Тайна ссылки Овидия

с.150 В 8 г. н. э. луч­ший из живу­щих тогда поэтов эпо­хи Авгу­ста был выслан импе­ра­тор­ским декре­том в самый отда­лён­ный край рим­ско­го мира. Для это­го при­го­во­ра были две при­чи­ны: «сти­хи и ошиб­ка» (car­men et er­ror, Trist. II. 207)¹. «Сти­хи» — это, конеч­но, «Нау­ка люб­ви», но «ошиб­ка» вызы­ва­ет любо­пыт­ство и усколь­за­ет от поис­ков мно­гих поко­ле­ний иссле­до­ва­те­лей. По сло­вам Овидия, она была хуже убий­ства (Pont. II. 9. 72) и при­чи­ни­ла ему боль­ше вреда, чем поэ­зия (Pont. III. 3. 72). Совер­шил ли он про­сту­пок в сфе­ре поли­ти­ки или в сфе­ре мора­ли? Мне­ния по это­му вопро­су уже дав­но разде­ли­лись², но мно­гие совре­мен­ные кри­ти­ки счи­та­ют вто­рой вари­ант более веро­ят­ным³, глав­ным обра­зом пото­му, что поэт при­зна­ет­ся в без­раз­ли­чии к поли­ти­ке (Trist. I. 9. 18), но и пото­му, что подоб­ное истол­ко­ва­ние поз­во­ля­ет свя­зать друг с дру­гом два обви­не­ния. Поэто­му, ввиду сов­па­де­ния дат, выска­зы­ва­лось пред­по­ло­же­ние, что Овидий был свя­зан с Юли­ей Млад­шей, внуч­кой Авгу­ста, кото­рую сосла­ли за пре­лю­бо­де­я­ние око­ло 8 г. н. э., и раз­ра­ба­ты­ва­лись ори­ги­наль­ные тео­рии, чтобы объ­яс­нить, каким обра­зом пяти­де­ся­ти­лет­ний Овидий, чело­век, веду­щий, по его соб­ст­вен­ным сло­вам, без­упреч­ную жизнь (Trist. I. 9. 59—60, II. 353—354) и пре­дан­ный жене (Trist. I. 6, IV. 3), мог быть не участ­ни­ком, но невин­ным свиде­те­лем супру­же­ской невер­но­сти столь знат­ной дамы⁴. Одна­ко высо­кое поло­же­ние и богат­ство Юлии дела­ют неправ­до­по­доб­ным пред­по­ло­же­ние фран­цуз­ско­го иссле­до­ва­те­ля о том, что для свида­ний ей мог­ла потре­бо­вать­ся вил­ла Овидия⁵. Даже если и так, ещё менее веро­ят­но, что Овидию бы поз­во­ли­ли увидеть любов­ную сце­ну: труд­но пове­рить, что жен­щи­на, чью мать столь суро­во нака­за­ли за рас­пут­ство, мог­ла быть так неосмот­ри­тель­на.

Посколь­ку сам Овидий осо­знан­но и упор­но умал­чи­ва­ет о сво­ей «ошиб­ке», мы вынуж­де­ны искать раз­гад­ку в дру­гих источ­ни­ках. Исто­ри­ки, повест­ву­ю­щие об этом пери­о­де, явля­ют­ся оче­вид­ным источ­ни­ком сведе­ний, кото­рым иссле­до­ва­те­ли, как это ни стран­но, пре­не­бре­га­ют. Раз­ве их опи­са­ние деко­ра­ций, в кото­рых разыг­ра­лась тра­гедия Овидия, не может что-то про­яс­нить для нас, когда мы обра­тим­ся к его таин­ст­вен­ным намё­кам? Но сто­ит иссле­до­вать источ­ни­ки, сооб­щаю­щие о Юлии Млад­шей, и ста­но­вит­ся ясно, что в них пора­зи­тель­но мало кон­крет­ных подроб­но­стей. О её мате­ри сооб­ща­ет­ся доволь­но мно­го: это бес­печ­ное созда­ние лег­ко ожи­ва­ет в нашем вооб­ра­же­нии, с её любо­вью к нарядам, ост­ро­уми­ем, крот­ким чело­ве­ко­лю­би­ем (mi­tis hu­ma­ni­tas) и сви­той моло­дых льсте­цов, мно­гие из кото­рых извест­ны по име­нам⁶. О доче­ри ниче­го подоб­но­го не извест­но. Све­то­ний упо­ми­на­ет о её бра­ке с Луци­ем Эми­ли­ем Пав­лом, сыном цен­зо­ра 22 г. до н. э. (Aug. 19; 64); подоб­но мате­ри, она полу­чи­ла стро­гое, ста­рин­ное вос­пи­та­ние (Aug. 64); она и её мать, «запят­нан­ные все­ми поро­ка­ми»^[1] (om­ni­bus prob­ris con­ta­mi­na­tas)⁷ были сосла­ны Авгу­стом, кото­рый отка­зал­ся выкарм­ли­вать ребён­ка, рож­дён­но­го после её осуж­де­ния (Aug. 65), снёс её вели­ко­леп­ный дво­рец до осно­ва­ния (Aug. 72) и запре­тил хоро­нить её с.151 в сво­ём мав­зо­лее (Aug. 101); её дочь Эми­лия Лепида была обру­че­на с Клав­ди­ем, кото­рый разо­рвал помолв­ку, «так как роди­те­ли её были вра­га­ми Авгу­ста» (quod pa­ren­tes eius Augus­tum of­fen­de­rant; Claud. 26). Тацит сооб­ща­ет ещё мень­ше. Он отме­ча­ет, что и Юлия Млад­шая, и её мать — вновь они сто­ят в одном ряду, — винов­ные в рас­пут­стве (im­pu­di­ci­tia — конеч­но, более точ­ный тер­мин, чем prob­rum), были изгна­ны из Рима, а их любов­ни­ки нака­за­ны смер­тью или изгна­ни­ем (Ann. III. 24). К это­му он при­бав­ля­ет рас­сказ о воз­вра­ще­нии Сила­на, любов­ни­ка Юлии (adul­ter Iuliae), кото­ро­го Август вовсе не сослал, а лишь отка­зал ему от дома, и кото­рый, как при­зна­вал Тибе­рий, имел пол­ное пра­во жить где угод­но. Сооб­ща­ет­ся так­же о смер­ти Юлии в 28 г. н. э., после два­дца­ти­лет­ней ссыл­ки на ост­ро­ве Три­мер (Ann. IV. 71) и далее утвер­жда­ет­ся, что её содер­жа­ла баб­ка Ливия⁸. Автор схо­лий к Юве­на­лу (VI. 158, «пода­рил его Агрип­па сест­ре», de­dit hunc Ag­rip­pa so­ro­ri) при­во­дит боль­ше подроб­но­стей. Поэт, по сло­вам схо­ли­а­ста, име­ет в виду Юлию, внуч­ку Авгу­ста; её муж был убит за государ­ст­вен­ную изме­ну; она была сосла­на Авгу­стом и позд­нее воз­вра­ще­на, а затем за свои поро­ки при­го­во­ре­на к пожиз­нен­ной ссыл­ке; её брат Агрип­па был сослан на Сици­лию за свою сви­ре­пость (fe­ri­tas) и (здесь, види­мо, вкли­ни­ва­ет­ся дру­гая тра­ди­ция) за инцест с Юли­ей. Необ­хо­ди­мо отме­тить, что схо­ли­аст пута­ет Агрип­пу Посту­ма с Иро­дом Агрип­пой и оши­боч­но упо­ми­на­ет Сици­лию.

К этим мало­чис­лен­ным обрыв­кам Пли­ний Стар­ший добав­ля­ет упо­ми­на­ние о том, что у Юлии был самый малень­кий кар­лик в Риме (NH VII. 16) и что горе­сти и несча­стья Авгу­ста усу­гу­би­ло «дру­гое пре­лю­бо­де­я­ние внуч­ки» (aliud in nep­te adul­te­rium, NH VII. 45) — сле­ду­ет отме­тить един­ст­вен­ное чис­ло. Но совре­мен­ные иссле­до­ва­те­ли, не устра­шён­ные скудо­стью этих фраг­мен­тов, напе­ре­бой опи­сы­ва­ют оргии и изли­ше­ства, совер­шен­но не под­твер­ждён­ные источ­ни­ка­ми⁹. Не ста­нем сопро­вож­дать их в полё­те фан­та­зии, но огра­ни­чим­ся заме­ча­ни­ем, что источ­ни­ки порож­да­ют два вопро­са, тре­бу­ю­щих отве­та. Поче­му о пре­ступ­ле­нии или пре­ступ­ле­ни­ях Юлии так мало кон­крет­ных сведе­ний? И поче­му Август не предъ­явил фор­маль­но­го обви­не­ния Сила­ну? Кон­фис­ко­ван­ное иму­ще­ство ари­сто­кра­та мог­ло бы попол­нить каз­ну, уже исто­щён­ную гер­ман­ской, дал­ма­тий­ской и пан­нон­ской кам­па­ни­я­ми¹⁰, и, кро­ме того, импе­ра­тор, не колеб­лясь, крайне суро­во нака­зал любов­ни­ков сво­ей доче­ри¹¹. Сайм отме­тил, что пре­лю­бо­де­я­ние поз­во­ля­ло хоро­шо замас­ки­ро­вать более тяжё­лые пре­ступ­ле­ния и что Юлия не оста­лась в сто­роне от заго­во­ра сво­его мужа Пав­ла¹². На мой взгляд, мож­но пой­ти ещё даль­ше и пред­по­ло­жить, что истин­ное пре­ступ­ле­ние Юлии име­ло поли­ти­че­ский харак­тер и было свя­за­но с её бра­том Посту­мом, что его наме­рен­но скры­ли за обви­не­ни­ем в пре­лю­бо­де­я­нии из-за щекот­ли­во­сти поли­ти­че­ской ситу­а­ции, свя­зан­ной с насле­до­ва­ни­ем, и что Овидий был невин­ным участ­ни­ком в этом деле и его сосла­ли, чтобы заста­вить замол­чать.

Рас­смот­рим семью Авгу­ста после 4 г. н. э. В этом году, после смер­ти послед­не­го при­ём­но­го сына Гая, стар­ше­го бра­та Юлии, Август усы­но­вил сво­его пасын­ка Тибе­рия и един­ст­вен­но­го остав­ше­го­ся в живых вну­ка, Агрип­пу Посту­ма. Пер­во­му было сорок пять лет, вто­рой ещё не надел муж­скую тогу (to­ga vi­ri­lis), то есть, ему было око­ло пят­на­дца­ти. Тогда же Тибе­рий усы­но­вил сво­его пле­мян­ни­ка Гер­ма­ни­ка, кото­рый женил­ся на Агрип­пине, млад­шей сест­ре Юлии¹³. Этот план был при­нят за неиме­ни­ем луч­ше­го. Ранее Тибе­рий несколь­ко лет был в неми­ло­сти у Авгу­ста с.152 из-за сво­его отъ­езда на Родос, поэто­му сно­сил оскорб­ле­ния при­двор­ных льсте­цов, спер­ва на Родо­се, а затем и в Риме¹⁴. Когда он был усы­нов­лён и полу­чил три­бун­ские пол­но­мо­чия и важ­ное коман­до­ва­ние, эти люди, конеч­но, крайне встре­во­жи­лись. С дру­гой сто­ро­ны, Агрип­па Постум был слиш­ком молод, чтобы воз­ло­жить на него воен­ные обя­зан­но­сти, тре­бо­вав­шие опыт­но­го пол­ко­во­д­ца. Само­му Авгу­сту было уже за шесть­де­сят, и он дол­жен был пони­мать, что смерть уже не так дале­ка, поэто­му необ­хо­ди­мо немед­лен­но поза­бо­тить­ся о пре­ем­ни­ке. Несо­мнен­но, в семье про­ис­хо­ди­ли раздо­ры: Ливия, конеч­но, под­дер­жи­ва­ла сво­его един­ст­вен­но­го остав­ше­го­ся в живых сына Тибе­рия; Агрип­па Постум был раз­дра­жи­те­лен¹⁵; из рас­ска­за Таци­та извест­но често­лю­бие Агрип­пи­ны, и невоз­мож­но себе пред­ста­вить, чтобы подоб­ная жен­щи­на не похва­ля­лась перед сво­ей стар­шей сест­рой Юли­ей, кото­рая, насколь­ко извест­но, не име­ла сыно­вей¹⁶, что имен­но её муж и её буду­щие сыно­вья уна­сле­ду­ют прин­ци­пат от Тибе­рия. Было бы уди­ви­тель­но, если бы Юлия в ответ не обра­ти­ла своё вни­ма­ние на млад­ше­го бра­та Посту­ма, вто­ро­го наслед­ни­ка. Это лишь пред­по­ло­же­ние, но, конеч­но, здра­вое пред­по­ло­же­ние.

Здесь необ­хо­ди­мо рас­смот­реть харак­тер и спо­соб­но­сти Агрип­пы Посту­ма, посколь­ку он, как и его сест­ра Юлия, стал жерт­вой вооб­ра­же­ния после­дую­щих исто­ри­ков. Источ­ни­ки, сооб­щаю­щие о нём, доволь­но хоро­шо согла­су­ют­ся друг с дру­гом, за исклю­че­ни­ем Вел­лея Патер­ку­ла (II. 112). Этот твёр­дый сто­рон­ник Тибе­рия утвер­жда­ет, что Посту­му была при­су­ща «ред­кая пороч­ность ума и духа» (mi­ra pra­vi­tas ani­mi at­que in­ge­ni), и это непри­ят­ное каче­ство было оче­вид­но ещё за два года до его ссыл­ки в 7 г. н. э. — види­мо, он был поро­чен не по годам! Вел­лей сооб­ща­ет так­же, что Постум, отвра­тив от себя деда, всё глуб­же погру­жал­ся в поро­ки и встре­тил конец, достой­ный сво­его безу­мия (fu­ror). Но Све­то­ний, Тацит и Дион Кас­сий рас­ска­зы­ва­ют о нём совсем ина­че. Све­то­ний (Aug. 65) сооб­ща­ет, что вско­ре после усы­нов­ле­ния Август отрёк­ся от Посту­ма «за его низ­кий и жесто­кий нрав» (ob in­ge­nium sor­di­dum ac fe­rox) и сослал его в Суррент; упо­мя­нув о ребён­ке Юлии, он про­дол­жа­ет: «Ag­rip­pam ni­hi­lo trac­ta­bi­lio­rem im­mo in dies amen­tio­rem in in­su­lam transpor­ta­vit saep­sit­que in­su­per cus­to­dia mi­li­tum. ca­vit etiam s. c. ut eodem lo­ci in per­pe­tuum con­ti­ne­re­tur»^[2]. Тацит (Ann. I. 3—6) опи­сы­ва­ет Посту­ма как «ru­dem sa­ne bo­na­rum ar­tium et ro­bo­re cor­po­ris sto­li­de fe­ro­cem, nul­lius ta­men fla­gi­tii com­per­tum»^[3]. Дион Кас­сий (LV. 32) назы­ва­ет его «подоб­ным рабу» (δουλοπρεπής, что явля­ет­ся про­ти­во­по­лож­но­стью поня­тия li­be­ra­lis и соот­вет­ст­ву­ет ru­dem bo­na­rum ar­tium), добав­ляя: «и пре­да­вал­ся необуздан­но­му гне­ву» (τῇ τε ὀργῇ προπετεῖ ἐχρῆτο, что соот­вет­ст­ву­ет amens у Све­то­ния). Отсюда сле­ду­ет лишь то, что Постум был юно­шей без­рас­суд­но­го нра­ва, лишён­ным изыс­кан­но­сти, но наде­лён­ным боль­шой физи­че­ской силой¹⁷. Одна­ко после­дую­щие авто­ры напе­ре­бой опи­сы­ва­ют его как сви­ре­по­го идиота, как чудо­ви­ще, кото­рое Авгу­сту при­хо­ди­лось скры­вать от чужих глаз¹⁸. Крат­кий обзор его про­ис­хож­де­ния и вос­пи­та­ния пока­зы­ва­ет, что нет нуж­ды пре­уве­ли­чи­вать сооб­ще­ния антич­ных исто­ри­ков, чтобы понять его тяжё­лый харак­тер. Он нико­гда не знал отца, его стар­шие бра­тья были усы­нов­ле­ны Авгу­стом ещё до его рож­де­ния, его мать сно­ва вышла замуж и уеха­ла с Тибе­ри­ем, когда он был ещё мла­ден­цем, и отпра­ви­лась в изгна­ние, когда ему было десять лет¹⁹. Это озна­ча­ет, что Постум был забро­шен­ным ребён­ком, кото­рым зани­ма­лись лишь его рабы. Воз­мож­но, Август попы­тал­ся обу­чать его вме­сте с бра­тья­ми²⁰, а посколь­ку прин­цепс не был тер­пе­ли­вым²¹ с.153 и опыт­ным учи­те­лем, он вполне мог недо­оце­нить раз­ни­цу в воз­расте и, ожи­дая от Посту­ма слиш­ком мно­го­го, настро­ить его про­тив обу­че­ния. Но отец маль­чи­ка был дале­ко не диле­тан­том и, воз­мож­но, Постум желал под­ра­жать вели­ко­му герою не толь­ко в доб­ле­сти на море²². После тако­го дет­ства он не был готов к тому, что неиз­беж­но после­до­ва­ло за его усы­нов­ле­ни­ем — к вне­зап­ным пото­кам лести со сто­ро­ны всей груп­пи­ров­ки про­тив­ни­ков Тибе­рия. Это вскру­жи­ло ему голо­ву. Его дру­зья писа­ли оскор­би­тель­ные пись­ма Авгу­сту²³, он ссо­рил­ся со сво­ей при­ём­ной баб­кой и тре­бо­вал отцов­ско­го наслед­ства от деда, кото­ро­му его отец оста­вил заве­ща­тель­ный отказ²⁴. При­ни­мая во вни­ма­ние обыч­ную поли­ти­ку Авгу­ста в подоб­ных слу­ча­ях²⁵, такое тре­бо­ва­ние не было необос­но­ван­ным, но Постум выдви­нул его, когда прин­цепс был очень стес­нён в сред­ствах из-за воен­ных рас­хо­дов. Лег­ко пред­ста­вить себе, что импе­ра­тор, слиш­ком пожи­лой, чтобы полу­чать удо­воль­ст­вие от семей­ных дрязг, и слиш­ком заня­тый государ­ст­вен­ны­ми дела­ми, чтобы сочув­ст­вен­но выслу­ши­вать жало­бы свар­ли­во­го юнца, быст­ро устал от Посту­ма.

Дион Кас­сий²⁶ рас­ска­зы­ва­ет о неспо­кой­ной обста­нов­ке в Риме в 6 г. н. э. Тибе­рий был занят круп­ной вой­ной на гра­ни­це, народ стра­дал от пожа­ров, голо­да и ново­го нало­га на наслед­ство; ходи­ли раз­го­во­ры о рево­лю­ции — выве­ши­ва­лись листов­ки и име­лись опа­се­ния, что их пред­по­ла­гае­мо­го авто­ра, неко­е­го Пуб­лия Руфа, под­дер­жи­ва­ют более важ­ные пер­со­ны; было при­ня­то реше­ние о рас­сле­до­ва­нии и объ­яв­ле­на награ­да за пре­до­став­ле­ние сведе­ний. Дата заго­во­ра Луция Эми­лия Пав­ла, мужа Юлии, неиз­вест­на. В 1 г. н. э. он зани­мал долж­ность кон­су­ла вме­сте с Гаем, а во вто­рой поло­вине года его сме­нил Марк Герен­ний Пик²⁷. Посколь­ку дру­гих эпи­гра­фи­че­ских свиде­тельств нет, Хёль дела­ет вывод, что его заго­вор дол­жен был состо­ять­ся в этом году²⁸. Но на что в это вре­мя мог­ли рас­счи­ты­вать заго­вор­щи­ки? Тибе­рий, прав­да, был на Родо­се, в опа­ле, но все три вну­ка Авгу­ста были живы и мог­ли при­тя­зать на насле­до­ва­ние; кро­ме того, если эта дата пра­виль­на, то поче­му Август, с его стра­стью к дина­сти­че­ским бра­кам, оста­вил вдо­ву Пав­ла неза­муж­ней по мень­шей мере до 7 г. н. э.?

В 6 г. н. э. дело обсто­я­ло совер­шен­но ина­че. Обста­нов­ка в Риме была неспо­кой­ной; Тибе­рий, стар­ший наслед­ник, был непо­пу­ля­рен и занят на гра­ни­це; Павел вполне мог доби­вать­ся друж­бы Посту­ма, млад­ше­го наслед­ни­ка и бра­та сво­ей жены, наде­ясь, воз­мож­но, на регент­ство или, по мень­шей мере, на какую-то денеж­ную выго­ду для себя²⁹. Более того, Све­то­ний (Aug. 19) назы­ва­ет сообщ­ни­ком Пав­ла неко­е­го Плав­тия Руфа, и, воз­мож­но, он иден­ти­чен Пуб­лию Руфу, сочи­ни­те­лю листо­вок, упо­мя­ну­то­му у Дио­на Кас­сия.

Пред­по­ло­жим, что учреж­дён­ное в 6 г. след­ст­вие, о кото­ром сооб­ща­ет Дион Кас­сий, обна­ру­жи­ло вину Пав­ла, кото­рый был немед­лен­но каз­нён, а его имя стёр­то во всех над­пи­сях, кро­ме кон­суль­ских фаст³⁰. Было бы логич­но сде­лать вывод, что Август, столь­ко лет руко­во­див­ший импе­ри­ей не для того, чтобы в кон­це кон­цов увидеть, как граж­дан­ские раздо­ры рвут её на части, устра­нил одно­вре­мен­но и сплет­ни, и ядро даль­ней­ших заго­во­ров, выслав вдо­ву Пав­ла и её слиш­ком откро­вен­но­го бра­та Посту­ма из Рима до тех пор, пока поло­же­ние не про­яс­нит­ся. Этот вывод может объ­яс­нить первую таин­ст­вен­ную ссыл­ку (re­le­ga­tio) Юлии, упо­мя­ну­тую в схо­ли­ях к Юве­на­лу, и ссыл­ку Посту­ма в Суррент, о кото­рой сооб­ща­ет лишь Све­то­ний, хотя, воз­мож­но, намёк на неё содер­жит­ся у Вел­лея Патер­ку­ла. Лише­ние Посту­ма наслед­ства может быть с.154 частью это­го тон­ко­го пла­на: в резуль­та­те в слу­чае смер­ти Авгу­ста он не имел бы ника­ко­го закон­но­го ста­ту­са, что долж­но было обес­ку­ра­жить често­лю­би­вых убийц.

О том, что мог­ло слу­чить­ся даль­ше, тоже при­хо­дит­ся стро­ить догад­ки. И вновь логич­но пред­по­ло­жить, что Юлия, лишён­ная мужа и отре­зан­ная от деда, мог­ла искать уте­ше­ния у един­ст­вен­но­го остав­ше­го­ся в живых бра­та, так­же от него отре­зан­но­го. Неиз­вест­но, в каких усло­ви­ях Постум про­жи­вал в Суррен­те; несо­мнен­но сест­ра име­ла к нему доступ, ибо ни один из них не совер­шил ника­ко­го пре­ступ­ле­ния³¹. Одна­ко жен­щи­на, муж кото­рой был каз­нён за изме­ну, вряд ли мог­ла любить того, кто дал согла­сие на эту казнь и вполне мог­ла разде­лять рево­лю­ци­он­ные взгляды сво­его супру­га, даже если лич­но и не участ­во­ва­ла в его пла­нах. Преж­де все­го, она мог­ла знать его сто­рон­ни­ков. Рас­сказ Све­то­ния о том, что Август раз­ру­шил её вели­ко­леп­ный дво­рец, выда­ёт в ней често­лю­би­вую жен­щи­ну, похо­жую на сест­ру; это чрез­вы­чай­но напо­ми­на­ет реак­цию Ген­ри­ха VIII на стро­и­тель­ство Хэмп­тон Кор­та, кото­рое пред­при­нял Уол­си. Но, поми­мо этой воз­мож­но­сти, есть два свиде­тель­ства, свя­зы­ваю­щие Юлию с Посту­мом. Во-пер­вых, про­ци­ти­ро­ван­ный выше схо­ли­аст к Юве­на­лу, как бы запу­та­ны ни были его сведе­ния, несо­мнен­но, ука­зы­ва­ет на суще­ст­во­ва­ние тра­ди­ции, объ­еди­ня­ю­щей эти два име­ни. Во-вто­рых, Све­то­ний сооб­ща­ет о более позд­нем заго­во­ре с целью вывез­ти Юлию и Посту­ма с ост­ро­вов и доста­вить их в вой­ска³². Све­то­ний, прав­да, гово­рит здесь о доче­ри Авгу­ста, но в 3 г. н. э. её пере­ве­ли на мате­рик, поэто­му ошиб­ку про­ще все­го объ­яс­нить, пред­по­ло­жив, что заго­вор имел целью спа­се­ние двух вну­ков Авгу­ста³³. Пред­по­ло­жим, что Юлия, посе­щая Суррент, подо­гре­ва­ла недо­воль­ство Посту­ма и обе­ща­ла помощь в ско­ром вос­ста­нов­ле­нии его закон­но­го поло­же­ния. Дело мог­ло дой­ти даже до инце­ста: её пле­мян­ник Гай обви­нял­ся в подоб­ном дея­нии³⁴, а её пле­мян­ни­ца Агрип­пи­на вышла замуж за сво­его дядю³⁵, и позд­нее подо­зре­ва­лась в кро­во­сме­ше­нии с сыном³⁶. Подоб­ный роман, ини­ции­ро­ван­ный Юли­ей из поли­ти­че­ских сооб­ра­же­ний, чтобы при­вя­зать к себе Посту­ма, несо­мнен­но, объ­яс­нил бы отказ Авгу­ста выкарм­ли­вать пра­вну­ка, хотя в иных обсто­я­тель­ствах он вполне мог заста­вить отца ребён­ка женить­ся на Юлии³⁷. Посколь­ку поезд­ка на Пла­на­зию, кото­рую Август яко­бы пред­при­нял в самом кон­це жиз­ни, чтобы увидеть­ся с Посту­мом, неве­ро­ят­на³⁸, заман­чи­во пред­по­ло­жить, что суще­ст­во­вал какой-то план по завле­че­нию его не на Пла­на­зию, а в Суррент, и что Август, кото­рый вряд ли отпра­вил­ся бы к лишён­но­му наслед­ства вну­ку без пре­до­сто­рож­но­стей, обна­ру­жил ловуш­ку.

Невоз­мож­но отри­цать, что пере­вод Посту­ма из Суррен­та на отда­лён­ный ост­ров Пла­на­зия дол­жен был иметь очень вес­кие при­чи­ны. Он был поме­щён под стра­жу, его иму­ще­ство кон­фис­ко­ва­но, и поста­нов­ле­ни­ем сена­та его ссыл­ка объ­яв­ле­на пожиз­нен­ной³⁹. Столь суро­вые меры могут объ­яс­нять­ся толь­ко поли­ти­че­ским заго­во­ром, одна­ко наши источ­ни­ки упор­но мол­чат, ссы­ла­ясь лишь на харак­тер Посту­ма, а Тацит даже утвер­жда­ет, что он не был ули­чён ни в каком пре­ступ­ле­нии. Но сооб­щая о том, что Август часто жало­вал­ся сенат на нрав Посту­ма, Тацит под­ра­зу­ме­ва­ет, что на самом деле это было пуб­лич­ное обви­не­ние. Объ­яс­не­ние вполне оче­вид­но: в этих обсто­я­тель­ствах Август счёл за луч­шее не при­зна­вать, с.155 что чле­ны его соб­ст­вен­ной семьи стро­ят интри­ги. Такое при­зна­ние, осо­бен­но вско­ре после заго­во­ра Пав­ла, кото­рый тоже был чле­ном семьи, вооду­ше­ви­ло бы всех недо­воль­ных в Риме, а импе­ра­то­ру недо­ста­ва­ло ни энер­гии, ни воен­ных сил, чтобы про­ти­во­сто­ять ряду заго­во­ров, кото­рые мог­ли закон­чить­ся граж­дан­ской вой­ной⁴⁰.

Пап­па­но дати­ру­ет ссыл­ку Посту­ма на Пла­на­зию кон­цом 7 г. н. э.⁴¹ Несо­мнен­но, какое-то вре­мя потре­бо­ва­лось на осто­рож­ное рас­сле­до­ва­ние мас­шта­бов заго­во­ра и, воз­мож­но, на сове­ща­ния с Тибе­ри­ем, кото­рый в этот пери­од часто бывал в Риме⁴². Состо­ял­ся и суд над Юли­ей, тоже по обви­не­нию, свя­зан­но­му с её нра­ва­ми, но, види­мо, не в сена­те, в отли­чие от суда над её мате­рью. Она была сосла­на на ост­ров Три­мер. Гипо­те­за о том, что это обви­не­ние, как и обви­не­ние про­тив Посту­ма, мас­ки­ро­ва­ло поли­ти­че­ское пре­ступ­ле­ние, даёт отве­ты на вопро­сы, под­ня­тые ранее в ста­тье. Оно объ­яс­ня­ет, поче­му не было суда над Сила­ном — он был все­го лишь коз­лом отпу­ще­ния, чьё имя при­да­ло необ­хо­ди­мый вес обви­не­нию в пре­лю­бо­де­я­нии; она объ­яс­ня­ет скудость кон­крет­ных подроб­но­стей отно­си­тель­но похож­де­ний Юлии, столь уди­ви­тель­ную в срав­не­нии со сведе­ни­я­ми о поведе­нии её мате­ри, но совсем не уди­ви­тель­ную, если в дей­ст­ви­тель­но­сти ника­ких похож­де­ний не было. Сход­ство имён мате­ри и доче­ри дела­ло более прав­до­по­доб­ным обви­не­ние в амо­раль­но­сти, предъ­яв­лен­ное послед­ней, и Август хоро­шо это пони­мал⁴³. И ещё одно сооб­ра­же­ние: даже если в рас­цве­те лет Авгу­ста одоле­ва­ло неисто­вое рве­ние к исправ­ле­нию нра­вов, всё же изгна­ние доче­ри при­ве­ло его в силь­ное заме­ша­тель­ство и рас­строй­ство⁴⁴; и если в 7—8 гг. н. э., когда его так силь­но бес­по­ко­и­ли вой­ны и про­бле­ма насле­до­ва­ния, он про­шёл вновь через всё это, такое реше­ние может объ­яс­нять­ся лишь тем, что обви­не­ние в пре­лю­бо­де­я­нии было мень­шим из двух зол.

В све­те этих рас­суж­де­ний и пред­по­ло­же­ний мы теперь можем вновь рас­смот­реть ссыл­ку Овидия. Най­дёт­ся ли в его сочи­не­ни­ях намёк на его уча­стие в пред­по­ла­гае­мых вза­и­моот­но­ше­ни­ях Юлии Млад­шей с бра­том? Преж­де все­го, рас­смот­рим, что он сам гово­рит о при­чи­нах сво­его изгна­ния. Их две: «Нау­ка люб­ви», опуб­ли­ко­ван­ная семью года­ми ранее, кото­рую он про­стран­но и горя­чо оправ­ды­ва­ет перед Авгу­стом во вто­рой кни­ге «Скорб­ных эле­гий», пред­по­ла­гая даже, что импе­ра­тор её не читал (213—214), и (вто­рая при­чи­на) ошиб­ка — но, наста­и­ва­ет он, не пре­ступ­ле­ние, — кото­рой он очень сты­дит­ся и подроб­но­сти кото­рой не сооб­ща­ет (Trist. III. 6. 21—32). Овидий при­зна­ёт, что заслу­жи­ва­ет более суро­во­го нака­за­ния и что, будь Август менее снис­хо­ди­те­лен, он мог бы лишить его иму­ще­ства и жиз­ни (Trist. II. 125—129); его грех страш­нее убий­ства и под­ло­га (Pont. II. 9. 71—76); это длин­ная исто­рия (Trist. III. 6. 27, IV. 4. 38; Pont. I. 5. 21), рас­ска­зы­вать кото­рую небез­опас­но (Trist. III. 6. 27; Pont. I. 5. 21); он стал свиде­те­лем чего-то (Trist. II. 103—104, III. 5. 49—50), это было «пагуб­ное зло» (fu­nes­tum ma­lum, Trist. III. 6. 28), «пре­ступ­ле­ние» (cri­men, Trist. III. 5. 49); он был робок и глуп (Trist. I. 2. 100, I. 5. 42, IV. 4. 39; Pont. II. 2. 17, II. 3. 88). Он был выслан в Томы на самом краю импе­рии част­ным эдик­том Авгу­ста (Trist. II. 123—138), кото­рый, види­мо, запре­тил ему даже наде­ять­ся на воз­вра­ще­ние (Trist. II. 145—146). Дру­зья Овидия, за ред­ки­ми исклю­че­ни­я­ми, поки­ну­ли его, а неко­то­рые даже ста­ли утвер­ждать, что незна­ко­мы с ним (Pont. IV. 6. 41—42). В тече­ние остав­ших­ся вось­ми или девя­ти лет жиз­ни он сно­ва и сно­ва умо­лял в пись­мах жену, род­ст­вен­ни­ков, дру­зей и даже зна­ко­мых с.156 добить­ся хотя бы како­го-то смяг­че­ния при­го­во­ра — но без­успеш­но.

В 4—8 гг. н. э. Овидий, несо­мнен­но, был пер­вым рим­ским поэтом из живу­щих. Про­шло несколь­ко лет с тех пор, как непри­стой­ность его ран­них сти­хов вызва­ла нерв­ную дрожь в лите­ра­тур­ных кру­гах; теперь он зани­мал­ся совсем дру­гим — он сочи­нял длин­ную поэ­му, напи­сан­ную эпи­че­ским раз­ме­ром («Мета­мор­фо­зы»), и ещё одну поэ­му об ита­лий­ских празд­ни­ках и рели­ги­оз­ных обы­ча­ях («Фасты»)⁴⁵. Вся­кий често­лю­би­вый нобиль тогда мог счесть, что Овидий досто­ин содей­ст­вия: в буду­щем его ожи­да­ют лав­ры, и он уже вос­пел нацио­наль­ные сюже­ты раз­ме­ром Энния и Вер­ги­лия. Ввиду его друж­бы с Про­пер­ци­ем очень веро­ят­но, что ещё задол­го до это­го стар­ший поэт пред­ста­вил Овидия отцу Пав­ла (Trist. IV. 10. 45—46 и Prop. IV. 11), так что через это зна­ком­ство его уже мог узнать сам Павел и его жена Юлия. У Овидия была и ещё одна воз­мож­ность вой­ти в их круг — через сво­его дру­га Пав­ла Фабия Мак­си­ма, с семьёй кото­ро­го была в род­стве его жена (Pont. I. 2. 136—138 и 145—150)⁴⁶. У Юлии был самый пре­крас­ный дво­рец и самый малень­кий кар­лик в Риме. Раз­ве мог­ла такая жен­щи­на не доба­вить в свою кол­лек­цию вели­чай­ше­го поэта?

Извест­но, что какая-то ран­няя тра­ди­ция свя­зы­ва­ла имя Овидия с Юли­ей⁴⁷. Име­ют­ся ли свиде­тель­ства такой свя­зи в его соб­ст­вен­ных сло­вах? Без­обид­ные сло­ва «муж­чи­ны и жен­щи­ны» из Trist. II. 5—6, «car­mi­na fe­ce­runt ut me cog­nos­ce­re vel­let / omi­ne non faus­to fe­mi­na vir­que meo»^[4] мож­но, конеч­но, истол­ко­вать как «некий муж­чи­на и некая жен­щи­на» и счесть намё­ком на Пав­ла и Юлию, кото­рый понял бы толь­ко Август, адре­сат сти­хотво­ре­ния, знав­ший всю эту исто­рию. Но гораздо важ­нее сти­хотво­ре­ние Trist. III. 4, где, сове­туя дру­гу избе­гать вели­ких людей, Овидий утвер­жда­ет, что если бы сам при­слу­шал­ся к соб­ст­вен­но­му сове­ту, то, воз­мож­но, по-преж­не­му жил бы в Риме (Trist. III. 4. 13—14), и туман­но наме­ка­ет, что лишь вели­кий чело­век мог бы помочь его беде (Trist. III. 4. 3—4). Ясно, что его ошиб­ка — это след­ст­вие того, что он искал рас­по­ло­же­ния вли­я­тель­ных людей, и это пошло ему же во вред. Этих свиде­тельств, как пред­став­ля­ет­ся, доста­точ­но для выво­да, что кон­так­ты с Пав­лом и его женой мог­ли начать­ся задол­го до ссыл­ки Овидия; это вполне может быть той «дол­гой исто­ри­ей», о кото­рой поэт упо­ми­на­ет в сти­хах, напи­сан­ных в изгна­нии. После каз­ни Пав­ла (точ­но не извест­но, когда, но веро­ят­нее все­го в 6 г. н. э.) — и после­до­вав­ше­го за ней уда­ле­ния Юлии из Рима было бы вполне в харак­те­ре Овидия (насколь­ко мы можем о нём судить) про­дол­жать её посе­щать. Его пись­ма из изгна­ния пол­ны упо­ми­на­ний о том, как он высо­ко ценит вер­ность в друж­бе, и он заяв­ля­ет, что её одоб­рял сам Август: «nec so­let iras­ci — ne­que enim mo­de­ra­tor al­ter cum quis in ad­ver­sis, si­quid ama­vit, amat»^[5] (Trist. I. 9. 25—26). Его сочув­ст­вие к чело­ве­че­ско­му несча­стью и осо­бен­но к жен­щи­нам оче­вид­но из все­го тек­ста «Мета­мор­фоз». Оди­но­кая вдо­ва тро­ну­ла бы его доб­рое серд­це, а то обсто­я­тель­ство, что она при­хо­дит­ся внуч­кой Авгу­сту, польсти­ло бы его тще­сла­вию. Но если пред­по­ло­жить, что Юлии поз­во­ле­но было посе­щать Посту­ма, выслан­но­го в Суррент, и что она посе­ща­ла его для того, чтобы про­будить в нём надеж­ды на насле­до­ва­ние и соста­вить вме­сте с ним заго­вор, то она вполне мог­ла брать с собой Овидия в каче­стве спут­ни­ка; его рав­но­ду­шие к поли­ти­ке было так хоро­шо извест­но, что само его при­сут­ст­вие убеди­ло бы Авгу­ста, что эти посе­ще­ния не име­ют поли­ти­че­ских моти­вов. Какой пред­лог мог побудить Овидия сопро­вож­дать её? Воз­мож­но, Юлия при­гла­ша­ла поэта, чтобы с.157 тот учил неотё­сан­но­го Посту­ма пони­мать лите­ра­ту­ру: «Бед­но­му забро­шен­но­му маль­чи­ку нужен такой чело­век, как ты, чтобы про­будить в нём инте­рес». Август, конеч­но, счёл бы такой пред­лог удо­вле­тво­ри­тель­ным: обще­ние с оба­я­тель­ным свет­ским чело­ве­ком, самым выдаю­щим­ся рим­ским поэтом, не повреди­ло бы юно­ше, а воз­мож­но, и пошло бы ему на поль­зу. Быть может, Юлия так­же ска­за­ла Овидию, что он может содей­ст­во­вать при­ми­ре­нию Посту­ма с дедом: это не было ни пре­ступ­ле­ни­ем, ни изме­ной и пре­льсти­ло бы его роман­ти­че­скую нату­ру.

Но под­твер­жда­ют­ся ли эти фан­та­зии каки­ми-то свиде­тель­ства­ми? Напри­мер, путе­ше­ст­во­вал ли когда-либо Овидий? Име­ет­ся несколь­ко упо­ми­на­ний, под­твер­ждаю­щих, что он ино­гда покидал Рим (Trist. I. 8. 34; Pont. II. 3. 83—90, II. 10. 21—29), и было бы стран­но, если бы чело­век, побы­вав­ший даже на Сици­лии и на Эль­бе, не посе­щал бы часто Кам­па­нию, этот мод­ный курорт. А как обсто­ит дело со свиде­тель­ства­ми о том, что его про­си­ли обу­чать Посту­ма? Конеч­но, извест­но, что сти­хо­сло­же­ние в те дни было излюб­лен­ным хоб­би, и в пись­ме Pont. IV. 16 длин­ный пере­чень совре­мен­ных поэтов завер­ша­ет­ся сло­ва­ми: «es­sent et iuve­nes, quo­rum quod ine­di­ta cu­ra est / ad­pel­lan­do­rum nil mi­hi iuris adest»^[6] (39—40). В дру­гом месте он упо­ми­на­ет, что его близ­кий друг, поэт Кар, был учи­те­лем сыно­вей Гер­ма­ни­ка (Pont. IV. 13. 48). Сам он обу­чал свою пад­че­ри­цу Перил­лу (Trist. III. 7. 24); её муж был дру­гом Гер­ма­ни­ка и сам Гер­ма­ник был зна­чи­тель­ным поэтом (Pont. IV. 8. 69—70). Если Гер­ма­ник сочи­нял сти­хи и при­гла­сил поэта обу­чать сво­их сыно­вей, то нет ниче­го неве­ро­ят­но­го в том, что Юлия, кото­рая долж­на была доса­до­вать из-за ожи­да­ний сво­ей сест­ры, жены Гер­ма­ни­ка, сде­ла­ла бы луч­ше­го поэта сво­его вре­ме­ни настав­ни­ком сво­его бра­та Посту­ма, сопер­ни­ка Гер­ма­ни­ка. И сле­ду­ет пом­нить, что в 4—7 гг. н. э. Посту­му было 15—18 лет, а в этом воз­расте рим­ские юно­ши обыч­но обу­ча­лись крас­но­ре­чию, фило­со­фии и лите­ра­ту­ре.

Овидий сооб­ща­ет царю Коти­су, что высо­ко ценит гума­ни­тар­ное обра­зо­ва­ние: «ad­de quod in­ge­nuas di­di­cis­se fi­de­li­ter ar­tes / emol­lit mo­res nec si­nit es­se fe­ros»^[7] (Pont. II. 9. 47—48). То же самое убеж­де­ние он про­воз­гла­ша­ет в пись­ме сво­е­му дру­гу Гре­ци­ну: «ar­ti­bus in­ge­nuis, qua­rum ti­bi ma­xi­ma cu­ra est, / pec­to­ra mol­les­cunt as­pe­ri­tas­que fu­git»^[8] (Pont. I. 6. 6—8). Из этих двух пас­са­жей понят­но, что, по его мне­нию, обра­зо­ва­ние бла­готвор­но вли­я­ло на гру­бую нату­ру, смяг­ча­ло и укро­ща­ло её, и его выра­же­ния уди­ви­тель­но напо­ми­на­ют опи­са­ния харак­те­ра Посту­ма у Таци­та и Све­то­ния. Часто утвер­жда­ет­ся, и доволь­но спра­вед­ли­во, что долж­на суще­ст­во­вать связь меж­ду пер­вым обви­не­ни­ем про­тив Овидия («Нау­кой люб­ви») и вто­рым. Такая связь сра­зу обна­ру­жи­ва­ет­ся, если под­черк­нуть обу­чаю­щую сто­ро­ну «Нау­ки люб­ви». В пись­ме к Авгу­сту Овидий гово­рит: «…tur­pi car­mi­ne fac­tus / ar­guor obsce­ni doc­tor adul­te­rii»^[9] (Trist. II. 211—212). Посколь­ку вряд ли он мог употреб­лять такие сло­ва, как «позор­ный» (tur­pis) и «непри­стой­ный» (obsce­nus) в соб­ст­вен­ном труде, кото­рый взял­ся защи­щать, то эти при­ла­га­тель­ные, веро­ят­но, исполь­зо­ва­лись в без­жа­лост­но суро­вом обви­не­нии (Trist. II. 133—136): сле­ду­ет отме­тить, что рядом с ними сто­ит сло­во «учи­тель» (doc­tor). Это же выра­же­ние употреб­ля­ет­ся в посвя­ти­тель­ном сти­хотво­ре­нии к I—III кни­гам «Писем с Пон­та»: «a, quo­tiens di­xi, “cer­te nil tur­pe do­ce­tis”»^[10] (Pont. I. 1. 7). Вполне логич­но истол­ко­вать мно­го­чис­лен­ные упо­ми­на­ния Овидия о том, что его погу­би­ло соб­ст­вен­ное искус­ство (то есть, «Нау­ка люб­ви»), как ука­за­ния на то, что имен­но это сочи­не­ние упо­ми­на­лось в обви­не­нии — и, несо­мнен­но, так они и были заду­ма­ны (напр., Pont. II. 10. 15—16). Но одно сти­хотво­ре­ние сто­ит рас­смот­реть более вни­ма­тель­но. с.158 В Pont. III. 3. Овидий обра­ща­ет­ся к Фабию Мак­си­му, кото­ро­го мож­но подо­зре­вать в сим­па­тии к Посту­му⁴⁸. Он вооб­ща­ет, что во сне к нему явил­ся Амур в обра­зе пре­крас­но­го юно­ши, несколь­ко опе­ча­лен­но­го и изму­чен­но­го. Поэт обра­ща­ет­ся к виде­нию так: «o puer, exi­lii de­cep­to cau­sa ma­gistro / quem fuit uti­lius non do­cuis­se mi­hi!»^[11] (23—24). Здесь уди­ви­тель­но сло­во «обма­ну­то­му» (de­cep­to): в дру­гих местах Овидий употреб­лял его в свя­зи со сво­ей «ошиб­кой», а не в свя­зи с «Нау­кой люб­ви» (Trist. I. 3. 37, IV. 1. 23; Pont. IV. 6. 15; ср. так­же: Trist. I. 2. 99, где в таком же кон­тек­сте исполь­зо­ва­но сло­во «увле­кать», aufer­re)! Далее поэт гово­рит, что имен­но Амур побудил его сочи­нить эле­гии: неожи­дан­но из уче­ни­ка Амур ста­но­вит­ся учи­те­лем (29—30). Затем про­ис­хо­дит инвер­сия: Амур сно­ва уче­ник в стро­ках «…stul­to quo que car­mi­ne fe­ci / ar­ti­bus ut pos­ses non ru­dis es­se meis»^[12] (37—38), и затем — в стро­ках «dis­ci­pu­lo pe­rii so­lus ab ip­se meo»^[13] (46) и «dum da­mus ar­ma ti­bi, dum te, las­ci­ve, do­ce­mus / haec te dis­ci­pu­lo do­na ma­gis­ter ha­bet»^[14] (47—48). На всё это Амур отве­ча­ет: «nil ni­si con­ces­sum nos te di­di­cis­se ma­gistro / ar­ti­bus et nul­lum cri­men ines­se tuis»^[15] (69—70).

На пер­вый взгляд, эти пас­са­жи кажут­ся все­го лишь игри­вой реми­нис­цен­ци­ей пред­и­сло­вия к «Нау­ке люб­ви» (I. 9—21, 23—24). Но Фабий Мак­сим не одоб­рял «Нау­ку люб­ви» (Pont. I. 2. 133—134), и уже одно это обсто­я­тель­ство застав­ля­ет изу­мить­ся тому, что Овидий, кото­рый не шутит в дру­гих адре­со­ван­ных ему пись­мах (Pont. I. 2 и, воз­мож­но, III. 8), да и вооб­ще в сти­хотво­ре­ни­ях пери­о­да изгна­ния, мог при­нять подоб­ный тон или вызвать столь неже­ла­тель­ное вос­по­ми­на­ние. Это необыч­ное упу­ще­ние, в соче­та­нии со сло­вом de­cep­to и стран­ным коле­ба­ни­ем Аму­ра меж­ду роля­ми уче­ни­ка и учи­те­ля, может послу­жить обос­но­ва­ни­ем для пред­по­ло­же­ния, что в этом сти­хотво­ре­нии содер­жит­ся намёк, пред­на­зна­чен­ный толь­ко Мак­си­му, на дру­го­го потом­ка Вене­ры — Посту­ма, в обу­че­ние кото­ро­го Овидий был вовле­чён обма­ном с гибель­ны­ми для себя послед­ст­ви­я­ми⁴⁹.

Уже отме­ча­лось, что если искать связь меж­ду дву­мя про­ступ­ка­ми, за кото­рые был сослан Овидий, то она может заклю­чать­ся в обу­че­нии. Спер­ва он учил нау­ке люб­ви в поэ­ме, кото­рую Август дол­жен был счи­тать в луч­шем слу­чае фри­воль­ной; если к это­му при­ба­вил­ся дру­гой род настав­ни­че­ства, попыт­ка смяг­чить гру­бый харак­тер Посту­ма, кото­рый позд­нее был изоб­ли­чён в заго­во­ре про­тив деда, то неуди­ви­тель­но, что караю­щий гнев Авгу­ста рас­про­стра­нил­ся и на Овидия! Если Овидия про­сто про­ве­ла интри­ган­ка Юлия, это объ­яс­ня­ет частое употреб­ле­ние им сло­ва «обма­нуть» (de­ci­pe­re): него­до­ва­ние и горечь Авгу­ста, о кото­рых поэт так часто упо­ми­на­ет (напри­мер, Trist. I. 5. 83—84, II. 209—210), разу­ме­ет­ся, не умень­ши­лись от того, что он и сам был обма­нут.

Лег­ко пред­ста­вить себе, какое вол­не­ние охва­ти­ло Рим, когда ста­ло извест­но, что Постум сослан на Пла­на­зию. Сплет­ни­ки тогда дали себе волю, и любой из преж­них союз­ни­ков прин­ца мог вызы­вать подо­зре­ния даже после того, как было объ­яв­ле­но офи­ци­аль­ное и явно туман­ное обви­не­ние, свя­зан­ное с его харак­те­ром. Лег­ко пред­ста­вить себе, какие чув­ства испы­ты­вал роб­кий Овидий в сле­дую­щие меся­цы, если он дей­ст­ви­тель­но был свя­зан с изгнан­ным юно­шей: его навер­ня­ка тер­за­ла самая мучи­тель­ная неуве­рен­ность и страх. И дей­ст­ви­тель­но, имен­но такое настро­е­ние он опи­сы­ва­ет, рас­ска­зы­вая о том, как посе­тил сво­его дру­га Кот­ту на Эль­бе, веро­ят­но, летом 8 г. н. э., а тот пря­мо спро­сил, прав­ди­вы ли слу­хи о нём; он коле­бал­ся меж­ду отри­ца­ни­ем и пол­ным при­зна­ни­ем, но мол­ча, и лишь слё­зы тек­ли по с.159 его щекам (Pont. II. 3. 83—90). Но всё же, что он мог бы при­знать? Он сам гово­рит, что видел нечто пре­ступ­ное, но мы не зна­ем, сра­зу ли он понял, что это пре­ступ­ле­ние. Конеч­но, если Юлия выпол­ня­ла роль посред­ни­ка меж­ду Посту­мом и дру­ги­ми заго­вор­щи­ка­ми, то, веро­ят­но, во вре­мя сво­их посе­ще­ний она долж­на была пере­во­зить пись­ма или день­ги, и всё это мог­ло бес­печ­но пере­да­вать­ся в при­сут­ст­вии Овидия, что вызва­ло бы у него подо­зре­ния. Так или ина­че, он твёр­до избрал так­ти­ку мол­ча­ния: даже луч­ше­му дру­гу, с кото­рым он все­гда делил сек­ре­ты, Овидий не про­мол­вил ни сло­ва о том, что видел (Trist. III. 6. 11—14).

Может пока­зать­ся, что дан­ной интер­пре­та­ции про­ти­во­ре­чит вре­мен­ной про­ме­жу­ток, про­шед­ший меж­ду ссыл­кой Посту­ма в 7 г. н. э. и отъ­ездом Овидия в Томы в кон­це 8 г. н. э. Но когда Август обна­ру­жил, что его внук заме­шан в каком-то заго­во­ре, он преж­де все­го дол­жен был поза­бо­тить­ся о сек­рет­но­сти и осмот­ри­тель­но­сти: в таких усло­ви­ях рас­сле­до­ва­ние долж­но было занять зна­чи­тель­ное вре­мя, и всё же он не осме­лил­ся в эти тре­вож­ные дни пре­дать оглас­ке интри­ги внут­ри сво­ей семьи. Он обра­тил вни­ма­ние на Овидия не рань­ше, чем была обна­ру­же­на винов­ность Юлии, а точ­ная дата выне­се­ния ей при­го­во­ра неиз­вест­на. Мы не зна­ем так­же, сколь­ко вре­ме­ни эдикт пре­до­ста­вил Овидию для ула­жи­ва­ния всех дел и под­готов­ки к отъ­езду. Из его соб­ст­вен­ных слов ясно, что импе­ра­тор точ­но знал, в какой мере он был заме­шан в этом деле (Trist. IV. 4. 45, V. 11. 17—18; Pont. I. 7. 43—44). Но поче­му вооб­ще он был нака­зан, если не совер­шил ника­ко­го пре­ступ­ле­ния? По двум при­чи­нам: во-пер­вых, Овидий, хотя сам был неви­но­вен, всё же явно что-то знал о винов­но­сти дру­гих лиц, и если Август решил ута­ить сам факт суще­ст­во­ва­ния заго­во­ра, Овидия нуж­но было заста­вить замол­чать; во-вто­рых, нака­за­ние зна­ме­ни­то­го авто­ра «Нау­ки люб­ви», после­до­вав­шее за изгна­ни­ем Юлии за пре­лю­бо­де­я­ние, при­да­ва­ло прав­до­по­до­бие послед­не­му обви­не­нию, так как под­чёр­ки­ва­ло обес­по­ко­ен­ность Авгу­ста пре­ступ­ле­ни­я­ми про­тив нрав­ст­вен­но­сти. Овидий, как и Силан, стал коз­лом отпу­ще­ния.

Выше­из­ло­жен­ная интер­пре­та­ция объ­яс­ня­ет, поче­му Овидий нигде не даёт ни намё­ка на то, что участ­во­вал в заго­во­ре и даже спе­ци­аль­но ого­ва­ри­ва­ет, что обви­не­ние про­тив него было лич­ным. Его сме­лость не под­вер­га­ла опас­но­сти нико­го, кро­ме его само­го: «est mea cul­pa gra­vis, sed quae me per­de­re so­lum / ausa sit, et nul­lum mai­us ador­ta ne­fas»^[16] (Pont. II. 2. 15—16). Такое ука­за­ние вполне согла­су­ет­ся с той ролью, кото­рая пред­по­ла­га­ет­ся для Овидия в дан­ной ста­тье: вряд ли он мог быть столь наи­вен, чтобы счи­тать, что связь с импе­ра­тор­ской семьёй в лице Юлии, вдо­вы каз­нён­но­го заго­вор­щи­ка, и её бра­та, отверг­ну­то­го наслед­ни­ка Авгу­ста, не вле­чёт за собой ника­ко­го рис­ка, но это был риск толь­ко для него само­го, и он не был вино­вен ни в каких пре­ступ­ных замыс­лах.

Он часто утвер­жда­ет, что не был заме­шан ни в какой заго­вор с целью убий­ства импе­ра­то­ра; сама мно­го­чис­лен­ность подоб­ных заяв­ле­ний подо­зри­тель­на⁵¹, ибо под­ра­зу­ме­ва­ет не то, что его вина состо­я­ла в чём-то совсем ином, а то, что он был бли­зок к подоб­но­му заго­во­ру, но не участ­во­вал в нём. Такие утвер­жде­ния тоже соот­вет­ст­ву­ют той роли, кото­рую я для него пред­по­ла­гаю. Обыч­но их при­во­дят в под­держ­ку тео­рии, что вина Овидия не мог­ла быть поли­ти­че­ской, но затем сто­рон­ни­ки этой тео­рии ока­зы­ва­ют­ся неспо­соб­ны объ­яс­нить тот страх, кото­рый сно­ва и сно­ва зву­чит во всех его пись­мах с Пон­та. Боит­ся за себя не толь­ко Овидий, его род­ст­вен­ни­ки и дру­зья тоже в ужа­се⁵². Страх смер­ти, кото­рый он так часто упо­ми­на­ет, и мно­го­чис­лен­ные при­зна­ния, что смерть — спра­вед­ли­вое нака­за­ние за его вину, с.160 несо­мнен­но, ука­зы­ва­ют, что он играл какую-то роль, сколь угод­но незна­чи­тель­ную, в гораздо более тяж­ком пре­ступ­ле­нии, чем пре­лю­бо­де­я­ние. Даже его сдер­жан­ность в годы изгна­ния, столь тща­тель­но соблюдае­мая, ещё раз под­твер­жда­ет его опа­се­ния. Тру­сость его дру­зей даже более пока­за­тель­на: они боя­лись даже при­знать­ся, что зна­ко­мы с ним. Толь­ко в «Пись­мах с Пон­та», напи­сан­ных через несколь­ко лет после изгна­ния, Овидий осме­ли­ва­ет­ся назы­вать их по име­ни; его бес­ко­неч­ные прось­бы похло­потать о его воз­вра­ще­нии, види­мо, оста­лись без вни­ма­ния; и, что важ­нее все­го, лишь в 14 г. н. э., через шесть лет после при­го­во­ра, Фабий Мак­сим, при­бли­жён­ный Авгу­ста, нако­нец решил­ся попро­сить за Овидия, а когда он умер, так и не попы­тав­шись, Овидий чув­ст­во­вал, что вино­вен в его смер­ти⁵³. Несо­мнен­но, это было важ­ное дело, раз оно вызва­ло такую нере­ши­тель­ность! Сле­ду­ет так­же отме­тить, что эти дру­зья, так не желав­шие рис­ко­вать и всту­пать­ся за поэта, зани­ма­ли высо­кое поло­же­ние и были свя­за­ны с импе­ра­тор­ским домом: Фабий, сыно­вья Мес­са­лы, Секст Пом­пей и Гре­цин. Это доволь­но гром­кие име­на, а Август не был Доми­ци­а­ном и не отли­чал­ся ирра­цио­наль­ной жесто­ко­стью тира­на. При­хо­дит­ся сде­лать вывод, что вина Овидия долж­на состо­ять в чём-то более важ­ным, чем лице­зре­ние пред­по­ла­гае­мых раз­вле­че­ний импе­ра­тор­ской внуч­ки.

Но иссле­до­ва­те­ли, наста­и­ваю­щие на том, что Овидий был вино­вен лишь в каком-то про­ступ­ке про­тив нрав­ст­вен­но­сти, стал­ки­ва­ют­ся с ещё более непро­стой про­бле­мой: это отно­ше­ние Тибе­рия и Ливии или, точ­нее, отно­ше­ние к ним Овидия в про­ти­во­по­лож­ность его отно­ше­нию к Гер­ма­ни­ку. Рей­нак⁵⁴ отме­ча­ет, что поэт сове­ту­ет жене — хоть она и состо­я­ла в род­стве с вли­я­тель­ны­ми Фаби­я­ми и, види­мо, была друж­на с Ливи­ей, — обра­щать­ся к импе­ра­три­це крайне осто­рож­но и сми­рен­но; она же, види­мо, так и не обра­ти­лась вооб­ще (Trist. I. 6. 25—27; Pont. III. 1. 75—76, 147—159, 7. 11—12). Цим­мер­ман⁵⁵ ука­зы­ва­ет, что Тибе­рий поз­во­лил Сила­ну, пред­по­ла­гае­мо­му любов­ни­ку Юлии, вер­нуть­ся в Рим, но не ока­зал тако­го снис­хож­де­ния Овидию, и вполне спра­вед­ли­во чув­ст­ву­ет, что это тре­бу­ет объ­яс­не­ния. Сам Овидий вос­при­нял смерть Авгу­ста как конец всем надеж­дам на смяг­че­ние при­го­во­ра (Trist. IV. 9. 11—14; Pont. IV. 6. 16). О Тибе­рии он гово­рит почти­тель­но, но не более того; назы­ва­ет его вер­ным (Trist. I. 2. 104) и бого­рав­ным (Pont. II. 2. 92); опи­сы­ва­ет его три­умф в 13 г. н. э. (Pont. II. 2); кон­су­лу Гре­ци­ну, брат кото­ро­го зани­мал у Тибе­рия команд­ные долж­но­сти⁵⁶, Овидий рас­ска­зы­ва­ет о сво­ём домаш­нем свя­ти­ли­ще, где он еже­днев­но воз­жи­га­ет ладан в честь импе­ра­тор­ской семьи с надеж­дой на то, что когда-нибудь Тибе­рий услы­шит о его пре­дан­но­сти (Pont. IV. 9. 125—126) и что молит­вы Гре­ци­на смяг­чат импе­ра­тор­ский гнев (Pont. IV. 9. 51—52); Кару, настав­ни­ку сыно­вей Гер­ма­ни­ка, он при­зна­ёт­ся, что напи­сал на гет­ском язы­ке сти­хотво­ре­ние о семье Авгу­ста, в кото­ром он гово­рит о Тибе­рии: «es­se pa­rem vir­tu­te pat­ri, qui fre­na ro­ga­tus / sae­pe re­cu­sa­ti ce­pe­rit im­pe­rii»^[17] (Pont. IV. 13. 27—28). Если с этим холод­ным почте­ни­ем сопо­ста­вить упо­ми­на­ния о Гер­ма­ни­ке, то сра­зу же бро­са­ет­ся в гла­за пора­зи­тель­ный кон­траст. Возь­мём льсти­вые похва­лы в Pont. IV. 8 с обе­ща­ни­ем обра­тить­ся к сво­ей музе, чтобы вос­петь подви­ги моло­до­го пол­ко­во­д­ца; то же горя­чее вос­хи­ще­ние наблюда­ет­ся и в Pont. II. 5; и имен­но Гер­ма­ни­ку, а не Тибе­рию в кон­це кон­цов были посвя­ще­ны «Фасты». Ясно, что в инте­ре­сах Овидия было бы льстить точ­но так же и Тибе­рию; но столь же ясно и то, что по какой-то при­чине это было для него невоз­мож­но. Пред­став­ля­ет­ся, что един­ст­вен­но воз­мож­ное объ­яс­не­ние состо­ит в том, что с.161 Тибе­рий знал об уча­стии Овидия в деле Посту­ма, кото­рое угро­жа­ло его соб­ст­вен­ным пра­вам на насле­до­ва­ние. Смерть Посту­ма, после­до­вав­шая сра­зу же после при­хо­да Тибе­рия к вла­сти, не оста­ви­ла сто­рон­ни­кам пер­во­го ника­ких сомне­ний в том, какой сим­па­тии они могут ожи­дать от Тибе­рия!

Здесь могут воз­ра­зить, что Гер­ма­ник, наслед­ник Тибе­рия, сам счи­тав­ший­ся в сво­их вой­сках веро­ят­ным кан­дида­том в пре­ем­ни­ки Авгу­ста⁵⁷, тоже не питал бы сим­па­тии к дру­зьям Посту­ма. Но дру­же­люб­ный Гер­ма­ник, види­мо, не спе­шил всту­пить в пра­ва наслед­ни­ка, и Овидий вполне мог ожи­дать, что он будет рас­по­ло­жен к дру­зьям бра­та сво­ей жены, тем более, что послед­ний умер и боль­ше не был сопер­ни­ком в борь­бе за прин­ци­пат⁵⁸.

Выше я пред­по­ло­жил, что Тибе­рий знал прав­ду об «ошиб­ке» Овидия: если речь шла о его пра­ве насле­до­ва­ния, логич­но счи­тать, что он узнал об этом от само­го Авгу­ста; в послед­ние годы жиз­ни послед­не­го Тибе­рий часто бывал в Риме⁵⁹. Воз­мож­но, имен­но тогда груп­пи­ров­ка Тибе­рия рас­про­стра­ни­ла сплет­ню об инце­сте Юлии и Посту­ма, кото­рая, несо­мнен­но, опо­ро­чи­ла бы Посту­ма как наслед­ни­ка. Неко­то­рая дис­креди­та­ция была необ­хо­ди­ма, если суще­ст­во­ва­ла силь­ная оппо­зи­ция, а о её нали­чии убеди­тель­но свиде­тель­ст­ву­ет осто­рож­ность Тибе­рия при при­ня­тии вла­сти прин­цеп­са и его отказ рас­сле­до­вать заго­вор Кле­мен­та⁶⁰. Что каса­ет­ся Овидия, то после смер­ти Посту­ма⁶¹ Тибе­рий, конеч­но, не решил­ся бы поз­во­лить ему вер­нуть­ся в Рим. Если имя поэта было свя­за­но с обви­не­ни­я­ми Юлии и Посту­ма в без­нрав­ст­вен­но­сти, то поз­во­ле­ние ему вер­нуть­ся было бы рав­но­силь­но отри­ца­нию прав­ди­во­сти этих обви­не­ний; а убий­ство Посту­ма было бы раз­об­ла­че­но как поли­ти­че­ский манёвр с целью изба­вить­ся от сопер­ни­ка; а в пер­вые годы прав­ле­ния Тибе­рий не осме­ли­вал­ся навле­кать на себя ту нена­висть, кото­рая за этим бы после­до­ва­ла.

Если ради обес­пе­че­ния спо­кой­ст­вия в своё прав­ле­ния и мир­но­го при­хо­да Тибе­рия к вла­сти Август созна­тель­но скрыл поли­ти­че­ский заго­вор, замас­ки­ро­вав его обви­не­ни­я­ми в без­нрав­ст­вен­но­сти, то в какой мере ему это уда­лось? Насколь­ко широ­ко была извест­на прав­да об уча­стии Овидия в заго­во­ре, суще­ст­во­ва­ние кото­ро­го я пред­по­ла­гаю? Сам Овидий гово­рит: «cau­sa meae cunctis ni­mium quo­que no­ta rui­nae / in­di­cio non est tes­ti­fi­can­da meo»^[18] (Trist. IV. 10. 99—100). Это пред­по­ла­га­ет, что дело было обще­из­вест­но; но в таком слу­чае какая нуж­да ему была посто­ян­но о нём умал­чи­вать и поче­му у нас нет сведе­ний из дру­гих источ­ни­ков? Иссле­до­ва­ние писем из изгна­ния пока­зы­ва­ет, что хотя обыч­ная пере­пис­ка была Овидию раз­ре­ше­на (Pont. 4. 2. 5—6), лишь шесть чело­век, по-види­мо­му, зна­ли всё о его про­ступ­ке; более того, его дело не рас­смат­ри­ва­лось в пуб­лич­ном суде, а какие-то попыт­ки вновь вер­нуть­ся к нему потер­пе­ли неуда­чу (Trist. III. 11; 4. 9; 5. 8; Pont. IV. 16). Тогда про­ци­ти­ро­ван­ные выше стро­ки могут отно­сить­ся лишь к туман­ной, но, веро­ят­но, рас­про­стра­нён­ной сплетне о его извест­ных кон­так­тах с Юли­ей и её бра­том. Кто же эти шесть чело­век? Его жена, несо­мнен­но, зна­ла фак­ты, и Овидий сове­то­вал ей не гово­рить о них с Ливи­ей (Pont. III. 1. 147). Мес­са­лин, стар­ший сын его покой­но­го покро­ви­те­ля Мес­са­лы и друг Тибе­рия⁶², спер­ва был не осве­дом­лён (эле­гия Trist. IV. 4. 37—39, види­мо, адре­со­ва­на ему, как и Pont. I. 7. 39—42), но позд­нее узнал подроб­но­сти (Pont. II. 2. 55—56). Брат это­го Мес­са­ли­на, Кот­та Мак­сим, спер­ва знал лишь слу­хи, и в ответ на его вопрос Овидий про­мол­чал (Pont. II. 3. 85—88); позд­нее, когда он узнал всё, то сожа­лел о про­ступ­ке дру­га с.162 (Pont. II. 3. 65—66). Эти двое вполне мог­ли полу­чить сведе­ния бла­го­да­ря друж­бе Мес­са­ли­на с Тибе­ри­ем. Из пер­во­го извест­но­го пись­ма к Фабию Мак­си­му скла­ды­ва­ет­ся впе­чат­ле­ние, что он тоже был в кур­се дела⁶³. Гре­ци­на, кон­су­ла 16 г. н. э.⁶⁴, Овидий про­сит не зада­вать вопро­сов в пись­ме Pont. I. 6. 21—26, но позд­нее он, види­мо, узнал доста­точ­но, чтобы упре­кать Овидия за его поведе­ние (Pont. II. 6. 5—12). Секст Пом­пей, друг Гер­ма­ни­ка, помо­гав­ший поэту на пути в Томы (Pont. IV. 1. 25—26), не полу­ча­ет в извест­ном пер­вом пись­ме от Овидия ника­ких обыч­ных уве­ре­ний о его «ошиб­ке» (Pont. IV. 1), а в пись­ме Pont. IV. 15 Овидий про­сит его о заступ­ни­че­стве перед Тибе­ри­ем: «er­ro­ris nam tu vix est dis­cer­ne­re nostri / sis ar­gu­men­tum mai­us an auxi­lium»^[19] (25—26), как если бы он знал об «ошиб­ке» и мог засвиде­тель­ст­во­вать неви­нов­ность Овидия. При­ме­ча­тель­но, что все эти пять чело­век так или ина­че свя­за­ны с пра­вя­щим домом, бла­го­да­ря чему они и мог­ли узнать фак­ты. Но часто выска­зы­вав­ши­е­ся опа­се­ния и про­дол­жи­тель­ное мол­ча­ние само­го Овидия дают вес­кие осно­ва­ния пред­по­ла­гать, что суть дела зна­ли очень немно­гие и что Авгу­сту дей­ст­ви­тель­но уда­лось её скрыть. Спу­стя почти две тыся­чи лет мы всё ещё пыта­ем­ся уста­но­вить исти­ну.

Уни­вер­си­тет Торон­то.