Ахилл Эрмитажа

[Ниж­няя часть бюста закры­та сло­жен­ным листом — Прим. ред. сай­та].

с.395 Перед нами моло­дая, пре­крас­ная голо­ва. Чер­ты ее дале­ко не хра­нят покоя. В этих надви­ну­тых бро­вях, гла­зах, глядя­щих испод­ло­бья, в судо­рож­но тре­пе­щу­щих губах, в под­бо­род­ке, уве­ли­чив­шем­ся от дви­же­ния ниж­ней губы вверх, в самом дви­же­нии голо­вы, вслед­ст­вие кото­ро­го ниж­няя челюсть при­жа­лась к шее и нару­ши­ла тем стро­гую пра­виль­ность лице­во­го ова­ла, в дви­же­нии шеи с ее напря­жен­ны­ми муску­ла­ми, — во всем бле­щет гнев, него­до­ва­ние, бла­го­род­ная гор­дость. Но в то же вре­мя мы заме­ча­ем, что в этом него­до­ва­нии нет ниче­го поры­ви­сто­го, неисто­во­го; напро­тив, есть что-то такое, что́ смяг­ча­ет его и при­да­ет душев­но­му дви­же­нию еще бо́льшую глу­би­ну. Это нечто есть печаль, эле­ги­че­ское настро­е­ние, состав­ля­ю­щее основ­ной тон, по кото­ро­му мимо­лет­но про­хо­дит него­до­ва­ние. Печаль вид­на пре­иму­ще­ст­вен­но в очер­та­нии губ и глаз­ных век, меж­ду тем как бро­ви, при­под­ня­тые перед этим, теперь хму­ро надви­ну­лись на гла­за.

Голо­ва покры­та шле­мом. Из-под него пыш­ною вол­ною выбе­га­ют длин­ные вью­щи­е­ся воло­сы; посредине лба они рас­хо­дят­ся на обе сто­ро­ны. Но по упру­го­сти этих куд­рей вы види­те, что толь­ко шлем при­жи­ма­ет их так плот­но ко лбу, а сни­ми­те его, и воло­сы поды­мут­ся гри­вой вверх надо лбом¹, и рас­пав­шись по обе сто­ро­ны, низ­ко спу­стят­ся (как это мы и видим) густы­ми вью­щи­ми­ся прядя­ми по обе­им щекам, рез­ко отде­ля­ясь от неж­но­го пуха, толь­ко с.396 что про­бив­ше­го­ся на моло­дом лице. Сза­ди они выбе­га­ют по пря­мой, строй­ной шее и дву­мя густы­ми коса­ми рас­па­да­ют­ся по обе сто­ро­ны. Такие воло­сы выра­жа­ют силу, муже­ство; в них видит­ся что-то льви­ное.

Нако­нец, над ними круг­лит­ся шлем. Плот­но и кра­си­во охва­ты­ва­ет он боль­шую голо­ву и окан­чи­ва­ет­ся высо­ким навис­шим впе­ред греб­нем, укреп­лен­ным на спине сфинк­са; сза­ди этот гре­бень вьет­ся длин­ным хво­стом. По обе сто­ро­ны от греб­ня изва­я­но в плос­ком релье­фе по гри­фу; их разде­ля­ет паль­мет­ка. Пере­д­няя над­лоб­ная бля­ха шле­ма (γεῖ­σον?), окан­чи­ваю­ща­я­ся с обе­их сто­рон завит­ка­ми, посредине укра­ше­на так­же паль­мет­кой, по обе сто­ро­ны от нее пара ост­ро­мор­дых, тон­ко­хво­стых псов с длин­ны­ми при­жа­ты­ми уша­ми, с ошей­ни­ка­ми, — по все­му, пара охот­ни­чьих псов, — нюха­ют зем­лю.

Если мы при­ба­вим еще, что часть носа, часть ниж­ней губы, часть верх­не­го века пра­во­го гла­за, часть сфинк­са и хвост, пле­чи и грудь — реста­ври­ро­ва­ны, — наше опи­са­ние и гото­во, пото­му что труд­но пере­дать сло­вом самые чер­ты лица; в них мож­но отме­тить пока лишь одну мас­сив­ность; но луч­шее опре­де­ле­ние даст нам срав­не­ние.

Итак, мы отме­ти­ли три отли­чи­тель­ные чер­ты нашей голо­вы: шлем с опи­сан­ны­ми дета­ля­ми (из кото­рых осо­бен­но­стью мож­но счи­тать лишь охот­ни­чьих собак, так как гри­фы и сфинкс попа­да­ют­ся на шле­мах дру­гих лиц, напри­мер, Афи­ны), как внеш­ний атри­бут; воло­сы, похо­жие на гри­ву и — эле­ги­че­ское настро­е­ние, по кото­ро­му про­хо­дит, смяг­ча­ясь им, него­до­ва­ние.

Арес Бор­ге­зе.
Париж, Лувр.


Арес.
Мюн­хен.


Арес.
Пиза.


Арес.
Рим, Мон­те­мар­ти­ни.

Чтобы решить, насколь­ко важ­ны эти при­зна­ки для опре­де­ле­ния нашей ста­туи, огля­нем­ся, нет ли еще где-нибудь подоб­ной голо­вы. Дей­ст­ви­тель­но есть, и не одна, а несколь­ко. Так назы­вае­мый Ахилл или Арес Бор­ге­зе, нахо­дя­щий­ся в Лув­ре (Cla­rac Mu­sée de Louv­re III pl. 263) пора­зи­тель­но похож на нашу голо­ву рас­по­ло­же­ни­ем волос даже в мел­ких дета­лях, эле­ги­че­ским настро­е­ни­ем и шле­мом с его укра­ше­ни­я­ми: те же гри­фы, те же паль­мет­ки, те же соба­ки и нет лишь сфинк­са с греб­нем на хреб­те, и то по всей веро­ят­но­сти толь­ко бла­го­да­ря рестав­ра­ции; отли­чие состо­ит в пово­ро­те всей голо­вы, вполне соот­вет­ст­ву­ю­щем мелан­хо­ли­че­ско­му настро­е­нию лица, и в отсут­ст­вии него­до­ва­ния и гор­до­сти, кото­ры­ми услов­лен иной пово­рот нашей голо­вы. То же сле­ду­ет ска­зать и о бюстах, нахо­дя­щих­ся в Дрездене (Augus­teum Dres­dens von Bek­ker, II, т.) и Мюн­хене (Mu­sée Na­po­leon. Pe­ro­li II, 59), так как с.397 пер­вый очень бли­зок к голо­ве Лувр­ской ста­туи; вто­рой еще бли­же к наше­му бюсту (он так­же пред­став­ля­ет него­до­ва­ние).

В этих четы­рех изва­я­ни­ях мы заме­ча­ем сход­ство черт лица, при­сут­ст­вие на всех четы­рех шле­мах охот­ни­чьих собак, общую всем эле­ги­че­скую чер­ту, заме­ча­тель­но длин­ную и пря­мую шею. Оче­вид­но, что во всех этих ста­ту­ях изо­бра­же­но одно и то же лицо. Кро­ме того, такое близ­кое сход­ство Дрезден­ской голо­вы с голо­вою Лувр­ской ста­туи дает повод думать, что одна из них копия с дру­гой, или обе копии с третьей; нашу нель­зя счи­тать копи­ей с того же ори­ги­на­ла; напро­тив, с Мюн­хен­скою голо­вой она состав­ля­ет такую же груп­пу, пред­по­ла­гаю­щую осо­бый ори­ги­нал, как Лувр­ская с Дрезден­скою.

Но как бы то ни было, если четы­ре изва­я­ния одно­го и того же лица удер­жа­ли пора­зи­тель­но сход­ное рас­по­ло­же­ние волос (отча­сти лишь видо­из­ме­няя чер­ты лица), эле­ги­че­ский тон, охот­ни­чьих собак на шле­ме, пря­миз­ну и длин­ноту шеи, а два из них — еще него­дую­щее выра­же­ние, то мы при­нуж­де­ны заклю­чить, что все эти чер­ты не слу­чай­ная при­хоть худож­ни­ка, но состав­ля­ют тип изо­бра­жен­но­го лица (осо­бен­но, если мы вспом­ним, что в древ­но­сти не было копий в нашем смыс­ле, а толь­ко лишь под­ра­жа­ния, в кото­рых худож­ник удер­жи­вал суще­ст­вен­ные чер­ты зна­ме­ни­то­го ори­ги­на­ла, пре­до­став­ляя себе пра­во видо­из­ме­нять част­но­сти по соб­ст­вен­но­му усмот­ре­нию).

Таким обра­зом, лицо, изо­бра­жен­ное в нашей ста­туе, пред­став­ля­лось вооб­ра­же­нию создав­ше­го его наро­да все­гда моло­дым с толь­ко про­бив­шим­ся пухом на щеках, с мас­сив­ны­ми чер­та­ми лица, с воло­са­ми, подоб­ны­ми гри­ве, с тон­кою, строй­ною шеей, с харак­те­ром бла­го­род­ным, запаль­чи­вым, но в то же вре­мя с серд­цем неж­ным, склон­ным к гру­сти и мелан­хо­лии, — лицом слав­ным воен­ны­ми подви­га­ми, осо­бен­но склон­ным в охо­те.

Кто же такой — это лицо?

Что наша ста­туя не порт­рет и вооб­ще пред­став­ля­ет не про­сто­го смерт­но­го, оче­вид­но: пред нами нрав­ст­вен­ный иде­ал; сле­до­ва­тель­но, мы долж­ны искать его меж­ду бога­ми и геро­я­ми.

Арес Людо­ви­зи.
Рим, Палац­цо Аль­темпс.

Из богов по внеш­не­му атри­бу­ту наш бюст может пред­став­лять одно­го лишь Аре­са. Дей­ст­ви­тель­но, Арес явля­ет­ся нам на одной моне­те (O. Mül­ler, Denkmä­ler der al­ten Kunst Taf. XXIII, 245) юно­шей, эфе­бом, с пер­вым пухом на щеке; но во всех изва­я­ни­ях его, в ста­туе ли (Арес Людо­ви­зи — O. Mül. D. der alt. K. T. XXIII, с.398 254; Мад­рид­ский Арес, Be­rich­te des Säch­si­schen Ge­sell­schaft der Wis­sensch. zu Leip­zig 1864 года, 162), в релье­фе ли (O. M. D. A. K. Tf. XXIII), всюду харак­тер эфе­ба и при­том эфе­ба рат­ни­ка выдер­жан стро­го, то есть, воло­сы корот­ко остри­же­ны и упру­ги­ми завит­ка­ми еро­шат­ся по всей голо­ве; сле­до­ва­тель­но, эта чер­та Аре­са реши­тель­но про­ти­во­ре­чит соот­вет­ст­ву­ю­щей в уста­нов­лен­ном нами типе. В пла­сти­ке и гра­фи­ке Арес пред­став­ля­ет­ся нам с лицом, или хра­ня­щим невоз­му­ти­мый покой, или объ­ятым любов­ны­ми гре­за­ми; поэ­зия гово­рит нам, что он был сви­реп, неистов: βλο­συρός, θοῦ­ρος, οὖλος, βρο­τολοιγός, μιαιφο­νός. Но нигде не встре­ча­ем мы, чтобы печаль, мелан­хо­лия лежа­ла в его харак­те­ре, как отли­чи­тель­ная осо­бен­ность. Сле­до­ва­тель­но, и эта чер­та наше­го типа про­ти­во­ре­чит харак­те­ру Аре­са. Страсть к охо­те, сим­во­ли­че­ски выра­жен­ная охот­ни­чьи­ми соба­ка­ми на шле­ме, так­же не в харак­те­ре Аре­са. Нако­нец, если мы срав­ним чер­ты лица, то увидим, что Аре­со­вы гораздо тонь­ше и ост­рее черт лица нашей голо­вы; осо­бен­но отли­ча­ет­ся ост­ро­та, и тон­кость носа и навис­шие веки Аре­са (напо­ми­наю­щие Герак­ла) от мас­сив­но­го носа и глу­бо­ких глаз­ных впа­дин наше­го бюста, раз­ли­чие вид­но и в обра­зо­ва­нии лба.

Сле­до­ва­тель­но, по воло­сам, по эле­ги­че­ско­му тону, по харак­тер­но­му укра­ше­нию шле­ма, по чер­там само­го лица, наша голо­ва не может пред­став­лять Аре­са.

Но, отка­зы­ва­ясь видеть в нашем бюсте Аре­са, мы вме­сте с тем разде­лы­ва­ем­ся со все­ми бога­ми вооб­ще, и теперь нам при­дет­ся обра­тить­ся с наши­ми поис­ка­ми к тол­пе гре­че­ских геро­ев. В этом нас пред­у­преди­ло уже пре­да­ние, утвер­див­шее за раз­би­рае­мою с.399 нами голо­вой имя попу­ляр­ней­ше­го после Герак­ла из гре­че­ских геро­ев, имя Ахил­ла. Не будем пре­не­бре­гать пре­да­ни­ем, а поста­ра­ем­ся его про­ве­рить.

Чтобы решить вопрос, может ли наша голо­ва пред­став­лять Ахил­ла или не может, мы долж­ны уста­но­вить тип Ахил­ла, во-пер­вых, по несо­мнен­ным его изо­бра­же­ни­ям в пла­сти­ке и живо­пи­си, кото­рые сами собою делят­ся на три отде­ла: живо­пись на вазах, живо­пись Пом­пей­ская, релье­фы, при­над­ле­жа­щие позд­ней­ше­му пери­о­ду клас­си­че­ско­го искус­ства, имен­но — рим­ско­му. Далее, для опре­де­ле­ния типа Ахил­ла, каким явил­ся он в искус­ствах пла­сти­че­ских, мы име­ем дра­го­цен­ный мате­ри­ал в свиде­тель­стве трех позд­ней­ших писа­те­лей: Фило­стра­та Стар­ше­го, Фило­стра­та Млад­ше­го и Гелио­до­ра³.

Мате­ри­ал наш, сле­до­ва­тель­но, пред­став­ля­ет, с одной сто­ро­ны, и самые изо­бра­же­ния Ахил­ла, с дру­гой — опи­са­ния подоб­ных же изо­бра­же­ний. Для ясно­сти мы нач­нем со вто­ро­го, то есть, раз­бе­рем изве­стия упо­мя­ну­тых писа­те­лей, извле­чем из них общую харак­те­ри­сти­ку, а потом посмот­рим, насколь­ко эта харак­те­ри­сти­ка оправ­ды­ва­ет­ся досто­вер­ны­ми изо­бра­же­ни­я­ми Ахил­ла в пла­сти­ке и гра­фи­ке.

Обра­тим наше вни­ма­ние на то, что́ гово­рят упо­мя­ну­тые писа­те­ли.

с.400 Фило­страт Стар­ший, опи­сы­вая фик­тив­ную кар­ти­ну, пред­став­ля­ю­щую Ахил­ла у Хиро­на, так харак­те­ри­зу­ет голо­ву маль­чи­ка: «И воло­сы пре­крас­ны и не непо­движ­ны. Кажет­ся, буд­то Зефир, играя ими, их рас­тре­пал, чтобы обрам­лен­ный с той и дру­гой сто­ро­ны вся­кий раз иным являл­ся ребе­нок. И дви­же­ние бро­вей и страст­ная гор­дость уже вид­ны в маль­чи­ке, но смяг­ча­ют­ся доб­ротою взо­ра», и пр.

Он же, опи­сы­вая смерть Анти­ло­ха, гово­рит: «Ахил­ла не по воло­сам (sic!) узнал бы ты, пото­му что он обре­зал их после смер­ти Патрок­ла…» и пр.

Фило­страт Млад­ший, опи­сы­вая хит­рость Одис­сея на Ски­ро­се, гово­рит: «Но сей­час узна­ем пол этой, у кото­рой воло­сы под­ня­лись как гри­ва, гроз­ной и пре­лест­ной…»

Нако­нец, Гелио­дор в Эфи­о­пи­ках так опре­де­ля­ет харак­тер Ахил­ла: «Юно­ша, дей­ст­ви­тель­но дыша­щий чем-то Ахил­ло­вым, …с пря­мою шеей и воло­са­ми, поды­маю­щи­ми­ся как гри­ва вверх надо лбом; нос дышит стра­стью, и нозд­ри сво­бод­но вды­ха­ют воздух; глаз, …смот­ря­щий гор­до, но не дерз­ко…» и пр.

Какое вни­ма­ние обра­ще­но на харак­те­ри­сти­ку волос! Гомер так­же не упус­ка­ет слу­чая отме­тить их у Пелида. Так, за золотые куд­ри хва­та­ет Ахил­ла Афи­на, став поза­ди, когда он хотел прон­зить Ага­мем­но­на губи­тель­ной медью:

	Στῆ δ’ὄπισ­θεν, ξαν­θῆς δὲ κό­μης ἕλε Πη­λείωνα οἴῳ φαι­νομέ­νη
	(Ил. I, v. 193—198).
	(Ста­ла она (Афи­на) сза­ди и схва­ти­ла Пелей­о­на за золотые воло­сы, явив­шись ему одно­му).

Еще опре­де­лен­нее оха­рак­те­ри­зо­ва­ны они выра­же­ни­ем χαίτη τη­λεθόωσα, кото­рые сре­зал он, посвя­тив их Спер­хейю:

	Στὰς ἀπά­νευθε πυ­ρῆς, ξανθὴν ἀπε­κείρα­το χαίτην τὴν ῥα Σπερ­χειῷ πο­ταμῷ τρέ­φε τη­λεθόωσαν
	(Ил. XXIII, 141).
	(…став в сто­роне от кост­ра, он обре­зал золотые воло­сы длин­ные, что́ рас­тил в дар Спер­хейю реке).

Из этих мест мы долж­ны заклю­чить, что отли­чи­тель­ные чер­ты Ахил­ло­ва типа состав­ля­ют: воло­сы рос­кош­ные, длин­ные, поды­маю­щи­е­ся вверх надо лбом буд­то гри­ва (ἀνα­χαιτί­ζων τὴν κό­μην), до того харак­те­ри­зу­ю­щие Ахил­ла, что имен­но по ним узна­ет его Одис­сей; запаль­чи­вая гор­дость (θυ­μοειδὲς φρύαγ­μα), выра­жае­мая над­мен­ным дви­же­ни­ем бро­вей (ἐπι­σκύ­νιον), взо­ром, горя­щим отва­гою и гор­до­стью; нос, дыша­щий стра­стью, с нозд­ря­ми, сво­бод­но вды­хаю­щи­ми воздух; гроз­ное выра­же­ние и пре­лесть лица; пря­мая шея.

с.401 Какое пора­зи­тель­ное сход­ство с соот­вет­ст­ву­ю­щи­ми чер­та­ми опре­де­лен­но­го нами типа!

Но посмот­рим спер­ва, насколь­ко оправ­ды­ва­ет­ся эта харак­те­ри­сти­ка дошед­ши­ми до нас памят­ни­ка­ми. Ваз с изо­бра­же­ни­ем како­го-нибудь собы­тия из жиз­ни Ахил­ла доволь­но мно­го; важ­ней­шие собра­ны у Овер­бе­ка, в его Bildwer­ke zum The­bi­schen und Troi­schen Hel­denkrei­se, табл. №№: XIII, 8, 10. XIV, 2. XV, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 9, 10, 11, 12. XVI, 2, 3, 18. XVII, 1. XVIII, 2, 4, 7, 12. XIX, 1, 3, 4, 6, 7, 8. XX, 1, 3, 4. XXI, 4, 5, 6, 7, 15, 16. XXII, 1, 2, 3, 4, 8, 13. XXIII, 1, 2. В боль­шей их части лич­ность не достиг­ла еще сво­ей соб­ст­вен­ной, лишь ей свой­ст­вен­ной, харак­те­ри­сти­ки: все лица похо­жи друг на дру­га и изме­ня­ют­ся толь­ко по сти­лям. Искус­ство поэто­му не доволь­ст­ву­ет­ся здесь, для опре­де­ле­ния лич­но­сти, внеш­ни­ми атри­бу­та­ми, но в мла­ден­че­ской наив­но­сти про­сто пишет под­ле каж­дой фигу­ры имя лица, кото­рое она долж­на пред­став­лять. Толь­ко на вазах луч­ше­го сти­ля появ­ля­ет­ся не толь­ко харак­те­ри­сти­ка внеш­няя, заклю­чаю­ща­я­ся пре­иму­ще­ст­вен­но в обра­бот­ке волос, но даже осо­бен­ность черт лица и выра­же­ния.

Так, Ахилл на древ­ней­ших вазах изо­бра­жал­ся обык­но­вен­но с боро­дою, как и все герои и боги, с воло­са­ми, выбе­гаю­щи­ми длин­ны­ми, пра­виль­но разде­лен­ны­ми, слег­ка вью­щи­ми­ся кос­ма­ми (Overb., в упом. изда­нии, табл. XV, 4. XIX 1, 3. XXIII, 2), напо­ми­ная выра­же­ние Гоме­ра κα­ρηκο­μόων­τες (Ἀχαίοι). Затем боро­да исче­за­ет; оста­ет­ся моло­дое лицо, по-преж­не­му обрам­лен­ное теми же длин­ны­ми, сим­мет­рич­ны­ми прядя­ми (Ov. XV, 5, 6. XXII, 8). Нако­нец, на вазах луч­ше­го сти­ля воло­сы уко­ра­чи­ва­ют­ся, сим­мет­рич­ность рас­по­ло­же­ния исче­за­ет и явля­ет­ся уже намек на инди­виду­аль­ную харак­те­ри­сти­ку не толь­ко волос, как напри­мер, на вазах Ov. XIII, 8. XVI, 2 (где на пер­вой воло­сы бегут прядя­ми по щеке и гри­вой выби­ва­ют­ся из-под шле­ма на шею, а на вто­рой идут по щеке еще более харак­тер­ною пря­дью, сза­ди закру­чи­ва­ясь в завит­ки), но вид­но даже пополз­но­ве­ние оха­рак­те­ри­зо­вать изо­бра­жен­ную лич­ность осо­бен­ны­ми чер­та­ми лица и выра­же­ни­ем, как напри­мер на вазе, пред­став­ля­ю­щей Гер­ме­са, явив­ше­го­ся к Ахил­лу воз­ве­стить волю богов и с дру­же­ским уча­сти­ем дер­жа­ще­го его за руку (Ov. табл. XX, 1), где кро­ме внеш­ней харак­те­ри­сти­ки волос Ахил­ла, достиг­шей пол­но­го совер­шен­ства (они густою гри­вой све­ши­ва­ют­ся из-под шле­ма надо лбом и рас­хо­дясь в обе сто­ро­ны, низ­ко с.402 опус­ка­ют­ся вью­щи­ми­ся прядя­ми по щеке, а сза­ди выби­ва­ют­ся из-под шле­ма), явля­ет­ся выра­же­ние, имен­но лицо Ахил­ла про­ник­ну­то горем.

Боль­ше­го от ваз нель­зя и ожи­дать. Хотя гра­фи­ка на них и ста­но­вит­ся посте­пен­но на свои ноги (так, над­пи­си имен мало-пома­лу дела­ют­ся реже, но совсем исче­зать — не исче­за­ют), но все-таки харак­те­ри­сти­ка боль­шею частью огра­ни­чи­ва­ет­ся осо­бен­но­стью в обра­бот­ке внеш­но­стей, пре­иму­ще­ст­вен­но волос: вазы под­твер­жда­ют нам опи­са­ние волос Ахил­ла, как одно­го из отли­чи­тель­ных его при­зна­ков: вазы луч­ше­го сти­ля пред­став­ля­ют Ахил­ла все­гда без­бо­ро­дым юно­шей.

Пере­хо­дим в релье­фам. О них мно­го гово­рить не сто́ит. Все они при­над­ле­жат рим­ско­му пери­о­ду, собра­ны у Overb. табл. XIV, 6. XIX, 12, 13. XX, 5, 11, 12. XXI, 8 (A), 14. Лич­ных черт у Ахил­ла на этих сар­ко­фа­гах очень мало: всюду рим­ский сол­дат, толь­ко посто­ян­но моло­дой и с воло­са­ми, обра­бот­ка кото­рых силь­но наме­ка­ет на ука­зан­ный тип (луч­ший рельеф Ov. XX, 12).

Обра­тим­ся в живо­пи­си Пом­пей­ской. Здесь нас встре­ча­ет совсем иное. Каж­дая лич­ность в этой живо­пи­си име­ет свою осо­бен­ную, креп­кую харак­те­ри­сти­ку, хотя и отлич­ную несколь­ко от харак­те­ри­сти­ки скульп­тур­ной, но в осно­ва­нии кото­рой лежит есте­ствен­но тот же тип. Из кар­тин, пред­став­ляв­ших Ахил­ла (несо­мнен­но), извест­ны лишь три: Overb. XIV, 5, 8. Lüb­ke, Grundriss der Kunstge­schich­te p. 206, fig. 118. На пер­вой из них Ахилл еще ребе­нок. Строй­ная и лег­кая фигу­ра его, в самом покое уже заклю­чаю­щая дви­же­ние, состав­ля­ет кон­траст с гру­бым и неук­лю­жим его учи­те­лем Хиро­ном, кото­рый, при­сев на зад­ние ноги, дер­жит в руках перед ребен­ком лиру и учит его употреб­ле­нию плек­тро­на. Голо­ва Ахил­ла с пре­крас­ны­ми откры­ты­ми гла­за­ми, обрам­ле­на густы­ми прядя­ми волос, нис­па­даю­щи­ми со всех сто­рон. Но луч­ше все­го его оха­рак­те­ри­зу­ют сло­ва Фило­стра­та (Phil. Sen. Imag. lib. II, c. 2): «А вот это­го, еще не познав­ше­го доб­ле­сти, еще ребен­ка, вскорм­лен­но­го моло­ком, внут­рен­но­стя­ми и медом, дал Хирон напи­сать неж­ным, све­жим и уже быст­рым. Пото­му что быст­ра голень у это­го дитя­ти и до колен опус­ка­ют­ся руки… И воло­сы пре­крас­ны и не непо­движ­ны. Кажет­ся, буд­то Зефир, играя ими, их рас­тре­пал, чтобы обрам­лен­ный с той и дру­гой сто­ро­ны, вся­кий раз иным являл­ся ребе­нок. И над­мен­ное дви­же­ние бро­вей и страст­ная гор­дость уже вид­ны в маль­чи­ке, но смяг­ча­ют­ся без­злоб­ным взглядом и неж­но­стью щеки, играю­щей мяг­кою улыб­кой…»

с.403 Это опи­са­ние так соот­вет­ст­ву­ет Ахил­лу на нашей кар­тине, как буд­то имен­но ее и име­ет в виду Фило­страт.

Дру­гая кар­ти­на пред­став­ля­ет нам Ахил­ла на Ски­ро­се, в тот момент, когда он заслы­шал звук тру­бы, и объ­ятый бран­ным пылом, ринул­ся на мни­мо­го вра­га с мечом в одной руке, дру­гою под­хва­ты­вая на бегу щит, так что сам хит­рец со сво­им при­спеш­ни­ком испу­га­лись и силят­ся его удер­жать. В пре­крас­ном лице, в гла­зах, глядя­щих из-под сдви­ну­тых бро­вей, в губах, судо­рож­но сжа­тых, све­тит­ся запаль­чи­вый гнев. Густые длин­ные воло­сы отле­те­ли сза­ди рос­кош­ною косою и длин­ны­ми прядя­ми вьют­ся с вис­ков.

Третья кар­ти­на еще рез­че выра­жа­ет тот самый харак­тер, кото­рый зна­ем мы из опи­са­ния. Кар­ти­на пред­став­ля­ет раз­лу­ку Ахил­ла с Бри­зе­идой. Печаль и чув­ство обиды, и запаль­чи­вая гор­дость, и него­до­ва­ние пере­ме­ши­ва­ют­ся в пре­крас­ном лице героя, когда он сам ука­зы­ва­ет Бри­зе­иде на при­шед­ших за нею вои­нов.

Этим еще не исчер­пы­ва­ет­ся наш мате­ри­ал. Каким явля­ет­ся Ахилл в Пом­пей­ской живо­пи­си, совер­шен­но таким же явля­ет­ся он и на кар­тин­ках, укра­шаю­щих древ­ней­шие отрыв­ки Или­а­ды (Ilia­dis frag­men­ta an­ti­quis­si­ma cum pic­tu­ris, item scho­lia ve­te­ra ad Odys­seam, eden­te An­ge­lo Majo. Me­dio­la­ni MDCCCXIX, табл. 2, 3, 5, 6, 7, 54, 56; срав­ни Пом­пей­скую кар­ти­ну «Ахилл и Бри­зе­ида» Lübk. Gr. d. Kunstg. с таб­лиц. 2, 3, 5, 6, 7: до такой опре­де­лен­но­сти выра­ботал­ся в живо­пи­си рим­ско­го пери­о­да тип Ахил­ла!)⁴.

Итак, луч­шие памят­ни­ки всех трех родов вполне под­твер­жда­ют харак­те­ри­сти­ку, извле­чен­ную из писа­те­лей. Но уста­нов­лен­ный и про­ве­рен­ный таким обра­зом тип Ахил­ла соот­вет­ст­ву­ет не всем еще чер­там типа нашей голо­вы. В ней оста­ют­ся еще эле­ги­че­ский тон и склон­ность к охо­те, как отли­чи­тель­ные чер­ты харак­те­ра. Насколь­ко эти две чер­ты схо­дят­ся с харак­те­ром Ахил­ла, каким явил­ся он вооб­ще в гре­че­ском твор­че­стве?

На пер­вый вопрос вся эпи­че­ская поэ­зия Гре­ков отве­тит нам, что имен­но у Ахил­ла чрез весь его харак­тер зву­чит этот эле­ги­че­ский тон: жизнь, испол­нен­ная сла­вы рат­ных подви­гов, радо­стей люб­ви и друж­бы, страст­ная печаль по пав­шим дру­зьям и ран­няя смерть, кото­рою дол­жен запла­тить герой за свою сла­ву…

с.404 Отно­си­тель­но вто­ро­го сто́ит вспом­нить лишь вос­пи­та­ние Ахил­ла, в кото­ром на пер­вом плане была охота (Phi­lostr. Sen. Imag. lib. II, c. 2. Ἀχιλ­λέως τρο­φαί).

До сих пор мы име­ли дело лишь с теми чер­та­ми наше­го типа, кото­рые откры­ли мы в нашем его выра­же­нии, то есть, с обра­бот­кою голо­вы. Но выше мы убеди­лись в тож­де­стве лиц, пред­став­ля­е­мых нашею ста­ту­ей и Лувр­скою: если наша — Ахилл, то и Лувр­ская — Ахилл и наобо­рот, так как все ска­зан­ное до сих пор о нашей голо­ве име­ет смысл и для той. На ноге этой Лувр­ской ста­туи нахо­дим мы эпис­фю­ри­он, кото­рый, конеч­но, игра­ет здесь роль внеш­не­го при­зна­ка изо­бра­жен­но­го лица. В пла­сти­ке эпис­фю­ри­он не встре­ча­ет­ся более ни на одной ста­туе, как харак­те­ри­сти­ка бога или героя. На вазах он попа­да­ет­ся три раза: два раза у Ахил­ла (Overb. XIII, 10, XIX, 3), тре­тий раз у Пелея (Ov. VII, 6). Как бы ни объ­яс­ня­лось⁵ появ­ле­ние эпис­фю­ри­о­на на ноге Пелея, во вся­ком слу­чае вид­но отно­ше­ние его к Ахил­лу. Если вспом­ним кро­ме того рельеф Капи­то­лин­ско­го фон­та­на (Ov. XIV, 3), где Фети­да погру­жа­ет мла­ден­ца Ахил­ла в реку Стикс, при­чем она дер­жит его за ногу, имен­но в том месте, где на вазах явля­ет­ся эпис­фю­ри­он; если вспом­ним далее изо­бра­же­ния на вазе и камее смер­ти Ахил­ла (Ov. XXIII, 1, 9), где стре­ла сидит у него опять в этом самом месте (един­ст­вен­но уяз­ви­мом по после­го­ме­ров­ско­му эпо­су); то необ­хо­ди­мо воз­ни­ка­ет мысль, что эпис­фю­ри­он на ноге Ахил­ла не есть слу­чай­ное явле­ние, но что он был атри­бу­том имен­но Ахил­ла.

Теперь, когда уже прой­ден нами путь ана­ли­за, мы сме­ло можем сде­лать заклю­че­ние, что раз­би­рае­мый бюст наше­го Эрми­та­жа не толь­ко не пред­став­ля­ет Аре­са, а сле­до­ва­тель­но, и нико­го дру­го­го из богов, но по обра­бот­ке волос, по эле­ги­че­ско­му тону, по чер­там лица, по гор­до­му и него­дую­ще­му выра­же­нию глаз, глу­бо­ко засев­ших в сво­их впа­ди­нах, по охот­ни­чьим соба­кам на шле­ме, с.405 по эпис­фю­ри­о­ну, нахо­дя­ще­му­ся на ноге Лувр­ской ста­туи того же лица, нако­нец, по пря­мой длин­ной шее, из всех геро­ев может пред­став­лять одно­го лишь Ахил­ла.

Какой же момент из жиз­ни героя может быть выра­жен в нашем бюсте? Два­жды посе­ща­ло жесто­кое горе Ахил­ла. Один раз, когда был убит его друг и сорат­ник Патрокл; дру­гой, когда убит был Мем­но­ном юно­ша Анти­лох, защи­тив­ший соб­ст­вен­ною гру­дью сво­его отца ста­ри­ка. Вто­рой слу­чай не может пред­став­лять наша ста­туя, пото­му что воло­сы у Ахил­ла были в это вре­мя обре­за­ны, как это настой­чи­во упо­ми­на­ет­ся в Илиа­де и как это изо­бра­же­но на двух кар­ти­нах: на вымыш­лен­ной Фило­стра­том (Phil. Sen. Imag. lib. II c. 7) и на одной вазе (Overb. XX, 4). Оста­ет­ся, сле­до­ва­тель­но, пер­вый слу­чай. Нам кажет­ся, что эрми­таж­ный бюст, или луч­ше, ста­туя, от кото­рой остал­ся нам этот бюст, пред­став­ля­ла Ахил­ла в тот момент, когда уже наде­ли на него доспе­хи, ско­ван­ные Гефе­стом, и вот лицо его уже заго­ре­лось гне­вом, жаж­дою мести, но печаль по милом дру­ге еще дро­жит в губах, как отблеск внут­рен­ней сер­деч­ной тос­ки. С этим соглас­но и то, что оси его глаз не сведе­ны в одну точ­ку, сле­до­ва­тель­но, перед ним нет еще опре­де­лен­но­го пред­ме­та, на кото­рый смот­рел бы он него­дую­щим взо­ром. Но мыс­лен­но он уже завидел вра­га, и голо­ва его при­ни­ма­ет над­мен­ное и гнев­ное выра­же­ние, и он сто­ит, смот­ря испод­ло­бья, ὑπόδ­ρα ἰδών, по выра­же­нию Гоме­ра.

Нам пред­сто­ит теперь опре­де­лить, к како­му вре­ме­ни мож­но отне­сти этот памят­ник. Зрач­ки на гла­зах свиде­тель­ст­ву­ют о том, что он сде­лан уже после Р. Х. Но мы видим пре­крас­ную работу; если и есть ошиб­ки, то слиш­ком незна­чи­тель­ные для это­го вре­ме­ни. Заме­ча­тель­на обра­бот­ка поверх­но­сти кожи, сохра­нив­ша­я­ся в чрез­вы­чай­но тон­ко изва­ян­ных ушных рако­ви­нах и дру­гих местах. Судя по это­му, наша голо­ва долж­на была явить­ся после Р. Х., в такой век, когда искус­ство вновь ожи­ви­лось и достиг­ло совер­шен­ства тех­ни­ки. Таким был век Адри­а­на, 2-й по Р. Х. Но по это­му же само­му мы не можем счи­тать нашу ста­тую ори­ги­на­лом: замы­сел ее слиш­ком глу­бок для это­го вре­ме­ни, вооб­ще бед­но­го изо­бре­те­ни­ем.

До нас дошло два под­ра­жа­ния одно­му ори­ги­на­лу; ори­ги­нал, сле­до­ва­тель­но, поль­зо­вал­ся зна­чи­тель­ною извест­но­стью. Без сомне­ния, было бы очень важ­но решить, како­му вре­ме­ни он при­над­ле­жал и кем был сде­лан. Изве­стия писа­те­лей о суще­ст­во­вав­ших в с.406 древ­но­сти ста­ту­ях Ахил­ла — более опре­де­лен­ные — не сооб­ща­ют нам ни об одной такой ста­туе, кото­рая мог­ла бы быть ори­ги­на­лом наших бюстов, а совер­шен­но неопре­де­лен­ные пре­до­став­ля­ют пол­ный про­стор вооб­ра­же­нию⁶, так что решить этот вопрос поло­жи­тель­но, фак­ти­че­ски, едва ли воз­мож­но при суще­ст­ву­ю­щем мате­ри­а­ле. Но, судя по замыс­лу и испол­не­нию, насколь­ко пере­да­ют и то и дру­гое суще­ст­ву­ю­щие копии (Петер­бург­ская и Мюн­хен­ская), ори­ги­нал дол­жен был явить­ся не поз­же вре­ме­ни Пра­к­си­те­ля, то есть, не поз­же IV—III века до Р. Х.

4-го мая 1867 года.