­ре­цов, но на обыч­ных чест­ных и «порядоч­ных» граж­дан. Так что речь идет об обя­зан­но­стях, при­ло­жи­мых ко всем людям, ко всем тем, у кого име­ет­ся хоть какая-либо «склон­ность к доб­ле­сти» (Off., 3, 15—16). Поэто­му трак­тат Цице­ро­на, посвя­щен­ный сыну, не толь­ко адре­со­ван, но и ори­ен­ти­ро­ван на моло­до­го рим­ля­ни­на, достой­но­го граж­да­ни­на (vir bo­nus), всту­паю­ще­го на путь государ­ст­вен­ной карье­ры⁶.

На наш взгляд, образ тако­го иде­аль­но­го (и вме­сте с тем рядо­во­го) граж­да­ни­на, рису­е­мый в трак­та­те, — одна из веду­щих идей про­из­веде­ния в целом. Более того, образ vir bo­nus, со все­ми свя­зан­ны­ми с этим иде­а­лом обя­зан­но­стя­ми и нор­ма­ми поведе­ния (of­fi­cia), со все­ми его харак­тер­ны­ми чер­та­ми и каче­ства­ми (vir­tu­tes), может рас­смат­ри­вать­ся как некое свое­об­раз­ное поли­ти­че­ское заве­ща­ние Цице­ро­на, заве­ща­ние умуд­рен­но­го жиз­нен­ным и государ­ст­вен­ным опы­том дея­те­ля, остав­ля­е­мое им совре­мен­ни­кам и потом­ству в один из наи­бо­лее напря­жен­ных момен­тов как его лич­ной судь­бы, так и судь­бы все­го рим­ско­го государ­ства.

Имен­но по этой при­чине мы оста­но­вим­ся в дан­ной ста­тье глав­ным обра­зом на про­бле­ме «иде­аль­но­го граж­да­ни­на», тем более что дру­гие зве­нья поли­ти­ко-фило­соф­ско­го уче­ния Цице­ро­на — о наи­луч­шем государ­ст­вен­ном устрой­стве и наи­луч­шем государ­ст­вен­ном дея­те­ле — в свое вре­мя были уже нами рас­смот­ре­ны⁷.

* * *

В осно­ве уче­ния Цице­ро­на об обя­зан­но­стях vir bo­nus лежит пред­став­ле­ние о выс­шем бла­ге (sum­mum bo­num) как о нрав­ст­вен­но-пре­крас­ном (гре­че­ский тер­мин τό­καλόν, в пере­во­де Цице­ро­на — ho­nes­tum). В самом нача­ле сво­его трак­та­та Цице­рон под­чер­ки­ва­ет, что любой обла­сти жиз­ни и дея­тель­но­сти соот­вет­ст­ву­ют свои обя­зан­но­сти, в испол­не­нии кото­рых и состо­ит нрав­ст­вен­ный смысл всей жиз­ни (ho­nes­tas om­nis vi­tae). Затем идет поле­ми­ка с теми, кто счи­та­ет, что выс­шее бла­го не име­ет ниче­го обще­го с доб­ро­де­те­лью, и пото­му изме­ря­ет все сво­и­ми удоб­ства­ми (suis com­mo­dis), а не мораль­ным кри­те­ри­ем (ho­nes­ta­te). На такой осно­ве невоз­мож­но создать уче­ние об обя­зан­но­стях; это спо­соб­ны сде­лать лишь те, кто нахо­дит, что толь­ко нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное долж­но быть пред­ме­том наших стрем­ле­ний, или же те, кто нахо­дит, что оно долж­но быть целью наших стрем­ле­ний хотя бы по пре­иму­ще­ству (Off., 1, 5; 6). На этом с.168 при­ме­ре нетруд­но про­следить пере­кре­щи­ва­ние вли­я­ний Стои и Ака­де­мии. Те, кто назван вна­ча­ле (т. е. толь­ко ho­nes­tas), — сто­и­ки; те, кто упо­мя­нут в кон­це (т. е. по пре­иму­ще­ству), — ака­де­ми­ки, при­чем бук­валь­но несколь­ки­ми стро­ка­ми ниже Цице­рон заяв­ля­ет, что он хоть и будет в основ­ном сле­до­вать сто­и­кам, но име­ет в виду так­же и ака­де­ми­ков, и пери­па­те­ти­ков (ibid.). Тако­во рас­суж­де­ние Цице­ро­на, даю­щее обос­но­ва­ние веду­ще­му тези­су трак­та­та: все обя­зан­но­сти долж­ны иметь сво­им источ­ни­ком стрем­ле­ние к нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му, к выс­ше­му бла­гу.

Риго­ри­сти­че­ское поло­же­ние Ста­рой Стои гла­си­ло: толь­ко нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное есть бла­го (μό­νον τὸ κα­λόν ὰγα­θὸν). «Внеш­них» благ Ста­рая Стоя вооб­ще не при­зна­ва­ла. Таким обра­зом, толь­ко нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное и соот­вет­ст­ву­ю­щие ему дей­ст­вия (κα­τορ­θώ­ματα) — един­ст­вен­ное бла­го, толь­ко порок и соот­вет­ст­ву­ю­щие ему дей­ст­вия (ἀμαρ­τή­ματα) — един­ст­вен­ное зло, все же осталь­ное, что лежит меж­ду ними, — без­раз­лич­но (ἀδιάφο­ρα). Бла­го и порок суть такие каче­ства, кото­рые не име­ют сте­пе­ней и гра­да­ций; поэто­му ими нель­зя обла­дать отча­сти, а толь­ко или вполне или вовсе не обла­дать, т. е. мож­но быть толь­ко доб­ро­де­тель­ным или толь­ко пороч­ным.

Рим­ские пред­став­ле­ния о «нрав­ст­вен­ном бла­ге», в отли­чие от этих риго­ри­сти­че­ских кате­го­рий Ста­рой Стои, раз­ви­ва­лись в тес­ной свя­зи с раз­ви­ти­ем пред­став­ле­ний об иде­аль­ном граж­да­нине, о его фамиль­ных и граж­дан­ских каче­ствах, доб­ро­де­те­лях, обя­зан­но­стях. Еще Катон, гово­ря о пред­ках, рисо­вал идил­ли­че­ский образ зем­ледель­ца (Катон, «О зем­леде­лии», 2), а Сал­лю­стий счи­тал, что в эпо­ху рас­цве­та рим­ской рес­пуб­ли­ки граж­дане сорев­но­ва­лись друг с дру­гом не богат­ст­вом и над­мен­но­стью, но слав­ны­ми дея­ни­я­ми на поль­зу оте­че­ству (Сал­лю­стий, «Заго­вор Кати­ли­ны», 7, 1—7). С древ­ней­ших вре­мен и до вре­ме­ни Цице­ро­на обще­ст­вен­но-поли­ти­че­ская дея­тель­ность как необ­хо­ди­мая чер­та обли­ка иде­аль­но­го граж­да­ни­на оста­ва­лась обя­за­тель­ным усло­ви­ем тео­ре­ти­че­ских постро­е­ний подоб­но­го рода. Но так как в Риме при­зна­ни­ем, апро­ба­ци­ей этой дея­тель­но­сти со сто­ро­ны само­го обще­ства был «почет» (ho­nor), то поня­тие нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го, пере­шед­шее из гре­че­ских фило­соф­ских систем, пре­вра­ща­ет­ся на рим­ской поч­ве в ho­nes­tum, что и было для Цице­ро­на само собой разу­ме­ю­щим­ся пере­во­дом гре­че­ско­го тер­ми­на τὀ κα­λόν.

Дру­гой тер­мин — поня­тие стои­че­ской эти­ки κα­θῆκον («долж­ное») — Цице­рон пере­во­дит сло­вом of­fi­cium (обя­зан­ность). В пись­мах к Атти­ку он гово­рит: «Не сомне­ва­юсь, что “долж­ное” — это “обя­зан­ность”; раз­ве толь­ко ты пред­ло­жишь что-нибудь дру­гое, но назва­ние “Об обя­зан­но­стях” пол­нее» (Att., 16, 11, 4). Кста­ти гово­ря, подоб­ный пере­вод Цице­рон давал уже и в сво­их более ран­них про­из­веде­ни­ях (Fin., 3, 20).

Уче­ние о «долж­ном» свиде­тель­ст­во­ва­ло о смяг­че­нии риго­риз­ма Ста­рой Стои, види­мо, в свя­зи с при­спо­соб­ле­ни­ем к зада­чам при­клад­ной мора­ли. Меж­ду иде­а­лом «бла­жен­но­го» (муд­рец) и «пороч­но­го» чело­ве­ка ста­вит­ся теперь фигу­ра чело­ве­ка «стре­мя­ще­го­ся» (προ­κόπ­των), а меж­ду бла­ги­ми дей­ст­ви­я­ми и поро­ком — над­ле­жа­щий посту­пок, «долж­ное» (το κα­θῆκον). с.169 Это так назы­вае­мые «сред­ние дей­ст­вия» (μέ­σα), кото­рые еще Зенон назы­вал κα­θήκον­τα. Есть осно­ва­ния пола­гать, что эта тен­ден­ция полу­чи­ла даль­ней­шее и наи­бо­лее пол­ное раз­ви­тие у пред­ста­ви­те­лей Сред­ней (рим­ской) Стои и, в част­но­сти, в труде Панэтия «О долж­ном» (περὶ τοῦ κα­θήκον­τος).

Тер­мин «of­fi­cium», кото­рым решил вос­поль­зо­вать­ся Цице­рон, имел в Риме прак­ти­че­ский и вполне кон­крет­ный харак­тер, да и сам Цице­рон не пони­мал его отвле­чен­но, в смыс­ле како­го-то обще­че­ло­ве­че­ско­го дол­га. Его боль­ше зани­мал вопрос, насколь­ко при­ло­жим этот тер­мин к государ­ст­вен­ным обя­зан­но­стям. «Раз­ве мы не гово­рим, — обра­щал­ся он к Атти­ку в цити­ро­ван­ном уже пись­ме (16, 14, 3), — “обя­зан­ность кон­су­лов”, “обя­зан­ность сена­та”, “обя­зан­ность импе­ра­то­ра”? Зна­чит пре­крас­но под­хо­дит, или же дай луч­шее». Трак­тат же Цице­ро­на «Об обя­зан­но­стях» име­ет в виду, как уже гово­ри­лось, обя­зан­но­сти не чело­ве­ка вооб­ще, но обя­зан­но­сти рим­ско­го граж­да­ни­на, достой­но­го чле­на рим­ской общи­ны.

Тако­ва интер­пре­та­ция двух основ­ных поня­тий инте­ре­су­ю­ще­го нас трак­та­та: нрав­ст­вен­но-пре­крас­ное (ho­nes­tum) и долж­ное, обя­зан­ность (of­fi­cium). Како­во же соот­но­ше­ние этих двух поня­тий?

По мне­нию Цице­ро­на, суще­ст­ву­ют четы­ре источ­ни­ка, или четы­ре «части», того, что счи­та­ет­ся нрав­ст­вен­но-пре­крас­ным (Off., 1, 15). Эти четы­ре части в даль­ней­шем высту­па­ют как четы­ре основ­ные доб­ро­де­те­ли стои­че­ской эти­ки. Оче­вид­но, Панэтий не внес ниче­го суще­ст­вен­но ново­го в ста­ро­стои­че­ское уче­ние о доб­ро­де­те­лях, и лишь в незна­чи­тель­но изме­нен­ном виде оно пере­шло в трак­тат «Об обя­зан­но­стях». В интер­пре­та­ции Цице­ро­на эти доб­ро­де­те­ли выглядят сле­дую­щим обра­зом: на пер­вом месте сто­ит позна­ние исти­ны (cog­ni­tio), затем сле­ду­ет «дву­еди­ная» доб­ро­де­тель — спра­вед­ли­вость и бла­готво­ри­тель­ность (ius­ti­tia и be­ne­fi­cen­tia), затем вели­чие духа (mag­ni­tu­do ani­mi) и, нако­нец, бла­го­при­стой­ность, уме­рен­ность (de­co­rum). Из каж­дой основ­ной доб­ро­де­те­ли выте­ка­ют опре­де­лен­ные (и сугу­бо прак­ти­че­ские) обя­зан­но­сти. Это и есть обя­зан­но­сти, пред­пи­сы­вае­мые стрем­ле­ни­ем к глав­ной и конеч­ной цели — к выс­ше­му бла­гу.

Мы не будем зани­мать­ся подроб­ным ана­ли­зом всех назван­ных выше доб­ро­де­те­лей. Доста­точ­но оста­но­вить­ся лишь на той, кото­рая пред­став­ля­ет для нас наи­боль­ший инте­рес и кото­рую сам Цице­рон счи­та­ет как бы «наи­бо­лее широ­ким поня­ти­ем» (la­tis­si­me pa­tet ea ra­tio. — Off., 1, 20). Речь идет о «дву­еди­ной» доб­ро­де­те­ли — спра­вед­ли­вость и бла­готво­ри­тель­ность — и выте­каю­щих из нее обя­зан­но­стях граж­да­ни­на. Сле­ду­ет отме­тить, что Цице­рон неод­но­крат­но под­чер­ки­ва­ет обще­ст­вен­ный, соци­аль­ный харак­тер этой доб­ро­де­те­ли. Все про­стран­ное рас­суж­де­ние, ей посвя­щен­ное, обрам­ля­ет­ся выска­зы­ва­ни­я­ми о ее обще­ст­вен­ном зна­че­нии — подоб­ные выска­зы­ва­ния и пред­ва­ря­ют, и заклю­ча­ют рас­суж­де­ние в целом (Off., 1, 20; ср. 60). Сле­до­ва­тель­но, обя­зан­но­сти, выте­каю­щие из этой «дву­еди­ной» доб­ро­де­те­ли, тоже долж­ны счи­тать­ся обя­зан­но­стя­ми обще­ст­вен­ны­ми, соци­аль­ны­ми. В кон­це пер­вой кни­ги Цице­рон даже утвер­жда­ет, что обя­зан­но­сти, выте­каю­щие из «обще­ст­вен­но­го нача­ла» (ex с.170 com­mu­ni­ta­te), боль­ше «соот­вет­ст­ву­ют при­ро­де» (ap­tio­ra es­se na­tu­rae), чем обя­зан­но­сти, выте­каю­щие из позна­ния (ex cog­ni­tio­ne. — Off., 1, 153).

Чрез­вы­чай­но инте­рес­но опре­де­ле­ние суще­ства спра­вед­ли­во­сти (ius­ti­tia), кото­рое дает Цице­рон. «Пер­вое тре­бо­ва­ние спра­вед­ли­во­сти в том, чтобы нико­му не нано­сить вреда, если толь­ко тебя не вызва­ли на это неспра­вед­ли­во­стью; затем в том, чтобы поль­зо­вать­ся обще­ст­вен­ной [соб­ст­вен­но­стью] как обще­ст­вен­ной, а част­ной — как сво­ей» (Off., 1, 20). В этом опре­де­ле­нии наи­бо­лее важ­на для нас вто­рая его часть, где сфор­му­ли­ро­ва­но отно­ше­ние Цице­ро­на к про­бле­ме соб­ст­вен­но­сти.

Част­ной соб­ст­вен­но­сти от при­ро­ды не быва­ет, гово­рит Цице­рон, она воз­ни­ка­ет либо путем окку­па­ции неза­се­лен­ных земель, либо вслед­ст­вие победы на войне, либо бла­го­да­ря зако­нам, дого­во­рам, жере­бьев­ке. Государ­ство и соб­ст­вен­ность изна­ча­ла свя­за­ны друг с дру­гом, и охра­на соб­ст­вен­но­сти, как учил еще Панэтий, есть при­чи­на обра­зо­ва­ния государ­ства. И част­ная, и государ­ст­вен­ная соб­ст­вен­ность закреп­ля­ют­ся тем или иным исто­ри­че­ским актом, при­об­ре­таю­щим затем силу зако­на. Кто завла­де­ва­ет чужой соб­ст­вен­но­стью, утвер­жда­ет Цице­рон, тот нару­ша­ет и осквер­ня­ет пра­ва чело­ве­че­ской общ­но­сти (Off., 1, 21).

Итак, Цице­рон высту­па­ет в каче­стве защит­ни­ка и «охра­ни­те­ля» не толь­ко част­ной, но и государ­ст­вен­ной соб­ст­вен­но­сти. Это типич­но для антич­но­го миро­воз­зре­ния. Самое суще­ство чело­ве­ка как κοινω­νικὸν ζῷον и смысл Цице­ро­но­вой фор­му­лы «поль­зо­вать­ся обще­ст­вен­ной [соб­ст­вен­но­стью] как обще­ст­вен­ной, а част­ной — как сво­ей» тре­бу­ют не толь­ко охра­не­ния соб­ст­вен­но­сти, но и актив­но­го содей­ст­вия бла­гу все­го государ­ства сво­ей дея­тель­но­стью и сво­им иму­ще­ст­вом. Мы рож­де­ны, гово­рит Цице­рон, ссы­ла­ясь на Пла­то­на, не толь­ко для самих себя, но какую-то часть нас по пра­ву тре­бу­ет оте­че­ство, дру­гую часть — дру­зья. Все, что родит зем­ля, — все это пред­на­зна­че­но для поль­зы людей; люди же, в свою оче­редь, тоже рож­де­ны для людей, дабы они мог­ли при­но­сить поль­зу друг дру­гу, поэто­му, сле­дуя при­ро­де, необ­хо­ди­мо трудить­ся для обще­го бла­га, употреб­ляя все силы и спо­соб­но­сти на то, чтобы тес­нее свя­зать людей в еди­ное обще­ство (Off., 1, 22).

Далее Цице­рон пере­хо­дит к рас­суж­де­нию о двух видах неспра­вед­ли­во­сти. С его точ­ки зре­ния, суще­ст­ву­ет неспра­вед­ли­вость не толь­ко тех, кто ее при­чи­ня­ет, но и тех, кто не ока­зы­ва­ет помо­щи потер­пев­шим неспра­вед­ли­вость. Для борь­бы с неспра­вед­ли­во­стью надо пони­мать при­чи­ны зла. Обыч­но при­чи­на­ми про­яв­ле­ния неспра­вед­ли­во­сти быва­ют страх, жад­ность к день­гам, често­лю­бие, жаж­да сла­вы. Одна­ко забота о сво­ем иму­ще­стве, — сно­ва под­чер­ки­ва­ет Цице­рон, — если толь­ко она не вредит дру­го­му, вовсе не порок. Обду­ман­ная неспра­вед­ли­вость долж­на карать­ся более суро­во, чем вне­зап­ный аффект. Моти­вы, мешаю­щие борь­бе с неспра­вед­ли­во­стью, быва­ют, как пра­ви­ло, узкоэ­го­и­сти­че­ско­го харак­те­ра, это — леность, нера­де­ние, боязнь непри­ят­но­стей, неже­ла­ние участ­во­вать в обще­ст­вен­ной дея­тель­но­сти (Off., 1, 23—39). Таким обра­зом, в осно­ве уче­ния Цице­ро­на о спра­вед­ли­во­сти и неспра­вед­ли­во­сти лежит некое пред­став­ле­ние о непри­кос­но­вен­но­сти соб­ст­вен­но­сти, и пото­му с.171 пер­вей­шая обя­зан­ность заклю­ча­ет­ся в соблюде­нии и охране этой непри­кос­но­вен­но­сти. Вот поче­му Цице­рон был все­гда ярым про­тив­ни­ком вся­ких ta­bu­lae no­vae (кас­са­ция дол­гов), вся­ких аграр­ных зако­нов и вооб­ще вся­ких втор­же­ний в свя­щен­ную область соб­ст­вен­но­сти.

Опре­де­лен­ный инте­рес в рас­суж­де­ни­ях Цице­ро­на, отно­ся­щих­ся к обя­зан­но­стям, выте­каю­щим из поня­тия спра­вед­ли­во­сти, пред­став­ля­ет раздел трак­та­та, посвя­щен­ный «воен­ной мора­ли». Основ­ные поло­же­ния Цице­ро­на тако­вы: вой­на может быть толь­ко вынуж­ден­ным актом и допу­сти­ма лишь в тех слу­ча­ях, если пере­го­во­ры не дают ника­ких резуль­та­тов. При­чи­на подоб­ных войн толь­ко одна: обо­ро­на сво­его государ­ства, цель же их — проч­ный мир. В обра­ще­нии с побеж­ден­ны­ми сле­ду­ет про­яв­лять чело­веч­ность; сдав­ши­е­ся на милость победи­те­ля без­услов­но име­ют пра­во на поща­ду. При­во­дя при­ме­ры из исто­рии древ­не­го Рима, Цице­рон про­слав­ля­ет пред­ков за то, что они счи­та­ли вой­ну спра­вед­ли­вой лишь тогда, когда при ее объ­яв­ле­нии были соблюде­ны все уста­нов­ле­ния феци­аль­но­го пра­ва.

В неко­то­ром про­ти­во­ре­чии с эти­ми выска­зы­ва­ни­я­ми Цице­рон допус­ка­ет (хоть и с ого­вор­ка­ми отно­си­тель­но при­чин) вой­ны, кото­рые ведут­ся ради укреп­ле­ния вла­сти и сла­вы (Off., 1, 38). Это резуль­тат убеж­ден­но­сти во «все­мир­но-исто­ри­че­ской мис­сии» Рима (вслед за Поли­би­ем и Посидо­ни­ем). Так выри­со­вы­ва­ет­ся новая обя­зан­ность, новая чер­та обли­ка иде­аль­но­го граж­да­ни­на — обя­зан­ность вои­на, защит­ни­ка могу­ще­ства рим­ско­го государ­ства. А если учесть, что наряду с этим пре­воз­но­сит­ся мир­ная жизнь и заня­тие сель­ским хозяй­ст­вом, при­чем гово­рит­ся, что это самое при­ят­ное и самое достой­ное заня­тие для сво­бод­но­го чело­ве­ка (Off. 1, 151), то воз­ни­ка­ет дав­но уже зна­ко­мый — со вре­мен Като­на Цен­зо­рия — ста­ро­рим­ский иде­ал зем­ледель­ца и вои­на.

Рас­суж­де­ние о спра­вед­ли­во­сти закан­чи­ва­ет­ся упо­ми­на­ни­ем о рабах, по отно­ше­нию к кото­рым, по мне­нию Цице­ро­на, тоже сле­ду­ет про­яв­лять спра­вед­ли­вость. Одна­ко эта спра­вед­ли­вость трак­ту­ет­ся доволь­но свое­об­раз­но: к рабам сле­ду­ет отно­сить­ся как к «наем­ни­кам» (ut mer­ce­na­riis), т. е. тре­бо­вать от них работы и пре­до­став­лять то, что им «пола­га­ет­ся» (Off., 1, 41). К обли­ку vir bo­nus, обли­ку зем­ледель­ца и вои­на, добав­ля­ет­ся еще одна нема­ло­важ­ная чер­та — обя­зан­ность «спра­вед­ли­во­го» хозя­и­на, вла­дель­ца рабов.

Дру­гой «частью», или сто­ро­ной, соци­аль­ной доб­ро­де­те­ли сле­ду­ет счи­тать бла­готво­ри­тель­ность (be­ne­fi­cen­tia), кото­рую еще мож­но опре­де­лить как доб­роту (be­nig­ni­tas) или щед­рость (li­be­ra­li­tas. — Off., 1, 20). Пере­хо­дя к рас­суж­де­нию о бла­готво­ри­тель­но­сти, Цице­рон отме­ча­ет преж­де все­го, что нет ниче­го более соот­вет­ст­ву­ю­ще­го чело­ве­че­ской при­ро­де. Но при­ме­не­ние этой доб­ро­де­те­ли на прак­ти­ке тре­бу­ет опре­де­лен­ной осто­рож­но­сти. Цице­рон дела­ет три пред­у­преж­де­ния: 1) бла­готво­ри­тель­ность (или щед­рость) не долж­на ни вредить тому, по отно­ше­нию к кому ее про­яв­ля­ют, ни идти за счет дру­гих людей; 2) не долж­на пре­вы­шать средств само­го бла­готво­ри­те­ля и 3) долж­на рас­пре­де­лять­ся в соот­вет­ст­вии с досто­ин­ст­вом того, по отно­ше­нию к кому ее про­яв­ля­ют (Off., 1, 42—43). Все с.172 это еще раз напо­ми­на­ет нам, что жизнь наша про­хо­дит в обще­стве. И даль­ше сле­ду­ет чрез­вы­чай­но любо­пыт­ная ого­вор­ка: «Но посколь­ку мы живем не сре­ди совер­шен­ных и без исклю­че­ния муд­рых людей, а сре­ди таких, для кото­рых вполне доста­точ­но, если они явля­ют­ся ото­б­ра­же­ни­ем доб­ро­де­те­ли, то, по мое­му мне­нию, надо так­же понять, что нель­зя пол­но­стью пре­не­бре­гать ни одним чело­ве­ком, в кото­ром могут про­явить­ся хотя бы малые при­зна­ки такой доб­ро­де­те­ли» (Off., 1, 46).

После это­го Цице­рон при­сту­па­ет к раз­ви­тию затро­ну­той выше мыс­ли: жизнь наша про­хо­дит в обще­стве. Под­чер­ки­ва­ет­ся, что обще­ство свя­зы­ва­ет людей сою­зом, разу­мом, речью (so­cie­tas, ra­tio, ora­tio); этим люди и отли­ча­ют­ся от зве­рей. Чело­век обя­зан помо­гать чело­ве­ку, но сред­ства отдель­ных лиц неве­ли­ки, и пото­му необ­хо­ди­ма гра­да­ция бла­готво­ри­тель­ной дея­тель­но­сти. Она долж­на быть уста­нов­ле­на в соот­вет­ст­вии с суще­ст­ву­ю­щи­ми сте­пе­ня­ми общ­но­сти людей. Таких сте­пе­ней несколь­ко. Не гово­ря уже о поня­тии чело­ве­че­ства в целом, мож­но ука­зать на такие более тес­ные свя­зи: общ­ность пле­ме­ни, про­ис­хож­де­ния, язы­ка, затем — граж­дан­ской общи­ны. Еще более тес­ной свя­зью сле­ду­ет счи­тать семью. Это пер­во­на­чаль­ная ячей­ка обще­ства; из нее вырас­та­ет государ­ство. Тезис о раз­ви­тии государ­ства из семьи был со вре­ме­ни Ари­сто­те­ля lo­cus clas­si­cus, и Цице­рон тоже пред­став­ля­ет себе государ­ство как некий есте­ствен­но обра­зо­вав­ший­ся и раз­рос­ший­ся орга­низм (Off., 1, 50—53. cf. 3, 22).

Цице­рон под­хо­дит к цен­траль­ной части сво­его рас­суж­де­ния о бла­готво­ри­тель­но­сти. Он уста­нав­ли­ва­ет теперь гра­да­цию обя­зан­но­стей в зави­си­мо­сти от раз­лич­ных форм или сте­пе­ней чело­ве­че­ской общ­но­сти. «Из всех обще­ст­вен­ных свя­зей, — гово­рит он, — для каж­до­го из нас наи­бо­лее важ­ны, наи­бо­лее доро­ги наши свя­зи с государ­ст­вом. Доро­ги нам роди­те­ли, доро­ги дети, род­ст­вен­ни­ки, близ­кие дру­зья, но оте­че­ство одно охва­ти­ло все при­вя­зан­но­сти всех людей. Какой чест­ный чело­век поко­леб­лет­ся пой­ти за него на смерть, если он этим при­не­сет ему поль­зу?» (Off., 1, 67). И здесь же при­во­дит­ся некая шка­ла этих обя­зан­но­стей, рас­по­ло­жен­ных в зави­си­мо­сти от их зна­чи­мо­сти: на пер­вом месте сто­ят обя­зан­но­сти по отно­ше­нию к оте­че­ству и роди­те­лям, затем — к детям, семье и, нако­нец, к род­ст­вен­ни­кам и дру­зьям (Off., 1, 58). Так к харак­тер­ным чер­там и обя­зан­но­стям иде­аль­но­го граж­да­ни­на при­бав­ля­ет­ся еще одна и, пожа­луй, наи­бо­лее спе­ци­фи­че­ски рим­ская чер­та (обя­зан­ность): pie­tas, т. е. осо­бое, почти бла­го­че­сти­вое отно­ше­ние к оте­че­ству, семье, близ­ким.

Рас­суж­де­ние Цице­ро­на о бла­готво­ри­тель­но­сти сно­ва содер­жит в себе момен­ты, свиде­тель­ст­ву­ю­щие о том, что он сле­до­вал сто­и­кам «по пре­иму­ще­ству», но отнюдь не пол­но­стью. Напри­мер, при­во­див­ше­е­ся выше сооб­ра­же­ние отно­си­тель­но жиз­ни в обще­стве, т. е. о том, что мы живем не сре­ди муд­ре­цов и совер­шен­ных людей, а пото­му долж­ны ценить име­ю­щих более скром­ные досто­ин­ства, гораздо бли­же к ака­де­ми­че­ской систе­ме, ко взглядам Антио­ха (уче­ние о tria ge­ne­ra bo­no­rum), чем к риго­ри­сти­че­ским уста­нов­кам сто­и­ков, даже в их смяг­чен­ном и моди­фи­ци­ро­ван­ном рим­ской Сто­ей вари­ан­те.

с.173 Тако­вы основ­ные наблюде­ния, кото­рые могут быть сде­ла­ны в отно­ше­нии обли­ка «иде­аль­но­го граж­да­ни­на» на осно­ва­нии рас­суж­де­ний Цице­ро­на о «дву­еди­ной» соци­аль­ной доб­ро­де­те­ли — спра­вед­ли­во­сти и бла­готво­ри­тель­но­сти. Что каса­ет­ся ана­ли­за дру­гих кар­ди­наль­ных доб­ро­де­те­лей, то выво­ди­мые из них Цице­ро­ном обя­зан­но­сти отно­сят­ся ско­рее к его пред­став­ле­ни­ям об обли­ке государ­ст­вен­но­го дея­те­ля, руко­во­ди­те­ля государ­ства.

Рав­ным обра­зом ана­лиз вто­рой кни­ги трак­та­та ниче­го не может, на наш взгляд, при­ба­вить прин­ци­пи­аль­но ново­го к обще­му обли­ку, к харак­тер­ным чер­там и обя­зан­но­стям «иде­аль­но­го граж­да­ни­на». Если пер­вая кни­га трак­та­та посвя­ще­на опре­де­ле­нию нрав­ст­вен­ных норм и выте­каю­щих из них обя­зан­но­стей, то во вто­рой кни­ге речь идет о прак­ти­че­ском при­ме­не­нии этих норм, т. е. о при­ме­не­нии их в сфе­ре «полез­но­го». При этом Цице­рон счи­та­ет, что про­ти­во­по­став­ле­ние «нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го» и «полез­но­го» (ho­nes­tum и uti­le) есть вели­чай­шее заблуж­де­ние. Отсюда вывод: «что́ нрав­ст­вен­но-пре­крас­но, то, тем самым, уже и полез­но», — вывод, под­ска­зан­ный Новой Ака­де­ми­ей (в даль­ней­шем это под­чер­ки­ва­ет­ся самим Цице­ро­ном. — Off., 2, 10; 3, 20). Этим же путем вся дея­тель­ность в сфе­ре полез­но­го «увя­зы­ва­ет­ся» с основ­ны­ми доб­ро­де­те­ля­ми, опре­де­лен­ны­ми в пер­вой кни­ге, напри­мер: «кто захо­чет снис­кать истин­ную сла­ву спра­вед­ли­во­го чело­ве­ка, тот дол­жен выпол­нять обя­зан­но­сти, нала­гае­мые спра­вед­ли­во­стью», — и тут же разъ­яс­не­но: «како­вы они — было ска­за­но в преды­ду­щей кни­ге» (Off., 2, 43).

В заклю­че­ние очень корот­ко о поли­ти­че­ских тен­ден­ци­ях трак­та­та. Несо­мнен­но обста­нов­ка, сло­жив­ша­я­ся в Риме после убий­ства Цеза­ря, нашла в трак­та­те свое отра­же­ние. Для трак­та­та харак­тер­на доста­точ­но явная и рез­кая анти­це­за­ри­ан­ская направ­лен­ность. Об Анто­нии здесь нет еще ни сло­ва, но это и понят­но: про­из­веде­ние Цице­ро­на было завер­ше­но (или остав­ле­но), по суще­ству, в самом нача­ле раз­вер­ты­ваю­щей­ся борь­бы, нака­нуне решаю­щих собы­тий. Тем не менее новые опа­се­ния авто­ра отра­же­ны в трак­та­те: речь долж­на идти, по-види­мо­му, не толь­ко и даже не столь­ко о его анти­це­за­ри­ан­ской направ­лен­но­сти (в пер­со­ни­фи­ци­ро­ван­ном смыс­ле), сколь­ко об общих анти­ти­ран­ни­че­ских тен­ден­ци­ях. В этом и выра­зил­ся преж­де все­го пово­рот в настро­е­нии и оцен­ке ситу­а­ции самим Цице­ро­ном: от крат­ковре­мен­ных радуж­ных надежд, через разо­ча­ро­ва­ние и скеп­сис — к стра­ху перед неиз­беж­но­стью новой тиран­нии.

Еще в самом нача­ле трак­та­та под­чер­ки­ва­ет­ся, что сло­ва Энния: «Нет свя­щен­ной общ­но­сти, нет и вер­но­сти при вла­сти цар­ской» — убеди­тель­но под­твер­жде­ны при­ме­ром Цеза­ря, кото­рый ради сво­его гос­под­ства и пер­вен­ст­ву­ю­ще­го поло­же­ния без­рас­суд­но пре­сту­пил «все боже­ские и чело­ве­че­ские зако­ны» (Off., 1, 26). Его бла­готво­ри­тель­ность и щед­рость, как и Сул­лы, не могут быть назва­ны ни истин­ны­ми, ни спра­вед­ли­вы­ми, ибо, награж­дая день­га­ми и иму­ще­ст­вом одних, они оба отни­ма­ли все это у дру­гих, при­чем как раз у закон­ных вла­дель­цев (Off., 1, 43).

Во вто­рой кни­ге поло­же­ние рим­ско­го государ­ства рису­ет­ся самы­ми мрач­ны­ми крас­ка­ми. Цезарь посто­ян­но име­ну­ет­ся тиран­ном, поправ­шим и зако­ны, и сво­бо­ду, гибель его вполне заслу­же­на, в неко­то­ром отно­ше­нии с.174 он даже хуже Сул­лы, ибо вел вой­ну по неспра­вед­ли­вой и недо­пу­сти­мой при­чине, а после сво­ей отвра­ти­тель­ной победы не толь­ко лишил иму­ще­ства отдель­ных граж­дан, но и целые общи­ны. Вот поче­му если и сохра­ни­лись еще сте­ны вели­ко­го Горо­да, то государ­ство (res pub­li­ca) было утра­че­но пол­но­стью (Off., 2, 26—29). А раз государ­ство погиб­ло, пере­ста­ло суще­ст­во­вать, то уже нет места ни пра­ву, ни крас­но­ре­чию, нет воз­мож­но­сти при­ни­мать уча­стие в обще­ст­вен­ной жиз­ни. Имен­но по этим при­чи­нам при­шлось авто­ру трак­та­та — дабы не пре­дать­ся тос­ке или, наобо­рот, недо­стой­ным наслаж­де­ни­ям — занять­ся фило­со­фи­ей (Off., 2, 2—4; ср. 2, 65—67).

Крайне рез­ко осуж­да­ет Цице­рон и про­грам­му попу­ля­ров, вождем кото­рых столь недав­но высту­пал Цезарь. В соот­вет­ст­вии с тре­бо­ва­ни­я­ми этой про­грам­мы под­ры­ва­лись самые осно­вы государ­ства: так, напри­мер, земле­вла­дель­цы неспра­вед­ли­во сго­ня­лись с зани­мае­мых ими участ­ков; осо­бен­но же нетер­пи­мы были неод­но­крат­ные попыт­ки раз­ре­шить дол­го­вую про­бле­му путем кас­са­ции дол­гов (Off., 2, 78; 84).

В третьей кни­ге сно­ва повто­ря­ют­ся утвер­жде­ния о гибе­ли государ­ства, уни­что­же­нии сена­та и пра­во­судия. Сно­ва оправ­ды­ва­ет­ся и даже при­зна­ет­ся не про­ти­во­ре­ча­щим нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­му убий­ство тиран­на (Off., 3, 19; ср. 3, 90) и, нако­нец, выска­зы­ва­ет­ся сле­дую­щее суж­де­ние: «Вот перед тобой чело­век, страст­но поже­лав­ший быть царем рим­ско­го наро­да и вла­сте­ли­ном над все­ми пле­ме­на­ми и достиг­ший это­го! Если кто-нибудь гово­рит, что это страст­ное жела­ние пре­крас­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, то он безу­мен: ведь он одоб­ря­ет уни­что­же­ние зако­нов и сво­бо­ды и при­зна­ет их мерз­кое и отвра­ти­тель­ное упразд­не­ние досто­слав­ным. Но если кто-нибудь заявит, что в государ­стве, кото­рое сво­бод­ным было и быть долж­но, цар­ст­во­вать дур­но в нрав­ст­вен­ном отно­ше­нии, но полез­но тому, кто смог бы осу­ще­ст­вить это, то какой бра­нью, вер­нее, каким пори­ца­ни­ем сле­до­ва­ло бы мне попы­тать­ся рас­се­ять это столь глу­бо­кое заблуж­де­ние?» И, заклю­чая это свое выска­зы­ва­ние, кото­рое сно­ва долж­но под­твер­дить един­ство нрав­ст­вен­но-пре­крас­но­го и полез­но­го, Цице­рон име­ну­ет захват еди­но­лич­ной вла­сти, т. е. тиран­нию, государ­ст­вен­ной изме­ной, «убий­ст­вом оте­че­ства» (Off., 3, 83).

Из все­го ска­зан­но­го ясно, насколь­ко все же была силь­на нена­висть Цице­ро­на к поли­ти­че­ско­му режи­му, уста­нов­лен­но­му Цеза­рем (да и к лич­но­сти само­го дик­та­то­ра), тем более что ко вре­ме­ни работы над трак­та­том «Об обя­зан­но­стях» в рим­ской поли­ти­че­ской дей­ст­ви­тель­но­сти, как мы зна­ем, сло­жи­лась ситу­а­ция, явно наме­каю­щая на воз­мож­ность воз­рож­де­ния подоб­но­го режи­ма. Вот поче­му, желая — хотя бы в прин­ци­пе, в «тео­рии» — нечто про­ти­во­по­ста­вить той дей­ст­ви­тель­но­сти, кото­рую он не хотел и не мог при­нять, Цице­рон созда­ет в сво­ем трак­та­те иде­а­ли­зи­ро­ван­ный образ рим­ско­го граж­да­ни­на (vir bo­nus), граж­да­ни­на, как он назы­вал, «сво­бод­но­го государ­ства» (res pub­li­ca li­be­ra). Этот образ — одна из цен­траль­ных, веду­щих идей про­из­веде­ния в целом.